В кухне было темно, но в спальне держалось голубое озарение — родители читали. Они всегда читали перед сном лежа, отец даже привинтил у себя над кроватью какую-то рогульку с лампочкой и абажурчиком, чтобы не включать общий свет и не мешать моему сну.

Камеру я с трудом, кулаками, загнал под старый шкаф в сенях, прикрыл ее мешковиной, прошел на кухню и щелкнул выключателем. На будильнике было четверть первого. Ужас! Рекорд! Так поздно я еще не являлся.

— Вовка! — окликнул отец. — Ну-ка покажись, я посмотрю на твою бесстыжую рожу! — голос отца был язвительный, но не злой — это еще ничего.

Веселый, улыбающийся, одним видом говоря, мол, все в порядке, я заглянул к ним и доложил, что снова просидел у дяди Феди, что у него сегодня три годовщины, пояснил какие, что он рассказал нам много интересного и что сам он извиняется за нашу задержку. Я и не соврал, и не сказал всей правды — нельзя было, раз мы зажулили одну камеру. Отец вздохнул, отвернулся и задумался, а мама спросила, голоден ли я. Я добро ответил: «Нет». Я давно заметил, что, когда человек сыт, он почему-то меньше виноват. Хотя есть я хотел ужасно! Ну что там — персик да кусочек колбасы за весь вечер. А на кухонном столе накрыт был газетой мой ужин. Я приподнял газету — котлета, картофелина и ломоть хлеба. Эх и заглотил бы я все это вместе с тарелочкой! Но… сыт, значит, сыт. Пусть до утра стоит, пусть убедятся, что я действительно сыт!.. Я пощупал самовар и выпил два стакана чуть теплой воды.

Бегло умывшись, бухнулся в кровать. Освеженные руки и лицо вдруг загорелись от крапивных ожогов. Ничего, Юрок поищет камеры и тоже наострекается, стервец!.. Я ворохнулся, поудобнее растягиваясь в прохладных тайниках постели, и с улыбкой представил, что плыву на нашей камере: зад в воде, конечности наверху. Я бултыхаюсь, кричу, осыпанный солнечными брызгами. Но небо странное: светло-голубое вдали и темно-синее надо мной — как будто надвигается гроза. Надо подгребать к берегу, но лень, а тут еще запокачивало на волнах…

Очнулся я неизвестно отчего. Голубого потолка не было, но из темноты доносился тихий разговор:

— Надо же так подло подкатываться!.. Ой, Леша, боюсь, как бы они тебя не впутали!

— Ну что ты, Устя!.. Ты же сама знаешь, что производственно я с ними не связан: белье — одно дело, а хозобеспечение — другое… Это они мне по-дружески хотели.

Сна моего — как не бывало. Я понял, что родители говорят о жуликах из бельевого склада, о которых я как-то забыл в своей вечерней карусели. Звуки падали сверху, перелетая из того загиба спальни через дезкамеру.

— Но не исключено, — проговорил отец, — что придут с обыском и к нам.

— Пусть приходят, — злорадно ответила мама. — Прямо хоть сейчас, среди ночи!

— Пусть, конечно, но неприятно. — Отец вздохнул. Единственное, что найдут, — это шахматы, которые я принес Вовке. Жгут ведь. Потерялась фигура, другая — в топку. А тут хоть мальчишка поиграет… Ну ладно, спим.

И они смолкли.

А я чуть не сел. Обыск!.. Ну зачем он принес мне эти облезлые, паршивые шахматы! Пусть бы они горели синим огнем и с треском! Не зря же я их не взлюбил!.. А камера под шкафом, это чье?.. А-а!.. Отец и сын — жулики!.. Спина моя похолодела и, мигом онемев, вроде примерзла к простыни. Мне нестерпимо захотелось перевалиться на бок, иначе я умру, но сетка заскрипит, и родители поймут, что я не спал и все слышал, а слышать я не должен, раз они говорят об этом ночью!

— М-м… бросай-бросай… дядя Федя… — всхрапнув, вдруг забормотал я и резко повернулся.

— Вова! — окликнула мама.

— Во сне, — заметил отец.

— Бросай, — тише добавил я и, сонно почмокав губами, задышал глубоко и ровно, в самом деле ощутив прямо сладость от смененного положения.

— Все со своим дядей Федей, — сказал отец. — Воюет… Кому что.

Хорошенькое дело — кому что!.. Что вот мне делать?.. И ночь почему-то представилась длинной-длинной трубой, выход из которой мерцает в бесконечности звездочкой…

Разбудил меня звякнувший о пол ключ, который родители бросили в форточку, уходя на работу. Я вскочил с острым ощущением тревоги, помня весь ночной разговор и даже почему-то с готовым планом — подарить шахматы Борьке, обе партии. Пусть учится играть впридачу. Но тут же почувствовал, что это гадко — дарить почти украденные вещи. Надо, чтобы они вообще исчезли с этого света, бесследно, чтоб синим огнем сгорели!.. А это идея сжечь! У дяди Ильи!

Я махнул на дезкамеру, сбросил доски на кровать, замотал их газетой, сунул в пустое ведро и, надернув штаны, понесся в кочегарку.

Дядя Илья, как всегда, бросал блестящий, только что политый водой уголь в топку. Я осторожно выложил сверток за порогом, проскользнул к баку, голой рукой сунул ведро в пародышащий люк и разжал пальцы. Звякнула дужка, и секунд через пять-шесть в дно бака тупо стукнуло.

— Дядя Илья! — крикнул я и подошел к нему, тряся вроде бы ошпаренной рукой. — Дядя Илья, ведро сорвалось.

— А-а, Володя, привет.

— Здрасте… Ведро бы достать, дядя Илья, — утопил.

— Утопил?.. Сейчас… В наш котельный век достать ведро — раз плюнуть. — Фурнув уголь, он безошибочно выдернул из вороха шуровальной утвари кочергу и отправился к баку.

Я шахматы — хвать! — и в пламя их — фр-р! И даже руки о штаны вытер. Все, отец спасен! Как себя спасти, я тоже знал.

— Вот тебе ведро, — сказал дядя Илья.

— Спасибо.

— Чего в топку загляделся?

— Красиво горит.

— На то и дядя Илья тут, чтобы красиво горело, — довольно сказал кочегар, глянул на манометры, аппендиксами торчавшие из котла, и снова взялся за лопату.

вспомнил я свои стихи, глядя на огонь, в котором они, можно сказать, и выплавились… Нет, Боб, липовый критик, шиш тебе! Стихи мировецкие, запишу-ка я их, пока не забыл, и тетрадку особую заведу — вдруг еще что-нибудь сочинится. Довольный, я поковылял из кочегарки, вылил за углом ненужную воду и побежал.

Выскочив во двор, я увидел Томку. Я не встречался с ней с того далекого позавчерашнего вечера, когда она поцеловала меня и сказала, что знает про меня секрет. Томка стояла у своего крыльца, в розовом платье с желтым пояском и с той же ослепительно белой сумкой. Я радостно подумал — не ко мне ли она опять? Но с крыльца спустились ее родители, с чемоданами и с плащами через руку. Отец спросил у Томки, не тяжело ли ей, она ответила, что нет, и они пошли. Тут я с ужасом понял, что Томка уезжает, в Крым, на Черное море, на целую вечность, уезжает, увозя мой секрет. Поравнявшись со мной, она улыбнулась и, не поднимая руки, помотала кистью, мол, пока, до свидания. Я, как дурак, только ведром дернул. И теперь, между родителями, она плыла как парус, но парус, затертый баржами. У садика Ширминых Томка чуть отстала, оглянулась и, скрываясь, помахала мне еще раз. Все!.. Можно, конечно, обогнать их двором, выглянуть из следующей калитки, потом обогнать снова и снова, а потом сесть в электричку и перехватить их на соседней станции, но… Я как будто пристыл к земле. Мир вдруг опустел так, что сердце защемило от этой пустоты. Наконец, тяжело, как водолаз на корабль, поднялся я на крыльцо, вошел в сени и грохнул ведро в угол.

Камера выперла из-под шкафа. Я ее зло пнул, но, спружинив, она вылезла еще больше. Мешковина сползла. И пусть! Пусть она бросается в глаза! Где там обыск? Идите, ищите, шарьте, выворачивайте, хватайте, судите, бросайте меня в тюрьму на солому, львам на съедение! И вообще пропади земля и небо — мне все равно! Мне хотелось только упасть в кровать, закрыть глаза и уплыть куда-нибудь в бесчувственность и невесомость.

Я поплелся в спальню, но в кухне на сковородке увидел котлеты, схватил одну и, дрожа всем телом, съел. Внезапная сытость опьянила меня и как-то оболванила. Мне вдруг стало хорошо-хорошо. И Томкин объезд не казался уже таким страшным. Конечно, вернется, конечно, откроет секрет, и, конечно, теперь моя очередь целовать, и я, конечно, поцелую.

Мелькнув перед окном, забежал Славка, на редкость возбужденный и быстрый.

— Ну, Вовк, надуем!

— Кого?

— Как, кого?.. Камеру.

— А-а! — вскрикнул я и вскочил. — У тебя кто дома?

— Никого.

— Хватай скорей камеру и прячь в подпол немедленно!

— А что? — сбился на шепот Славка.

— Немедленно! Потом объясню… У нас сейчас обыск будет, понял? Потом объясню… За стенкой жуликов поймали, понял? Объясню потом… Ну и нас заодно обыщут, — может, мы подкоп сделали, понял?

Выпаливая все это, я действовал: сорвал с вешалки синий прорезиненный отцовский плащ, расстелил его в сенях и выдрал из-под шкафа камеру. Только я сложил ее вдвое, как дверь яро распахнулась. Я обмер — милиция! Но это был всего-навсего Юрка… Уф, у меня от облегчения радужные кольца поплыли в глазах. Юрка хотел сказать нам что-то срочное и горячее, прямо кипящее на губах, но, увидев камеру, прилип к порогу и так стянул свой кисетный рот, что, будь он и вправду кисетом, лопнул бы шнурок.

— Что? — спросил я.

— Откуда она у вас?

— Не догадываешься?.. Юр-рок!

— А-а! — почти обрадованно протянул Юрка. — Значит, это вы?.. А у меня мозги набекрень: ну кто же, кто мог?.. А это вы! И бутылку запустили, и это…

Рулетом закручивая камеру, я отчеканил:

— А ты что думал, предатель: хап, тяп и ферзь?.. Нет, Блинчик, обожжешься!.. Дуй давай, докладывай своему Блину, что ваша операция «Гараж» провалилась. Раз и навсегда.

Бобкин отступил на крыльцо и оттуда посыпал:

— Доложу, не бойся!.. А знаете, что вам будет, а?.. Харакири! Блин давно спрашивает, не начистить ли кому из вас рожу, а я все неткаю, мол, хорошие ребята, но теперь-то, гуси-лебеди, вы у меня покурлыкаете! Теперь не жить вам! Блин вас так уработает, что ни одна больница не примет.

Славка не выдержал:

— Я тебя сейчас сам так уработаю, что ты ни до Блина, ни до его сковородки не доползешь. — Он поднялся и шагнул к Юрке.

Того словно сдуло с крыльца.

— Встретимся, химики-мумики! — крикнул он, убегая.

Я не очень вслушивался в Юркины угрозы — свои тревоги грызли и подхлестывали меня. Скорей, скорей! Чуть камеру отпустишь, она — фр-р! — и раскрутилась. Кое-как, наконец, я замотал ее в плащ, Славка вскинул узел на плечо и затрусил к себе.

Ну все, гора с плеч! Но я не сразу успокоился. Я обошел всю квартиру, заглянул во все закутки, выискивая неизвестно что, как будто всю жизнь воровал и краденое распихивал по щелям. Вскарабкался даже на пыльную, как луна, дезкамеру, где и застал меня Борька. Я сидел на четвереньках на самом краю и, обхватив колени, о чем-то думал.

— О! — воскликнул он. — Зырят свысока злые вороны!

— Кар-р-р!

Взмахнув голыми руками, как облезлыми крыльями, хищно изогнув шею и распялив рот я качнулся вперед, на лету повернулся, поймался за выступ и, живо спустившись по толстым болтам, торчавшим из дверных косяков, накинулся на Борьку.

Отбиваясь, он заверещал:

— Стой, Вовк, стой! Слышь, погоди… Скажи лучше, что это вы со Славкой вчера вечером в гараже натворили.

— А ты откуда знаешь? — удивился я, сразу сбившись с веселого настроения.

— Юрка сейчас налетел. Такой-сякой, кричит, пасть порву, клоуном сделаю, чтоб не шлялся ночью по огородам. Я ему — пошел, говорю, к черту, я спал, говорю, как убитый. А-а, шипит, твое счастье, а этим, говорит, то есть вам со Славкой, можешь, говорит, копать могилу. В чем дело?.. И в гараже какая-то стукотня.

— Но?.. Ура, Боб!.. Все, значит, идет как по маслу! Ха-ха!.. А про Юрку забудь! Не друг он нам больше! Предатель он и… вор! — Последнее слово я хотел удержать за зубами, вспомнив про нашу несчастную камеру, но оно выпорхнуло, и мне осталось только подтвердить его. — Да, он предатель и вор!.. Ты все узнаешь, но сперва глянем, что делается в гараже.

Я на ходу натянул рубашку, запер дверь, и мы заскочили к Славке. Он отряхивался над открытым подполом, его тесные штаны, ковбойка были выпачканы землей, а на свой упругий белый чуб он собрал все подпольные тенета.

— Порядок! — щелкнул Славка. — Не найдут, даже если и к нам с обыском придут!

— С каким обыском? — спросил Борька.

— Потом узнаешь.

— Да вы что! — возмутился Борька.

— Потом, Боб. Славк, живо. Говорят, в гараже гром и молния. Быстрее айда на крышу!

Палисадниками мы пронеслись к нашему тополю и, перебравшись по ветке, залегли у конька.

За высоким складским забором невидимо стучало и трещало. Мы слушали этот веселый грохот, словно концерт по заявке, — еще бы, рабочий класс действовал по нашему плану.

— А вдруг забьют и лаз в гараж? — обеспокоился Славка.

— Другой прошибем, — сказал я. — Забор тоже хилый.

Борька насел:

— Хватит резину тянуть!.. Давай, Гусь, выкладывай! А то гляди-ка, умники, все понимают! Давай!

Я не спеша, с наслаждением рассказал о нашем ночном приключении, начав фронтовым случаем с дядей Федей и заключив пораженной Юркиной физиономией, когда он увидел камеру в наших руках. Борька завистливо покрякивал и коротко бросал: ну, барбосы, ну, шалопаи, — не позвали!.. А под конец он совсем расстроился и, трахнув по железу кулаком, воскликнул:

— Может, всего раз такое событие во дворе, а вы!.. Тоже мне, друзья!

— Уже не раз, а два, — задумчиво уточнил Славка. — Анечкин-то огород забыли?

— Сравнил огород с камерами, — буркнул Борька.

— Вот именно — сравнил. И вижу один почерк, — неожиданно заявил Славка.

Мы так и уставились на него.

— У Юрки же алиби — рыбалка, — растерянно напомнил я.

— Для одного бы — алиби, а для четверых — пшик, — рассудил Славка. — Двое могли рыбачить, а двое огородничать… Шепнул Юрка, мол, надо отомстить, а те и рады.

В моем уме стремительно пересеивалось все, что Юрка говорил об огороде сразу после рыбалки, за ухой и после ухи, и все больше и больше подозрительности улавливал я в его словах и жестах. В самом деле, если уж Блины решились обчистить склад, значит, руки их набиты, и выпластать какой-то огородишко им ничего не стоило… Теперь мне Блины не казались такими простачками и невольно припомнились Юркины угрозы, которые, выходит, исполняются теперь…

— Мда-а, — протянул я многозначительно. — Складненько.

А Борька хмуро молчал.

Из-за тополей, с той стороны улицы, донесся заполошный девчачий окрик:

— Пальма!.. Пальма, назад…

Опять, наверно, та псина удрала от своих. Ну точно, вон она прыганула в огород из-под крыши, как будто прямо из окна, и торопливо зарыскала в подсолнухах. Тут же появилась девчонка и засновала вдоль забора, зовя и высматривая беглянку. У девчонки торчал над левым ухом тот же голубой бант, и двигалась она красиво — вертко и решительно. Томкиного в ней не было ни капельки, но я вдруг так остро вспомнил ее, что даже испугался за эту девчонку, как за Томку, — не вынес бы черт какую-нибудь бабку из дома и не вспыхнул бы скандал.

Привстав, я крикнул:

— Эй, в калитку и — направо!

Даже не оглянувшись, девчонка заскочила в огород и метнулась было направо, но Борька сбил ее, гаркнув:

— Налево!

— Да направо же! — громче повторил я.

Девчонка резко повернулась, сразу поймала нас взглядом и крикнула:

— Вы что, косые?

— Сама ты косая, а Пальма твоя дура! — сердито поддал Борька, нашедший, на ком выместить, наконец, досаду.

— Сами вы дураки! — пальнула незнакомка.

— Э-э, киска, поосторожней! — предостерег Борька. — Двор-то наш, живо ноги выдернем!

Пальма, будто почуяв неладное, сама подбежала к ней, виновато повиливая хвостом. Девчонка прицепила поводок, выскользнула из калитки и нет, чтобы тотчас улепетнуть, так еще и пригрозила:

— А вы к нам, в наш двор, загляните!

— И что? — спросил Борька.

— Да мы вас отвалтузим как миленьких! — с азартной злостью, сопротивляясь рывкам Пальмы, крикнула она и исчезла под крышей.

Мы со Славкой прыснули. Хоть угрозы относились к нам ко всем, но заработал их, конечно, один Борька. У ног гулко бухнулся земляной комок и рассыпался кляксой, а снизу долетел тот же накаленный голос:

— Эй, храбрецы! Еще получите!

— Во дает! — вскочив, восторгнулся я, но Славка вдруг так дернул меня, что я сел за трубу.

Из гаражного лаза один за другим выбирались рабочие. Топча бурьян, они разбрелись вдоль забора и по команде навалились на него. Подгнившие столбы хрупнули, и забор медленной волной опрокинулся. Мы только охнули, точно он упал на наши спины.

Это был конец гаража.