Встревоженный откинутым одеялом, рой пылинок выклубился в солнечном луче, который бил из маленького окошка и упирался в стопу шифера.

Антон распахнул дверь.

Небо было чистым. Солнце только что оторвалось от леса и пока не ослепляло. Холодно поблескивали травы и кусты. «Во будет рыбалка! Только надо успеть грузила для закидушек отлить», — подумал Антон, тут же припоминая Гошкины объяснения, как это делается.

За стеной еще спали.

Антон живо оделся, вытащил из-под раскладушки кусок кабеля в свинцовой изоляции, поварешку без ручки, моток медной проволоки, плоскогубцы и старую газету. В глаза бросился ключ от лисенковской дачи, висевший на косяке, и Антону очень захотелось поиграть на пианино, хоть минут десять.

Он играл теперь почти ежедневно, а то и по нескольку раз в день. Слушателей собиралось много: рабочие, отделывавшие дом, Тома с Гераклом, Салабон, Света. Девочка приводила с собой Мурку и Тигру. Мурка с удовольствием сидела у нее на руках, а Тигра норовила улизнуть, но Света угрозами заставляла ее сидеть и слушать. Иногда рабочие сами звали его поиграть. Они не делали никаких заявок и даже отмахивались, когда Антон просил об этом, — играй, мол, что хочешь. И он играл, а они, рассевшись вокруг кто на чем, задумчиво жевали свои бутерброды, потягивая из бутылок молоко или чай.

Братск окружил Антона хором новых для него звуков и образов, к которым он еще не привык настолько, чтобы не замечать их, и теперь в игре то и дело натыкался на эти знакомые звуки или на звуки, выражавшие знакомое настроение: то вдруг бадья громыхнет, то ударит дождь в железный лист на мотоцикле, то замелькают вдруг деревья, столбы и дома у дороги, когда они с Леонидом мчатся на работу, то явится Тома в своем полураспахнутом халате, расчесывая волосы и глядя куда-то в тайгу…

Нет, сегодня некогда… Утренний росистый мир требовал действий. Антон спрыгнул на землю, вздрогнул в мгновенном ознобе и кинулся к грядке — делать грузила.

По разъяснениям Гошки это выглядело так: развести меж двух кирпичей костерок, расплавить в чем-либо свинец и вылить его в бумажную воронку, вставленную в земляное гнездо. Это походило на бетонирование и казалось простым.

«Не торопись, не торопись, — твердил Антон, принимаясь за дело. — Работа, она, голубчик, мстит. Степану вон отдавило пальцы… Не спеши…»

Когда из-под свинцового комка блеснуло серебро и комок этот то одним боком, то другим стал оседать и затем совсем растворился, оставив от себя серую морщинистую пленку окиси, Антон осторожно захватил плоскогубцами край поварешки, повернулся всем торсом, словно экскаватор, и вылил свинец в воронку. Бумага задымилась, металл булькнул и затих.

— Вылитый Каспар из «Волшебного стрелка», который отливает волшебные пули в Волчьей долине, — проговорил неслышно вышедший на крыльцо Леонид. — Помнишь эту сцену?.. Первая пуля — к огню слетаются ночные птицы! Вторая… А Гошки еще нет?

— К семи будет. — Антон сорвал с кабеля новую полоску свинца, смял ее плоскогубцами и кинул в поварешку. — Точно будет к семи.

— А он не в мезонине спит?.. У меня такое чувство, что он всегда где-то рядом. Я даже боюсь с Томой ночью шептаться — вдруг Гошка под кроватью.

— А ты не шепчись! — неожиданно зло проговорил Антон, повернувшись к брату. — Или молчи об этом! Я не хочу ни видеть, ни слышать, ни знать этого. И не целуй и не обнимай свою жену при мне!

Леонид поднял брови и сложил губы для свиста, но не свистнул, а приоткрыл рот и лизнул верхнюю губу.

— Что это с тобой, мальчик? — спросил он. — Тебя это трогает?

— Меня ничто не трогает, но только, пожалуйста, не делай этого. Это гадко! Понимаешь?.. Или я сегодня же узду домой. — Антон швырнул плоскогубцы и вскочил на ноги, чувствуя, что сейчас расплачется.

Он не ожидал от себя этого почти истерического выпада, хотя чувствовал, что накапливается у него против брата что-то темное и тяжелое, давно накапливается, с того дня у роддомовского забора, когда Леонид намекнул на второго ребенка. И сколько затем было всяких намеков, небрежных слов, шутливо-простецких жестов, которые шли вроде бы от избытка любви и которые вроде бы означали саму любовь, но для Антона это было чем-то совершенно другим, чему он не мог дать название, но что крайне невзлюбил. Обычно он хмурился и уходил, когда Леонид перед ним вдруг играючи обнимал Тому, словно шофер, вернувшийся из рейса, обнимал операторшу Беллу, и Тома, словно оператор Белла, отводила его руку, только без крика и резкости.

— Может быть, ты вообще запретишь мне обнимать мою жену? — спросил Леонид и улыбнулся, как бы говоря: мол, видишь, я шучу, так пошути же и ты.

Но это еще больше разозлило Антона.

— Нет. Вообще ты можешь разрубить ее на куски кухонным ножом!

Леонид испуганно спрыгнул с крыльца и, успокаивающе шевеля ладонью выставленной вперед руки, заговорил, подходя к брату:

— Хорошо, мы после с тобой об этом поговорим.

— Никогда больше мы об этом не будем говорить!

— Ну ладно, ладно… Я понял. Не буду… Успокойся. Ничего не буду, только успокойся. — Он положил руку на плечо Антона, и тот сразу обмяк и опустил голову, промаргиваясь, слезы только сейчас выступили. — Смотри, свинец вон растопился…

Антон нагнулся, поднял плоскогубцы и присел у костерка, не различая, однако, ни огня, ни кирпичей, ни поварешки со свинцом — сквозь слезы все виделось искаженно и перепутанно.

К приходу Салабона полдюжины грузил все же было готово.

Гошка выглядел устало. Он ночевал в лесу. Хоть незнакомец, прозванный ребятами Монгольфье, ничем более не напоминал о себе, Салабон продолжал охранять «Птерикс», и тем рьянее, чем ближе становился день испытания. Он был уверен, что этот Монгольфье только и ждет момента, когда вертик будет готов, чтобы упорхнуть на нем, и советы дает ради своей же безопасности. Что гость нагрянет именно ночью, в этом Гошка тоже не сомневался, потому что днем можно напороться на засаду, а ночью — меньше риска.

Гошка поставил в тень мотоцикла банку с червями, выпростал из карманов рогульки с лесками и осмотрел грузила.

— Нормально, — сказал он. — А что это у тебя глаза красные?

— Да так.

— Спал плохо?.. Я тоже. С этим Монгольфье, чтоб он!..

— Доведет он тебя до туберкулеза.

— Кишка тонка. Но хитрый гусь. — Гошка говорил громко, не таясь, понимая, что Леониду их разговор — китайская грамота. — Леонид Николаевич, а вы знаете, кто летал на шаре Монгольфье? — важно спросил вдруг Салабон.

— Думаю, что не Гагарин… Даю вам пятнадцать минут, Монгольфье. — Леонид поднялся и отставил собранные в один пучок удочки.

Антон оделся быстро, и, пока Леонид мешкал в избе, мальчишки привязали снасти к мотоциклу и выкатили его за ворота.

Салабон все болтал о вертолете, о том, что завтра или послезавтра все будет закончено и можно будет лететь, если Моргольфье не помешает, но Антон слушал вполуха, невпопад улыбаясь и поддакивая, — на сердце лежала тяжесть давешнего разговора с братом, и он не знал, как дальше быть, как вернуться ко всему прежнему, хотя чувствовал, что ко всему прежнему уже не вернешься — все будет по-другому.

Антон вставил в гнездо для ключа палочку и завел мотоцикл. Тут же появился Леонид с рюкзаком за плечами. Он положил на сиденье краги и очки и подбросил в воздух ключ. Антон поймал его и так живо заменил палочку, что двигатель не заглох.

— Ну, жмите. Я найду вас на острове. — Гошка щелкнул по фаре, и Антон отпустил сцепление.

Остров, куда направлялись Зорины, был километрах в трех от плотины ниже по течению, там, где Ангара, ускользая из рук мысов Пурсей и Журавлиная Грудь, вырывалась на свободу. На острове добывали гравий. Перемычка, соединявшая его с берегом, гудела и дрожала от рева и натиска МАЗов, которые почти беспрерывно носились туда и сюда, выбрасывая такие густые и черные клубы дыма, словно в цилиндрах у них сгорала не солярка, а мотки кинопленки. Вылетая на берег, МАЗы радостно рявкали и, как черные кабаны, исчезали за поворотом, точно срывались в реку.

Антон едва урвал момент, чтобы вклиниться в этот поток, и затем, уже на острове, едва выскользнул из него.

Рыбаков была уйма. Везде, куда ни совались братья, они натыкались на велосипеды, мотоциклы, машины, везде торчали головы и удилища. Наконец на дальнем конце острова, за тальником, нашли они пустой песчаный пляжик.

— Червей-то не боишься? — спросил Леонид.

— Да нет вроде.

— Тогда смотри. — И стал насаживать червей. Вертлявые и скользкие, они в пальцах Леонида, как заколдоранные, смирели и сами лезли на крючки, легко и быстро, как носки на сухую ногу. — Усек?

— Усек, — ответил Антон глуховато. Он глядел только на эти пальцы, порхавшие с такой же игривостью, с какой Салабон вязал арматурные каркасы, но все время ощущал на себе взгляды брата, полные незаданных вопросов. И Антон не поднимал глаз, боясь, что эти немые вопросы прозвучат.

— Ну вот, — закончил Леонид. — Закидывай в стремнинку… А клев почувствуешь.

Леску сразу так натянуло, что Антон растерялся — никакого клева тут не почувствуешь! Но вдруг в ладонь два раза тупо ударило — тук-тук, и снова — тук-тук. Антону кровь бросилась в голову: он понял, что это и есть клев, и махнул удилищем. В воздухе мелькнуло серебро и улетело в тальник.

— Поймал! Поймал! — крикнул Антон, бросаясь в кусты. — Лёнь, смотри, какая здоровая! — Он подскочил к брату, забыв все неловкости.

С этого и началась лихорадка — мелькало удилище, мелькали ельцы с пескарями. Антон уже не разглядывал рыбешек, а спешно совал их в бидончик, в запальчивости не замечая, как меняет червей. Он и мошку не замечал и лишь непроизвольно сдувал ее с глаз. Его даже не отвлекло появление Гошки. И только когда оборвалось грузило, Антон опомнился.

Леонид стоял по колено в воде. Гошка, сняв рубаху и закатав штанины, сидел на песке, пристально глядя через протоку.

— Ну, где твои крупные? — спросил Антон, подходя к другу. — У меня уже полбидончика.

— Тамтам, глянь-ка вон туда на островок… Что там за штука у берега болтается?

— Вроде палка.

И тут эта черноватая толстая палка вдруг изогнулась, распрямилась, перевалилась с помощью волны на другой бок и опять замерла. Антон только рот раскрыл, а Гошка, не спуская с предмета взгляда, торопливо сдернул штаны вместе с трусами и пошел в воду.

— Куда ты? Тебя же унесет! — прокричал Антон.

— Не унесет, — ответил Салабон, прерывисто дыша, — ангарская вода даже в разгаре лета была ледяной. Зайдя по пояс, Гошка кинулся вперед и быстро поплыл, шумно и судорожно отфыркиваясь.

— Что за фокус? — спросил Леонид.

— Рыбина вон! Видишь?.. Как палка. Гошку, боюсь, мимо острова пронесет.

Гошку снесло к середине острова. Зацепившись за корни, торчавшие из обрывистого берега, Салабон вскарабкался и исчез в тальниковых зарослях.

Островок был набит тальником, как парник рассадой. Казалось, что когда-то кустарник был реже, но по мере уменьшения острова заросли, тесня друг друга, как живые, все отступали, отступали от кромки и, наконец, так уплотнились, что уплотняться более стало невозможно, и вот крайние начали уже срываться в воду.

Салабон выбрался из зарослей, спрыгнул на песчаную косу и подскочил к рыбине. Схватив за жабры, он с трудом приподнял ее и завопил:

— Таймень!

— Не дохлый? — крикнул Леонид.

Таймень неожиданно ударил хвостом, сшиб Салабона с ног, и оба шлепнулись в воду. Гошка разжал руки, но таймень не ушел, и Салабон опять сцапал рыбину.

— Не дохлый! — проорал он. — Но сдыхает, похоже. — Мошка, видно, заедала Гошку — он все вертел головой, дергал плечами и чесал ногой ногу. — Что делать, Леонид Николаевич?.. Мне с ним не доплыть — тяжелый.

Леонид торопливо вытянул одну из закидушек, раскрутил грузило и швырнул через протоку. Салабон поймал леску, сделал удавку, подвел под жабры тайменя и столкнул его в воду.

— Пошел! — скомандовал он и тут же бухнулся в стремнину.

Антон перехватил у Леонида леску и стал выбирать ее, тугую и дрожащую. Тайменя прибило к берегу где-то ниже, к тальникам, и леска за что-то зацепилась. Леонид нырнул в кусты. Антон привстал на цыпочки, тревожно ища в протоке Салабона. Но тот уже выскочил на камни, отряхнулся по-собачьи и помчался по дорожке.

Леонид выбрался из кустов, держа тайменя под жабры.

— Вот это поросенок!.. Килограммов на десять! — воскликнул он, шлепнув рыбину на песок.

Антон опустился на корточки, ткнул пальцем в слизистое рыбье брюхо. Широкая и темная, с зеленоватым подсветом, спина тайменя была в ссадинах, на боку проступали узорные подтеки с желтыми разводами, плавник у головы мелко дрожал, заплесневелые губы еле заметно ловили воздух.

— Лёнь, а почему он сдыхает? — спросил Антон. — A-а!.. Мошки уже не хватает! — догадался вдруг он и почти ужаснулся — не через сотни лет, как предсказывал Леонид, а вот прямо тут же, на глазах, начинается гибель природы.

— Да не-ет. Мошки пока хватает. Даже слишком… Это его у плотины исколошматило, о бетон. Там их брату достается.

Прибежал мертвецки синий Салабон. Дрожа и стуча зубами так, словно проглотил вибратор, он с трудом натянул штаны и рубаху и принялся с каким-то подвывом прыгать на месте и махать локтями. Леонид накинул ему на плечи свой пиджак. Гошка судорожно запахнулся, сел возле тайменя, ноги калачом, руки у груди под пиджаком. Мелко трясясь, он будто совершал какой-то религиозный обряд.

— Простынешь вот — узнаешь, — сказал Антон.

— А з-здоровый ч-черт! — выбил зубами Салабон. — Но есть кру-упней. Дядька однажды во-от такого по-оймал. — Гошка развел руки, аж за спину загнул, так что пиджак свалился. Пиджак он снова набросил на себя, но кутаться не стал. — Н-не верите?.. Брюхо топором разрубали! — И повернулся к Леониду, как бы говоря этим: Антон, мол, всему поверит, а вот вы…

— Бывает, отчего ж, — согласился Леонид. — Сам видел… А куда же этого бедолагу?

— В уху — распорядился Гошка. — А то я со вчерашнего вечера не ел.

Леонид вытащил нож.

А через полчаса уха уже докипала. От ее волшебных укропно-проперченных паров голодные ребята впали в какое-то обморочное состояние. Не хотелось ни говорить, ни двигаться, — просто бы сидеть и, бездумно выпучив глаза, ждать. Но жрала мошка. Ветерок, тянувший с Ангары, повернулся, и стоянка очутилась в затишье. Гнус и навалился. Не спасало никакое обхлестывание. Мошка лезла в ноздри, в уши, в глотку, копошилась в штанах, за шиворотом, даже, казалось, под кожей. Гошка, кружась и приплясывая, развел второй костер, закидал его сырыми тальниковыми ветками, и они оба с Антоном, чуть не сгорая живьем, то и дело прятались в густом горьком дыму.

Леонид, страдавший без видимой суеты, снял, наконец, уху, и рыбаки, устроившись между двух костров и слезно щурясь, принялись взахлеб есть, прямо с мошкой, которая так и сыпалась в котелок.

С верховья, от плотины, доносились глухие удары, вой крановых сирен. В самом острове ощущалось какое-то напряжение, точно он весь сжался, терпя некую боль, а вода хлюпала успокоительно, освежая его горячее тело.

Ветер изменился опять, мошку рассеяло, и уху доедали вольно, не спеша обсасывая рыбьи хребты и сыто отдуваясь. Закопченная физиономия Салабона вспотела. Охнув, он повалился на спину, перекатился на живот и на четвереньках пополз к реке. По уши окунувшись в воду, Гошка стал пить.

За стремниной наискосок, метрах в двухстах, лежал низкий остров с огромными ворохами песка или гравия.

Чем-то вулканическим, древним повеяло вдруг от них на Антона, таким, с чего начиналась жизнь на Земле или чем она может закончиться, если человек оплошает…

— Лень, — заговорил Антон, — а вот есть гипотеза, что на Земле уже была однажды цивилизация. Сильная!.. Она все развивалась, развивалась, а потом стало некуда развиваться. Ну, все уже… И она уничтожила сама себя. Вдребезги!.. И пошел по планете-матушке, как ты говоришь, песок могильный мести… И только потом опять появились разные амебы, панцирные рыбы, хвощи… Есть такая гипотеза.

— Читывал. Есть… И поскольку гипотеза говорит о конце той цивилизации, а я тебе намекнул на конец этой, то спрашивается: а не движемся ли мы по какому-то жуткому кольцу? Конкретнее, а не второй ли раз мы строим Братскую ГЭС? Так?

— Ага, так! — поддакнул Антон, обрадовавшись четкости мысли, которая ему все не давалась.

— Ну, а что ты сам думаешь?

— Думаю, что да, двигаемся по кольцу.

— А я думаю, что все это чепуха!

Если бы Леонид глянул в этот момент на брата, то увидел бы, как дрогнули его искусанные до крови веки и какая мягкая хитрость вспыхнула в его взгляде. Да, Антон хитрил. Он и сам считал чепухой прошлое крушение мира. Из всего прочитанного — а Антон любил читать о таких вещах — он крепко уяснил одно: история Земли неповторима. Вымерли архиоптериксы — конец. Вымерли мамонты — конец. Вымерли тысячи других существ — с концом. Не стало условий для их жизни — вымерли. А люди живут — для них есть условия. А уничтожь они себя — и все, прощайте, люди, для их возрождения условий уже не будет, хоть лоб расколи. За прошлое Антон был спокоен, а вот за будущее… Он чувствовал, что все сложится хорошо, но искал еще и доводы, поэтому и заспорил, чтобы найти их в словах брата.

— Что за шум, а драки нет? — спросил Гошка, подходя с охапкой хвороста.

Он оживил угасающие костры.

— Да вот твой Тамтам вдруг вспомнил, что однажды уже был на белом свете, миллиарды лет назад. Потом помер, а сейчас вот снова здравствует.

— Ага?

— Почти, — улыбаясь, ответил Антон.

— Послушайте. — Леонид чуть выждал.

Как? Я думаю, нужные стихи.

— Стихи толковые, — согласился Антон. — Только я не об этом.

— А я об этом и о том. Люди не допустят, чтобы Земля, как гроб, летала вокруг Солнца. Она же еще ребенок, и сейчас у нее какой-то коклюш — кашляет, температурит. Кто в детства не болел? Поправится. Поможем поправиться… Так что, братцы, полно, к обезьянам возврата нет.