Глава первая

КОНТРАБАНДИСТЫ

По одной из улиц Перевалки — небольшого пригорода, расположенного за рекой, двое босых мальчишек в закатанных до колен штанах, Юрка Гайворонский и Валерка Теренин, гикая и свистя, катили в сторону лесозавода тележку на велосипедном ходу. Легко толкая ее перед собой каждый за свою ручку, они то переходили на шаг, то разгонялись и отпускали тележку, и она, гремя расшатанными планками и оглобельками, мчалась вприпрыжку по неровной дороге и тыкалась куда попало, как слепая лошадь. Если же впереди из подворотни, привлеченная шумом, выскакивала собака, то мальчишки делали вид, будто испугались ее, смиренно умолкали и даже отъезжали чуть в сторонку, затем с криком выделывали вдруг такой стремительный зигзаг к расхрабрившейся псине, что бедняга давилась своим лаем, врезалась головой в доски ворот, в страхе не находя лаза, и наконец с воем удирала вдоль забора. А мальчишки, насмеявшись, двигались дальше.

Улица эта тянулась вдоль речного меандра, изгибаясь под стать ему. Ближний к воде ряд домов, возникший недавно, имел маленькие дворы и огороды и местами прерывался, образуя травянистые поляны, где обычно после плавания отдыхали гуси и утки. Дальний же, с длинными, до соседней улицы, огородами, рассекался узкими переулками, которые обнаруживались только в самой близи, а издали разномастный забор казался сплошным. Дома стояли вразнобой, и всем хватало света и воздуха.

Возле моста, против дома Лукиных, которые в этом году расширили свой огород и оттеснили дорогу к самой воде, тележка, пущенная с разгона, вдруг налетела одним колесом на кирпич, подпрыгнула и, повернувшись, наискосок покатилась к меандру, радостно дребезжа планками, точно давно ждала случая искупаться, потому что было очень жарко. И, прежде чем мальчишки догнали ее, она с шумом, похожим на вздох облегчения, врезалась в камыши и по ступицу затонула.

Ребята вытянули ее и вдруг сами ощутили, как душно и жарко.

— Вот палит! — проговорил Валерка, глянув на небо. — Вот поливает!

— Слушай, Валерка, давай искупаемся, — предложил Юрка, дергая на животе майку — для проветривания. — Все равно на лесозаводе сейчас обед. Давай. Вон и лодка.

Они поставили тележку боком, разделись, прыгнули в лодку без весел и, цепляясь за камышовые стебли, выбрались на глубину.

Весной, когда переполненная река, прорвав невысокие береговые дамбы, мутными потоками устремлялась на Перевалку, когда район оказывался в кольце воды и жителей с миром связывала лишь одна, тоже частично затопленная железнодорожная линия, идущая от лесозавода к Новому городу, вот тогда сирота-меандр обновлял свою желтую, тухлую воду. Затем река опадала, и уже к середине лета вода в протоке опять застаивалась, зарастала камышом и подергивалась ряской — озерцо глохло. И только в редких уширениях до самой осени блестели голубые тарелки разводий.

Мальчишки, когда кончились камыши, руками выгребли на чистое место, куда еще ряска не успела дотянуться, и нырнули. Теплый слой так резко сменялся холодным, что тела их невольно изогнулись и выскочили на поверхность. Валерка успел глотнуть воды и, ухватившись за лодку, откашливался. Юрка шлепками обрушил на него водопад брызг. Валерка сперва загораживался было рукой, потом поднырнул под лодку и укрылся по другую ее сторону. Прочистив горло, он неожиданно напал на Юрку, и завязался морской бой.

Устав, ребята опять забрались в лодку и разлеглись на дне, нюхая свои плечи и морщась: вода была уже несвежей.

— Скоро в море будем купаться. Там — во! — водичка, не то что в этой лоханке, — проговорил Юрка, глядя в небо. — На ГЭС всегда есть море… Аркаша вот-вот за нами приедет… Борьба с природой. Современность… Увидишь портальный кран. И не будет нам никакого позора.

Аркадий был старшим братом Юрки. Он учился в строительном институте, бывал на многих стройках и часто подзадоривал мальчишек, спрашивая, готовы ли они к великим битвам и походам. Они были готовы ко всему, но ни битв, ни походов не было. Уезжая этим летом на практику, на строительство гидростанции неподалеку от их города, Аркадий журил ребят: мол, это позор — жить в тридцати километрах от большущей стройки и ни разу не побывать на ней; куда смотрят учителя — ведь нельзя же юные умы ограничивать мирком Перевалки, потому что Перевалка хоть и не затхлое, но болотце. Он обещал приехать за мальчишками и показать им борьбу человека с природой, чтобы они прониклись духом современности. Валерку, кроме того, очень интересовал портальный кран, потому что Валерка занимался выпиливанием и недавно купил чертежи этого крана.

С приглушенным свистом, делая разворот, над Перевалкой прошел ТУ-104, серебристый, похожий, особенно вдали, в легкой дымке, на чебака.

— В Толмачихинскую полетел, — проговорил Юрка. — Высоко. С него, наверное, и море видно.

— Море, море! А вот не пустит меня папка — вот и все море, — сказал Валерка.

— Отпустит.

— Ты плохо его знаешь. Ему что первое придет в голову, то он и сделает, не рассуждая. Хорошо ли, плохо ли — все равно, сказал — всё. Скорей бы в поездку отправился. Знаешь, как хорошо, когда его нет дома. Тихо, спокойно, как сейчас вот в этом озере.

Василий Егорович, Валеркин отец, работал проводником на поездах дальнего следования и постоянно был в продолжительных разъездах. Его домашние «остановки» длились не более четырех-пяти дней, и снова — колеса.

— Ничего, — сказал Юрка, — уговорим.

— А тут еще эти огурцы.

У Гайворонских и Терениных кто-то стал шарить по огуречным грядкам, причем не срывал огурцы начисто, а портил их — обгрызал. Взрослые ворчали на мальчишек — де, не можете уследить, а Валеркин отец, Василий Егорович, ругался по-настоящему и даже грозил ремнем. Но сколько ребята ни караулили, вор не попадался.

— Ничего, — сказал Юрка, — поймаем. Невидимок вон в книжках и то ловят. Надо как-нибудь с ночевкой в огороде остаться — и разбойник будет наш… Ну, нырнем еще по разу?

Обратно выгребали тоже на лодке, потому что добираться вплавь до берега было жутко — тина и невидимые водоросли бороздили по животу, цеплялись за руки и за ноги, и казалось, что под тобой копошится кто-то живой и мерзкий и вот-вот утянет на дно.

Одеваясь, Юрка кивнул на дом Лукиных:

— Барыги-то что-то не видно, гостит, наверное, где-нибудь у дедушки или у бабушки. — Юрка имел в виду Фомку Лукина, одноклассника.

— Наверное, — согласился Валерка.

Мальчишки выкатили тележку на дорогу и продолжили свой путь на лесозавод. Им нужно было штук десять ровненьких, гладеньких досточек для настольной игры «Хоккей». Эти досточки можно было достать только на лесозаводе, да и там их никому не давали и не продавали. Мальчишки попросту собирались украсть их. Эта мысль пришла в голову Юрке. И он сумел убедить осторожного Валерку, что в этом нет ничего страшного, нужно только хорошенько спрятать их, чтобы обмерщица не заметила.

На лесозаводской двор пропускали свободно. Ребята подогнали тележку к транспортеру, по которому нескончаемо выбрасывались из цеха отходы древесины. Валерка принялся накладывать обрезки горбыльков, а Юрка тотчас улизнул и скоро вернулся с первой партией контрабанды. Он оглянулся, сунул досточки под ворох обрезков, сказал: «Тс-с» — и снова скрылся. Так он сделал три «рейса».

— Двенадцать штук. Хватит?

— С ума сошел. Конечно, хватит. Даже лишнее. Вон виднеется.

— Это мы сейчас замаскируем.

Юрка взобрался по козлам на подмостки, где был укреплен транспортер, и стал прямо на ходу снимать с ленты обрезки пошире и бросать их вниз.

Потом мальчишки надежно огородили похищенное, стянули ворох проволокой и двинулись к воротам.

Со двора выпускали группами. Когда ребята подкатили тележку к конторке, охранник закрывал ворота, очевидно только что пропустив очередную партию тележек.

— С полчаса ждать, — вздохнул Юрка. — Вот елки!

— Подождем. — Валерка осторожно присел на оглобельку.

— Вставай. Пошли побродим по складам. Может, что-нибудь найдем. Говорят, тут разрубленные тросы валяются, — во! — на клетки. Пошли!

Лесозавод тянулся вдоль реки на целый километр, а может, и больше. Это была целая страна, с гигантскими штабелями бревен, вытянутых из воды, с многочисленными подъемниками, лебедками. Здесь можно было скитаться часами, в непрерывном удивлении, не закрывая рта. Здесь можно было заблудиться и ходить кругами, как в лесу.

Мальчишки наблюдали, как перехваченные бонами бревна выволакивали на берег и по слегам затягивали на вершину штабеля. Иногда стропы со свистом соскальзывали с мокрых стволов, и бревна тяжело плюхались обратно в воду.

— Знаешь, где могут быть тросы? — сказал Юрка. — У линии, где вагоны стоят. Там их отрубают и выбрасывают.

Линия проходила в конце территории. Там стояли платформы, на которые рабочие вручную грузили деревянные ящики — тару для какой-то фабрики. Ребята прошли вдоль пути. Обрубленные тросы нигде не валялись, не валялись даже целые, от которых можно было бы отрубить.

— Бедно, — сказал Валерка.

Юрка пролез под вагоном на ту сторону. У линии, почти касаясь вагонов, высилось несколько кособоких клеток, сложенных из старых шпал. Некогда ядреные, пропитанные мазутом, теперь они, растрескавшиеся от костылей и изношенные, выглядели серо и печально. Юрка взобрался на одну из клеток, оглядел густую высокую крапиву, которая тянулась до самого забора, и вдруг воскликнул;

— Качалка! Валерка, качалка!

— Где?

— В крапиве!

Валерка тоже нырнул под вагон. Действительно, за шпалами, в крапиве, стояла вагонетка. Это была та самая, прозванная качалкой, вагонетка с рычагом и коленчатым валом, которую каждую весну в половодье пригоняли на железнодорожную насыпь, к месту затопления. На ней переваловцы переправлялись на Большую землю — в Новый город. Мальчишки потому так обрадовались ей, что в этом году качалка не появлялась на насыпи. Ее ждали десятки людей, проглядели все глаза, но не дождались. Отсутствием переправы воспользовался Фомка Лукин. Он с сестрой принес несколько пар резиновых сапог и принялся за деньги сдавать их на прокат. Люди вынуждены были раскошеливаться, и монеты со звоном так и сыпались в Фомкин карман… И вот вагонетка нашлась.

Бросив подвернувшуюся под руки доску, чтобы не ужалиться, мальчишки пробрались к качалке. На ней плотно осела сажа, пыль и всякий мусор — видно было, что она зимовала под снегом. Вероятно, вагонетка мешала работе, ее сняли с линии да так и забыли.

— Вот ты где, — проговорил Юрка, смахивая с сиденья сор и пошатывая стойки — не сломано ли чего. — Целая. А мы уж думали — крышка… Лезь сюда, Валерк!

Они ухватились за неподвижный рычаг и, блаженно раскачиваясь, представили, что мчатся через затопленную седловину насыпи, а вокруг бурлит вода. Юрка даже зафырчал, хотя качалка не имела мотора. Затем мальчишки вспомнили некоторые подробности последнего наводнения и в который уже раз пришли к выводу, что Фомка — жулик, раз у него хватило совести так обирать людей.

Про досточки Юрка вспомнил неожиданно, и они побежали к воротам.

Тележек набралось много: и с опилками в мешках, и с дранкой, и со всякими обрезками. Тут же стояли машина и телега. Машину нагрузили толстыми чурками, телегу — крепкими и длинными горбылями. Чурки и горбыли были в несколько раз дороже прочих материалов. Вышла женщина с метром под мышкой, оглядела собравшихся и подошла к возу.

— Чей?

— Мой, — ответил небритый мужчина.

Обмерщица покачала воз руками, смерила длину, всмотрелась в неровный торец воза; потом, вертя головой, всмотрелась внимательнее и спросила:

— Что это у тебя под горбыльками-то белеет?

— Чему там белеть? Горбыльки и белеют.

— А?

— Да горбыли, говорю.

— Горбыли? А ну-ка, развяжи возок, посмотрим.

— Зачем же развязывать? И так видно.

— Развяжи, развяжи, — спокойно потребовала обмерщица. — Знаем мы ваше «видно».

— Ты давай не финти! — рассердился мужчина. — Ишь, «развяжи»! Я два часа клал да улаживал, а ей тут развяжи. Глядите, какая!

— Слушай, гражданин, я тут при деле. И я подозреваю. Развязывай! А то кончу обмер и никого не выпущу! — грозно заявила женщина.

Возчик растерялся. Часто видели ребята, как вот так же люди терялись. Спорят-спорят между собой, потом вдруг один скажет: «Ты что хочешь, чтобы из-за тебя другие пострадали?» — и человек теряется. Конечно, он не хочет, чтобы из-за него другие страдали, и поэтому уступает. Но мужчина не уступил.

— Эй, друг, развязывай-ка, раз требуют. Не валяй дурака! — гаркнул шофер, выглядывая из кабины.

— Не ломайся! — прикрикнула одна из женщин.

Народ недовольно зашумел. Возчик плюнул и дернул конец веревки. Горбыли расползлись. Под горбылями оказалось пять плах.

— Ну, и что мне с тобой делать? — спросила обмерщица при общем молчании.

— Это не я клал, — сказал возчик. — Это баба вот эта. Я просто взялся подвезти.

Все обернулись к женщине, на которую он кивнул. У нее было широкое, точно за щеки растянутое лицо, с мясистым носом и с такими же мясистыми губами и подбородком. Лицо это блестело, лоснилось и казалось смазанным маслом, не чистым, а с примесью угля. Мальчишки знали ее. Это была мать их одноклассницы, Кати Поршенниковой. Часто встречая ее на остановках электрички, на той и этой стороне реки, всегда нагруженную какими-то сетками, свертками, кульками, ребята беспричинно косились на нее и почему-то чувствовали к ней неприязнь.

— А что? — не моргнув глазом, выпалила широколицая. — Я заплачу. Я поклала, я и заплачу.

— А почему вы не сверху их положили, а вниз сунули?

— Не все одно, где им лежать?

— Вы хотели украсть плахи! — заявила обмерщица. — И вам придется ответить… И вот человека подвели, — кивнула она на возчика. (Из конторки на шум вышли хозяева тележек и охранники.) — Штрафовать будем. Пройдите… Дядя Илья, составьте акт.

— Вы не имеете права! — закричала Поршенникова. — Я советская гражданка! Советская власть не на то дадена, чтоб простых людей штрафовать…

Ее провели в конторку. Обмерщица вздохнула облегченно и сказала:

— Вот ведь какие паразиты есть, а! И еще советскую власть упоминает, чтоб у нее язык отсох. Ей ли о советской власти говорить?

— Ладно, подружка, успокойся, — сказал шофер. — Обмерь-ка меня.

— Как же «ладно», когда я вас всех теперь подозреваю.

— А коли подозреваешь, так проверяй подряд.

Ворча, обмерщица быстро обошла всех, осмотрела тележки. Перед ребятами она остановилась.

— Не многовато ли наложили?

— Нет, — сказал Юрка.

— Смотрите, надорветесь… А может, под рейками-то припрятали что-нибудь, а? — спросила она вдруг.

У Валерки подсеклись ноги. Но Юрка храбро ответил:

— Что вы!

— То-то. Идите оплачивайте.

Когда лесозаводской двор остался позади, Валерка проговорил:

— Ну, чтоб я еще раз с тобой поехал! Чтоб еще раз!..

— Это из-за Поршенничихи, — оправдывался Юрка. — Если б не она, ничего бы не случилось. Черт ее поднес со своими досками. Воровка!

— А мы что, не воры?

— Мы? Мы досточки маленькие взяли, а там — плахи. Досточки по сравнению с плахами это ноль без палочки. Плахи стоят тридцать рублей куб, а досточки — пустяк.

— Дело не в деньгах. — Валерка поморщился.

— А в чем? Если бы дело было не в деньгах, то Фомка бесплатно отдавал бы сапоги, чтобы перебираться через воду, а он платы требовал. Вот тебе и не в деньгах.

— В том случае — да, в этом — нет, — сказал настойчиво Валерка. — Стащили? Стащили!.. И нечего.

— Ну ладно. Пронесло. — Юрка вздохнул.

В нем вдруг возникло какое-то муторное чувство при мысли, что обмерщица и их могла бы раскрыть так же, как и Поршенникову, перед всеми людьми и могла бы так же показать на них пальцем и сказать: «Вы хотели украсть!..»

Юрка некоторое время молчал, проклиная Поршенникову, потом зло заметил:

— Говорят, она барышничает на базаре.

— И, по-моему, Катьку бьет, — сказал Валерка.

— Конечно, бьет. Не зря же она такая худая и учится так плохо.

За небольшим спуском перед мостом был поворот. Мальчишки ринулись под уклон и так резко повернули тележку, что она чуть не опрокинулась и не сбила девочку, которая успела прижаться к забору. Однако осью зацепило ей платье и вырвало клок у подола.

— Катька! — воскликнул испуганно Юрка, спешно притормаживая и опуская оглобельки на землю. — Ты чего под колеса суешься?

Они с Валеркой подошли к девочке.

— Разве можно под колеса соваться? А если бы мы были машиной? Лепешка бы от тебя осталась.

Катя потихоньку отслонилась от забора и оглядела порванный подол. Это была маленькая, худая девочка, с нерасчесанными волосами, которые скатались в какие-то сосульки, как на овце. Катя то и дело сдвигала их с лица. Глядя на нее, никак нельзя было подумать, что она вообще учится в школе, тем более в третьем классе, что она имеет какое-то отношение к книгам, к чистым тетрадям.

Юрка, не уважавший людей тихих и вялых, не уважал и Катьку и порой называл ее не Поршенниковой, а Паршивенькой, но теперь, чувствуя свою вину и видя порванное платье, он совсем забыл об этом отношении к ней и растерянно смотрел на девочку.

— Коленку не царапнуло?

Катя приподняла платье. Коленка не пострадала.

— Тогда еще ничего. Подол можно зашить… А ты куда топаешь?

— На лесозавод.

— Не ходи. Там твою мать сцапали — хотела плахи украсть, — быстро заговорил Юрка. — Ее штрафовать будут. Не ходи.

— Она велела, — тихо сказала девочка, совершенно не обратив внимания на Юркино сообщение.

— Дура! — разозлился Юрка. — Тебе ведь стыдно будет.

Катя не поднимала глаз.

— Смотри, Валерка! Идти хочет, позориться…

— Ну, раз мать велела, — проговорил Валерка, — пусть идет. Необязательно во двор входить, можно около подождать.

— Ну, пусть идет. Ну, иди.

Девочка посмотрела на мальчишек и медленно пошла, сперва пятясь, потом повернувшись и глядя себе под ноги.

— Тюха, — сказал Юрка негромко. Он уже опять не уважал ее, он даже сплюнул. — Как вареная какая-то.

— Ей вот за платье влетит от матери, я уж чувствую. Мы порвали, а ей влетит.

— Ну и пусть влетит, не будет… тюхой… И эти еще понаставили заборов, елки, — проворчал Юрка по адресу Лукиных, подхватывая оглобельки.

Валерка подтолкнул сзади, и тележка покатилась.

До самого дома ребята молчали.

Во дворе Терениных бродили куры. Им чего-то не хватало в еде, каких-то веществ, и они выклевывали друг у друга перья, оголяя шеи и зады. Петуху досталось больше всех. Вместо пышного хвоста, этой петушиной красы и гордости, высилось одно грязное перо, да и за тем куры охотились и, кажется, уже не раз хватали его, поэтому оно торчало как-то вбок. Шея петуха была общипана до зоба. Красный гребень увенчивала красная большая бородавка. Может быть, это была не настоящая бородавка, а просто недооткушенный курами клочок гребешка, но она так своеобразно дополняла петушиную внешность, что делала его похожим бог знает на кого, только не на петуха. Скорее на лилипута-страуса, если существование такого вообразить на белом свете, а вернее всего — на чудище заморское.

И он дрался. Такая образина не могла не драться. Как и где он озлобился на людей, неизвестно, но, завидев постороннего, петух храбро кидался в бой. В первой же стычке Юрка прозвал его Мистером Бородавкиным. Прозвище неожиданно закрепилось, правда, без второй части — просто Мистер. После трех-четырех потасовок петух примирился с мальчишкой, пораженный, видимо, его упрямыми посещениями. Сейчас Мистер считал Юрку вполне своим.

Разгрузив тележку, ребята принялись доделывать «Хоккей».

За ними наблюдал Тузик, теренинский пес. Раньше он был такой лохматый, что каждое лето страдал от жары, а нынче Василий Егорович, полагая, что шерсть к зиме отрастет, остриг его в конце весны под пуделя. Куры долго кудахтали, не понимая столь разительного превращения, да и мальчишки насмеялись вволю. Но Тузик зато теперь блаженствовал.

Этому дню, очевидно, суждено было выделиться из других дней, так как, кроме того, что ребята украли досточки, нашли качалку и были свидетелями неприятного случая на лесозаводе, в этот день произошло еще одно событие.

 

Глава вторая

КОТ ВАРФОЛОМЕЙ

Домой Юрка прошел огородами. Перелезая через изгородь, разделявшую участки Терениных и Гайворонских, он увидел, что из огуречной грядки выпрыгнул кто-то небольшой, пепельного цвета. Мальчишка узнал своего кота Варфика. «Что же ему надо на грядках? Уж не он ли тот самый неуловимый пожиратель огурцов?» — с улыбкой подумал Юрка и на всякий случай обследовал место, откуда Варфоломей метнулся. К своему удивлению, он нашел огрызок. Свежий. Юрка присвистнул и позвал Валерку.

— Видишь? — Юрка показал огрызок и высказал свои подозрения.

— Но, — удивился Валерка, — разве кошки едят огурцы?

— А кто их знает, едят или нет… Но, если Варфик ест, ему труба. Папка его ненавидит. Он его сразу повесит.

Дома Юрка поймал кота и тайком от матери понюхал его рот. Огурцами пахло. Мальчишка в сердцах щелкнул кота по лбу, затащил на чердак и отлупил.

— Дурачина, тебя же повесят! Понимаешь? По-ве-сят! За шею. Вот так… Вздернут, и будешь болтаться, как этот… — Кот сжался в комок. — Ты думаешь, мне жалко тебя? Нисколечко. Вот ни капельки! Пусть вешают. Но ведь ты должен соображать…

Варфик прибрел к Гайворонским этой зимой, где-то в январе. Он ввалился в дверь вместе с клубами морозного воздуха, весь пепельный, точно само облако вдруг образовало его на пороге и толкнуло в избу. Петр Иванович хотел его вышвырнуть, сказав, что им достаточно одной Мурки, но Юрка и Василиса Андреевна воспротивились, и кот остался. Его назвали Варфоломеем.

Варфик ловил мышей и у Терениных и у Гайворонских — был вроде слуги двух господ. Ребята любили кота. Было в Варфике что-то такое, что моментально рождало уважение к нему: не то отсутствие обычной кошачьей нежности и ласковости, не то особый прищур глаз, таивший хитрость, не то еще что-то. Даже Тузик, пес Терениных, при первом появлении Варфика в их дворе не залаял, а навострил уши и с радостно глупым видом стал перебирать лапами, точно встретил друга.

Варфик гулял все ночи, а утрами возвращался с животом, провисающим до пола. Он важно проходил в горницу и безмолвно растягивался в проходе между ящиком и круглым столом. Мурка принималась радостно бегать вокруг по кольцу: комод — кровать — ящик — шифоньер. Изредка она боком, воинственно подлетала к Варфику и лапой трогала его за бок. Кот ворчал, не открывая глаз, и дергал кончиком хвоста. Мурка отпрыгивала. Она боялась не столько ворчания, сколько этого подергивания кончика хвоста. Кот лежал до обеда, перевернувшись на спину и аккуратно подогнув лапки.

Гайворонские ходили, перешагивали через Варфика, не смея тревожить его кошачье величество. Юрка с Василисой Андреевной подозревали, что кот где-то разбойничает: от одних мышей живот так не раздуется, уж не столько их, чтобы каждую ночь набивать Варфоломееву утробу. Весной Варфик стащил кусок колбасы — закуску Петра Ивановича. Петр Иванович выпил и без закуски, но кота велел выбросить. «Иначе сам повешу этого прощелыгу!» Насилу Юрка отговорил отца.

Все это разом припомнилось мальчишке.

— Что же ты делаешь, а?.. И Валерку вон отец ругает за огурцы, и меня ругают, а ты жрешь себе? Придется тебя, как Тузика, на цепь сажать.

Утром Василиса Андреевна торопливо разбудила сына:

— Юрочка, отец Варфика поймал. Слышишь?

Мальчишка еще путал сон и явь, но имя Варфика тотчас развеяло туманный бред. Он вскочил.

Петр Иванович сидел на крыльце и кормил Варфика огурцами, нарезая их пластинками. Кот ел добросовестно, не понимая, какой роковой экзамен ему устроен.

— Наелся, шельма? — ласково спросил Петр Иванович. — Ну вот, теперь ясно, почему ты шляешься по огородам… Юрка, вон кирпич, а вон веревка. Бери-ка этого проходимца да ступай на озеро… Шевелись-шевелись, да поживей! Хватит с ним чикаться.

Юрка знал, что теперь уже не помогут никакие просьбы и никакие уговоры. Он вяло постучал в окно и позвал Валерку. Увидев на крыльце облизывающегося Варфика и глянув на Юркину физиономию, Валерка моментально понял, в чем дело. Юрка взял на руки кота, Валерка — кирпич и веревку, и они вышли на улицу.

Некоторое время шли молча, потом Валерка сказал:

— Давай его отпустим.

— Конечно, отпустим. Неужели топить будем. Только он ведь прибежит обратно.

Ребята пробрались на берег меандра за соседние дома, сели на траву и задумались.

Юрка вспомнил вчерашний мирный вечер. Отец вертел на мясорубке говядину, а Варфик сидел под столом и следил за каплями мясного сока, которые срывались с мясорубки и образовывали на полу лужицу. Кот слизывал эту лужицу и тряс головой, потому что капли в это время падали ему на затылок. Тут же, мяукая, вертелась Мурка, но кот не подпускал ее. Тогда Юрка окунул в лужицу хвост Варфика. И Мурка, подкравшись сзади на запах, с урчанием цапнула его. Кот взвыл и обрушил на бедняжку свою тяжелую лапу… Веселый был вечер. И что за дикость — лопать огурцы?

Рядом, за камышами, блестела широкая чистина. Какой-то мальчишка плыл на лодке за стайкой уток, чуть взмахивая веслами. Расстояние между ним и стайкой не менялось, и оттого казалось, что не гребец двигает лодку, а утки тянут ее на буксире. У камышей сновали утята, раздвигая ряску. Юрка представил, как эта ряска расступилась бы, пропустив Варфика, и вновь сомкнулась бы над ним. Вздулись бы и лопнули два-три пузыря — и всё.

— Нет! — сказал он.

— Что — нет?

— Да так… Ты ничего не придумал?

Валерка пожал плечами.

Вдали возвышалась громадная насыпь, по которой то и дело проносились железнодорожные составы и, влетая на мост, рождали перекатистый гром. На насыпи останавливались электрички и часто притормаживали товарняки, упираясь в красный свет светофора, и тогда платформы становились похожими на знаки тире, расставленные цепочкой, а весь состав напоминал змею, у которой головой был электровоз.

— Слушай, Валерка, давай посадим его в вагон, пусть едет. Может, где на станции его подберут.

— Давай.

Валерка бросил кирпич в камыш — в подарок лягушкам. И ребята отправились на остановку, где как раз сбавлял ход товарняк. Товарняки обычно долго не задерживались, поэтому мальчишки торопились. Но состав ожил скорее, чем они думали. Он, лязгнув буферами, сперва дал вспять, потом рванулся вперед. И, пока ребята взбирались на насыпь, успел раскатиться.

— Елки! — сказал Юрка. — И не посадишь еще, переходов не видно.

— Не на рессору же.

— На рессору?.. А что, смотри, какие они широкие. На них человек может уместиться. Ну, садим?.. Эх, Варфик!

Юрка побежал рядом с вагоном, пригнулся и, изловчившись, сунул, почти кинул Варфика на рессору и тотчас сам упал, запнувшись ногой о ногу. Тут же, вскочив, он догнал вагон и побежал около. Кот с конца рессоры перешел ближе к середине и удивленно смотрел вниз на мелькающие шпалы.

— Варфик! Варфик! — торопливо окликал Юрка, почувствовав вдруг невыносимую жалость к коту. — Варфик, прыгай! Прыгай!

Но кот следил за шпалами.

Гнаться за составом не было уже сил, но Юрка бежал и бежал как сумасшедший. Вагон начал опережать мальчишку и все больше отдалялся от него. На стрелке сильно мотнуло, кот качнулся и переступил.

Юрка, тяжело дыша, остановился. Он с ужасом понял, что не доехать Варфику до станции, скинет его где-нибудь на рельсы под колеса…

Мелькали мимо вагоны, спешили, толкались. А Юрка стоял, не шевелясь, пока не проскочил, резко оборвав ритм звуков, последний вагон. Пожилой кондуктор нехотя погрозил ему пальцем и тут же был наказан за этот необдуманный жест: Юрка неожиданно нагнулся, схватил горсть щебня и сильно швырнул в него. Старик присел за барьерчик, и камешки пулеметной очередью резанули по доскам. Что там кричал возмущенный кондуктор, размахивая руками, Юрка не слышал.

Заметив, что заскочил в запретную зону, за колючую проволоку, он повернулся и поспешил к Валерке. Они сошли с полотна и уселись возле бетонного башмака опоры электролинии.

Ребята молчали.

Внизу, на заливном лугу, близ насыпи, девчонка пасла корову. Мальчишки знали эту девчонку. Она жила неподалеку, была от рождения полоумной и всегда, если не пасла, сидела высоко на откосе или, косоглазо улыбаясь, бродила по перрону с длинной веревкой в руке, словно водила на поводу кого-то невидимого. Юрка вспомнил, как однажды он наступил на проползавший мимо него конец, веревка вырвалась из руки девчонки, и та принялась навзрыд плакать. Незнакомые женщины стыдили его минут десять, до прихода электрички… От девчонки Юрка повел взгляд через луг, через дома к реке и затем к городу. Синева неба над городом приглушалась дымом, который держался над ним огромной мрачноватой шапкой. А над Перевалкой не было никаких шапок — чисто. Мальчишка опять взглянул на девчонку и увидел, что она, поднырнув под корову, припала к вымени — сосала молоко. Он дернул губами и подтолкнул Валерку. Тот и сам заметил эту странную картину, но ничего не сказал.

Пришла электричка. Мальчишки не обратили на нее внимания. И вдруг получили по крепкому щелчку.

— Аркаша! — Юрка вскочил. — Вот здорово! Ты на этой электричке? За нами? Вот это да! Почему ты не написал, мы бы тебя встретили?

— А разве вы не меня встречали?

Юрка покачал головой:

— Нет. Наоборот, мы провожали. Мы Варфика посадили на рессору. Папка велел утопить его, а мы вот…

Пока шли до дому, Юрка рассказал все о Варфике.

— Ну что ж, — проговорил Аркадий, — Варфик провинился перед обществом, и его пришлось изгнать из этого общества.

— Какое же это общество — два дома? — возразил Юрка.

— Два дома — это уже… Даже один — общество. А всех, кто не подчиняется законам общества, приходится изолировать. Варфик оказался преступником — его посадили на рессору. Ты провинишься — тебя посадят на рессору.

— Прямо на рессору!

— А куда же? Только этой рессоре придадут иной вид, ну хотя бы вид тюрьмы.

— О, тюрьмы!

— А что? Преступник — пожалуйста! Не хочешь жить по-человечески, живи по-крысиному…

Василиса Андреевна, обрадованная приездом Аркадия, не спросила даже о Варфике. Она взялась было замешивать тесто, чтобы напечь оладий, но Аркадий остановил ее, сказав, что это напрасные хлопоты, так как часа через два-три они должны уезжать — билеты на катер уже взяты.

Юрка распутывал старые лески, искал на чердаке покрышку волейбольного мяча и ушивал Аркадьевы плавки, подгоняя их на свои тощие бедра. Валерка, боясь, что отец его не отпустит, попросил помощи у Аркадия. Аркадий пошел к Терениным и быстро обо всем договорился.

И вскоре все трое плыли на голубом катере вверх по течению — навстречу неизвестности.

 

Глава третья

ДРАГОЦЕННЫЕ ДАРЫ

Портальный кран стоял посередине двора на рельсах-рейках. С метр высотой, покрашенный охрой, с гордо задранной стрелой, к которой был подцеплен игрушечный самосвал. Тузик сперва лаял на это невиданное чудовище, потом начал нежно скулить и пытаться дотянуться лапами до рельсов. Мистер, найдя, очевидно, в очертаниях крана что-то петушиное, время от времени хлопал крыльями и кукарекал. То Валерка, то Юрка осторожно при помощи особых барабанчиков, сделанных из катушек, поворачивали башню, поднимали и опускали стрелу, катали кран по рейкам. Кран действовал безукоризненно.

— Вот елки, — сказал Юрка. — Здорово!

— Все-таки очень желто получилось, на настоящий не похож. Помнишь, какой цвет у настоящего?

— Помню. Такой сероватый, как у Варфика.

— Вот… А тут видишь какой.

— Сойдет. Важен не цвет, а вот что… — Юрка повернул башню. — Вот… Теперь подари его школе.

— Школе? — Когда Валерка улыбался, его нижняя губа сильно походила на сковородник.

— Ну да. Ведь мы обещали Галине Владимировне сделать игротеку и что-нибудь подарить школе. Но мы ничего не сделали. Теперь дари кран.

Юрка сказал это нарочно, чтобы разозлить Валерку, чтобы он начал спорить, но Валерка задумался.

— А что?.. Подарю.

— Подаришь?

— Подарю.

— Ну и дураком будешь. Такую штуку дарить. Делал-делал, и — дарить. А что тогда я подарю? — вдруг спросил он. — Ведь и я должен чего-то подарить. Я ведь не рыжий.

— А мы портальный подарим сразу за двоих. Скажем, что вместе делали.

— Нет, я так не хочу. Да и Галина Владимировна все равно не поверит, что я такой сделал, — сказал печально Юрка. — Лучше я ничего не подарю.

— «Хоккей»! «Хоккей»-то мы забыли!

— «Хоккей»?.. Хм. Ты — портальный, а я — «Хоккей»? Ты — слона, а я — моську.

— Разве это моська? Сравнил… Давай тогда так: ты подаришь портальный, а я «Хоккей».

— Посмотрим, — сказал Юрка.

К первому сентября было уже решено, что Юрка все же подарит «Хоккей». Утром ребята шли в школу и рассуждали, когда сделают выставку летних работ — сразу или через месяц, — кто еще что принесет, и как на фоне всех поделок будут выглядеть их дары. Потом заговорили о том, кто из их одноклассников где мог побывать летом и кто из них мог увидеть больше и интереснее, чем они — Юрка с Валеркой.

Мальчишки шли скорым шагом, кого-то обгоняли, кто-то обгонял их, — и все махали руками, галдели, смеялись, стукали друг друга портфелями по спинам.

Галину Владимировну ребята увидели еще издали, не доходя до ограды школьного двора. В белой кофточке и черной юбке, она стояла там же, где собирались в прошлом году, у молодых тополей, и что-то говорила девчонкам, крутившимся около нее, а пацаны толпились чуть в сторонке и, похоже, боксировали. Когда Юрка с Валеркой подошли, учительница уже построила всех и тут же повела в новый класс, так что им пришлось на ходу пристроиться в хвосте, за Фомкой Лукиным. Фомка был в новой школьной форме, которую все одергивал, расправлял, но она так и стояла торчком.

Юрка ткнул его кулаком в спину и сказал:

«Не вихляйся».

Фомка замахнулся сумкой, но увидел, что это Юрка, опустил руку, побежал вперед и затесался среди девчонок, перед Катей Поршенниковой.

Хотя класс был новым, парт в нем было столько же и стояли они так же, как и там, в старом классе, поэтому все без путаницы расселись по прежним местам. Валерка сидел в среднем ряду на первой парте, возле учительского стола, а Юрка — на второй парте, сразу за спиной Валерки.

Галина Владимировна попросила выложить учебники на края парт и пошла вдоль рядов проверять. Против Поршенниковой она остановилась.

— Катя, а где твои книжки?

Девочка медленно поднялась.

— Нету.

— Вообще нет или дома забыла?

— Вообще нету.

— Почему?

— Мама сказала, что вы сами должны дать книжки.

Учительница на какой-то миг задумалась.

— Хорошо… Садись.

Галина Владимировна велела убрать книги в парты.

— Ну что ж, ребята, вот мы и начинаем новый учебный год. За лето вы окрепли, подросли — это я вижу. Я надеюсь, что вы соответственно и поумнели — это я проверю. Вы теперь третьеклассники. А что же такое третий класс? — Она выжидательно оглядела притихших ребят, затем прошла к окну, шире отворила форточку и вернулась к столу.

Учительница медлила, казалось, потому, что или хотела услышать мнение самих ребят, или давала им возможность несколько поразмышлять, прежде чем она выскажется, а может быть, она медлила еще и потому, что свои мысли желала изложить не первыми попавшимися словами, а красиво, стройно, необычно.

Галина Владимировна как-то резковато подняла голову. Все поняли, что сейчас она заговорит.

Юрке понравилось, что учение Галина Владимировна сравнила с путешествием, трудным, но интересным. Правда, это сравнение он и прежде где-то слышал, но в применении к себе оно вдруг обернулось неожиданной яркостью. Он вспомнил путешествие на гидростанцию, вспомнил, как они втроем шагали по толстой трубе пульпопровода, в которой шуршали влекомые водой песок и галька. Аркадий время от времени вставал на руки и шел по трубе на руках, затем резко отталкивался, вскакивал снова на ноги и тут же крутил сальто-мортале в сторону, на песок. Юрка, видя, с какой легкостью брат проделывает эти трюки, сам вдруг в каком-то безрассудном порыве подпрыгнул с кувырком, ударился головой о трубу и свалился, охая и ахая.

Юрка спохватился, что Галина Владимировна говорит о пионерах, о том, что в этом году все ученики станут членами великой армии ленинцев. И Юрке почему-то сразу представилась пустыня, через которую маршем движутся бесконечные колонны мальчишек и девчонок с красными галстуками на груди. Они идут и идут со знаменами и горнами и поют что-то боевое на всю пустыню, и от этого пустыня не то что уменьшается, а перестает быть похожей на мертвую и бесплодную…

— Гайворонский!

— А?

— Я о тебе говорю.

— Что?

— Слушай. Хватит в облаках летать… Так вот, я надеюсь, что Гайворонский крепче подружит с арифметикой, а Лукин — с письмом. Я надеюсь, что Медведев не будет оправдывать свою фамилию — не будет ходить косматым, и что Катя Поршенникова будет следить за своим фартуком и, конечно, будет лучше учиться.

Юрка подумал, что насчет дружбы с арифметикой Галина Владимировна совершенно права. И как это Фомка умудряется получать по арифметике неизменные пятерки? Такой противный тип — и вдруг пятерки. Поскольку это не поддавалось объяснению, то Юрка бросил думать об этом.

Учительница между тем поздравила ребят еще раз с началом учебного года и сказала:

— А теперь поговорим о лете.

Класс зашумел. Всем хотелось поговорить о лете. Фомка Лукин вскочил первым и сказал, что ездил с матерью в деревню и собирал ягоду.

— А ты что-нибудь привез из деревни? — спросила Галина Владимировна.

— А чего?

— В деревне можно многое найти: цветов насушить, ежа поймать, белку, змею.

— Змею?

— Да. Я вот росла в деревне, и мы всегда ловили змей. Я и нынче была дома, так мы вот такого ужа поймали.

— Ужа?

— Мы даже медвежат, помню, ловили. Медведицу взрослые убили, а медвежат мы поймали. У нас в школе в живом уголке и зайцы были, и бурундуки, и черепахи.

— Нет, — сказал Фомка, — я змей боюсь. А медведя мы не встречали. Но все равно было некогда. Мы с мамкой все ягоду рвали.

— Для продажи? — громко спросил Юрка, оборачиваясь.

Фомка на какой-то миг смутился, потом зло ответил:

— Не твое дело!

— А-а, боишься!.. А ты расскажи, как весной сапогами торговал! — крикнул Юрка.

— Гайворонский! Ты что это? Кто тебе позволил говорить?.. Садись, Лукин.

Но Фомка сел уже без разрешения и что-то сбивчиво разъяснял своему соседу. Юрка, склонив голову, думал о том, что Галина Владимировна ничего не знает про сапоги и что, без сомнения, Фомка торговал ягодой.

Еще до того весеннего происшествия, почти с первых дней знакомства, Гайворонский и Лукин не поладили между собой. Что-то им не нравилось друг в друге совершенно, но что именно — они не понимали, и поэтому вздорили безо всяких, казалось бы, видимых причин. Теперь же Юрка просто ненавидел Фомку и готов был приписывать ему любые подходящие к случаю неблаговидные дела.

Между тем Неля Баева рассказывала про пионерский лагерь. Потом Вовка Медведев описывал горы на Алтае. Потом выступали еще и еще. Юрка некоторое время был хмурым, затем поднял голову и стал настороженно оборачиваться к тому, кто брал слово, — уж не слишком ли интересное тот расскажет. Но нет, нет. Мальчишка чувствовал, что их с Валеркой путешествие не сравнимо ни с чем. Он внутренне ликовал и после каждого выступления все порывался вскочить и поведать свою историю, но сдерживался, тянул, сам не зная почему.

— Ну, а ты, Катя, где-нибудь была летом? — спросила учительница.

Поршенникова медленно поднялась и покачала головой, глядя в пол, затем посмотрела на Галину Владимировну, быстро отвела взгляд и проговорила:

— Я дома была.

— Садись, Катя.

Юрка наконец не выдержал:

— А мы с Валеркой на строительство ГЭС ездили. Мы там пробыли шесть дней.

— С кем? С братом? — спросила Галина Владимировна.

Она заходила несколько раз к Гайворонским и хотя не видела Аркадия, но знала, что он есть и что он — студент строительного института.

— С братом, — ответил Юрка. — Он там был на практике и нас взял с собой. Мы там все облазили. Нижний бьеф, верхний бьеф, машинный зал, направляющие лопатки. У Аркадия везде знакомые, нас везде пропускали. Даже на портальный кран забирались. Туда посторонним запрещено, а мы забирались…

И Юрка рассказал, что с этой страшной высоты было видно все: и море, которое постепенно скапливалось перед плотиной, и здания, где будут работать турбины и где пока сооружаются для них гнезда, и потоки, бушевавшие на водосливе, где постоянно парил туман и висели неисчезающие, будто прибитые радуги, и бетонный завод, покрытый серой пылью цемента, и лес вдалеке, за которым лежал поселок гидростроителей. Юрка рассказывал, как они втроем ходили по трубам пульпопровода к земснаряду, а оттуда — к шлюзам. Юрка понимал сам, что все невозможно рассказать, поэтому он замолчал, даже не кончил мысли, и, передохнув, вдруг проговорил:

— Валерка выпилил портальный кран, вот такой вышины… Как настоящий. На выставку. Как будет выставка, так мы сразу принесем. Желтый, со стрелой.

— Несите завтра же, — проговорила Галина Владимировна. — Прямо с завтрашнего дня начнем собирать экспонаты. Завтра же!.. Все, все слушайте! Кто что сделал за лето, как мы договаривались, приносите… А у вас, Юра, чудесная была поездка, прямо завидно!

— А давайте сделаем экскурсию на строительство, — вдруг сказал Юрка. — Всем классом. ГЭС ведь близко. Сядем на катер — и там. Борьба с природой, современность… Перевалка хоть не затухлое, но болотце. Давайте!

— Болотце? — спросила Галина Владимировна. — Кто же тебе сказал так про Перевалку, что она — болото?

— Не болото, а болотце.

— Ну хотя бы болотце?

— Брат, — признался Юрка, несколько удивленный серьезным и даже сердитым тоном учительницы.

— Передай, Юра, своему брату, чтобы он выражался осторожнее.

— Как — осторожнее? — спросил Юрка.

— Он поймет… Садись. А о борьбе с природой и о современности ты, Юра, совершенно прав. Мы обязательно сделаем экскурсию… А теперь давайте заниматься.

Юрка размышлял, почему Галине Владимировне не понравилась фраза о болоте. Это такая звучная и красивая фраза, прямо как из книжки. Разве нет на Перевалке болот? Не настоящих, но все равно с протухшей водой, с камышом, с лягушками. Лягушки вечерами квакают. Особенно когда луна светит, — квакают во все горло… Говорят, у одних трехлетний мальчишка ест лягушат. Насыплет в карман соли и промышляет возле берега. Поймает лягушонка, посыплет солью и — в рот, живого. Мать, рассказывают, и лупит его, и врачей вызывает, а он не унимается, плачет и говорит: «Все равно буду исть лягушек — они вкусные и шевелятся в брюхе»… Это, конечно, враки, однако Юрка передернул плечами, представив проглоченную лягушку.

Галина Владимировна читала рассказ Толстого. Юрка любил уроки родной речи, когда не нужно было ничего писать, не нужно было ни за чем следить. Сиди, слушай или размышляй о чем хочешь.

Над доской висел портрет Ленина, а ниже, на красной материи, — его слова об учении. В простенках — плакат с тремя улыбающимися спутниками и Пушкин. У Валерки тоже есть Пушкин, только поменьше. Валерка сам выпилил ему резную рамку…

«Если бы я был маляр, — думал Юрка, — я бы покрасил стены в другой цвет, в светло-красный… Нет, в светло-зеленый, чтобы как в лесу было, красиво… Или лучше в светло-голубой, как будто в воде, на дне морском». И тут Юрка спохватывается, что стены покрашены именно в светло-голубой. Не смущаясь, он фантазирует дальше. «Если бы я был плотником, я бы сделал не такой шкаф, а пониже, чтобы можно было достать до самой верхней полки, и в каждом отделении сделал бы дверку. И расширил бы шкаф, чтобы портальный кран мог свободно ездить по нему… Если бы я был ученым, я бы сделал спутники не такими…» Мальчишка сосредоточил все свое воображение на спутниках, но ничего не придумал. Спутники должны быть именно такими, круглыми или в виде пули, с рогульками.

Портальный кран мальчишки на следующий день не принесли. Юрка уговорил друга не спешить: пока тянется вся эта волынка со сборами, кран примелькается, и к открытию будет уже не то впечатление. Действительно, со сборами экспонатов проканителились, и выставку оформили только через неделю.

Портальный кран произвел в классе настоящий фурор. Его поставили на шкаф, точно на плотину. Так и казалось, что сейчас он самостоятельно двинет стрелой и покатится, и откуда-нибудь хлынет вода, чтобы дополнить картину. А возле шкафа на столе и на подоконниках разложили другие изделия. Фомка притащил копилку деревянную. Она красовалась среди пластилиновых человечков на столе.

Кто-то оповестил учителей о выставке. Те пришли гурьбой, знакомые ребятам и незнакомые, и стали разглядывать экспонаты. Один лысый и в очках сказал, показывая на портальный:

— А знаете, поразительно! Я был на строительстве, видел. Копия! Где этот вундеркинд?

Никто не показал на Валерку, очевидно, из робости перед учителями, но сам Валерка, стоя в отдалении, закусил нижнюю губу и покраснел.

Когда все чужие разошлись, Галина Владимировна сказала:

— Простите, ребята, но я не ожидала такого результата. Как все здорово!..

После уроков ребята еще с полчаса торчали в классе.

— Неправда, что все хорошие, — проговорил Юрка, когда они с Валеркой вышли наконец в коридор. — Есть ерундовые.

— Конечно, есть.

— Например, пластилиновый гриб — чепуха. Я за вечер могу десять таких мухоморов слепить.

— Ну, уж не десять, — усомнился Валерка.

— А что? Хвать — пенек, хвать — шляпа, хвать — шляпа на пеньке, и гриб готов. Только сверху вдавить еще красненькие веснушки — и будет мухомор.

— Я не пробовал из пластилина делать, не знаю, как это.

— Или Фомкина копилка. Фу-у! Я таких тысячу штук за вечер сколочу. Раз — гвоздь! Два — гвоздь!

— А ты заметил, что гвоздей в ней нету?

— Ну, клеем.

— И клея не видно.

— А что же там?

— Там как-то хитро устроено, как-то собрано.

— Все равно! Кто же копилку на выставку тащит? Вот портальный — это штука! Пусть вот Фомка попробует сделать портальный или «Хоккей»! А то — копилку!

Валерка хотел возразить, что «Хоккей» да и портальный не так уж сложно делать, но тут мимо проходил Фомка. И Юрка, придержав его, нарочито таинственно спросил:

— Почем ягода? Беру тыщу стаканов.

Лукин отпрыгнул и ответил:

— Штанов не хватит!

— Фомилка-копилка!

— А ты — нижний бьеф!

— Помолчи, барыга!

Выскочив на улицу, Фомка крикнул:

— Противоза! — проворчал Юрка. — Вот пойдем на экскурсию, я его сброшу вниз, в самую эту, где клокочет.

Валерка улыбнулся — его никто никогда не обзывал.

Впереди шла Катя Поршенникова. Она жила дальше всех от школы — почти у насыпи. Юрка предложил догнать ее, не зная зачем. Но, когда догнали, вопрос вдруг выскочил сам:

— Ты чего это в субботу не была?

Катя, замедлив шаги, хотела отстать от ребят, но они тоже сбавили ход. Тогда она ответила:

— На укол ходила.

— Ну и что? Не миллион же уколов, чик — и готово. В руку или под лопатку?

— И не в руку, и не под лопатку.

— А куда?

Катя опустила глаза.

— А-а, — сказал Юрка. — Так бы сразу и сказала, что сидеть нельзя.

— Теперь каждую субботу — на укол.

— Противная штука, — заметил Валерка.

— Болеешь, значит. А что у тебя: воспаление сапога или разрыв портянки?

Девочка промолчала и еще более замедлила шаг.

— Ладно, — сказал Юрка. — Пошли. Пусть пропускает занятия — ей же хуже. Вот останется на второй год — узнает. Конечно, заболеешь, если будешь такой тюхой…

Сквозь мальчишескую резкость и непримиримость пробивалась жалость, но так смутно, так робко, что Юрка и не осознал этого.

 

Глава четвертая

ЧТО ТАКОЕ „БОЛОТЦЕ”?

К великой Юркиной радости, дома оказался Аркадий. Он только что вернулся с практики и теперь умывался, раздевшись до пояса. На столе стояла глубокая чашка с дымящимися варениками. Василиса Андреевна что-то рассказывала, спуская в кипящую воду новую порцию вареников.

Юрке хотелось кинуться и потормошить Аркадия, но получилось почему-то так, что братья только со сдержанными улыбками посмотрели друг на друга, потом Аркадий протянул ладонь, Юрка тоже.

— Ну, как дела?

— Голова еще цела.

— Тогда давай к столу… Ну, мам, продолжай!

— Вы уж больно холодновато встречаетесь, — заметила Василиса Андреевна. — Что тот, что другой. Уж не целуетесь, так хоть обнимитесь.

— Хм, — сказал Юрка, улыбаясь и стараясь оставаться серьезным.

— Ничего, — заметил Аркадий. — У нас с ним наверняка все горячее впереди. Да ведь, Юр? Новостей гора?

— Конечно.

— Ну вот. Аркадий накинул рубаху и сел к столу. — Ну, дальше. Юрк, послушай, что с мамой сегодня в вагоне произошло, какая встреча. Ну, ну…

— Ну в разговоре-то что-то о войне и упомянули — дескать, не приведи ее господь. Тут старушка вдруг и говорит, мол, мы от капиталистов ждем войны, а война-то с другого конца придет, сверху, с неба. Я аж вздрогнула! — продолжала Василиса Андреевна прерванный рассказ.

— Это что, опять сон? — спросил Юрка.

— Какой сон? На остановке женщину встретила, — недовольно пояснила мать. — Сон… Ну, это я ее: не от Христа ли, мол? От него, говорит, от Христа. И с силой так говорит. Маленькая да сухонькая, а сказала о Христе, как выросла, с такими тонкими, злыми губами. Как же, это от Христа, я спрашиваю, когда его распяли юды еще в какие времена. А он, говорит, сызнова воскреснет. Воскреснет и уничтожит всех, кто не ждет его. Батюшки! И начала мне страсти описывать, кто как погибнет, в каком огне, да кто как выживет, да что еще после этого будет… Сперва я было уши развесила и гляжу на нее во все глаза, как на пророчицу, а как начала она городить да нагораживать, смекнула я, что старушонка-то помешана. Спасибо, электричка пришла, думаю — отвяжусь. Так нет, старуха впереди меня аж лезет и сверху вот этак к моему лицу склоняется да шепчет: «Миградимон! Миграмидон!»

— Может, Армагеддон? — спросил Аркадий.

— Может. А может, еще как — не помню, но слово этакое, с жутью… Юрка, ты не нажимай на вареники-то сильно. Дай Аркаше поесть, с дороги.

— Ты, мам, брось эту политику… Рубай, Юрк, вовсю. Что я голодный что ли?

Василиса Андреевна ничего не ответила, но, когда Юрка глянул на нее, чтобы решить, как все же ему поступить: продолжать ли уплетать вареники за обе щеки или умерить свой пыл, мать ему украдкой погрозила, строго поджав губы, мол, воздержись, и тут же продолжила:

— Ну, я это в тамбуре осталась, думаю: пройдет пророчица в вагон, сядет. А она этак сбоку в тесноте-то припала и, пока мост шумел, все говорила и говорила что-то. И сошли вместе — свои, дескать, тут живут. А я помалкиваю, только думаю, что это за старуха такая. На помешанную вроде не похожа. Осмелела да и говорю, что, дескать, я сама Христа почитаю, спасителя, а чтоб верить во все это — не верю. А ты, шепчет, верь, верь — спасешься, и сама спасешься, и детей своих спасешь, и опять этот Миграмидон. И в переулок свернула.

— Армагеддон, Это смертный суд — война, которая якобы произойдет по воле Христа, — сказал Аркадий. — Старушка твоя — сектантка, рьяная. Видно, почти сестра твоя во Христе.

— Храни господь! Я о здравии молюсь.

— А она — за упокой. Но обращаетесь-то вы к одному — Иисусу… Не зря она к тебе подсела. Рыбак рыбака видит издалека.

— Интересно, — заметил Юрка, откладывая наконец вилку. — Ну, и как ты, мам, будешь спасаться?

— Да уж как-нибудь спасусь. Пятьдесят лет, слава богу, спасалась, десяток еще сберегусь… Аргимидон. Ерунда ерундой, а в голове засело.

— А что, это было бы неплохое мероприятие — второе пришествие Христа, — проговорил Аркадий. — Повозили бы мы его по стране, как принца показали бы кое-что да и агитнули бы в пользу коммунизма. И ручаюсь, отрекся бы Иисус от своего сана, скинул бы терновый венец и обозвал бы своих поклонников дураками… Во всяком случае, к неописуемому счастью православных, на земле учредилась бы еще одна пасха — наслаждайся, не хочу!

— Да, это было бы законно, — поддержал Юрка, вспомнив нынешнюю апрельскую пасху, когда он, Валерка и еще несколько ребятишек, в том числе и Поршенникова, возбужденно ходили по домам, гаркали «Христос воскрес» и получали пасхальные дары: монеты, разноцветные яйца, ватрушки, кедровые шишки, леденцы и даже головки лука и чеснока. — Весело было бы! Дважды бы славили!

— Во-во! Мать сектанты взялись обрабатывать, брат сам готов богу на рога броситься. Эх, народ!

— Ну, уж хватит вам измываться. Ты вот скажи лучше, анжинер, кончили гэсу-то или опять весной мыкаться будем?

— Будем. Еще год.

— Пожалели бы уж людей. Мы-то еще ничего, а кругом- то смотреть страшно.

В половодье дома, стоявшие в низине, заливались по окна, так что жильцы переселялись на чердаки и крыши вместе со скотиной. Изба же Гайворонских стояла на некотором возвышении, так что вода останавливалась перед самыми воротами. И главное беспокойство семьи состояло в том, чтобы загодя перетащить картошку из подполья в сени — грунт был песчаным и подполье всегда затапливалось.

— Еще год, — повторил Аркадий. — Я снова поеду туда и, клянусь, дострою, хотя бы ради нашей картошки.

В сенях звякнули когти и монтерский пояс, брошенные в угол. Это пришел на обед глава семьи — Петр Иванович. Он работал электриком на одном из ближних заводов Нового города, был худощав и, несмотря на свои пятьдесят с лишним лет, все еще ловко взбирался на столбы — чаще по просьбе односельчан, чем по службе.

— У-у! — воскликнул Петр Иванович. — Все дома. Наконец-то! Здравствуй, Аркаша… Люблю, когда все дома, ей-богу. Никакого праздника не надо, лишь бы были все дома, да здоровые, да веселые… Эх, жаль, что через полчаса идти, а то бы мы сейчас выпили!

— Я тоже, пап, ухожу, — сказал Аркадий.

— Куда? — спросил Юрка.

— В институт. Да кое-кого из друзей повидать.

— Ну ничего, вечерком чокнемся. Ага, мать?.. Выпьем и снова нальем!

— Вообще-то на меня не очень рассчитывайте, — проговорил Аркадий.

— Понятно. Дело молодое, но постарайся пораньше… Ну что ж, рассказывай, как там, что там, почему там, сколько турбин уже пущено, когда перестанете Перевалку заливать?

Юрка не любил подобные расспросы отца: как, что и почему. Они были до того нудными и дотошными, что, будь это кто-нибудь другой, мальчишка решил бы, что человека все, о чем он спрашивает, не интересует вовсе, а делает он это назло. Но Петр Иванович, сколько Юрка помнит его, всегда был любителем поговорить именно так, подробно. И мальчишке оставалось только удивляться этой отцовской склонности да вовремя спасать друзей от всяческих расспросов.

Аркадий и Петр Иванович ушли вместе.

Юрка вздохнул. Мать и отец наговорились с Аркадием, а ему и слова не дали вымолвить. А между тем именно его, Юркин, разговор важнее и интереснее всех этих Армагеддонов. Он рассказал бы о портальном кране, сделанном Валеркой, о выставке, о том, что они всем классом наметили экскурсию на плотину, о том, что скоро они станут пионерами, о том, что просила передать Галина Владимировна, — о болотце… Действительно, гора новостей. Аркадий, значит, предчувствовал это и сам, очевидно, не против был потолковать. Так ведь не дали со своим Иисусом Христом.

Мальчишка решил дождаться брата во что бы то ни стало, пусть хоть в два часа ночи придет.

Юрка вернулся с улицы уже затемно и засел в комнате Аркадия читать «Руслана и Людмилу».

Петр Иванович купил водки, ждал-ждал сына, потом выпил одну стопку, вторую, затем, когда прогудела очередная электричка и Аркадий не появился, налил сразу стакан, выпил, наелся, пошелестел минут пять газетой и уснул на диване.

Аркадий приехал в двенадцатом часу. Родители спали. Свет горел только в его «келье», как он называл свою комнатушку. Юрка мужественно боролся со сном.

— Ну как? — спросил Аркадий.

— Ничего.

— Ну и прекрасно… Мне бы чайку.

И пока он в кухонной полутьме добывал себе чай, Юрка поспешно соображал, с чего начать разговор.

— Зря он простил Фарлафа, — сказал он, когда брат вошел с дымящимся стаканом. — Я бы ему голову отрубил.

— Фарлафу?

— Ну да.

— На правах читателя ты можешь это сделать… Хочешь со мной чай пить?

— Нет.

— А спать тебе не пора?

— Я тебя ждал.

— А-а, Тогда извини.

Юрка поворошил некоторое время страницы книги, потом вдруг сразу сказал, что у них в классе открыли выставку. И беседа началась.

Вот с братом Юрка любил поговорить. По тому, как он слушал, как и что отвечал, чувствовал Юрка молодую, почти мальчишескую душу брата, и это его так радовало, что он готов был делиться с Аркадием не только тем, что действительно требовало чьего-то участия, а и пустяками. Василиса Андреевна, та, слушая Юркины излияния и обычно не прекращая своих хлопот по хозяйству, все время поддакивала, соглашалась, затем принималась переспрашивать и наконец заявляла: «Ох, сыночек, ничегошеньки я не поняла из твоей болтовни». Мальчишка не раз зарекался не делиться с матерью никакими мыслями, но забывал об этом.

Когда Юрка рассказал о болотце, Аркадий рассмеялся.

— Как же это ты запомнил?

— Я никак не запомнил. Само запомнилось.

— Значит, она посоветовала мне высказываться осторожней. М-да-а, — протянул брат насмешливо. — Это хорошо — видеть все в розовом свете, это радостно и спокойно. Ну, а если свет не розовый? — спросил он вдруг, пристально взглянув Юрке в глаза. — Если свет не розовый, тогда что?

Аркадий порывисто допил чай и поднялся.

— У нас ведь не инквизиция. Нужно называть белое белым, а черное черным.

Юрка понял, что брат сейчас будет говорить много и не совсем понятно, не ему, Юрке, а вообще — человечеству. Аркадий в самом деле принялся шагать взад-вперед.

— Странно все-таки некоторые люди смотрят на обычные явления, — заговорил он, сталкивая между собой большие кулаки. — Один мой сокурсник, побывав как-то у нас, сказал мне: «Послушай, Гайворонский, ты ведь живешь в тисках цивилизации!» Я ответил, что да, мы действительно живем в тисках: там бугор и там бугор; но это тиски не цивилизации, а новостроек. «Ты замечаешь?» — спросил я его. Он рассмеялся и назвал меня оптимистом.

— Чем?

— Оптимистом. Человек, который не под ноги смотрит, а вдаль. Вдаль, но и под ногами все видит. Понял?.. Должен понять — нехитрая философия. Мир наш перестраивается, перекраивается. И моментально везде он не может обновиться, сменить шкуру. Это Люксембург можно сразу перевернуть вверх ногами, а матушку Русь поди обнови одним махом — надорвешься. Но обновление ширится. Кое-где оно идет медленно, но за счет того, что где-то идет быстрее. И наша Перевалка перелицовывается, однако туговато, и нам нужно помогать ей по-хозяйски, а не говорить, что все отлично, не пугаться этого слова — «болотце»… Есть у нас и школа, и клуб, и больница — многое есть, но ведь мы еще пасхи справляем. Вспомни, как ты сам, задравши хвост, бегал по домам Христа славил, даже соревновались, кто больше наславит… Ребятишек бьем! Водку дуем до одури! И не пускаем сами себя, свои мысли и интересы дальше собственных огородов! Вот что такое болото. Все, что плохо, — болото. И осушать его надо, а не ходить по воображаемому мостику. Вот так, братец, будущий пионер!.. Кстати, наше настоящее болотце, с камышами и лягушками, — это, по-моему, очень хорошая штука… Ты что-нибудь понял?

— Понял, — ответил Юрка, действительно поняв, вернее, почувствовав, что в жизни есть что-то неладное, тревожное.

— Тогда будет, наговорились. Тебе, который привык ко всему окружающему, трудно вдруг различить, что тут так, а что не так. Но ты различишь. Вот столкнешься покрепче и различишь… Значит, зря, говоришь, Руслан пощадил Фарлафа? Я тоже думаю — зря. Голову ему, пожалуй, следовало бы снести… Ну что же, спать?

— Спать.

Так вот что подразумевал Аркадий под словом болотце, думал Юрка, забившись под одеяло. Не протухшую воду и не камыш с лягушками, а человеческую жизнь. Все, что плохо, — болото. Как, однако, странно. Пасху справляют. Да, пасху справляют почти все, и они, ребятишки. Это очень необычно и забавно. Соревнований, правда, никаких не было, но хвастали друг перед другом пасхальными дарами. Самый прыткий «христосник», конечно, Фомка Лукин. Он даже с какой-то сумкой ходил и, обойдя все дома, отправлялся во второй заход. Юрка с Валеркой на это не решались — стыдно, да и нравилась им больше беготня, шум, сутолока, а не всякие плюшки-ватрушки. Что тут плохого? Что болотного в пасхе? Мальчишка этого не мог понять… Другое дело, когда водку пьют и бьют ребятишек — вот это противно и страшновато. Вон дядя Вася иногда Валерку лупит, а зачем? Или Поршенникова — свою Катьку. Какой толк? Только больно и только зло берет… Ну и, конечно, в бога верить глупо. Вон мать каждый раз перед сном что-то нашептывает, молится. К чему? Хорошо, что Аркадий в прошлом году икону снял и спрятал ее где-то на чердаке, а то висит в углу — прямо жутко… Юрка лег на бок. Сквозь дверные портьеры из комнаты брата сочился свет — еще читает. Как он додумался до таких мыслей? Он, Юрка, даже в готовом не может разобраться, не то чтобы откуда-то из ничего выудить. Болотце… Может, и сейчас, если выйти за ворота, можно услышать, как лягушки квакают… Собаки лают… Луна…

 

Глава пятая

ЛЕТАЮЩАЯ ГАЛОША

Погода начала портиться. Небо заволокло сплошными серыми облаками, которые вскоре потемнели. Пошел дождь. Переваловская почва превратилась в кисель, местами непролазный.

Теперь Юрка с Валеркой ходили в школу не но своей улице, которая особенно раскисла, а огородами перебирались на соседнюю, куда в половодье вода не докатывалась и где поэтому не было ила. Валерка носил галоши с ботинками. Юрка надевал сапоги.

Галина Владимировна сделала перекличку и озабоченно проговорила:

— Опять Поршенниковой нету. То хоть по субботам, а тут третий день подряд. Что же с ней?

— Она на уколы ходила.

— Я знаю, Валера… Никто ее, ребята, не видел в эти дни?

Нет, никто не видел.

— Да-а… Нужно узнать, что с Катей.

— Может, из-за грязи, — подсказал Фомка Лукин.

— Может, но едва ли. Она у нас слабее всех, а вы, я вижу, особенно мальчики, относитесь к ней холодновато, а то и просто грубо. Ей живется труднее, чем многим из вас, — у нее нет отца, а мать много работает. Так что давайте внимательнее относиться друг к другу… Нужно сходить к Поршенниковым. Лучше тому, кто ближе.

— Я живу близко, — сказал Валерка, сказал как-то вдруг, сидя, потом смутился, встал. — Я и Гайворонский. Мы близко живем.

— Вот я прошу: узнайте, что с ней.

Валерка закивал и медленно, скользя по спинке, опустился на сиденье.

— Только обязательно. — Галина Владимировна захлопнула журнал, велела раскрыть тетради и пошла между партами, просматривая домашнее задание.

Когда учительница миновала Юрку, он дернул Валерку за плечо:

— Кто тебя просил выскакивать?

— А чего?

— Ничего. Нужна мне эта Паршивенькая. Она в школу не ходит, а я ходи к ней, узнавай.

— А может, она болеет? Может, уколы не помогли?

— «Может-может»! А может, здоровая?

— Ну и не ворчи. Разворчался. Не хочешь — не надо. Я один схожу.

— Ну и иди.

— Ну и пойду.

— В чем дело, Теренин? — спросила Галина Владимировна. — Чего это вы расшумелись?

— Спросите у Гайворонского, — ответил Валерка, чуть приподнявшись, с опущенной головой.

— Юра, о чем спор?

— Спросите у Теренина.

— Ну вот что, друзья, все вопросы решите на перемене, а сейчас урок.

Юрка разозлился на Валерку, Валерка — на Юрку. Но Юркина злость была сильнее — она даже мешала ему понимать то, что объясняла учительница. Ему вдруг захотелось чем-нибудь досадить Валерке — вот как он разозлился. Юрка вспомнил, что сегодня Валерка забыл дома мешочек для галош и, чтобы они не потерялись в гардеробе, принес их в класс. Юрка тут же решил стащить одну галошу — пусть поищет.

Уловив момент, когда Галина Владимировна отвернулась к доске, он тихонько нырнул под парту, дотянулся до Валеркиной галоши и осторожно переложил ее к себе, потом уселся как ни в чем не бывало, погрозив пальцем Наташе — девочке, сидевшей рядом с ним, которая открыла было рот, чтобы, наверное, спросить, что он делает. Юрке стало до того радостно, что он заулыбался. Он то и дело приоткрывал слегка крышку парты, чтобы посмотреть, тут ли галоша.

Неожиданно явилось желание вытворить какой-нибудь номер с этой галошей — подбросить, например, ее вверх и снова поймать. Желание было настолько сильно, что Юрка не сдержался. Он нагнулся, схватил галошу и, убедившись, что учительница стоит спиной к классу, размахнулся. Бросать было неудобно, задник зацепился за палец, и, вместо того чтоб взлететь вверх, как хотел Юрка, галоша стремительно описала дугу и шлепнулась на заднюю парту, к Фомке Лукину. Она ударила чернильницу, наполненную до краев, стукнулась о стену и отскочила под парту. Чернильница куда-то улетела, веером рассыпав фиолетовые брызги по Фомкиной тетрадке и окропив такими же брызгами лицо Фомки.

Ребята, обернувшись на неожиданный шум и увидев расписанного Фомку, от смеха легли на парты. Лукин сперва насильно улыбнулся, потом скривил физиономию и заплакал.

Галина Владимировна застучала по столу согнутым пальцем:

— А ну-ка тихо!.. Тихо!.. В чем дело, Лукин?

Фомка так разревелся, что не мог ответить.

— Ему галошей в чернильницу закатили, всю тетрадку заляпали и на лицо вон… Да не три ты, дурак, все размажешь!

— Лукин, перестань плакать. — Галина Владимировна подошла к нему. — Иди умойся, принеси тряпку и вытри парту.

— Никуда я не пойду и вытирать не буду, — из-под локтя, зло, со всхлипыванием ответил Фомка. — Пусть вытирает кто бросил, а я не буду. Вот!

— Безобразие! — сказала Галина Владимировна. — Кто это бросил? (Молчание, испуг и любопытство.) Я спрашиваю, кто это сделал?.. Не хватает смелости сознаться?.. Лукин, достань галошу.

Фомка вынул ее из-под парты.

— Что это такое? Ну-ка, отнеси к доске!

Как Лукин ни был разобижен, этот неожиданно строгий тон учительницы пронял его. Он не встал, а сполз с парты, поднял галошу и направился к доске, бодливо склонив голову и спрятав лицо в согнутой руке. Положив галошу рядом с мелом, Фомка быстро вернулся и плюхнулся на место.

Галина Владимировна прошла к столу.

— Чья эта галоша?

Молчание.

— Кто пришел в галошах — проверьте.

Валерка нагнулся и, к великому своему удивлению, увидел лишь одну галошу. Ничего не понимая, он совсем забрался под парту, все оглядел и, пораженный, вылез обратно.

— У меня нет галоши, Галина Владимировна. Это, наверное, моя.

Учительница, круто выгнув левую бровь, как всегда делала в порыве недовольства, глянула на Валерку и со сдержанным раздражением спросила:

— Чего же ты, Теренин, молчал?

— Я не знал, что это моя галоша. Я думал, что это чужая галоша, а тут оказалось, что это моя…

— Разве не ты ее бросил?

— Я?.. Конечно, не я! Это же моя галоша, зачем же я буду бросать свою галошу?

— А кто же ее бросил? — допытывалась Галина Владимировна.

— Не знаю! — Валерка от волнения даже охрип.

— Садись, Теренин… Гайворонский, встань!

Юрка встал. Галошу он кинул так моментально, что до сих пор вроде и не верил, что это он именно кинул. Он будто и раньше вот так сидел, и теперь вот так же сидит, и не доставал он будто ничего, и не бросал будто ничего. Но галоша лежала на желобе доски и явно требовала объяснения своему появлению там. Как много бы Юрка отдал, чтобы эта противная галоша исчезла оттуда и очутилась у Валерки под ногами и лежала бы там себе спокойно. Но… ничего не поделаешь. Юрка тут же решил отпираться, отпираться, несмотря ни на что, отпираться нагло — будь что будет. Не расстреляют же. А сознаваться вот так, перед всем классом, да еще после такого долгого молчания — нет, это невозможно.

— Зачем ты бросил галошу? — спросила Галина Владимировна.

— Какую галошу?

— Галошу Теренина. Вот эту.

— Я не бросал галошу Теренина. Ведь это его галоша. Зачем же я буду бросать чужую галошу? — Решение не сознаваться придало голосу Юрки удивительную уверенность.

Галина Владимировна не знала, что и думать.

— Что же, по-твоему, галоши сами летают?

— Не знаю, — ответил Юрка.

Это вывело Галину Владимировну из себя. Она стукнула ладонью по столу и повысила тон:

— Постыдись, Гайворонский! Набедокурил, а сознаться боишься?! Наташа, это он бросил галошу?

Если бы девочка не растерялась, Галина Владимировна почувствовала бы себя, наверное, бессильной. Но девочка растерялась. Сказать «да» — значит впасть в немилость Юрки, сказать «нет» — значит обмануть учительницу. Она так и замерла между двумя этими намерениями, только склонила голову. Но этого было достаточно. Галина Владимировна да и все ребята поняли, что бросил галошу Гайворонский.

— Садись, Гайворонский! После уроков останешься.

…Они сидели друг против друга — учительница и ученик.

Она — за столом, он — на первой парте. Галина Владимировна, сложив на журнале руки, смотрела в окно. Юрка нашел на парте чернильное пятно и старался пальцем растереть его — он ждал, когда Галина Владимировна заговорит. Но она молчала, смотрела пристально в окно и молчала. Юрка несколько раз исподлобья взглядывал на нее.

Вдруг ему стало не по себе от этого молчания, и он, не переставая тереть чернильное пятно, сказал:

— Галина Владимировна, это я бросил галошу.

Учительница посмотрела на него:

— Спасибо за признание.

— Я на Валерку разозлился.

— Из-за чего?

— Из-за дела.

— Из-за какого?

Юрка не ответил.

Он вдруг понял, что причина недавней злости на товарища до того ерундовская, что говорить о ней не то что стыдно, а просто позорно. Можно было без спора сказать Валерке, мол, топай один к Паршивенькой Катьке, а я не хочу. Почему правильно соображать начинаешь гораздо позже, когда дело сделано?

— Хорошо, — сказала Галина Владимировна. — Это ваше дело, о чем спорить, но при чем же здесь класс? Мы потеряли пол-урока да еще заработали себе неприятности.

Да, кто-кто, а Юрка заработал себе неприятности, это он понимал.

— Я и не хотел кидать ее, — с тихим вздохом произнес он. — Я хотел просто утащить галошу.

— А когда утащил, захотелось бросить ее, — продолжила Галина Владимировна.

Она больше не смотрела в окно, и тоскливость во взгляде у нее исчезла. Она точно вела урок с одним Гайворонским: спрашивала у него заданное, и ей было приятно слушать его ответ и вносить в него некоторые уточнения.

Да и Юрка, не то решив, что ничего страшного в разговоре уже не будет, не то просто почувствовав прилив откровенности, не таился:

— Я не хотел в Фомку бросать, я думал: чуть-чуть вверх подкину, поймаю и поставлю под парту, а она вон куда полетела. Я бы не бросил, если бы знал, что она так полетит, да я бы вообще не бросил, оно как-то само вышло, я только подумал, а галоша уже улетела…

— Да, да. Я верю, — ответила Галина Владимировна. — Вот мне, думаешь, не хочется сделать иногда что-то такое, неожиданное, например, кому-нибудь из вас уши надрать?.. Хочется. Прямо взяла бы и встряхнула хорошенько.

Юрка догадался, что это ему, Гайворонскому, Галина Владимировна не прочь надрать уши, и посмотрел на учительницу.

— Да, да, прямо встряхнуть. Но я ведь сдерживаюсь, потому что это дурное желание. На улице и дома вам разрешается многое, но когда вы приходите в школу, вы становитесь коллективом — классом, где есть свои порядки…

Чернильное пятно перешло уже на пальцы, но Юрка продолжал полировать парту.

— Я напишу записку родителям, — сказала Галина Владимировна, вырвала из тетради лист, написала несколько слов и протянула Юрке. — Вот. Сегодня пятница. Пусть в понедельник кто-нибудь придет. Записку завтра принеси с подписью.

Юрка помедлил прятать бумажку. Он выжидательно посмотрел на учительницу. Она поняла его взгляд.

— Говорить будем не о галоше. О ней мы достаточно наговорились.

— А о чем, Галина Владимировна? Больше я ничего такого не делал.

— Необязательно нужно что-то делать. Вон все наши девочки очень смирные, но их родителей я тоже вызываю. Это касается только взрослых… Пошли. Сейчас вторая смена нагрянет.

Однако разъяснения эти Юрку не успокоили.

 

Глава шестая

СТРАННЫЙ ПОСЕТИТЕЛЬ

Валерка не считал себя виноватым в том, что Юрку оставили после уроков «на проработку». В чем его вина? Нет его вины. Юрка сам завел разговор о Катьке Поршенниковой, сам разозлился, сам стащил галошу и сам ее швырнул. Если бы Валерка слышал, как он тянул галошу, он отобрал бы ее, и ничего бы не случилось. И все-таки было в душе какое-то чувство, которое заставляло думать, а в самом ли деле он не виноват. Это, наверное, всегда так случается, когда товарищ попадает в неприятное положение, а ты — нет… И надо же было именно сегодня забыть галошный мешочек.

Как бы тихо ни открывали калитку Терениных, Тузик там, во дворе, отгороженном от огорода перед домом сплошным дощатым забором, звякал цепью и подавал голос. Валерка постоянно пытался провести пса — дойти до самых ворот необнаруженным, но это не удавалось. Даже если калитка оказывалась полуотворенной и мальчишка прокрадывался в огород бесшумно, то все равно шагов через пять-шесть пес вдруг начинал неуверенно, с растяжкой ворчать и погавкивать. Он был отличным сторожем, хотя по шагам не различал своих и чужих, очевидно полагая, что лучше лишний раз тявкнуть на своего, чем пропустить чужого.

Валеркины размышления прервал лай Тузика — мальчишка не заметил, как подошел к дому.

— Тузик, это я! — крикнул он.

И пес мигом перешел на радостное повизгивание.

Едва Валерка шагнул во двор, навстречу ему кинулись куры. Мистер же остался на месте, на завалинке, только прокукарекал, точно осудил куриное легкомыслие. Валерка присел на корточки, вытащил из сумки бумажный кулек, в котором носил в школу бутерброды, высыпал из него крошки в ладонь и поднес птицам. Те суматошно, разом сунулись к горсти и несколькими клевками опустошили ее. Горелую корочку мальчишка кинул петуху. Мистер тюкнул ее, пробуя, и вдруг как-то мягко, утробно заклекотал, и куры тотчас устремились к нему. Одной из них в прошлом году Валерка случайно перебил стрелой лапу и, чтобы бедняжку не зарубили, тут же туго накрутил на перелом бересту и замотал проволокой. Отец был в отъезде, мать как-то не заметила раненую, а вскоре лапа срослась, но стала чуть короче, и в месте перелома образовалась шишка. Хромота осталась, и при малейшей спешке курица, чтобы не упасть, махала крыльями. Бросая птицам объедки, мальчишка не забывал давать хромой побольше.

— А тебе, Туз, извини, ничего нет, не облизывайся. Вот скоро приедет хозяин с мешком, тогда уж отведешь душу, — сказал Валерка и вдруг вспомнил, что нужно сходить к Поршенниковым.

В кухне, служившей одновременно и прихожей, было сумрачно и тесно. Вера Сергеевна белила в горнице и сюда перетащила все вещи.

Валерка любил такой кавардак, когда можно было забраться на гору перин, матрацев, подушек и блаженно растянуться на них под самым потолком, чувствуя себя при этом не в комнате, а где-то в пещере, где все таинственно и заколдованно, где мать появляется не как мать, а как Али-Баба и говорит она не «Валера, убьешься!», а «Сим-сим, открой дверь!»

— Чего нос повесил? — спросила Вера Сергеевна, вытирая о тряпку выпачканные известкой руки.

— Так… Мешочек для галош забыл дома, под партой поставил. От них знаешь сколько грязи в классе.

— Чего ж ты так?.. Обедать будешь?

— Буду.

«Вот поем, сбегаю к Поршенниковым, узнаю про Катьку и залезу на перину», — подумал Валерка.

Загремел цепью и залаял Тузик.

— Пацаны тут как тут, не успел прийти… — проговорила Вера Сергеевна. — Нет, вроде ко мне — высокий.

Тузик захрипел от ярости и от давившего ошейника. Закудахтали куры. Хлопнули легкие сенные двери, и без стука, опасливо пригнувшись, видимо привык к низкой притолоке, вошел незнакомый бородатый мужчина с баульчиком в руке. На нем были кирзовые сапоги и грубый, без складок, плащ с откинутым капюшоном, который, как огромная, чуть смятая жестяная воронка, покоился на загорбке. Заглядевшись на вошедшего, Валерка ткнул ложкой в подбородок и вылил суп на колени.

— Сапоги, позвольте, не нашел обо что оскоблить, — извинительным тоном проговорил мужчина, подбирая полы плаща и глядя на ноги. — Так, о ступеньки пошоркал.

— Пустяки. Тут видите — какой содом.

— К побелке готовитесь?

— Белим уж, — ответила Вера Сергеевна. — И пальцы изъело известкой, и голова кругом — муторная работенка. Да куда же деться? Октябрьскую хочется встретить по-людски — в чистоте.

— Да-да, а там и рождество Христово.

— Ну и рождество заодно.

Пришелец медлительно закивал и, поглаживая свою острую, мушкетерскую бородку-клинышек, оглядел кухню поверху, у потолка.

— Ничего, высоконькая изба. У хороших хозяев всегда все хорошо. — Он заметил в затененном углу прямоугольник с каким-то изображением. — Вот и иконка вроде…

— Это Пушкин, — сказал Валерка.

Он понял, что этот высокий пришелец с баульчиком — один из тех, кого судьба частенько заносит на Перевалку: или бродячий художник, или бродячий фотограф, или еще кто-то бродячий. У них одинаковая манера: войдут неуверенно, с улыбочкой, поговорят о том о сем и лишь затем «раскрывают карты». Художник предложит купить коверчик или хотя бы дать заказ на таковой и тут же вынет из мешка образец и развернет его перед глазами — озеро в сиреневых зарослях, с лебедями, с целующимися парочками; фотограф сует в руки донельзя заретушированные портреты — не желательно ли подобным образом запечатлеться? Теренины всех этих услужливых шарлатанов без раздумий выпроваживали, едва они раскрывали мешки.

Валерка и сейчас ждал, что посетитель щелкнет замком баульчика и явит на свет нечто, после чего Вера Сергеевна попросит его упрятать «диковинку» и укажет на дверь.

— Пушкин? — Мужчина прямо глянул в глаза мальчишке.

— Я его повесил туда еще вчера, чтобы не забрызгало, — пояснил Валерка.

— Что вы — икона! Тут и без того сраму — смахиваешь-смахиваешь, скребешь-скребешь… — Женщина махнула рукой, поправила платок и, чтобы кончить пустой разговор, спросила: — Вы, видно, по электричеству пришли? Счетчик-то мы загромоздили… Ну-ка, сынка, доберись-ка да посмотри, какие там цифры.

— Нет-нет, я не по электричеству, — возразил бородатый. — Нет.

— А… что же вы?

«Вот сейчас он достанет…» — подумал Валерка.

— Я к вам от истинно верующих. Поддержите верующих, да спасет вас господь, чей день близок…

Это было настолько неожиданно, что Валерка не донес ложку до рта — застыл, а Вера Сергеевна растерялась, не зная, что и ответить.

— А это вы мудро делаете, что икон не держите. Истинно верующему чужда икона — коверканье лика божьего. Христос и без того в теле его и мыслях его, — спокойно и наставительно высказался мужчина, не меняя благостного выражения лица.

— Знаете, — подала наконец голос Вера Сергеевна, — я ведь не понимаю ни истинных, ни неистинных…

— Истинные — это ждущие второго пришествия… — начал было пришелец.

Но Вера Сергеевна, выставив вперед руку, тотчас прервала его:

— Я вовсе не о том. Что вы, что другие, что третьи, сколько их там есть, все я считаю дуростью.

— Не услышь, боже, этих слов, сказанных не по злобе, а по заблуждению, — воздев руку, быстро проговорил бородатый. — Гони, о женщина, из души сомнения, нашептанные сатаной, ибо поношение вседержителя — тягчайший из грехов.

— Хватит-хватит, милый человек! Я-то крепкая, а вот мальчишку мне испугаешь. Хватит. Ничем поддержать истинных не могу. Если хочешь, вот суп и хлеб. Угощайся, поддерживайся.

— Благодарствую, — чинно кивнул мужчина, кашлянул в кулак и как-то беспокойно переступил, точно не решаясь на какие-то дальнейшие, ранее намеченные действия. — Не желаю… А все же не угодно ли, хозяюшка, хотя бы пятерочку или троечку?

— Чего?

— Троечку.

— Чего — троечку?

— Да рубликов — чего ж еще?

— Рубликов?

— Замолим содеянные…

— Не-ет, троечку совсем не угодно! — В душе Веры Сергеевны начала подниматься злость. — Троечку?! За что же это вам троечку?

— Не мне — господу.

— Господу — деньги?

— Разумеется. Как таковые деньги ему не нужны, потому что ему принадлежит все, но он ждет от нас доказательств верности…

— Постыдитесь! Взрослый человек, чушь-то нести… Если уж хватило наглости побираться, то радуйтесь тому, что дадут, а не заказывайте троечки. Идите!.. Идите-идите…

— Молись, грешница! — прошипел мужчина. — Спасайся! — локтем толкнул дверь и, задев баульчиком косяк, быстро вышел.

— Что делается! — проговорила Вера Сергеевна. — Что делается, а!

— Это кто? — испуганно спросил Валерка. — Поп?

— Вроде нет — не крестился. Сектант какой-то, стервец…

Опять пес захлебнулся яростью и всполошились куры.

— Мам, Тузик не сорвется?

— Да хоть бы сорвался, потрепал бы его!.. Бездельники! Дураков ищут. И ведь знают, где ходить. В городе небось не пойдут, а здесь, думают, народ потемнее — и лезут, чтоб им…

«Божий посланник» мелькнул за окном и громко хлопнул калиткой.

— Ушел… — сказал Валерка, все еще не двигаясь с места и где-то в глубине души боясь, что пришелец вдруг вернется и сотворит что-то ужасное: или пустит изо рта клубы огня, или расколет под ногами землю. — Мам… — сказал он, но тут же позабыл, что именно хотел спросить, а только смотрел на мать широко раскрытыми глазами.

— Ты не испугался?

— Нет.

— А то ведь он вон какими словами бросался… И не выводятся, вредители проклятые. Уж сколько советская власть живет, уже спутники по небу летают, а эти поганцы все еще по земле шляются. Закидывают их, что ли, вроде шпионов, чтобы людям не давать спокойно жить?.. Хлеба не принимают, нет, они от бога, им рублики подавайте, и не сколько-нибудь, а чтобы троечками, и чтобы хрустели — непомятые!.. Паразиты!.. Еще ли не вредители? Я бы уж горницу кончила, да без расстройства. А тут вроде и силы убавились, хоть заново ешь.

— Садись, мам. Я сыт. — Валерка поднялся и неожиданно для самого себя улыбнулся. — А здорово ты его турнула!

— С такими и надо без церемоний.

— Давай, мам, тарелку. — Он налил матери супу, глянул на портрет Пушкина, который… нет, ни в коем случае… не походил ни на какую икону, хоть глаза перекоси, и вышел в сени.

Тузик звякнул цепью, видимо настораживаясь — не появится ли еще одна диковинная образина, с воронкой на загорбке. Но вышел маленький, свой человек. Пес от радости дважды прокружился.

— Что, Тузик, налаялся? — Валерка отстегнул цепь, размотал ее и снова зацепил за кольцо. — Видел дяденьку? Он Пушкина за бога принял — вот какой у нас Пушкин… А где Мистер? Он тоже, наверное, налетал, да бесполезно — такой плащ когтями не проберешь. Цып-цып-цып…

Валерке захотелось срочно увидеть Юрку, несмотря на ссору. Он побежал к Гайворонским и на крыльце столкнулся с Аркадием, возвращавшимся из института.

— Проходи-проходи.

— А у нас был верующий, — сказал Валерка.

— Это какой же? — спросил Аркадий.

Мальчишка начал живо рассказывать. Так они и в дом вошли, где к словам Валерки с любопытством прислушивалась и Василиса Андреевна.

— …Вот. И потом он ушел, — кончил Валерка.

— Не его ли я встретил неподалеку от нас? — проговорил, задумавшись, Аркадий. — Говоришь, в плаще с капюшоном?

— И чемоданчик в руке, такой пузатый.

— Вроде-вроде… Но кто его знает, я толком не разглядел. Да, в общем-то это печально, но отрадно, что вы дали ему коленкой под зад. А вот наша мама на это бы не решилась, а?.. Так бы и выложила тройку.

— Нет, Аркаша, я ему только рубль дала, — проговорила вдруг упавшим голосом Василиса Андреевна. (Валерка и Аркадий уставились на нее.) — И то не потому, что чего-нибудь там такое, а так — испугал он, нехристь, меня. Будь кто дома — еще бы туда-сюда, хоть Юрка, а то ведь ни души. А он сперва будто ничего, а потом давай, вроде той старухи, плести о пришествии. У меня аж коленки подсеклись. Ну, думаю, трахнет сейчас по башке — и весь Миграмидон. А тут на подоконнике рубль лежал — Юрке приготовила, в магазин. И только он это заикнулся о помощи, я ему этот рубль с крестным знамением и сунула. Больше, мол, нету — у хозяина. Храни, говорю, вас господь. А он без креста взял да так без креста и вышел, басурман.

— Да-а, — после некоторого молчания протянул Аркадий.

— Только ты уж, сынок, отцу-то не говори, а то разворчится старик, мол, я зарабатываю, а ты тут раздариваешь. Не говори. Я уж сама чую, что сплоховала. Да больно уж неждамши все получилось. Ну ты подумай-ка! Взяла и своими руками отдала рубль. Юрке бы на две недели хватило в школу! Ну, не старая ли дура?.. — Казалось, Василиса Андреевна только теперь по-настоящему разобралась в том, что произошло какие-то полчаса назад. — Истинно верующий! Разбойник, прости господи!.. Рубля как не бывало!

— Что рубль, мама! Дело не в деньгах, а в ситуации. Я смотрю: не тучу ли над тобой собирает какая-то секта.

— Да ну уж, тучу!

— С богом нельзя шутить, заигрывать. Его нужно отрицать, и отрицать во всяких видах! Не оробела бы ты тогда перед этим субъектом. Вот проходимцы!.. Жаль, меня не было дома. Я бы ему без философских выкладок набил морду — и все!.. Вон Вера Сергеевна — молодчина!

— Еще бы, Вера Сергеевна! Она и кобеля могла спустить! Она ж ведь коммунистка! — проговорила Василиса Андреевна.

Вера Сергеевна не была коммунисткой. Гайворонская называла ее так для большего, казалось ей, противопоставления себе: я, мол, вот какая, а она… И, вдруг спохватившись, не слишком ли себя принизила, Василиса Андреевна грозно добавила:

— Пусть он еще придет! Пусть! Я его не хуже Веры понужну. Не думайте, что я уж совсем тряпичная. Я его!.. А уж про рубль-то вы не сказывайте.

— Полно, мама, деньги-то невелики, а в общем котле-то и незаметные, но нужно быть осторожнее… Ну, пока никого нет, я попечатаю фотокарточки… Валерка, услужи-ка, братец, сбегай захлопни мою ставню.

Валерка вышел. Следом вышла Василиса Андреевна и на крыльце придержала мальчишку:

— Ты уж, Валерка, тоже не сказывай Юрке про деньги. А то он меня подзузоливать начнет, знаешь ведь его.

— Знаю.

— Ну вот. Или не сам, так отцу брякнет. Покрепится-покрепится, а чуть осердится, чертенок, да и брякнет.

— Нет, я не скажу, — горячо уверил Валерка. У него блестели глаза. Он понимал переживания Василисы Андреевны и сам переживал вместе с нею — еще бы, разве приятно чувствовать, что тебя обманули, одурачили. — Нет-нет, не скажу, — повторил он.

— Не дай старухе опозориться.

— Вот честное слово!..

— Ну ладно, ступай. Я уж сама ставню захлопну, услужу сыночку… Да, а где наш-то?

— В школе задержался. Вот-вот придет.

Валерка вышел за калитку, постоял некоторое время на дороге, вглядываясь в даль улицы, затем повернулся и отправился к Поршенниковым один.

 

Глава седьмая

ЗАРУБЛЕННЫЙ МИСТЕР

Строгая улица с добротными бревенчатыми домами кончалась метров за пятьсот до насыпи. Дальше, почти до откоса, тянулись неприглядные кособокие мазанки и насыпушки; даже электрические столбы против них как-то перекосились и потрескались, точно для того, чтобы не нарушать общую унылую гармонию. Здесь еще недавно запрещалось селиться, но потом разрешили. И все эти халупы выросли быстренько, как грибы, — за какую-то ночь. А теперь возле многих из них виднелись начатые срубы, бревна, доски, сложенные огромными клетками, чтобы продувало, вороха шлака и опилок. Но возле многих не было ничего, кроме неуклюжих поленниц. Хозяева либо смирились с убогим видом своих жилищ, либо отложили дело в долгий ящик.

Поршенниковы жили в одной из таких лачуг.

Валерка ни разу не был у Кати, да и вообще он мало кого посещал, кроме Гайворонских. Какое-то смущение испытывал Валерка при этих посещениях: ему казалось, что хозяевам в тягость присутствие чужих. Даже в пасху, когда собиралась ватага человек в шесть-семь, его не оставляла стеснительность. На улице он, бывало, еще храбрился и топал вместе с Юркой впереди, но едва заходили во двор, как Валерка покидал «фронт», и к крыльцу оказывался в самом хвосте — так и незаметнее и проще выскочить из дома обратно.

Один же он совсем терялся. Да и, признаться, вызываясь навестить Катьку, он, разумеется, рассчитывал на Юркино содействие. Однако…

Валерка остановился возле ворот Поршенниковых, огляделся по сторонам. Ну, чего стоит войти, спросить, почему Катька не ходит в школу, и уйти. Ведь никто не заругает его, не съест. И все же Валерка стоял в нерешительности. Надо было подождать Юрку. Он бы сразу все выяснил, он умел это делать. Валерка потянул калитку. Если она окажется запертой, он уйдет и завтра скажет, что никого из Поршенниковых не застал дома. Но калитка, скрипнув, отворилась. Валерка почти испугался. Закусив нижнюю губу, он придержал дверцу и еще раз оглянулся. От насыпи шла женщина. Валерка понял, что будет выглядеть подозрительно, если вот так и останется стоять у приоткрытой калитки. Нужно решаться: туда или сюда…

Никто никогда не поймет и не оценит Валеркиного подвига! Он распахнул калитку, вошел во двор и, обходя разбросанные дрова, направился к двери. Он выспросит все и даже больше — он категорически заявит: «Чтоб завтра Катька была в школе!» С горячностью Валерка распахнул дверь. Темнота ослепила его, в нос ударил дрянной запах не то квашеной, не то гнилой капусты. Валерка пошире открыл дверь и осторожно спустился вниз. Земляной пол глушил шаги. Слева к стене была прибита низкая полка шириной в две доски. На ней стояли ведро, две корзины. Возле корзины лежало что-то вроде мокрой тряпки. Проходя мимо, Валерка различил перья. Зарубленная курица. Нет, не курица, а петух — вот и голова с большим темным гребешком. На гребешке — бородавка… Бородавка? Валерка вздрогнул. Хвоста у петуха не было, торчало одно перо, и то было сломано. Шея общипана… Это был Мистер!

Валерка ничего не понимал. Он смотрел на распростертого недвижного петуха и часто моргал. Неизвестно, что бы он ответил, если бы в тот миг в сени кто-нибудь вышел и спросил его, зачем он здесь. И вдруг мальчишка вспомнил, что не было во дворе петуха, когда он звал его. Сообразив, что петуха кто-то выкрал и зарубил, Валерка попятился к выходу, споткнулся о ступеньки и, повернувшись, выскочил во двор. Перемахнув поленья, он выбежал на улицу и, не закрыв калитку, полетел домой что было духу.

— Мама! — крикнул Валерка в форточку.

— Что?

— Мама! — повторил он, но отскочил от окна и забежал в комнату. — Мама, петуха зарубили!

По торопливости и взволнованности сына, по охрипшему вдруг голосу Вера Сергеевна поняла, что случилось что-то серьезное.

— Чьего?

— Нашего. Мистера.

— Кто зарубил?

— Не знаю. Он у Поршенниковых лежит на лавке. Я к ним ходил узнавать, почему Катька в школу не ходит, а в сенках увидел… голова отрублена.

Вера Сергеевна внимательно посмотрела на сына, провела еще несколько раз кистью по потолку машинально, потом спросила растерянно:

— Как… голова отрублена?

— Ну, петух на лавке лежит, а голова — рядом, с бородавкой… отрублена.

Вера Сергеевна пожала плечами, спустилась с табуретки, вытерла о фартук руки.

— Наш петух, что ли?

— Да наш, говорю же тебе… Мистер.

— Ну-ка, — сказала мать, — пойдем.

Они вышли во двор, и Вера Сергеевна принялась созывать кур. Петуха не было.

— Да нету его, мама. Я еще тогда кричал — нету. И не зови даже.

Но мать все звала и звала: «Цып-цып-цып…» Повизгивал Тузик, ожидая появления петуха, чтобы радостно залаять на него, дескать, вот он, разбойник. Валерка и сам с надеждой оглядывался, не выскочит ли Мистер откуда-нибудь из-под сеней или из-за поленниц. Увы!

Из огорода сквозь планки заборчика просунулась рука, нащупывая вертушку дверцы. Это был Юрка.

— Здрасте, — сказал он.

— Юрка, у нас Мистер исчез! — сразу крикнул Валерка.

— Куда исчез?

— Я его видел у Поршенниковых, с отрубленной головой.

— Валера, ты не ошибся? — спросила Вера Сергеевна.

— Нет, мама. Тут разве ошибешься!

— С отрубленной головой? — удивился Юрка.

— Еще не чище! — развела руками Вера Сергеевна. — А ну, пойдемте-ка разберемся.

— А ну-ка, айдате, — поддержал Юрка.

По дороге Валерка рассказал про все, что он видел. Юрка почти разозлился:

— Дурак! Я бы им дал там всем… Тоже мне!

— Так ведь стыдно.

— Нашел, где стыдно. Они воруют, а ему стыдно. Я бы им сунул под нос петуха! Чей, спросил бы.

Ворота во двор Поршенниковых оказались закрытыми. Вера Сергеевна встряхнула дверь, проволочный крючишка сорвался, и они вошли. Валерку била какая-то нервная дрожь.

— Окна занавешены, — сказал Юрка.

Дверь в сени тоже оказалась закрытой. Вера Сергеевна постучала. Молчание. Она постучала сильнее. Опять молчание. Юрка подошел к низкому окну, глянул вниз, под занавески, свистнул. Ни звука. И Вера Сергеевна, и Юрка посмотрели на Валерку.

Он пожал плечами:

— Все было открытым.

Юрка встал к двери задом и сильно шлепнул по ней подошвой ботинка. Домишко аж загудел.

Дом безмолвствовал.

— Никого нет, — сказал Юрка.

— Куды ж вы, дурье, ломитесь? — спросил вдруг кто-то со стороны. — В хате пусто, а они надсажаются.

В огороде среди подсолнухов стояла старуха с морщинистым лицом, маленького роста и очень худая — одежонка обвисала на ней, как на пугале.

Юрка подошел к забору и спросил:

— А где же Поршенничиха?

— Я почем знаю. Вы бы не пришли — и об вас бы не знала. А пустую избу нечего трясти! — глянув насупленно и зло на мальчишку, проворчала старуха.

— Конечно, — согласился Юрка. — Пустую чего трясти.

— Только что двери были открыты, — опять сказал удивленный Валерка.

— Ушла хозяйка, — заметила бабка.

— А вы кто — соседка? — спросила Вера Сергеевна.

— Соседка не соседка, а не из того дома.

Вера Сергеевна некоторое время стояла задумавшись, потом проговорила:

— Ну что ж, пойдемте.

— Мы еще вернемся! — крикнул Юрка, когда они покидали двор Поршенниковой, и почему-то погрозил старухе кулаком.

 

Глава восьмая

РАССУЖДЕНИЯ. ЗАПИСКА

Валерка то по личному побуждению, то по просьбе Юрки вновь и вновь пересказывал, как он отправился к Поршенниковым, как колебался, войти или нет во двор, как наконец вошел и увидел в сенях на лавке Мистера.

Юрка смотрел на друга, не понимая, как это с Валеркой, человеком тихим и сдержанным, произошел такой поразительный, острый случай, а вот с ним, Юркой, который жаждет именно таких случаев, ничего подобного не происходило.

И Юрка предложил Вере Сергеевне сходить к Поршенниковым еще раз, чтобы разобраться во всем до конца. Но Вера Сергеевна ответила, что она все не может взять в толк, что же произошло, и ей далее неловко, что она, ладом не подумав, кинулась тревожить людей. Спасибо, дома никого не оказалось, а то было бы стыда — петух-то, может быть, где под крыльцом сидит, разбойник. Валерка запротестовал. И, вернувшись, они в три голоса стали звать петуха. Тщетно.

— Ну вот, не верите? Пожалуйста. Мистеру — крышка! — сказал Валерка, все еще недоумевая, как все так получилось, что петуха украли и зарубили, и неизвестно кто, и неизвестно почему.

— Петуху-то крышка, раз голова отрублена, — заметил Юрка. — Тут важно расследовать.

— Когда ж его могли украсть? — задумавшись, произнесла Вера Сергеевна. — Ведь я их вроде кормила недавно… Разве через забор перелетел да на дороге его хапнули?

— Нет, мам. Я его только что видел, как пришел из школы. Я ему еще корочку бросил.

— Хм… И вроде никого не было.

— Только этот, верующий.

— А-а! — вдруг вскрикнула Вера Сергеевна и уже спокойнее, покачивая головой, продолжала: — Валера, это ведь он стащил петуха, он, сектант проклятый. Тьфу ты! Ну не так, так этак!.. И как же я сразу не подумала, а? Как же это я не догадалась проводить его до калитки?.. Ну, приди ты еще сюда, божий человек, появись-ка тут, попробуй! Бродяга!..

Вера Сергеевна зачем-то отправилась на улицу, а Юрка затормошил растерявшегося друга, требуя немедленно все рассказать. И Валерка рассказал.

— Он! Он украл! — воскликнул Юрка. — Эх, ну почему же меня-то не было, а? Вот всегда так!

— Но если этот дядька украл, то как петух оказался у Поршенниковых?

— Как?

— Да.

— Не знаю… У-у! В самом деле, как же?.. Слушай, пойдем еще раз к Поршенниковым.

— Мы же только что…

— А покараулим. Сядем у камышей и будем караулить.

В предчувствии чего-то необыкновенного Юркины глаза горели вдохновением. Валерка, однако, не поддержал это горение, а притушил, сказав, что ему не хочется сидеть в камышах.

— Тогда я один пойду. Во что одет этот детина?

— В плащ. И с бородой.

— Жди. — И вышел со двора.

Вернулась Вера Сергеевна и со вздохом заметила, что «святой» проходимец теперь тут не появится, что нечего и высматривать его.

— Видишь, сынок, какие гады! В этом и весь бог — чтобы подкатиться к человеку поближе да обобрать его… Чтоб им всем подавиться!

Валерка чуть не сказал, что Василиса Андреевна дала бородачу денег.

— Отец приедет — опять ругани не оберешься. Я вам и то делаю и другое, и корм достаю, а вы даже за готовым доглядеть не можете. Тьфу!..

Да, это Валерка знал. Знал, что за утерю петуха, как и за прежние просчеты в хозяйстве, отец поднимет скандал и осыплет обоих упреками. Не понимал мальчишка одного: как и откуда берутся у отца эти скверные, темные желания — упрекать и скандалить. Может, он бы и понял его, если бы мать боялась отца, трепетала перед ним. Но ведь она и не боялась его, и не трепетала перед ним, она даже не молчала, а на грубость отвечала грубостью, на зло — злом. Они тыкались друг о друга, как льдины. И в то же время Валерка чувствовал, что мать ненавидит эти стычки, старается избежать их. И он был благодарен ей, потому что сам ненавидел ссоры и не желал их.

Между тем Юрка устроился возле камыша, за кочкой, против дома Поршенниковых, и не спускал с него глаз. Здесь и обнаружил его Валерка час спустя. Ему показалось подозрительным столь долгое отсутствие друга, тем более что он не принял всерьез Юркиного намерения подкарауливать.

— Ну как?

— А ты где шел? Вдоль берега?

— Вдоль берега.

— То-то. Ни души. Понимаешь, хоть бы какая-нибудь кошка прошмыгнула во двор.

— Зачем нам кошка?

— Мда-а… Скрылись! Или к кому-нибудь еще пошли.

— Юрк, а ведь и у вас он был, верующий-то.

— У нас?

— Да. Просто я забыл раньше сказать. А что, и Аркадий не говорил?

— Никто мне ничего не говорил. И тоже деньги просил?

— Наверное.

— И что, мамка дала? — опасливо спросил Юрка.

— Что ты! Это… Ну… Тетя Васеня его тоже, как мы, — фьють! — высвистнула.

— Да? — обрадовался Юрка и с каким-то гоготанием потер ладони. — Молодец, мамка! Я думал, что она это… совсем божественная, а она вон… А ну-ка, пойдем к нам, поговорим.

Гайворонские были уже все дома. Петр Иванович стоял еще чумазый возле умывальника и, морщась, сдирал с пальца клочок изоляционной ленты, послужившей, видимо, пластырем. Аркадий у стола стоя читал газету. Василиса Андреевна расставляла тарелки.

— Я не помню случая, чтобы Юрка опоздал к столу… — проговорил Петр Иванович. — Легок на помине, как черт на овине.

— Нюх, — заметил Аркадий.

— Зато у вас никакого нюха, — сказал Юрка. — За стеной творятся чудеса, а вы и ухом не ведете. Что это вы от меня утаили, что у нас был сектант, а? Нарочно?..

— Сектант? — удивился Петр Иванович.

— Ну ладно-ладно, — попыталась было унять сына Василиса Андреевна, наступая на него вроде бы шутливо, но с беспокойством и смущением в глазах. — Слышь, брось давай…

Юрка нырнул под ее руку и, отпрыгнув к печке, с пафосом проговорил:

— Да-да. Он выпрашивал деньги, но мамка его выгнала с треском! Катись, говорит, отсюда, пока цел! — И тут же продолжал тихо, с видом заговорщика: — Он и у Терениных был. И украл у них петуха! Нет больше Мистера. — И, не медля, мальчишка рассказал все по порядку.

Гайворонские были немало поражены.

— Слышь, мать? — спросил Петр Иванович. — Может, он и у нас чего прихватил?

— В сенях-то чего у нас прихватишь, кроме ведер да коромысла, — проговорила Василиса Андреевна. — А тут-то я с него глаз не спускала… Валера, тащи себе стул из горницы. Уж ничего ли вы тут не напутали, с петухом-то?

— Чего путать, когда вот так вот лежит Мистер, а вот тут рядом его голова с бородавкой на гребешке. Чего путать? — вспылил Юрка.

— Уж больно много грехов зараз.

— А мы-то тут при чем? И не заступайся! Сама же выгнала и сама же заступаешься!

— Да я не заступаюсь. И не кричи так на мать.

— Я вовсе не на тебя, а вообще…

— Новости одна чище другой, — сказал Аркадий. — Сколько на свете религий и сект! И вот — украли петуха. Ведь это — украсть! — суть всех богопоклонников. Украсть! От ума до хлеба — всё крадут… Недавно в «Комсомольской правде» писали о девушке, которая бросилась под поезд. Она была в какой-то секте, и от нее потребовали жертвы, так было угодно всевышнему. Она и пожертвовала — свою жизнь…

— Ты подумай! — ужаснулась Василиса Андреевна.

— У нас? — спросил Юрка.

— В частности, не у нас, но вообще у нас в Советском Союзе. И началось, может быть, вот так же: со случайного прихода какого-нибудь благочестивого брата во Христе…

За едой Аркадий рассказал о пятидесятниках-трясунах, об адвентистах седьмого дня. Знания Аркадия в этой области были небогаты, но и сказанное удивило Василису Андреевну чрезвычайно, так как она хотя и слышала о сектантах, но не понимала, что это такое, и уж никак не предполагала существования каких-либо других вер, кроме православной. «А тут и не крестись, и свечи не ставь, и святую воду не признавай — да что же это такое?» — молча размышляла женщина. Ребята же переспрашивали, уточняли.

— Да, много всякой мути, — сказал Юрка. — А вот как Мистер оказался у Поршенниковых?

— Зашел же он к Терениным, этот сектант, ну и к Поршенниковым зашел, а петуха на лавке оставил, чтобы, значит, выходя, взять его обратно, — рассудил Петр Иванович.

— А почему его сразу к Поршенниковым понесло? Нет, чтобы к кому рядом зайти, а то через пятнадцать домов — к Поршенниковым, — не унимался Юрка.

— Мда-а, — протянул Петр Иванович.

— Странно, в самом деле, — заметил Аркадий. — Но если здраво рассудить, то что же получается? Вот смотрите. Положим, ты, Юрк, стащил… ну… ну хотя бы того же петуха.

— Нет, — сказал Юрка, — только не петуха.

— Ну хорошо. Велосипед. Согласен?

— Согласен.

— Ну и куда ты кинешься?

— Домой.

— А если дом далеко? И чуешь, что за тобой возможна погоня?

— У Валерки спрячусь.

— Я тебя не пущу с ворованным, — заметил Валерка.

— Так и этот петушатник поступил, — проговорил Аркадий. — Логика. К кому попало он не кинулся бы… Соображаете?

— Значит, Поршенниковы — не кто попало? — спросил Юрка.

Аркадий пожал плечами, допивая чай.

— Смотрите, как бы вас логика не завела куда-нибудь, — предостерег Петр Иванович.

— А им что! — встряла вдруг решительно в разговор Василиса Андреевна. — Они сейчас и логику, и прологику, и всякого лешего приплетут — им только давай.

— Нет, тут явно что-то есть! — Аркадий встал. — Вот оно, Юрий, то самое болото показывает себя, и нечего тут выражаться осторожнее. Можете передать своей придирчивой учительнице.

Хоть и лихорадочно работала Юркина голова, хоть и вертелись мысли вокруг петуха и сектанта, однако при мысли о Галине Владимировне он моментально вспомнил и про записку. Вспомнил — и как-то сиротливо, неприятно стало на душе, точно в разгар купания скрылось вдруг солнце и дунул прохладный ветерок, а ты выскочил на берег, обхватил плечи, дрожишь и не знаешь, что делать… Юрка опасался, как бы отец не понял записку превратно и не посадил на «киловатты». Это было единственное наказание, которое Петр Иванович применял к сыну, — запрещал ему покидать дом, пока счетчик не наматывал определенное количество киловатт-часов, назначаемое в зависимости от характера и размеров провинности: от одного и выше. А разве мог Юрка допустить, чтобы в такое время, когда назревают неслыханные события, его посадили на «киловатты»? Это же почти харакири!

«Покажу-ка я записку Аркадию, — вдруг подумал он. — Аркадий хоть и не родитель, но какую-то власть надо мной имеет, поэтому такие штуки, как записки учителей, его тоже должны касаться». Приняв это решение, мальчишка облегченно вздохнул и, принимаясь за чай, вернулся к мыслям о бородаче и Мистере, но ни до каких конкретных выводов не додумался.

Проводив Валерку и договорившись с ним о завтрашнем продолжении расследований, Юрка прошел к Аркадию в комнату, достал сложенную вчетверо бумажку и протянул ее брату.

— Что это?

— Прочитай.

Аркадий прочитал.

— Что-нибудь вытворил?

— Нет, просто так. Даже у девчонок вызывают родителей.

— А, ну раз у девчонок тоже, то… — Аркадий на обратной стороне написал: «Родители будут», и расписался витиевато и броско.

Юрка долго рассматривал подпись, потом сказал:

— Она ничего не поймет.

— Поймет, — успокоил его брат. — Взрослые понимают такие крючки.

— Она не взрослая.

— А какая же?

— Она еще девушка, — простодушно разъяснил Юрка и спрятал записку.

— Девушка?

— Да. Она даже моложе тебя.

— Вот как! Это ей не понравилось слово «болотце»?

— Ей.

— Хм… Я думал, что это какая-то пожилая высокая женщина, вроде Шарлотты из «Вишневого сада», тоже в пенсне и тоже умеющая показывать фокусы. А выходит — это девушка… Что же ты раньше не сказал, я бы давно заинтересовался твоей учебой… Когда там написано явиться в школу?

— В понедельник.

— Отлично. Как звать учительницу?

— Галина Владимировна.

— Галина Владимировна. Запомню. Галина и Владимир… Ты с кем за партой сидишь? С Валеркой?

— Нет. С девчонкой.

— О, это хорошо. Нравится она тебе?

— Нет. Она сильно давит.

— Кого давит?

— Перо. Жирно пишет. Галина Владимировна говорит: не дави так сильно, а она давит.

— Это пройдет, — заметил Аркадий.

— И потом она еще ябеда, — добавил Юрка, вспомнив сегодняшний случай.

— Ябеда? Это хуже. Но и это пройдет.

Юрке с великим трудом удалось выучить уроки — история с похищением Мистера не выходила из головы. Но зато когда он лег в постель, когда сунул руки под затылок и уставился в потолок, вот тогда разыгралось мальчишеское воображение…

Если бы он, Юрка, не бросил эту проклятую галошу, если бы Галина Владимировна не оставила его после уроков, то он пришел бы домой вместе с Валеркой и наверняка бы, несмотря на размолвку, отправился вместе с ним к Поршенниковым. И уж, увидев зарубленного петуха, он бы не сбежал, не испугался — он бы ворвался в комнату и спросил бы у тех, кто там оказался, откуда они взяли этого петуха. Но нет, елки, не повезло. И даже сектанта не увидел. Сектант!.. Юрка вспомнил про девушку, от которой сектанты потребовали жертвы и которая бросилась под поезд. Вот фашисты! Может, и сейчас они собрались где-нибудь тут, неподалеку, у кого-нибудь в доме поют свои жуткие песни или еще у кого-то с угрозами вымаливают жертву…

Встать бы сейчас, да пройтись по ночной Перевалке, да прислушаться у каждого окна, живо бы раскрылась тайна, которой… может быть, и нет. Может быть, все это вроде миража пустынного? Но нет, обезглавленный Мистер не мираж, а Вера Сергеевна с Валеркой не какие-нибудь лунатики, да и Василиса Андреевна не призрака выгоняла. Хорошо все же, что Аркадий убрал икону, а божницу прибил пониже — для графина с кипяченой водой, а то бы этот тип подумал, что тут живут верующие… И все же в глубине души затаилось маленькое сомнение в реальности всего этого происшествия. И как Юрка ни подавлял его, оно чувствовалось этаким холодком, и мальчишка понимал, что это не от действительного недоверия, а оттого, что сам он не был очевидцем.

Засыпая, Юрка услышал явственный шепот: «Вот оно, болото, показывает себя…» Из последних, уходящих сил мальчишка открыл глаза — никого, только свет из кухни. И в тот момент, когда веки вновь сомкнулись, он уже спал. Спал и не слышал, как подошла к нему мать, сотворила над ним крестное знамение и поцеловала в лоб.

 

Глава девятая

ВИЗИТ К ПОРШЕННИКОВЫМ

Еще до начала занятий, перехватив Галину Владимировну у дверей учительской, ребята рассказали ей все, что вчера случилось, а также все, до чего они сами додумались. Они ожидали, что Галина Владимировна, по крайней мере, удивится, если не ужаснется, но она только спросила, пристально глянув на ребят:

— Значит, про Катю ничего узнать не удалось?

— Мы и говорим, что когда Валерка вошел в сени Поршенниковых и когда увидел зарубленного Мистера…

— Юра, я все отлично поняла. Сегодня я сама схожу к Поршенниковым, сразу после уроков.

— Сами?

— Да. Пойдемте в класс… Юра, принес записку?

— Принес. — Юрка вытянул из кармана бумажку и отдал учительнице. — Только не родители будут, а брат.

— Брат? Почему?

— Да так… А что, нельзя?

— Да нет, отчего же. Пусть приходит брат.

Юрка уловил некоторую растерянность в тоне Галины Владимировны и понял, что ей не желателен приход брата, так как он может напомнить слово «болотце» и может прочесть по этому поводу целую лекцию, такую же, какую прочитал ему, Юрке, а все это Галине Владимировне, как учительнице, неудобно будет выслушивать. Это какое-то время занимало Юркин ум. Затем, уже когда начался урок, он вспомнил, что учительница собирается идти к Поршенниковым, и тотчас зашевелился, заегозил беспокойно, поднял вдруг руку, тотчас опустил. И, когда учительница проходила мимо парты, он прошептал:

— Галина Владимировна, а мы пойдем с вами?

— Куда?

— К Поршенниковым.

— Ну, если ты во время урока будешь шептаться и мешать занятиям, то…

— Нет, — перебил Юрка хрипло, — я буду хорошо сидеть.

— Тогда сиди.

И действительно, до конца занятий Юрка был образцом внимания и послушания. Главное, что он не пересиливал себя, не заставлял себя быть таким, а просто сама собой явилась откуда-то внутренняя собранность. Правда, мысли иногда увиливали в сторону от урока то к жуланам, которые должны скоро прилететь, то к клеткам, которые предстояло ремонтировать к осенне-зимнему лову, то ко дню рождения, который близился и о котором следовало напомнить дома, а то, чего доброго, забудут о подарках. И еще что-то кружило в мыслях, но в этом был уже виноват не столько сам Юрка, сколько его беспокойное воображение…

— Основное — узнать, почему Катя не ходит в школу, — говорила Галина Владимировна, когда они втроем шли по слякотной улице. — Ох, боюсь я, что она может отстать, она ведь слабая. Вы понимаете?

— Если она попадет в чужой класс, она совсем это… — Валерка махнул рукой, — пропадет…

— Вот именно.

— Разузнаем, — заявил Юрка. — Но мы и про сектанта спросим, и про Мистера.

— А вы тут, ребята, ничего не напутали?

— Чего тут путать? Все говорят, что мы путаем. Валерка же своими глазами видел.

— Ну хорошо, спросим… Смотрите — дым.

Над трубой Поршенниковых вился дымок. Юрка как-то злорадно гоготнул, мол, ага, попались, и первым вошел во двор. По-вчерашнему валялись поленья, рубленные крупно, без щепы, по-мужски, и по-вчерашнему были сдвинуты шторы на окне.

Юрка толкнул дверь плечом, но чрезмерно — дверь распахнулась и сильно ударилась о стенку, так что загудела висевшая рядом ванна.

— Кто это так шарашится? — раздалось из комнаты сквозь, очевидно, слабо притворенную дверь, и тотчас выглянула в сени широколицая женщина — сама Поршенникова. Выглянула, присмотрелась исподлобья и как-то не удивленно, а вроде успокоенно протянула: — А-а… Вон кто. Заходите.

В комнате было темновато и пахло, как и в сенях, не то квашеной, не то гнилой капустой.

— Здравствуйте, — сказала Галина Владимировна.

Мальчишки молчали.

— Здравствуйте, — ответила Поршенникова, подставляя стул. — Садитесь. Гостями будете. — Она, видимо, обедала — стол был уставлен едой.

Лицо этой женщины по-прежнему лоснилось и казалось смазанным маслом с примесью угля. Или она не умывалась с того дня, когда видели ее ребята на лесозаводе, или этот лоск не отмывался вообще, или отмывался да возникал снова.

— Мы пришли…

— Знаю. За Катьку узнать.

— Да. Вот это ее одноклассники: Теренин и Гайворонский. Недалеко от вас живут.

— Здравствуйте, — сказал вдруг Валерка.

— Будь здоров. Что-то мне твоя мордашка знакома. Не ты ли это вчерась прибегал к нам, а? Смотрю: идет через двор. Ну, думаю, про девчонку разведать учительница послала. А он что-то пошумел в сенях, как воришка, да и, гляжу, обратно побег, с прискоком. Не ты?

— Я! — выдохнул опешивший Валерка.

— Вишь, какая я приметливая. Чего ж ты умчался? Зашел бы, спросил, как и что, и не мучил бы учительницу, а то вот самой ей пришлось тащиться по грязи.

— А потому что у вас в сенях лежал петух! — выпалил вдруг Юрка.

— Какой петух?

— Наш.

— Какой ваш?

— Которого сектант украл.

Поршенникова некоторое время пристально смотрела на Юрку, потом проговорила:

— Рехнулся.

— Кто рехнулся — я?.. Валерка, скажи! — обратился он к другу, но тут же сам разгоряченно воскликнул: — Да, он у вас на лавке лежал с отрубленной головой!

— Что?

— Да петух наш.

— Вы отколь это свалились, а? Чего это вы плетете? Какой это петух с отрубленной головой?.. Вы чего-нибудь понимаете? — спросила женщина Галину Владимировну.

— По-моему, ребята подозревают вас в укрывательстве краденого, — нерешительно проговорила учительница.

Поршенникова растерялась.

— Краденого? Какого краденого?

— Был у вас вчера какой-то верующий?

— Верующий? Был. Вот как раз когда парнишка-то прибегал, он вот тут и стоял, где вы стоите. Только верующий ли это? Нищий. А молится — так кто ж подаст без мольбы?

— Ну кто бы он ни был, а он украл у Терениных петуха, — сказала Галина Владимировна. — А спустя полчаса Валера обнаружил этого петуха у вас в сенях.

Поршенникова охнула, встала с лавки и приблизилась ко все еще стоявшей на ногах троице, понимающе покачивая головой:

— Вот оно что. Тогда, конечно, нищий. Божий-то человек не осмелится украсть… Я дала ему чего могла, да и выпроводила за порог, а в сени-то выглянуть и не догадалась. А тут самой на электричку надо было. Гляжу — опаздываю, да все бегом, бегом. А он, видать, петушка-то в чемоданчик и — дальше… Зря вот ты, парень, в избу не заскочил. Как признал, так бы и заскочил. Мы бы вдвоем-то его за душу и взяли.

Юрке начинала нравиться эта решительная женщина. Он не выдержал и поддакнул:

— Я его тоже ругал за это. Так нет, елки, побоялся.

— Кабы чужое — бойся ты на здоровье. А за свое нечего бояться, — проговорила Поршенникова. — За горло хватай! А теперь ищи-свищи его, петушатника.

— Ну ладно, — сказала Галина Владимировна. — Это дело такое, мимоходное. А что с Катей-то?

— Болеет Катька. — Женщина вернулась к столу, потрогала чайник и стала наливать кипятку в стакан. — Подцепила гдей-то заразу и мается теперь. Уж не в школе, думаю?

— Да нет, в школе у нас вроде спокойно.

— Так здоровые все. Вон видите, — кивнула на Юрку, — весь нараспашку и щеки красные. Его и никакая холера не возьмет. А моя пройди, так до ворот и — смерть, прости господи. Она ведь у меня никудышная, преждевременная. Я ее на печке допаривала.

— Так что же, Катя в больнице?

— Нет. В больнице людей только угробляют. В городе, у бабки. Там ей и уход, и присмотр, и воздух. В низине-то нашей и воздуха человечьего нет — гниль. У меня уж у самой вот тут что-то покалывает. Как дохнешь, так…

— И сильно больна Катя?

— Вроде сильно. Вы так допрашиваете, что у меня горло пересохло.

— Ничего не поделаешь. Я учительница и должна знать, почему моя ученица не ходит в школу, нужна ли ей моя помощь, — проговорила Галина Владимировна.

— Я понимаю. Конечно, это ваше дело. А помощь, спасибочки, не нужна. Может, ее от книжек и разобрало. — И Поршенникова принялась пить чай, ложкой поддевая из банки варенье.

Ребята мало-помалу огляделись. Избенка была однокомнатная, с низким потолком, с неоштукатуренными и даже непобеленными стенами, доски которых рассохлись; образовавшиеся щели местами были забиты бумагой или тряпками, чтобы не высыпался шлак. Края досок у щелей по всем стенам были опалены, а кое-где просто обуглены — видимо, выводили тараканов паяльной лампой. Из обстановки выделялись огромный сундук, обитый железными полосами, и кровать с высокой периной, на которой покоились две серо-зеленые пятнистые подушки. Эти подушки походили на гигантских, зловеще сидящих друг на друге жаб, готовых по знаку прыгнуть на пол.

Поразмыслив некоторое время, Галина Владимировна сказала:

— На днях я зайду. Возьмите справку от врача.

— М-м, — оживилась вдруг женщина, торопливо шаря что-то в карманах бурого передника и одновременно справляясь с пирогом. — Справка-то есть. Я и забыла… Вот она. Помялась, ах ты…

Справка была порядочно замусолена и замызгана, точно ее корова пробовала на вкус и за неприемлемостью вытолкнула языком. Некоторые слова расплылись. Однако учительнице удалось прочитать стандартную фразу о том, что такая-то, а именно Поршенникова Катя, освобождается от занятий по 25 октября; диагноз — неразборчивая латынь, врач — два крючка, больничный штамп.

— Что же вы ее всю?.. — поворачивая бумажку так и этак, заметила Галина Владимировна. — Документ ведь.

Поршенникова глянула на свои руки, поворачивая их тоже так и этак, точно искала в них какое-то оправдание.

— Кто ее знает. Суешься везде, хватаешь все…

— Ну хорошо. Я или сама буду заходить, или ребят посылать к вам. Как только Кате станет лучше, вы, очевидно, возьмете ее к себе, и тогда мы сможем помочь ей заниматься. А вообще можно ездить и в город…

— Что вы, что вы! — вскинула руки Поршенникова. — Ее там то в жар, то в пот, а вы будете с книжками. Нет-нет-нет! Я мать, знаю, когда чего можно. Пусть поправляется. А вы и сами не беспокойтесь, и парнишек не гоняйте. Я дам знать, как полегчает.

— Ну ладно. Пойдемте, ребята… До свидания.

— До свиданьица. — Поршенникова проводила их до порога сеней, подождала, пока они пересекли двор, вышли на улицу, и вернулась в дом.

Все трое шагали молча.

«Значит, папка прав: Сектант, а может, в самом деле нищий, оставил петуха на лавке, а выходя, прихватил его», — рассудил Юрка и вздохнул — рухнула, порвалась построенная в воображении цепь загадочных, таинственных происшествий, связанных с кражей Мистера.