#i_028.png

Глава первая

СЕМЕЙНОЕ ТОРЖЕСТВО

Приближался Юркин день рождения.

Мальчишка возвещал об этом дне уже не раз: за полмесяца, за неделю и, наконец, вчера, за три дня до торжества, и тем не менее он боялся, что родные все равно забудут и, естественно, не купят подарков. К тому же ни Василиса Андреевна, ни Петр Иванович не заикаются об этом и не делают никаких приготовлений. С ума можно сойти!

— В прошлом году ко дню моего рождения был торт, — сказал он вчера за ужином.

— Это не вы с пацанами забирались на крышу? — спросил Петр Иванович. — Две плиты шифера раскололи. Они вот-вот сорвутся и пристукнут кого-нибудь. Надо заменить.

Юрка сердито покосился на отца и ничего не ответил, думая, что бы еще такое ввернуть насчет именин.

— Валерка, наверное, не придет нынче на день рождения— не выхворается, — наконец проговорил он.

— Не будете лезть где попало. Холодина, снег, а им на гэсу надо. Ишь ведь какие герои!.. Нагероились! Один чуть не нырнул, а второй при смерти, — неожиданно разгневалась Василиса Андреевна.

— Ну уж и при смерти! Просто ангина. И то уже скоро пройдет!

— Пройдет! Хорошо, что ты на электричестве сидел, а то бы тоже или валялся сейчас, или бы искали тебя сетями на дне морском, вылавливали, прости господи, покойничка.

Аркадий прыснул. Василиса Андреевна стукнула его полотенцем по спине:

— И ты тоже, анжинер, куда повел ребятенок! И учительница!.. Всех бы вас надо…

— Зря ударила. Валерка мог с таким же успехом простыть и дома. Кстати, он каждый ноябрь болеет ангиной. И в воду никто не собирался нырять. Просто один мальчишка соскользнул с камня, когда мы шли по берегу, и искупался по пояс. Так что возьми свой удар обратно.

Юрка допил чай и поднялся из-за стола. Именины явно проваливались. Подарки улыбались откуда-то издалека, с прилавков магазина.

Все это мальчишка припомнил сейчас и отметил, что никаких изменений за день не произошло. Он забыт начисто. Хотя подсознательно чувствовал, что не может этого быть, чтобы его позабыли. Ведь девять лет не забывали, с какой стати па десятый забудут. Он присматривался ко всем кулькам и сверткам, которые приносили мать с отцом, желая видеть в них что-то угловатое, тяжелое, предназначенное ему. Почему угловатое и тяжелое, Юрка не знал, но именно так представлял подарок. Кульки и свертки раскрывались. Сахар, макароны, гречка. Красный кусок замороженного мяса. Тоже угловатый и тяжелый…

У Аркадия сегодня стипендия. Не было случая, чтобы треть от всех денег он не расходовал на пути из института домой, и не было случая, чтобы Василиса Андреевна после этого не ворчала, жалея рубли, «пущенные на ветер», в то время когда «сам без штанов».

«Если Аркадий сегодня ничего не купит, то крышка», — подумал Юрка, включая и выключая настольную лампу.

— Любуйся, отец, — сын опять книжки тащит в обеих руках, — услышал мальчишка Василису Андреевну и выскочил из комнаты.

Аркадий долго в сенях вышаркивал ноги, потом вошел и, смущенно улыбнувшись, спросил:

— Можно?

— А куда вторую-то стопу дел? — осведомилась Василиса Андреевна.

— Какую — вторую? Вот всё тут. Показалось.

— Ну хорошо, коли показалось, все меньше будет.

— Книги?

— Два учебника, Лесков и три томика Шекспира… Остальное вот — прошу. — Он вытащил пачку троек, еще что-то скомканное, положил на стол, поцеловал Василису Андреевну в щеку, подмигнул Петру Ивановичу и отбыл в свою «келью».

Юрка вьюном следом. Развязал бечевку, раскинул бумагу. Да, одни книги… Юрка не мог сдержаться, не мог больше говорить иносказательно, намеками.

— Значит, мне ничего не купил!

— А собственно, чего тебе надо?

— А собственно ничего… Просто послезавтра день моего рождения.

— Разве? — удивился Аркадий.

— Да.

— Странно. Как быстро летит время!.. Да-да, припоминаю, именно послезавтра. Ах ты, как глупо получилось.

Юрка презрительно усмехнулся и, чувствуя, что слезы где-то уже близко, прямо посмотрел брату в глаза.

— Но ничего, ничего, не горюй. Я тебе сделаю моральный подарок, — шепотом сказал вдруг Аркадий. — Ценнейшая штука!

Мальчишка часто заморгал, отпугивая слезы, и с очень отдаленным доверием спросил:

— Это какой, в коробке?

— В коробке. В черепной.

— Нет, правда?

— Правда, в черепной. Я тебе подарю мысль. Все принесут рубашки, игрушки, носовые платки, а я — мысль. Игрушки порвутся, рубашки износятся, носовые платки ты уработаешь, а мысль — крепкая штука. И, если голова у тебя недырявая, мысль никогда не потеряется… Радуйся, братуха, не каждый день такие подарки преподносят.

Глаза Аркадия улыбались хитро и обнадеживающе. У Юрки затрепетало сердце — он понял, что, кроме мысли, получит еще что-то.

— Знаешь, — пригнувшись к Юркиному уху, проговорил Аркадий, — я нарочно стипендию тройками попросил, чтобы матери больше казалось, чтобы замаскировать расходы.

— Она ведь сосчитает.

— Ну, пока она сосчитает… Как в школе?

— Хорошо. Катька сегодня у доски две задачи подряд сама решила, трудные. И даже никто не подсказывал. Только в одном месте сбилась. Галина Владимировна ей четверку поставила. Я говорил, что она меня в два счета догонит.

— Так убегать надо. Тебя догоняют, а ты хоть бы хны.

— Пусть сперва во всем догонит.

— Кого думаешь приглашать в гости-то?

— Валерку.

— И всё?

— Всё.

— Что же, друзей больше нет?

— Есть, но… никого больше не хочу. Вот… Галину Владимировну бы, но нельзя, по-моему, неудобно, да?

— Конечно, неприлично. А Катю не желаешь?

— Катю?.. Хм. Не знаю. А вдруг тоже неприлично?

— Нет, почему же? Вполне прилично. Валерка, ты, Катя, ну и мы все — будет очень толково.

— Я подумаю.

— Непременно… Как самочувствие Валерки?

— Сейчас к нему пойду.

Юрка оделся и вышел в сени. «Может быть, мамке вовсе и не показалась вторая стопа у Аркаши? — вдруг озарило Юрку. — И потом, чего это он долго ноги тут чистил? Не грязь ведь — снег. Стукнул раз о косяк — и всё…» Юрка хотел было обследовать сени, но раздумал, чтобы не разочаровываться, если ничего не найдет. А так, может, и в самом деле где-нибудь что-нибудь припрятано.

К Юркиному удивлению, Валерка был во дворе. Он стоял под навесом, в пимах, в отцовском полушубке, повязанный огромной шалью, так что голова его была шириной с плечи. В узкой щели сверкали только Валеркины глаза, да из складки против рта вырывался парок от дыхания. Вокруг него шумно сновали куры, за которыми с обычным восторгом следил Тузик, одетый в старую телогрейку с наполовину обрезанными рукавами и подпоясанный ремнем, — ну, прямо сбежал из какого-то бродячего цирка.

— Ну что, Тузенций, привык к наряду? Не брыкаешься больше? — спросил Юрка. — Тебе бы еще чулок на хвост и — хоть на полюс, в Антарктиду, пингвинов пугать… А ты чего, Валерк, выскочил? Мало простыл? (Валерка рукавом полушубка начал было раздвигать витки шали на лице.) Молчи. Тебе нельзя разговаривать на морозе. Вижу, что кур пичкал.

Да, мальчишка кормил птиц. Он любил их кормить, любил наблюдать за их бестолковой беготней, когда, мгновенно расхватав из тарелки все, что там есть, они еще минут десять носятся, подозрительно заглядывая друг другу в клювы — не осталось ли чего, чтобы выхватить. Мистер во время этих представлений стоял обычно посреди двора, как распорядитель, и только поворачивался то в одну, то в другую сторону. Сам он питался неизвестно когда и неизвестно чем — все отдавал подругам. Петух был предельно честен.

— Ну что, долго мы тут стоять будем? — спросил Юрка. (И Валерка опять начал было освобождать рот.) — Куда тянешься? Вот, елки, человечина! Ему говорят, надо молчать на морозе, а он тянется… Загонять, что ли, твоих голозадых? Тоже ведь не обрастают. Тоже штаны шить придется.

Валерка что-то промычал. Юрка зашел в курятник, заманил птиц, захлопнул двойные двери, и по молодому, чистому снегу, помеченному крестиками куриных лап, мальчишки направились к крыльцу.

Юрка помог Вере Сергеевне распутать Валерку. Валерка осунулся и побледнел.

— Идите в комнату, сядьте на кровать спинами к печке, — сказала Вера Сергеевна. Ребята так и сделали.

— Ну как?

— Ничего, — прохрипел Валерка, обматывая горло шерстяным шарфом.

— Легче?

— Легче. — Он, сморщившись и перекосив голову, глотнул слюну. — Противно.

— Какая дрянь.

— Шишки — во! — в горле. Карандаш между ними едва пройдет. В январе, когда мороз сильнее будет, пойдем делать операцию, а то задавит.

— Неужели задавливает?

— М-м…

— Вот елки. А почему в мороз?

— Врач говорит, что легче при морозе после операции. И еще сразу надо мороженое есть.

— Да-а… Ты давай скорее вылечивайся, а то нас вот-вот в пионеры будут принимать.

— Я и больной приду, когда принимать будут.

— Конечно, но здоровому лучше.

Вера Сергеевна принесла чаю со смородинным вареньем, два стакана. Валерка мучительно, но жадно начал пить.

— Смородина лучше всяких лекарств. Размягчает. Мама, еще стакан. — Голос его в самом деле стал четче. — Хорошо кипяченое молоко, но я его не могу пить — тошно… А два года назад какая-то тетка надоумила маму дать мне керосину. А я откуда знаю, что мне подносят, — хватил целую столовую ложку. И как начало меня мутить, как начало, думал умру.

— Гадость!

— Что ты!.. А знаешь, как хочу холодной воды? Сейчас бы ковшик со льдом после всех чаев.

Мальчишки помолчали.

— А я Мистера вспомнил, — сказал Валерка.

— Мистера? Ты бы узнал ворюгу, если бы встретил? — спросил Юрка вдруг.

— Конечно, узнал бы. На нем плащ вот с таким колпаком.

— А если он переоденется?

— Переоденется? — переспросил Валерка и, отхлебывая чай, сосредоточил память на том моменте, когда разглядывал бородача шагов с четырех, сидя за столом, и когда тот в упор глянул на него. Если бы Валерка старался запомнить физиономию пришельца, то, возможно, он нашел бы в ней что-нибудь особенное, но он не старался. Только бородку запомнил. Но если сектант переоденется, то, естественно, и бородку сбреет.

— Не знаю, — проговорил Валерка, легким кашлем прочищая горло. — Он такой высокий.

— Растяпа! Я бы его до печенок разглядел… У Катьки надо расспросить.

— Галина Владимировна не велела же.

— Ну, это когда не велела? Давно. А сейчас — пожалуйста… Только она ничего не скажет. Или, как вот ты, скажет, мол, высокий и в плаще. Тоже растяпа. А сектанта рано или поздно нужно выследить. Может, он в это время кого-нибудь другого подговаривает бросить школу, стращает сковородками и чертями. — Юрка говорил тихо, чтобы не услышала Вера Сергеевна. — Или жертву требует — под поезд…

Валерка задумчиво помолчал, плотнее прижимая шарф к горлу, потом вздохнул.

— Да-а… Юрк, а ты чего-нибудь боишься?

— Чего?

— Ну, чего-нибудь…

— Не знаю. По-моему, нет. Чего бояться? А ты разве чего-нибудь боишься?

— Кто — я? Хм, я… Важно, как ты. — Валерка посмотрел в глаза другу. — Понимаешь, я почему-то боюсь встретиться с ним или с бабкой.

Юрка только брови сдвинул. Валерка же поспешил объяснить:

— Ну, не то чтобы очень боюсь, а как-то так… Это сейчас. А когда встречу, я не испугаюсь, вот увидишь. — Мальчишка сосредоточенно посмотрел на абажур, точно там видением промелькнул божий поверенный.

— Вам еще чаю?

— Да, мам. И Юрке, вот его стакан.

— Печка теплая?

— Теплая.

Над Валеркиной кроватью Юрка увидел грамоту в рамке. Рамка была странной, не прямоугольной. Это вообще была не рамка, а нечто похожее на волну или на снежный вихрь, застывший на лету.

— Когда это ты выпилил?

— А я все время пилю. Сейчас чаю напьюсь и опять. Правда, трудно, голова кружится, от горла, но с перерывами ничего… Катька остается после уроков?

— Остается.

— А ты?

— Что — я?

— Остаешься?

— Зачем?

— Помогать.

— Да-а, так себе, через день. Там и без меня хватает учителей. А торчать на задней парте надоело. И вообще Нелька одна ее здорово подучит. — И Юрка рассказал о сегодняшнем Катином успехе. (Валерка заулыбался.) — Да! Учти, что послезавтра — день моего рождения. Как хочешь, но выздоравливай.

— Послезавтра?.. Так к послезавтра я не успею.

— Успеешь. Иначе весь год будешь валяться в постели!.. Еще тут одно дело. Аркаша советует Катьку пригласить. Как, по-твоему, стоит или нет?

— По-моему? — Валерка перестал швыркать чаем, но губ от стакана не отнял. — По-моему, стоит… С нами ей будет веселей, чем дома одной или с матерью. Да и нам будет веселей. Какие-нибудь игры придумаем. Стоит.

— Тогда все — приглашаю.

— Только потихоньку. А то Фомка опять задразнится.

— Конечно… Да, на вот тебе номера примеров и вот страницы, где учить. — Юрка положил другу на колени газетный клочок, сполз с кровати и, отряхивая выпачканную известкой спину, несколько раз покружился, как кот, к хвосту которого привязали бумажный бантик.

По радио артист запел «Скажите, девушки». Валерка, вытянув шею, хрипло и совершенно не под мотив начал подвывать. Юрке тоже нравилась эта песня. Слушая, он обшаривал комнату взглядом, пытаясь определить, где замаскирована Валеркина чудо-клетка о двенадцати хлопках. Именно о двенадцати, потому что Валерка просил сделать двенадцать пружин. Неужели возможно сделать двенадцатихлопку?.. Валерка ничего не показывал, несмотря на чуть ли не каждодневные просьбы. Юрка даже сердился, но сейчас он и не просил и не сердился, надеясь захватить друга врасплох или раскрыть тайну случайно. Но ни то, ни другое пока не удавалось. Сколько он ни оглядывался, нигде ничего подозрительного не выпучивалось и не выпирало.

— Ну ладно, — сказал Юрка, оделся и вышел.

Ему навстречу, потягиваясь, выбрался из конуры Тузик. Юрка остановился перед ним и, тыча в его сторону пальцем, торжественно, с дрожью продекламировал:

Тузик принял это на свой счет, повалился на спину, задрал лапы, облизнулся, прищурил глаза и замер с виновато-рабским видом.

— Тряпка ты, Тузенций, а не полярник, — проговорил Юрка и ногой швырнул в него снегом.

Пес вскочил и залаял.

Юрка так и не понял, откуда взялись торт, виноград, яблоки, шоколадные конфеты и прочие яства. Все это возвышалось на столе, как остров изобилия.

Василиса Андреевна дожаривала картошку. Петр Иванович, потирая руки, расхаживал возле стола.

Юрка, от волнения не зная, что делать, выставил клетку с двумя уже пойманными синицами на тополь и теперь, поднырнув под штору, следил за ними в незамерзшую кромку окна. Прилетел жулан и принялся бродить по куполу садка с растопыренными крыльями, должно быть шипя на пленных и кичась своей свободой. Юрка знал эту птичью манеру. Но сейчас ему было безразлично, врежется жулан в хлопку или улетит… Приближалось назначенное время.

Хлопнула дверь.

— Ну-у, — воскликнул Петр Иванович, — раз больной встал, значит, все в порядке!

— Здравствуйте, — сказал Валерка все еще не своим голосом.

Юрка, улыбаясь, вышел из комнаты. В правой руке Валерка держал что-то большое, окутанное простыней. У Юрки затрепыхало сердце. Он хотел что-то сказать, но все забыл и только смотрел на это нечто, предполагая в нем подарок.

— Поздравляю с годовщиной, — проговорил Валерка торопливо. — Возьми от меня.

Юрка взял, поставил на табуретку, откинул углы простыни. Это была клетка… Нет, это была не клетка, а сказочный птичий терем. Двухэтажная, с двенадцатью хлопками, по шесть с каждой стороны, вся резная и очищенная шкуркой, без единой проволочки, не считая пружин, которые тоже прикрывались деревянными накладками. Василиса Андреевна. Петр Иванович, Юрка — все стояли подле табуретки и молчали.

— Нет, — сказал вдруг Юрка, — я не возьму ее.

Валерка удивленно поднял брови.

— Слушай, Валера, — проговорил Петр Иванович, — давай-ка завернем ее да в уголок поставим, а домой пойдешь — прихватишь.

И он начал было прикрывать клетку, но Валерка отстранил руку Петра Ивановича и испуганно спросил:

— Да почему?

— Нельзя, Валерка, — заметила и Василиса Андреевна. — Нельзя. Это не шутка. Нельзя!

— Да ведь это я ее сделал! Я сам! Что вы?.. Я сделал, и я дарю ее Юрке. Вы почему?.. — Он чересчур поднажал на голосовые связки и закашлялся.

— Давай-давай ее, Валера, завернем и поставим в уголок, а пойдешь домой…

— Тогда я сейчас пойду домой. — На глаза мальчишки навернулись слезы. — Раз не хотите, то не надо…

— Да нет же. Ты пойми — такие штуки надо в музее выставлять, а не дарить всяким шалопаям.

— Если надо, я для музея еще сделаю, а эту — Юрке.

Вошел Аркадий, ахнул, увидев клетку, осмотрел ее, не раздеваясь, согласился, что это «изделие не для дома», но раз оно дарится от чистой души, то отчего бы и не принять. Валерка поддакнул. Юрка неуверенно поднял клетку до уровня глаза, отнес ее в горницу и поставил на диван.

— Я и птиц в нее не буду садить.

— Почему?

— Они всё тут загадят.

— Чистить будешь. А лучше опилок посыпать или золы. Мы курицам и то и другое подсыпаем.

— Мощнецкая!.. Я ведь тебе совсем не такую рисовал, хуже. И ведь без чертежей, да?

— На ходу придумывал.

— У тебя, брат, голова работает. Я тоже иногда придумываю толковые клетки, но с ними копаться долго. Ну, думаю, сейчас шестихлопку сделаю. Пока рейки заготавливаю — на четыреххлопку перейду, а как сколачивать — куда мне, думаю, такая махина, раз — и двуххлопка… Да, мощнецкая!

— Давай к весне скворечники сделаем такие. Я сегодня вычитал, как самому сделать приборчик для выжигания. Выжжем красиво — все скворцы наши будут. Я завтра начну приборчик. Он простой: вот такой брусочек с дырочкой, на конце прикрепить кусочек спирали, а от нее…

— Ну-с, за стол! — скомандовал Петр Иванович. — Люблю грозу в начале мая!

Юрка выскочил на кухню и торопливо проговорил:

— Нет, погодите.

— Что, еще кого-то ждете?

— Да.

— Кого?

— Это… — Юрка замешкался, как-то задвигал руками.

— Даму, — сказал Аркадий.

— Даму? — удивился Петр Иванович и тыльной стороной кисти провел по щеке, при этом послышалось шуршание. — Так надо же побриться, раз дама.

— Да какая дама — Катька Поршенникова! — возмутился Юрка, краснея, и в порыве самозащиты заявил: — Тогда садимся! Вовремя не пришла — не надо.

— Экий ты, братец, горячий, — посетовал Аркадий. — К скольким ты просил?

— К трем.

— Сейчас без пяти три. К тому же сам бог велел женщине чуть-чуть опаздывать. Так ведь, мам?

— Да я уж и не помню, что бог-то велел, но подождать конечно, надо. Пусть и картошечка еще попреет. Кто же это — одноклассница?

— Ну, — сердито ответил Юрка.

— Пойдемте-ка в подкидного дурака сыграем, — проговорил Петр Иванович. — Минут десять.

Десять минут прошло. Прошло пятнадцать. Юрка то и дело косился на будильник, злился, играл не вдумчиво, наконец посреди кона хлопнул картами о стол и поднялся.

— Хватит! Раз не захотела — не надо.

— Юрк, — проговорил Аркадий, — а вдруг не «не захотела», а мать не пускает? Вдруг ей очень хочется, а мать — нет! — и все?

— Не знаю, — сказал Юрка.

— А я уверен, что именно так. К кому-кому, а к тебе-то Поршенникова не сразу отпустит дочь. Я подумывал об этом.

Юрка взглянул на брата и тотчас сообразил, о чем он сказал. Да, ведь они с Валеркой первейшие враги Поршенниковой, и, разумеется, к ним она не отпустит Катьку… Мало того, она, может быть, смеется над приглашением, издевается, выставляя его во всяких унизительных видах; сидит на табуретке и хихикает, блестя рожей… Юрке неожиданно захотелось сказать этой женщине что-то злое, желчное, чтобы передернулось у нее лицо и чтобы вся она так и обмякла.

— Валерк, сбегаем, а? — проговорил он.

— Давай.

— Молодцы! — проговорил Аркадий.

Мальчишки спешно оделись и выскочили. От холодного воздуха Валерка закашлялся и стал глубже прятаться в ворот.

— Ты без шарфа?

— Без.

— На мой.

Солнце закатывалось в одну из труб тепловой станции, которая громоздилась на ближайшей окраине Нового города. Начинало смеркаться. Ребята шли быстро, но молчаливо. Валерка не знал, что будет говорить, столкнувшись с Поршенниковой, и поэтому побаивался встречи, но ведь «надо поступать так, как поступать боязно». И мальчишка не отставал от друга. Юрку же подобное борение чувств не одолевало — он был полон решимости.

Юрка открыл калитку, и они пересекли двор. Однако на двери висел замок. И замок этот моментально уравнял мальчишек в их чувствах: оба они с одинаковым растерянно непонимающим видом переглянулись. Юрка несколько раз повернул замок с боку на бок и даже зачем-то дернул его. И вдруг в сенях скрипнула дверь, и кто-то спросил:

— Это ты, мам?

— Катьк! — крикнул радостно Юрка. — Это мы с Валеркой.

— Ребята? — поразилась девочка. И через миг мальчишки услышали ее голос прямо за досками двери, даже парок сквозь щель пробился. — Вы за мной, да?

— Конечно.

— Ой, а я закрыта. Мама ушла еще во втором часу. Посиди, говорит, я скоро, а все нет и нет. Я надела пальто и сижу возле плитки — у нас холодно.

— А ты отпрашивалась? — спросил Юрка.

— Отпрашивалась. Она сказала: посмотрим, а потом ушла.

— Хм, интересно…

— Что будем делать? — спросил Валерка, все озираясь и к чему-то настороженно прислушиваясь.

Юрка вновь подергал замок и проговорил:

— Пошарь-ка в карманах, нет ли чего острого.

— Зачем?.. Вот гвоздь, только погнутый.

— Еще лучше. Ну-ка… — И Юрка принялся ковыряться в скважине.

— Вы хотите меня открыть?.. Не надо, Юра, не надо. Мама ругаться будет! — испугалась Катя, поняв действия мальчишек.

— Не бойся… Этот замчище не гвоздем открывать, а ломом, — вздохнул Юрка и вдруг задумался: «А что бы произошло, если бы замок случайно открылся?» — и сам понял, что скреб гвоздем не с целью чего-то добиться, а так, непроизвольно, толкаемый неопределенным чувством. — Да-а… Замерзла? Иди в избу.

— А вы?

— Что — мы? Мы пойдем домой. Чего тут бесполезно торчать.

Но никто не двинулся с места.

— А окна у вас открываются? — спросил Юрка.

— Открываются, но только летом. А сейчас они заклеены и между рам вата.

— У нас тоже вата, — сказал Валерка.

— Вообще-то в этих сенках дважды два доску выбить, — заметил Юрка. — Хорошенько ногой садануть — и все. — Мальчишка даже для пробы несколько раз не сильно ударил валенком по гулкой пристройке.

— Эй-эй, кто там шарашится? — раздалось вдруг от калитки, и, обернувшись, ребята увидели большую фигуру Поршенниковой. Они молча и неподвижно следили за ее приближением. — А-а, это вон кто, — проговорила та с половины дороги миролюбиво. — Давненько вы у меня не были, давненько, вон с каких пор. — Поршенникова поставила на снег бидончик и достала из-за наличника ключ. — Не выказывайте, где прячем. Ключ — это все, вся жизнь, все счастье. Видите, как я вам доверяю.

И как же певуче-добр был ее тон, как же он, исполненный сердечности, приглашал мальчишек к миру, к душевному разговору! Но они, мальчишки, молчали. Юрке, наоборот, приторным, нахальным казался ее голос и ее слова, они злили его, потому что он знал настоящую Поршенникову, грубую, безжалостную, лживую.

Молчала и Катя, так что Валерка подумал, что она, верно, ушла в избу. Но, когда распахнулась дверь, она оказалась в сенях.

— Ишь ведь, и мамзель готова, — сказала Поршенникова. — Так кто ж чего справляет? — Она посмотрела почему-то на Валерку, очевидно понимая, что от него проще дождаться ответа.

И он ответил, опустив глаза:

— Юрка. День рождения.

— Юрка? У-у!.. И сколько же тебе лет будет?

— Десять. — Юрка наклонился, подцепил горсть снега и попробовал сделать снежок, но снег был сухим и рассыпался.

Ему не хотелось разговаривать с Поршенниковой вот так покорно-вежливо. Надо бы ответить не «десять», а «двадцать с хвостиком» и еще что-нибудь съязвить, но Юрка опасался, что, рассердившись, Поршенничиха не отпустит Катьку. И без того неизвестно, отпустит ли.

— Самый шалопутный возраст, — заметила женщина. — И опять же — вся жизнь впереди.

— Ну что, пошли, Катьк? — сказал Юрка.

— А может, я не разрешу. Может, вы мне не поглянулись, чтобы разрешать.

Тут Юрка не выдержал, вспылил:

— Значит, вы ее нарочно заперли, да?

— Ладно, идите, — со вздохом махнула рукой Поршенникова. — А то опять чего-нибудь наплетете на меня, не приведи господь! Хорошие вы хлопцы, только уж больно норовистые. «Нарочно»!.. Есть мне время с вами в прятки играть! — Она взяла бидончик, спустилась вниз, в сени, и только там проговорила: — Иди же, а то кавалеры за горло меня возьмут.

Катя медленно поднялась к порогу, боясь, что мать сейчас окликнет ее и вернет, медленно переступила порог и вздрогнула — Поршенникова ее действительно окликнула:

— Куда же ты, кулема? Идешь к людям, на праздник, по приглашению, а где подарок?

— Так ведь… — начала было Катя.

Но мать ее перебила:

— На вот. — Из-за борта фуфайки женщина вытащила что-то завернутое в бумагу и протянула дочери. Та взяла. — А теперь ступай.

И все трое медленно направились к воротцам, и лишь хлопок дверцы точно разбудил их — они посмотрели друг на друга и улыбнулись.

А Юрка чуть присел, хлопнул себя ладонями по бедрам и задорно крикнул:

— Бежим!

И они понеслись по белой дороге.

Гайворонские радостно распахнули им навстречу дверь. Юрка как увидел улыбающегося отца и уловил его пытливый взгляд, брошенный на Катю, так моментально сообразил, что он, по своему обыкновению, сейчас же начнет интересоваться, кто у Кати родители, да где они работают, да как сама она, и так далее. Бросив пальто и шапку в угол, мальчишка утянул Петра Ивановича в горницу и прошептал, грозя пальцем:

— Смотри, пап, ни о чем не расспрашивай Катьку! А то начнешь свое «как» да «почему» — нельзя!

— Вы что, с Аркадием договорились? Тот нам с матерью наказал строго-настрого молчать и ничего не объяснил, и ты… Что это за такая за девица?

— Тайна! Вообще лучше не расспрашивай. Молчи, и всё.

— Странные порядки в родном доме.

— Ладно, пап, пошли.

Василиса Андреевна поставила на середину стола большую сковородку и пригласила «присаживаться». Юрка первым занял место у окна, рядом примостился Валерка. Аркадий, наблюдавший это размещение с особым вниманием, подал брату несколько знаков жестами и мимикой, мол, Катю-то не забывай, но Юрка этих знаков не заметил и уже нетерпеливо тыкал вилкой в сковороду. Тогда Аркадий, сокрушенно покачав головой и громко сказав: «Темнота!» — сам устроил девочку. Петр Иванович, несколько сбитый с веселого настроения сыновьими наказами, опустился возле Аркадия.

— Ну, вроде все ладно, — проговорила Василиса Андреевна, обозревая и угощения, и тесный людской кружок. — Открывай, отец, вина-то заморские. — И удалилась в горницу, откуда вынесла пару черных пимов и ватные стеганые штаны. — Вот, сыночек, чтобы зимой не мерз и не промокал, — от нас с отцом. — И три раза поцеловала Юрку: в лоб, в нос и в губы — лесенкой.

— Можешь теперь ночевать в сугробе, — заметил Петр Иванович.

— Законные штаны! — радостно проговорил Юрка, приняв подарки и оглядывая их. — Сегодня же обновлю. А пимы-то, елки! Подошвы — на сто лет хватит!

— Если их на божницу вон поставить вместо графина с водой, — заметил Петр Иванович.

Юрка отнес подарки в горницу и, вернувшись, воскликнул:

— Ну, разливайте!

— Что значит «разливайте»? — спросил Петр Иванович.

— Это значит — пить будем!

— Детям пить не положено. А если что им и перепадает, то инициатива должна проявляться взрослыми. Понял?

— Понял. Тогда проявляйте инициативу.

— Ох и гусь!

Юрка, несмотря на оживленность, начал ощущать какую-то нехватку, словно что-то забыл или потерял… А-а! Подарок Аркадия. Ведь он еще ничего не подарил, но непременно подарит. Что?.. Мальчишка с жаром посмотрел на брата. У Аркадия же был такой вид, словно он и не собирался ничего преподносить. Он шутил да улыбался в ответ на Юркины огненные взгляды, а затем вдруг взял бутылку шампанского и, нацелясь в братишку, начал раскручивать проволоку. Юрка, защищаясь, вскинул руки и пискливо завопил под общий смех, но в последний момент Аркадий чуть повернул бутылку — и пробка просвистела у мальчишки над головой. Из горлышка полезла пена.

— Стаканы! Где стаканы?

— За это полный наливай, — проговорил Юрка.

Но Аркадий всем троим налил по половинке. Потом взял свою пузатенькую рюмку с водкой и поднялся.

— Я пообещал уважаемому имениннику подарить мысль, — сказал он. — Пообещал сгоряча, прижатый к стенке. Потом долго думал и обнаружил, что, знаете, нелегко блеснуть новой мыслью после того, как человечество прожило разумной жизнью несколько сот веков. Поэтому прошу прощения заранее, если я вдруг использую находку какого-нибудь мудреца или философа.

Петр Иванович блаженно щурил глаза.

— Так вот. Бывают люди, которые живут для того, чтобы есть… И бывают люди, которые едят для того, чтобы жить. Я с удовольствием отмечаю, что наш именинник относится ко второму типу людей, то есть к тем, которые едят, чтобы жить. Это люди сердца и ума, но не живота. Я сказал длиннее, чем Аристотель. Но Аристотель говорил вообще, а я — в частности. Так пожелаем Юрке, чтобы он так же хорошо ел и так же хорошо жил: поменьше бы киловатт-часов да больше чего-нибудь иного. Привет, братуха!

Аркадий выпил, вышел в сени и тотчас вернулся со свертком.

— А это — приложение к моим мыслям, — сказал он, сдирая бумагу и сдергивая с коробки крышку.

Фильмоскоп!

Юрка выскочил из-за стола и взял его в руки. О, чудо! У Юрки даже не было мыслей о фильмоскопе. А если и были, то случайные и робкие, еще далекие от мечты. И вот, обогнав мечту на космической скорости, аппарат явился перед мальчишкой во всем своем черном матовом величии, с выпуклым глазом объектива, в глубине которого светился фиолетовый зайчик, с кассетой для диафильмов, с ламповым отсеком и с трансформаторной «будкой». Юрка не знал, что делать: плясать ли, смеяться ли, быть ли серьезным, спрятать ли аппарат, или же немедленно заняться им. Валерка не усидел — тоже вышел. И мальчишки принялись было изучать устройство фильмоскопа.

— Ну, это вы потом, — сказал Петр Иванович. — Потом-потом. Давайте за стол, ишь повыскакивали. Мать для них жарила-парила, а они за железку ухватились… Аркадий, забери у них эту пушку.

— Садимся, садимся, — ответил Юрка и поднес аппарат к Кате. — Им кино показывать.

С энергией взялись ребята за еду. Василиса Андреевна сама ни до чего не притрагивалась, все следила за чашками и все предлагала отведать то одно, то другое. Петр Иванович налил себе и Аркадию по рюмке водки, а мальчишкам плеснул малость шампанского.

— Знаешь, Валера, это от ангины хорошо. — И вдруг, озорно блеснув глазами, Петр Иванович спросил: — А можно все же задать нашей даме один вопрос?

И сразу — тишина.

— Ну, если этот вопрос тебя очень волнует, — проговорил Аркадий медленно, словно пытаясь из множества возможных вопросов угадать вероятнейший.

— Я хочу спросить Катю… м-м… как ей понравилась наша картошка?

— Вкусная, — ответила Катя, действительно уплетавшая за обе щеки и смущенная общим вниманием к себе.

— Верно, дочка, вкусная. Вот и весь вопрос… Я предлагаю выпить за того, кто приготовил нам такую вкусную картошку, — за мать!

— Ур-ра-а! — крикнули Юрка с Валеркой, вздымая почти пустые стаканы. — Чтобы всю жизнь была такая вкусная картошка!

— Спасибо, родненькие, спасибо. Уж буду стараться!.. Катенька, тебе, может, чайку, да вон с яблочками? Давай, дочка, а то их не переждешь. Юрка-то сейчас вздохнет, потянется, помнет кулаками брюхо да опять за ложку.

— Нет уж, все, — проговорил Юрка. — Я тоже за яблоки возьмусь. Валерка, кончай, видишь — сколько вкуснятины. А ну-ка!..

Мальчишка дотянулся до вазы, взял самое крупное и румяное яблоко, повертел его в соблазнительном раздумье и положил перед Катей, затем достал еще два, без выбора: для себя и Валерки. Нахрустывая, Юрка погладил, как кошку, фильмоскоп, стоявший на подоконнике, и заметил:

— Были бы ленты — сейчас бы кино показали…

— Ух, братцы! — воскликнул вдруг Аркадий. — Забыл! — Он вскочил, сбегал в свою комнату и принес пригоршню серебристых баночек с диафильмами.

— О-у! — Юрка чуть не подавился яблоком.

— Принимайте! — И Аркадий по одной стал выставлять баночки на стол, оглашая: — «Как братец Кролик победил Тигра», «Метелица», «Илья Ефимович Репин», «Три поросенка», «Франсуа Рабле» и «Гёте». Всё… Кое-что вы тут не знаете. Красота живописи и литературы поразит вас позднее. Но ведь жить-то надо начинать сейчас, а не позднее. Как мы с товарищем Аристотелем договорились?.. Жить! Так давайте жить в союзе с Аристотелем, восстановим связь времен, которая, по словам Гамлета, распалась!.. За всех хороших людей, живших, живущих и будущих жить на земле!

Аркадий с Петром Ивановичем выпили еще по одной.

— Знаете, кажется, «будущих жить» неверно сказано, — заметил задумчиво Аркадий. — Да, неверно. Испортил хороший тост.

— Все верно, — сказала Василиса Андреевна. — Жить и после нас будут, и через тысячу лет, и все лучше и лучше…

— Цветная! — крикнул Юрка, вытащив одну из лент. — Валерк, ну-ка пошли… Катьк, пойдем кино смотреть.

— Да, — заметил Аркадий, — хорошо бы сделать или найти для баночек полочку какую-нибудь или шкафчик, а то живо растеряются.

Ребята уединились в комнате Аркадия, установили фильмоскоп, заправили диафильм и «дали свет». На стене, выше ковра, отпечаталась рамка. Юрка навел резкость и двинул ленту.

— «Три поросенка»! — ликующе прочитал Валерка. — Кать, смотри — «Три поросенка»…

Катя замерла, перестав жевать и прижав к груди яблоко. Она смотрела на эти два крупных цветных слова, вдруг выплывших из-за темной кромки, как на чудо. Валерка с сожалением сказал:

— Только плохо видно — светло. Юрк, давай темноты дождемся, чтоб сразу ярко.

— Погоди, несколько кадров.

— А как это? — спросила Катя с улыбкой, начиная медленно жевать яблоко.

Она много раз бывала с классом в клубе и видела настоящие фильмы, но этого вопроса «как?» не возникало, потому что то ведь был клуб, там работали взрослые люди, там жужжали какие-то машины — поэтому и получалось кино. А если такое же кино «делают» Юрка с Валеркой, то, естественно, как?

— Очень просто, — ответил Юрка. — Перед лампочкой ставится пленка, и эта пленка отбрасывает на стену тень, а эта тень и есть кино.

Он прокрутил кадриков пять, но изображение было бледноватым, и мальчишка со вздохом отключил аппарат.

— Елки. Где бы полочку найти?.. Полезли на чердак, там полно всякой всячины. Катьк, полезли с нами? Ты, наверное, ни разу не лазила на чердаки?

— Нет.

— Ну вот. Одевайся.

Взрослые все еще сидели за столом, о чем-то рассуждая. Ребята накинули пальто и выскочили в сени.

— Лезь первая. (Катя задрала голову.) Не бойся, чертей нету, мы неверующие. Лезь. (Девочка полезла.) Шубы не испугайся.

Мальчишки стали подниматься следом. Едва Катя ступила на дощатый потолок, как вскрикнула и чуть не сорвалась в люк — увидела повешенного человека.

— Я же сказал: не испугайся шубы! — рассердился Юрка, добравшись до нее.

— Я не знала…

— Все вы не знаете. Как увидят, сразу — а-а!.. Сейчас я ее вообще сдерну. Сколько можно болтаться! — Юрка обхватил шубу, как борец, приподнял, чтобы вешалка соскочила с гвоздя, и грохнул о шлаковую засыпку. — Вот сразу лучше стало… Знаете, мы тут летом кинотеатр устроим. Смотрите, как здорово будет: сюда экран прибьем, а здесь вот доски разложим по чурбачкам, над сенями… О, это дело мы обтяпаем! Темнота в любое время, окошко только прикрыть. Вот здорово будет! Ага, Валерка?

— Пожалуй. Высоты хватит.

— Хватит. Проведу розетку, приберусь и толково будет.

Юрка так размечтался, что позабыл, зачем и забрался на чердак, но Валерка прервал его, предложив скорее покончить с делом да спуститься, а то он уже начал мерзнуть.

— А-а! Ну-ну. Сейчас мы живо найдем что-нибудь, — спохватился Юрка, проходя вперед.

После недолгих поисков в углу, под тяжелой кипой старых газет, Юрка наткнулся на киот со стеклянной дверцей. Он осторожно поднял его, смахнул пыль и снег, пробившийся сквозь шиферное покрытие, повернул к свету и подозвал друзей. За дверцей ребята увидели невыразительное, с длинным носом, плоское лицо, обрамленное складками фольги. Вокруг лица белели цветочки, похожие на ромашки, сделанные тоже из фольги.

— Бог! — прошептал Валерка.

— Он, у нас висел. Аркаша его снял… — сказал Юрка. — Видела такого? — неожиданно обернулся он к Кате.

— Нет.

— А каких видела?

— Никаких.

— А на кого же ты молилась? — запальчиво спросил мальчишка и сам удивился неожиданности своего вопроса.

Однако вопрос этот давно засел в мальчишеский ум. Юрка почувствовал безжалостность своих слов и поспешил смягчить их:

— Или ты не молилась?

Катя склонила голову.

— Молилась.

— Значит, ты веришь богу? Вот этому… Мы его на чердак швырнули, под старые газеты, в пыль, а ты ему веришь.

Девочка подняла голову, быстро глянула повлажневшими глазами на Юрку, на киот в его руках и тихо проговорила:

— Я… не знаю… Я мало молилась… Мне стало страшно. Все кричат, плачут. Вот так. — Катя вдруг сложила ладони лодочкой, чуть приподняла их над коленями и зашептала: — Дай господи! Дай господи!..

Мальчишки смотрели на девочку, разинув рты. Пальто сползло у Валерки с плеч, но он не ощущал холода.

— Ну и чего он дает? — спросил Юрка.

— Не знаю. Я ничего не видела, чтобы давал.

— Да что он может дать? — Юрка встряхнул киот.

Дверца отворилась, и ребята четче увидели постный божий лик. Они некоторое время молча рассматривали его, затем вдруг Юрка потянулся пальцами к одному из цветков и взял его за лепестки — цветок отлип с каким-то щелчком.

— Не надо! — вскрикнула Катя испуганно. — Ой, не надо, Юр. Бог наказывает! Положи это, и пойдемте отсюда. — И она, ожидая чего-то сверхъестественного, съеживаясь, задрала голову к коньку крыши.

От неожиданности мальчишки тоже подняли голову, оглядели черный шифер, прислушались, потом уставились на Катю, точно ожидая дальнейших указаний. И девочка молча смотрела на них. Порыв ветра скользнул по крыше, и из щелей посыпались снежинки.

— Что должно было быть? — спросил Юрка.

— Я не знаю, — тихо ответила Катя. — Но бог сразу наказывает за грех.

— Ах, сразу! — повторил Юрка, глянул на цветочек, который все еще держал в руке, бросил его через плечо и быстро оторвал еще один венчик. — Вот, пожалуйста!.. И хоть бы что! Ни огня, ни дыма, ни грома. Вот я, вот Валерка, вот ты, мы сидим, как сидели… Бога нет! Поэтому он и не наказывает, и на сковородке не поджаривает… Валерка, ну-ка, и ты сорви.

Мальчишка не постеснялся, и еще один цветок выпал из наряда небесного отца.

— Ну вот. Попробуй сама. — Юрка приблизил киот к девочке. (Катя сперва чуть отшатнулась, потом выпрямилась, с робостью протянула руку к богу. Щелчок — и венчик оказался в пальцах.) — Видишь — земля не раскололась. Срывай еще! (Катя довольно решительно дернула цветок над самой головой боженьки.) Смелей, смелей! Вот так! — И Юрка всей пятерней скребанул два раза, содрал начисто фольгу, скомкал и так резко бросил, словно это было пойманное ненароком опасное насекомое. — Вот! — сказал Юрка, а Катя охнула и прижала руки ко рту.

Оставшись без мишуры, бог вдруг как-то съежился, померк и стал похож или на самого последнего нищего, или на облезшую обезьяну.

— Забавный какой, — улыбнулся Валерка.

— Еще бы, — поддержал Юрка. — Лысый хрыч. Слизняк… Валерка, знаешь, это ведь законный шкафчик под ленты. Как раз. Бога соскребем ножом или просто бумагой чистой оклеим, и порядок. Смотри-ка, прямо как по заказу… А ну, пойдемте в дом.

Когда спускались по лестнице, Юрка проговорил:

— Опять бога в избу тащим, но с другой целью. Ага, Валерк?.. С современной целью!

Киот они тайком, чтобы не заметила Василиса Андреевна, пронесли в «келью» и позвали Аркадия.

— Гениально! — воскликнул Аркадий, увидев обезображенный божий лик. — Я его выселил на чердак, а вы его там прикончили — безбожником стал наш дом!

— Гениально! — повторил Юрка. — Мы его у тебя под книжками повесим, ага?.. Аркаш, признайся, что фильмоскоп ты еще купил тогда, позавчера, вместе с этим… с Шекспиром.

— Признаюсь.

— Значит, маме не показалась вторая стопа?

— Не показалась.

— Я это понял. Я знал, что в сенях что-то припрятано!

— Ну, понятно… Между прочим, хоть эта затея и была моей, но утверждалась она семейным советом. И, поверь, победа далась мне нелегко.

— Да? Хм… Ну, спасибо… Катьк, ты чего в пальто стоишь? Снимай, сейчас кино будем смотреть.

И ребята, пригласив Василису Андреевну и Петра Ивановича, прокрутили три диафильма.

— Все ведь научно, полезно, — заметил Петр Иванович.

Проводив Валерку и Катю до калитки и сунув им по яблоку, Юрка вернулся и занялся аппаратом вплотную. Он долго прочищал его, продувал, что-то подкручивал, потом отнес в горницу и поставил на стол, не накрывая крышкой, чтобы то и дело восхищенно посматривать на него. Подарок! Настоящий, а не какой-нибудь моральный, в черепной коробке. Хотя и моральный тоже интересный: есть — чтобы жить, жить — чтобы есть… Значит, мудрецы считают, что еда не главное, главное — жить. Забавные мудрецы, и даже не забавные, а странные.

— Юрка! — позвал из кухни Аркадий. — Это что?

Юрка выглянул. Брат вертел в руках что-то завернутое в бумагу.

— Не знаю.

— На табуретке под вешалкой лежало.

— А-а! Это Катька принесла. Подарок Катькин! Она забыла. И я забыл. Ну-ка!

Мальчишка живо развернул бумагу. Блеснул золотистый переплет, и перед глазами явилась толстая, с плотными корочками книга.

— «Советская опера», — прочитал Юрка и удивленно вскинул брови. — Что за «Советская опера»?

— А ну?.. В самом деле. Капитальный труд. Подарочек солидный.

— Это ошибка. Это не мне.

— Ну как же? Если Катя принесла, значит, тебе.

— Ну, тогда Поршенничиха спятила. Это она в последний момент сунула Катьке. На, говорит, подари… Елки, «Советская опера»… А надпись есть?

— Нету.

— Конечно, она не успела.

— Считай, что это мне преподнесли. Согласен?

— Пожалуйста.

— Только на Катю не сердись, она ни при чем. Поршенниковой, по-моему, понравилось слово «советская». «Советская опера»! Звучит! Самое подходящее для такого парня, как ты, если, конечно, не знать, что такое опера… А может быть, она такого высокого мнения о тебе, считает, что ты запросто перевариваешь такие талмуды?

— Знаю, какого она обо мне мнения, — сказал Юрка. — Аж зубами скрипит.

Братья вошли в комнату Аркадия.

— Аркаша, а кто такой Аристотель?

— Аристотель?.. Философ. Карл Маркс называл его величайшим мыслителем древности. А ты что, не доверяешь союзу с ним? Напрасно. Это очень порядочный человек. Я бы мог тебя просветить, но ты многое не поймешь — философия, извини. Кстати, Аристотеля и Ленин ценил. Вот так… — Аркадий притянул братишку к себе и посадил на одно колено. — Ну как, по-твоему, прошел день рождения?

— Хорошо. А по-твоему?

— На троечку.

— Ну да?

— Не больше. Куда это годится: вместо того чтобы устраивать гостей, ты, как дикарь, кидаешься первым к столу. Щепетильный гость в этом случае хватает шапку и прощается.

— Неужели они сами не могут сесть?

— Нельзя!..

— Зато я Катьке самое большое яблоко отдал, — напомнил Юрка.

— Поэтому и тройка, а так бы двойку вкатил.

— Хорошо, что ты не учитель, а то бы замучил всех.

— Да, кое-кому бы досталось.

— А ты бы видел, как мы цветки с бога срывали. Сперва я сорвал, а Катька говорит: тебя бог накажет. А я еще сорвал, потом Валерка, а потом она сама… Она ведь больше не будет богу верить?

— Все это не так просто, братец, но если уж на господа она подняла руку, то… понимай сам. Видел, какой она задумчивой ушла?

— Нет.

— Надо быть внимательнее к друзьям. Взбаламутили девчонку, и хоть бы хны. Может, у нее в душе сейчас революция происходит: верить богу или нет?

— Ну уж…

— Вот и «ну уж»! Быть чутким — тоже союз с Аристотелем. Ты, конечно, понимаешь, что Аристотель — это иносказание.

— Что?

— Образ. Я просто хочу, чтобы ты был порядочным человеком. Понял?

— Я понял, что основное не еда, а жизнь.

— В общем-то, я этого и хотел. А попутно узнать Аристотеля тоже нелишне… Ну, завтра у меня семинар по философии, надо полистать конспекты, так что, апостериори, прочь с колена!

Юрка вышел в кухню, но тут же вернулся.

— Интересно, сколько стоит эта «Советская опера»?.. О-о! Два рубля! Лучше бы деньгами дала, я бы десять книжек купил, елки!

— Да, ограбили тебя. Ну ничего, крепись, — заметил Аркадий, улыбаясь.

Спать еще не хотелось, но мальчишка решил лечь, чтобы поразмышлять и помечтать, — в темноте Юркино воображение работало лучше. Но, прежде чем нырнуть под одеяло, он так повернул фильмоскоп, чтобы фиолетовый зайчик, появлявшийся в объективе от света уличного фонаря, был виден с кровати.

И тотчас поплыли, поплыли думы…

 

Глава вторая

СЕАНСЫ У ГАЙВОРОНСКИХ

Если Юрка и ждал сон, то совсем не такой, какой ему привиделся. А снилась сплошная белиберда. Над их домом прокладывали высоковольтную линию. Монтеры хватались руками без резиновых перчаток за оголенные провода, их дергало и бросало на землю. Но монтеры не убивались. Они вскакивали, снова взбирались на мачты и снова цеплялись за провода. Их опять швыряло вниз. Юрка стоял где-то наверху, чуть ли не на облаке, и тревожно охал, потом начал смеяться и даже сам решил попробовать, как бьет током. Он спрыгнул на землю и быстро, как муравей, вскарабкался на мачту до гирлянд изоляторов. Дул ветер со снегом. Юрка был почему-то в трусах, но не мерз. Раскаленные провода потрескивали. Юрка, закрыв глаза, схватил ближайший провод и повис на нем, как на турнике. Он не почувствовал удара, но почувствовал, что летит, летит, кувыркаясь, видя то землю, то небо. Упал он в сугроб и оказался в пимах и теплых штанах. Рядом с ним в сугробе торчал Валерка и улыбался.

«Я видел, как ты пикировал, — сказал Валерка. — Я тоже пойду сейчас пикировать, только ты смотри, чтобы Галина Владимировна не заметила. Ну, я полетел».

Он действительно, как волшебник, взвился в воздух и пропал в вышине. Юрка хотел позвать его, но вдруг увидел сектанта, который, оглядываясь украдкой, улепетывал куда-то в темноту, держа под мышкой Катьку Поршенникову, а в другой руке — фильмоскоп, блеснувший фиолетовым зайчиком. Юрка крикнул, рванулся из сугроба, но ноги его в чем-то вязли, а бородач уходил все дальше и дальше… Потом, нарастая, возник какой-то странный звон…

От этого звона Юрка проснулся. Трещал будильник. Фильмоскоп стоял на тумбочке.

— Елки! — сказал Юрка, садясь, затем опять откидываясь на подушку и опять садясь.

— Проснулся? — спросил Аркадий, входя со стаканом чая и жуя. — На вот записку, передай Галине Владимировне. Обязательно. Серьезная штука.

— Ладно. Я сон видел.

— Я тоже. Так не забудь. — И ушел на первую электричку.

Когда шагали в школу, Юрка рассказал сон Валерке. Валерка прослушал серьезно и внимательно, потом сказал, что тоже видел сон и тоже страшный: будто Юрка был с ними на экскурсии и будто он толкнул Фомку с плотины, а Фомка, падая, ухватил Юрку за рукав, и оба ухнули в пучину; все закричали, а Галина Владимировна вдруг перепрыгнула через перильца и тоже исчезла в потоке. Больше Валерка ничего не видел — он проснулся от страха.

— Да-а, — сказал Юрка. — Только я бы толкнул Фомку так, чтобы он не сумел за меня зацепиться.

— Фомка тоже ловкий.

— Ерунда.

Валил густой крупный снег. Валил без ветра, медленно, точно каждая снежинка опускалась на парашюте — снежный десант. Он был такой рыхлый, что разлетался, если идти, шлепая ногами. Он даже шевелился, если на него подуешь, не сгибаясь. Удивительная это штука — снег! Вот он падает, падает, будет падать месяц-два, всю зиму, и не надоест ему падать. Он садится на заборы, на провода, на собак, на язык, когда его высунешь. Крыши сливаются с небом, и дома кажутся без крыш некрасивыми, как лысый человек, которого привык видеть с шевелюрой. Снег такой белый, что если уронить чистый лист бумаги, то его не различишь.

Возле школы кипел бой. Воевали все классы. Включились и Валерка с Юркой. Кидали, не целясь, и все равно в кого-нибудь попадали. Юрке кто-то съездил по носу, до слез, и он пасмурный пошел в класс.

Тут Фомка гонял девчонок, натягивая руками нитку с вертящейся пуговицей. Она жужжала и если прикасалась к волосам, то закручивала их и выдергивала.

Девочки пищали, а некоторые уже хныкали, сидя за партами и приговаривая:

— Вот погоди, придет Галина Владимировна.

Юрка подумал, что и ему было бы не худо сделать такую вертушку и погонять девчонок. Тут он встретил взгляд Кати Поршенниковой, подмигнул ей и отметил вдруг про себя, что ее-то он бы не тронул. В это время Фомка подкрался к Поршенниковой сзади и поднес к ее волосам вертушку. Катя порывисто схватилась за голову и сморщилась, не издав ни звука.

Юрка вздрогнул, почти ощутив, как ей больно. Он в два скачка очутился перед Фомкой, который со смехом выпутывал из Катиных волос свою кусучую пуговицу, и толчком сбил его с парты на пол, в проход. Фомка гулко стукнулся и перестал смеяться. Смеялись теперь девчонки.

— Держите его! — крикнул Юрка. — Верхом, верхом на него! Мы ему сейчас самому лысину сделаем.

Он первым оседлал Фомку, свел ему на спине руки. Фомка начал дрыгаться и егозить. Но кто-то из девочек сел на его ноги.

— Давай сюда пуговицу!

Катя выпутала наконец вертушку и отдала Юрке.

— А-а-а! — заорал Фомка, когда нитка, закручиваясь, дернула ему волосы. — А-а-а!

Затрещал звонок, а Юрка снова и снова заводил вертушку в Фомкин чубик. Он все припоминал и приговаривал:

— Вот тебе, вот тебе… Недаром тебя Валерка во сне видел… Вот…

Когда вошла Галина Владимировна, ребята еще суетились, пробираясь к своим партам. Фомка хотел было остаться лежать в проходе, но тоже вскочил и поплелся к последнему ряду, слезливо швыркая носом и утирая глаза пыльным рукавом. Учительница поняла, что была стычка, но вида не подала. Раз Лукин не воет во всеуслышание и не падает ниц на парту, значит, пострадал не зря. Галина Владимировна поискала глазами противника Фомки, но все мальчишки были красными, вспотевшими, точно только что вылезли из общей кучи малы.

— Как здоровье, Теренин? — спросила учительница.

— Хорошо.

— У него вот такие шишки были! — сказал Юра. — Карандаш не проходил.

— Садись, Валера.

— Да, — вспомнил Юрка, — вам записка, Галина Владимировна.

— Какая?

— От брата.

— От брата? — переспросила Галина Владимировна, вдруг смутилась и сделала жест — мол, потом.

Но Юрка уже протянул сложенный вчетверо листок, и она взяла. Она хотела сунуть листок в журнал, но под напором ребячьих взглядов не смогла это сделать и развернула.

— Это вам, ребята, — улыбаясь, проговорила Галина Владимировна. — Слушайте: «Я, Юрий Гайворонский, приглашаю весь третий «б» с учительницей сегодня к себе. Буду показывать кино. Начало в семь часов».

— Там так и написано? — спросил Юрка.

— Именно так… Спасибо! Пойдем, ребята?

— Пойдем! — закричал класс.

— Елки! — тихо сказал Юрка. — Если бы знал, я бы эту записку проглотил бы. Это Аркаша подстроил. На, говорит, отдай… Елки!..

— Да пусть приходят, — ответил Валерка. — Пусть посмотрят. Что тут такого.

— Весь-то класс? Куда же он поместится? И Фомка припрется.

— Ну, хватит, ребята, хватит. — Галина Владимировна постучала карандашом по столу. — Успокойтесь… Урок продолжается.

— Елки! — сказал Юрка, почесывая затылок. — Куда я их всех дену?

Об этом же Юрка думал, придя из школы. Он рассказал о предстоящем сеансе Василисе Андреевне. И они вдвоем принялись планировать, куда повесить простыню-экран, куда поставить фильмоскоп, где рассадить зрителей.

— Тридцать пять человек! — то и дело восклицал Юрка.

— Все не придут. Кого матери не пустят, кто сам побоится плестись в темноте, — сказала Василиса Андреевна.

Петр Иванович, придя с работы и узнав о предстоящем визите, быстро побрился, надел чистую рубаху и представился:

— Как я — ничего?

— Сойдет, — сказал Юрка.

— Люблю грозу… — проговорил Петр Иванович, потирая подбородок перед зеркалом. — Посмотрим твою шпану.

Юрка ходил из горницы в кухню, потом в комнату Аркадия и опять в кухню, смотрел на потолок, на книжную полку, на будильник, точно старался что-то найти или вспомнить. Он сунул Мурку сперва в духовку, затем вытянул ее оттуда и посадил матери на плечо; сосчитал ленты, составленные в киоте, свистнул, посмотрел в окно. Темнело. Начал в третий раз проверять правильность установки и работы фильмоскопа.

Пришел Аркадий.

— Ну как — готовимся?

— Готовимся. Подвел меня, елки… На, говорит, записочку, а сам вон что написал.

— А что я мог написать? — невинно спросил Аркадий.

В половине седьмого прибежал Валерка, а около семи ввалилось сразу человек десять с посиневшими физиономиями. Они, видимо, долго толкались у ворот, поджидая, когда соберется гурьба побольше. Протяжно и разноголосо поздоровавшись, ребятишки замерли в какой-то настороженности, точно ожидали, что их сейчас же турнут, и точно приготовились моментально выскочить.

— Что ж, ребятки, садитесь. Вот сюда, — пригласила Василиса Андреевна. — Одежонку можете сымать, а можете и так… Юра, устраивай давай друзей.

Юрка, смущаясь, подошел к ним и, глядя куда-то в верхний угол кухни, произнес:

— Ну, чего вы стоите? Вот тоже!.. Да проходите вы, елки!

Но ребята молчали и не двигались, словно Юркины слова были не для них и словно Юрку они не знали и не могли с ним быть попросту. Петр Иванович стоял в дверях горницы и, полглаза поверх очков, полглаза в очки, разглядывал нерешительную толпу. Из «кельи» вышел Аркадий и, потирая руки, сказал с улыбкой:

— Вот и отлично. Сейчас начнем сеанс… Механик, заправляй ленту!

— А Галина Владимировна? — забеспокоился кто-то из гостей.

— Она тоже придет? — спросил Аркадий.

— Да. Она говорила, чтобы без нее не начинали.

— Ага. Ну хорошо. Учительнице должно повиноваться. Прошу, друзья, приземляйтесь.

Тут мимо окна еще протопал отряд, влился в сенки и принялся там шумно плутать, гремя ведрами. Им открыли дверь.

— Тут кино? — спросили из сеней.

— Тут, тут!

С вновь прибывшими была и Катя Поршенникова. Она как-то быстро, по-хозяйски разделась и лишь затем вдруг заметила, что остальные одеты, и начала сконфуженно натягивать рукава пальто. Однако, ободренные ее примером, ребятишки уже порасстегивали пуговицы и встряхивали плечами, так что через минуту в углу вырос ворох пальтишек.

Юрка принялся деловито возиться с фильмоскопом: открывал ламповое отделение, протирал линзы, что-то вставлял и вынимал.

Ребята, заполнив полкухни, невольно окружили стул с табуреткой, где был установлен аппарат, и, очарованные, наблюдали за уверенными Юркиными манипуляциями.

— Аркаша, у нас двести двадцать? — спросил сердито Юрка.

— Двести двадцать.

— Придется переставить напряжение в трансформаторе. У меня установлено на сто двадцать семь. — И Юрка вскрыл трансформатор, хотя там было все в порядке.

Кто-то привел своего маленького братишку и растолковывал ему:

— Серега, вон на той материи сейчас будет кино. Прямо отсюда — и туда.

— А мозно на стенку? — картавя, спросил Серега.

— Конечно, можно. Правда, Юрк?

— Хоть на потолок, — ответил Юрка. — Валерка, принеси ленту. Крайнюю. По порядку будем.

— А сейчас еще и не такие аппараты продают, — заметил Володька, тот, который не мог повторить скороговорку. — Ими можно живое кино показывать. Они лучше.

— Еще лучше сидеть у телевизора, — сказал Юрка. — А вот ты сам покажи.

— Юрк, вот этим резкость наводить?

— Резкость.

Петр Иванович принес из горницы низенькую скамеечку, на которой сиживал Юрка еще в ту пору, когда обычная табуретка служила ему столом, и, примостившись возле ребятишек, стал ближайших к себе расспрашивать, как их фамилии, велики ли их семьи и прочее в том же духе; всякий ответ принимал вдумчиво и серьезно. Аркадий незаметно разглядывал Катю, отмечая, что она поздоровела на вид и что с лица ее исчез тот налет пришибленности, который так явно означался раньше.

Пришла наконец Галина Владимировна, с ней — Фомка Лукин. Юрка показал ему кулак из-под табуретки, но Фомка так небрежно махнул рукой, что Юрка затрясся от злости. Ребятишки оживились и, не видя, куда бы сесть учительнице, раздвинулись, очищая ей место на полу, но Аркадий, приняв у Галины Владимировны пальто, велел никому не беспокоиться, провел учительницу в горницу и устроил ее на ящике. Туда же он направил Катю и еще двух девочек. Василиса Андреевна с Петром Ивановичем уселись на Юркину кровать, которую по этому случаю придвинули к дверям. Сам Аркадий сел в кухне на пол, среди мальчиков.

— Механик! — призвал он.

— Елки! — ответил Юрка. Он косился на Фомку и никак не мог вставить ленту. Наконец лента вошла. — Туши, — сказал он Валерке.

И точно вместе со светом отключили вдруг ребячье дыхание. Под общую тишину Юрка поставил первый кадр.

— «Ко-нец», — прочитал Аркадий. — И то вверх ногами. Халтура!

— На мыло, — сказал из горницы Петр Иванович.

— Ты чего же, Аркаша, там сел? — спросила Василиса Андреевна. — Ты бы уж это…

— Ничего-ничего, мама.

«Из-за него», — подумал Юрка, переставляя ленту и клянясь после кино набить Фомке морду.

Сеанс начался.

— «Гёте», — прочитал Аркадий. — Это, ребята, вроде журнала.

Читал Аркадий громко, не торопясь. Там, где надпись была слишком лаконичной и не могла дать полного разъяснения, он добавлял от себя ровным тоном, так что тот, кто не следил или не успевал следить за надписями, не чувствовал никаких добавлений. Ребят поразил облик Мефистофеля. Они попросили Юрку не спешить и долго рассматривали страшную физиономию демона с рожками.

— В оперном на потолке такая же есть, — сказал Валерка.

продекламировал Аркадий.

Затем Юрка поставил «Франсуа Рабле». Тут было много рисунков к роману «Гаргантюа и Пантагрюэль». Ребята и этих жирных забавных великанов разглядывали не спеша, а Валерка заметил, что и такие есть на потолке оперного. Потом под непрерывный смех пошли «Три поросенка» и «Как братец Кролик победил Тигра».

Когда Тигр оборвался с лиановой веткой в воду, Катя вдруг с громкой радостью воскликнула:

— Вот это брякнулся, не будет братца Кролика обижать!

Перегрелся аппарат, и сеанс пришлось прекратить, но он и так длился около двух часов, как в настоящем кинотеатре.

Просмотрели пять картин.

Ребята порастеряли в ворохе свои шапки и рукавицы и долго шумно копошились, обзывая друг друга Мефистофелями и Пантагрюэлями.

— Проводите с Валеркой Катю, — шепнул Аркадий Юрке. — До самого дома.

— Зачем?

— Ну, зачем — девочка ведь, она же побоится: в ту сторону никого нет. Кстати, и вчера следовало проводить.

Фомка удрал, едва включили свет. И теперь Юрка думал, что это даже лучше, иначе бы он вертелся возле Галины Владимировны и его бы нельзя было и пальцем тронуть.

— До свиданья, до свиданья, — отвечала Василиса Андреевна. — Милости просим каждый день. И вы, Галина Владимировна, заходите…

Стояла ночь. Куда-куда, но уж на Перевалку ночь приходила с радостью, здесь было ее логово, обиталище, где она нежилась до первых вздохов Авроры.

Галина Владимировна с Аркадием и ребятней повернули в одну сторону, а Юрка с Валеркой и Катей — в другую.

— Вы чего? — удивилась Катя.

— Так, — ответил Юрка.

— Тебе понравилось кино? — спросил Валерка. — По-моему, даже лучше, чем вчера.

— Лучше. Особенно про братца Кролика и братца Тигра.

— Тигр не братец, — заметил Юрка, — а просто тигр. Такие проходимцы братцами не бывают.

Юрка поднял голову. Гудели телеграфные столбы. Из-за большого, похожего на кукиш, облака выглянула луна, выглянула осторожно, как девчонка из-за угла, — далеко ли водящий и нельзя ли зачикаться; поскольку водящего не оказалось вовсе, луна смело покинула укрытие и поплыла в невесомости, чем-то несомненно довольная: то ли бескрайностью своего пути, то ли тихой ночью на земле, то ли гудением столбов, то ли тем, что по улице идут рядышком три человека и беседуют.

— А ты правда вчера от нас задумчивой ушла? — спросил Юрка.

— Какой?

— Задумчивой. Ну, ты о чем-нибудь думала?

— Думала.

— О революции?

— Нет. О боге.

— Ну да, о революции — в смысле о боге?

— Я думала, что бог необязательно наказывает сразу. Он может наказать потом: через десять лет, через двадцать или еще позже.

Юрка какой-то миг подумал, потом присвистнул и проговорил:

— Ерунда. Учителя вон сразу наказывают, тут же. Раз — и угол! Два — к директору! Я вон Фомке галошей треснул, так Галина Владимировна сразу записку родителям написала… А по-твоему выходит, что через пять лет она пригласит папку и скажет: вы знаете, товарищ Гайворонский, сейчас ваш сын восьмиклассник, но когда он учился в третьем классе, он Лукина чернилами обрызгал — его надо наказать… Смешно. Еще смешнее через десять лет, когда я буду работать уже на заводе.

— То учитель, а то бог, — заметила Катя.

— Учитель, если хочешь знать, в тыщу раз важнее бога, потому что он учит, а бог?.. Что делает бог? Где он?.. А-а! — Мальчишка махнул рукой и отвернулся — мол, это такая галиматья, что и говорить-то не хочется, но взглянул на луну и добавил: — Даже вон луна в тыщу раз важнее бога, потому что она светит.

Катя молчала — она опять думала. «Может быть, в ней все еще продолжается та революция?» — подумал Юрка, вспомнив слова Аркадия.

Валерке рассуждения друга о боге понравились, однако он решил сменить тему разговора — хватит донимать Катю.

— Тебя мать сразу отпустила? — спросил он.

— Нет. Сперва не хотела. Сиди, говорит, нечего, говорит, там делать, хватит вчерашнего.

— А потом?

— Потом я соврала — сказала, что за мной опять мальчишки придут. Тогда она сразу: ну их, говорит, к чертям, твоих мальчишек, уматывай, говорит.

— И ты умотала?

— Так видишь…

— Она нас боится, — с радостной значительностью заметил Юрка. — И ты совсем не соврала. Мы и вправду могли прийти… Ага ведь, Валерк? Увидели бы, что тебя нету, и — фьють! — прибежали бы, и не одни, а всем классом.

— Ну уж, — недоверчиво улыбнулась Катя.

— В миг бы! И Галину Владимировну прихватили бы. Твоя мать и Галину Владимировну боится, — сказал Юрка, вспомнив подслушанный из-под парты разговор учительницы с Поршенниковой, в котором, по мнению мальчишки, так и сквозила эта боязнь. — Она всех теперь боится. Набедокурила — вот и боится.

И Юрка только сейчас осознал вдруг, почему он в обращении к Поршенниковой ненарочито смел и серьезен — он знал о ней правду. Ту правду, которую она должна таить, уберегать от гласности, почему ей и приходится побаиваться их, мальчишек, и, может быть, даже лебезить перед ними и перед учительницей.

— А после того старуха была у вас? — спросил Юрка.

— Нет.

— А этот, с бородой?

— Тоже нет. Один раз я видела его сумку в сенях, но потом она пропала.

— Надо было кирпичей туда наложить.

— Может, он без тебя приходит? — предположил Валерка.

— Не знаю.

— До этого он часто бывал?

— Часто. Даже вдвоем приходили. А в пасху втроем пришли, считали какие-то деньги, а потом молились.

— Кого-нибудь обворовали, — сказал Юрка. — Вон петуха Валеркиного слопали, а там еще… В пасху, говоришь?

— В пасху.

— Хм.

— Это святой божий день — им много подают.

— Интересно, — протянул Юрка. — Значит, мы тоже вроде сектантов, раз славить ходим?.. Ничего себе!

Над Новым городом вознесся серебристый смерч телемачты. До нее было около пяти километров, но в ночи она казалась ближе, даже ближе бугра, на котором стояла; эта мачта рождала представление, что там, на бугре, раскинулся не жилой район, а стартовая площадка космодрома.

— Кать, а ты сейчас молишься? — спросил Валерка.

— Нет. Зачем, раз не заставляют?

— А мать не заставляет?

— Нет. Она и сама не молится. Там, в городе, где мы собирались, она молилась, а дома никогда не молится. И я не знаю, почему так.

— Получается, что и верит она богу и не верит, — проговорил Валерка. — Но разве можно сразу и верить и не верить? А, Юрк?

— Не знаю.

— Странно.

— Знаете, мальчишки, какие я стихи читала… там? — спросила вдруг шепотом Катя, придержав ребят. Они уставились на ее физиономию, выражавшую какую-то решимость, какое-то торжество. — Таких стихов вы никогда не слышали, их и в наших учебниках нет. Слушайте:

— Опять про бога, — равнодушно заметил Юрка, ожидавший чего-то иного. — Чепуха.

— А вот, — сказала Катя. — Как это?.. А-а…

— Тоже чепуха, и притом непонятная.

— Я вот тоже знаю стихи, которых нет в наших учебниках, — проговорил Валерка и тут же продекламировал:

Пушкина, Александра Сергеевича. Во стихи!

— Законные, — сказал Юрка. — И еще у Пушкина есть про то, что поповскими кишками передавят царей. Тоже законные стихи.

Они снова медленно двинулись по дороге. Девочка, склонив голову, о чем-то размышляла, затем проговорила, не поднимая лица:

— Я и не говорю, что те стихи хорошие. Я их боялась, а сейчас почему-то не боюсь… Ну, вот и мой дом. — Катя вошла во двор, затворила калитку и некоторое время смотрела через планки на мальчишек. — Ну, вы ступайте.

Но едва мальчишки повернулись и пошли обратно, как вдруг Катя крикнула:

— Юрк! Юрк! — Она выскочила на дорогу и догнала ребят. — Я совсем забыла… Мама меня вчера спрашивала, как, говорит, понравился имениннику подарок или нет, а я только глазами захлопала.

Юрка рассмеялся.

— Ты хоть нашел его? — спросила девочка.

— Нашел. Это книга.

— Хорошая?

— Законная. Вот такая… Только ведь книги положено подписывать: на память тому-то от того-то.

— Ну, я потом подпишу.

— Конечно.

— Когда ты прочитаешь. Ты уже начал читать?

— Нет еще.

— Ну ладно, идите.

На обратном пути Юрка подумал, что эту «Советскую оперу» придется, наверное, перелистать или даже прочитать в ней две-три страницы, чтобы знать, о чем там речь.

Юрке на миг взгрустнулось, но тут он увидел впереди сугроб и живо решил пихнуть в него Валерку, а то он что-то задумался. Да и вообще в последнее время что-то все часто задумываются.

 

Глава третья

ВАЛЕРКА УЗНАЕТ СЕКТАНТА

У Аркадия близилась сессия. Он стал возвращаться из института поздно, часов в десять-одиннадцать, усталый и нахмуренный.

— Туго, брат, — говорил он Юрке, сжимая себе виски и закрывая глаза.

— Очень туго?

— Порядком. Зачеты, чтобы их…

Когда Аркадий говорил: зачеты, сессия, все понимали, что это ответственно и трудно. Василиса Андреевна готовила вечером что-нибудь повкуснее, специально для него. И, когда Аркадий спрашивал, а что ели они, мать отвечала, мол, то же самое и грозила Юрке, который тыкал себя в грудь пальцем, что и ему надо такого же вкусного.

— Ты еще нахлебник, — говорила она после Юрке.

Мальчишка сердился, но переживал несправедливость молча.

Как-то Аркадий принес лыжи и, поужинав, начал собираться.

— Ты куда, Аркаша? — спросил Юрка.

— Покатаюсь. Хоть проветрюсь немного, а то голова трещит, как арбуз.

— На насыпь?

— На насыпь.

— У! И я пойду.

— Пойдем.

— Ура! — запрыгал Юрка. — А Валерку можно позвать?

— Зови.

— Он тебе не помешает? — спросил Петр Иванович, когда Юрка выскочил. — Может, ты с кем встретиться хочешь?

Аркадий улыбнулся.

— Нет, не помешает.

— А то смотри, я его задержу.

С этого времени, как девять часов, мальчишки были наготове.

О приходе электрички жители Перевалки узнавали по волне собачьего лая, которая катилась от остановки вслед за сошедшими пассажирами. И неизменно, когда эта волна заплескивала двор Гайворонских, хлопала калитка и заявлялся Аркадий.

— Ну, как, архаровцы? — спрашивал он.

— Мы уже! — отвечали ребята и принимались одеваться. Часа через полтора они возвращались. Юрка замертво падал в постель и засыпал, не успев укрыться одеялом.

Как-то в канун Нового года заненастилось. С утра был сильный мороз, а с темнотой подул ветер. Юрка сидел в «келье» Аркадия и, прислушиваясь к шуршанию об окно снежных вихрей, налетавших порывами, думал, что сегодня, видимо, не придется покататься, что Аркадий в такую непогодь придет поздно и что вечер этот для него, Юрки, будет страшно длинным и скучным. Он вздохнул и вышел в кухню.

Над косяком висели клетки. Двенадцатихлопка была дачей, куда птицы поселялись на отдых. Ловил же Юрка своими и больше двух синиц в них не держал, чтобы меньше дрались и меньше разбивали носы.

Синицы спали, обратившись в круглые пушистые комочки. Юрка тихонько подставил табуретку и взобрался на нее. Но как он ни двигался осторожно, птицы пробудились и всполошенно заметались. Этого Юрка не хотел.

— Ну что, глупые, ну что? Кот я, что ли? Я не кот. А хоть бы и кот — нечего бояться, вон у вас какие решетки… Тихо, тихо… Разбрызгали всю воду, да? До утра не получите. Хорошо вам тут? Хорошо. А вот кто на улице, те, наверное, ноги задрали. Слышите, как куролесит за окном?.. То-то. Как зарядит на неделю…

— Не мучь ты их, — проговорила Василиса Андреевна. — Нужна им твоя болтовня.

Юрка вздохнул и сел на табуретку.

Петр Иванович подшивал пим, зажав его между колен. На кистях обеих его рук черной спиралью были отпечатаны следы вара от дратвы. Василиса Андреевна тоже что-то чинила. Их позы, их однообразные движения казались Юрке такими же скучными, как и шорох ветра, как и собственная бездеятельность.

— Да, и еще нас спрашивали, кто чем помогает дома, — проговорил вдруг Юрка.

Сегодня их приняли в пионеры, и он, давно рассказав об этом, вспоминал теперь отдельные моменты.

— Ну, и что ты набрехал? — спросил Петр Иванович.

— Я не брехал. Я сказал как есть.

— И крепко тебя настыдили?

— Настыдили? Наоборот, мы с Валеркой всех лучше оказались. Мы сказали, что помогали копать колодец, что это было очень трудно, но мы не испугались.

— Ах, да-а! — протянул Петр Иванович. — Вы же колодец копали, я и забыл!.. Горы земли наворотили.

— А Валерка говорил еще, что носит воду и уголь, что подтирает пол и умеет варить яичницу. Конечно, у них куры, что ему не варить, а вот тут попробуй свари… Но я тоже говорил, что… это… ношу тоже, ну, в общем, все нормально.

— Теперь откажись мне дрова колоть! — сказала Василиса Андреевна. — Теперь ты у меня и белье стирать будешь.

— О, стирать!

— Конечно, — рассмеялся Петр Иванович. — Раз хвалили, значит, должен оправдать.

— А я сон сегодня видела, будто бы изобрели кресла такие — сами движутся. Будто возьмешь билет до куда надо, сядешь, нажмешь кнопку и — ж-жить — поехал… И вот будто Аркаша купил три билета: на меня, на себя и на Галину Владимировну, чтобы, значит, кататься. А кресла было только два. Сперва он будто усадил меня и отвез куда-то на гулянку и за Галиной Владимировной вернулся. А я тем временем отгуляла и возвращалась с бабами домой. И говорю бабам: «Смотрите, сейчас мой сын с учительницей в кресле промчится». И только я это сказала, они тут как тут — р-раз! — и пронеслись, и нас не заметили.

— Ерундовский сон, — сказал Юрка.

Донесся лай собак, и тотчас хлопнула калитка.

— Аркаша! — радостно вскрикнул Юрка.

— Вот погодка, так погодка. Вот дает! — весело воскликнул Аркадий, входя, отряхиваясь и тиская нос пальцами. — Жуть!

— Пусть к рождеству отбесится, — заметила Василиса Андреевна.

— Аркаша, кататься пойдешь?

— Обязательно. Не ломать же порядок из-за какой-то пурги.

— И я пойду.

— Да уж сиди, — сказала Василиса Андреевна. — Не обмораживался еще.

— Ничего. Пусть идет. Не обморозится. Он сегодня пионером стал, а у пионеров кровь должна быть горячей, — поддержал Юрку Петр Иванович.

— Что, приняли? — спросил Аркадий.

— Приняли.

— Отлично, брат! Тогда собирайся без разговоров. Пионер должен вдвойне закаляться.

Юрка быстро оделся и забежал к Терениным. Валерка выжигал на большом куске фанеры силуэт Пушкина. Из-под руки его вилась струйка дыма. Валерка отдувал его, однако глаза слезились, и он то и дело шоркал их. Ниже силуэта чернела недовыжженная надпись: «Пока свободою горим, пока сердца для чести…»

— Не кататься ли? — спросил Василий Егорович.

— Кататься. Не ломать же порядок из-за какой-то пурги. Надо закаляться.

— Ну, валяйте. Чем батя-то занимается?

Юрка сказал чем. Василий Егорович спросил, не пожелают ли они, Гайворонские, сыграть в лотишко. Юрка ответил, что не знает, что надо сходить и узнать. И Теренин стал одеваться вместе с Валеркой. Провожая ребят, Вера Сергеевна сунула им по горячему пирогу — на случай, если «выбьются из сил». Мальчишки подхватили теренинские легкие санки-розвальни и с ликованием кинулись на улицу.

— Ну что, нравится? — закричал Аркадий.

Ветер хулигански присвистывал. Било в глаза. Воздух сам врывался в рот, но воздуха не хватало — замирало дыхание. Юрке показалось, что ветер буйствует только внизу, а наверху его нет, так что стоит лишь забраться на крышу, чтобы очутиться в мире спокойствия. Но по тому, как натружено гудели провода, мальчишка понял, что и вверху та же свистопляска.

Из-за непродуманного расположения домов улицу постоянно заносило снегом, который укладывался волнами: то вздымаясь сугробом выше заборов, то опадая. С лесозавода после буранов приходил бульдозер и все расчищал, но вскоре волны наметало вновь. Ребятишкам нравились эти перепады. Играя в войну, между ними совершали великолепные маневры или просто отсиживались; в сугробах можно было рыть обширные пещеры и в них съедать стащенные из дому бутерброды; наконец, можно было кататься.

Валерка с Юркой, затянув санки наверх, укладывались рядком и, дергаясь во все стороны, сдвигали их. Потом опять тянули и опять укладывались. А ветер бесновался, словно решил сгладить все волны.

У насыпи оказалось тише. Хорошо было видно, как разнузданно дыбились на гребне снежные космы, как они, ослабев, падали вниз и оседали, запорашивая глаза. На зубах похрустывало — видно, тот склон выскребло до земли.

Поднялись к линии. По гребню скользили хлесткие, гибкие вихри. Они, словно какие-то странные белые змеи, появлялись из-за бровки и, огибая рельсы, или ныряли в затишье подветренного склона, или взмывали к проводам, высекая из них, подобно смычкам, пронзительные звуки. Дрожали мостовые прожекторы. На первом пути под прикрытием станционного здания стоял паровоз, окутанный беспорядочно мотавшимся дымом и паром; он походил на привидение.

Аркадий надвинул шапку ниже на лоб.

— Вы хоть до верха не поднимайтесь, катайтесь с середины.

— Нет уж, мы вытерпим… Правда, Валерка?

— Ну, жмите, пока носы не отпали.

Мальчишки бухнулись в розвальни рядом, как поросята, обхватили руками головы, и Юрка глухо крикнул:

— Толкни!

— Ах, вас толкнуть? — проговорил Аркадий. — Сейчас.

Он быстро оглядел откос, заметил широкую выбоину и направил санки на нее. Розвальни с разлету врезались в выбоину, и пацаны как вместе лежали, так вместе, описав дугу, и растянулись на снегу. Аркадий расхохотался, но тут его сильно толкнул ветер. Он не удержался, переступил, скрестил нечаянно лыжи и вдруг покатился. Не успел он что-либо предпринять, как, раза три перевернувшись, очутился внизу, без шапки, облепленный снегом. Мальчишки, было вставшие, опять упали со смеху. И, когда Аркадий, отряхнувшись, подъехал к ним, они в изнеможении уже стонали.

— Смешно, брандахлысты?

— Ох! — отдувался Юрка. — Ох, ты и летел! О-ох!

— А вы-то летели! — позлорадствовал Аркадий. — Вы, братцы, такую траекторию описали, что ай да ну.

— Нет, а ты-то! Вот летел так летел! — не унимался Юрка.

— Ладно, черти, поднимайтесь.

Выдохшиеся от смеха, мальчишки поднимались по лестнице медленно и молчаливо, волоча санки по ступеням. Аркадий был уже на гребне — с помощью палок, уступом, он взбирался быстро.

С моста выскочил пассажирский поезд и начал притормаживать перед красным светом. Заслышав сирену электрички, урывками доносившуюся из Нового города, на перрон вывалились ожидающие.

Позади ребят, не спеша, влезали двое взрослых. Они тихо переговаривались. Юрка вдруг насторожился — один из голосов показался ему знакомым. Он быстро оглянулся и толкнул Валерку:

— Поршенничиха.

Не приостанавливаясь, оглянулся и Валерка. Свет падал тем в лицо, и мальчишки уверились, что это действительно Поршенникова. Спутником ее был высокий мужчина с бородкой. Валерка неожиданно вздрогнул — он узнал эту по-мушкетерски заостренную бородку.

— Он! — выдохнул мальчишка испуганно, вдруг изо всех сил натягивая веревку, чтобы скорее уйти от этих черных людей, скрыться.

— Что? — не понял Юрка, однако тоже приналег на бечевку.

— Это он! — прошептал Валерка. — Который украл Катьку — сектант. То есть Мистера…

— Он? — Юрка остановился, оглянулся, затем, опустив веревку, ринулся вверх по лестнице. Валерка по инерции подался вперед, но рука его выскользнула из пристывшей к веревке рукавицы, санки тронулись, зацепились открылком за перильную стойку, развернулись и, кувыркаясь, полетели вниз, чуть не сбив отпрянувшую Поршенникову. А Валерка без памяти кинулся вслед за другом. Юрка сперва махал через две ступеньки, потом через одну, наконец ноги стали словно чужими, как будто мышцы от напряжения «перегорели», но он, уже не чувствуя их, добежал все же до Аркадия и повис на его руке.

— Аркаша! — задыхаясь, проговорил он, ощущая сухое жжение во рту. — Аркаша… Вон Поршенникова с этим… сектантом.

— Где? — Аркадий выпрямился, оглядываясь, затем, отстранив брата, оттолкнулся палками и стремительно подлетел к лестнице, с которой уже те двое сошли на насыпь, миновав Валерку, присевшего на ступеньку несколько ниже площадки.

Аркадий развел перед ними руки с палками и торопливо проговорил:

— Минуточку, граждане.

Поршенникова как-то ахнула, сделала шаг назад и быстро сказала:

— Это он!..

Мужчина посмотрел на свою спутницу, на Аркадия и пожал плечами. Поезд, отделявший их от перрона, дал гудок и дернулся. Состав тронулся. Мужчина вдруг резко выставил ногу и ударил Аркадия наотмашь.

Аркадий упал и, перевертываясь через голову, покатился по крутому откосу. А мужчина с неожиданным проворством бросился к идущему составу, ухватился за поручни и прыгнул на подножку. Все это произошло так мгновенно, что Юрка вроде ничего не понял. Он проводил взглядом висящего на подножке бородача, взглянул на Поршенникову, стоявшую неподвижно у лестничной площадки, и лишь тогда сообразил, что брата ударили. Может, ножом?! Эта мысль ошпарила Юрку. И он вдруг крикнул что было сил:

— Аркаша!

Аркадий задержался на половине склона и, отцепив сломанные лыжи, лихорадочно вскарабкивался наверх на четвереньках.

— Где он? — хрипло спросил Аркадий.

— Прыгнул на подножку, — сказал Юрка.

— На подножку? Ты видел?

— Видел. Он стукнул тебя и сразу прыгнул.

— Ага. Ну, в добрый час. Это его бог швырнул на подножку, — злорадно проговорил Аркадий, глянув вслед поезду, который уже зачертили серые бешеные вихри.

Затем, будто только теперь заметив ее, он подошел к Поршенниковой и, склонившись к ее лицу, произнес:

— Ну, что? Вы все еще знать никого не знаете?..

— Господи-и, — вздохнула протяжно Поршенникова.

— Рыцарь двадцатого века! Бросил овечку из своего стада… Вы думаете, он достучится? Нет. Ему нельзя отцепить руки, чтобы постучаться, — его сдует…

Поднялся наверх и Валерка. Аркадий тотчас отослал мальчишек за лыжами и санями.

— Видел? — спросил Юрка, когда они, утопая в снегу, добрались до лыж.

— Видел. Как Аркаша летел. Кубарем.

— А как сектант удирал?

— Нет.

— Эх, ты!.. Он как махнет на подножку, как вцепится в ручки — и поехал, упершись брюхом в дверь… Все, теперь Поршенничихе крышка. Теперь ей некуда отступать. За решетку… А ты молодец, Валерк. Узнал этого бандюгу. Без чемоданчика и без плаща узнал. А говорил: не узнаю.

— Я не думал, что так сразу и узнаю. А только посмотрел, как будто током дернуло.

— Интересно, откуда они шли, и куда, и зачем?.. И почему, и отчего?.. Неужели опять Катьку заманивали, а, Валерк?

— Не знаю.

— Надо завтра же расспросить… Хоть бы он сорвался с подножки да шмякнулся бы на что-нибудь!

Потрясение еще не утихло, но Валерка начал вникать в происшедшее глубже. Хоть он и признал бородача, однако опять испугался, опять струсил. Ну что же это такое?.. Не сегодня ли клялся он вместе с ребятами быть мужественным? Не обещал ли он Юрке ничего не бояться?.. Но не только ребятам и Юрке, но и сам себе говорил, что надо перебарывать боязнь и действовать вопреки страху. Вся беда в том, что эти боевые рассуждения в решительную минуту не являются на выручку. Нет, очевидно, невозможно сразу перемениться, подобно тому сказочному дурню, который, прыгая из котла в котел с разными жидкостями, превращается в красавца, нет. Надо больше тренироваться, надо бороться за самого себя, иначе на всю жизнь останешься трусом, и вечно из-за тебя будут страдать другие.

Ребята везли в санях сломанные лыжи, изредка оглядываясь на Аркадия с Поршенниковой, шедших позади, и без аппетита жевали холодные, мокрые от снега и раздавленные пироги. Вьюга приутихла, лишь отдельные порывы достигали прежней пронзительности. Валерка напомнил, что осенью они вот так же двигались следом за старухой и дразнили ее. Юрка опять представил висящего на подножке бородача, и в памяти вдруг всплыл Варфик, едущий на дрожащей рессоре…

Возле Поршенниковых мальчишки остановились. Взрослые приближались молча. Женщина, не замедляя шага, только отпихнув ногой мешавшие санки, свернула во двор и, не поднимая головы, застучала крючком, ища петлю. Ребята смотрели на нее.

— А где Катька? — спросил вдруг Юрка.

— Отстаньте вы с вашими Катьками! — буркнула Поршенникова, заперла наконец калитку и направилась к дому.

— Ну, как, братцы, настроение? — спросил Аркадий, когда, открыв дверь, женщина исчезла в сенях.

— Мы ее так и отпустим? — почти испугался Юрка.

— Как — так?

— Ну вот так: мы — домой, и она — домой.

Аркадий пожал плечами.

— Она не убежит?

— Дальше Советского Союза не убежит!

— Она что-нибудь рассказала, да? Ты ее допрашивал? — не унимался Юрка.

— Она всю дорогу причитала, да охала, да кляла свою жизнь разнесчастную да невезучую… И, между прочим, взывала к моей доброте. «Не сказывай, не выдавай, во всем тебе признаюсь, только утаи». Я сказал, что… посоветуюсь с вами. Как, утаим?

— Ни за что! — воскликнул вдруг Валерка. — Ни за что!

— Ни в коем случае! — заявил Юрка. — Надо завтра же… что-то решить.

— Непременно. Не-пре-мен-но…

— Аркаша, а что ты хотел сделать, когда подъехал к ним на лыжах?

— Не знаю, — задумчиво ответил Аркадий. — Само получилось. А что бы я сделал — не знаю. Видимо, что-то бы сделал… Борода это почувствовал. Он знал, что я могу с ним что-то сделать, иначе бы он не прыгнул на подножку.

— Может, он побоялся, что ты позовешь людей? — спросил Юрка. — Их было полно на перроне. Или дежурного милиционера?

— Возможно.

— А если он доедет до Нового города?

— Вряд ли. Единственное, что можно сделать в его положении, — прыгнуть… И он прыгнет, хотя это для него может плохо кончиться. Не думаю, что он хороший прыгун, да еще при такой скорости…

— Хоть бы руки и ноги себе поломал, — сказал Юрка.

— Как фамилия того летчика?

— Какого?.. А-а! От слова «дятел».

— Дятлов. Толмачихинский аэропорт… Вот что, друзья, никому ни слова по-прежнему. Даже Галине Владимировне! Пусть уроки пройдут спокойно. Я сам приду в школу… А дома скажите, что я остался еще на полчаса. Ясно?

— А ты куда?

— В милицию. Я ведь сейчас в некотором роде тоже преступник — толкнул человека, может быть, на гибель. Найдет обходчик труп на путях — кто? как? откуда?.. Надо, чтобы в милиции все было известно. Так что… Я и так маху дал — нужно было со станции позвонить…

И Аркадий пошел по занесенной улице, то поднимаясь на сугробы, то словно погружаясь в них по грудь. Ветер, точно понимая эту поспешность, одобрительно толкал его в спину.

 

Глава четвертая

СОБЫТИЯ РАЗВОРАЧИВАЮТСЯ

Двенадцать подвигов Геракла ничего не стоят в сравнении с тем, что пришлось пережить мальчишкам, храня тайну. Они измучились от молчания. Никогда в жизни им еще не выпадала такая тяжелая работа — молчать. Зато с каким победоносным видом смотрели ребята на своих друзей, на Галину Владимировну. Учительница заметила их странное состояние и потихоньку спросила у Гайворонского, в чем дело. Юрка уверил, что ни в чем, что просто так, что на улице хорошая погода и что вообще ему все нравится.

На первой же перемене мальчишки подошли к Кате и после нескольких вопросов в отношении арифметики Юрка спросил:

— Ну, а как дома?

— Как?

— Вчера вечером ты чем занималась?

— Чем занималась?.. Сперва ничем, а потом мама говорит, иди, говорит, посиди у соседки, пока я в магазин схожу. Ну, я и пошла.

— Вот хитрая! — воскликнул Валерка.

— Кто хитрая?

— Да мать твоя, кто же!

— Почему?

— Ладно. В общем, тебя сплавили, — сказал Юрка.

— Меня не сплавили. Я сидела-сидела у тети и уснула, а потом мама разбудила меня.

— Что делается! — проговорил Юрка. — А знаешь ли ты…

— Спокойно, — сказал Валерка, оглядываясь.

И Юрка опять подумал с горечью о том, почему все-таки странные, таинственные происшествия случаются именно с теми, кому они меньше всего нужны. Почему Катька оказалась в центре водоворота, а не он, Юрка. Уж он бы показал всем этим бабушкам и дедушкам. Он бы им подстроил!

И все же Юрка смотрел на Катю с уважением, именно потому, что она оказалась в центре этого поразительного водоворота и что ей выпала такая завидная судьба.

Уже отгремел последний звонок, уже ученики ряд за рядом стали выходить в коридор, направляясь к вешалке, а Аркадий все не появлялся. Юрка с Валеркой озабоченно перемолвились по этому поводу несколькими словами. Юрка даже предложил рассказать все Галине Владимировне, не дожидаясь Аркадия.

— Какая разница — мы или он?

В это время в вестибюль торопливо вошел Аркадий, увидел учительницу, поздоровался и шепнул ей что-то на ухо.

Галина Владимировна быстро кивнула, назначила старшим одного из мальчишек, как обычно делала, когда ей было некогда, и молодые люди поспешно поднялись на второй этаж.

Юрка с Валеркой живо покинули строй, выждали немного и тоже взбежали наверх. Здесь был и кабинет директора, и учительская. Мальчишки заглянули в учительскую, Галины Владимировны и Аркадия там не было.

— У директора, — шепнул Юрка. — Решают… Пронесся мимо, елки, и даже ничего не сказал.

— Надо спрятаться, — заметил Валерка. — А то учителя нас прогонят отсюда.

— А мы будем говорить, что ждем, когда освободится директор… Встанем вот здесь и будем говорить, что ждем.

За обитой дерматином дверью не слышалось ни слова. О чем они говорят? Что решают?.. Удалось ли скрыться «святому» жулику? Юрка вчера дождался Аркадия, но тот ничего утешительного сообщить не смог. Пока он добирался до отделения, пока разъяснял милиционеру суть дела и пока милиционер дозванивался до вокзала Нового города, поезд миновал станцию. На следующую остановку было послано спешное распоряжение: по прибытии состава спросить по внутреннему радио, не впускал ли кто из проводников пассажира на полустанке Мостовой. Затем было отдано еще одно распоряжение дежурному Мостовой: обследовать вместе с обходчиком участок дороги Мостовая — Новый город «на предмет обнаружения пострадавшего, которому оказать помощь». Дальнейшего Аркадий не дождался, а рассказанное только разбередило мальчишеское воображение…

Ребята ждали. Учителя, то и дело проходя мимо и видя серьезные, сосредоточенные физиономии мальчишек, ни о чем не спрашивали, понимая, очевидно, что не попусту стоят они тут.

Дверь вдруг сама слегка приоткрылась, и послышался голос Константина Андреевича.

— Я думаю, в первую же субботу после Нового года, а может быть, раньше, словом, прямо по горячим следам… Поршенникову вызвали уже?

— Нет еще. Вызовут сегодня.

— М-да… Совершенно неожиданно, прямо снег на голову… По странному совпадению я дня два назад читал Рассела — о христианстве. И как-то мимолетно пронеслась у меня мысль: достаточно ли, что мы косвенно отрицаем бога, раскрывая перед ребятами действительный мир вещей; не нужна ли тут прямая борьба? Рассел правильно считает: люди принимают веру не потому, что поняли какие-то интеллектуальные аргументы в пользу доказательства существования бога, а просто потому, что эту веру в них вдалбливают с младенческих лет. А младенческие годы — вот они, в наших руках. Значит, школа должна дать религии решительный бой… Видите, как просветляются мысли, когда в дом приходит беда. Поистине, гром не грянет — мужик не перекрестится. Черт знает что, простите, творится на свете… А есть ли гарантия, что Поршенникова единственная в своем роде?

— Нет гарантии, Константин Андреевич, — сказала Галина Владимировна.

— К сожалению. Уже потому мы плохо знаем своих учеников, что плохо знаем их родителей и близких.

— Хорошо бы все же дозвониться до Дятлова, — проговорил Аркадий. — А то пока идет телеграмма, он может куда-нибудь вылететь. В этом деле нужна полнейшая конкретность и очевидность, до мелочей.

— Совершенно верно. Я попробую дозвониться, — сказал директор. — М-да…

Дверь потихоньку-потихоньку отходила и скоро отошла настолько, что возможным оказалось просунуть в щель голову. Юрка эту возможность не упустил. Но едва он заглянул в кабинет, как его увидела Галина Владимировна.

— Они здесь, Константин Андреевич, мальчики.

— Где?..

Юрка, разумеется, успел убрать голову, но бежать мальчишки не решились, только плотнее прижались к стене, смущенные и вдруг вспотевшие. А голос директора подкатывался вместе со стуком каблуков.

— Ну-ка, сюда-сюда, друзья… Не прятаться… Что это вы, а?

— Здравствуйте, — проговорили ребята враз.

— Здравствуйте. Прошу… Да заходите, право. Ну? Три шага вперед! Поднимать восстание в вагоне не стесняетесь, а к директору не хотите войти. — Мальчишки вошли, прижимая сумки к коленям. — Ну то-то. Вот так… М-да… Что я им могу сказать, Аркадий Петрович?.. Что они молодцы?

— Аркаша, того поймали? — спросил Юрка.

— Нет. Исчез бесследно.

— И по радио объявляли?

— Объявляли. Никто никого не впускал на Мостовой.

— И по откосам всё осмотрели?

— Да и по откосам… Видно, удачно спрыгнул. Или все же додержался до Нового города, шельма.

— Жаль, — вздохнул Юрка.

— Конечно, жаль. Но, по существу, он нам не очень-то и нужен, — сказал Аркадий.

— Как — не нужен? Он уедет в другое место и снова начнет это…

— Мы думаем, — заметил Константин Андреевич, — что и в другом месте найдутся такие же Юрки и Валерки, чтобы помешать ему.

Юрка задумался. Еще раз напомнив друг другу о чем-то, ранее условленном, взрослые поспешили разойтись. Галина Владимировна свернула в учительскую, а мальчишки с Аркадием спустились вниз.

— Вы шпарьте домой, — сказал он им. — А мне нужно в милицию. Сейчас туда прибудет и Поршенникова… Некоторые подробности потом. Ну, ступайте.

Юрка с Валеркой шли, бурно обсуждая исчезновение бородача. Заменяя одно предположение другим, они неожиданно натолкнулись на вопрос, не поддававшийся разрешению: были у сектанта рукавицы или нет.

Мимо них лихо пролетел Фомка, брюхом лежа на санках и правя ногами. Он катался с насыпи и на полном разгоне попадал в распахнутую калитку своего двора. Юрка снисходительно подумал, что он вот носится себе и совершенно не знает, что сейчас творится на белом свете.

Навстречу шел милицейский газик.

— Ее, наверное, везут, — прошептал Юрка. — Поршенничиху… Как там Катька, интересно?

Машина прошмыгнула быстро, обдав мальчишек снежной пылью, и скрылась за поворотом.

 

Глава пятая

СУД

В один из январских вечеров по неосвещенным улицам Перевалки к школе направлялись многочисленные группы людей, привлеченные объявлением, вывешенным в центре поселка и возвещавшим о суде общественности над гражданкой Поршенниковой.

Юрку с Валеркой, как они ни рвались, не пустили.

— Нельзя, братцы, нельзя, — только и отвечал Аркадий на попытки ребят добиться разрешения. — Это не только я решил, но и Галина Владимировна, и Константин Андреевич.

— Но почему? — возмущался Юрка. — Мы столько вам помогали, а как дошло до самого конца, так нельзя!

Аркадий вздохнул.

— Да потому, что это не просто суд, а суд-собрание, где будут говорить о многом таком, что вам знать необязательно. Ясно?.. А о Поршенниковой вам известно все.

Да, о Поршенниковой ребятам было известно все со слов Аркадия. Следствие оказалось простым и недолгим. Женщина без колебаний и увиливаний принесла повинную.

Она работала охранницей на мелькомбинате и, пользуясь своим положением, частенько что-нибудь «доставала», а потом потихоньку сплавляла «добычу». Побочный доход превышал ее зарплату раза в три. Действовала она осмотрительно, без осечек, и была у начальства на хорошем счету, так как случайно помогла однажды раскрыть одну крупную махинацию на комбинате.

Как-то к ней домой пришел незнакомый мужчина и объявил, что он уполномочен властями произвести обыск, и предъявил какую-то бумагу, которую хозяйка в испуге и растерянности и не рассмотрела. Еще бы! Такого посещения не мудрено испугаться любому человеку, не то что Поршенниковой, которая к тому же только что перевезла к себе и припрятала в сенях три мешка «богатых» зерновых отходов, не успев их реализовать. Мужчина спрятал бумагу, опустился на табуретку и печально сказал, что он прекрасно понимает безвыходность ситуации, ведь только за половину того, что он знает про ее фокусы, положен по всей строгости советских законов срок, и немалый, но, продолжил мужчина, он не будет производить никакого обыска — не в христианских обычаях подкладывать ближнему свинью, а он истинный христианин, однако это не услуга, а исполнение воли Христа, который решил спасти заблудшую и сделал так, что на обыск был послан его верный слуга…

Еще не угасла растерянность и не унялась холодная нервная дрожь, как Поршенникова вдруг ощутила, что здесь что-то не то, что этот человек, пожалуй, не тот, за кого себя выдает, что он, может быть, не имеет права на обыск и что бумага его подложная. Женщина хотела даже попросить эту бумагу, но вовремя спохватилась, что не поймет ее ложность, так как не имеет понятия, какой она должна быть. Но одновременно с этим Поршенникова почувствовала, что пришелец действительно многое про нее знает — видимо, долго следил, наблюдал и наверняка имел своего человека на комбинате, иначе бы не рискнул так уверенно вторгнуться в чужой дом… Что же ему надо? Деньги?.. Однако незнакомца занимала только она сама. Он радел единственно о ее спасении.

Это и был пресвитер секты адвентистов седьмого дня.

Словом, под страхом разоблачения Поршенникова через несколько дней явилась на собрание секты и внесла первую десятину. Она никогда ничему не верила, никаким богам, не поверила она и тем бредням, которые преподносили ей неожиданные союзники. Однако, осознав вскоре, что этот союз не будет ее особенно тяготить, если, конечно, сохранить его втайне, она сделала вид, что подчинилась ему. «Уж лучше с этими тронутыми молиться, чем в каталажке сидеть».

Однажды пресвитер попросил привести на сходку Катю. Поскольку дети присутствовали на молениях постоянно, Поршенникова привела и Катю. Затем последовало требование, чтобы девочка перестала посещать школу по субботам — так велит всевышний, который шесть дней без устали создавал мир, а седьмой день почил от всех дел своих, благословив его и освятив. Поршенникова не воспротивилась, тем более что «святой отец» достал медицинскую справку об освобождении от занятий. К тому же сама она считала, что неплохо бы дочери вообще годик-два посидеть дома, поднакопить силенок, все равно ведь еле-еле учится, только лишняя маята. Она этого не высказала, но пресвитер, очевидно, понял ее, так как вскоре завел именно такой разговор, призвав для помощи старушку, которая уверила, что укажет девочке истинный путь служения Христу. После некоторых размышлений, подкрепленных новой медсправкой и посулом снять с нее десятину, Поршенникова поддалась уговорам и запретила Кате ходить в школу. А через несколько дней старуха взяла девочку к себе, якобы для того, чтобы скрыть ее от глаз соседей, которым несомненно покажется подозрительным Катино затворничество, а так — болеет и болеет, а где и как — людям безразлично. Узнав же, чем занимается старуха с дочерью, женщина испугалась и обратилась к пресвитеру, который ответил, что это божий сын посылает ей испытание, что надо же как-то искупить грехи, содеянные ею. Он намекал… Поршенникова не знала, что ей делать.

Все это дало следствие. Поршенникова, по словам Аркадия, говорила сухо и сумбурно, но сам Аркадий, посвящая ребят в дело, придал рассказу логическую связность и некоторую детальность. Попутно он выложил и свои соображения. Пресвитер, говорил он, хоть и действовал как завзятый жулик, но, безусловно, прикрывался святой личиной и библейскими притчами, однако он перестарался, переборщил, оторвав Катю от школы и отправив ее христарадничать. Когда же мальчишки неожиданно встали на его пути, он понял, к чему это может привести, струсил и отступился от Кати. Но разоблачение уже назревало.

Долго Юрка с Валеркой обсуждали все тонкости этой истории, пока не осмыслили ее полностью. И мальчишкам было радостно сознавать, что Кате теперь никто и ничто не грозит: ни черт, ни бог, ни беспутное нищенство, и что в этом избавлении есть их прямое участие.

И вот где-то там идет уже общественный процесс! Суд!..

Ребята сидели у Гайворонских и играли в «морской бой», отгородившись друг от друга книгами «Тициан» и «Советская опера». На улице и в избе было тихо. В углу горницы стояла наряженная елка со стеклянным спутником на вершине. Из кухни чуть слышно доносилось потрескивание дров в печке. Юрка изредка прерывал «огонь» и, забирая с собой листочек с полупотопленными кораблями, отлучался подбросить два-три полена.

— Знаешь, как мамка удивится, — проговорил он, вновь устраиваясь за столом и ставя на ребро упавшего «Тициана». — Ох и удивится!.. Не поверит. И про нас не поверит, что мы тайны раскрывали.

— Может быть. Е-4. — Валерке недавно вырезали гланды, говорил он все еще тихо и изредка покашливал.

— Мимо… И твои удивятся. Думаешь, нет?

— Пожалуй… Бей.

Раздумывая, Юрка попытался искоса взглянуть на Валеркину таблицу, но «Советская опера» надежно укрывала огневую позицию противника.

— Тебе тоже Е-4, — сказал он. — Я все забываю, чтобы Катька написала на книжке что-нибудь.

— Мимо… А ты уже прочитал ее?

— Аркаша прочитал. Говорит, хорошая. Так что пусть подписывает.

— А где сейчас Катька?

— У какой-то тетеньки. Мимо… На время. Я спросил, почему не у нас, Аркаша говорит, вы слишком много знаете, а ей нужно знать поменьше, хватит с нее, натерпелась.

На елке там и тут висели братцы Кролики, вырезанные из картона в разных позах и разной величины. Внизу, прислонившись к стволу, стоял Тигр, растерянно глядя на огромную физиономию Пантагрюэля, как Руслан на Голову.

— Ж-8… А все-таки нечестно, — вздохнул Юрка. — Мы вон сколько помогали, а нас не пустили.

— Мимо… Значит, так надо… Д-3.

— Ранил, елки!.. Погоди-ка, подкину последние чурки.

Юрка взял кочергу, перемешал пылающие угли на колосниках, прибил их и бросил им на съедение два толстых коротыша. На стенах кухни в темноте колебались огненные блики. Юрка вдруг к чему-то прислушался, включил свет, зашевелил ноздрями и тревожно произнес:

— Валерка, по-моему, конфетами пахнет, шоколадными… Иди-ка сюда… Здорово пахнет.

Невидимые следы привели Юрку в «келью» Аркадия. И он стал шарить на полках с книгами.

— Кажется, отсюда несет… О! Что-то есть… Кулек! Валерка, смотри — «Радий». Законно! Стой-ка, две конфеты вниз провалились.

Юрка снял несколько книг с нижней полки и обнаружил красивую коробку.

— Что делается! — проговорил он. — И тут шоколадные… Хм… Пробуй-ка.

— Не надо, Юрк, брать. Спрятали, значит, не надо.

— Чудак, мы же только попробуем. Держи… Вот. По паре конфет, и всё. Остальное — на место… Шито-крыто. Это Аркаша от меня укрывает. Где это видано, чтобы я не нашел конфеты!

Юрка заложил кулек и бомбоньерку книгами, и мальчишки вернулись в горницу.

— Давай посидим в темноте, — проговорил Юрка, щелкнул выключателем и, пробравшись ощупью к елке, внизу, у крестовины, щелкнул еще раз. Вспыхнули разноцветные гирлянды, мигом превратив комнату в какую-то пещеру с таинственными углами, а комод, шифоньер, стол — в скальные выступы. — Садись, потом доиграем. Я люблю вот так…

Нет, на улице не было тихо. На улице был ветер… А где-то там, за ветром, за сотней дворов, шел общественный процесс! Суд!..

Оба думали об этом, и оба молчали.

Юрка пересел на порог, близ печки. Дрова догорали. Сквозь колосники падали в поддувало маленькие желто-красные угольки.

— А все-таки нечестно, — вздохнул Юрка. — Им можно, а нам нельзя. Интересно, будут ловить этого главаря?.. Наверное, будут. Наверное, Поршенникова даст адрес, где их всех накроют и старуху!..

Валерка ничего не ответил.

— Хочешь послушать радио?

— Давай лучше посмотрим «Три поросенка».

— Давай… С этой стипендии Аркаша новых лент купит. Может, опять у нас сеанс устроим. Что журналом пустим?

— Репина.

— Иван Грозный убивает своего сына. Отключи гирлянды… А летом на чердак переселимся.

Честно распределив роли зрителя и киномеханика, друзья начали сеанс, причем журнал «крутил» Валерка.

Однако ленту менять не пришлось — с улицы донеслись голоса и хлопнула калитка.

— Идут! — крикнул Юрка. — Идут! Закрывай кинотеатр! Эге-е!..

И не успели мальчишки спрятать аппарат, как дверь распахнулась и следом за клубами мороза, легко подкатившимися к елке, словно к старой знакомой, вошли Галина Владимировна, Дятлов, Аркадий, Василиса Андреевна и Петр Иванович.

— Узнаёте? — спросил летчик, снимая фуражку и поглаживая усы.

— Конечно, — сказал Юрка.

— Я ведь за вами… Вы небось забыли уже свои мечты, заморозили до лета, а я помню. Что, забыли?.. Эх, вы!

— Давайте-давайте мне, — перехватывая тужурку и фуражку Дятлова, проговорила Василиса Андреевна. — Я в горницу отнесу. И вы, Галина Владимировна, мне давайте.

Но у Галины Владимировны уже принимал пальто Аркадий.

— Ну? — спросил Дятлов. — Вспомнили?.. А кто желал посмотреть аэродром, а? Кто меня вербовал в проводники?

— Мы, — сказал Юрка.

— Так вот, пожалуйста. Завтра, послезавтра — когда угодно. В любую погоду. Назначайте время, договаривайтесь с родителями. И я вас жду, — подмигнул летчик и в довершение всего шевельнул ушами.

— Юра, — позвал Аркадий из «кельи».

Юрка явился.

— Поставь-ка чайник.

— Ну как, Аркаша?

— Что — как?

— Ну, там…

— Двадцать семь.

— Ну, правда.

— Не торопись. Давай-ка чайник живее организовывай, чай пить будем. Долей, если неполный.

— А-а, вон ты кому конфет купил, — протянул Юрка.

— Нашел?

— Нашел.

— Какие, несчастный: в кульке или в коробке?

— И в кульке и в коробке.

— Сожрал?

— Нет. Только попробовал.

— То-то. Висел бы ты на печной задвижке… Включай иди.

Дятлов и Галина Владимировна рассматривали елку, прося Валерку давать объяснения. Вошел Аркадий.

— Смотрите, какая неудержимая фантазия! — воскликнул он. — На свинье поварской колпак. У медведя трубка во рту, а волк так мило улыбается, что в его порядочности не возникает никаких сомнений.

— Это звери будущего, — заметила Галина Владимировна.

Валерка, чувствуя великое смущение, воспользовался тем, что от него отвлеклись, шмыгнул на кухню и принялся одеваться.

— Куда ты? — остановил его Петр Иванович. — Ну-ка, положи!.. Ложи-ложи пальтишко, сейчас твои сюда придут… Юрка, Валерка-то убегает!

— Не убежит, — сказал Юрка, притаскивая из сеней ведро воды. — Пап, наливай сам… Пошли.

— Неудобно, — прошептал Валерка, упираясь.

— Чего неудобно? Да пошли, елки!.. Сейчас мы у них все выпытаем! Пошли.

И Юрка решительно потянул друга в горницу. При их появлении Галина Владимировна, Аркадий и Дятлов сбились с какого-то разговора, однако Дятлов махнул над столом рукой и, видимо довершая мысль, проговорил:

— В общем, она поняла, что такое люди.

— Ну, если и не поняла, то, во всяком случае, увидела, — вставил Аркадий.

— Не помогли ни боги, ни святые, — сказала Галина Владимировна и, подняв со стола книгу, прочитала: — Тициан. Тициан!

— Вот кто святой! — воскликнул Аркадий. — А не какие-то там… Верно, Юрка? Тициан, Пушкин, Ленин… Наши боги — люди, такие же, как мы, только лучше нас… Так, Валерка?

В сенях хлопнула дверь, и послышались голоса.

— Твои идут, — сказал Аркадий Валерке и тихо добавил: — Для полноты компании не достает только Кати.

— Надо было зайти за ней! — воскликнул Юрка.

— Мы заходили.

— Ну и где она?

— Мальчики, — проговорила Галина Владимировна, — Катя заболела, на этот раз по-настоящему и серьезно.

 

Глава шестая

ЧЕМ КОНЧИЛАСЬ ПАСХА

Во вторую апрельскую субботу во многих домах Перевалки с утра загудели печи — почитатели Христовых празднеств начали готовиться к пасхе: печь, жарить, парить.

Юрка проснулся от шипения сковороды, а может быть, оттого, что пришло время проснуться. Пахло и сладким, и горелым, и паленым, и еще чем-то, чему трудно дать название.

— Мам, сколько времени? — крикнул он.

— Пять минут можешь еще поваляться, — ответила Василиса Андреевна.

Юрка улыбнулся. Пять минут — утром это очень много. За пять минут можно пять раз уснуть и проснуться, каждый раз думая, что спал по часу.

— Потянись, похрусти косточками, — доносилось откуда-то. — Помню, в детстве милое дело было проснуться, изогнуться коромыслом и вроде как в полусне слушать, как трещат дрова в печи, как звякает заслонка, как дверь хлопает…

Тихо журчащий голос матери, странные, противоречивые запахи в комнате, пробивающийся в окно, но сдерживаемый занавесками рассвет — все это образовало вокруг мальчишки какую-то зыбкую, нереальную атмосферу блаженства… Но вдруг чей-то голос проговорил: «Завтра пасха!» И Юрка стремительно сел в кровати. Перед ним стояла мать и держала на вилке сложенный клином дымящийся блин.

— Ты чего так вспрыгнул? На-ка вот горяченький да и вставай, уголька мне принеси.

Юрка взял блин.

— Чуть не забыл, что завтра пасха, — сказал он.

— Не велик грех для тебя.

— Еще как велик… Еще есть блины?

— Полная тарелка.

Мальчишка выглянул в кухню, радостно закатил глаза и стал торопливо одеваться.

Все подоконники Василиса Андреевна уставила ящиками с помидорной рассадой, которая недавно взошла и жадно топырила свои двулистные всходы к свету. На ночь листики складывались лодочкой, как ладони молящихся мусульман. В углу возле печи стояла ванна с замоченным, похожим на требуху, бельем; не выстиранное накануне, оно было обречено теперь киснуть несколько дней.

— Сегодня бы костры жечь надо, на ночь, — проговорила Василиса Андреевна. — По-старому-то… И до первых чтобы петухов. Да не жгут нынче костров — живо милиция прибежит.

— А что, к кому прибегала?

— К кому же прибегать? Никто не жгет… Отошли костры. И пост великий отошел, видно, правда, что пост не мост, можно и объехать. Круглый год мясоед, — щурясь на жар духовки, говорила Василиса Андреевна.

— Скоро все отойдет, — обжигаясь чаем, заметил Юрка. — Все крашеные яйца, пасха, да и сам бог.

— Ты вот давай угля мне неси, потом будешь философить.

Мальчишка быстро принес ведро угля, схватил сумку и выскочил. Он не любил, чтобы его ждали, лучше он подождет. На завтра у них с Валеркой были намечены кое-какие планы, которые нуждались в уточнении и в которые сегодня следовало посвятить Катю и… может быть… Аркадия.

Катя выходила из дому на пять минут раньше мальчишек. И часто друзья сходились враз, но сегодня Юрка, очевидно, поспешил — никого еще не было. И он остановился на улице, ожидая, что вот-вот на дальнем сугробе мелькнет и вновь пропадет коричневый Катькин платок… Она болела недели две. К простуде примешалось какое-то нервное потрясение: при ней милиция забирала Поршенникову, и та что-то кричала, кого-то упрекала, и это болезненно подействовало на девочку. После суда Поршенникова взяла дочь домой и допускала к ней только Галину Владимировну. Мальчишек она однажды с ругательствами выгнала в шею. И даже позднее, когда Катя наконец поправилась и опять вернулась в школу, и тогда эта женщина запретила им приближаться к ее порогу — вот как она их ненавидела и не скрывала этого, как прежде, — теперь страх ее кончился.

Мальчишки же вызывали Катю свистом.

Вон он, вон мелькнул коричневый платок, и тут же хлопнула калитка — вышел Валерка…

Прямо из школы ребята сбегали на лесозавод, выпросили у вахтерши пять досточек. И теперь, сделав уроки и наигравшись, Юрка сидел на кухне и сбивал каркас новой клетки — у него кто-то стащил одну из двух хлопок. Родители уже улеглись. Аркадия еще не было. А Юрке не терпелось поговорить с братом.

Мальчишка работал, стоя на коленях. Чтобы меньше гремело, он постелил на табуретку телогрейку, и звуки ударов стали мягкими, точно выходящими из подполья. Изредка поднимая голову, Юрка замечал на краю стола плюшку, лениво дотягивался до нее, откусывал, клал на место и, жуя, продолжал стучать. Он объелся сегодня этими плюшками. Вот они, выставив свои обмазанные вареньем финтифлюшки, высятся на тарелках.

Аркадий наконец пришел, но такой усталый, что у Юрки упало сердце. Он хотел говорить с бодрым, радостным человеком. Только такой мог понять его бодрые и радостные мысли, а не раскисший и вялый. И мальчишка решил не заговаривать с братом вообще, если тот сам не начнет.

Аркадий молча поужинал, подмигнул Юрке, удалился к себе в комнату, покопошился там в темноте и бухнулся в постель.

Юрка горько ухмыльнулся, опустил занесенный для удара молоток и сел на пятки. Жаль… Он бездумно взял с подоконника Валеркин приборчик для выжигания и осмотрел его. Нехитрая штука. Он хотел сделать себе такой же и смастерил уже ручку, но дальше ручки дело не пошло — пропало желание. И, кто знает, когда оно вернется, это желание, и вернется ли вообще… Юрка вздохнул и что-то негромко замурлыкал.

Аркадий засыпал, как вдруг услышал какую-то смутно знакомую мелодию. Он тряхнул головой и открыл глаза. Ну да, Юрка протаскивал через свои голосовые связки адажио из «Лебединого озера».

— Юрк.

— Оу!

— Знаешь ты, что поешь?

— Я ничего не пою.

— Чудак. Чайковского… — Аркадий вяло закачал рукой и, закрыв глаза, тихо продолжил мотив.

— Аркаша, ты спишь?

— Сплю.

Мальчишка вдруг поставил каркас в угол, сложил в него инструменты, повесил телогрейку, выключил свет и, прислушавшись к сочному носовому посвисту отца, прошел к Аркадию.

— Они уснули. Настольную можно зажечь?

— Если необходимо.

Необходимость была. Поэтому Юрка включил «грибок», скинул штаны и замялся на половике перед кроватью, мигом озябнув, и так поднял плечи, что они касались мочек ушей.

— Залезу к тебе?

— Ты грязный. У меня тут все белоснежное, и я спать хочу.

— Я не грязный.

— А майка-то? — Аркадий разговаривал, не глядя на брата.

— Чистая. Вчера сменил.

— А ноги?

— Смотри — чистые.

— А руки!.. О нет, брат, не пущу. Я спать хочу.

— Руки же не под одеялом будут, а сверху. Ну, пусти.

Аркадий отодвинулся к стене. И Юрка блаженно улегся на тепленьком месте.

— Аркаша, знаешь что?

— М-м.

— Да ты глаза открой.

— Свет режет.

— Знаешь что?.. Я больше не пойду славить.

Аркадий моментально понял, что именно ради этого сообщения Юрка пришлепал к нему — не к матери, не к отцу, а к нему, и открыл глаза.

— Почему?

— Да так.

— Пионерия, наверное, хвост тебе накрутила?

— Кто это, Нелька Баева?.. Да если надо, я ей сам хвост накручу. Она вон в куклы до сих пор играет, как дурочка.

— Ну-ну, брат, куклы — хорошая вещь.

— Куклы-то?

— Не хуже клеток. Так отчего ж ты славить-то больше не пойдешь?.. Разве это плохо: шататься по домам, собирать куски, а? Видел, сколько всякой всячины мать напекла? А у других еще больше и вкуснее.

— Я не нищий, чтобы собирать. — Юрка даже привстал па локоть. — Это все равно, что милостыню просить. Ходить и клянчить. Нет, я больше не пойду! — Он опять лег и отвернулся.

Аркадий с улыбкой смотрел на сердитый профиль брата, но не спешил поддерживать его и одобрять, а равнодушно заметил:

— Как хочешь.

Юрка резко сел.

— Да ты же сам говорил! Сам говорил, что пасха, бог, водка — это болото! Помнишь? Ты говорил, что я не понимаю. А я понимаю.

— Да не кричи, стариков разбудишь. Ложись.

Юрка не лег, но голос сбавил до шепота:

— Думаешь, я не понимаю? А ты знаешь, что пасха — это божий день? Нам Катька говорила… А знаешь, что всякие попы в этот день всех больше людей обдуривают? Знаешь?

— Знаю.

— Ну и вот.

— Ну и что?

— А то, что я больше не пойду славить. И Валерка не пойдет. Мы с ним договорились. Мы и Катьке запретили.

— Ну и молодцы! А она что?

— Смеется.

— Тоже молодец!.. Ложись.

Мальчишка лег, но тут же приподнялся на локте.

— Мы и к нам никого не пустим. Встанем у ворот с палкой и будем отгонять.

— Зачем же палкой?

— А чем же? Только палкой!

— Попробуйте словами убеждать.

— Словами не убедишь.

Некоторое время братья молчали.

— Ну и потом — я ведь теперь пионер, — сказал Юрка негромко. — Я должен бороться с религией. У нас собрание было, так знаешь, как Нелька Баева раскричалась. Гайворонский с Терениным, кричит, нечестно поступили, что молчали о сектантах, что в одиночку Катю защищали, надо было рассказать всему классу, всей школе, тогда бы мы, кричит, живо расправились со всякими этими… Галине Владимировне пришлось объяснять, что дело было сложное, шуметь было нельзя, а на этом, мол, не закончилась борьба с религией, много еще верующих на Перевалке, так что пионерам хватит работы.

— Верно, — заметил Аркадий.

— И все же я думаю, Аркаша, что на Перевалке стало меньше болота, — со смущением от сознания, что его суждение может оказаться неправильным, проговорил вдруг Юрка.

— Почему?

— А смотри: Поршенникова раскрыта и чуть не посажена в тюрьму — раз. Дядя Вася не лупит Валерку ремнем — два. Да-да, не лупит, он его на киловатты садит. Папка, наверное, научил. Он уже два раза по десять киловатт отсиживал, последний раз — в эти каникулы, когда мы в оперный ходили… Значит, два… Ну, и вообще я чувствую, что меньше стало. Ага?

— Вы завтра славить не пойдете — три, — сказал Аркадий. — В самом деле атмосфера прочищается.

— Вот.

— Знаешь, у тебя мысли верные.

— Мама бы еще не верила богу…

— Она и не верит. Так, было что-то неясное в душе, вот и не выветрилось.

— Зачем же она яйца красит и стряпает всякие эти…

— Чтобы нас накормить лучше да красивей.

— Нас? Мы бы и так поели. — Юрка задумался, потом сказал: — А вообще-то да-а. Помнишь, когда она увидела шкафчик с лентами и узнала эти божьи дверцы, она только головой покачала.

Стало жарко, и Аркадий откинул одеяло. Юрка посмотрел на его голый крепкий торс, ткнул пальцем в бугор грудной мышцы и завистливо произнес:

— Вон какие!.. Твои плечи, наверное, в два раза шире моих. Ты знаешь на кого похож?.. На этого, которые в оперном под потолком вокруг зала стоят.

— На бога?

— Ну. На одного там особенно, у которого рука вот так поднята.

— На Аполлона?.. Ну, спасибо, уважил, брат. Вознес меня в собственных глазах.

А Юрка, стукнув по груди его кулаком, еще раз выразил свое восхищение. Сам же мальчишка, в великоватой майке и с выпирающими ключицами, не представлял особого интереса, как атлет.

— Ну, спать?

— Нет еще, — быстро ответил Юрка и замолчал в какой-то нерешительности.

Дело в том, что мальчишкам показалось мало только отбросить славление Христа. Им хотелось сделать что-то большее, устроить, например, демонстрацию против бога, митинг, которые раньше устраивались против царя. Но их смущало, что, в общем-то, верующих, очевидно, мало, да и те неизвестно кто и где живут. Против кого же митинговать? Но тем не менее мальчишки на всякий случай решили приготовиться. И эту подготовку Юрка взял на себя и кое-что уже придумал — плакат с острой надписью. Но брат мог посоветовать что-нибудь лучше, только вот не осудит ли он всю их затею?.. После некоторых колебаний Юрка все же спросил:

— Что бы ты, Аркаш, написал на плакате или на листовке против бога?

— Против бога?

— Да.

— Длинно?

— Нет. Два-три слова.

— «Долой Христа!»

— Нет, что-нибудь сильнее, чтобы с рисунком.

— Знаешь, я завтра состряпаю, а? Страшно спать хочется.

— Надо сегодня. Сейчас же.

— Тогда «Христос — миф» или «Христос — свинья».

Мальчишка понял, что от брата ничего дельного не добиться — он почти спит. Юрка вздохнул.

— Согласен? — тихо спросил Аркадий, не открывая глаз.

— Да.

— Тогда спать?

— Спать.

Юрка выскользнул из-под одеяла, выключил лампу, натянул в темноте штаны и вышел в кухню. «Ну что ж, — подумал он, — изображу свою фигуру». Он зажег свет, достал пол-листа ватмана, тушь с кистью и задумался, как все это лучше совершить. Фигурой его была фига, гениальная комбинация из трех пальцев, громадная фига с надписью «Вот вам, на пасху!». Рисовал мальчишка плохо, а кукиш — вещь непростая, живая кисть живого человека, а не многогранник и не круг с выступами… Но задача решилась просто и блестяще. Юрка поставил табуретку прямо под лампочкой, спроектировал свою левую руку, собранную фигой, на лист ватмана, так что она занимала почти весь лист, и обвел тень карандашом. Дорисовать детали с натуры было уже делом не столь трудным, и часа через полтора готовый плакат подсыхал на остывающей печке. Кукиш общим очертанием напоминал голову старухи с толстым мясистым носом и с запавшим ртом, в платке, торчащем надо лбом. Юрка подумал, что если бы не этот торчащий платок и не запавший рот, то фига походила бы на Поршенникову. Вверху было написано «Вот вам», а внизу «на пасху!». Долго сох восклицательный знак, особенно точка. Когда наконец тушь потускнела, мальчишка свернул ватман рулончиком, спрятал его, прибрал за собой и, радостный, отправился спать.

Вскочил Юрка спозаранок, спросил тревожно Василису Андреевну, не приходил ли кто из «христосников», быстро оделся и, захватив с собой плакат, помчался к Валерке. Тот был уже на ногах.

— Где же твой «Христос воскрес»? — спросил вдруг Василий Егорович.

Юрка вопросительно глянул на друга, мол, как это понимать: в шутку или всерьез? Валерка улыбнулся.

— Он испытывает. Я все рассказал.

— У тебя, парень, что-то уверенности нет.

— Есть! — весело ответил Юрка. — Еще как есть. — Он хотел было развернуть перед Василием Егоровичем ватман, но в последний миг раздумал.

Когда вышли, Валерка спросил:

— Готово, значит?.. Ну-ка. Аркаша придумал?

— Сам. Ты сейчас упадешь! — Юрка сорвал газету и показал рисунок.

Валерка даже отшатнулся от кукиша, а потом схватился за шапку и расхохотался.

— Пойдет?

— Что ты! Замечательно! Как напечатано. Слушай, Юр, а как мы его пристроим?

— Потом решим. Пошли к Катьке.

За ночь подстыло, но по всему было видно, что зима отступает. Тысячи миниатюрных дзотов, миллионы бастионов вытаяли горячие лучи в снегу — солнце вооружало весну.

Юрка сунул в рот один палец и пронзительно свистнул. В четырех-пяти соседних домах отозвались собаки. Испуганно спрыгнул в сугроб сидевший на заборе кот, осыпал с шуршанием льдинки и, испугавшись еще сильнее, большими прыжками помчался по огороду. Ворона, тяжело и низко летевшая над домами и голодно посматривавшая вниз, каркнула и отпрянула в сторону.

Но всего этого мальчишки не заметили. Они ждали Катю.

Они всегда ждали ее с боязливой напряженностью: а вдруг не выйдет, вдруг Поршенничиха не отпустит? Катя выбежала, на ходу застегивая пальто.

— Христос воскрес! — сказала она мальчишкам, улыбаясь.

— Я те дам Христоса! — пригрозил Юрка, тоже улыбаясь. — Вот мы какую пилюлю ему приготовили.

Мальчишка огляделся по сторонам и развернул плакат. К сожалению, фига не оказала на Катю такого действия, которое произвела на Валерку. Наоборот, она вроде бы нахмурилась, рассматривая рисунок. Юрка даже сам сбоку глянул на него — уж не превратился ли кукиш каким-нибудь чудесным образом во что-то иное. Нет, все было на месте.

Прочитав подпись, Катя подняла глаза на Юрку:

— Это кому?

— Это?

— Ну.

— Как — кому? Всем, кто… это… верит богу.

— Прячь! — быстро прошептал Валерка. — Дядька.

Юрка живо свернул плакатик. И ребята медленно пошли вдоль улицы, так и не решив, что же они будут делать с этой фигой и что они вообще будут делать. Юркин боевой дух был несколько сбит Катиным холодком и тем, что все, еще вчера казавшееся таким определенным и четким, стало вдруг совсем неопределенным и нечетким. Они должны были выйти и врезаться в толпу богопоклонников и начать с ними драку. Но вот они вышли, а на улице ни души. Кого ошарашивать кукишем? С кем драться? Что за самообман за такой случился?

Юрка даже непроизвольно гоготнул от радости, когда впереди показались две девчонки. По небрежно накинутой одежде, по торопливым жестам — по всему их виду Юрка понял, что они шныряют по дворам, не пропуская, очевидно, ни одной калитки.

— Эй, куклы! — крикнул он. — А ну, кончай побираться! Ишь разбегались. Марш отсюда! А то…

Девчонки, не дойдя до калитки соседнего дома, остановились, растерянно замерли на какой-то миг на месте, сбитые с толку, затем, осознав, что им грозят, попятились и свернули в переулок.

— Вот так мы их и будем! — весело сказал Юрка, ободренный первой победой. — Всех подряд!.. Хорошо бы Фомку поймать да накормить его грязным снегом.

— Да, он уже, наверное, промышляет, — проговорил Валерка.

— Ничего. Утро большое, всю улицу пройдем! — К Юрке возвращалась решимость.

Он опять подумал, как все же использовать плакат. Конечно, можно было его прибить к чьему-либо забору, можно было приделать к палке и поднять над головой, как это представлялось вчера, но сейчас это оказалось неприемлемым — просто их посчитали бы за дураков. «Зря старался», — решил мальчишка, ничего не придумав.

Навстречу ребятам, пошатываясь, медленно и в обнимку, двигались две ряженые, известные переваловские пьяницы, которые рядились не только под рождество, а по любому случаю, когда предчувствовали выпивку. На голове одной была сетка, с которой ходят за хлебом; на второй — шляпа, вывернутая наизнанку; на плечах обеих — что-то серое, изодранное, свисающее клочьями; на ногах — четыре разных обувки: сапог, резиновая галоша, туфля и пим. Женщины горланили частушки.

— Вот бы кого нарисовать надо, — проговорил Валерка.

— Нарисуем! Всех болотных образин нарисуем!

Раз десять видел Юрка этих баб. И всегда он с ребятами только потешался над ними, дразнил их, преследовал, и только сейчас мальчишка вдруг почувствовал, как они противны.

Ряженые между тем свернули в чей-то двор и, сталкивая друг друга с тропинки и вспахивая полуголыми ногами снег, направились к дому.

— Как нищие, — заметила Катя и вдруг тревожно, вспомнив что-то, быстро посмотрела на друзей.

Но они не уловили ее настороженности, потому что забыли, что Катя сама походила когда-то на нищенку. Сейчас она была для мальчишек своим человеком, подругой.

Юрка шел в какой-то злой задумчивости, и, когда увидел возле ворот своего дома «христосников», собиравшихся войти, он встрепенулся и коршуном налетел на них, крича, что они дураки, что бога нет и пасхи нет, что яйца красят синькой, от которой можно отравиться, и что в плюшках тоже возможен яд. Катя молча прислонилась к забору, а Валерка вмешался. Вдвоем они, забыв о плакате, начали плести такую околесицу, что повергли всех в раздумье не столько доводами, конечно, сколько напористостью.

Аркадий, стоявший подле окна с раскрытой форточкой и слышавший все, увидел, как один мальчишка, с опаской отойдя от этих неожиданных трибунов, остановился неподалеку, вытащил из карманов яйца, оглядел и вдруг, размахнувшись, шмякнул о дорогу — они оказались, видимо, синими. Аркадий рассмеялся и подозвал отца. Вместе с Петром Ивановичем подошла и Василиса Андреевна.

Юрка стоял в распахнутых воротах и кричал, что всех, кто сегодня будет славить, завтра же вытурят из пионеров.

— Куда ж деться, — сказала Василиса Андреевна. — Коммунисты на Перевалке растут.

В кухню неслышно вошли два паренька. На обоих были большущие шапки, нахлобученные ниже бровей, и мальчишки держали головы запрокинутыми. Их подбородки и щеки были уже вымазаны клюквенной начинкой. Один, что повыше, заглянул на стол, увидел тарелку с яйцами, толкнул дружка, и они разом выпалили:

— Христос воскрес!

— Это что за партизаны? — воскликнул Петр Иванович, подходя к ним и улыбаясь. — Какую стражу обошли, а!.. Так как же это Христос-то воскрес?

— Вознесся, — робко ответил старший.

— Откуда же он вознесся? — вмешался Аркадий. — Что, из могилы?

Ребятишки часто заморгали и ухватились за дверную ручку.

— Так я жду объяснений, — продолжал Петр Иванович.

Малыши испуганно посматривали то на Василису Андреевну, то на Аркадия, а младший начал постукивать каблуком сапога по двери, чтобы открыть ее.

— Будет уж вам, — сказала Василиса Андреевна. — Нате вам, родненькие, по яичку… Вы как сюда шли? Небось огородами?.. Ну и опять огородом идите, а то на дороге там мальчишки сердитые караулят да кулаками машут. Ну, ступайте.

Ушли.

— Да-а, — проговорил Петр Иванович. — Правильно говорил директор школы, как его… Константин Андреевич, на суде: сами мы толкаем детей к вере в бога. Вот, пожалуйста, сопляки — и уже «вознесся» говорят. Откуда это? Конечно, мать или отец научили… Давайте-ка за стол… Я думаю, что все эти пасхи, страстные недели да святые пятницы когда-то народ придумал с одной целью: повеселиться да отдохнуть от забот, честное слово, а поскольку отдыхать ни с того ни с сего трудовому человеку стыдно, вот он и прилепил разные вывески: пасха, рождество, пятое, десятое, черт, дьявол…

— Да, возможно.

— А что? Так оно и есть. И все это было бы хорошо, по-человечески, если бы не примазались сюда попы. И все, конечно, испортили, прохвосты, все шиворот-навыворот сделали. И от всего хорошего остался пшик. А теперь, понятно, надо бороться с богом. Пацаны правильно начали.

— Они продолжают, — заметил Аркадий. — Начали они давно.

— Ну, хватит вам обсуждать. Берите стаканы… С воскресеньем, родные мои! — Василиса Андреевна поцеловала мужа и сына, пригубила рюмку и сморщилась, зажав рот ладонью. Потом накинула на плечи фуфайку, взяла тарелку с гостинцами и вышла, чтобы раздать их детворе.

В садике перед окнами Василиса Андреевна остановилась. Ждала ли она, пока угомонятся мальчишки, слушала ли их мрачные напутствия, засмотрелась ли на тающий снег, поддалась ли весеннему обаянию воздуха, или просто о чем-то задумалась, неизвестно, только не спешила она раздаривать свои плюшки, которые, может быть, показались ей слишком жалкими в сравнении с половодьем свежести и солнца.

 

Глава седьмая

НАВОДНЕНИЕ

Мальчишки в ожидании наводнения не находили себе места. Они грезили им, бегали несколько раз на берег, страшно слившийся со вздутой рекой, и с восторгом вспоминали прошлогоднее наводнение, полное всяких происшествий. У Юрки так и стояла перед глазами картина одного позднего вечера. Они с Валеркой забрались на коньки своих домов и при лунном свете осматривали пепельно-черные силуэты изб и блестящие, схваченные тонким льдом каналы улиц. На пологой крыше сеней одного подтопленного дома горел костерок, разложенный, очевидно, на шиферном листе или на кирпичах. Вокруг костерка сидели люди и пели протяжно и, похоже, хмельно. Где-то, может быть тоже на крыше, старый патефон играл старую «Рио-Риту». По улицам, впритирку к заборам, прошел танк-амфибия, дизелями взорвав неуютный переваловский покой. На бугре Нового города гирляндой красных огней означалась недостроенная телевизионная мачта. Странный мир…

И вот река, неделю шедшая в уровень с берегами и дававшая людям надежду на мирный исход своего весеннего буйства, все же выплеснулась наружу.

Это случилось в ночь на Первое мая.

Аркадий, поутру отправившийся в Новый город за хлебом, вскоре вернулся и с порога закричал:

— Потоп! Юрка, потоп!

— Начался?

— Мы уже в плену!.. Где мои резиновые сапоги?

— Ура-а! — Юрка отбросил книжку и выскочил из-под одеяла. — Ура!

Он почти впрыгнул в штаны, живо обулся, схватил пальтишко с шапкой и, одеваясь на ходу, выбежал из дому.

— Ну все. Только его теперь и видели, — сказала Василиса Андреевна. — И про еду забудет… Вставай, Петруша, картошку надо вытаскивать. Эх ты, горе…

А Юрка, поздоровавшись во дворе с Тузиком, влетел к Терениным и с ликованием выложил новость. Валерка так и подпрыгнул. Он мигом собрался, сунул в карман кусок хлеба, и они выскочили на улицу. Небо, пасмурное почти пятидневку, вдруг расчистилось — солнцу, будто мальчишке, захотелось посмотреть на половодье.

Наводнение не было бедствием для переваловцев, поэтому они встречали его, несмотря на некоторые хлопоты, больше с удовольствием, чем с опасением, — оно разбивало привычно однообразную жизнь.

Мальчишки побежали прежде всего к меандру — проверить, поднимается ли уровень. Уровень поднимался. Тонкий ночной лед уже не соприкасался с берегом, и гуси с утками блаженно хлюпались возле его кромок. Ребята кинули по камешку, вскользь — лед отозвался неожиданно красивым резким звоном.

— Айда к Катьке! — воскликнул Юрка.

— Она же в городе.

— Ах, да, елки, забыл. Их же подтапливает… Жмем к мосту тогда. Там сейчас самая суматоха.

За мостом было более низкое место, и вода прежде всего устремлялась туда. Луг справа от линии уже затопило. Торчали только отдельные высокие кочки, словно пни. На них садились радостные и удивленные воробьи и искоса поглядывали на движущуюся мутную воду, на всякие щепки и палки, проплывавшие мимо, а то вдруг, как настоящие искатели приключений, опускались на какой-нибудь медлительный горбыль, высунувший свою спину, скакали по нему взад-вперед, пробовали воду и тут же о край чистили носы.

Несколько домов с выставленными рамами стояли пустыми — хозяева заблаговременно покинули их, перебравшись, видимо, к знакомым, но пожитки, наверняка, припрятав на чердаке и оставив кого-нибудь для присмотра, — иначе мальчишки непременно завладеют жильем и превратят его в морскую крепость.

Возле одного двора толпились пацаны и что-то кричали. Валерка с Юркой поспешили туда. Трое мужчин и женщина втягивали на небольшой сарайчик корову. Женщина поднималась впереди и тянула за веревку, привязанную к рогам, а мужчины подпирали с боков огромное коровье брюхо. И все они понукали, грозили, умоляли. Животина шаг за шагом продвигалась по широким плахам с набитыми на них поперечинами. Вода была уже метрах в десяти, и мальчишки то косились на воду, боясь оказаться отрезанными, то следили за эвакуацией коровы. К сожалению, она взобралась на сарайчик благополучно.

— Смотри-ка, Юрк, опять Фомка.

По насыпи к мосту, как и в прошлом году, топали Лукин и его сестренка, сжимая под мышками несколько пар резиновых сапог.

— Вот жулики болотные! — прошипел Юрка. — Опять на промысел пошли.

Валерка заложил в рот два пальца и свистнул, но должного свиста не получилось.

— Чшш, — сказал Юрка. — Это бесполезно. Давай вот что сделаем: наскочим сзади! Ты хватай сапоги у девчонки, а я у Фомки.

— И куда?

— Швыряй с моста на лед. Побежали.

— А если лед проломится? — на бегу спросил Валерка.

— Пусть ломится, и пусть сапоги тонут.

Но план был слишком молниеносным и решительным для Валерки — он не успел прочувствовать его. Поэтому, когда догнали Лукиных, Валерка в нерешительности замер позади девчонки, потом все же схватил сапог и дернул, но слабо — он остался у хозяйки, которая обернулась и пронзительно завизжала, оглушив смельчака. Юрка же выдернул у Фомки два сапога и, размахнувшись, швырнул их вниз, но они выскользнули из рук и, кувыркнувшись несколько раз, застряли на откосе. Фомка не закричал и не взвыл, а проворно сбежал вниз, поднял сапоги и зло уставился на мальчишек. Юрка сверху пошел на него, приговаривая:

— Ну что, барыга, а?.. Куда отступаешь? Давай драться! Насмерть! Один на один! Пойдем на мост, и кто кого скинет!.. Пойдем, сапожник!

Девчонка заголосила пуще. Шедший мимо мужчина остановился и спросил, в чем дело. Та пискляво начала объяснять, а Фомка тем временем, обогнув Юрку, торопливо поднялся к рельсам и тоже, показывая сапоги, рассказал, что они идут к «переливу», чтобы помочь людям переходить с одной стороны на другую, а вот эти вот пацаны ни с того ни с сего напали.

Мужчина прикрикнул на Юрку с Валеркой и пригрозил надрать уши, а Фомке сказал, что он молодец, раз выручает народ в беде, и что кстати они с сестрой повстречались ему, так как он идет туда же и без них пришлось бы ему куковать у воды.

— А вы не заступайтесь! — крикнул Юрка. — Вы не знаете, кто они такие, а заступаетесь! — Но ни мужчина, ни Лукины не оглядывались. — Он же с вас деньги сдерет! Что делать, Валерка, а? За ними пойти и там, на месте, помешать им?

— Там не помешаешь. Там знаешь сколько заступников найдется. Тут вот заступился, а там пововсе.

— Вот барыга!..

— Сюда бы качалку пригнать — сразу бы разлетелись все Фомкины сапоги.

— Качалку?.. А-а! С лесозавода?.. Гениально, Валерка! — воскликнул Юрка. — Гениально! Понеслись…

И мальчишки прямо по линии побежали на лесозавод.

Качалка стояла все там же. На ней лежали какие-то доски, проволока. Ребята все это разбросали, смахнули с сидений толстый слой пыли и очистили от всякой дряни колеса. Осталось только поднять тележку и поставить на рельсы, которые были свободны, потому что в период наводнения все вагоны угоняли в Новый город.

Мальчишки ухватились за один угол, попыжились-попыжились, перешли ко второму да и отстали — тщетно.

— Еще бы, — сказал Юрка. — Она вон вросла наполовину. Если бы так стояла…

— Да и так мы бы ее не подняли. Смотри, в ней сколько тонн.

— Вот, елки, дела… Слушай, не лебедка ли там трещит? Может, кто работает, так попросим. Ну-ка, айда.

Они в самом деле наткнулись на группу рабочих, которые тросами скрепляли штабеля бревен, чтобы их не унесло водой. Юрка немедленно обратился к ним за помощью, объяснив, для чего нужна вагонетка, и не умолчав, конечно, о Фомке, о том, что он обманывает переваловцев. После двух-трех вопросов все пятеро рабочих оставили свою лебедку и пошли с ребятами. Дружно взявшись, они рванули качалку и чуть не упали — она оказалась очень легкой для них.

— Заржавела, — сказал один парень. — Вон у нас бочка с солидолом. Смажьте оси и рычаг… Пока. Часа через полтора я тоже буду у переправы, посмотрю, как вы там. А то, может, тоже левачить начнете.

— Не бойтесь, — значительно ответил Юрка.

Мальчишки в пригоршнях принесли солидола и насовали его во все щели. Потом взялись раскачивать тележку. Наконец сперва со скрипом, потом мягче, колеса завертелись. Ребята, радостные, влезли на сиденье и потянули рычаг. Машина поехала назад.

— Стой! — крикнул Юрка. — Они, наверное, поставили ее задом наперед. Фомка там уже базарит, а мы… Ну-ка, Валерка, ты толкни, а я за ручку буду держаться. И как она закачается, так мы и будем качать.

Валерка налег сзади и стронул тележку.

— Ура! — воскликнул Юрка. — Поймал! Поехали. Запрыгивай на ходу.

Юрка с Валеркой выкатили качалку с лесозаводского двора. Они склонялись и выпрямлялись, упираясь ногами в специальные подставки, они ухали в такт движениям и гордо вскрикивали, если замечали поблизости человека:

— Сторонись!

Взволнованные и счастливые, они не заметили, как проскочили стрелку, и лишь когда перед ними вдруг возникли загнутые, как гигантские рога, концы рельсов, они поняли, что залетели в тупик.

— Вот елки!.. Жмем обратно.

Валерка опять соскочил, опять толкнул, и они поехали обратно, с трудом перевели стрелку и скоро выехали на мост. За ними бежала ватага мальчишек, свистела, кричала, прося прокатить.

Вода широкой полосой переливалась через рельсы — здесь была самая седловина насыпи.

Народу скопилось много, и Фомка с сестрой работали «на всю катушку».

— Берегись! — закричали ребята, нажимая на рычаг. — Дорогу.

Народ узнал качалку и обрадовался, расступаясь. Испуганный Фомка отпрыгнул прямо в воду, поскользнулся и шлепнулся на брюхо.

— Убирайтесь отсюда с вашими дырявыми сапогами! — крикнул Юрка, притормаживая.

На той стороне в очереди стояли Аркадий и Галина Владимировна.

— Сейчас! — прокричал Валерка, вскакивая и размахивая руками. — Сейчас мы к вам приедем! А ну, садитесь. Четверо… Так… Нет-нет, бабушка, на колесо не опирайтесь — оно будет вертеться, вот сюда ставьте ногу… О, дяденька, так не пойдет, так мы не сдвинемся с места — вы рукоятку прижали… Куда пятый?.. Всё-всё, посадка окончена. Толкните-ка кто-нибудь… Хорошо!

Под ногами замелькала вода. Начав с легкой плавной раскачки, мальчишки налегали на рычаг все сильней и сильней, однако ход тележки не увеличивался — колеса погружались в глубину, и сопротивление росло. Колеса наконец вовсе исчезли, и вода стала подбираться к решеткам пола. Старушка заохала, начала переступать и чуть не сорвалась, благо поддержал мужчина. Он же помог ребятам, когда они стали выдыхаться. Вода, сантиметра на три не добравшись до пяток, пошла на убыль. Бабушка перекрестилась и, когда выбрались на сушу, пожелала, чтобы бог дал ребятам здоровья.

— Стоп! — гордо скомандовал Юрка. (Валерка нажал тормоз.) — Сходи! Здравствуйте, Галина Владимировна… Сейчас мы вас с ветерком!..

— Где это вы такую карету откопали? — спросил Аркадий, забираясь на качалку и подавая руку Галине Владимировне.

— Да уж откопали, — ответил Юрка. — Теперь каждый год будем ее откапывать.

— Должен огорчить, — сказал Аркадий. — Это последнее наводнение. В будущем году паводок задержат в водохранилище.

— Все равно. А где хлеб?

— Какой хлеб?

— Ты же за хлебом ходил.

— А-а… Ну, хлеб от меня не уйдет.

— Ладно, держитесь крепче, а то мы как дернем.

Но дернуть они не смогли — они даже не сдвинулись с места, пока кто-то не помог.

И опять под решетчатым полом замелькала вода.

— Мы вас дальше провезем, — сказал Валерка. — До моста.

— Не нужно, — заметила Галина Владимировна. — Видите, сколько народу, и все торопятся. Вам тут без нас хватит работы… Значит, карьера Лукина провалилась?

— С треском. Вон они, потопали… Лукины торопливо и без оглядки уходили по насыпи. Начался подъем. Мальчишки запыхтели. Аркадий чуть отстранил Галину Владимировну, посоветовал ей придерживаться за него и взялся за рычаг.

А вокруг простиралось синее, с уютно разбросанными кучевыми облаками сплошное небо — и над головой, и у ног, отраженное в воде последнего наводнения.

Сентябрь 1959 — июнь 1962 — декабрь 1963 г.

г. Братск