Ринчин не давал нам пощады.

Он был точек до чертиков: через три часа — полчаса. Мы даже нарочно засекали время: вот минута осталась до строевой — Ринчина нет и, похоже, не будет — тишина, вот полминуты — Ринчина нет и, похоже, не будет — тишина, все — и Ринчин будто из воздуха выявлялся с лицом бесчувственным, как машинный капот. Наши просьбы, жалобы и хныканья он не воспринимал вообще.

Круг — верхняя палуба — шлагбаум — плац — склад — верхняя палуба — занимал двадцать минут, остальные десять шли на отработку поворотов. Мы изматывались, но и постигали кое-что, только с Митькой был какой-то анекдот: маршируя, он поднимал враз одноименные руку и ногу. Так нарочно-то не пройдешь, а ему — хоть бы хны. Сам он не мог правильно включиться — Ринчин руками, насильно, задавал ему начальный замах, словно запуская расхлябанную машину, но она работала нормально до первой остановки, а там сбивалась опять. Митька этого не понимал и не чувствовал — какой-то врожденный ущерб был в координации его движений.

— Ну, опять задоил козу! — воскликнул Ринчин и остановил нас у склада. — Не могу я больше смотреть на этого дояра! Ухарь покомандуй, а я спортинвентарем займусь! — И, впервые спасовав, физрук отправился к Егору Семеновичу.

Ухарь вывел нас на верхнюю палубу, разбил на пары, а сам уселся на пенек в тени палатки.

— Чур, я командую! — опередил меня Димка и сразу выпучил глаза. — Смир-рно!.. Ты что выполняешь: «смирно» или «приготовиться к обеду»? Убрать живот! Я тебе покажу, обжора нечесаная! — орал Димка, с восторгом разыгрывая роль какого-то царско-хамского унтера, а меня превращая, стало быть, в затурканного солдатика. — Нале-ево! Прямо шагом-марш! — Не рассчитав немного, «унтер» направил меня на сосну, на которую я, не долго размышляя, и полез, как и положено затурканному солдатику. — Куда, образина? Бунтовать?.. В Сибирь! На каторгу!

— Полегче, Баба-Яга! — осадил его Ухарь.

— Пусть-пусть! — с терпеливой мстительностью заметил я. — Я тоже потом дам ему разгона!

— Отставить! В одну шеренгу становись! — приказал вдруг Олег, поднимаясь. — В гальюн ать-два! — Мы потопали. — Мимо гальюна в лес бегом-марш!

Эх, как мы припустили! А через десяток метров, скрывшись за молодым осинником, перешли на шаг. Тропа вилась по косогору в густой и высокой траве, местами армированной валежником, жердями и упавшими деревьями. Справа, на подъеме, было светлей и чище, а слева, в низине, — сумрачней и ералашней — там чувствовалась заболоченность.

Рэкс мягко завалился набок возле толстой полусгнившей лесины. Тропа дальше не шла. По уютно примятой траве и остаткам маленького костерка посредине я понял, что это — курилка десантников. Ухарь опустился на колени, вынул пачку, тряхнул ее, и куряки, нетерпеливо разобрав выскочившие ступеньками сигареты, затянулись с таким удовольствием, что даже и я глубже вздохнул. А мне и было хорошо, и потому что мы так играючи кончили строевую, и потому что старшие взяли нас с собой, и как-то вообще... Я готов был сделать для друзей что угодно, и закурить, наверно, угости они меня, хотя табачный дым, медленно рассасывавшийся в застоялом лесном воздухе, бил в ноздри жуткой вонью. Словно уловив мою готовность к подвигу, Олег сказал:

— Щепочек бы!

— Сейчас! — живо отозвался я и, скользнув ящерицей вдоль лесины, тут же вернулся обратно с охапкой прутьев и куском бересты у груди. — Во!

Ухарь запалил сушняк и приглушил его сверху пучком свежей травы, сквозь которую вязко повалил обильный дым, не очень-то распугивая комаров, но вполне утешая нас.

— И еще попить бы! — вздохнул Ухарь.

И я принес бы, сбегал — подумаешь, метров семьдесят! — но внезапно Рэкс, как тот раз Митька на мысу, ляпнул пренебрежительно, кивая на нас:

— А эти-то на что?

— Вот именно! — поддакнул Митька.

— А ну-ка, служба, покажите себя! Кстати, Давлет вот-вот спросит у нас, как они?

— Ты уверен, что спросит? — усомнился Ухарь,

— А ты нет?

— Игрушечки. Хотя почему бы и нет.

— Спросит, раз поручил! — заверил и Митька, злой, как всегда, после строевых занятий.

— Так вот, — продолжил Рэкс, — я предлагаю предварительное открытое голосование. Кто против принятия Полыги и Бабы-Яги в юнги, прошу! — И первым поднял руку, за ним Митька, Олег задумчиво курил, словно уже отключившись от этого разговора. — О, локшадины! Большинством вы не проходите! Выкручивайтесь, пока не поздно! Дуй-ка, ханыга, за водичкой! Да при побольше, литра три. Банку у старика попроси, мы тут заначим! — говорил Рэкс как бы мне вдогонку, словно я уже летел за водой сломя голову.

А я был еще тут и никуда не собирался лететь, тем более сломя голову. Рэкс своими словами приглушил мою радость и охоту, как только что Ухарь приглушил сырой травой костерок, — остался лишь дым, дым обиды и не понимания. Ну зачем, зачем нас унижать? Чтобы возвыситься самим? Да наоборот же, дураки, бестолочи, слюнтяи!.. Растерянно и сердито я рванул пучок травы, кинул его в поредевший дымок и огрызнулся:

— А ты не обзывайся!

— Это же прозвище, дурачок! — усмехнулся Рэкс.

— Давлет забраковал его.

— Много он понимает в прозвищах!

— И мне не нравится! — смелее заявил я, оглядываясь за одобрением на Димку и втайне надеясь даже на покровительство Ухаря, который все же не голосовал против нас, но ни тот, ни другой, судя по их виду, не помышляли вступаться за меня — Ухарь сосредоточенно докуривал сигарету, а разжаренный Димка посапывал, колыша на животе освобожденную от ремня верхонку. Поддержка явилась с неожиданной стороны — на наше лежбище прибрела Шкилдесса. Я подхватил ее, радостно замяукавшую, на руки и закончил мысль, обращаясь как бы к кошке: — Я уже не обзываю тебя Рэкс-Пэкс-Тэксом, раз тебе не нравится, вот и меня нечего обзывать!

— Еще бы ты обзывал! — отрезал Рэкс.

— А чем я хуже?

Это я выпалил прямо в крохотные Рэксовы глазки, которые, внезапно сузившись до зрачков, перестали быть глазами, а превратились в какие-то угрожающие приборы, для которых сам Рэкс был всего лишь монтажной этажеркой.

— Слушай, умная голова, дураку доставшаяся, ты знаешь, что твое тело на восемьдесят процентов состоит из воды, а? — спросил вдруг Рэкс с каким-то подвохом.

Я промолчал, а Димка ответил:

— Знаем, знаем!

— Так вот смотрите, как бы я вас однажды не отжал! — заключил он с видом факира, которому удался хитрый фокус, хотя фокус этот он явно сдул у Олега — тот еще у шлагбаума показал нам подобный же, с вопросом и ответом, только про собаку с консервной банкой на хвосте, но после того, как Димка врезался ему в живот, Ухарь не задавал нам больше двусмысленных вопросов, теперь, стало быть, очередь за Рэксом.

— Как бы мы тебя самого не отжали! — вспыхнул Димка, видя, что попался на приманку, и Рэкс лишь устало прикрыл глаза на эту надоевшую ему дерзость.

— Да что с ними базарить! А ну жми за водой! — И Митька изо всех сил двинул меня каблуком по колену.

На миг я ослеп от боли, но в следующий миг, когда уже брызнуть слезам, увидел, как мелькнул Димкин ремень и как блестящая, без царапин, пряжка припечатала Митькину ногу чуть выше туфли. Не зря Димка снял ремень и посапывал — он был начеку, мой друг. Если я защищал его как-то изнутри, от него самого, дипломатически, то он защищал меня снаружи, от других, физически, как вот сейчас. Митька взвыл и, свернувшись в комок, катался по земле. Плач мой как-то сдержался, но слезы выступили. Я их вытер о кошачью голову и замер в ожидании неизвестного.

Ухарь вдруг расхохотался.

Это остановило Митьку, и вой его, и метания. Он сел, задрал штанину, отогнул носок, и мы увидели на шарнирной кости фиолетовую здоровую шишку.

— Ну, гады! Ну, я вам сейчас! — завопил Митька, вскакивая, но тут же со стоном приседая.

— Ладно, я займусь, — Рзкс неохотно привстал на колени, на коленях подширыкал к нам с Димкой и, больше уже не угрожая ни глазами, ни видом своим, равнодушно сказал: — Я предупреждал вас, а теперь все, тушите свет.

— Дави их! — подстегнул Митька.

— Только тронь! Я тебя, Рэксина, не по ноге, а по башке трахну, да так, что ты, локшадин, заржешь! — с ремнем наготове припугнул Димка, теребя меня за плечо, чтобы я отступал, но страх и любопытство сковали меня.

— Посмотрим, кто заржет! — сказал Рэкс.

Я почему-то понял, что расправу Рэкс начнет с меня, и сильнее стиснул кошку. И вдруг захотел, как это ни жестоко, чтобы он ударил сперва не прямо меня, а Шкилдессу, потому что себя я не стал бы защищать, а за кошку я ему глаза выцарапаю! Вцеплюсь всей десятерней в эти тошнотные, поросячьи гляделки и не отпущусь, а там будь что будет!

Лениво-презрительный взгляд Рэкса остановился на моей переносице, губы его поджались, прыщи вспучились, и он небрежно вскинул руку. Димка у моего плеча крякнул и сделал что-то непонятное, от чего Рэкс внезапно отпрянул и, неуклюже вывернув ноги, сел прямо в костер. Через секунды недоумения он схватился за ягодицы и так спортивно маханул в сторону, что, перелетев Митьку, оказался верхом на поваленной лесине. Пришпоривая бедное дерево, лет сто, наверное, жившее и года три уже гниющее, Рэкс с каким-то действительно ржанием заподпрыгивал на нем, гася тлеющие брюки и ублажая подпаленный зад.

Ухарь от смеха заметался по траве так же, как только что Митька метался от боли.

— Чешем! — прохрипел Димка, и я, держась за онемевшее колено, с трудом поднялся и поковылял за ним. В устье тропы Димка обернулся и крикнул: — Ну, Рэксина, кто заржал! И еще получишь! Чихали мы на вас! Филипп Андреевич сам рассудит! И неизвестно, кто еще попадет в юнги, куряки вы нечесанные! А уж Митьку точно теперь спишут! — И мы врезали по тропе, как по коридору.

— Эй, Баба-Яга! Полыга! Стойте!.. Да вернитесь же! — кричал нам вслед Ухарь.

Но мы чесали без оглядки. Прискоками, не выпуская Шкилдессу, я едва поспевал за Димкой. Мы убегали не только от расправы, но и от рабства, в которое отдались было с восторгом, но которое стало выходить нам боком. А теперь конец этому, мы свободны! И вдруг я умерил свой бег, запоздало сообразив, что ведь это не таинственные Димкины жесты отшвырнули от меня Рэкса, а это Ухарь, невидимый за Рэксом, в самый последний момент отдернул его! Я остановился, чувствуя, что погони не будет, — там заварилась теперь своя каша, потому что Ухарь, собственно, предал Рэкса, а это просто так не проходит. Значит, Ухарь — за нас, а точнее — за справедливость! В голове моей что-то вспыхнуло от чувства признательности Олегу, выдавились остатки тех, так и не выплаканных ладом слез, я глубоко и освежающе вздохнул. Беспокойно поприслушивавшись, не раздаются ли позади крики спора или ссоры, и ничего не уловив — плотный кустарник и высокая трава глушили все низовые звуки, — я окликнул Димку и поковылял дальше.

На балконе хозкорпуса, на углу, у дверей склада, толпился люд: Филипп Андреевич, Егор Семенович, Ринчин, Рая, еще кто-то и среди них — три моряка.

— Вон они! — сразу увидев нас, воскликнул Давлет. — А ну-ка сюда, рабочий десант! — Мы взбежали на балкон. — О, вояки! На вызов начальника с кошкой являются! Почему хромаешь?

— Запнулся.

— Не вовремя. А где остальные?

— Там. — Димка махнул рукой на лес.

— Докуривают?

— Кто? Не-ет!

— Понятно. Почему ремень в руке?

— Жарко.

— Подпоясаться.

— Есть! — И Димка живо щелкнул крючком.

— То-то! А теперь знакомьтесь! Это наши мичманы! Наши первые мичманы! — прямо тая в широченной улыбке, говорил Филипп Андреевич, представляя нам моряков, которые при этом надели фуражки и вытянулись, оказавшись стоящими по росту, точно строем ходили постоянно. —А это наши абитуриенты! Наши первые абитуриенты! Дима Лехтин, или Баба-Яга, ловко бьющий головой в живот, и Семен Полыгин, наш первый сторож! Как вы без пяти минут офицеры, так он-^без пяти минут юнги! Ну, без десяти, — поправился Давлет, что-то вспомнив, а потом, вспомнив еще что-то, вывернул все наизнанку: — А могут, к сожалению, вообще не стать юнгами — зависит от некоторых уточнений. Но будем оптимистами! Посейдон за нас!

— Салажата! Родня! — проговорил кто-то из мичманов, и к нам потянулись руки.

Сбитый с толку пояснениями Давлета, но сразу поняв, о каких уточнениях идет речь, я как-то не прочувствовал рукопожатий моряков и даже забыл посмотреть им в лица. Передо мной возникали только цепкие кисти и надраенные пряжки ремней, а сверху поочередно раздалось:

— Мичман Фабианский!

— Мичман Чиж!

— Мичман Кротов!

Последним стоял пацан класса седьмого, худой и серьезный, в красной рубахе и желтых джинсах. Ему я по инерции тоже подал руку, и он пожал ее холодными пальцами быстро и крепко, со взрослой солидностью, назвавшись:

— Алька!

— Наш художник! Наш первый художник! Микеланджело Буаноротти! Давид Альфаро Сикейрос! Он же Альберт Гурьев, по прозвищу Берта-у-мольберта! — одним дыхом нагородил восторженно Филипп Андреевич и, аж пошатнувшись, оперся о мое плечо.— Уф!.. А вот у Семена нет прозвища, хоть умри! Он обещает плитку шоколада тому, кто придумает ему полноценную кличку!

— Я предлагал «Ридикюль» — не хочет, — ввернул Димка.

— Иди ты со своим ридикюлем! — прошипел я.

— Ридикюль? — переспросил Давлет. — Нет, не пойдет!

— Конечно, не пойдет! — обрадовался я.

— Нет соли! Алик, думай!

Алька с улыбкой ответил:

- Приглядимся.

— Правильно — приглядимся! — Филипп Андреевич крутанулся на каблуке и замер с поднятым вверх лицом, потом медленно обратил его к нам, и на нем уже значилась какая-то мысль, точно похищенная у неба. — A знаете, ребята, в чем неповторимость данного момента? В том, что все мы тут — первые! Понимаете? — Филипп Андреевич сильно оттянул себе нижнюю губу и со шлепком отпустил ее, а я, усмехнувшись про себя, понял внезапно, что мне больше всего нравится в нашем начальнике — его неначальственность, его почти наши, мальчишеские жесты и выходки. — Лагерь «Ермак» родится только завтра, а сколько уже первых! Первый шофер Рая! Перрый кладовщик Егор Семенович. Первый физрук Ринчин!

— Первый начальник Филипп Андреевич! — ввернул Димка.

— Именно! И вот тоже первые! — кивнул Давлег на гуськом выбредавшую из-за гальюна троицу.

— О! — шепнул я Димке.

Они шли вяло и вразнобой, но вместе — значит, Ухарю как-то удалось замять разлад. А какой, собственно, разлад? Откуда я взял, что у них должен быть разлад? Из-за предательства Ухаря?.. И вдруг с новой четкостью я рассудил, что никакого предательства не было, потому что Ухарь спас не столько меня, сколько самого Рэкса — ведь тронь тот меня, и Димка звезданул бы его пряжкой по башке, это точно. Олег, уже зная Димкины способности, понял, видно, это и отвлек Рэкса, а чуть-чуть поджаренный зад — ерунда по сравнению с клеймом якоря на лбу. Будет Ухарь из-за какого-то Семки Полыгина предавать старых дружков! А жаль!.. Митька плелся в хвосте, опираясь на палку. Спохватившись, что в рассеянности оказались центром внимания, десантники остановились.

— Милости прошу к нашему шалашу! — с театральным поклоном пригласил их Филипп Андреевич.

Ухарь шоркнул пальцем под носом, дав при этом какую-то команду, Рэкс украдкой пощупал штаны, и они поднялись на балкон, на ходу застегивая ремни и надевая пилотки. Большие и ясные глаза Ухаря смущала тревога. Едва заметным кивком спросив меня, мол, что известно начальству, и увидев в ответ приставленный мимолетом ко рту палец, он успокоенно сунул в зубы травинку и шепеляво-безмятежно сказал:

— Здрасте!

— Ну вот! — разочарованно вздохнул Давлет. — Я расхваливал их, расписал, как богов, а они!.. Один с кошкой пришел, второй сено ест, а третий ползет почти на карачках! — Олег выплюнул травинку. — Что ж, знакомьтесь: Олег Лалаев, по прозвищу Ухарь, — командир десанта, а это два его помощника — Женя Рэкс и Митя Оспин, сердитый, как сирдар. Кстати, у него тоже нет прозвища.

— По-моему, уже есть, — сказал Алька-художник.

— Какое это? — насторожился Митька.

— Сирдар.

— Сам ты сирдар!

— Сир-дар, — повторил Давлет. — А что, тут есть соль! Браво! Митя, записывай художника в крестные!

— Не буду я Сирдаром! — возмутился Митька. — Подумаешь, мимо уборной прошел и сразу — Сирдар!

— Причем тут уборная? Сирдар — это английский наместник в Египте! Шишка! — пояснил Филипп Андреевич.

— Не буду!

— А то хуже придумаем!

— Все равно не буду!

— Будешь! — заверил Димка.

— А ты, Баба-Яга, не суйся, куда не просят, а то сунешься! — пригрозил битый не битому.— И вообще прозвища ни к чему! В школе с ними борются, вы придумываете: Сирдар, Ухарь, Баба-Яга! — вдруг обрушился он на Давлета, глазами прося поддержки у Рэкса, Олега и даже у Димки — мол, сплотимся против общего врага, но никто и не подумал сплачиваться.

— Что-то я не замечал в школах особой борьбы с прозвищами, — спокойно возразил Филипп Андреевич. — А вот с чем школа действительно борется, так это с куревом! А ты?.. Провонял, как пепельница! За девчонками, небось, уже бегаешь, а с тобой рядом стоять тошно — несет, как из мусоропровода! Окурки съедаешь, что ли? Куряки несчастные! — выругался Давлет, негодующе оглядывая и остальных десантников, даже меня с Димкой. — Дайте вот лагерь запустить — я вам устрою варфоломеевскую ночь! Карболкой буду посыпать! Уксусом опрыскивать!.. Моралист! — насел он опять на Митьку. — Прежде чем другим читать мораль, прочти ее своим прокуренным потрохам! И раз я даю вам прозвища, значит, так надо для пользы лагеря! Ясно, Сирдар?.. Все у меня будете с прозвищами! Изобретайте и мне, спасибо скажу, за хорошее, конечно. Ну, ладно! Что с ногой? — миролюбиво закончил Давлет.

— Запнулся,— покорно ответил Митька-Сирдар.

— Вы случайно не друг о друга запнулись! — сводя нас глазами, спросил Филипп Андреевич. — Или это саботаж? Ринчин, как строевая?

— По часам, — ответил физрук.

— С такими-то ногами?

— Были целые! — удивился Ринчин.

— До свадьбы заживет! — заверил Димка.

— Мне чтобы до завтра зажило, ясно! Чтоб завтра вы мне орлами были, а не божьими коровками! — пристрожился Давлет. — Егор Семеныч, баян завезли?

— Завезли.

— Выдай его мичману Чижу.

— Можно. Даже с удовольствием, — сказал завхоз, обрадованный, что и ему в этом оживлении досталась роль. — Завезли — значит, выдам! — зафилософствовал он, доставая связку ключей. — Мне завези фортепьян — выдам фортепьян!

— Первый баянист! Обрастаем кадрами! — возликовал Филипп Андреевич, больше всего, казалось, любивший обрастать кадрами. — Сейчас посмотрим, как десант не под ать-два, а под музыку марширует! Всем — на верхнюю палубу! Оценим, какие они юнги! — Я испугался, что Давлет тут и проконсультируется с шефами, а те, конечно, с удовольствием провалят нас, добавив к нашим грехам и то, что мы наябедничали про их курево, гори оно синим огнем, но Филипп Андреевич подался ко мне и тихонько сказал: — Да, Сема, там батя твой прикатил, с гостинцами. Сбегай-ка!

— Батя? Ура-а!

— На свидание — десять минут!

— Есть! Димка, жмем! Алик, айда с нами! — вдруг пригласил я новичка, который мне чем-то понравился

— может быть, тем, что был нам почти ровня, а может быть, тем, что не мне дал с ходу прозвище, а Митьке.

Он чуть подумал, откачнулся от перил и пошел. Шаг за шагом мы набрали скорость и с балкона в другой от склада стороне уже сбегали так, что гремел весь хозкорпус.

На краю плаца, возле ГКП, разгрузили продолговатые щиты из свежих сосновых досок, над которыми пьяно и бессмысленно дергались бабочки, клубилась мошкара и, пожирая их, порхали трясогузки, думая наверно, что это для них открыли столовую. Тут работали двое плотников: один этими щитами устилал балкон, а второй доколачивал перила лестницы. На вопрос, где папа, они мотнули головами к заливу, и мы нырнули в кусты.

У дебаркадера, на плаву, папа в броднях собирал длинный плот, багром подтягивая к себе бревна.

— Папа!

— А-а, шилобрейцы!

Он перебрался на берег, и мы обнялись.

Я сказал, что у нас с Димкой все в порядке, он — что дома все в порядке, что была у нас тетя Ира и прислала целую кастрюлю пирожков с печенкой, да мама еще кое-что сообразила, так что мы можем недурно подзаправиться,— и достал из кустов угощение-Мы принялись за него тут же, на травянистом обрывчике, а папа, сказав, что сегодня они работают в «Ермаке» последний день, а успеть надо многое, перебрался опять на плот.

— М-м, а-а! — крякал Димка, жуя одну половинку пирожка и нюхая другую. — Наши с Федей любимые!.. Наверно, Федя был в увольнении, раз мамка стряпала.

— И на папу угодила!

— Они чуят!.. Альк, ты бери, не стесняйся! Мы уже по третьему, а ты с одним возишься!

— Спасибо! — Алик взял второй.

— А как это ты художник, как это? — спросил Димка, вглядываясь в лицо Алика с придирчивой тщательностью.

— Я не художник. Филипп Андреевич шутит, — сказал Алька, поперхнувшись и получив от Димки хлопок по спине. — Спасибо!.. Он вообще великий хохмач, Филипп Андреевич. Сроду я не слыхивал никаких прозвищ, а тут на тебе — Берта-у-мольберта вдруг! Прямо на глазах придумал!

— По-моему, он тебе не одно прозвище дал, а полдесятка, да, Димк? — заметил я.

— Одно. Остальные художники.

— Художники?

— Да. Отец у меня художник. Он обещал Филиппу Андреевичу помочь с оформлением, ко слег — сердце. Вот я за него и приехал. А папа отлежится — возьмется сам.

— Ну, раз за него — значит, умеешь, — сказал я.

— Кое-что.

— Хм, — уважительно хмыкнул Димка, теперь уже из ума я рубаху Алика и джинсы.— И ать-два с нами не будешь?

— Нет.

— И неохота?

— Нет.

— А нам с Семкой только подавай, да, Сем?

— Э, парни, время! — вспомнил я.

Мы нашли в сумке несколько бутылок кваса — это уже мамина продукция! — выпили одну втроем, убрали хозяйство в кусты и припустили к камбузу, где как раз в это время баян грянул песенку-марш «Антошка». У крайнего кубрика мы с Димкой взяли шаг и четко вышли на дорогу, прямо на Филиппа Андреевича, который от удивления скособочил рот и замер.

Давлет с мичманами пробыли в лагере часа два. Я все ждал, что Филипп Андреевич вот-вот скажет нам те торжественные слова, от которых зависела наша с Димкой судьба — ведь дальше откладывать некуда, завтра открытие. Он говорил много, как всегда, но о нас — ни слова. Морячки искупались, попили чайку и уехали, а мы остались со своими десантными заботами. У меня была надежда, что Давлет все же перемолвился насчет нас с Ухарем, но спрашивать об этом Олега после стычки в «курилке» я не решался — мы не столько разговаривали друг с другом, сколько огрызались.

А дело шло.

К вечеру мы выполнили третье задание: расставили в кубриках кровати. Сто двадцать штук! Сто двадцать сеток и двести сорок спинок! Таскали мы их из тира, из длинного полутемного чулана под хозяйственным корпусом: Рэкс с Ухарем — сетки, мы с Димкой — спинки. Ринчин и папа, задержавшийся на субботу, собирали их, так стуча молотками, будто не собирали, а делали заново, потому что ушки с дырками не совпадали. Митьке, который не мог ступить на распухшую ногу, поручили испытывать крепость собранных кроватей, и он радостно заваливался на сетки и качался. Мы с Димкой долго маялись со спинками, пока не нашли, что самый удобный способ — это носить их на спине. Присядешь, навалишь ее на горбушку, подхватишь за нижнюю поперечину и, полусогнутый, — полный вперед! Тебя несет самого, только не дай бог запнуться о корень или нога за ногу — так и пришибет. Дуга и без того тюкала по затылку при неловких шагах, правда, не сильно, но если из пятидесяти шагов каждый второй неловкий, а дуг — за сотню, то тогда впору и черепу размягчиться.

Ужинали на берегу, у костра. Костер сгущал начинавшиеся сумерки и так усиливал мою усталость, что я казался себе сосудом, наполненным, как жидкостью, этой самой усталостью. Алька, полдня бродивший по урезу, насобирал целый рюкзак замысловатых коряжек и тщательно сортировал их, одни откладывая в сторонку, другие бросая в огонь. Пацаны разглядывали его находки, гмыкали и шумно швыркали чаем. Мне тоже хотелось поразглядывать, но не было сил подняться. Еда, покой и жаркое пламя совсем доконали меня. Припав плечом к отцу, я тихонько спросил:

— Пап, пап, а Филипп Андреевич ничего тебе не говорил?

— О чем?

— О нас с Димкой.

— А что можно о вас говорить? — не понял папа.

— Ну, примет он нас в лагерь или нет?

— Не говорил. А разве он вас еще не принял?

— В том-то и дело, что нет! — плаксиво буркнул я. — А сам ты не спрашивал?

— Вы мне не поручали.

— Мог бы догадаться!

— Ну, здрасте!

С трудом добравшись до кровати, я лег, не раздеваясь. Лег на живот и какое-то время тупо, с непонятной тоской смотрел через распахнутое окно с низким подоконником на рыжий костер, на шевелящиеся около него фигуры, на темную воду за ними, на лес, черным клином уходящий к мысу, где еще светлело небо, с одиноким облаком, пронзенным свежим серебристым следом реактивного самолета, — как шашлык, подумал я, и все пропало...