Эта же картина после какой-то сложной и утомительной борьбы выявилась опять, но уже во сне. Уже без небесного шашлыка, без сумерек и без костра. День. Яркий, сверкающий день! Я один. Я радостной припрыжкой спускаюсь к заливу купаться. Вот и «Крокодил»! Хочу разбежаться по нему и нырнуть щучкой, но что-то удерживает мой порыв. Настороженный, я несмело шагаю в воду, и вода вдруг отступает от меня. Я делаю еще шаг — она дальше, я быстрее — она быстрее, вот я бегу, и весь залив, сжимаясь и оседая, стремительно убывает, оставляя на вязком дне пляшущую рыбу, которая намыленно выскальзывает из-под моих ног. Я с ужасом останавливаюсь и оглядываюсь на лагерь, а лагеря-то и нет...

От страха я проснулся.

Было уже светло. Папа не раздел меня, а лишь снял ботинки да накрыл одеялом. Я сел и повернулся к окну — тут ли залив. Все было на месте: и залив, и дебаркадер, и подтопленная лиственница, и «Крокодил». У лиственницы даже появилось лишнее — плотик с рыбаком в тельняшке. Я подумал, что это, наверно, Алька обновляет форму, но увидел, что кровать Ухаря пуста — значит, он. А художник, небось, хыр-хором обновляет свою мастерскую.

Я было прилег опять, но тут же сел — мне вдруг почудился особый смысл в том, что мое раннее пробуждение совпало с рыбалкой Ухаря, который до этого не рыбачил по утрам. Минута — и я был на берегу. Олег заметил меня и сделал губами «чш-ш», таинственно указывая на воду. Я осторожно прошел к морде «Крокодила», опустился на его холодный шишкастый лоб и сразу задрожал.

— Ак! — выдохнул Ухарь, дернул короткое удилище, перехватил леску руками и давай выматывать ее — на крючке оказался маленький окунишка. — У, сопляк, шпана, двоечник! — напустился на него рыбак. — А клевал как порядочный! Веди отца! — сказал он окуньку и через плечо швырнул его в воду.

— А вообще поймал? — поинтересовался я.

— Есть маленько.

— Сколько?

Олег не ответил, поправил червяка, закинул удочку снова, покосился на солнце и, зевнув так, что от плотика пошли волны, устало спросил:

— А ты чего рано?

— Сон увидел, страшный.

— Еще снов боимся?

— Как будто наш залив сел.

— Чего же тут страшного? Дадут вон на плотине хороший сброс — и пожалуйста, сядет! Помнишь, в прошлом году киношники приезжали водослив снимать? Им как подняли затворы да как пустили воду — мигом все заливы сели!

— А тут без плотины сел — от меня! Я хотел искупаться, а он, как живой, — фьють — и сел! Хорошо еще, что я потихоньку входил! А если бы с разбегу да щучкой, как положено, — так бы головой в грязь и воткнулся! — горячо и даже с некоторой обидой возмутился я и, видя, что Олег не протестует, охотно продолжил: — Во сне, конечно, всякое может быть, но у меня и наяву с этим заливом получается какая-то чертовщина! Посмотри-ка под воду на эту листвяшку! Там на ней черное кольцо!

— Ну!

— Нет, ты посмотри!

Ухарь наклонился и, приглядевшись, хмыкнул:

— Хм, правда!

— Это я там зимой костер жег. Не под водой, конечно, а на льду. Лед низко был. Вот я на нем и развел костер, вокруг листвяшки, чтобы ярче. Поздно уже было, темно. Я один на всю эту тайгу. Папку жду. И вот когда разгорелось, загудело, застреляло, вдруг слышу — треск на берегу! — Олег, слушавший рассеянно, уставился на меня. Я перевел дух. — Помнишь, ты спрашивал, есть ли тут звери, а я сказал, что есть?

— Ну.

— Вот тогда-то он как раз и попер на меня! Вон из тех кустов! — указал я, привставая.

Ухарь с минуту изучал противоположную сторону бухточки, сплошь забитую зеленью, потом снова покосился на обгорелое кольцо в глубине, шевельнул плечами и заметил:

— Тайга!.. А ты его видел?

— Почти. Он бы вот-вот на лед выскочил, да я драпанул. С дебаркадера, правда, оглянулся — никого. А треск стоит — жуть! Обратно, видно, подался. Не на огонь же ему кидаться, раз я удрапал! Умный зверюга!

— Н-да-а! — протянул Олег, прикидывая расстояние до опасного берега. — Значит, он и летом где-то тут отирается. Особенно ночами. И утрами! Ведь он, подлец, мастак плавать! Для него наш залив — лужа! Все, клев кончился! — заключил он неожиданно, быстро выбрал леску, отвязался и погреб доской ко мне, то и дело оглядываясь, но вдруг резко тормознул, так что плот стало разворачивать, и воскликнул: — Семка! А этот-то ушел, Берта-у-мольберта!

— Куда ушел?

— По берегу! — Ухарь махнул рукой на мыс. — Встал вместе со мной, опять взял рюкзак и потопал. Коряжек, говорит, там — пропасть. Покажет ему мишка коряжки!

Какое-то время мы размышляли.

— Да ничего, поди, — кашлянув, сказал я. — Он и не знает про мишку, значит, не боится. А раз не боится — не встретит. Да и вчера ходил! Да и мы с Димкой тут все облазили! — успокаивал я себя и Олега, шаря однако глазами по зарослям.

— Дались ему эти коряжки!

— Так художник ведь!

Ухарь что-то пробурчал и погнал развернувшийся на триста шестьдесят градусов плот к «Крокодилу». Я принял конец и закрепил его за подводный сучок. Коротко хохотнув, Олег кивнул на дебаркадер и как бы по секрету спросил:

— Ты-то спасся, а штаны твои как?

— В порядке! А вот будь я дядькой, я бы, наверно, поседел — волосы аж под шапкой шевелились!

— Еще бы!

Он отыскал крючок, сорвал побледневшего червяка и принялся аккуратно сматывать леску на рогульку. Я же, все еще поеживаясь, запальчиво продолжил:

— А за день до зверя из проруби вода хлынула. Наружу! Тоже кино было! Плотники как раз обедали на дебаркадере. Кто-то вышел да как заорет! Мы — на палубу! А из проруби хлещет! Бежит по нашим дорожкам, как по каналам! Кто богу верит, тот помер бы — конец, мол, света! Даже мужики сперва всполошились, а потом раскусили — это, говорят, на ГЭС воду придержали, вот она и поднялась. Где простор, там и лед поднялся с нею, а тут тесно, лед припаялся к берегу — и никак. Вода и пошла верхом!

— Правильно, — кивнул Ухарь.

— Хитрый — правильно! Это сейчас правильно, а тогда — черт его знает! Или будь я один? Э-э, брат! — важно пропел я. — А за день опять же до этого, в первое наше утро на дебаркадере, папа решил порыбачить. Он не любитель, а так для пробы, для разведки. Ну это, пробурил дыру, спустил блесенку с красным поролончиком и сидит, подергивает. Я еще сплю. Вдруг — «Семка», зовет! Прибегаю, а он глаза выпучил, леску внатяг держит, загляни, говорит, в лунку. Я заглянул и обмер! В самом низу, подо льдом, — рыбья морда, вот такая. В лунку не лезет! Мамочка! А тут машина с плотниками приехала. Все обступили нас, ахают и матерятся от радости! А что делать-то? Вырубать? Так лед почти метровый! Все равно — вырубать! Из такой рыбины на всю бригаду ухи хватит! И давай они попеременки ломом ухать! Наполовину уже заглубились, и тут дядя Осип не рассчитал и — тюк! — по леске! Папа так и сел с обрубышем! Ох, мужики и напали на дядю Осипа! Ох, и насели! Бракодел, кричат! Расширяй, кричат, дыру — сунем его под лед! Еле-еле унялись!

— Н-да, житуха у тебя тут была!

Мы помолчали.

Я думал, какой бы еще историей, именно о заливе, заинтересовать Олега, но ничего путного больше не приходило в голову. Правда, можно было рассказать, как однажды к будке плотников присоединился газик из телестудии, который при въезде в наш залив свернул вправо, к леспромхозу, и где-то там у берега угодил в полынью; телевизионщики выскочили, а шофер с машиной утонули. Хоть это и касалось залива, но я тут был ни при чем, к тому же Олег и без меня мог слышать про этот случай. Или можно было бы припомнить, как ночами пушечно трескался лед и каким громом отзывался даже на отдаленный треск пустой, как барабан, дебаркадер, а если трещина проскакивала рядом или, не дай бог, попадала в сам дебаркадер, то он прямо взрывался и разламывался вроде на куски — проснешься и ждешь, что нары под тобой вот-вот накренятся, и ты провалишься в тар-тарары. Можно было бы добавить про вой сирены с ретранслятора, но она выла и сейчас, без той, конечно, волчьей тоски и жути, что зимой, в студеном и безмолвном мире. Однако это уже не события, а лишь обстановка той трех дневной, но такой, казалось теперь, долгой жизни тут с папой.

Солнце поднялось выше, и тепло стало явно перебарывать прохладу. Дрожь моя незаметно унялась, стало даже душновато в робе. Я снял верхонку и остался, как Олег, в тельняшке. Но это приятное родство тотчас напомнило мне, что оно не законно, потому что я еще не юнга, и я тревожно уставился на Олега. Он спрятал рогульку в карман, метнул удилище к лиственнице и хлопнул себя по коленям, как бы подытоживая свои дела.

— Выходит, ты уже давненько служишь в «Ермаке», — проговорил он, поднимаясь.

— С марта. А сегодня все может кончиться.

— Почему?

— А потому, что Филипп Андреевич молчит, вы молчите, а сегодня открытие! — прискорбно-обиженно пояснил я. — Может, он с вами советовался?

— Пока нет.

— Пока! А где «потом»? Нету «потома»!

— Должен посоветоваться, по идее-то.

— И что вы скажете? — прямо спросил я.

— Конечно — за!

Ожидая от Ухаря если не уверток и отнекиваний, то хотя бы раздумий, я не сразу осознал его быстрый и уверенный ответ, а когда осознал, то плясать и горланить от радости было уже поздно, поэтому я нахмурился и буркнул:

— Как жэ «за», когда большинство против? Вчера же голосовали! И Сирдар с Рэксом...

— Сема,— ласково перебил меня Ухарь,— у нас своя демократия! Понимаешь? Своя! У нас большинство — это я! А я — за! И кончай волноваться! Давай-ка лучше... — Он скрутил с гвоздя в бревне проволоку и вытянул из воды увесистый кукан с десятком крупных окуней, которые сразу зашлепали друг друга хвостами, сверкая на солнце зелено-красно-белым, словно какая-то волшебная игрушка. — О, бурбончики! Давай-ка лучше займемся ухой! Народ встанет, а у нас ушица! Сюрприз!

— Давай!

— Жаль, что Баба-Яга спит! Он бы живо!

— Сами с усами!

После вчерашнего ужина у костра остались грязные чашки, кружки, ложки, закопченое ведро, пачка соли — все это стояло в ряд на двух бревнах, словно мишени в специальном тире для поваров, если таковой вообразить. Тут же лежал рюкзак с картошкой и консервами. Унесли только хлеб и масло, не надеясь на порядочность бурундуков и прочих лесных блюдолизов.

Мы с Олегом договорились так: я мою ведро и чищу картошку, он потрошит окуней, а с костром займется первый освободившийся. У меня так и замелькало, так и заиграло все в руках! Только сейчас во мне очнулась оглоушенная было радость, а многодневная, уже надоевшая озабоченность куда-то отступила. Я прямо летал по берегу вместе с трясогузками и, может быть, даже чвиркал! И конечно, освободился первым! Сложить костер у нас — раз плюнуть! На осеннем урезе моря бесконечно тянулся по берегу, то и дело теряясь в бревнах, рыхлый полуметровый вал сухого древесного крошева. Сучки, щепки, кора, берестяные кольца, обломки досок, огрызки головешек — все это, перетертое, обкатанное, промытое морем и прожаренное солнцем, было именно для костра, хоть сыпь в коробки, пиши «костровый набор» и продавай, как продают в магазинах «суповой набор» из мяса, костей и чего-то, кажется, несъедобного. А тут — сплошь «съедобное»! Раскинь только руки пошире да гребани помощней, чтобы образовался ворох, — вот и костер! Но сейчас это простенькое крошево меня не устраивало. Хотелось каких-то праздничных дров! Не щадя босых ног, я пробрался к завалу старых деревьев, метрах в двадцати, выбрал здоровую сосну и наломал с нее беремя извилистых звонких веток, полопавшихся от жажды гореть.

— Один ушел, стервец! — весело и почти одобрительно сообщил Ухарь, неся тот же кукан, но уже выпотрошенных окуней, которые как-то потеряли вид новогодней игрушки, тем более волшебной, хотя вроде так же блестели и даже дергались. — Ого! — поразился он, увидев, что все готово: и костер, и ведро над ним. — Ну, Семен! Ну, молния!

Я просиял.

Вынув из кармана полсигаретки, Олег стрельнул глазами на хозкорпус, закурил и, опустившись на корточки, этой же спичкой поджег бересту. Я присел рядом. Мне хотелось еще поговорить с ним, о чем угодно чувствуя наперед, что ерунды и глупости он не скажет, но не зная, с чего и как начать, я стал следить за огнем костра. Он разрастался, от него с обезьянье ловкостью скакали вверх по сучочкам маленькие огоньки и обессиленно гасли, а он все разбухал, уползал вглубь, ворочаясь там и потрескивая, и вот уж дым просочился с другой стороны, вот от жара свернулась и отпала прилипшая к ведру травинка... И я опять вспомнил март и залив, и двух примчавшихся на мотоциклах по нашей дороге рыбаков, которые варил уху без костра и дров, вдали от берега. Я как раз по просьбе папы добрался до них узнать про клев и прямо остолбенел, увидев на расчищенном от снега льду черный котелок и бьющую ему пламенем в бок паяльную лампу, наполовину заглубленную в лед, чтобы снизить пламя. Странными были и однобоко кипящая вода с мелькающей картошкой, и отсутствие дыма, без которого огонь казался каким-то сухим и безжалостным, и болезненно-белесое пятно на котелке, куда било пламя, — я даже ощутил страдания котелка от непривычного обращения с ним, — и с полдесятка окуней, торчавших головами вверх из снега вокруг при ямка и готовых, чудилось, самостоятельно сигануть кипяток по чьей-то команде, и главное, что поразил меня, это малость, крохотность всей этой кухни и ее чистота, тогда как приготовление еды требует многого и оставляет много мусора. А рыбаки преспокойнехонько сидели себе в шубах чуть в сторонке и подергивали над лунками свои коротенькие удочки... Я пожалел, что не вспомнил об этом пораньше, а сейчас возвращаться к своим зимним переживаниям было уже поздно. Но мне все сильнее, словно я разгорался вместе с костром, хотелось заговорить с Олегом, и вот когда первый огненный язык лизнул ведро, я вдруг выпалил :

— А мы вас в первый день за жуликов приняли!

— За жуликов?—переспросил он, усмехнувшись.— За кого только нас не принимают! И правильно! Вон Берту-у-мольберта не приняли, небось, за жулика, потому что он — уже художник. А когда сам не знаешь, кто ты, другие — тем более!

Олег умолк и затянулся.

— А курить вредно, — заметил я.

— Жить вообще вредно.

— Как это?

— А так. Можно умереть.

— Хм, — хмыкнул я, ничего не поняв, и тема на этом бы исчерпалась, потому что я не собирался всерьез говорить о куреве, но тут мне припомнилось вчерашнее. — Олег, ты не думай, мы ведь — ни-ни Давлету, что вы курите!

— А я и не думаю.

— Чего ж ты тогда сердился на нас?

— На вас? Ни капельки. Если сердился, то не на вас. Да я и не сердился, а думал, — проговорил он, отодвигаясь от жара и прислоняясь спиной к бревну. — Я и сейчас думаю. У меня свои проблемы. Например, уйти из лагеря или нет?

— Как это? — опять не понял я.

— А вот так. Мы ведь с тобой, Сема, в одинаковом положении — оба не юнги, хоть и оба в тельняшках. Да, да, не удивляйся! Ты не юнга, потому что хочешь, но не можешь, а я — потому что могу, но не хочу. Я же сюда на время зарулил — помочь, присмотреться. Помог, присмотрелся. В целом нравится. Но вот вчера Давлет сказал, что, к сожалению, здесь нынче будет много мелкоты, пацанья. Посолидней вас, конечно, но все равно — возня будет, а не служба. В общем-то я ничего не имею против вашего брата, — Олег тряхнул мое плечо, — у меня самого дома две таких сестренки, как вы! Но последнее вольное лето хочется провести без возни, понимаешь?.. Вот я и думаю: не драпануть ли, как ты от зверя?

— Нет, Олег, оставайся! — протянул я.

— Хочешь?

— Хочу!

— Хм! А вот Рэкс не хочет!

— Ну и пусть уматывает!

— Э, нет, брат! Между друзей так не делается!

— Какие же вы друзья! — воскликнул я. — Рэкс вон Сирдару булки не дал, когда мы плыли голодные на плоту! Ты вчера Рэкса на костер посадил! А завтра Сирдар тебе свинью какую-нибудь подложит! — высказал я мысль, уже не раз приходившую мне на ум.

С прищуром посмотрев на меня сквозь медленно выпускаемый изо рта вверх дым и мельком покосившись на балкон хозкорпуса, Ухарь тихо и как-то неохотно произнес:

— Ну, уж раз ты это заметил и понял, то признаюсь, что дружба наша того, конечно, с душком! А что делать? Другой у меня просто нету, не получилось!

— Не дружить совсем!

— Нельзя! Совсем одному плохо. А тут какой ни на есть, а друг. Рэкс умный парень. Он, кстати, учится лучше, чем я. Но какой-то черт сидит в нем непонятный! А Митька — это так, сбоку-припеку! И вообще, Сема, все тут сложно. Дружба — это дважды два не четыре, а пять или шесть!

— Как это?

— А вот так!

— Дважды два всегда четыре!

— Но не в человеческих отношениях!.. Ты вот, например, дружишь с Бабой-Ягой, да?

— Да!

— И что у вас, все в порядке?

— Все!

— Ой ли? — усомнился Олег.

— Конечно, все!

— А хочешь, я укажу на трещину между вами, а? Со стороны ее видно невооруженным глазом!.. Хотя чур — молчу! Если подумаешь — сам найдешь. Маленькую — да найдешь! — заверил Олег и, увидев, что я сразу нахмурился, добавил: — Правда, маленькая — еще не опасно! Сквозь маленькую трещину большая дружба не вытечет! Но надо следить, чтобы она не расширялась.

Уставившись в костер, я задумался. Я захотел тут же обнаружить между собой и Димкой эти самые трещинки, но как пламя металось и дергалось, образуя летучие темноватые прорехи, так и в нашей с Димкой дружбе все было живым и подвижным, а если и мелькало, что-то темноватое, то почти неуловимо.

— Мяу! — раздалось вдруг.

И возле меня оказалась Шкилдесса. Вздыбив хвост л выгнув спину, она ныряющим движением торкнулась мордочкой о мою ногу, с прижимом прошлась всем телом, повернулась, чтобы повторить ласку, но вдруг замерла, запринюхивалась, засуетилась и замяукала, не зная, куда и на кого смотреть.

— Рыбу учуяла! — сказал я.

— Что ж, угостим! — Пустив последний дым под ноги, Ухарь бросил окурок в огонь, встал и заглянул в ведро. — Кипит!.. Ну, кыса, иди сюда! — Он отрезал хвостовую часть окуня, дал кошке нюхнуть, растравливая ее, и поднял угощение, но не успел поднять до куда хотел — Шкилдесса молниеносно взвилась, ударом лапы выбила хвост из его руки, цапнула и с урчанием скрылась за бревном. — Чистая работа!.. Ну, спускаем! — сказал Ухарь, беря кукан. — Раз кошка встала, значит, и наши вот-вот проснутся. Надо, чтобы уха ждала их, а не они уху — вот тогда будет настоящий сюрприз!

— Давай! — обрадовался я, уже чувствуя голод.— Только ты не уходи из лагеря, ладно?

— Хм! — ответил Олег.