Первым известием утра было — «Крокодил» отчалил!

Пробежавшись за Ринчином до шлагбаума и размяв косточки на плацу, мы подхватили полотенца с мылом и все, хоть у каждого было свое излюбленное место для умыванья, хлынули на правый «борт», так что лагерь-корабль дал, казалось, крен.

Да, «Крокодил» отчалил.

Уже считавшийся частью суши и еще вечером стоявший у берега на мертвом приколе, он как бы ожил. Наверное, за ночь море поднялось на те миллиметры, которые еще связывали «Крокодила» с землей. Задним ходом бревно отошло метров на пять и чуть развернулось, погрузившись в воду так, что снаружи остались только надглазные бугры, нос и часть спины, — оно стало еще больше походить на крокодила, и мы бы, пожалуй, не очень удивились, шлепни оно вдруг хвостом, разинь пасть или унырни.

За мысом, как и ночью, катились беляки, волнение охватило и наш залив. Обгорелый плот мрачным хомутом тсрся на подпаленной листвяшке. Было пасмурно и моросило.

Занятия на открытом воздухе были отменены, и до обеда аборигены изучали устройство шлюпочного паруса, как его ставить и как под ним ходить. У нас появилась надежда, что если нам с веслами не повезло, то, может, повезет с парусом, где нужна не столько сила, сколько проворность. А после обеда мичман Чиж объявил, что мы заступаем на дежурство и что оно будет не легким, потому что погода портится и потому что нам предстоит открыть новый пост под кодовым названием «Маяк», на мысу.

— На «Маяк» нужен отличный сигнальщик! — сказал мичман Чиж. — Есть у нас такой? — Мы молчали, переглядываясь. — Не знаете! Так! Мальчик Билл, дай-ка флажки! Сейчас проверим!.. Внимание! Читать про себя и говорить фразу целиком! — предупредил мичман Чиж и так засемафорил, что в кубрике поднялся ветер.

— У-у! — взвыли мы. — Помедленней!

— Никаких помедленней! Конкуренция! Отбор! Борьба за существование! Мне нужен толковый сигнальщик, ясно? — парировал мичман Чиж и начал сисва, но тише.

Я шевелил губами: «У-л-у-к-о...»

— У лукоморья дуб зеленый! — хором крикнули мы.

— Есть!

— Это просто! — заявил Димка, присоединившийся к хору, по-моему, позже всех.

— Усложним.

Еле слышимый шепот зашелестел в кубрике. От сосредоточенности у меня, кажется, распухли уши, хотя слух тут был только помехой. Сбившись, Димка задергал меня, я отмахнулся, сам чуть не сбившись, и крикнул в числе некоторых:

— «Она, как полдень, хороша!»

— Молодцы!

— Кто она? — спросил Димка. — Ондатра?

— Подлодка! — ответил мичман Чиж. — Так, кто прочитал — влево! Усложним!.. А ты куда, Земноводный? Ты даже про лукоморье не усек! — осадил он Мишу.

— Я нарочно пропустил. Я из другой весовой категории, — солидно пояснил Протченко.

— Хм, шустряк! — крякнул мичман. — Ну, попробуй!.. Что бы вам такое загнуть? — Он почесал шею флажком, будоража мысли. — Ага! Два слова!

Я твердил про себя, что должен, должен оказаться лучшим сигнальщиком, — потому что много занимался флажками, и потому что хотел попасть не в камбузный наряд, куда обычно сплавляли безответную мелкоту, а на пост, где мы с Димкой из-за адъютантства еще ни разу не были, — а тут бы сразу на «Маяк»! И вообще мне хотелось радости после вчерашнего огорчения со зверем. Чувствуя, что мичман Чиж загнет сейчас действительно что-нибудь несусветное, я напрягся, как перед дракой.

Флажки запорхали.

Первое слово я понял лишь в конце, когда виски мои готовы были уже треснуть от натуги, а второе, как я ни пыжился, свелось к какой-то галиматье.

— Все, — сказал мичман Чиж.

— Геликоптерный... — ответили я и Земноводный.

— Так, а дальше?

— Гва-ква-клюква, — еле выговорил Мишка.

— Гвадалквивир! — на авось выпалил я свою нелепицу.

Братва — в смех.

— Правильно, Ушки-на-макушке! — сказал мичман Чиж.

— А что это такое? — удивился Миша.

— Не знаю. Шумит, бежит Гвадалквивир — наверно, речка. В общем, спроси у Пушкина!

— Белиберда это! Не считается!

— Все считается! Кто с белибердой справился, справится и с делом! — отрезал мичман Чиж. — Так что, юнга Земноводный, меняй весовую категорию!

— И в обморок не упади! — съязвил Димка, оставшийся сегодня с одной котлетой.

— Это нечестно!

— Ну, детсад, развели говорильню! В училище бы вас! Ладно, Земноводный, будешь сигнальщиком на ГКП, для связи с «Маяком». Теперь честно?

— Почти, — смягчился Миша.

— Итак, победитель есть! — Мичман отделил меня от остальных. — Выбирай себе помощника.

— Я, конечно! — заявил Димка.

— Да, Баба-Яга, — с каким-то торможением согласился я, задетый этим «конечно», как будто я не мог бы выбрать никого другого, хотя другого мне и вправду не хотелось.

— Оба в распоряжение Мальчика Билла. Он старший. И марш на пост. Через час проверю! Пароль — «Загадка»!

— Есть! — ответил Мальчик Билл.

— Да, получите на складе плащ-палатку и бинокль.

— Бинокль? — поразился Димка, хватаясь за голову. — Егор Семенович не даст!

— Даст. Он в курсе.

— А мне бинокль? — спросил Земноводный.

— Будет и тебе!

— Вот теперь совсем честно!

На складе мы встретились с Алькой-художником, получавшим краски. Я не вытерпел и шепнул ему, куда мы снаряжаемся и зачем, и вдруг запальчиво предложил:

— Пошли с нами!

— А можно?

— Хоть килограмм!

— Стоп, задний ход! — осадил меня Задоля. — Ты что раскомандовался? Кто тут старший?

— Ты.

— Я и распоряжусь! — Он обернулся к Альке. — Значит, говоришь, охота с нами?

— Охота.

— Что ж,собирайся!

— Вот спасибо! Хоть раз подежурю! Да и коряжки там спокойнее обжигать, а то здесь от пацанов отбоя нет: что, как, зачем? — разгорячился Алька.

— Поторапливайся!

— А вы не ждите! Я найду вас!

— Пароль — «Загадка»! — шепнул я.

Егор Семенович, действительно, безо всяких-яких выдал нам плащ-палатку и бинокль, заставив, конечно, расписаться Юру. Пользуясь моментом, я подошел к Шкилдессе, дремавшей на матрацах, и погладил ее Она, не открывая глаз, узнала меня по нежным при косновениям и задергала кончиком хвоста. Ах, ты моя хорошая! Будь я с таким хвостом, я бы, наверно не сумел шевельнуть им — слишком он далеко от го ловы.

Мы вышли.

Дождь перестал.

Но мы тем не менее расправили плащ-палатку и накрылись. Всегда, шагая рядом с Задолей, я чувствовал себя ведром, особенно если он опускал руку на мою голову или плечо, и еще особенней — если с другой стороны находился Димка, — тогда казалось, что Мальчик Билл несет нас на коромысле. На шею мою Юра не клал руки, а положи он ее, я бы, наверно, стряхнул, потому что моя шея предназначалась для руки другого — Олега. Задоля тоже перешел в десятый класс, но не было в нем той завидной и манящей взрослости, как у Олега. Юра, будучи на пять лет старше нас, был нам почти своим парнем, а в этом таилась, по-моему, какая-то глуповатость, отразившаяся и в прозвище — Мальчик Билл. Именно — Мальчик. А Билл — из другого. Фигура Задоли походила не только на знак параграфа, но и на знак доллара, а доллар — это Америка, отсюда и — Билл.

Пока я так рассуждал, мы спустились в распадок, а там разъединились и цепочкой двинулись по тропе.

На мысу было грозно: дул ветер и шумели волны, ворочая у берега темные и тяжелые бревна, как туши каких-то погибших животных. Мыс оканчивался не остро, как представлялось издали, а округло. Пятачок, откуда сразу виден был и ГКП, и вход в залив, мы нашли только у самой воды, на илистом урезе. Это смутило нас, потому что стоять три часа на голом месте, под ветром и брызгами — это извини-подвинься. К тому же противник не дурак, он заметит нас. А тут в десяти метрах — кусты и затишье, и маскировка! А еще метрах в пятнадцати — дяди Ванин шалаш!

Поразмыслив, командир принял решение: оборудовать пост на обрывчике, в зарослях, так, чтобы просматривался залив — это главное, а махнуть флажками можно и выскочить. И через пять минут мы уже сидели в тальнике, накрывшись плащ-палаткой, и поочередно смотрели в бинокль.

Ближе к морю штормило сильнее само по себе, но увеличенные и уплотненные оптикой волны вздымались там вовсе пугающе — так ноги и поджимались. А в серой дали призрачно темнели трубы целлюлозного комбината, торчавшие, казалось, прямо из воды. Какие тут шпионские лодки, когда все катера попрятались! Зато при повороте бинокля сразу и трубы исчезали, и рокот утихал, и волны сглаживались — милости просим в «Ермак», уважаемые шпионы! Но после этой мирной картинки опять не терпелось повернуть бинокль — интересней, когда страшно.

За нашими спинами раздалось:

— Эй, караульные!.

— Стой! Кто идет! — окликнул Задоля.

— «Загадка»!

К нам пробрался Алька, весь мокрый, в ботинках, в робе и с закопченным ведром в руках.

— Вот вы где! Ух, как вы хорошо устроились! — позавидовал он. — Кто в сапогах — черпните воды!

Все мы были в сапогах, но вылез из-под плащ-палатки, как цыпленок из-под клушки, я — мне очень хотелось услужить Альке, этому странному, какого-то не нашего роду-племени пацану, к тому же я, собственно, и пригласил его, а значит, и шефство над ним мое.

Подступиться к воде было не просто, но я умудрился с пенька поймать волну и помог художнику дотащить ведро до шалаша дяди Вани, возле которого, к моему удивлению, уже разгорался костерок и стоял набитый чем-то рюкзак. Оказалось, что Алька давно знает и про шалаш, и про дядю Ваню, и даже как-то пил тут с ним чай и слушал его истории.

— Бушует море, — сказал Алька.

— Да-а!

— А знаешь, почему оно бушует?

— Ветер.

— Конечно, но ветер — это внешняя причина, а вот почему само море? — уточнил Алька.

— Как само? Оно бы утихло, если б не ветер.

— Это да, но оно всегда рвется побушевать. Почему? — И поняв, что до меня не доходит, улыбнулся. Потому что оно любит обтачивать коряжки! Вот! — сказал он и вынул из рюкзака какую-то загибулину. — Море выточило!

— А что это?

— Море не дает названия своим прозведениям, ему — лишь бы красиво! Видишь, как здорово? Попробуй так выточи! Шиш-то! Море — большой художник! — Алька сунул произведение в ведро с водой и вынул другое. — Или вот!

— А это что?

— Ничего. Правда, если вот отсюда глянуть, то на медведя похоже, но это не обязательно. У моря нет глаз, оно не знает, кого вытачивает, но чувствует изгибы и пропорции. Убери, например, вот эту шишку — и все, будет чурка для костра! А с шишкой — шедевр! — И шедевр пошел в воду.

Погрузив еще одну коряжку и заняв все ведро, Алька поставил его к огню и вздохнул:

— Дровишек бы!

— На берег надо. Сейчас!

Боясь, что командир меня отчитает за долгое отсутствие, я заглянул на пост, но караульные и ухом не повели — они увлеченно загадывали друг другу предметы для поиска в бинокль. Я набрал под обрывчиком дров, прихватил корешок, показавшийся мне замысловатым, и, вернувшись, спросил Альку:

— Шедевр?

— Нет, чурка! — с одного взгляда оценил художник. — Просто нос и два уха даст любой корень. Тонких деталей нет, нет хитрости! А что без них?

Действительно, только нос и уши, да и те грубые — топорная работа, халтура! Видно, и у моря не все получается. И я бросил художество в костер.

На соснах с подветренной стороны мыса сидела бойко перекаркиваясь, стая ворон. Они прижились у лагеря, подкармливаясь отбросами из помойки за камбузом, и сюда прилетали пить. Не верилось, что эти большие, глянцево-черные, угловатые птицы вывелись когда-то из маленьких, белых и круглых яичек.

— Есть хочешь? — спросил я.

— Нет.

— А то могу ухой угостить.

— Ухой? С удовольствием! А где она?

Я сделал руками таинственные пассы и полез в шалаш. Несмотря на неряшливое покрытие там было совершеннно сухо — дядя Ваня знал, видно, дело. Найдя ямку, заложенную широкой доской, я вытащил котелок, прихватил из грязной посуды в углу две ложки и, стуча ими, вылез.

— Оп-ля!

— Ого! А не влетит?

— Нет, разрешено.

Я разогрел уху, вытер ложки о мокрую траву, и мы принялись хлебать прямо из котелка, швыркая мигом ослабшими от горячих паров носами. Котелок был без крышки, и туда, кроме угольков и пепла, нападало хвоинок, коринок и даже комочков земли, — наверно, со стенок ямы, но мы не церемонились. На дне обнаружился окунь, в чешуе. Я отказался. Алька аккуратно, не повредив ни одной косточки, объел его и, приподняв за хвост, сказал:

— Смотри, какой красивый скелет! Хоть на выставку! Даже в объедках есть красота!

— Шкилдессе бы эту красоту!

— Нет, правда. Тоже ведь из моря! Вообще в природе нет безобразного! Будь в моей власти, я бы «Ермак» завалил не коряжками, а корягами, пнями! Знаешь, какие пни попадаются — м-м, закачаешься! Что пни — целые деревья! — воскликнул Алька, а я завороженно смотрел на него, завидуя его непонятной увлеченности. — Я тут нашел три таких шедевра, что хоть сейчас — в музей! С руками оторвут! Не веришь?

— Верю.

— Я их назвал «Три чуда». Первое... А хочешь тоже сюрприз, а? — вдруг спросил он.

— Хочу.

— Пошли! Я покажу тебе первое чудо! Это близко.

— Надо отпроситься.

Мы отправились на пост. Юра с Димкой все еще забавлялись биноклем, но на мою просьбу Задоля ответил :

— Не могу. Подождем мичмана.

— Мичман вовсе не отпустит! Отпустить можешь только ты! — польстил я командиру.

И лесть подействовала.

— На двадцать минут, говоришь?

— Даже на пятнадцать, — поправил Алька.

— А мичман придет — что сказать?

— Скажи — в туалете. Я как раз хочу в туалет. Уж тут-то никуда не денешься!

— Ладно, дуйте!

Чтобы не мокнуть в траве и кустах, мы спрыгнули на размытый берег и по ленте мусора двинулись в глубину соседнего залива, отдаляясь от штормовой зоны.

— А ты заметил, что мы никак не зовем друг друга? — с улыбкой спросил Алька.

— Заметил.

— А почему? — Я пожал плечами. — Это некрасиво. Давай называть. Но как: просто или по-секретному?

— По-секретному — приказ.

— Но я же не юнга.

— Зато на тебе наша форма, товарищ Берта-у-мольберта! — И я впервые дружески хлопнул Альку по плечу.

— Запомнил, товарищ Ушки-на макушке! — И он хлопнул меня.

Мне сразу стало веселее и проще. Альке, наверно, тоже. Он засвистел, а я вдруг прокричал:

Океан от пенных волн

Поседел...

Мы уже на две трети углубились в залив, когда Алька приостановил меня и показал рукой.

— Мое первое чудо! «Каторжник»!

Метрах в трех от воды грузно восседал огромный пнище, распластав далеко в стороны мощные полуоголенные корни, опутанные ржавыми цепями. Чистый каторжник! Ведь наши места издавна были ссылкой декабристов, революционеров и других неугодных царю людей. Не вынес какой-нибудь бедняга мучений и превратился в пень, а цепи остались целыми.

— Как? — спросил Алька.

— Да-а!.. А где второе чудо?

— Выше.

— Покажи.

— Не уложимся в срок.

Уложимся. Оттуда бегом.

— Ну, пошли.

Склон был крутым, с островами кустарника, с пружинистым подстилом мха, хвои и валежника, с частыми деревьями, у которых ветки топорщились лишь наверху, а ниже, как у занозы, торчали во множестве отмерзшие сучья — так и повыдергал бы. Мы двигались напрямик и сразу промокли. Комар наседал. На краю большой круглой поляны Алька остановился и кивнул на мощную лиственницу посредине.

— Чудо номер два! «Трезубец»!

Вершина дерева высохла, чем-то пораженная, но из основания сухоты, точно по бокам, выросли две новых вершины, зеленые,— лиственница как бы подстраховала себя на случай, если еще одна макушка погибнет. Обе уже догнали свою мертвую сестрицу, и дерево выглядело чистейшим трезубцем.

— Как? — опять спросил Алька.

— Здорово!

— Построить бы такого Посейдона, которому был бы как раз этот трезубец!

— М-да!.. А третье?

— Еще выше. Почти на горе.

— Э, была ни была! Бог троицу любит! Айда!

Чем выше мы поднимались, тем лес становился ниже и гуще. Густело вокруг нас и комариное облако, так что казалось, не сами мы идем, а комары нас затаскивают на гору. Глаза мои вдруг начали искать по сторонам какую-нибудь ямку или коряжку. И правильно. Я не шутя сказал Мальчику Биллу, что хочу в туалет. Но там я хотел лишь в начальной стадии, а тут я понял, что до третьего чуда мне не продержаться, а если и продержусь, то мне будет не до чудес, или произойдет четвертое чудо. Заметив сбоку заманчиво задранный корень, я спросил Альку:

— Скоро?

— Вот-вот. Минуты три.

— Ну, ты иди, Берта.

— А ты?

— А я это... я догоню!

— A-а, ладно, — понял художник. — Я свистеть буду.

И насвистывая, он скрылся в сосняке, а я бурундуком юркнул под корень. Дело вроде минутное, но когда я выскочил обратно, свиста уже не слышалось — Алька умахал. Я припустил следом, тоже присвистывая и радуясь тому, что вот теперь чудо восприму с должным вниманием.

— Берта! — окликнул я, почувствовав, что должен бы уже догнать художника. — Берта, ау-у! — Но мне отозвался только ветер в вершинах.

Может, он спрятался? Нет, мы же горим со временем, и он беспокоится об этом больше меня. Но на всякий случай я сбегал, заглядывая за кусты, немного вправо и немного влево и покричал еще. Может, я проскочил третье чудо? Нет, ведь он сказал, что оно почти на горе, а пока идет склон, значит, наоборот, надо взять выше. Я поднялся еще и вдруг наткнулся на странную сосну — толстую, невысокую и сухую, с плотно прижатыми к стволу немногочисленными ветками. Дерево было так скручено, что аж потрескалось, словно воздух был для него твердым, и ему приходилось когда-то ввинчиваться в него. Прямо штопор! Я сообразил, что это и есть третье Алькино чудо.

Но самого Альки не было. Если он задержался по тому же делу, что и я, то пора бы справиться. Повертев головой и поприслушавшись, я уже с беспокойством прокричал:

— Бер-та-у-моль-берта...

— ...а-а! — отозвалось эхо.

Мне стало жутко. Я не знал, что думать и что делать. Хорошо хоть дорога назад известна — строго вниз, к заливу. И я было ринулся, но словно запнулся при мысли — а что скажу Задоле и как объясню, почему вернулся один?.. А может, Алька уже там? Может, мы разошлись? Нет, без меня он бы не ушел! Я ведь жду его! А раз его нет, значит... значит, случилось что-то серьезное! Мигом в моем уме воскрес медведь, и я, не помня себя от страха, понесся вниз.