Уходя, Анна поцеловала Сабину в теплый лобик. Та пробормотала «пока, бабушка» и почмокала губами, проваливаясь обратно в сон. От детской подушки пахло деревенским молоком.
Анна тихонько заперла дверь. Сабине спать еще и спать, одна радость в этой второй смене. Что-то забыла. Что забыла? А, пакет с мусором. Анна поколебалась – не вернуться ли – но решила, что внучка вынесет. Девочка чистюля, даже напоминать не надо, заметит сама. Коврик у соседкиной двери сбился, Анна поправила его носком сапога и ступила на лестницу.
На полдороге вниз ее мысли уже ускакали вперед, на работу. Как там Леночка Фетискина? Что-то сегодня УЗИ покажет. Может, сходить к Валентине Палне вместе с Леночкой? А то разбирать потом, угадывать. Еще надо закрыть отчеты по последним неделям, а то что ж, лежат истории неподписанные, стыд какой… И еще надо бы договориться с эндокринологами, пусть кто-нибудь придет посмотрит Звереву, что-то она совсем уж располнела за два месяца.
…И все эти мысли и планы оказались зря, потому что у Марины Канунниковой сынишка лежал с тридцатью девятью, весь обсыпанный мелкими розовыми пузырьками, и Марина уже звонила на работу – сообщить, что плотно села на больничный, да пожалуй, еще и с карантином.
Завотделением поймала Анну в ординаторской, пока та еще не ускользнула по своим палатам.
– Ань, ну больше некому. Ольга Ивановна на операции. У Олега руки-крюки, он вечно расцарапает. Неля верующая.
– Раз верующая, пусть в нянечки идет, – огрызнулась Анна, – много стали себе понимать!
– Анют, ну пожалуйста… А я Нелю тогда посажу твои истории разгрести, она писучая, за день управится. Это же только на одно дежурство. Завтра Вадим Петрович выйдет, нельзя же его было с ночи оставлять.
Завотделением знала, чем подкупить. Все истории за одно поганое дежурство – это было искушение. И, что характерно, Анна понимала – завотделением могла просто поставить ее перед фактом. Во сколько УЗИ у Фетискиной? В полпервого, кажется. А может, и успеется.
Анна переоделась и отправилась посмотреть на сегодняшних. В холле первого этажа колыхалась унылая толпа женщин в домашних халатах, похожая на стайку заблудившихся куриц. Четырнадцать. Ну, до полпервого вполне можно успеть.
– Кто с анализами, ко мне, – кисло сказала Анна.
Ох уж эти абортницы. Сами понимают кто они. Что там про грех толковать, просто неудачницы. Жалкие, пристыженные, храбрящиеся. Ну, вот с этой все понятно, лет под пятьдесят (по карточке – сорок три…), от токсикоза вся зеленая, у рта платок. Судя по запаху, по дороге уже вырвало, и не раз. Дома, поди, уже двое есть. Да, двое родов… Не убереглась.
– Проходите на кресло.
Вот эта – помоложе, крепенькая, бокастая. Что такой не рожать?… Место работы – ЧП Бозоев, продавщица. Не замужем. Детей нет. Четвертый аборт. А предложить хозяину презервативами пользоваться? Эх…
Пошли безанализные, прижимающие свободной рукой локоть с торчащей ваткой. Толку-то что от того, что у них сейчас что-то найдем?… Анна кивнула головой, отпуская тринадцатую, предпоследнюю.
Ну вот, разумеется, без малолетки не обошлось. Драть бы тебя… Впрочем, шестнадцать исполнилось, не подкопаешься. Четыре месяца половой жизни, контрацепция… Контрацепция отсутствовала. Так и запишем.
По процедурной валандался анестезиолог Петенька, успевший уже договориться с большей частью абортниц за платный наркоз. Когда уже повсеместно введут приличное средство, а не этот калипсол, от которого в Марии Дэви Христосы загреметь ничего не стоит?…Анна вздохнула и попросила подкрутить повыше сиденье у операционного кресла – она была ниже ростом Марины Канунниковой. Ну, все? Раньше сядем – раньше выйдем.
– А вообще обещали сначала, что Брюса Уиллиса снимут. Да-с, – разглагольствовал Петенька сквозь маску, и вытягивал шею, внимательно наблюдая невидимое Анне женское лицо, – но нет, обойдемся, стало быть, Стивеном Сигалом – хотя совершенно, ну совершенно другой тип!
За что Анна любила Петеньку, так это за его способность отвлечь от самых тягостных мыслей. Хороший он, Петенька. Женить бы его на девушке стоящей, вон, сестренок сколько незамужних. Нарушая размеренность операционных звуков, хлопнула дверь, процокали каблуки (кто-то из сестер. Женя? Зачем? Что случилось?).
– Анна Петровна, как закончите, поскорее в отделение. У Фетискиной обильное кровотечение.
Ну нет, против этого и Петеньке не сдюжить… Анна подавила желание опустить руки и замереть. Четыре месяца на растяжке, все псу под хвост.
Сколько там осталось? Немного, пятеро.
Она была уверена, что рука не дрогнула. Но, право, что там цеплять-то делать, матка еще детская…
– Ох ты, – за спиной сказала Марковна и поспешила за дополнительным лотком.
Кровь уняли довольно быстро. Петеньке, правда, пришлось добавлять наркоз. Анна отметила про себя, что малолетке шел калипсол – интересно, не захотела платить или деньги кончились? Мало дают на мороженое?…
– Эту в общую палату. Сегодня не выпускаем, полежит пару деньков, там посмотрим.
Остальные операции прошли быстро, как по часам. Все тетки рожавшие, широкие, привычные. Что же там Леночка?…
Вечером Анна сидела в ординаторской, не в силах подняться. У Фетискиной отслоилась плацента больше чем наполовину, сохранять уже было нечего. Леночка храбрилась и обещала через год прийти на эту же кровать, Анна уверяла ее, что мало ли что бывает, в следующий раз все получится, но обе больше хорохорились друг перед другом. У Князевой упал гемоглобин. Тоже не здорово, но пока назначили железо, а завтра посмотрим…
Затрезвонил телефон.
– Здравствуйте, – вежливо сказала Сабина и шмыгнула носом, – не можете ли вы позвать Анну Петровну?
– Что случилось, солнышко? – спросила Анна. От одного внучкиного голоса – теплого и домашнего – ей стало легче.
– Ты скоро придешь, бабулечка? – тихо спросила Сабина, – мне сегодня двойку поставили… Мне очень грустно. И я лапшу сварила, вот жду когда ты придешь, будем с соевым соусом есть.
Сабина была не только самостоятельная, но и очень заботливая девочка. Таня, ее мать, четвертый год крутилась офис-менеджером в Москве, все надеялась выйти замуж. С замужем получалось не очень, присылала она на содержание Сабины долларов полтораста, редко двести, но Анна была не против такого положения. Жили они с внучкой не роскошно, но и не бедствовали, а за ее воспитание под рукой у Тани Анна была бы не спокойна.
Но двойка – это было ЧП, бесспорно. За четыре класса какая? Не то третья, не то четвертая. Анна прикинула, будет ли открыт еще ближний магазин, пока она доедет до дому. Сабину надо было утешить чем-нибудь вкусным. В то, что внучка заработала пару по собственной вине, Анна не верила нисколечки.
Наутро, еще до обходов, Анну вызвали в приемный покой.
– Поговори ты с этой мегерой, – устало сказала дежурная, пожилая Ольга Ивановна, – никаких моих сил нет. Понимаю, почему вчера дочь ее едва в халате не убежала, лишь бы эта ничего не знала.
Мамаша вчерашней малолетки требовала врача, который работал с ее дочерью.
– Девочка пришла к нам с кровотечением, – врала Анна, глядя в налившееся дурной кровью (а давление у ней, похоже, кошмарное) лицо посетительницы.
– Вы должны говорить со мной абсолютно откровенно, – напирала та, – я мать, вы понимаете, что это такое – МАТЬ!!! Я обязана знать, что происходит с моей дочерью. Признайтесь, она делала аборт?
– Аборты были вчера текущие по заблаговременной записи, а в приемном покое работают ежедневно с приходящими, и с теми, кого привозят на Скорой, – плавно продолжала Анна, – Аникушина лежит в палате отделения общей гинекологии, а абортных мы вообще в тот же день всех выписываем, это вам любая нянечка скажет. У вашей девочки произошло серьезное нарушение цикла, она совершенно правильно сделала, что обратилась в больницу…
– Почему вы дурите меня? Кто вам дал право? Вы обязаны, я подчеркиваю – вы просто о-бя-за-ны пропустить меня к моей дочери, я этого просто так не оставлю, я дойду до главного врача!
Анна закатила глаза (и за что мне это горе?) и вздохнула.
– Если бы девочка делала аборт, вы бы этого даже не узнали, честное слово! Она бы ушла домой еще в пятнадцать часов, вместе со всеми, мы палаты абортные в шестнадцать уже моем и кварцуем, там нет никого, вы понимаете? Она бы сейчас сидела дома и вы думали бы, что у нее месячные. Все. Класть ради этого в больницу нет никакой, я подчеркиваю, никакой необходимости. А к вашей девочке я бы рада была вас пропустить, но сейчас ходит ветрянка, а в отделении несколько палат беременных на сохранении, так что уж простите, это карантин, с этим строго. Дня два она пробудет на постельном режиме, если кровотечение не повторится – послезавтра придете и заберете ее домой. Никто не собирается мариновать тут ее без причины, вы уж поверьте.
Доводы Анны на даму подействовали, она слегка успокоилась и удалилась, бурча, что она, тем не менее, проверит все, что можно.
Анна поспешила на почти пропущенную пятиминутку. Бедная Аникушина. Надо ей будет выписку сфабриковать поподробнее, и заставить завотделением тоже подмахнуть. Такие мадамы очень уважают, когда много подписей и синяя печать. Хотя казалось бы, чего ради стараться? Ради залетной малолетки? Анна усмехнулась про себя, поняв, что своим выступлением Аникушина-старшая заставила ее переживать гораздо больше сочувствия к непутевой девице. Врать в таких случаях на белом глазу приходилось порой всякому врачу из отделения. Право совершеннолетних девиц на распоряжение собственным телом – вещь, которую слишком муторно растолковывать таким вот мамашам. Что делать, сказал А, говори Б – а иначе зачем вообще принимать без родителей?…
К шести часам в школу, напомнила себе Анна.
Новая учительница изрисовала красной ручкой пол-разворота в сабинином дневнике, как будто та как минимум сорвала пару уроков. Нет же – «возражала на классном часе, подрывала авторитет учителя». Что за авторитет такой, что от возражений подрывается? Анна вздохнула, подумав о том, что Юлечка Владимировна уже, наверное, отправилась готовиться в третий роддом, под крылышко к Анниной подруге и однокурснице Маше Багрицкой. До того Анна молоденькую учительницу приглядывала сама. Та вся извелась, что бросает деток в середине четвертого класса – но про аборт, слава Богу, даже не заикалась. Не все ж коту масленица – пара месяцев не прошло, как Юлечка Владимировна в декрете, а уже и двойка, и в школу вызывают. Ну ничего, Маша присмотрит не хуже, чем сама Анна. Тридцать лет бок о бок, а если бы пятый роддом не закрыли на капитальный ремонт, так и еще бы вместе поработали… Увидеться бы надо. Подгадать чтобы обе не дежурные.
Последние дети, пыхтя, переобувались на первом этаже. Учительница еще не спускалась. Дверь класса была заперта, но в полутемный коридор из щелки пробивался свет. Анна постучала.
Негромкое бурчание изнутри прервалось, послышались шаги, из открывшейся двери на Анну брызнул яркий свет. Она поморщилась, пытаясь разобрать что-нибудь, кроме силуэта. Невысокая, кудрявая. По фигуре судя – лет сорок; широкоплечая, кряжистая тетка.
Учительница громко сглотнула. «Где же я ее видела?» подумала Анна.
– Что с Ксюшей? – спросила учительница, и вдруг Анна сообразила. Это же Аникушина-старшая.
– Я по поводу Сабины, – успокоительно ответила Анна, – у Ксюши ничего нового не случилось.
– Ах, вот оно что… – протянула Аникушина, оглядела Анну заново, с ног до головы, и потянула дверь на себя, – тогда подождите в коридоре.
Анна осталась стоять перед дверью. Ну ничего себе! В голову не шла ни одна дельная мысль. Наконец Анна поняла, что ее беспокоит даже больше, чем желание немедленно перевести внучку в другую школу. Силуэт Аникушиной напомнил ей… кого-то. Не Аникушину. И хоть силуэт был тот же, видела она его… иначе.
Снизу.
Дарья Мокиевна стояла босиком в горячей деревенской пыли, а Матрена перед ней – в блестящих нагуталиненных сапогах. На Дарье Мокиевне был белый досиня платок, аккуратно подвязанный так, чтобы ни одной волосинки не выбилось, а Матрена закрутила букли, куда там Любови Орловой.
Аня держалась за спиной у Дарьи Мокиевны, крепко держа чистую полотняную сумку с повитушьим обиходом. За Матрениной спиной стоял городской партиец, Котя Завозин, и улыбался.
– Поворачивай-ка отсюда, – ласково сказала Матрена, – Нам доктора пришлют. Уже едет, настоящий, городской доктор. Через два часа тут будет. Иди домой, Дарья.
– Что ли я против доктора? – холодно отвечала Дарья Мокиевна, – а и два часа поблюсти надо.
– Иди домой уже, я тебе русским языком говорю! Нечего весь Тогучин перед людями позорить, доктор приедет, а тут знахарка со своим тряпьем да сеном поганым. Иди, иди, шептунья, прошло твое время. Наше время будет!
Матрена, начав говорить спокойно, к концу речи распалилась настолько, что стала брызгать слюной.
Дарья Аникиевна вытащила из кармана фартука платочек, утерла щеку.
– Ох, Мотя, нельзя с тобой говорить. Как бабка твоя, прости Господи, кликушей была, так и ты кликуша, только покойница все у икон билась, а ты по партейной линии…
Матрена набрала в грудь воздуху и начала багроветь.
Городской перестал ухмыляться и равнодушно сообщил в воздух:
– Я бы на вашем месте таких сравнений не проводил. Матрена Ивановна вам не фанатичка какая-нибудь, а секретарь сельской партячейки.
– Ты мне еще будешь бабку вспоминать!!! – взорвалась Матрена, – бабка еще до войны перекинулась, а только у вас, сплетниц старых, память резиновая! Да мозги такие же! В Чулыме уже больницу построили, а мы все как чушки отсталые, по знахаркам бегаем. И все из-за таких, глаза твои бесстыжие, в гроб пора давно, а нет же, еще свою антинаучную линию гнешь, девчонку вон приучаешь. От заберем ее в интернат, неповадно будет! От таких как ты детей вообще охранять надо, ведьма!!
Дарья Мокиевна посмотрела на Котю так, что тот поежился.
– Ну, с Матрены-то что взять, с припадочной. Но ты-то городской, понимать должен. Что я испорчу, если за роженицей пригляжу до доктора? Вон, погляди… – она расстегнула ворот платья и вытянула бисерное ожерелье в несколько густо унизанных нитей, – видишь? Белая бусина – девочка, синяя – мальчик, а коли беда так черная бусина. Много ли черных видишь?
Городской присмотрелся внимательно.
– Так вы хотите сказать, что на вашей совести не меньше.. эээ… не меньше семи… восьми мертворожденных?
– А как ты хотел? По всякому выходит. А сколько живеньких, ты не считаешь?
– Знаете, Матрена Ивановна, – важно сказал Котя, – вы совершенно правы, что ограждаете роженицу от такой сомнительной помощи.
Из дома высунулся хозяин, Колька Романовский.
– Матрен, ну скоро уже приедут-то?
– Два часа сказали, – ответила та раздраженно, – ждите.
– Коль, – окликнула его Дарья Мокиевна, – меня к Насте не пускают.
Коля потупился.
– Дарья Мокиевна, да правда уж, пускай доктор примет. Что уж по старинке-то…
– Да ты вроде в партию собирался, да? – Дарья Мокиевна покачала головой, – партийным оно понятно лучше… А Матрена поди, грозит не принять, коли меня позовешь?
Коля совсем скуксился.
– Так уходить мне или зайти?
– Уходите, Дарья Мокиевна, – продребезжал Колька. В доме тихо застонала Настя, и он исчез.
– Отцово слово недешево, – спокойно сказала Дарья Мокиевна пустой двери и помолчала. Слегка сузила глаза, словно всматриваясь в темноту, и вдруг холодно, страшно улыбнулась, – пойдем, Анюта, домой.
Анна прислонилась к холодному подоконнику и потерла лоб. Да, точно… Приехавшая молоденькая врачиха немного помяла Настину девочку щипцами – не то, чтобы всерьез, но глазик набок повело. Колька напился и с друзьями искал бить Матрену, та пряталась в сене, а после со злости засадила Кольку в тюрьму за хулиганство. Точно-точно, через пару лет она уже в город перебралась, потому что народ сельский злопамятный и ходу дальше Матрене не стало.
Дверь в класс растворилась, выпустив полную даму с двумя большими пакетами чего-то мягкого.
– В следующий раз размерчик сразу поглядывайте, – проводила ее Аникушина и мотнула головой Анне, – а вы заходите, поговорим.
– Извините, пожалуйста, – сказала Анна, шагнув в класс, – может, я ошибаюсь, у вас родственников в Тогучине не было?
– Мать вроде там родилась, – удивленно и слегка испуганно ответила та, – но не жила никогда, в интернате выросла.
Да, похоже, Матренина внучка. Вот же ж корень злой, как ни кинь, а всегда кем-то командуют. Как бес им шепчет, в какую струю прыгать. Анна припомнила, что слышала еще в детстве про старую кликушу. Тоже была стервь та еще; бабки вспоминали, вместо попа у баб исповеди тщилась принимать. Не одну семью покалечила.
И вот снова встретились.
– Так. Это неважно. Так, – сказала Аникушина, – судя по всему, идеи, которые высказывает Мошкина – это последствия вашего воспитания?
– Давайте по порядку, – ответила Анна и села за парту напротив учительского стола, хотя Аникушина сесть не предлагала, – объясните мне, какие именно идеи вызвали в вас такое беспокойство?
Аникушина было прилаживалась сесть, но вскочила.
– Она мне в лицо, при всем классе заявила, что уважение к старшим – это вредная и глупая привычка! Что старших уважать не за что! И еще пыталась что-то втирать, соплячка, позволяла себе меня поправлять, не соглашалась с двойкой, видите ли, это «личное мнение а его нельзя оценивать»! Вы о чем вообще думаете, так балуя ребенка?
Анна покачала головой.
– Может быть, она пыталась высказать мысль, что уважения достоин не возраст сам по себе, а опыт, знания, добрые дела старших? Тогда я еще могу поверить…
– Да, что-то в этом духе, – отмахнулась учительница, – и еще что старшим следует доказывать свой авторитет. Мне – доказывать!!!
– А почему бы и нет? – Анна понимала, что идет на открытый конфликт, но решила про себя, что лучше так, чем оставить это нерешенным на сабинины плечи, – учитель должен показать детям, что имеет их чему научить. Это разумно.
– Кто бы говорил! – рассвирепела Аникушина, – сами-то кто? Абортмахерша!
Анна подумала было, не сказать ли, сколько детей ее руками было принято, но вспомнила Котю Завозина и улыбнулась про себя. Тяжелые бисерные бусы (с новой ниточкой в пятнадцать черных бусин) остались нетронутыми под водолазкой.
– Кто бы я ни была, меня-то ребенок уважает.
– Так, – сказала Аникушина и откашлялась, – а что у Мошкиной с родителями? Почему вообще ребенок живет не с ними?
– Мама в Москве, – ответила Анна, – зарабатывает, карьеру делает. Двенадцать часов рабочий день, не до уроков и воротничков.
– Воротнички эти, бабуля, кроме Мошкиной, ни один ребенок уже не носит.
– Так гигиеничнее, – возразила Анна, решив на первый раз не замечать панибратского обращения.
– О, боже. А папы у нас, я так полагаю, нет? В личном деле прочерк стоит.
– Папа есть, – ровно ответила Анна, – Мой сын, Мошкин Алексей Павлович. Майор пограничных войск. Убит в тысяча девятьсот девяносто четвертом году на таджикско-афганской границе.
– А что там было в девяносто четвертом? – удивилась Аникушина.
– Противонаркотическая операция, – сказала Анна.
Аникушина на секунду задумалась, потом улыбнулась краешком рта.
– Так значит-таки, папы нет? – победительно установила она.
Анна несколько секунд смотрела на довольное лицо Аникушиной, потом вздохнула и негромко ответила:
– Ах да, все же насчет Ксюши. Совсем забыла, собиралась вам завтра в больнице сказать, не рассчитывала встретиться, вы же понимаете…
Аникушина насторожилась.
– Вы знаете, сегодня вечером пришли ее анализы. Я просто поражаюсь, как она давно у нас не оказалась. Это просто возмутительно. У ребенка ее возраста в наличии вся, я повторяю – абсолютно вся патогенная флора, которую можно получить бытовым путем. Ах, нет, не вся. Сифилиса нет. Вы ее, что – подмываться не учили? Что у вас вообще с гигиеной дома творится?
Аникушина набрала воздуха, но Анна не дала ей вставить слова.
– Вам придется немедленно сдать мазок и посев, можно по месту жительства, и принести результаты к нам в больницу, в историю Ксюши. Девочку после выписки будут курировать в консультации. Это же невозможно, у шестнадцатилетней девочки эндометрит, причем я подозреваю, что хронический! Если инфицирование повторится, мы должны будем связаться с СЭС и РОНО. Да! Я пока – пока не буду оглашать это на родительском собрании. Но только при условии, что по приходе на работу вы всегда – всегда! – будете мыть руки с мылом. До свидания.
Анна встала, поправила завернувшуюся полу пальто и вышла из класса.
Учительница неподвижно стояла у стола.
Поздним вечером Анна сидела на кухне и смотрела, как Сабина заваривает чай. Внучка положила в разогретый в духовке заварник сухие смородиновые листья, немного чисток от дикой клубники. Встав на табуретку, отломила от висящего под потолком букета лабазника веточку. Потом достала из шкафа упаковку лекарственной ромашки и аккуратно отмерила четверть чайной ложки. На самый верх Сабина насыпала три чайных ложки заварки, залила кипятком и прикрыла сверху толстым чехлом. Сложив ладони у груди, девочка сосредоточенно посмотрела на заварник и нараспев сказала:
– Богородице Дево, смилосердствуйся, свидетельствуй по чести пред Сыном – в меру разумения творю добро с охотой и усердием, зло по необходимости. На море на Белом остров Женщин стоит, на острове том Алатырь-камень лежит, травы добрые по правую руку собраны, от простуды, лихорадки, зимней усталости оборонят, укроют, заповедают; камень бел, ветер вел, а слово мое крепко.
Аминь.