1
Меня зовут Сережа. Только меня редко кто так называет. Чаще всего зовут Листиком. Это из-за фамилии. У меня фамилия, как у знаменитого композитора — Лист. Только мы не родственники, просто однофамильцы. Мама этого Листа очень любит, а я в музыке ничего не понимаю. Ни слуха у меня нет, ни голоса. Папа говорит: «Ирония судьбы». Наверное…
Но однажды я прославился. Я пробрался в кабинет Степанова, хотя он страшно засекреченный, и увидел там контрабас. Конечно, я не удержался и попробовал. Ну неужели у меня с тем Листом, кроме фамилии, ничего общего нет? Я так увлекся, что даже не заметил, как передо мной возник сам Степанов. Он захлопал в ладоши и сказал насмешливо:
— Браво! Для Листа, пожалуй, слабовато, но для Листика — вполне.
Он взял меня под мышки и опустил через окно в сад. Там на скамейке сидели Вероника и Леша Смелый. Они засмеялись. Подумаешь! Весь остров зовет меня Листиком, потому что я младший Лист. А что Степанов меня засек… попробуйте сами в его кабинет пробраться!
Так-то во мне ничего необычного нет. Мне двенадцать лет, я люблю мороженое и орехи, собак люблю, особенно своего Гаврюшу, книжки про рыцарей и пиратов. Люблю плавать, лазить по деревьям и ходить босиком. Любимая моя одежда — это тельняшка и шорты, которые нигде не жмут. В общем, я самый обыкновенный. Необычно во мне только то, что живу я на Лысом острове. Но это не во мне, а вокруг.
Лысый остров назван так, наверное, в насмешку, потому что такой буйной растительности, как у нас, нет нигде в мире. Я смотрел передачу про джунгли Амазонки. Куда им до нашего леса! Конечно, так у нас не везде. В Поселке вполне прилично, как на любом морском побережье. Пальмы, дубы, кипарисы. На востоке от Поселка — густой орешник, спокойная речка Янка, луга с высоченной травой.
Зато в глубине острова непролазная чаща, бурелом такой, что без топора не пройти. Там растут ядовитый цветок ясенец и держи-дерево. И дикие звери, конечно, там тоже есть. Волки, пятнистые олени, косули, рыси… Все это мы знали по рассказам Степанова, он один был в этих джунглях. Заблудиться там проще простого. Да еще ядовитые змеи, их там целые тысячи! Поэтому особым указом Степанова в лес ходить строго-настрого запрещено.
Наш остров, он даже не большой, а просто огромный. Чтобы обойти его по берегу, нужен не один день и не два, а целая неделя. Или две. А может быть, даже месяц. Никто никогда этого не делал, если честно. Поэтому никто не знает, что там, на той стороне острова.
А на этой стороне расположен Научный центр, изучающий дельфинов. В Центре полным-полно кабинетов, лабораторий, бассейнов, аквариумов. Заблудиться можно. Самый главный здесь и на всем острове Андрон Михайлович Степанов. Он хороший, только скрытный. Живет один, почти ни с кем не общается, даже дорогу к своему кабинету засекретил. Все знают, где его кабинет находится, точные координаты указаны в Общей Таблице; если идешь туда со Степановым, все просто, согласно указанному адресу. Но если один сунешься… ни за что не найдешь! Коридоры, лестницы и двери будто нарочно путаются и меняются местами. Можно заблудиться так, что целый день тебя никто не найдет, кричи не кричи. И кажется, будто ты на другой планете. А главное, непонятно, как это получается. Вероника как-то возмутилась:
— Андрон Михайлович! Это невыносимо! А вдруг что-то срочное?
— Для этого телефон есть. Ксения Фаддеевна всегда на месте.
Вероника подумала и сказала:
— Рядом с вами кабинет по ультразвуковым исследованиям, до него тоже не доберешься!
— Не лгите, Вероника. Если бы вы шли в кабинет № 34, у вас бы не возникло никаких трудностей.
Это правда. Если идешь по делу и о кабинете Степанова не думаешь, то вот он, не прячется. Спокойно… проходите мимо, а Андрону Михайловичу, будьте добры, не мешайте работать. А уж если он вам позарез нужен — ни за что не найдете! Может, кому-то это покажется странным, но мы уже привыкли.
И вот на этом самом Лысом острове я единственный ребенок! Я и родился здесь. И учусь самостоятельно. Раз в месяц мы с мамой ездим на Большую землю в школу, к которой я «прикреплен», и я сдаю зачеты по всем предметам. А если я чего-то не знаю, то учителя мне сами объясняют и рассказывают. А потом дают новые задания. Так учиться совсем не трудно, мне все на острове помогают. Маленькому хорошо среди взрослых. И все-таки… ничего мне так сильно не хотелось, как иметь друга! Хоть бы один мой ровесник был на острове! Но самый молодой сотрудник Центра Леша Смелый старше меня на десять лет.
И вот в это лето все изменилось: у нас на Лысом появилось еще двое ребят.
В то утро я, взяв папин бинокль, отправился на Хребет Дракона (так у нас называется груда камней над морем в одной бухте). Я на море могу бесконечно смотреть. Папа иногда даже сердится. Говорит:
— Неужели ты за всю жизнь к нему не привык?
А я не могу привыкнуть. Потому что море всегда разное. Мне кажется, что с ним можно дружить, почти как с человеком. Слушать, как оно разговаривает волнами. Доверять ему свои секреты. Оно ведь никому не расскажет. Смотреть, как оно меняет цвет, будто одежду. Иногда оно делает мне подарки: красивые камешки, ракушки, куски черепицы с не нашими буквами…
Сегодня я смотрел, не приплывут ли дельфины. Но их все не было и не было. Зато занырял среди волн белый катерок метеослужбы с Большой земли. Он причалил к берегу и стал выгружать пассажиров. Это были ребята. Мои ровесники! Девочка и мальчик! Судя по багажу, они приехали надолго.
2
Сейчас я вам подробно опишу Роську. Сделаю я это потому, что она мой самый первый в жизни друг. Понимаете? Самый-самый первый! Если бы вы двенадцать лет прожили на острове, заселенном только взрослыми, вы бы меня поняли.
Роська — это сокращенно от Ярославы, полное имя у нее такое. Лицо у Роськи круглое, как луна, а глаза на пол-лица и как море. Это не поэтический образ, как в книжках, просто ее глаза так же, как море, умеют менять цвет. Вроде бы темно-серые, обычные глаза, но поднесет Роська к лицу сиреневые колокольчики, и глаза тут же станут сиреневыми; заберется в гущу зеленых кипарисов, и глаза позеленеют. Вот какие у Роськи глаза! А ресницы тоненькие, и не черные, а коричневые, с золотистыми кончиками, будто по ним мазнули золотой краской и они засветились. Волосы цвета степной травы она заплетает в две косички. Вот и вся Роська. Я, конечно, не сразу все это рассмотрел, и Роська была просто девчонка. Но она была на Лысом! Я смотрел в бинокль, как они разгружаются, а сердце у меня так и бухало. Я не выдержал и побежал к пристани. За рулем катера был мой знакомый метеоролог, он сказал:
— А, Листик! Принимай гостей.
Значит, всего лишь гостей… Ну и пусть! Лето-то только начинается, а они наверняка на все лето, вон сколько вещей. Катерок отчалил. Девочка смотрела на груду чемоданов, коробок и сумок.
— Как же все это нести, Максим?
— Как раньше несли, так и сейчас понесем, — откликнулся мальчик.
— Раньше с нами была тетя Марина.
Если бы вы двенадцать лет прожили среди взрослых, а сверстников видели только раз в месяц, то и вы бы, наверное, не умели знакомиться. К любому взрослому мне ничего не стоило подойти, но как знакомятся ребята, я понятия не имел. Вернее, имел, по книжкам и фильмам, но у меня бы духу не хватило подойти и сказать: «Привет, меня зовут Сережа Лист, давайте дружить». А эти двое меня будто не замечали (может, они тоже с какого-нибудь острова?). Но в конце концов я решил, что они здорово во мне нуждаются, ведь я здесь вроде хозяина… И подошел.
— Помочь?
Девочка просияла. Мальчишка остался хмурым.
— Ты местный? Ты здесь живешь, да? Такое живописное место! Мы тоже будем теперь здесь жить. — Она покосилась на мальчика. — Скорее всего. Посмотри, сколько у нас вещей! И все это мы везем через всю страну! И самое главное, тетя Марина сломала по пути ногу, можешь представить? Просто стихийное бедствие какое-то! И ее положили в больницу! Она, конечно, сначала погрузила нас в этот катер, но если здесь нас никто не ждет, я даже не представляю, что нам делать!
— А вы к кому приехали?
Девочка приняла очень важный вид, а мальчишка помрачнел еще больше.
— К Веронике Алексеевне Невозможной. Улица Летняя дуга, дом № 2.
— Пойдемте, — вздохнул я. — Да оставьте вещи, никто не тронет, потом тележку у Леши попросим, отвезем.
— Правда? Совсем никто не тронет? Ну… пойдем, если ты уверен.
Я посмотрел на мальчика. Он, наверное, мой ровесник или чуть постарше. Толстоватый, круглолицый, с большими, как у девчонки, глазами. Хмурый он какой-то, будто всем недоволен. Мог бы и поразговорчивее быть! Или он думает, что здесь полным-полно детей? Конечно, я надеялся на него. Что мы подружимся. Будем вместе купаться, «Тома Сойера» читать, можно плот построить и шалаш в лесу. Не с девчонкой же мне дружить!
Хотя она хотела подружиться, это я понял, потому что болтала она без умолку.
— Максим учится в шестом классе, а я в пятом. Здесь, конечно, есть школа?
— Конечно, нет, — усмехнулся я и рассказал, как учусь. Девочка слушала, приоткрыв пухлогубый рот.
— Ничего себе… Наша фамилия — Осташкины.
Брат с сестрой. Так я и подумал. Мы поднялись по Первому Маячному спуску. Девочка всему удивлялась, мальчишка был как каменный.
— Меня зовут Ярослава. А сокращенно Роська. Это Максим. А Вероника Невозможная — наша двоюродная сестра, мамина племянница. Она, наверное, очень занятой человек, да?
— О, да!
— Наверное, это покажется тебе странным, но мы никогда ее не видели.
Так она разговаривала всю дорогу, стараясь быть очень вежливой и то и дело обращаясь к брату, но он отвечал либо односложно, либо вообще отводил глаза в сторону и молчал. Но Роську это не смущало. Она рассказывала, как их тетя Марина сломала ногу, когда выходила из поезда, как они искали больницу, а потом катер, как уговаривали дядю Сашу-метеоролога отвезти их на Лысый, как ехали по морю, видели яхту и стаю дельфинов. Я слушал ее так, вполуха, но смотреть на Роську мне нравилось. На ней было платье с матросским воротником, и вся она была такая тоненькая, веселая.
Уже у самого Вероникиного дома я спросил:
— Вы на все лето приехали? И как вас родители одних отпустили! Мои бы ни за что…
— Видишь ли, — спокойно ответила Роська, — наши родители погибли. Мы остались совершенно одни, а Вероника — наша единственная родственница.
3
Вот так штука! Люди-то без родителей… Получается, что у Осташкиных такая беда случилась, а мне от этого будто бы хорошо — моя заветная мечта сбылась, на Лысый приехали ребята! Но если бы не их горе, где бы они сейчас жили с родителями, с кем бы дружили?
Но обо всем об этом я подумал уже потом, а в тот момент, когда Роська про это сказала, я просто замолчал и даже не знал, что ответить. Максим дернул меня за рукав и спросил медленно:
— Скажи, а наша сестра, Вероника… ты ее знаешь?
— Конечно! Здесь все друг друга знают, а Веронику не знать просто невозможно.
— А какая она? Расскажи, пожалуйста.
Я задумался. Что я мог сказать про Веронику? Во-первых, Невозможная — это ее фамилия. Все считают, что фамилия говорящая. Моя мама ею восхищается. Она говорит:
— Вероника просто необыкновенная! Такая красота, такой ум, такой темперамент — и все в одном человеке! В нее невозможно не влюбиться.
— С ней невозможно работать! — восклицает на это папа. — Она упрямая, дерзкая…
— Красивая, — вставляет мама.
— И что с того? Это не значит, что можно позволять себе все что угодно!
Папа работает с Вероникой в одной лаборатории, и их мнения часто расходятся. К тому же Вероника постоянно нарушает дисциплину. Она вообще всегда делает, что хочет, ни с кем не считаясь.
Позапрошлой весной, например, у нас заболела дельфиниха Стеша, самая замечательная из всех дельфинов. Лечили ее долго, аккуратно, сам Степанов ею занимался. А Вероника настаивала, что Стешу надо отпустить в море. Мол, Стешина болезнь — редкий случай тоски по воле. Мол, стоит только выпустить ее, она сама собой выздоровеет. Никто с Вероникой, конечно, не соглашался (кроме Мераба Романовича), говорили, что это дилетанство, а это слово у нас — самое страшное ругательство. Сколько сил и денег на Стешу было потрачено — не пересказать. Но ей становилось все хуже. И вот однажды ночью Стеша исчезла. Утром Вероника призналась, что это она выпустила ее на волю. Без Леши Смелого и Мераба Романовича тут, конечно, не обошлось. Скандал был грандиозный! Веронику даже хотели уволить, но через два дня наши наблюдатели засекли Стешу в море. Совершенно здоровую. Вероника ходила победительницей. Степанов ограничился строгим выговором, сокращением полномочий и долгим разговором в своем секретном кабинете. Но все это мало подействовало на Веронику, наоборот: зазнаваться она стала еще больше.
Да, характер у нее сложный, но мама права: Вероника очень красивая. Может, поэтому ей многое прощается. Я давно заметил, что красивым людям часто сходит с рук то, за что обыкновенным здорово бы влетело. Вероника высокая и почти на всех смотрит с высоты своего роста. Ходит она так быстро, что ее длинная черная коса летает из стороны в сторону. Она похожа на добрую королеву из сказок. И когда на нее смотришь, как-то тепло внутри делается, будто она погладила тебя своими большими горячими руками, и сразу понимаешь, почему в нее так влюблен Леша Смелый и почему он при ней становится тихим и неразговорчивым. Только вздыхает.
Но что ответить Максиму, я не знал. С уверенностью можно было сказать только, что они будут предоставлены сами себе, потому что единственное, что интересует Веронику по-настоящему, — это ее работа.
— Ну… сами увидите, — промямлил я и нажал кнопку звонка.
4
Я так и не узнал, как встретила ребят Вероника Невозможная. Услышав ее шаги за дверью, я сказал небрежно:
— Ладно, увидимся!
И поспешил уйти. Если честно, мне не хотелось встречаться сейчас с Вероникой. Она обязательно скажет что-нибудь неприятное. Например, поднимет одну свою красивую бровь и усмехнется:
— Наш пострел везде поспел.
И это прозвучит как: «Наш Листик, как всегда, влез не в свои дела». И хотя я совсем никуда не лезу, Осташкины могут подумать про меня всякое.
В общем, поплелся я в полном одиночестве по Поселку. В Кедровом переулке я встретил Онтова. Его звали Илья Аркадьевич, а прозвище было — Ослик ИА. Онтов, высокий, худой и очень грустный, занимался электроникой, прикреплял датчики к дельфинам и вообще был у нас первым мастером по технике. В свободное время ремонтировал телевизоры, магнитофоны и Вероникин компьютер, который постоянно ломался, не выдерживая ее темперамента, как говорили в Поселке. Мне Илья Аркадьевич нравился. Он не задавался, как некоторые, мог остановиться, поболтать. У него была жена — тетя Света. Маленькая, сухонькая и вся седая.
Все в Поселке их жалели. У них был сын Игорь, очень талантливый: он мог суперсложное электронное устройство сделать микроскопического размера. Два года назад он приехал сюда погостить и пропал в лесу. После этого-то Степанов и строго-настрого запретил туда соваться.
Я Игоря хорошо помню, он подарил мне самолетик. Подарил и сказал:
— Всегда носи его с собой, он принесет тебе удачу.
Самолетик был красивый: ярко-красный, с золотыми колесиками, крыльями, пропеллером и прозрачной кабиной. Очень маленький и мог прикрепляться, как значок, к одежде, но я носил его в кармане, потому что был он, если честно, тяжелый. А еще — чтобы ИА и тетю Свету лишний раз не расстраивать. Они как Игоревы игрушки увидят, так сразу… ну, вы понимаете… Игорь многим в Поселке таких игрушек надарил. Кому автомобильчик с мотором, кому паровоз, кому ракету. Моему папе — пароходик, маме — смешного лягушонка, а Петушкову — альпиниста с огромным рюкзаком. Все потом говорили: будто чувствовал он, будто на память…
ИА улыбнулся мне своей печальной улыбкой, спросил:
— Что нового в этом мире, Листик? Ты ведь у нас раньше всех встаешь, все знаешь.
По-моему, он специально говорил мне всякие хорошести, чтобы подружиться. Наверное, очень тосковал по сыну, хотя Игорь большой, а я маленький. Лучше бы с Лешей Смелым подружился, он тут больше подходит.
— Да так… — сказал я как можно равнодушнее. — К Веронике гости приехали. Брат с сестрой, мои ровесники.
— Да? — живо отозвался ИА. — Будет теперь тебе повеселее, да?
И пошел своей дорогой. А я — своей. Я слонялся по Поселку все утро. Проверил беременную дельфиниху Жанну, заглянул к Петушковым, помог тете Свете воды из колонки натаскать, а потом пошел в Холмы.
Холмы — это такое особенное место, самое красивое у нас и самое мое любимое. Ничего в них такого вроде бы нет, но когда сидишь на Зеленом холме долго-долго, то будто в плену оказываешься, только непонятно, что тебя держит. Зеленый холм самый высокий и единственный поросший лесом, после него никакого леса уже нет, и цветов нет, одна желтая трава. Все Холмы поросли ею. Один за другим тянутся они к горизонту, низкие, пологие, с еле видными тропинками и скоплениями гладких камней. И кажется, что этой холмистой пустыне нет ни конца ни края. Я так ни разу и не дошел до границы Холмов, а она есть, ведь мы же на острове. Мне нравится на них смотреть, особенно когда надо подумать о чем-нибудь важном. Тихо трогает ветер макушки трав, проскальзывают между камней юркие ящерицы, у горизонта толпятся низкие облака. Если долго смотреть на эти облака, то начинает казаться, будто это конница собирается в дальний поход. И вот она уже мчится мне навстречу, поднимая степную пыль, подминая траву… Иногда я будто даже слышу грохот копыт и окрики всадников. Но нет, все это только кажется, и здесь я всегда один: ни человек не появится, ни птица не пролетит, ни лоскутный заяц не прошмыгнет. Только ветер да ящерицы. Прямо колдовство какое-то.
Я спрашивал про Холмы у взрослых, но все только плечами пожимали:
— Холмы как холмы, что в них особенного?
А мама вообще обняла меня за плечи и сказала:
— Это, Сережа, у тебя просто воображение богатое.
Ну и ни при чем тут мое воображение! Ведь два года назад на одном холме я нашел наконечник от стрелы. Тяжелый, отлитый из какого-то красного металла и без малейших признаков ржавчины! Я храню его в своем ящике.
Я вернулся с Холмов в Поселок и сразу встретился с Вероникой. Точнее, она налетела на меня как шквал.
— Послушай, Листик, у меня дел по горло, и ты тоже хорош: привел гостей и бросил.
Будто это мои гости!
— Мог бы показать им поселок, Маяк, с дельфинами познакомить… Они сюда надолго, так что контактируй, Листик, контактируй!
Да я-то с радостью!
— Они ждут тебя у моего домика, проведи экскурсию, — крикнула она уже на бегу.
Я даже засмеялся от радости: какая все-таки Вероника замечательная! Я помчался со всех ног к Летней дуге, придумывая на ходу, что сейчас скажу Осташкиным. Но так ничего умного и не придумал, выпалил с ходу:
— Меня Вероника послала вас с поселком познакомить. Пойдемте?
И тут Максим впервые улыбнулся. Такая улыбка у него была хорошая! И сам он весь замечательный! И сестра его тоже, и весь мир!
5
На наш Лысый остров часто приезжают разные делегации, потому что Степанов любит проводить научные конференции. Все взрослые в такие дни ужасно заняты и просят меня провести экскурсию — показать гостям поселок, Научный центр, бассейны и вольеры. Таких экскурсий я провел тысячу и сейчас начал рассказывать Осташкиным как по писаному:
— С высоты птичьего полета очертания Лысого острова напоминают силуэт дельфина. На условно называемом «дельфиньем брюхе» находится Поселок. Всего в Поселке восемнадцать домов. Все жители — сотрудники Научного центра, Пристани или Маяка…
— А что за Маяк? — быстро спросил Максим.
Я сбился, а потом вздохнул с облегчением: ведь им можно показать НАСТОЯЩИЙ МОЙ ОСТРОВ!!! То на острове, что я люблю!
— Потрясающий Маяк! — заторопился я. — Бежим на берег, я покажу! Это и маяк, и метеостанция. Для нас погода знаете как важна? А Маяк знаете какой? По нему все корабли ориентируются, он во всех лоциях есть!
Когда мы подошли к Маяку вплотную, Роська выдохнула:
— Ух ты…
Огромная круглая башня из ноздреватого камня уходила ввысь, в небо, наверху был стеклянный купол со шпилем и флюгером в виде штурвала.
— Он был построен больше тысячи лет назад, представляете? Только купол уже сейчас сделали и шпиль…
— Разве на острове есть местные жители? — удивилась Роська.
— В том-то и загадка, что нет. Неизвестно, кто построил, когда и зачем. Понимаете? Археологи приезжали, искусствоведы. Спорили, искали, но ни к чему не пришли.
— А внутрь не пускают? — спросил серьезный Максим.
— Вообще-то пускают, дядя Фаддей добрый… Сходим как-нибудь, это лучше вечером, когда включают Маяк. Пойдемте лучше я вам нашу гордость покажу, памятник природы.
Мы опять поднялись в Поселок. Маяк стоял на мысу Плавник, и к Поселку от него вели четыре каменные лестницы. Мы прошли по Невскому проспекту и вышли к Чуду-Юду. Так у нас ласково называли огромный кедр. Он был такой высокий, что приходилось отходить к самому Центру, чтобы увидеть его макушку, а обхватить его не мог никто, даже Иван Петушков. Корни у кедра были выворочены наружу так, что я мог спокойно под ними пройти. Казалось, что это великан, у которого много узловатых покореженных ног. Иногда мне представляется, что ночью Чудо-Юдо вылезает из земли и бродит по Поселку, в окна заглядывает, с дельфинами разговаривает, а утром возвращается на свое место. Расправляет зеленые мохнатые ветки как ни в чем не бывало: никуда, мол, я не ходил, стою как стоял.
— Как в пещере, — прошептала Роська, когда мы забрались под корни.
— Я, когда маленький был, всегда здесь прятался, — сказал я.
— От кого?
— Ну, так… просто играл.
Максим понимающе кивнул, а Роська погладила могучие корни.
Я показал Осташкиным площадь Памяти. Площадь была вымощена черными плитами, на ней стоял камень-валун, на котором были высечены слова: «Памятники не заменят людей, но пусть этот камень, поднятый со дна моря, напоминает нам, что жизнь погибших товарищей и близких продолжается в наших делах и совместных начинаниях, в наших жизнях и нашей памяти…»
Мы молча стояли рядом с камнем. Роськины глаза намокли, она смотрела под ноги. Максим сказал строго:
— Хорошо написано. Так и надо.
Я был согласен с Максимом, поэтому и привел их сюда. Я хотел как-то показать, что понимаю их горе. Но как сказать это словами, я не знал.
Мы еще походили по Поселку, посмотрели на огромное здание Центра, а потом пошли к дельфинам. По дороге я рассказывал:
— Все улицы у нас с названиями, чтобы интереснее было, чтобы как будто настоящий город. Целое заседание собирали! На повестке дня — названия улиц в Поселке. И знаете, что Степанов придумал? Люди-то съехались из разных городов, вот и взяли из каждого по улице: есть Арбат из Москвы, Невский проспект из Санкт-Петербурга, Приморский бульвар из Одессы, еще есть Байкальская, потому что Силин из Иркутска; а Пристань называется Графской, как в Севастополе… Просто так, конечно, тоже придумывали. Вот, например, улицы Первого Дельфина ни в одном городе нет, только у нас. Это Мераб Романович Чолария так назвал, у него теория своя. Он доказывает, что китообразные — первые жители планеты, что у них своя цивилизация, своя история, даже фольклор свой, что они раз в сто умнее нас.
— Правда? — распахнула глаза Роська.
Я пожал плечами:
— С ним почти никто не соглашается, если честно.
— А ты? — спросил Максим.
Я растерялся, потому что никогда об этом всерьез не думал. Мне нравился Чолария, хоть все в Поселке над ним посмеивались, считали его чудаком и дилетантом (несмотря на то что он единственный друг Степанова). Я вырос рядом с дельфинами, знал их повадки, иногда мне кажется, что я даже понимаю их язык. Я очень люблю дельфинов, они самые лучшие, самые умные звери на свете! Но принять чолариевскую теорию мне что-то мешало. Может быть, скептическое отношение к ней моего отца. И я сказал Осташкиным честно:
— Я не знаю.
— А я верю, — еле слышно прошептала Роська, стрельнула глазами на Максима и перевела разговор: — А почему названия улиц прямо на асфальте написаны? Все ходят, топчут…
— А где еще писать? Домов мало, а указатели ставить глупо, здесь и так не заблудишься.
— А лестница, по которой мы от маяка поднимались, там тоже что-то написано. Название?
— Это Первый Маячный спуск. Их всего четыре.
— А я думала, просто лестница…
— Да конечно, просто! Это Леша Смелый название придумал и написал, самовольно.
— Потому и Смелый?
Я рассмеялся:
— Это фамилия! У Вероники — Невозможная, а у Леши — Смелый. Весь Поселок мечтает их поженить, чтобы Вероника из Невозможной стала Смелой, хотя она, конечно, и так…
Роська сбила шаг и как-то по-особенному тронула меня за рукав.
— Сережа, скажи, неужели она действительно такая уж невозможная?
Тут я понял, что значит выражение: «Готов был сквозь землю провалиться». Ведь Вероника их двоюродная сестра! «Какая бестактность!» — сказала бы мама. И я сказал запинаясь:
— Да нет, она хорошая, просто… очень непохожа на других. Мама говорит, что она… м-м-м… неординарная личность.
— Неординарная личность легка на помине, — сказал Максим. К нам приближалась Вероника.
— А, вот вы где! Племянники — за мной, вас хочет видеть начальство. Листик — свободен!
Конечно, она невозможная! Невыносимая, непереносимая, даже слов нет! И чего это она Осташкиных племянниками называет, если она им всего-то сестра?! Конечно, для солидности! Тетушка!
Уводя Максима и Роську, Вероника улыбнулась:
— Спасибо, Листик. Приходи к нам сегодня чай пить.
6
Вечером мама пришла ко мне в комнату, погладила по плечу и спросила:
— Рад, что ребята приехали?
Мама всегда понимает меня лучше всех, ей можно даже не говорить всего, а она уже догадается.
— Хорошо, что приехали, — сказала она. — Особенно девочка. Она такая аккуратненькая, такая вежливая и вообще…
— Приличная, — хмыкнул я.
— Да, приличная. И нечего хмыкать. Может быть, хоть она на тебя, обормота, повлияет.
— He-а, не повлияет.
— А жаль! — вздохнула мама. — Ну, а мальчик? Подружились?
Мне захотелось тут же пожаловаться, что он какой-то неразговорчивый, хмурый, будто занят только своими мыслями, а с нами ходит из вежливости, но вместо этого я сказал:
— Мам, у них родители умерли.
— Да, я знаю.
Мы помолчали. А потом я быстро ее обнял, потому что… ну, просто так обнял. И мама меня поняла.
Когда она ушла, я еще долго лежал, смотрел в потолок и думал о разном. О маленьком дельфиненке, который скоро родится у афалины Жанны. О том, что над холмами весь день висели тучи, хотя над всем островом было ясное небо. О том, что тетя Света опять сегодня заплакала, когда я помог ей ведро с водой донести до дома, а я даже не знал, что сказать. Что тут скажешь? Думал я о лесе, в котором остался их Игорь. И об Осташкиных думал.
На потолке у меня — тени от сосен, что растут возле дома. Они складываются в рисунки. Я рассматриваю их и думаю, что Максим, наверное, только с виду такой мрачный, а потом, когда мы подружимся, все будет по-другому. Надо же, как в один день изменилась моя жизнь! Был я на острове один, и вдруг нас стало трое! Будет веселее в школу ездить и вообще… А еще теперь можно будет бывать у Вероники дома, у нее столько всего интересного! А еще я успел улыбнуться: как здорово смеется Роська! А потом сразу уснул.
7
Мы с Роськой и Гаврюшей сидели на последнем камне Хребта Дракона, прямо над морем, и ели белую черешню. Роська рассказывала, я слушал.
— Пришли двое: мужчина и женщина. Говорят: «Это квартира Осташкиных? Ты Ярослава? Твои родители погибли, брат в больнице № 10. Никуда не уходи, скоро за тобой приедут». Я сначала не поверила, рассердилась даже: что за дурацкий розыгрыш? Но потом… их час нет, два… Никто не приезжает, но и родителей нет. Не могут же люди весь день по магазинам ходить. Я телевизор включила, а там новости — взрыв в супермаркете. Я в справочнике нашла телефон той больницы. Мне и говорят: да, мол, есть такой мальчик, три часа назад поступил. Шансы, что выживет, равны нулю. Есть одна крохотная надежда.
Рассказывала Роська спокойно, но от этого было еще страшнее. Будто дальше будет еще хуже.
— Я сразу к нему поехала. Одеяло взяла и молока зачем-то купила. В голове стучит: лишь бы Максим выжил. Знаешь, если бы не это, я бы просто легла на пол и умерла, когда мне про маму с папой сказали. А так во мне все отключилось, только одно осталось — Максим.
Врачи Роську не прогоняли, и она просиживала в больничном коридоре дни и ночи. Медсестры то и дело уговаривали ее поесть и поспать, но Роська не ела и не спала — четыре дня. Наверное, она все же засыпала — тут же на кушетке, сама того не замечая. Приходили папины друзья. Молча посидели рядом, сказали, когда и где похороны. Как-то раз мимо проходили врачи, и один из них бросил:
— Умер.
И Роське показалось, что это про брата. Она кинулась на того врача, стала бить его кулаками, кричать и плакать.
— Я совсем себя не помнила. Мне потом сказали, что это нервное. Так стыдно…
Еле-еле ее успокоили, отвели к главврачу.
— Да жив, жив твой Максим, — сказал тот. — Иди домой, поспи, отдохни, а то ты нам всех врачей перебьешь. А Максима мы скоро переведем в детское отделение.
Но Роська ушла, только когда ее пустили к брату и она убедилась, что он живой. Роська вернулась домой. Вот тут-то тоска ее и скрутила. Тоска и страх: у них не было никаких родственников, они с Максимом остались одни на всем белом свете.
— После больницы нас к себе дядя Марк забрал. Это папин научный руководитель. И тетя Марина, его жена. Они старенькие совсем. У них хорошо было. Но мы с ними не могли остаться, они документы подали, чтобы в Израиль уехать. А нас не получалось взять. Мы же им никто. И опеку не давали, говорили, что возраст, что они тоже скоро умрут, а мы опять одни останемся.
Роська вроде бы простыми словами рассказывала, как раньше, но я вдруг ясно ощутил все звуки, запахи, все Максимовы чувства и переживания, все мысли, будто бы я раздвоился: один «я» сидел на берегу моря и слушал красивую девочку Роську, а другой «я» стал Максимом Осташкиным год назад.
Степанов придумал этому явлению огромное нерусское название, а Вероника, а вслед за ней и весь Поселок, говорила проще — «раздвижка сознания». Потому что границы твоего сознания как бы раздвигаются, и ты впускаешь в себя еще одно сознание, чужое. Вероника владела этим искусством в совершенстве и утверждала, что умеет «раздвигаться» до сознания дельфинов. У меня же раздвижка ни разу не получалась. А тут, слушая Роську и глядя на море, я ясно представил веселого мальчика Максима, у которого в один день рушится все. И что-то сдвинулось в воздухе, и вообще везде, и я… даже перестал слышать Роську…
8
Максим шел по бесконечным улицам. Серым, ветреным, стылым. Ему хотелось бежать, чтобы услышать стук своего сердца, удостовериться, что сердце есть, что бьется. Но бегать пока нельзя. Врачи говорят, что нельзя. Максим закусил губу и побежал. Ему наплевать! Ему все равно! Он будет бегать! И прыгать будет! Он не просил вытаскивать его с того света! Ведь теперь что, детский дом? Он не хочет! Он не сможет там! Без своего дома, без своей комнаты, без своего компьютера и всех вещей! Без родителей…
Максим резко остановился, закрыл глаза. Как, почему и за что это случилось? Они ведь никому не делали зла, просто жили и жили, даже ссорились редко, мама говорила всегда, что, если есть обида, надо разговаривать, в разговоре все можно обсудить, помириться, простить. Потому что злиться и ненавидеть непродуктивно. Это мама так говорила — «непродуктивно». Роська однажды спросила, что это значит, а мама посмеялась и сказала: «Это значит, что ничего хорошего придумать не можешь, когда злишься, ничего умного».
Но как простить тех, кто взрывает супермаркеты?
Максим шел, не думая, куда идет. Ему казалось, что мир его замер, застрял в одной точке в тот самый момент, когда он очнулся в белой палате и увидел склоненные над ним головы врачей. И узнал, что мамы с папой больше нет. Все, что было потом: Роська, разговоры с психологом, дядя Марк и его жена тетя Марина, их хлопоты, поездки на кладбище — все это он видел будто сквозь пелену, мутную пленку. Все это проходило мимо, не задевая, не трогая, не оставляя следа. Он не хотел разговаривать, даже с Роськой не хотел. Он уходил из дома, слонялся по улицам, мок под весенним дождиком, кормил голубей семечками. Он находил незнакомые улицы и переулки в родном, казалось бы давно изученном, городе, а однажды забрел в Порт.
Никто не знал, почему это место называли Портом. Рядом не было ни моря, ни реки. Был вокзал с путаницей путей, тяжелыми и бесконечными товарными поездами, с худыми собаками, с грязными нищими, которые селились в заброшенных бараках и под высокими платформами. На вокзале были свои законы. И в Порту тоже. Портовых боялись. Они не любили чужаков. Во дворах про них рассказывали страшные истории. А уже вечер. И как он сюда забрел?
Кто-то тронул его за плечо.
— Эй ты!
Максим обернулся. Перед ним стояла шеренга босяков. В прямом смысле — обуви не было ни у кого. Ноги черные, пятки затвердевшие.
— Что за птичка к нам тут залетела? — спросил упитанный лысый парень.
— Отстаньте от меня, — попросил Максим.
Интересно, что с ним сделают за это безобидное сопротивление?
— Смертник, — спокойно оценил лысый.
Он был здесь главный, это ясно. И кличка у него — Лысый. А у тощего светлоглазого — Нытик. А смуглого в грязном взрослом пиджаке все называли Платоном. Конечно, никто не представлялся Максиму. Все это он понял, пока его тащили вдоль стены из красного кирпича. Он начал было сопротивляться, но Нытик дал ему кулаком в живот.
Наконец остановились в каком-то тупичке: стена и дощатый забор с двух сторон. Поставили у стены, выстроились напротив.
— Доставай, — коротко приказал Лысый двухметровому.
Тот коротко зевнул и вытащил из рукава мешковатой куртки обрез. Максим вжался в стену, голой спиной почувствовал шершавую поверхность камней, и ему очень, очень захотелось жить.
— Ну, пли, — тихо скомандовал Лысый.
Неужели всё? Вот сейчас — и всё?
Максим точно знал, что смерть — это не конец. Он не верил ни в ад ни в рай. Точнее, верил, но по-своему. Верил, что если человек жил честно, был добрый, ни над кем не издевался, даже если он не был героем, а просто не делал подлостей, то после смерти он попадает в такое место, где встретится со всеми, кого любил здесь, в этой жизни, и там уже нет смерти, и голода нет, и болезней. И, наверное, там всегда лето. И живет его любимая собака Джемка, которая умерла два года назад от чумки. В Максимовом аду чертей и огня не было, просто человек там всегда один. Может, там те же райские кущи, но зачем они, если ты один?
Максим Осташкин за собой особых грехов не помнил и верил, что, когда умрет (вот уже через секунду), встретится с родителями. И они снова счастливо заживут вместе. Вчетвером. Ведь не важно, что Роська еще здесь, она все равно в его сердце, живая или мертвая.
Максим не выдержал и крикнул:
— Ну, стреляй, гад! Чего тянешь!
Мама, мама, я не боюсь, но за что они меня? Почему они все думают, что могут нас убивать?
— Подожди, Сява, — сказал Лысый. — Ну-ка…
Они подошли к Максиму почти вплотную. Максим увидел их глаза. Разные — темные, с прищуром, совсем светлые, узкие, азиатские, серые, карие… Не было в этих глазах злости. И жестокости не было.
— Как тебя зовут-то, Смертник? — спросил Лысый.
— Тебе-то что? — огрызнулся Максим.
— Так… — равнодушно пожал плечами Лысый. — Тебе, как приговоренному к казни за проникновение на нашу территорию, полагается последнее желание.
Ну какое у Максима могло быть желание? «Верните маму с папой»? Даже Господь Бог этого уже не сможет сделать. Чтобы Роське сообщили? Они даже не знают, что она есть. Босяки ждали терпеливо. Смотрели сурово, но как-то спокойно. И появилась у Максима крохотная надежда, что все это — нелепая и жестокая игра. Он сказал сипло:
— Не бросайте меня мертвого здесь. Похороните на Денисовском кладбище, я объясню, где именно.
— У тебя что там, местечко куплено? — усмехнулся Платон.
— Нет, — в тон ему ответил Максим и добавил тихо: — У меня там родители похоронены.
— Так ты что же, — дернулся Лысый, — сирота?
Потом Максиму сказали, что никакого расстрела, конечно, не было бы. Это проверка. Если человек ведет себя «достойно» («как ты»), не дергается, не унижается, его отпускают. Если же начинает ныть или (еще хуже) угрожать, берут с него выкуп: все ценное, что есть в сумке, карманах, надо оставить им.
— Иногда неплохой улов получается. Телефончики, кошелечки, часики…
— Попадетесь вы как-нибудь, — сказал Максим. — Неужели ни разу не пытались вас поймать?
Босяки засмеялись.
— Да разве нас поймаешь? И кто докажет? — засмеялся Барин.
Портовые жили на заброшенном складе. Они развели костер, угостили Максима чаем из мятой железной кружки. Максим пил, обжигая губы о ее края. И рассказывал про родителей. Впервые. Совсем незнакомым. Психологи в больнице больше говорили сами, а он тогда мог только плакать. С портовыми плакать не будешь. Здесь у каждого была своя история, одна страшнее другой.
Максим просидел с мальчишками до вечера, а когда совсем стемнело, сказал:
— Я пойду, ребята, — поднялся Максим. — Вы меня отпустите.
— Чего там… — махнул рукой Лысый. — Только не болтай про нашу житуху никому. И это… держись. Сестра ведь у тебя.
Когда он пришел домой, Роська перебирала мамины письма. Тетя Марина набросилась на него с упреками, что он где-то шатается до поздней ночи, а они с ума тут сходят. Раньше бы он промолчал, но сегодня в нем будто что-то переключилось там, у стены.
— Простите, теть Марин… я в последний раз, правда.
Роська сидела на полу, стопки конвертов рядом с ней были похожи на Китайскую стену.
— Читать чужие письма — подло, — сказал Максим.
Роська тут же покраснела.
— Тетя Марина сказала, что если… если человек умер, то можно.
— Нельзя.
Роська вскинула жалобные глаза. Максим вдруг увидел, какая она еще маленькая.
— Я знаю. Но надо найти каких-то родственников. Хоть каких-то! Я не хочу в детдом.
Максим сел рядом. Он тоже не хотел. Но и письма читать не мог. Открыл один конверт, достал письмо. Письмо было от тети Лены, маминой однокурсницы, она называла маму «милый Жан-Жак» и «дружочек». Максиму показалось, что он подглядывает в замочную скважину. С первых же строк тетя Лена жаловалась на тяжелую жизнь и троих сыновей. Они никого не смогут найти. Он не будет читать.
— А я буду, — упрямо сказала Роська. — Хоть что про меня думай! Я все равно найду кого-нибудь! Я знаю, мама не была бы против.
Максиму захотелось ее стукнуть. Но тут на старый конверт закапали частые слезы. И он просто ушел из комнаты.
Роська нашла. Веронику Невозможную.
— Кого?! Ну и фамилия!
— У мамы была такая же, пока она за папу замуж не вышла, — тихо сказала Роська и закусила губу.
Максиму стало стыдно. Он быстро сказал:
— Ну ладно. Поедем, если хочешь.
Адрес Вероники был на открытке с ежиком. Она поздравляла «Жасю» с Новым годом и передавала привет «малышам».
— Кто она нам?
— Она мамина двоюродная племянница. Значит, нам какая-то сестра.
— Седьмая вода на киселе, — проворчал Максим.
Дядя Марк и тетя Марина тоже беспокоились. Они отправили письмо на адрес с открытки, но оказалось, что Вероника там больше не живет. А живет на неведомом Лысом острове.
«Лысый остров» звучало как «у черта на куличках» или «на кудыкиной горе». Тетя Марина, когда это услышала, заплакала и сказала:
— Марик, сделай что-нибудь, ты же волшебник.
Она часто его волшебником называла. И дядя Марк сказал, что подключит «своих людей». Максим не знал, что это значит, и ему было все равно. Если бы он мог выбирать, то остался бы тут, с дядей Марком и тетей Мариной. Они хоть не пилили их и не сильно воспитывали. А что за человек эта мамина племянница, еще неизвестно. Да и зачем они ей?
«Свои люди» нашли Веронику только через месяц. Она стала им звонить, разговаривать то с тетей Мариной, то с дядей Марком, то с Роськой. Максим разговаривать не хотел. Он не знал, о чем говорить. В конце мая тетя Марина повезла их на Лысый остров.
В поезде Максим все думал о портовых мальчишках. О том, что судьба обошлась с ними не менее жестоко, чем с ним. Но у него есть хотя бы тетя Марина, которая везет их сейчас к Веронике. Есть Вероника, которая, несмотря ни на что, все-таки берет их к себе, они будут жить на острове у моря, а не в Порту или детском доме. У него есть Роська. И воспоминания о родителях. Хорошие. Но он не мог удержаться и еще не раз мучил Роську сомнениями:
— А почему она сама за нами не приехала? Если так уж хочет, чтобы мы жили с ней?
— Максим, она не то чтобы «так уж» хочет, но она одна, и мы одни.
— Может, у нее муж и детей целый десяток.
— Ну, может быть, я не знаю. Она согласилась взять над нами опеку. Чего тебе еще?
— Могла бы приехать за нами… Познакомиться.
— Она занятой человек. Какой-то профессор, кажется… — мягко настаивала Роська. — А она и так много времени потратила на оформление опекунства. Зачем ты кочевряжишься? Ведь мы уже в пути.
— Просто я боюсь, как бы не пришлось ехать обратно…
Им не пришлось. И сейчас мы сидели с Роськой на последнем камне Хребта Дракона и перед нами было такое синее море, над нами — безоблачное, тихое небо, а вокруг — яркий радостный день. И все это так отличалось от пережитого Роськой и Максимом! Раздвижка кончилась, я снова был Сережей-Листиком, выросшим на Лысом острове, среди заботливых взрослых и ненастоящих проблем, связанных с наукой.
Но где-то глубоко в сердце, как заноза, застряло у меня видение Максимкиной жизни после взрыва. Я перестал на него злиться и обижаться. Я просто не имел на это права.
— Все, — сказала Роська. — Черешня кончилась. Куда это?
Она протянула мне бумажный кулек. Я смастерил из него самолетик хитрой конструкции (Иван Петушков научил) и запустил над морем. Такой самолетик летит долго, не падает. Мы смотрели вслед удаляющейся белой точке.
— Смотри, Рось, дельфины.
— Где?! — вскочила Роська. — Ой, где? — Листик, покажи где!
Я взял ее голову и повернул в нужную сторону, туда, где замелькали над волнами темные спины. Роська замерла и не дышала. А я дышал, только осторожно. Роськины волосы щекотали мне нос.
