Весь мир был белым и синим. Синими были море и небо. Синими были цветы в палисаднике у бабушки, и бабушка была синяя. Синими были крыша и круговой балкон маяка. А сам маяк был белым. Таким же белым, как песок, редкие облака, камни на берегу.

Девочка тоже была бело-синяя. Она носила белое платье без рукавов с синим, похожим на матросский воротником и белую шляпу с синей лентой. Таких платьев у девочки было три – бабушка купила. Когда платья грязнились, бабушка их меняла, но девочка не замечала перемены, и ей казалось, что она ходит в одном и том же, в одном и том же…

Имя у девочки тоже было синим и белым – Соня Ким. «Соня» – слово круглое, мягкое, синее, «Ким» – слово плотное, звонкое, точно гладкий белый камешек с берега. Сонин прадед был корейцем, последним настоящим корейцем в этой семье. Сам он женился на украинке, и с тех пор все его дети и внуки разбавляли и разбавляли древнюю корейскую кровь разной другой. Волосы у Сони рыжеватые, кожа – светлая; глаза – темно-серые и даже без намека на азиатский разрез. Только прадедову фамилию да сдержанный характер получила в наследство бело-синяя Соня Ким.

В этом бело-синем, всегда одинаковом мире, оставалась лишь одна вспышка света – мама. Ярко-оранжевая мама носила одежду красного, желтого, морковного цвета, от нее в любое время пахло апельсинами.

Мама казалась чем-то мифическим, вроде солнечного шторма. Дедушка и дядя Миша рассказывали, что бывает такой. В погожий ясный день все небо вмиг темнеет, наливается чернильными, лохматыми тучами и обрушивает на море потоки воды. Ветер дует такой, что поднимает с земли мелкие камешки, и они бьют в окна. Страшно и весело – настоящий шторм.

Но вдруг какой-то особенный порыв ветра дырявит небо, и сквозь окошко в плотных тучах выливается на штормовое море солнечное золото. Там, за тучами – яркое солнце. И пока небо снова не затянулось, шторм – солнечный.

Когда мама приезжала, на все ложились рыжие отсветы: на синюю лодку, на белый песок, на море и облака, на беленые стены дома, на синюю бабушку, на белого деда.

Дед радовался, бабушка нет. Бабушка так сильно любила Соню, что не могла больше любить никого, даже единственную дочь Катю – Сонину маму.

Мама любила всех; сердце у нее было большое, просторное. Туда вмещались дед, бабушка, Соня, потерянный и забытый Сонин папа, мамин театр, ее соседи, книги, гастроли, планы… И много-много всего могла вспомнить Соня, что берегла мама в своем сердце, и все равно Соне казалось, что там еще много места.

Соня носила мамину фамилию. А Сонин папа был настоящий швед, его звали Ниссе Свантессон, но Соня видела его только на фотографиях. Папа жил в Швеции, где у него были другие, отдельные от мамы дети и много работы. Поэтому он никогда не приезжал к Соне. У мамы тоже было много работы, но она приезжала часто.

Однажды мама уехала на очередные гастроли, а Соню отвезла к бабушке. Перед отъездом сказала:

– Я люблю тебя больше всех на свете.

Первое время Соня целыми днями собирала на берегу камешки и ракушки, набивала ими карманы. От них в карманах оседали песчинки и потом плохо вымывались. Стирая белые платья, бабушка Анна вздыхала и качала головой. Не по поводу песка, а по поводу дочери Кати.

Милая, милая Катя! Синеглазая, с отцовской азиатчинкой, талантливая, умная, вечная отличница, чуткая, радостная, такая доверчивая в детстве – все расскажет… И вот выросла, травою проросла сквозь мать, сквозь ее жизнь, и ушла, ушла, ушла. На все смеется теперь или отмахивается, ничем не поделится, не посоветуется. Легка, смела, весела. И видно, что стареет, медленно, медленнее, чем она, Анна, но все-таки… Привезла Соню, уехала, бросила, можно сказать. Соня хорошая, послушная. Соня родная, роднее всех, лучше, чище. Но Соня тоже вырастет, и Анна боится, мучается и боится, что вырастет и тоже уйдет и Соня. И как только можно пытается остановить, удержать Сонино время.

А Соня все ходит по берегу, смотрит на синее и белое, дышит морским воздухом, играет с кошкой. Вечерами сидит с бабушкой, читает ей сказку про огниво и Кота в сапогах или пишет в тонкую тетрадь букву за буквой: ААААА, БББББ… Подсаживается к дедушке, сонно смотрит телевизор, переводит иногда взгляд на темное окно, за которым медленно и ровно дышит море, оглушительно звенят цикады и стучат о каменную дорожку неспелые, но почему-то все равно падающие грецкие орехи.

Спит Соня крепко, встает рано, ест с аппетитом, почти не капризничает. Она хочет в школу, ждет маму и думает про далекую Швецию.

На маяке работали посменно Антон Андреевич и дядя Миша. Антон Андреевич жил в городе и приезжал на смены, а дядя Миша жил здесь же, в хлипком домике около маяка, и к нему летом приехал сын с женой и двумя детьми. Они в хлипком домике жить не стали. Поставили в огороде большую синюю палатку, рядом соорудили под навесом стол, и получилась у них почти дикая жизнь. Палатка, навес, столик, высокий дяди-Мишин сын Сергей и его жена Настя, костлявый Никита и грациозная Даша – все это называлось Роговы.

Бабушке Роговы нравились, особенно тетя Настя. Но за Соню она беспокоилась: как бы Роговы-дети не обидели молчаливую девочку, очень уж были непосредственны.

Встретились вчера на берегу, познакомились. Соня сама начала разговор, расспрашивала про палатку и про родителей. А когда Никита спросил про ее маму-папу, вдруг начала сочинять.

Врала Соня, первый раз в жизни врала, и так вдохновенно! У отца-капитана куртка белая, аж глаза слепит, фуражка, а на ней золотые якоря. А корабль – огромный! До неба! И белый, конечно. Мама? О, мама… Мама, как солнечный шторм, вся в огне и в золоте, сама – огонь и золото, и скоро приедет за Соней, и свой театр с собой привезет.

Наврала с три короба, испугалась и чуть не бросилась бежать.

Конечно, все откроется. Никита и Даша обязательно узнают, что она не на лето приехала, а живет здесь уже долгих три года, и что мама приезжает не каждое воскресенье, и не с театром, одна. И что папа никакой не капитан, и нет его, совсем нет папы, есть только далекая страна Швеция.

Ночью Соня не спала и все думала, что не выйдет теперь никакой дружбы с Роговыми. Она тихо плакала, щеки жгло. И знала Соня, но не головой, а где-то внутри, там, где слов не бывает, знала, что все не так просто. Что работа работой и театр театром, но есть еще бабушка, которая становится совсем другой, когда приезжает мама. Соня чувствует: бабушка на маму обижена, мама в чем-то виновата – и перед бабушкой, и перед Соней. Не понимает Соня, но так любит маму, что думает: да, виновата, пусть, только приезжай и возьми меня с собой! Забери не от бабушки, я очень ее люблю, и море люблю, и деда, и я правду говорю, когда ты спрашиваешь: «Хорошо тебе здесь?» «Да», – говорю я, и мне правда ведь хорошо. Но ты забери меня, не отсюда, а к себе. Я же послушная, я самая послушная в мире, бабушка говорит, что таких послушных детей никогда не видела, я не буду тебе мешать. Забери меня, и я никогда больше не стану врать. Забери меня.

Если бабушка разрешит.

Ни Даша, ни Никита Роговы ничего не узнали про Сонину ложь. Не приехали театр и Сонина мама, ну и что? Они и не заметили. Роговы ходили в горы, ездили в заповедник, в кино и музеи. Соня провожала их с берега тайком. Потом брала сломанную дедушкину удочку без лески, садилась на выбеленную солью и солнцем корягу у самой воды и ловила рыбу. Она часто так играла. Это была хорошая игра, особенно, когда грустно. Так ее и застала приехавшая среди недели мама.

– А тебе не жалко рыбу ловить? – спросила мама после объятий и поцелуев.

– Мама, я же не по-настоящему ловлю, – серьезно сказала Соня, – я так играю.

И Соня заметила, как мама вздрогнула, но не всем телом, а будто только лицом.

Дед шумно обрадовался. Бабушка хмуро, быстро поцеловала Катю: с приездом.

Обедали: рис, рыба, салат. Пили чай: Катя привезла огромный торт. Потом пошли на улицу. Бабушка никогда не ходила гулять – только когда приезжала Катя. И Соня совсем недавно заметила, что бабушка будто боится оставить их вдвоем: Катю и Соню, дочку и внучку.

Гуляли мало, бабушке тяжело по песку. Бабушка Аня рассказывала про то, как ходили в храм, который восстановили в поселке. Катя – про свой театр, как ездили на фестиваль и выступали в детских домах. Соня – про Никиту, про Дашу, про их палатку и про то, как играли в саду. Слова лились и лились из Сони, словно солнце из дыры в штормовых тучах.

– Ух, разговорилась! – одобрял дед.

Потом бабушка усадила Соню за книжку – готовиться к школе. Катя сказала деловито:

– Соне в хорошую школу надо.

– И в этой выучится, в нашей. Все там учились. И ты тоже. Что, плохая выросла?

Бабушку позвала с улицы тетя Настя, и, пока она ходила, Соня быстро прижалась к маме и спросила:

– Мама, я всегда-всегда буду жить без тебя?

Мама опять вздрогнула лицом, а потом полился из ее глаз теплый оранжевый свет.

– Сонечка… что ты… Тебе плохо здесь?

– Нет, мне хорошо, – спокойно сказала Соня и замолчала.

– Я заберу тебя. Завтра же. Правда.

Пришла бабушка, отправила Соню гулять. Соня сидела на низкой скамейке в саду, смотрела на синие бабушкины цветы и понимала, что все неправда. Не может быть, чтобы прямо завтра.

Сергей Рогов и Катя дружили с детства. Их связывала трогательная и нежная первая любовь, и они были благодарны друг другу за то, прошлое, счастливое чувство. Встречаясь теперь случайно, оба чувствовали непонятное волнение.

Особенным был этот Катин приезд домой, и она обрадовалась, узнав, что Сергей с семьей здесь.

– Давно не виделись…

– Как ты? Надолго?

Не говорили ни о детях, ни о делах, ни о спутниках жизни. Даже о прошлом – не говорили. Бродили по песку, морем любовались. Катя рассказывала, как всю дорогу пожилой попутчик-дагестанец грозился ее украсть. Сергей хвалился, какой роскошный виноградник он заложил у отца в огороде.

Через заборчик, увитый виноградом, обиженные горькие глаза следили за Катей и Сергеем. Следили, как Катя запрокидывала голову и каштановые волосы струились у нее по спине. Звонкий Катин смех летел над морем…

Дед сердито сопел. Он сидел около калитки и вязал сеть. Видел и дочь с Сергеем, и сердитую Анну, а самое главное – маленькую жалкую фигурку у забора. В вечном бело-синем платье, с распустившейся косой, Соня стояла и смотрела издали на маму и дядю Сережу. Она не знала, что это за слово – «ревность», но ей хотелось бежать куда-нибудь, кричать, визжать и царапаться.

– Непутевая, – проворчал дед, не глядя в сторону дочери, – какая же она непутевая…

Пока Катя с Сергеем гуляли, потемнело небо, будто откликнувшись на непонятное Сонино отчаянье. Тучи, весь день копившиеся у горизонта, придвинулись вплотную к поселку, и ветер, еще утром тихий и теплый, загудел ровно и пронзительно. Море заворочало волны, как усталый человек, вынужденный отвечать на ненужные вопросы, ворочает языком. Обрушивался на берег прибой и, уползая, оставлял в песке воронки с шипящей пузырчатой пеной. Начинался шторм.

Соня увидела, как из палатки бегут к отцу Даша и Никита, как медленно идет за ними тетя Настя. Соня оглянулась на дом (не видит ли бабушка?) и тоже сорвалась с места, полетела окрыленная – к маме.

Дождь хлестал и бурлил, но никто не уходил с берега. Дядя Сережа дурачился, кружился с тетей Настей, высоко подбрасывал Дашу и Соню и валил в песок Никиту. И все бегали за ним, хохотали, визжали, но поймать не могли: он, как дождь, ускользал из рук. Наконец, Никита повис у него на спине, потом навалились и девочки, и тетя Настя, и, хохоча, все рухнули в песок. И тут же мама закричала:

– Смотрите!

Ветер на минуту разорвал густые тучи. Сквозь окно в небе хлынуло солнце. Жидким золотом растеклось оно по морю, осветив на короткий миг все вокруг, и снова исчезло за тучами, и снова был яростный шторм. Но кого теперь обманешь? Там, за тучами, – ослепительное солнце!

Бабушка рассердилась. Она долго выговаривала Кате за то, что позволила Соне бегать под холодным дождем. И бросила деду, как мокрую тряпку в раковину:

– А ты куда смотрел?

А смотрел он на них, радовался их радости и молодости, и солнечному шторму, и Катиному приезду, и Сониному внезапному своеволию.

– Ладно Катя, она же ничего про своего ребенка не знает, но ты-то, ты…

Соню закутали в кусачее одеяло и дали чаю с медом. Катя сделала вид, что бабушкиных слов не слышала, а Соня вся сжалась в печальный комочек. Она не могла понять, но чувствовала, что слова бабушки очень обидные.

Потом все забылось. Соня сидела с мамой у окна, смотрела на прозрачные струйки-дорожки на стекле и думала: неужели она и вправду видела тот самый дедушкин солнечный шторм? Соня почувствовала, что мама думает о том же. Ей стало спокойно и радостно. И потянуло в сон.

Катя сидела рядом с отцом перед телевизором, смотрела на экран, думала о своем. Она размышляла, что жизнь ее похожа на сильный шторм, когда все смешивается: земля и небо, ветер, потоки воды, восторг и ужас. Все звенит и грохочет, завораживает, будоражит так, что кричать хочется, и кажется: вот-вот лопнут нервы. И ветер такой сильный, могучий, дерзкий! Этим ветром в Катиной жизни был Ниссе Свантенссон, Сонин отец. Смешной такой, восторженный швед, приехал в Москву на театральный фестиваль, потом остался работать на целый год. Целый год страдания и счастья. Любил и мучился, что предает ту шведскую жизнь. Предавал и мучился, что бросить ту жизнь все равно не сможет.

Катя до него никого с такой силой и болью не любила. А он никого, даже Катю, не любил так сильно, как своих детей. И уехал, когда Катя узнала, что беременна. Она ничего ему не сказала. Он звонил потом, но не вернулся. Швеция так далеко! Катя смутно ее себе представляла… Эта страна виделась ей в благородных серо-синих тонах, и все жители белокурые и голубоглазые, как Ниссе и его дети. Ниссе был давно, Швеция далеко, и Соня – тоже далеко. Как бы ни цеплялась Катя за Соню, шторм жизни был слишком силен, баллов десять, и ее дочка, ее радость и свет, терялась в грохоте дней.

Со двора зашла Анна, прошла к Соне в комнату – наверное поцеловать на ночь. Анна все сделает, чтобы Соня в этот шторм не попала, чтобы она исчезла из Катиной жизни. Анна не специально, но у нее получается. Кате уже постелено на веранде, хотя Сонина кровать большая, можно вдвоем спать. Так хочется прижать ее к себе, маленькую, теплую, родную. Сказать что-нибудь, напомнить про то время, когда они жили вместе, дать понять, что она – мама, мама, мама.

Кате хочется плакать. Ей дома всегда хочется плакать. Хотя все хорошо. Родители рады, ласковые такие, хоть Анна и пытается сдерживаться. Но почему так тоскливо? И чтобы не заплакать, Катя поспешно завела разговор, из-за которого и приехала.

Соне все слышно сквозь тонкую стенку южного дома. Слышно, как стреляют и за кем-то гонятся в дедовом фильме, слышно, как бабушка скрипнула дверью и коротко прогремела посудой на кухне. Соня знала, что сейчас бабушка придет к ней.

– Сонечка, спи, дружочек, доброй ночи.

– Доброй ночи, бабуля, – Соня послушно закрыла глаза.

Бабушка вздохнула, поцеловала ее и вышла. Окно было синее, потолок белый. Послушная бело-синяя Соня Ким открыла глаза и услышала, как мама за стенкой произнесла громко и весело:

– Уважаемые родители, хочу сделать объявление! Я замуж выхожу. Его зовут Иван Ли, он русский кореец.

– Слава богу! – вздохнул дед, и было непонятно, почему «слава»: потому что замуж или потому что кореец.

Катя сказала это и вдруг поняла: Иван Ли, Ванечка, как ласково называли его в театре, молчаливый, мудрый, немножко нелепый музыкант – будто окно в небе, через которое льется на ее штормовую жизнь солнце. И с ним все другое, даже шторм – золотой, солнечный, радостный. Родители попричитают, Анна вцепится в Соню, но Катя теперь, когда все решено для нее самой, одним Ванечкиным именем разрубит гордиевы узлы, все разрешит! Ах, Ванечка, за одно только желание создать семью, вернуть Соню, рожать детей и растить их вместе – за одно это желание, которое ты пробудил во мне, я, непутевая, буду вечно любить тебя, твое скуластое, луноликое лицо, твою труднопереносимую молчаливость, твои маленькие руки, всех твоих друзей и родственников!

Катя замолчала, будто дыхание кончилось от счастья, что есть у нее Ваня. Сквозь охвативший ее восторг она смутно слышала, как возражает ей Анна, как доказывает, что Соню с моря увозить нельзя, она слабенькая, неизвестно еще, что за человек этот кореец и как он Соню воспримет… Хотя Катя про Соню пока ни слова и не сказала.

Соня не помнит дня, когда мама привезла ее к бабушке, а сама уехала, но Катя… Катя этот день запомнила навсегда.

Было солнечно и очень ветрено. Соня, очень нарядная, в голубом платье с детской сумочкой через плечо, с синими бантами в коротких косичках держала ее за руку. Катя старалась: она знала, что Анне нравится, когда все одеты, как на праздник. В автобусе Соню укачало, и теперь она жадно дышала ветром. Настроение было испорчено, глазки потускнели. Кате до слез было жалко ее. Тяжелым камнем лежало на сердце то, чего Соня еще не знала. Конечно, Катя и раньше ее оставляла здесь, но только на два-три дня, на неделю, на месяц. А теперь… Теперь никому ничего не понятно. У Кати столько работы! Репетиции затягиваются до ночи, вечные гастроли, а Соня легко простывает, постоянно болеет, от любого сквозняка то ОРЗ, то ангина.

Анна предложила сама:

– Привози ее, Катерина, мы с отцом все равно на пенсии. Здесь море, тепло, фрукты. Да и вообще…Чего ей по садикам да нянькам? Будто родной бабушки нет.

Уже в автобусе, подъезжая к поселку, Катя с обморочным ужасом подумала: «Как я могла согласиться?! Нет, нет, все правильно, здесь воздух, здесь тепло, море. И денег на няню не хватает, а в садике Сонечка болеет и болеет… Правильно, правильно…» Уговорила себя. Но весь тот день был тоскливым и тревожным. Наверное, это передалось Соне, потому что она, так легко всегда расстававшаяся с мамой, вдруг зашлась недетским плачем, руками обхватила Катю за ноги, уткнулась ей в живот и плакала страшно, надрывно. Катя никогда такого плача не слышала. Она растерянно гладила дочку по голове, обнимала, целовала, что-то шептала в маленькое розовое ушко.

«Не могу, – думала Катя. – Не могу».

«Надо же, как она меня все-таки любит», – мелькнула еще мысль.

Сдержанная Соня, которая все ласки, даже материнские, казалось, еле терпит, вдруг взяла ладошками мамино лицо, склонившееся к ней, и начала целовать, целовать…

«Не могу, – сдаваясь, решила Катя. – Заберу с собой. Справимся как-нибудь».

Но ласково и твердо взяла ревущую Соню Анна, а Кате сказала:

– Поезжай. Не переживай – успокоим.

Так и уехала Катя с отчаянным дочериным криком в ушах.

И каждый раз теперь, когда приезжала и видела здоровенькую, чистенькую, радостную Соню, тот недетский плач поднимался в ней огненным столпом, слепил, обжигал, требовал жертв в виде дорогих игрушек и конфет, которые Соня и не любила вовсе, а только делала вид, что любит.

И вот теперь этот огненный столп взорвался от Анниных слов, а с ним взорвалась и Катя. Она никогда не умела спорить, а все слова Анны, пока их слушаешь, и все ее доводы кажутся такими правильными и взрослыми, единственно верными и возможными. И только потом, оставшись одна, сама с собой, понимаешь, что опять дала себя уговорить, согласилась на то, чего на самом деле совсем не хочется. И как же это так получилось, что тогда, в споре, все казалось правильным? Катя знала это и боялась этого. Потому и взорвалась, превратила разговор в ссору. После ссоры можно наплевать на все правильное, можно сделать по-своему, будто бы из-за упрямства. По-своему сейчас – увезти Соню. Вот что главнее всего. Спорить, злиться, кричать – лишь бы не слышать правильные слова, лишь бы не отступить, не сдаться.

Катя слабая, ей трудно противостоять Анне, которую она по-детски горячо любит и боится. Она не знает правильных слов. Анна же во всем права: у Кати дурацкая работа и беспорядочная жизнь, здесь солнце, море, фрукты, а там большой город, грязный, шумный. И отчим – это все-таки отчим. А сама Катя? Всю жизнь безалаберная! Да и что она знает про свою Соню? Она ведь три года как бросила ее на бабушку с дедом, только в гости приезжает…

Все в Кате рвется на мелкие клочки, все в Анне бурлит и стонет. Дед вышел во двор.

Стоял в темноте, курил, отбивался от комаров. Женские крики сливались со звоном цикад. Шумело внизу самое синее на свете море. Белели по берегу поселковые домики. Будут в гости приезжать. Летом. Как к Михаилу. И хорошо, что кореец. Был бы отец жив – порадовался бы.

Дед вспомнил, отчетливо вспомнил вдруг самый воздух своего детства. Запах сушеной рыбы в сенях большого дома; размытую дождями дорогу в школу, непролазную грязь; засохшие, просто деревянные сушки – единственное лакомство в обычные дни; мамины рыбные пироги по воскресеньям…

Дотлела сигарета, мелкими оранжевыми звездами осыпалась на землю. Дед всматривался в темноту, туда, где рокотало и пенилось привычное уже море… Он хотел большую семью и много детей, да как-то не сложилось. Дед вздохнул, хотел выкурить еще сигарету, но передумал. Хорошо, что дочка выходит замуж, а то как-то бестолково складывается у нее жизнь. Хорошо, что увозит Соню, как бы ни причитала по этому поводу Анна. Дети, пока не выросли, должны жить с родителями. «Хорошо, что кореец», – опять подумалось ему.

Всю ночь плакала в своей постели на террасе Катя. Она хотела пойти к дочери в комнату, но не пошла, не посмела, оправдалась перед собой, что ей надо выплакаться – не будить же ребенка.

Всю ночь глухо плакала в подушку и Анна, под тихие уговоры мужа. Он один всегда мог утешить и убедить ее. И она уже начинала верить, что будет лучше и Кате, и Соне, если они завтра уедут, если будут жить вместе. Но где-то в глубине души теплилась надежда, что раз Катя легла на террасе, то Соню никуда завтра не увезут.

Медленно шли к автобусной остановке. Чемодан был синий, платье белое. Ветер рвал синюю ленту на шляпе, и подол платья, и бабушкин платок. В синем чемодане книжки, теплый свитер, ракушки-камушки. Соня заметила, что бабушка смотрит на нее как-то по-новому.

Роговы еще спали в своей синей палатке. Проснутся, спросят: «Где Соня?» А Сони нет, Соню мама забрала.

Море машет и машет им вслед бело-синим прибойным платком.