— 1 —

На следующее утро Петька проснулась рано-рано, она вообще была ранняя пташка, а летом, когда солнце бьёт в глаза, вставала до петухов. Точнее, до одного петуха, который жил в домишке неподалёку и кукарекал ровно в 7:15. Правда, кукарекал на славу, по всей округе было слышно.

Петька потянулась и вскочила. В ней звенела беспричинная радость. Хотя нет, причины, конечно были. Во-первых, история с Деньком хорошо закончилась. Во-вторых, сегодня последний школьный день, да и тот коротенький: сказали прийти сдать учебники и получить новые. Это тем, у кого всё в порядке с оценками. У Петьки — в порядке. Даже Анна Матвеевна вывела Петьке по математике «4». Со скрипом, но всё-таки. Этой скрипучей четвёркой Петька вчера хвасталась папе — и это третья причина для радости. А ещё сегодня все Бродяги пойдут к Егору в гости. И самое главное — Егор вчера пообещал научить Петьку играть на горне.

В общем, такой день стоило начать пораньше. Петька быстро убрала постель (одним комом затолкала её в ящик), засунула за пояс старую тетрадь; в потрескавшихся корочках и тихонько, чтобы никого из домашних не разбудить, вышла из квартиры.

В подъезде было пыльно, прохладно и сумрачно. Но вот Петька толкнула подъездную дверь, и на неё обрушилось раннее летнее утро. Тихое ликование охватило Петьку. Она рассмеялась, подпрыгнула, пытаясь достать ветку тополя и, подумав немного, куда бы направиться, побежала в Хижину.

Петька ещё ни разу не была в Хижине одна, без ребят. Тихонько поскрипывал дощатый пол, где-то в углу ещё пел сверчок — не понял пока, что уже утро. Петька распахнула ставни, впуская на чердак солнечный свет. Постояла, подставив лучам лицо и глядя на столпотворение крыш. Где-то внизу дворник мёл тротуары — мерное шарканье метлы долетало до чердака. Ещё слышался гомон воробьев, рокот проезжающих изредка машин и звуки пианино. («Кто-то явно сумасшедший! В такую рань!») Играли упражнения по сольфеджио, монотонно и нудно. Петьке эти упражнения были знакомы и ненавистны, как зубная боль. Три года назад Петьку с треском отчислили из музыкальной школы. Ленка ходила тогда чуть-чуть виноватая, а Петька была счастлива.

Дело в том, что именно Ленка затащила ее «в эту преисподнюю». Когда 1 сентября они оказались в одном классе, то решили «никогда не расставаться и дружить вечно». А после уроков выяснилось, что Ленка идёт сейчас сдавать экзамен в музыкальную школу. И стала уговаривать Петьку пойти с ней. Вообще-то Петька знала, что такое «музыкалка» — Ирина как раз там училась последний год. Но Ленка сделала жалобные глаза:

— Пожалуйста, Петь, я так волнуюсь, когда одна, а мама на работе…

Петька повеселела: поддержать подружку на экзамене — это пожалуйста! Но по дороге Ленка так здорово расписывала учёбу в «музыкалке», говорила, как они будут вместе ходить в школу, разбирать гаммы, играть в четыре руки… В общем, когда дошли до школы, Петька не прочь была уметь играть на пианино. Но она не собиралась тратить на обучение лучшие годы своей жизни. Так она и сказала Ленке.

— Ну, как хочешь, — вздохнула та.

Однако в школе Ленка опять сделала умоляющие глаза:

— Давай ты зайдёшь первая, а потом мне всё расскажешь!

— Да пожалуйста! — рассмеялась Петька.

Она была абсолютна уверена, что у неё ни слуха, ни голоса, и её всё равно не возьмут. Поэтому безбоязненно и даже насмешливо она спела комиссии песенку, отстучала ритм, поотгадывала ноты. И с ужасом услышала:

— Какое чувство ритма у ребёнка! Ну, и на чём же ты хочешь играть?

Тут-то Петька испугалась и слабеющим голосом пролепетала:

— На пианино…

— Очень хорошо! Ты зачислена в первый класс. Завтра в 12 часов общее собрание с родителями. Не опаздывайте! Ольга Михайловна, поздравляю с новой ученицей! — это уже полноватой молодой женщине в очках. Она качнула головой с белыми локонами и ласково улыбнулась Петьке.

Знала бы милая Ольга Михайловна, что скоро устроит Петька!

Домой Петька пришла понурая.

— Ты где была? — накинулась на неё мама. — Мы тебя обыскались! Гена уже давно дома, и Олежка!

— Я в школу отдалась. В музыкальную, — обречённо, но с гордой ноткой сказала Петька. — У меня это… чувство ритма. И Ленка поступила. У неё голос. Завтра собрание.

Этим заявлением Петька разом переменила обстановку. Никто не стал её ругать, а все только хвалили и про всё расспрашивали. Только Ирина простонала:

— Дитя неразумное! На что ты себя обрекаешь?

Но на Ирину цыкнули, а Петьке велели сесть за пианино.

— Смотришься! — оценил папа.

На этом радость от поступления в музыкальную школу закончилась.

Ольга Михайловна, Петькина учительница по специальности, обнаружив на втором месяце обучения у своей новой ученицы ненависть к басовому ключу, нотному стану и «этому чёрному ящику», не рассердилась, не обиделась и не стала спрашивать с нерадивой ученицы строго. На уроках разбирала с ней домашние задания, потому что дома Петька к ним не прикасалась, задавала нетрудные пьески. Но не все учителя были столь же понятливы и милосердны. Сольфеджио Петька стала безбожно прогуливать.

— Мам, я в музыкалку! — папку под мышку и слоняться по городу в то время, как сознательные одноклассники поют «А кто у нас умный…» С хором Петька боролась еще отчаяннее. Татьяне Дмитриевне почему-то очень нравился ее голос, и доставались за это Петьке самые сложные партии. Но к тому времени Елизавета Петушкова научилась падать в обморок. Не по-настоящему, а так, понарошку. Петька выдумывала про себя что-нибудь очень страшное (например, что ей прямо в сердце выстрелили враги), и так верила себе, что бледнела, тяжелела и медленно сползала на пол. Ох, и переполох тут начинался! Но злоупотреблять этим нельзя: после двух таких обмороков мама потащила Петьку в поликлинику. Врач её посмотрел, пожал плечами и выписал витамины.

Петька была уверена, что просто так музыкальную школу бросить нельзя. И она стала «терять» школьные учебники и сборники нот. В конце года она с треском провалила экзамены по всем предметам и была вызвана к директору.

Директор (пожилой, с палочкой, похожий на черепаху) напоил её чаем и спросил:

— Не хочешь учиться?

— Нет, — честно сказала Петька.

— А Татьяна Дмитриевна тебя хвалит. И Ольга Михайловна тоже… Ну, нет так нет.

Он выписал ей справку, что она, Елизавета Петушкова, проучилась в ДМШ № 1 один год, и сказал:

— Локти кусать будешь.

— Нет! — уверила Петька, не веря такому лёгкому освобождению.

— Учебники верни.

— Верну!

— Ну, до свиданья, Елизавета Петушкова.

И Петька чуть не бросилась ему на шею.

Вспомнив сейчас всё это, Петька усмехнулась, посочувствовала невидимому горемыке, третий раз долбившему по клавишам «Гей, ты Висла голубая…», и спрыгнула с ящика. Устроилась на коврике, достала из-за пояса толстую тетрадь. Это был песенник одной маминой подруги. Она подарила его маме давным-давно, когда ещё даже Ирины на свете не было, и песни все были старые. У некоторых мама помнила мелодии и пела Петьке, но в основном на Петькины приставания отвечала:

— Ой, доченька, это так давно было… Слова вроде бы знакомые, а мелодию я, кажется, и тогда не знала.

Но Петьку это не огорчало. Она сама придумывала мелодии ко всем песням в тетради. Они не запоминались, и каждый раз Петька пела по-новому. Но больше всего привлекали в тетради Петьку не песни, а рисунки. Рисунков было много. Что и говорить, мамина подруга тётя Нина была настоящей художницей.

На самой первой страничке были нарисованы мальчик и девочка. Они стояли по разные стороны гигантской (совсем как Камень в Петькином дворе) ракушки-рапана. Девочка прислонилась к ракушке спиной и заплетала косу. А мальчишка (с пушистой белой головой, как у Олежки) лёг на ракушку пузом, растопырив руки, будто хотел её обнять. Рот его был смешно округлён. От удивления, что ракушка такая большая. Или что в ней поёт море. На верхушке раковины-громады сидела кошка и умывалась. Рисунок был очень четкий, детальный, как фотография. Каждый волосок вырисован у мальчишки, каждый узор на девочкином платье. И травинки, и камушки… Много было рисунков в тетради: сказочные города, влюблённые пары, быстроногие олени… Было четыре больших портрета. Самый любимый — мамин. На весь лист — молодое мамино лицо. Полуулыбка, взгляд насмешливый, брови вразлёт. Мама здесь чуть старше Иринки. И не скажешь, что МАМА.

Ещё был суровый моряк в порванной тельняшке. Девочка в панамке (закусила пухлую нижнюю губу и куда-то тянется рукой, и Петьке казалось, что девочка гладит дельфина). Был портрет Ихтиандра из кинофильма «Человек-амфибия». Петька в который раз подумала, что Ихтиандр похож на Денька, такой же узколицый, смуглый, с острыми скулами. Петька улыбнулась. Как хорошо всё вчера закончилась! Теперь Денёк тоже будет Бродягой Заколдованного леса. Надо попросить Ленкину маму и ему сшить плащ. И тогда можно будет устроить настоящее посвящение в Бродяги! Как раньше посвящали в рыцари. Как хорошо, что Денёк оказался ни в чем не виноват, что он такой честный и добрый, настоящий друг, что однажды Петька забрела в Лавровый переулок!

Петька захлопнула тетрадь и огляделась. В Хижине был порядок, устроенный и поддерживаемый Ленкой. Но Петьке так хорошо было здесь среди тишины и уютных знакомых вещей, что захотелось сделать что-нибудь полезное.

Она замурлыкала песенку из старой тетради, стала расставлять «по росту» книги на этажерке. Потом вытрясла половики, подмела пол самодельным веником. Полюбовалась своей работой и решила сходить за Ленкой. Эх, вот бы устроить сигнальную систему, как в «Тимуре и его команде»! Крутанул штурвал, и все Бродяги в сборе, не надо ни за кем бежать!

От порога Петька ещё раз оглядела Хижину. Ласковая радость прокатилась по Петьке, будто солнечный ливень. Как здорово в Хижине! Какая она уютная, родная! И как хорошо, что она есть! Что можно прибежать сюда, когда дома становится неуютно или когда хочется побыть одной! Как замечательно собираться здесь всем вместе, зажигать свечку, рассказывать страшные истории про далёкие миры и придумывать сказки, в которые они будут играть. В Хижине не хочется ссориться, и быть злым не хочется. Петька от избытка чувств широко качнула колокольчик, висящий у двери, и побежала вниз, перепрыгивая через две ступеньки. Солнце припекало уже вовсю, время шло к полудню, и Петька знала, что дома ей попадёт за то, что убежала до завтрака, никого не предупредив, но даже это не испортило ей настроение. Пробегая через двор, она потрепала за уши дворовую собаку Найду, подобрала по дороге блестящую гайку, кивнула весело Морюшкину, сидящему на железной горке.

— Петь! Петя, подожди! — окликнул её Морюшкин.

— Чего тебе?

— Петь, там Лёшка ваш… С Алёнкой разбирается.

— Че-его?

— Ну, за то… за шалаш.

— Где?!

— У ручья… Петь, подожди!

Но Петька ждать не стала. Ну, Летите! С Алёнкой разбираться! С такой маленькой! Вот бессовестный! Ну, Петька ему даст!

 

— 2 —

Петькино знакомство с Лёшкой Ахмеджановым началось с драки. Было это сто лет назад, ещё до школы. Весёлая Петька прыгала в новых валенках по снегу и смотрела, какие следы остаются. Прыгала она по-разному: с места, с разбега, как зайцы и как олени. До тех пор, пока чуть не сбила с ног угрюмого незнакомого мальчишку в стареньком, но аккуратном и чистеньком тулупчике, с огромным красным шарфом на шее (сразу видно, одевала мальчика заботливая мама).

— Куда прёшь? — огрызнулся мальчишка тонким голоском. Петька застыла на месте от такого напора. В их дворе задиристых не было. А этот вообще нездешний! Но Петьке ссориться не хотелось. Она заглянула в мальчишкино лицо и увидела, что глаза у него мокрые. Совсем недавно плакал незнакомый мальчишка.

— Ты плакал, да? — участливо спросила Петька.

— А тебе-то что?

— Бедненький! — пожалела его Петька.

— Сама ты бедненькая! — вдруг закричал мальчишка. — Как вот врежу сейчас.

Этого Петькина гордость стерпеть не смогла. Без лишних разговоров Петька ударила мальчишку в плечо. И тут же они, сцепившись, покатились по снегу. Чем бы всё закончилось, неизвестно, если бы из Лёшкиного кармана не выпала пачка этикеток от лимонадных бутылок. Этикетки были новенькие, хрустящие и пахли, как новые книжки. Такие бы подошли для разных игр, которые они устраивали с Олежкой и Генчиком!

— Ух, ты! — выдохнула Петька. — Где взял?

— Где надо, там и взял.

Петька рассердилась:

— Ну, чего ты такой противный? Я же с тобой по-хорошему!

— Да-а… — вдруг жалобно протянул мальчишка. — У тебя бы собаку отобрали…

И он рассказал, что раньше они жили в своём доме, у вокзала, и был у него, у Лёшки, верный пёс Пират. Но недавно папе дали квартиру в Директорском, и старый дом решили продать.

— А Пират? — спросила Петька, сама мечтавшая о собаке.

Они говорят: «Ты не понимаешь, это дворовый пёс, он в квартире жить не сможет…» А он везде сможет, если со мной!

— Они — это родители?

— Ну да.

— Пошли! — решительно дёрнула его за руку Петька.

— Куда?

— К твоим родителям. Им надо объяснить, что собак бросать нельзя.

— Да объяснял я, — устало и горько сказал Лешка. — Всё бесполезно. Папу не переубедишь. Он уже продал его вместе с домом. Говорит: «Он к конуре привык, пусть там и живёт. Нам он зачем в квартире, никакой пользы. А здесь он на свежем воздухе, ему хорошо будет, в своём дворе». А я вчера к воротам подошёл, Пират воет. И я ничем помочь не могу.

Петька тоже не могла, но её готовность Лёшка оценил. Они подружились. Лёшка сказал, что его отец работает на газ-заводе. Волшебные слова «газ-завод» означали завод, где делают газированную воду. Это было одноэтажное серое здание за высоким забором на берегу Ямолги. Лёшка в тот же день повёл туда Петьку — «пить газировку». Они смотрели, как выстраиваются в ряды на конвейере зелёные бутылки, как едут под мойкой, как наполняются шипучей душистой водой, как потом железная рука запечатывает их крышками. Они брали с конвейера прохладные мокрые бутылки без крышек, выпивали, бегом несли их к началу конвейера и снова и снова сопровождали их по всему пути. Лёшку здесь все знали.

— Лёш, и что, даже платить не надо? — восхищённо спросила Петька.

— He-а! Вообще-то я иногда помогаю… штампы на этикетки ставлю, бутылки составляю.

— А можно, я тоже?

— Ну… можно, наверное.

Они проторчали на заводике целый день, а назавтра пришли уже вчетвером — с Олежкой и Генкой. Девять женщин, работавших под началом Лёшкиного отца, давали им несложные задания, угощали газировкой, благодарили за помощь. Лёшка прикипел душой к спокойному, немногословному Генчику, и скоро они стали неразлучны.

 

— 3 —

Петька нашла Лёшку и Алёнку у ручья, в Заколдованном лесу, как и говорил Морюшкин. Алёнка прижала к себе маленькую плюшевую собачку, глаза её подозрительно блестели. Петька подошла, не здороваясь, села рядом с Алёнкой на скамейку. Лёшка, что-то говоривший, сбился. Смутился и подтолкнул Алёнку:

— Иди отсюда…

— Не пойду, — чуть не плача, но упрямо сказала Алёнка, — я первая здесь сидела, а не ты! Сам вот и иди…

— Ну, ты даёшь! — восхитился её дерзостью Лёха.

— Ты чего к ней пристаёшь? — угрожающе спросила Петька.

— Не пристаю я.

— Пристаёт! — начала плакать Алёнка. — Он пристаёт! Петь, скажи ему!

— Да чего ты, дура, заголосила! — крикнул с досадой Лёшка.

Алёнка заплакала в голос, а Петька набросилась на Лёшку:

— Что ты кричишь? Пристал к маленькой! — она порывисто и грубовато обняла Алёнку. Та хотела вырваться, но Петька не замечала, только сильней прижала её к себе. — Что ты от неё хочешь?

— Знать хочу, говорила она своему брату чего про шалаш или нет!

— Дурак ты, Лёшенька! Зачем тебе это понадобилось?

— Потому что… Потому что я хочу знать, кто виноват, вернее, что этот твой Денёк ненаглядный не виноват!

Петька даже не обиделась на «ненаглядного», до того ей грустно стало:

— Ну почему тебе так не хочется, чтобы человек оказался честным?

Жёлтые Лёшкины глаза сузились. Стали совсем кошачьими.

— Потому что если кое-кто в этого человека влюбился по уши, то это ещё ничегошеньки не значит, — насмешливо, с растяжечкой сказал Лёшка, резко повернулся и пошёл прочь.

Петька так и застыла на месте от этих слов.

Прошлой зимой Бродяги часто катались на санках. Эта забава была самая любимая. Сядешь верхом на старые заслуженные санки, верёвку натянешь, как вожжи, и — вниз! вниз! по укатанной горке. Бывали и весёлые неудачи — санки сворачивали в мягкий пушистый снег. Но однажды Петька врезалась в заледенелый сугроб. Голова загудела ровно и муторно, а лицо жгло, будто в кожу вонзились тысячи ледяных игл — вроде бы и лёд, а лицо горит.

И сейчас, после Лёшкиных слов, Петька будто бы снова на большой скорости врезалась в ледяной сугроб: лицо вспыхнуло, загорелось огнём, а голова загудела. Алёнка стала дёргать Петьку за рукав, но она только головой помотала — ничего, мол, всё в порядке, — и со всех ног бросилась бежать. Через Заколдованный лес, через Поляну, по лестнице в Хижину. Слава Богу, никого! Петька с разбегу повалилась на коврик. Что он такое сказал?! Неужели все так думают? Разве она, Петька, ведёт себя так, что про неё такое думают? Неужели и Денёк тоже думает, что она влюбилась?!

Что ей делать теперь?

— Петь, Петь? Что с тобой? — это неслышно пришла Ленка и осторожно тронула подружку за плечо.

Петька оторвала ладони от лица, посмотрела на Ленку огромными блестящими глазами, сказала торопливо и жалобно:

— Лен, Лёшка сказал, что я в Денька влюбилась. Он ненормальный какой-то, с Алёнкой разбирался…

— С Алёнкой разбирался?

— Да… И про меня такое сказал… Зачем он так сказал?

Ленка покачала головой, села напротив Петьки.

— Чумовой какой-то, — вздохнула она. Подняла на Петьку глаза: — Ну, а если бы влюбилась, что с того?

— Да не влюбилась я! — вспыхнула Петька. — Мы просто дружим! Будто нельзя просто дружить… Со всеми остальными можно, а с ним нельзя? Выходит, я и в Сашку, и в Генку влюбилась? И в Олежку, своего брата? И в самого Лёшеньку… — у Петьки вырвался смешок. — И ты тоже!

— Да он сам в тебя влюбился, этот Лёшка, — сказала проницательная Ленка.

— И ты туда же! — уже весело возмутилась Петька. — Вы что, сериалов насмотрелись?

— Да ну тебя, — отмахнулась Ленка.

— Будто в одиннадцать лет человек влюбиться не может.

— Может, — убежденно сказала Петька, — но не собираюсь я ни в кого влюбляться. И вообще пойдём, а то в школу опоздаем. А с Лёшкой я сегодня весь день разговаривать не буду. И назло ему не буду с Денька глаз сводить.

— Назло не надо. А Денёк к Егору придёт?

— Придёт. Слушай, Лен, а твоя мама может сшить ему плащ?

— Ну, наверное… Я спрошу.

— Слушай, я вот что придумала…

И Петька поведала ей свою идею о посвящении Денька в шайку Вольных Бродяг.

 

— 4 —

Весь день, с самого раннего утра, Петька ждала вечера, чтобы пойти к Егору, в дом над обрывом. Но когда она пришла домой из школы, случилась такая большущая и долгожданная радость, что Петька забыла всё на свете. Папа сказал торжественно:

— Несмотря на все твои мелкие прегрешения, год ты закончила хорошо, и… — он улыбнулся и добавил чуть-чуть виновато: — Вообще-то мы обещали тебе на день рождения, но тогда совсем не было денег. Впрочем, я думаю, такой подарок лучше к лету.

Под эту речь Иван втащил в комнату велосипед. Петька не верила своим глазам. Это был не просто какой-то там велосипед! Это был долгожданный «Аист»: изумрудного цвета, невысокий, лёгкий. Петька целый год на него любовалась в магазине, но он стоил неимоверно дорого — целое состояние. И вот это чудо, её мечта — у неё! Петька взвыла от восторга и повисла у папы на шее.

— Пусти, сумасшедшая!

Петька бросилась к своей «лошадке». Погладила седло, изогнутый руль, тренькнула звонком. Она была так счастлива, что чуть не заплакала. До сих пор у Петьки не было никакого велосипеда. Вернее, с тех самых пор, как она ласково попрощалась с детским «Лёвушкой» и отдала его Галке. У всех Бродяг были, а у нее не было. У Ленки — маленькая тяжёлая «Кама», у Олежки и Сани — стройные, совсем взрослые «Уралы», у Генки — оранжевый «Таймыр». У Лёшки велосипед был самодельный, собранный из старых, купленных на базаре или выменянных у мальчишек частей, но ход у него был получше, чем у остальных. Петьку, конечно, всегда катал кто-нибудь из мальчишек. Сашка даже специальное маленькое седло на раму прикрепил. Но одно дело, когда ты пассажир, и совсем другое, когда всадник. Да ещё если под тобой любимый долгожданный «Аист»!

— Лошадёнок мой, — мурлыкала над ним Петька. — Я покатаюсь, да?

Иван ещё раз проверил тормоза и колёса, затянул все гайки и помог племяннице доставить подарок во двор. Петька присела перед велосипедом на корточки, вдыхая густой запах свежей смазки, резины и нового железа.

— Долго не катайся, на большие дороги не суйся, — предупредил Иван. — А то мама с бабушкой вмиг отберут игрушку.

Он похлопал Петьку по плечу и пошёл домой, а Петька осталась наедине со своим счастьем.

Чуть-чуть волнуясь, она села на велосипед. Вышло у неё это неловко. Но ничего, она ещё научится! Медленно, не торопясь, Петька обогнула двор, а потом выехала на улицу. Она решила сначала испробовать велосипед, а потом вернуться во двор. К этому времени Бродяги уже наверняка соберутся у Камня, и вот она, гордая и счастливая, грациозно въезжает во двор…

— О-ля-ля!

В велосипеде Петьке нравилось всё: и тихое шуршанье упругих, не очень больших колёс, и изогнутая линия рамы, и педали, и звонок, и имя — «Аист».

— Аистёнок мой…

С улицы Декабристов Петька свернула в парк. Там после ночного дождя стояли глубокие лужи. Подняв ноги, Петька врезалась с разгона в их коричневую воду.

— У-ух!

После лужи от колёс на асфальте оставался ровный след рубчиков. И это тоже нравилось Петьке.

— Вперёд! — скомандовала Петька и с бешеной скоростью закрутила педали. Дорожки парка, ворота, Центральная площадь, улица Северная, Часовая, Чайная площадь, школа, переулок без названия, мосток через ручей. Нет, Петька не просто гоняет на велосипеде. Она многое видит. Вот воробьи подрались из-за крошки. Вот коричневый лист оторвался от ветки тополя, но это не осенний лист, просто его высушило жаркое солнце; вот золотой луч скользнул по консервной банке и солнечный зайчик заплясал на заборе. Промчались мимо незнакомые мальчишки на велосипедах, потренькали Петьке звонками: не зевай на дорогах. Одноклассница Юлька помахала рукой из своего окна.

У моста Петька встретила тётю Катю с Марьяшкой.

— Тётя Катя! Здравствуйте! Привет, Марьяшка! — соскочила Петька с велосипеда.

— Здравствуй, Лиза. Марина, что же ты не поздороваешься?

— Здравствуй, — тихо, как мама, улыбнулась Марьяшка.

Тётя Катя была очень красивой. Петьке она казалась самой красивой женщиной на свете после мамы. Она была высокая, худенькая и стройная, как девочка. Руки с длинными пальцами делали только плавные движения, а ходила она так, будто под ногами не было земли. Густые белокурые волосы тётя Катя всегда носила распущенными, и они развевались на ветру, как крылья. А глаза у тёти Кати были прохладные, серо-зелёные, большие и всегда грустные. Такие же глаза с пушистыми чёрными ресницами были и у Марьяшки, и у Олега.

— А мне велосипед подарили, — похвасталась Петька и дунула в Марьяшкины волосы. Светлые, лёгкие, пушистые, как у брата, они поднялись и медленно опустились. Марьяшка засмеялась от щекотки.

— Хочешь, прокачу! — предложила Петька.

— Нет, нет, Лиза, мы торопимся, в другой раз. Ты приходи к нам в гости.

Петька кивнула обрадованно: если тётя Катя приглашает, значит, дома у них все в порядке и дядя Миша не пьёт.

— Передавай привет нашим! — крикнула тётя Катя вслед уезжающей Петьке.

— Пока! — замахала рукой Марьяшка.

Опять замелькали, заплясали деревья, дома, заборы, светофоры, вот опять лужа… Петька резко затормозила: в луже отражались купола и кресты городской церкви. Не то чтобы Петька была очень верующей. Её, конечно, крестили в детстве, и она твёрдо знала, что Бог всё-таки есть, она любила Рождество и Пасху, но после крещения в церкви не была ни разу, обрядов не соблюдала и даже крестик не носила, потому что боялась потерять. А велосипед перед лужей остановила просто оттого, что стало жалко изображения — красиво. Постояла, посмотрела в лужу, потом на всамделишные купола. Церковь стояла на пригорке перед пустырём, и поэтому за ней было только синее небо. Петька слышала от взрослых, что отец Алексий хлопочет, чтобы на месте пустыря заложили сад…

Петька пригляделась. Вот это да! Из ворот церкви выбежал Морюшкин. Бежит, подпрыгивает, в шортах и яркой майке, беззаботный и радостный.

— Ну и ну… Эй, Морюшкин!

Морюшкин резко затормозил (чуть искры сандалиями из асфальта не выбил), заозирался, увидел Петьку, смущённо улыбнулся и подошёл.

— Привет, Морюшкин.

— Привет…

— Ты откуда такой… праздничный? — спросила Петька.

Морюшкин неловко кивнул на церковь — оттуда, мол.

— Ничего себе, — удивилась Петька.

— А чего ты в таком виде неподобающем?

— Я в подобающем, — улыбнулся Морюшкин. — Я же не на службу. И вообще не к Богу, я к папе ходил.

— А… А он у тебя где?

— Папа? В церкви. Он работает батюшкой. Отец Алексий.

— Отец Алексий твой папа?! — выдохнула Петька. Отца Алексия, который восстановил в городе церковь, художника и проповедника, знали все. Говорили, что он настоящий батюшка. — Врёшь!

— Да не вру я, — снова улыбнулся Морюшкин, — почему вру-то?

— А потому что… почему я тогда никогда во дворе его не видела?

— Ну, они же не живут с мамой. Мама развелась с ним, когда он сан принял. Сказала, что всё это дурь, а она быть попадьёй не желает.

«Вот дура!» — подумала Петька, а вслух сказала:

— Ты не расстраивайся…

Морюшкин снова заулыбался:

— Да я не расстраиваюсь. Я же все равно к нему каждый день хожу сюда. И ночую иногда у него.

— Это не то…

— Не то. Но всё-таки лучше. Он сначала совсем уезжать хотел. Я его насилу уговорил остаться.

— А как?

— Ревел беспробудно день и ночь, — бесхитростно признался Морюшкин. Он протянул руку к рулю велосипеда, погладил и сказал, как про собаку:

— Какой у тебя велосипед хороший…

— Ага, — выдохнула счастливая Петька. — Сегодня подарили.

— Здорово. Ладно, я пойду, Петь. Пока.

— Пока, — Петька вскочила в седло и крикнула уже на ходу: — Морюшкин! А как тебя зовут?

— Виталик…

— Виталик… Хочешь, прокачу?

Виталик Морюшкин сдержанно кивнул, но его зелёные и большие, как блюдца, глаза засветились.

— Садись, — кивнула Петька на багажник.

Виталик взобрался на багажник, раскинув тощие незагорелые ноги.

— Поехали!

Вихляя передним колесом от тяжести, Петька с Морюшкиным доехали до своего двора и там распрощались.

А в это время Ирина вздохнула и сказала:

— Ну, теперь мы Петьку совсем видеть не будем…

— Кого-кого? — сделал страшные глаза Иван.

А бабушка разразилась хохотом:

— Ого! Придётся Сергею Арсеньевичу теперь и с тобой бороться!

— Кажется, дворовая Веткина кличка проникла в дом, — подвела итог мама. — Это опасно.

— Это неизлечимый вирус! — почему-то развеселился Иван. — Вот увидите!

 

— 5 —

После встречи с Морюшкиным Петькино ликование перешло в тихую ласковую радость. Она вдохнула жаркого летнего воздуха, с шумом выдохнула и закрутила педали. Проезжая мимо Лаврового переулка, Петька подумала, что неплохо было бы заглянуть к Деньку, узнать, есть ли у него велосипед. Но, вспомнив утреннюю встречу с Лёшкой, остановилась в нерешительности. Заехать? А вдруг и Денёк решит, что она в него влюбилась? Что она за ним бегает? Петька фыркнула. Но не заехать — совсем глупо. Почему это она должна раздружиться с Деньком из-за какого-то Лёшки? Петька вздохнула. «Как будто человек в одиннадцать лет влюбиться не может…» — вспомнила она. Нет, почему же… может, наверное. Но сама Петька никогда ни о чём таком не думала. Ей было скучно без Денька, и она бежала в Лавровый переулок; ей было с ним интересно, и она тащила его в Хижину. А любовь… Это что-то совсем другое. В книжках и кино от любви всегда страдают, ночами не спят, подвиги совершают и слёзы льют. Петька не страдала. Наоборот — она была очень рада, просто счастлива, что подружилась с Деньком. И никакая Лёшкина любовь тут ни при чём. И не раздумывая больше, Петька на скорости свернула в Лавровый переулок.

В окне Денькиного дома она увидела пухлогубого толстощёкого карапуза.

— Эй! — крикнула Петька. — Ты кто?

— Я — Алтём!

Петька рассмеялась и передразнила:

— Алтём, а Алтём, Денёк дома?

Карапуз обиженно надулся и скрылся. Через минуту он появился в окне вместе с Деньком и сказал отчётливо:

— Он мой бр-рат!

— Ух ты! — весело удивилась Петька.

— Привет, Денёк!

— Привет. Какая машина… Твой?

— Ага! А у тебя есть?

— Велосипед? У нас с братом один на двоих. Я сейчас.

Денёк исчез в окне.

— Алтём, а Алтём! — опять подразнила Петька карапуза. Тот погрозил ей кулачком и скрылся. Когда Денёк вышел из ворот, держа за руль изящный узкоколёсный «Салют», Петька спросила:

— Твоему братишке сколько лет?

— Которому? — рассмеялся Денёк, у которого было три брата и две сестры.

— Артёму? Четыре на днях исполнилось. А что?

— Он специально своё имя не выговаривает?

— Да нет! У него звук «р» почему-то только в слове «брат» получается. Прямо наказание какое-то! Мама с ним бьётся, бьётся…

— Ничего, получится.

— Конечно. Поехали?

Они оседлали велосипеды.

— Умеешь без рук? — спросил Денёк лукаво и отпустил руль.

— Ух ты! Нет, у меня не получится, — самокритично ответила Петька.

— Ерунда, получится! Дай руку. Не бойся.

Петька протянула ему одну руку, другой понадёжней вцепившись в руль.

— Отпускай вторую!

— Нет!

— Отпускай! Я же тебя держу.

— Я боюсь! У меня нет чувства равновесия!

— Всё у тебя есть… Столб! — крикнул Денёк, выпустил Петькину руку и вильнул в сторону. Ещё бы секунда, и их сомкнутые ладошки врезались в телеграфный столб.

— Фу-ух! — выдохнула Петька, остановив велосипед.

Денёк протянул Петьке руку ладошкой кверху и сказал серьёзно:

— Две дороги…

— Что? — не поняла Петька.

— Две дороги — один путь. Ты разве не знаешь? — удивился Денёк.

— Н-нет. А что? Какие дороги?

— Ну… Это примета такая. Мы ехали вместе, а потом из-за столба разъехались. И столб — между нами, ну вроде как разъединил. И чтобы не поссориться, надо руки сцепить и сказать: «Две дороги — один путь». Это, понимаешь…

— Нет! Не объясняй! — запротестовала Петька. — Я поняла…

В ней тревожно, как сигнал горна, отозвалась эта фраза: «Две дороги — один путь». И не хотелось, чтобы Денёк каким-нибудь неточным словом спугнул чувство небывалого простора, которое вдруг распахнулось в Петькиной душе.

— Я поняла, — прошептала она, опустив голову. Повторила про себя таинственное заклинание против случайной ссоры и протянула другу руку: — Один путь?

Денёк серьёзно кивнул.

Потом Петька научит так говорить весь двор и всю школу. А вскоре разнесётся эта примета по всему городу, и то и дело будет то тут, то там раздаваться: «Две дороги — один путь». И каждый раз Петька будет вспоминать этот день.

Петька и Денёк играли в город, где все ездят только на лошадях, где нет ни машин, ни автобусов, ни трамваев, зато в каждом доме найдётся конюшня. Лошадей здесь не выращивают, не покупают и не продают. Они сами приходят из далёкого леса: молодые, сильные, с влажными кроткими глазами. Дворы школ превратились в стоянки для путешественников. Там можно было отдохнуть, перекусить, накормить своего коня и выкупать его (несмотря на каникулы, мойки для обуви работали почти у всех школ). Расплачивались друзья с воображаемыми хозяевами стоянок самой ходовой валютой — гладкими листьями подорожника. Раз в месяц в этом Городе Лошадей устраивались соревнования, а тренировки проходили на ипподроме — футбольном поле Центрального стадиона.

Петька и Денёк так заигрались, что забыли и про Бродяг, и про встречу у Егора. И не вспомнили бы, если бы не встретили его самого.

— О! Конная дивизия! Привет! — поприветствовал их Егор.

— Ой, Егор, здравствуй!

— Вы не забыли, что сегодня у нашего дома День Рождения и мы ждём вас в гости?

Петька прикусила губу, она-то как раз забыла. Но Денёк сказал:

— Конечно, мы помним. Мы даже с подарком придём.

— О! — многозначительно улыбнулся Егор. — Ну, до вечера!

Они попрощались, и Петька спросила:

— Ты про какой подарок, у нас ведь ничего нет!

Денёк замялся и сказал смущенно:

— Ну, я кое-что приготовил… Макет мы уже не успеем сделать, но я его нарисовал.

— Дом?! Здорово!

— Ну… не знаю, как получилось.

— Покажи! — потребовала Петька.

— Так он дома!

— Тогда поехали!

— Нет, давай сначала в Хижину. За рисунком-то успеется.

Петька согласилась и поднажала на педали. Денёк ездил быстро.

 

— 6 —

Ставни на окнах Хижины были открыты.

— Смотри, Денёк, все, наверное, уже там. Поехали скорей!

— Ага… Петь! — Денёк резко затормозил. У пожарной лестницы, ведущей в Хижину, были свалены табуретки, полки, книги, Петькин старый коврик со слонами, Генкин сундук — небогатое хозяйство Вольных Бродяг. Петька и Денёк переглянулись: что всё это значит?

Дверь Хижины распахнута, оттуда доносятся голоса. Голоса незнакомые… Нет! Знакомые! Это Скрипун и кто-то ещё из взрослых…

— А, Акимовы! Они узнали про Хижину и выселяют оттуда Бродяг!

— Пе-етька-а! — разорвал летний воздух отчаянный Генкин крик. — Бегите за всеми! Нас громят!

Как по команде, Денёк и Петька бросили велосипеды и рванули в разные стороны.

— Я к Сане! — крикнул Денёк.

— Позвоните Олегу! — попросила Петька и помчалась к Ленке.

Все мысли, все настроение сразу сомкнулись вокруг самого главного: их выгоняют! У них отнимают Хижину! Это Скрипун — конечно, он! — мстит им за шалаш! А они-то хотели идти к нему извиняться, хотели все объяснить!

— Что ты стучишь, как ненормальная! — возмутилось Ленка. — У нас маленький ребёнок в доме!

— Лен… Я забыла, прости. Там Хижину… — и Петька вдруг всхлипнула и заплакала. Их замечательную Хижину! Где они собирались, как дома, и никто им не говорил: «Тише, дедушка спит! Иван занимается!» Где никто не ругал, если вдруг оставался беспорядок — всё равно они потом всё уберут! Где она, Петька, так замечательно сидела сегодня утром одна!

Ничего этого Петька не сказала Ленке. Но Ленка и так всё поняла (на то она и Ленка). Оделась, позвонила в соседнюю квартиру Лёшке, и пока тот собирался, заставила Петьку умыться и успокоиться. Ленка всегда такая: если вдруг сваливается беда, она остаётся спокойной и рассудительной. И никаких эмоций. И, как всегда, перед этим спокойствием Петька устыдилась своих слёз, умылась и побежала в Хижину. Не ждать же этого Ахмеджанова! Опять что-нибудь скажет ТАКОЕ!

Из Крайнего дома к Директорскому мчались Денёк и Санька.

— А где Сумятины? — спросил Саня на бегу.

— Геныч там воюет, а отец на работе, конечно, — сказала Петька. — Олежке позвонили?

— Да, он бежит.

Они взобрались по лестнице, через минуту прибежали Ленка и Лёшка. На Лёшку Петька не смотрела.

В первую минуту Петька даже не узнала Хижину, так голо и пусто было в ней. Сразу стали заметны не очень чистые стены и щелястый пол. Половики тёмной грудой лежали в углу, рисунки Денька (старый замок с башнями над морем, дворовая собака Найда, лопоухая и смешная, со щенятами, дорога среди степных холмов) и фотографию парусника «Седов» Генка прижимал к голому перепачканному пузу Видимо, он был дома и услышал шум и решил выяснить, в чём дело. А дело было плохо.

— А-а! — тонко заверещал Скрипунов. — Явились!

Грузный, страдающий одышкой (и как только забрался сюда?) Акимов приветственно заулыбался. Противно так, с издёвкой… Он поглаживал круглый живот под вылинявшей футболкой и то и дело смотрел на свою жену.

Бывшая директриса школы Антонина Артуровна Акимова («А» в кубе), худая и высокая, похожая фигурой на ножницы, знала всё про всех и всегда была права. Во всяком случае, она так думала. Глядя с высоты своего роста (и положения) на растрёпанных, притихших, тяжело дышащих от быстрого бега ребят, она веско заметила:

— Ничего удивительного, Иван Иванович, что эти подростки на вас напали. У них на лицах написано, что они склонны к девиантному поведению.

— Чего? — удивился Лёшка. Получилось у него угрожающе.

— Вот видите, вот видите! — заверещал Скрипун.

А взгляд «А в кубе» ясно выразил: «Ах, этот Ахмеджанов! Всем известный хулиган и двоечник!»

— Что вы здесь делаете? — сказала, наконец, Ленка, голос у неё был спокойный и ясный. Да, Ленка умеет разговаривать со взрослыми.

— Что мы делаем здесь? — насмешливо переспросил Акимов. — Выселяем мы вас, голубушка.

— Не имеете права! — взвился Сашка.

— Права! — закричала «А в кубе», вспомнив, видимо, как она была директором. — Права-то вы свои знаете, а вот обязанности!

Ребята переглянулись: сказано, что называется, «не в тему».

— Почему вы на нас кричите? — возмутился Денёк. — Что вам от нас надо?

— Это наш чердак! — перебила его Петька. — А вы… вы как грабители!

Что тут началось! Акимовы и Скрипун будто с цепи сорвались и начали кричать в три голоса. Чего только не услышали про себя Вольные Бродяги! Они и «отпетые хулиганы», и «колония по ним плачет». И, в общем-то, понятно, зачем им этот чердак. Ну, конечно, только пить, курить, нюхать всякую гадость. Чем ещё можно заниматься на чердаках и в подвалах? Сейчас ведь все дети старше пяти — психи и наркоманы! Только и слышишь о детской преступности!

Петька пыталась их перекричать, но Сашка хмуро остановил её:

— Да ладно тебе. Видишь же — бесполезно!

Его услышала «А в кубе»:

— Да, бесполезно! Продолжать разговор без присутствия взрослых я не намерена!

В таком случае можете продолжать, — раздался спокойный голос. — Надеюсь, моё присутствие вас удовлетворит?

Все обернулись. На пороге Хижины стоял Егор. Он держал за руку Олежку. В их спины било горячее июньское солнце.

— Лежик, ну расскажи ещё раз! Ну, трудно тебе, да? — канючила Петька.

Они лежали с Олежкой на балконе, на надувных матрасах, укрывшись Ивановым спальником и верблюжьим одеялом. Сегодня им разрешили ночевать на балконе, тёте Кате позвонили, чтобы она Олега не теряла. Ночи были тёплые, ясные, и обсудить было что. Сначала к ним присоединился и Саня, но его мама загнала домой, сказала, что он легко простужается. Сашка недовольно заворчал, но Петьке подмигнул: всё равно, мол, приду, когда родители уснут.

— Ну, Лежище! Я уже всё забыла! Расскажи!

— Ну, чего рассказывать-то? — сонно пробормотал Олежка. — Саня позвонил, я побежал, а по пути думаю: если там взрослые, то одних ребят слушать не станут, а если Щеколда, то всё равно нужен кто-то постарше. Ну и свернул к Егору…

— И как только ты его нашёл, ты же у него ни разу не был.

— Можно подумать, что кто-то не знает дом над обрывом!

Петька поближе придвинулась к брату и спросила замирающим шёпотом:

— А старика видел?

— Видел, — пожал плечами Олежка.

— Хороший дед, чего ты его боялась…

Петька сглотнула:

— Ну, ладно… А Егор?

Тут скрипнуло окно, и на балкон, кутаясь в одеяло, выбрался Сашка. Он прошлёпал босыми ногами по деревянному полу, кинул подушку, сказал Петьке:

— Подвинься, — и улёгся рядом.

Петька опять затеребила Олежку:

— А Егор? — и сказала Саньке: — Олег про Егора рассказывает.

— Ну, он мне сразу говорит: «Поехали». Вывел из гаража мотоцикл и — рванули с бешеной скоростью, — этот момент Олежка вспоминал с явным удовольствием, — без шлемов, прямо так… Хорошо хоть «гаишники» не попались.

У меня от скорости потом ещё полчаса в ушах гудело…

— Вы так вовремя примчались, — сказал Сашка.

— Ага, — поддержала восторженно Петька, — прямо как в кино!

— А, — махнул рукой Олежка, — всё равно зря.

— Нет, не зря! — пылко заспорила Петька. — Без Егора они бы нас выпихнули оттуда, вот и всё.

— Вот именно, — поддержал её Сашка.

— Выпихнут ещё, подождите…

— Посмотрим! — сказала жизнерадостная Петька.

… Конечно, Егору заявили, что он не взрослый (чем возмутили всех Бродяг), не из этого двора и вообще неизвестно кто! Но выселение приостановилось. Акимов закрыл чердак и сказал, что соберёт собрание жильцов и напишет жалобу в домоуправление. Выброшенные из Хижины вещи Бродяги бережно сложили у Сумятиных. К этому времени Генкин отец пришёл с работы. Он погладил лысеющий затылок и вздохнул:

— Нда-а… Ситуация. Надо переговорить с Всеволодом Андреевичем. Не горюйте, хлопцы… хм!., и дивчины, что-нибудь придумаем. Собрание — это хорошо. Надо только добиться, чтобы вы тоже присутствовали на этом собрании, а не только взрослые. Тем более обиженные взрослые, — сказал он многозначительно.

Егор тоже сказал: «Не горюйте!» На этом и разошлись. Ни о каком Дне Рождения старого дома не могло быть и речи: настроение было неподходящим, да и вечерело уже. Егор сказал, что можно и потом отметить, дом такого праздника сто лет ждал, подождет еще недельку.

Теперь, лёжа на балконе, Петька слушала посапывание брата и ровное дыхание Сашки и думала, какой длинный был сегодня день. И как в нём всё перепуталось: и хорошее, и плохое. Ей подарили велосипед, о котором она так давно мечтала, но их выселили из Хижины. Да ещё День Рождения сорвался, и она так и не начала учиться играть на горне.

А такое хорошее было утро, так здорово начинался день! Но самое плохое в этом дне было всё-таки не потеря Хижины (Петька твёрдо верила, что им её вернут), нет, самое плохое — это Лёшка. Петька вздохнула. Если бы они поссорились с Лёшкой и даже бы подрались (хотя, конечно, не стал бы Лёшка теперь драться с девчонкой), то было бы проще. Когда ссоришься, легче выяснить, из-за чего ссора, и помириться, а так…

И не ссора, и не дружба, и непонятно, как наладить отношения. Петькины глаза закрывались. Яркие по-летнему звёзды стали размытыми, звуки сливались в неясный шум, похожий на шум моря.

Море и приснилось Петьке в эту ночь. Неспокойное, вечернее, с белыми гребнями волн. Петька шла по песку, за ней тянулась цепочка следов и волочился воздушный змей. Он был намокший, тяжёлый и не мог взлететь.

Собрание жильцов должно было состояться через три дня, Бродяги ходили унылые. На дверях Хижины висел новенький амбарный замок (надо же, не поскупились!). Иногда, правда, ребята проникали на чердак через люк в Генкиной квартире, но вид разгромленного дома наводил на них ещё большую тоску. Егор пытался отвлечь ребят, ходил с ними на реку, в лес. Петьку спросил:

— Может, начнём учиться играть на горне?

Но Петька помотала головой: ей хотелось начать учиться с лёгкостью, с радостью, а сейчас это было совершенно невозможно. Егор её понял. Обнял за плечи: не грусти, мол, всё уладится. Но Петьке верилось в это всё меньше. Случайно она услышала папин разговор с управдомом дядей Севой.

— Как это я их проглядел? — озадаченно говорил дядя Сева. — Вы не подумайте, Дмитрий Сергеевич, что мне чердака жалко, но ведь это небезопасно.

Он был добрый, дядя Сева, и справедливый. Не дал гаражи строить на месте липовой аллеи, для сушки белья отвёл специальное место, чтобы не мешать ребячьим играм; регулярно доставал песок для песочницы и краску для детского городка. И на субботник всегда так зазывал, что все с радостью шли. Но сейчас он, кажется, не мог и не хотел помочь ребятам.

— Всё-таки надо было поставить меня в известность. И Сумятин тоже хорош! Всё бы ничего, но ведь чердак… А вдруг возгорание? Дети, они, знаете ли… дети. И потом, эта перегородка между подъездами, кто, когда её поставил? Ведь если пожарники придут с проверкой, это огромным штрафом пахнет! Ведь это же несоблюдение правил пожарной безопасности, и в случае эвакуации…

Петька понимала, что с правилами безопасности не поспоришь. Когда речь заходила о правилах, взрослые становились непрошибаемыми.

Был ещё один неприятный разговор, который Петька услышала. Точнее, подслушала. Сначала она не собиралась слушать, но мама с папой говорили о ней, и это дало Петьке повод навострить уши. Мама сказала:

— Нет, ты как хочешь, а я считаю, что всё как раз справедливо. Ты только подумай, что они придумали, Митя! Какую-то подлую ловушку, как на зверей, как на охоте!

— Они защищались, Лерочка. И я их понимаю и даже поддерживаю. Может быть, ловушка — не самый честный способ борьбы, но… — Петька почувствовала, что папа улыбнулся. — В детстве, когда тебя обижают, над этим не так уж задумываешься.

— Ну, знаешь ли!

— Нет, я не так сказал! Просто ими руководило даже не чувство мести, это была самооборона. Они защищали свой шалаш и были правы! Мы в детстве сделали бы то же, а то и похлеще.

— За-ме-ча-тель-но! — неприятно усмехнулась мама. — Борцы за справедливость! А пострадал невинный человек. Ну, а если бы ребёнок зашёл, а не Ван Ваныч?

— Ну… дети в такой час не гуляют. И знаешь, этот Ван Ваныч тоже хорош! Получается, что мы поощряем? Выходки этого Щеколдина и его дружков? — папа сердился всё больше. — А с их стороны разве не подлость, так издеваться над шалашом, который ребята строили с такой любовью! Ведь ты, Лера, туда даже не заходила. Это кошмар какой-то: вонь, грязь, похабщина. Вандализм! Да-да! И я счастлив, что моя дочь чувствует, как это скверно, противно, что у неё горячее сердце, и она с этим борется! — у подслушивающей Петьки затеплели уши. — И ты меня не переубедишь!

Мама вздохнула:

— Я и не буду… Но с Веткой всё-таки поговорю. Хочу объяснить ей, что даже со злейшими врагами бороться надо по-честному. Ведь всё можно было решить как-то по-другому.

— Ну-ну! — совсем как Лёшка, усмехнулся папа.

Вечером того же дня мама зашла в детскую. Поцеловала спящую Галку и присела на Петькину кровать.

— Вета… — тихо позвала она. — Я хочу с тобой поговорить.

Больше всего на свете Петька любила разговоры с мамой. Тем более вот такие, серьёзные, по душам, когда никого рядом нет (спящая Галка не мешает, а Ирина придёт ещё не скоро). В такие минуты всё самое плохое в Петьке пряталось где-то в самой глубине, и казалось, будто этого и нет вовсе — плохого. Ни в Петьке, ни вокруг. Ей хотелось в эти минуты всё-всё рассказать маме, про все свои сомнения, радости и страхи, про дурацкие Лёшенькины слова, которые терзали душу, про Денька, про то, как хочется собаку. Из бешеной непослушной Петьки она превращалась в тихую маленькую Вету, всеми силами души тянулась к соединению с маминой душой. Ей хотелось, чтобы мама погладила её, получше укрыла одеялом и подольше не уходила, а что-нибудь рассказывала…

Но сейчас Петька понимала, что этот разговор не сулит ей ничего хорошего.

— Весь двор бурлит, — сказала мама пока не строго, даже почему-то с виноватой и печальной ноткой. — Вот что вы натворили…

— Мы же не виноваты, мама! — не хотелось Петьке спорить, но что делать.

— А знаешь, что они нам наговорили? Этот Скрипун и Акимовы? А ещё взрослые…

— Не черни других, Ветка, тем более своих недругов, тем более взрослых.

— Взрослые, взрослые! — обиженно пробубнила Петька. — Только и слышишь: «Взрослые всегда правы! Не спорь со взрослыми!»

— Взрослые не всегда правы.

— Ага, смотри пункт первый.

— Какой ещё пункт? — не поняла мама.

— Шутка такая есть, — запальчиво объяснила Петька. — Пункт первый: «Взрослый всегда прав!» Пункт второй: «Если взрослый не прав, смотри пункт первый!»

— Ну, знаешь, Вета, — старательно возмутилась мама, хотя Петька почувствовала, что шутка ей понравилась. — Вы же не поняли самого главного: дело даже не Хижине вашей, а в том, что вы устроили в шалаше. Это не просто шалость, а самая настоящая подлость! Испугали старого человека! А если бы у него было больное сердце? И оно остановилось бы от вашей выходки?

— Мы же не знали, что это он. Мы думали — Щеколда! — растерянно пробормотала Петька.

Петька обиделась на маму, но сквозь обиду прорастало чувство запоздалого страха. Петьке, с её богатым воображением, нетрудно было прокрутить ещё раз сцену в шалаше, только с другим финалом. Вот выливаются на тёмный силуэт вода, краски, вот Бродяги щёлкают рогатками, а человек хватается за сердце и падает навзничь на пороге. Они подбегают и видят, что это Иван Иванович. Лёшкин сосед!

— Нет, нет, мамочка, мы же не хотели!

— Тише, тише, разбудишь Галчонка…

Мама помолчала. Потом сказала:

— Я же понимаю, что не Ивана Ивановича. Вот и папа считает, что вы правы в том, что хотели этих парней проучить, только метод борьбы выбрали неудачный. Лучше бы дрались один на один, как раньше…

Петька даже села в постели:

— Мама! Ты их видела? Они же из восьмого класса! — Петька хмыкнула:

— В прошлом году они поймали за гаражами Серёжку Огнева из нашей параллели и давай издеваться. Все деньги отобрали, учебники в грязи изваляли, в сумку насовали дождевых червей, а в волосы ему — репьёв, испинали всего. А ты говоришь, один на один. Попробуй-ка!

— О, Господи! Что за звери… Ну, а может, этот мальчик сам виноват?

— Огнев?! Ты его видела? Он и мухи-то не обидит. Они поэтому и лезут. Да и если бы виноват, что же они не один на один, а всей шоблой? — с хитринкой сказала Петька, подловив маму.

— Вета, ну что за слова! — возмутилась та, чтобы скрыть смущение. — Ты сама скоро не лучше этого Щеколдина будешь!

— Мама!

— Шучу, шучу! Ладно, спи… — вздохнула мама. — Не знаю, может быть, вы и правы. Может, и правда не было другого выхода… Но только вот невинный человек пострадал, а недруги злорадствуют.

Мама поцеловала Петьку в макушку, перекрестила лёгким движением, встала с кровати.

— Мам, а Хижину нам вернут?

— Не знаю, Веточка, завтра увидим… Спи.