1

Меня зовут Сережа. Только меня редко кто так называет. Чаще всего меня зовут Листиком. Это из-за фамилии и из-за Степанова. У меня фамилия, как у знаменитого композитора — Лист. Только мы не родственники, просто однофамильцы. Моя мама Листа очень любит, а я в музыке ничего не понимаю. Ни слуха у меня нет, ни голоса. Папа говорит: «Ирония судьбы». Наверное…

Но однажды я прославился: пробрался в кабинет Степанова, хотя он страшно засекреченный, и увидел там контрабас (надо же, а никто не знает, что Степанов на контрабасе играет). Конечно, я не удержался и попробовал. Ну неужели у меня с тем Листом, кроме фамилии, ничего общего нет? Разошелся я вовсю! Контрабас — инструмент серьёзный, струны гудят, как ванты в ветер. Я так увлекся, что даже не заметил, как возник передо мной сам Степанов. Он захлопал в ладоши и сказал насмешливо:

— Браво! Для Листа, пожалуй, слабовато, но для Листика — вполне.

И взяв под мышки, опустил меня через окно в сад. Там на скамейке сидели Вероника и Леша Смелый. Они услышали слова Степанова, и прозвище «Листик» ко мне привязалось.

А так во мне ничего необычного нет. Мне 12 лет, у меня темно-рыжие волосы, которые тетя Света стрижет коротким ёжиком, чтобы не жарко было. Мама говорит, что я тощий, как кошей, и даже хуже, и занимается моим усиленным питанием. Я люблю строить кораблики и пускать их весной по ручьям, как все мальчишки на свете, наверное. Люблю мороженое и орехи, собак люблю, особенно своего Гаврюшу, книжки про рыцарей и пиратов. Люблю плавать, лазить по деревьям и ходить босиком. Кто же этого не любит? Любимая моя одежда — тельняшка старшего брата и шорты, которые нигде не жмут. В общем, я самый обычный мальчишка.

Единственное, что во мне необычно, это то, что я живу на Лысом острове. Но это не во мне, а вокруг.

Лысый остров назван так, наверное, в насмешку, потому что такой буйной растительности, как у нас, нет нигде в мире. Я смотрел передачу про джунгли Амазонки. Куда им до нашего леса! Конечно, так у нас не везде. В Поселке вполне прилично, как на любом морском побережье. Пальмы, дубы, пирамидальные тополя, кипарисы, платаны. На восток от Поселка — густой орешник, спокойная речка Янка, луга с высоченной травой.

Зато в глубине острова непролазная чаща, бурелом такой, что без топора не пройти. Там растут ядовитый цветок ясенец и трава держи-дерево. И дикие звери, конечно, там тоже есть. Волки, пятнистые олени, косули, рыси… А медведи, говорят, даже на Зеленый холм забредают. Все это мы знали по рассказам Степанова, он один был в этих джунглях. Заблудиться там проще простого. Да еще ядовитые змеи, их там целые тысячи! Поэтому особым указом Степанова в лес ходить строго-настрого запрещено. Да никто и не ходит. Незачем, некогда и себе дороже.

Наш остров — он даже не большой, а просто огромный. Чтобы обойти его по берегу, нужен не один день и не два, а целая неделя. Или две. А может быть, даже месяц. Никто никогда этого не делал, если честно. Поэтому никто не знает, что там — на той стороне острова.

Лысый остров — это не просто остров, это такой Научный центр, изучающий океан, его обитателей и, главное, дельфинов. На южном берегу острова Поселок: восемнадцать домов, магазин и огромное стеклянное здание Центра. В Центре полным-полно кабинетов, лабораторий, бассейнов, аквариумов. Заблудиться можно. Самый главный здесь и на всем острове — Андрон Михайлович Степанов, тот самый, который был в лесу и от которого я получил свое прозвище. Он хороший, не очень строгий, только скрытный. Живет один, почти ни с кем не общается, даже дорогу к своему кабинету засекретил. Все знают, где его кабинет находится, точные координаты указаны в Общей Таблице: корпус первый, вторая линия, кабинет № 35. И если идешь туда со Степановым, все просто, согласно указанному адресу, но если один сунешься… Ни за что не найдешь! Коридоры, лестницы и двери будто нарочно путаются и меняются местами. Можно заблудиться так, что целый день тебя никто не найдет, кричи — не кричи. И кажется, будто ты на другой планете. А главное, непонятно, как это получается. Невозможная Вероника как-то возмутилась:

— Андрон Михайлович! Это невыносимо! А вдруг что-то срочное?

— Для этого телефон есть. Ксения Фаддеевна всегда на месте.

Вероника подумала и сказала:

— Рядом с вами кабинет ультразвуковых исследований, до него тоже не доберешься!

— Не лгите, Вероника. Если бы вы шли в кабинет № 34, вы бы до него спокойно дошли.

Это правда. Если идешь по делу и о кабинете Степанова не думаешь, то вот он, не прячется. Спокойно… проходите мимо, а Андрону Михайловичу, будьте добры, не мешайте работать. Может, кому-то это покажется странным, но мы уже привыкли. У нас на Лысом всякое случается.

И вот на этом самом Лысом острове я — единственный ребенок! Я и родился здесь. Научный Центр основали четырнадцать лет назад. Когда мама с папой поехали сюда работать, мой старший брат Андрей остался с бабушкой в Москве, заканчивать школу, ведь здесь школ никаких нет. Сейчас Андрей уже взрослый и работает в Севастополе. А я учусь самостоятельно. Раз в месяц мы с мамой ездим на Большую землю в школу № 1, к которой я «прикреплен», и я сдаю зачеты по всем предметам. А если я чего-то не знаю, то учителя мне объясняют и рассказывают. А потом дают новые задания. Так учиться совсем не трудно, мне все на острове помогают. Маленькому хорошо среди взрослых. И все-таки… все-таки ничего мне так сильно не хотелось, как иметь друга! Хотя бы один мой ровесник был на острове! Но самый молодой сотрудник Центра Леша Смелый старше меня на десять лет.

И вот этим летом все изменилось: у нас на Лысом появились еще двое ребят.

В то утро я, взяв папин бинокль, отправился на Хребет Дракона (так у нас называется груда камней над морем в одной из бухт). Я смотрел, не приплывут ли дельфины. Но их все не было и не было. Зато занырял среди волн белый катерок метеослужбы с Большой земли. Он причалил к берегу, и с него сошли пассажиры. Это были ребята. Мои ровесники! Девочка и мальчик! Судя по багажу, они приехали надолго.

 

2

Сейчас я вам подробно опишу Роську. Сделаю это потому, что она — мой самый первый в жизни друг. Понимаете? Самый-самый первый! Если бы вы двенадцать лет прожили на острове, населенном только взрослыми, вы бы меня поняли.

Итак, Роська. Роська — это сокращенно от Ярославы. Полное имя у нее такое — Ярослава. Она на год младше меня, но самостоятельнее раз в сто. Лицо у Роськи круглое, как луна, а кожа почти прозрачная, и голубую жилку на виске видно. Глаза — на пол-лица и как море. Это не поэтический образ, как в книжках (какой из меня поэт!), просто ее глаза так же, как море, умеют менять цвет. Вроде бы темно-серые, обычные глаза, но поднесет Роська к лицу сиреневые колокольчики, и глаза тут же станут сиреневыми; заберется в гущу зеленых кипарисов, и глаза позеленеют. А уж если Роська надевает свое любимое голубое платье, они зажигаются синими огнями, становятся, как самое синее море. А еще ее глаза глубокие-преглубокие (ну, я же говорю — море). Наверное, это из-за темных зрачков. Вот какие у Роськи глаза! А ресницы тоненькие и не черные, а коричневые, с золотистыми кончиками, будто по ним мазнули золотой краской, и они светятся. Роськин нос острый и любопытный, ему до всего есть дело. Волосы цвета здешней степной травы она заплетает обычно в две косички. Вот и вся Роська. Большие глаза, острый нос и две косички.

Я, конечно, не сразу все это рассмотрел, и Роська была просто девчонка. Но она была на Лысом! Я смотрел в бинокль, как они разгружаются, а сердце у меня так и бухало. Я не выдержал и побежал к пристани. За штурвалом катера был мой знакомый метеоролог, дядя Саша, он сказал:

— А, Листик! Принимай гостей.

Значит, только гостей… Ну и пусть! Лето-то только начинается, а они наверняка до осени, вон сколько вещей. Катерок отчалил. Девочка (тогда я еще не знал, что это Роська) озабоченно смотрела на груду чемоданов, коробок и сумок.

— Как же все это нести, Максим?

— Как раньше несли, так и сейчас понесем, — откликнулся мальчик.

Если бы вы всю жизнь прожили среди взрослых, а сверстников видели только раз в месяц и то издалека, то и вы бы, наверное, не умели знакомиться. К любому взрослому мне ничего не стоит обратиться, но как знакомятся ребята, я понятия не имел. Вернее, имел, по книжкам и фильмам, но у меня духу не хватало подойти и сказать: «Привет, меня зовут Сережа Лист, давайте дружить». А эти двое меня будто не замечали (может, они тоже с какого-нибудь острова?). Но в конце концов, я здесь вроде хозяина, и, по-моему, они здорово во мне нуждаются. Я приблизился.

— Помочь?

Девочка просияла (честное слово, лицо ее вдруг стало другим, будто выглянуло солнце. Такая уж у Роськи улыбка). Мальчишка остался хмурым. Даже еще больше нахмурился, так мне показалось.

— Ты местный? — обрадовалась девочка. — Ты здесь живешь, да? Такое живописное место! Мы тоже будем здесь жить теперь, — она покосилась на мальчика. — Скорее всего. Посмотри, сколько у нас вещей! И все это мы везем через всю страну! И самое главное, мы приехали почти наобум. Вполне вероятно, что все придется везти обратно и…

— А вы к кому приехали?

Девочка приняла очень важный вид, а мальчишка помрачнел еще больше.

— К Веронике Алексеевне Невозможной. Улица Летняя Дуга, дом 2.

— Пойдемте, — вздохнул я. — Да оставьте вещи, никто не тронет, потом тележку у Леши попросим, отвезем.

У обоих одинаково округлились глаза.

— Как оставить?! — возмутилась девочка. — Ты просто не знаешь. Здесь вещи… они ценные. Особой ценности. Ты не понимаешь!

Вот смешная!

— Говорят тебе, никто не тронет.

Но, судя по всему, они не очень-то прониклись ко мне доверием.

— Ладно, — решил я, — ждите меня здесь.

Я побежал к Смелому. Я очень торопился.

Я боялся, что моих возможных друзей увидит кто-нибудь из взрослых, и не я помогу им освоиться на новом месте. Рабочий день еще не начался, Леша спал, и мне пришлось минут десять барабанить в окно.

— Ну, чего тебе не спится, изверг? — зарычал на меня Смелый и долго не мог понять, чего я от него хочу, но тележку все-таки дал. Смелый (это фамилия) — неплохой человек, только слишком влюбленный в Веронику. Эх, знал бы он, чьим гостям эта тележка нужна! А вещи их все сюда войдут, на этой тележке дельфинов раньше перевозили. Я помчался на берег. Только бы не ушли!

Они не ушли. Они не смогли бы уйти по очень простой причине: наша овчарка Гаврюша, расставив лапы, вздыбив шерсть и оскалив пасть, не позволяла сделать ребятам ни шагу. Чужие на территории острова! Он однажды высочайшую комиссию из Академии наук не пустил. Пришлось мне его в сарае закрыть и весь день караулить.

— Гаврюша! Свои! Не трожь!

Услышав мой голос, Гаврюша завилял хвостом, но осаду не снял.

— Тубо! — я дал ему по загривку (не сильно, я животных никогда не обижаю). Гаврюша опустил хвост и стал смотреть в сторону, будто это не он вовсе. Девочка глянула на меня с восхищением, мальчик с уважением. Так мне показалось. Мы погрузили вещи в тележку и тронулись.

Я посмотрел на мальчика. Он, наверное, мой ровесник или чуть постарше. Толстоватый, круглолицый, с большими, как у девчонки, глазами. Хмурый он какой-то, будто всем недовольный. Мог бы и поразговорчивее быть! Или он думает, что здесь полным-полно детей? Конечно, я надеялся на мальчишку. Что мы подружимся. Будем вместе по скалам лазить, «Тома Сойера» читать, можно плот построить и шалаш в лесу. Не с девчонкой же мне дружить!

Хотя она хотела подружиться, потому что болтала без умолку.

— Максим учится в шестом классе, а я в пятом. Здесь, конечно, есть школа?

— Конечно, нет, — усмехнулся я и рассказал, как учусь. Девочка слушала, приоткрыв пухлогубый рот.

— Ничего себе… Наша фамилия Осташкины.

Брат с сестрой. Так я и подумал. Мы втащили тележку по Первому Маячному спуску. Девочка всему удивлялась, мальчишка был как каменный.

— Меня зовут Ярослава. Можно просто Роська. Это Максим. А Вероника Невозможная наша двоюродная сестра, мамина племянница. Она, наверное, очень занятой человек, да?

— О, да!

— Наверное, это покажется тебе странным, но мы никогда ее не видели.

Так она разговаривала всю дорогу, стараясь быть очень вежливой и то и дело обращаясь к брату, но он отвечал либо односложно, либо вообще отводил глаза в сторону и молчал. Ну и бука! Но Роську это не смущало. Она весело рассказывала, как они уговаривали дядю Сашу отвезти их на Лысый, как ехали по морю, видели яхту и стаю дельфинов. Я слушал ее так, в пол-уха, но смотреть на Роську мне нравилось. На ней был матросский костюм, и вся она была такая тоненькая, веселая, славная. Что ж, может, и с девчонками можно дружить по-человечески.

Уже у самого Вероникиного дома я спросил:

— Вы на все лето к Веронике приехали? И как вас родители одних отправили! Меня бы ни за что не отпустили…

— Видишь ли, — спокойно ответила Роська, — наши родители погибли. Мы остались совершенно одни, а Вероника наша единственная родственница.

 

3

Вот так штука! Люди-то остались без родителей… Я много думал об этом потом. Так думал, что мама даже стала волноваться: все ли в порядке у меня со здоровьем? Мол, я не ем ничего и ночами не сплю, на вопросы отвечаю через паузу и вообще веду себя странно. А со здоровьем все было в порядке. Но вот что получается: у Осташкиных такая беда случилась, а мне от этого будто бы хорошо — моя заветная мечта сбылась, на Лысый приехали ребята! Но если бы не их горе, где бы они сейчас жили с родителями, с кем бы дружили?

Но обо всем этом я думал уже потом, а сейчас, когда Роська сказала про это, я просто замолчал и даже не знал, что сказать. Максим дернул меня за рукав и спросил медленно:

— Скажи, а наша сестра, Вероника… ты ее знаешь?

— Конечно! Здесь все друг друга знают, а Веронику не знать просто невозможно.

— А какая она? Расскажи, пожалуйста.

Я задумался. Что я мог сказать про Веронику? Во-первых, Невозможная — это ее фамилия. Все считают, что фамилия говорящая. Моя мама ею восхищается. Она говорит:

— Вероника просто необыкновенная! Такая красота, такой ум, такой темперамент — и все в одном человеке! В нее невозможно не влюбиться.

— С ней невозможно работать! — восклицает на это папа. — Она упрямая, дерзкая…

— Красивая, — вставляет мама.

— И что с того? Это не значит, что можно позволять себе все, что угодно!

Папа работает с Вероникой в одной лаборатории, и их мнения часто расходятся. К тому же Вероника постоянно нарушает дисциплину. Она вообще всегда делает, что хочет, ни с кем не считаясь.

Позапрошлой весной, например, у нас заболела дельфиниха Стеша, самая замечательная из всех дельфинов. Лечили ее долго, усердно, сам Степанов ею занимался. А Вероника настаивала, что Стешу надо отпустить в море. Мол, Стешина болезнь — редкий случай тоски по воле. Мол, стоит только выпустить ее, она сама собой выздоровеет. Никто с Вероникой, конечно, не соглашался (кроме Мераба Романовича), говорили, что она дилетант, а это слово у нас — самое страшное ругательство. Сколько сил и денег на Стешу было потрачено — не пересказать. Но ей становилось все хуже. Вероника свою линию вела четко. Степанов даже сказал ей однажды очень сердито:

— Я мог ожидать такого непрофессионального подхода от кого угодно: от Чолария, от Алексея, даже от Петушкова, но от вас, Вероника! От вас, самого трезвомыслящего ученого!

Вероника в ответ только губы поджала. И вот однажды ночью Стеша исчезла. Утром Вероника призналась, что это она выпустила ее на волю. Без Леши Смелого и Мераба Романовича тут, конечно, не обошлось. Скандал был грандиозный! Веронику хотели даже уволить, но через два дня наши наблюдатели засекли Стешу в море. Совершенно здоровую. Вероника ходила победительницей. Степанов ограничился строгим выговором Веронике Невозможной за нарушение рабочей дисциплины, сокращением ее полномочий и долгим разговором в своем секретном кабинете. Но все это мало подействовало на Веронику, наоборот: зазнаваться она стала еще больше.

Да, характер у нее сложный, но мама права: Вероника очень красивая. Может, поэтому ей многое прощается. Я давно заметил, что красивым людям часто сходит с рук то, за что обыкновенным здорово бы влетело. Вероника высокая и почти на всех смотрит свысока. Ходит она так быстро, что ее длинная черная коса летает из стороны в сторону. Как-то она рассказала моей маме, что в детстве отец привязывал ее за косу к спинке стула, когда она учила уроки, чтобы сидела прямо, спину держала. Спину держит Вероника до сих пор и ходит как королева. Она вообще похожа на королеву из сказок. И когда на нее смотришь, то как-то тепло внутри делается, будто она погладила тебя своими большими горячими руками, и сразу понимаешь, почему в нее так влюблен Леша Смелый и почему он при ней становится тихим и неразговорчивым. Только вздыхает.

Но что сказать Максиму про его двоюродную сестру, я не знал. С уверенностью можно было сказать только, что они будут предоставлены сами себе, потому что дел у Вероники всегда невпроворот.

— Ну… сами увидите, — промямлил я и нажал кнопку звонка.

 

4

Я так и не узнал, как встретила ребят Вероника Невозможная. Услышав ее шаги за дверью, я сказал небрежно:

— Ладно, увидимся!

И поспешил уйти. Если честно, мне не хотелось встречаться сейчас с Вероникой. Она обязательно скажет что-нибудь неприятное. Например, поднимет свою красивую бровь и усмехнется:

— Наш пострел везде успел.

И это прозвучит как: «Наш Листик, как всегда, влез не в свои дела». И хотя я совсем никуда не лезу, тем более в чужие дела, Осташкины могут подумать про меня всякое.

В общем, поплелся я в полном одиночестве по Поселку. Только Гаврюша радостно прыгал вокруг меня. Радовался, теленок, что мы опять вдвоем. В Кедровом переулке я встретил Онтова. Его зовут Илья Аркадьевич, а прозвище — Ослик ИА. Онтов, высокий, худой и очень грустный, занимается электроникой, прикрепляет датчики к дельфинам, и вообще он у нас первый мастер по технике. В свободное время ремонтирует телевизоры, магнитофоны и Вероникин компьютер, который постоянно ломается, не выдерживая ее темперамента, как говорят в Поселке. Мне Илья Аркадьевич нравится. Он не задается, как некоторые, может остановиться, поболтать, хотя дел у него выше крыши. Сам всегда говорит, что скромность — превыше всего. Его жена — тетя Света. Маленькая, сухонькая и совсем седая.

Все в Поселке их жалеют. У них был сын, Игорь, очень талантливый: он мог супер-сложное электронное устройство сделать в микроскопических размерах. Два года назад он приехал сюда погостить и пропал в лесу. После этого-то Степанов и запретил строжайшим приказом туда соваться.

Я Игоря хорошо помню до сих пор, он подарил мне самолетик. Подарил и сказал:

— Носи его с собой, он принесет тебе удачу.

Самолетик красивый: ярко-красный, с золотыми колесиками, крыльями, пропеллером и прозрачной кабиной. Очень маленький, с мой мизинец, он может прикрепляться, как значок, к одежде, но я ношу его в кармане, потому что он, если честно, тяжеловат. А еще потому, чтобы ИА и тетю Свету лишний раз не расстраивать. Они как Игоревы игрушки увидят, так сразу… ну, вы понимаете… Игорь многим в Поселке таких игрушек надарил. Кому автомобильчик с мотором, кому паровоз, кому ракету. Моему папе — пароходик, маме — смешного лягушонка, а Петушкову — альпиниста с огромным рюкзаком. Все потом говорили: будто чувствовал он, будто на память…

НА улыбнулся мне своей печальной улыбкой, спросил:

— Что нового в этом мире, Листик? Ты ведь у нас раньше всех встаешь, все знаешь.

По-моему, он специально говорит мне всякие хорошести, чтобы подружиться. Наверное, очень тоскует по своему сыну, хотя Игорь был большой, а я — маленький. Лучше бы с Лешей Смелым подружился, он им больше подходит. Знаю я не все и встаю не раньше всех, но сегодня была такая новость, такое событие! Но я сделал вид, что меня это не очень волнует, и сказал:

— Да так… К Веронике гости приехали. Брат с сестрой, мои ровесники.

— Да? — живо отозвался ИА. — Будет теперь тебе повеселее, да?

И он пошел своей дорогой. А я — своей. Я слонялся по Поселку все утро. Навестил беременную дельфиниху Жанну, заглянул к Петушковым, помог тете Свете воды из колонки натаскать, а потом пошел в Холмы.

Холмы — это такое особенное место, самое красивое у нас и самое мое любимое. Ничего там такого нет, если мельком посмотреть, но когда сидишь на Зеленом Холме долго-долго, то будто в плену оказываешься, только непонятно, что тебя держит. Зеленый Холм самый высокий и единственный поросший лесом (летом научные сотрудники сюда за ягодами ходят), после него никакого леса уже нет, и цветов нет, одна желтая трава. Все Холмы поросли ею. Один за другим тянутся они к Горизонту, низкие, пологие, поросшие степной травой, колючкой, с еле видными тропинками и скоплениями гладких камней. И кажется, что у этой холмистой пустыни нет ни конца ни края. Я так ни разу не дошел до их границы, а она есть, ведь мы же на острове. Мне нравится здесь бывать, особенно когда надо подумать о чем-нибудь важном. Тихо трогает ветер макушки трав, проскальзывают между камнями юркие ящерицы, у горизонта толпятся низкие облака. Если долго смотреть на эти облака, то начинает казаться, будто там конница собирается в дальний поход. И вот она уже мчится мне навстречу, поднимая степную пыль, сминая траву… Иногда я будто даже слышу грохот копыт и окрики всадников. Но нет, все это только кажется, и здесь я всегда один: ни человек не появится, ни птица не пролетит, ни лоскутный заяц не прошмыгнет. Только ветер да ящерицы. Прямо колдовство какое-то.

Я спрашивал про Холмы у взрослых, но все только плечами пожимают:

— Холмы как холмы, что в них особенного?

Если бы я мог словами объяснить, ЧТО!

А мама вообще обняла меня за плечи и сказала:

— Это, Сережа, у тебя просто воображение богатое.

Ничего себе воображение! Меня обдает горячим ветром от быстрого их бега, и даже конский храп можно услышать, если сильно прислушаться, а два года назад на одном холме я нашел наконечник от стрелы. Тяжелый, отлитый из какого-то блестящего металла и без малейших признаков ржавчины! Я храню его в своем ящике. Вот подружимся с Максимом, и покажу ему, уж он-то не отмахнется…

Я вернулся с Холмов в Поселок и сразу встретился с Вероникой. Точнее, она налетела на меня, как шквал.

— Послушай, Листик, у меня дел по горло, и ты тоже хорош: привел гостей и бросил.

Будто это мои гости!

— Мог бы показать им Поселок, Маяк, с дельфинами познакомить… Они сюда надолго, так что контактируй, Листик, контактируй!

Да я-то с радостью!

— Они ждут тебя у моего домика, проведи экскурсию, только не задавайся, — крикнула она уже на бегу.

Я даже засмеялся от радости: какая все-таки Вероника замечательная! Я помчался со всех ног к Летней Дуге, придумывая на ходу, что сейчас скажу Осташкиным. Но так ничего умного и не придумал, выпалил с ходу:

— Меня Вероника послала вас с Поселком познакомить. Пойдемте?

И тут Максим впервые улыбнулся. Такая улыбка у него была хорошая! И сам он весь замечательный! И сестренка его тоже, и весь мир!

 

5

На наш Лысый остров часто приезжают разные делегации, потому что Степанов любит проводить научные конференции и съезды. Все взрослые в такие дни ужасно заняты и меня просят провести экскурсию — показать гостям Поселок, Научный центр, бассейны и вольеры. Таких экскурсий я провел тысячу, и сейчас начал рассказывать Осташкиным, как по написанному:

— С высоты птичьего полета очертания Лысого острова напоминают силуэт дельфина. На «дельфиньем брюхе» находится Поселок. Всего в Поселке восемнадцать домов. Все жители — сотрудники Научного центра, Пристани или Маяка…

— А что за Маяк? — быстро спросил Максим.

Я сбился, понял, что веду себя, как дурак (Осташкины подумают ещё, что я зазнаюсь), а потом вздохнул с облегчением: ведь им можно показать НАСТОЯЩИЙ МОЙ ОСТРОВ!!! То на острове, что я люблю!

— Потрясающий Маяк! — заторопился я.

— Бежим на берег, я покажу! Это и Маяк, и метеостанция. Для нас погода, знаете, как важна? А Маяк, знаете, какой? По нему все корабли ориентируются, он во всех лоциях есть!

Когда мы подошли к Маяку вплотную, Роська выдохнула:

— Ух, ты…

Круглая, огромная, прямая башня из ноздреватого камня уходила в небо, наверху был стеклянный купол со шпилем и флюгером в виде штурвала.

— Он был построен семь веков назад, только купол уже сейчас сделали и шпиль…

— Разве на острове есть местные жители? — удивилась Роська.

— В том-то и загадка, что нет. Неизвестно, кто построил, когда и зачем. Понимаете? Археологи приезжали, искусствоведы. Спорили, искали, но ни к чему не пришли.

— А внутрь не пускают? — спросил серьёзный Максим.

— Вообще-то пускают, дядя Фаддей добрый… Сходим как-нибудь, это лучше вечером, когда включают Маяк. Пойдемте, лучше я вам нашу гордость покажу, памятник природы.

Мы опять поднялись в Поселок. Маяк стоял на мысу Плавник, и к Поселку от него вели четыре каменные лестницы. По дороге я рассказывал, кто где живет.

— Здесь смотритель Маяка живет, дядя Фаддей, его дочка Ксюша, она у Степанова секретарем работает, и Леша, я вас потом с ним познакомлю. Ну, здесь вы с Вероникой, здесь братья Казариновы, они на Пристани работают…

Роська и Максим усердно кивали. Мы прошли по Невскому проспекту и вышли к Чуду-Юду. Так у нас ласково называют огромный кедр. Он такой высокий, что приходится отходить к самому Центру, чтобы увидеть его макушку, а обхватить его не может никто, даже Иван. У кедра выворочены наружу корни, так, что можно было забраться вовнутрь, как в шалаш, и даже встать в полный рост. Кажется, что это великан, у которого много узловатых покореженных ног. Иногда мне представляется, что ночью Чудо-Юдо вылезает из земли и бродит по Поселку, в окна заглядывает, с дельфинами разговаривает, а утром возвращается на свое место. Расправляет зеленые мохнатые ветки и стоит, как ни в чем не бывало: никуда, мол, я не ходил, стою, как стоял. Думаете, так не бывает?

Ха! Вы просто у нас на Лысом не были, у нас еще и не такое бывает!

— Как в пещере, — прошептала Роська, когда мы забрались вовнутрь.

— А если он рухнет, представляете, прямо на нас? — с хитринкой сказал Максим, специально, чтобы попугать Роську. Мне это понравилось: значит, он сразу понял, какой он, наш кедр.

— Я, когда маленький был, всегда здесь прятался, — сказал я.

— От кого?

— Ну, так… просто играл.

Максим понимающе кивнул, а Роська погладила могучие корни.

Я показал Осташкиным площадь Памяти. Площадь вымощена черными плитами, на ней стоит камень-валун, на котором высечены слова: «Памятники не заменят людей, но пусть этот камень, поднятый со дна моря, напоминает нам, что жизнь наших погибших товарищей и близких продолжается в наших делах и совместных начинаниях, наших жизнях и нашей памяти…»

Мы молча стояли рядом с камнем. Роськины глаза намокли, она смотрела под ноги. Максим сказал строго:

— Хорошо написано. Так и надо.

Я был согласен с Максимом, поэтому и привел их сюда. Я хотел как-то показать им, что понимаю их горе. Но как сказать это словами, я не знал.

Мы еще походили по Поселку, полюбовались на огромное здание Центра, потом пошли смотреть дельфинов. По дороге я рассказывал:

— Все улицы у нас с названиями, чтобы интереснее было, чтобы как будто настоящий город. Знаете, целое заседание собирали. На повестке дня — названия улиц в Поселке. И знаете, что Степанов придумал? Люди-то съехались из разных городов, вот и взяли из каждого города по улице: Арбат из Москвы, Невский проспект из Петербурга, Приморский бульвар из Одессы, еще есть Байкальская, я на улице Труда живу, а Пристань официально называется Графской, как в Севастополе… Просто так, конечно, тоже придумывали. Вот, например, улицы Первого Дельфина ни в одном городе нет, только у нас. Это Мераб Романович Чолария так назвал, у него теория своя. Он доказывает, что китообразные — первые жители планеты, что у них своя цивилизация, своя история, даже фольклор свой, что они нас раз в сто умнее.

— Правда? — распахнула глаза Роська.

Я пожал плечами:

— С ним почти никто не соглашается, если честно.

— А ты? — спросил Максим.

— Потому и смелый?

Я рассмеялся:

— Это фамилия! У Вероники — Невозможная, а у Леши — Смелый. Весь Поселок мечтает их поженить, чтобы Вероника из Невозможной стала Смелой, хотя она, конечно, и так…

Роська сбила шаг и как-то по-особенному тронула меня за рукав.

— Сережа, скажи, неужели она действительно такая уж невозможная?

Тут я понял, что значит выражение: «Готов сквозь землю провалиться». Раньше папа часто говорил: «Сергей, как ты себя вел, я готов был сквозь землю провалиться!» Теперь и мне захотелось оказаться поглубже под землей, чтобы Осташкины не видели моих пунцовых ушей, а я — их глаз. Ведь Вероника их двоюродная сестра! «Какая бестактность!» — сказала бы мама. Мои уши пополыхали еще немного, и я сказал, запинаясь:

— Да нет, она хорошая, просто… очень непохожа на других. Мама говорит, что она… мм-м… неординарная личность.

— Неординарная личность легка на помине, — сказал Максим. К нам приближалась Вероника.

— А, вот вы где! Племянники — за мной, вас хочет видеть начальство. Листик — свободен!

Я растерялся, потому что никогда об этом всерьёз не думал. Мне нравится Чолария, хоть все в Поселке над ним посмеиваются, считают его чудаком и дилетантом (несмотря на то, что он лучший и единственный друг Степанова). Я вырос рядом с дельфинами, знаю их повадки, иногда мне кажется, что я даже понимаю их язык, я очень люблю дельфинов, они самые лучшие, самые умные звери на свете! Но принять чоларинскую теорию что-то мне мешало. Может быть, скептическое отношение к ней моего отца. И я сказал Осташкиным честно:

— Я не знаю.

— А я верю, — еле слышно прошептала Роська, стрельнула глазами на Максима (не смеется ли?) и перевела разговор. — А почему названия улиц прямо на асфальте написаны? Все ходят, топчут…

— А где еще писать? Домов мало, а указатели ставить глупо, здесь и так не заблудишься.

— А лестница, по которой мы от Маяка поднимались, там тоже что-то написано. Название?

— Это Первый Маячный спуск. Их всего четыре.

— А я думала, просто лестница…

— Да конечно, просто! Это Леша Смелый названия придумал и написал, самовольно.

Конечно, она невозможная! Невыносимая, непереносимая, даже слов нет! И чего это она Осташкиных племянниками называет, если она им всего-то двоюродная сестра?! Конечно, для солидности! Тетушка!

Уводя Максима и Роську, Вероника улыбнулась мне:

— Спасибо, Листик. Приходи к нам сегодня чай пить.

 

6

Вечером мама пришла ко мне в комнату, погладила по плечу и спросила:

— Рад, что ребята приехали?

Мама всегда понимает меня лучше всех, ей можно даже не говорить всего, а она уже догадается.

— Хорошо, что приехали, — сказала она, — Особенно девочка. Она такая аккуратненькая, такая вежливая, и вообще…

— Приличная, — хмыкнул я.

— Да, приличная. И нечего хмыкать. Может быть, хоть она на тебя, обормота, повлияет.

— He-а, не повлияет.

— А жаль! — вздохнула мама. — Ну, а мальчик? Подружились?

Мне захотелось тут же пожаловаться маме, что он какой-то неразговорчивый, хмурый, будто занят только своими мыслями, а с нами ходит из вежливости, но вместо этого я сказал:

— Мам, у них родители умерли.

— Да, я знаю.

Мы помолчали. А потом я быстро ее обнял, потому что…. ну, просто так обнял. И мама меня поняла.

Когда мама ушла, я еще долго лежал, смотрел в потолок и думал о разном. О маленьком дельфиненке, который должен скоро родиться у афалины Жанны. О том, что над Холмами весь день висели тучи, хотя над остальной часть острова было ясное небо. О том, что тетя Света опять вчера заплакала, когда я помог ей ведро с водой донести до дома, а я даже не знал, что сказать. Что тут скажешь? Думал я о лесе, в котором остался их Игорь. И об Осташкиных думал. А еще о Леше Смелом и его шаровой мыши. Завелась у Леши в лаборатории чудо-мышь: вся она будто бы из разноцветных шариков. Есть такой старый мультик про Лошарика, а у Леши есть мышарик. Он назвал ее Василисой, но приручить не может, и Василиса то и дело сгрызает его отчеты. Только Вероника этому не верит. Говорит, что Леша — лентяй, что ему лень писать отчеты, вот он и сваливает все на несчастную мышь.

— Я не лентяй, — вздыхает Леша. — Я борюсь с бюрократизмом. Кому они нужны, эти отчеты?

— Науке! Понимать надо… борец!

Вероника говорит насмешливо, но Леша не обижается, а смотрит на нее во все влюбленные глаза.

На потолке у меня — тени от сосен, что растут возле дома. Они складываются в рисунки. Я рассматриваю их и думаю, что Максим, наверное, только с виду такой мрачный, а потом, когда мы подружимся, все будет по-другому. Надо же, как в один день изменилась моя жизнь! Был я на острове один, и вдруг нас стало трое! Будет веселее в школу ездить и вообще… А еще теперь можно будет бывать у Вероники дома, у нее столько всего интересного! А еще я успел улыбнуться — как здорово смеется Роська! — а потом сразу уснул.

 

7

Мы с Роськой и Гаврюшей сидели на самом краю Хребта Дракона, прямо над морем, и ели белую черешню. Для меня черешня — привычное дело, а Роська смаковала каждую ягодку. Еще бы, после интернатской еды!.. Роська рассказывала, я слушал.

— Пришли двое: мужчина и женщина. Говорят: «Это квартира Осташкиных? Ты Ярослава? Твои родители погибли, брат в больнице № 10. Никуда не уходи, скоро за тобой приедут». Я сначала не поверила, рассердилась даже: что за дурацкий розыгрыш? Но потом… их час нет, два… Никто не приезжает, но и родителей нет. Не могут же люди весь день по магазинам ходить. Я телевизор включила, а там новости — взрыв в супермаркете. Я в справочнике нашла телефон той больницы. Мне и говорят: да, мол, есть такой мальчик, три часа назад поступил. Шансы, что выживет, равны нулю. Есть крохотная надежда.

Рассказывала Роська спокойно, но от этого было еще страшнее. Будто дальше будет еще хуже.

— Я сразу к нему поехала. Одеяло взяла и молока купила. В голове только одно: лишь бы Максим выжил. Знаешь, если бы не это, я бы просто легла на пол и умерла, когда мне про маму с папой сказали. А так во мне все отключилось, только одно осталось — Максим.

Врачи Роську не прогоняли, и она просиживала в больничном коридоре дни и ночи. Медсестры то и дело уговаривали ее поесть и поспать, но Роська не ела и не спала — четыре дня. Наверное, она все же засыпала, но тут же на кушетке и для себя незаметно. Приходили папины друзья, молча сидели рядом, сказали, когда и где похороны. Один раз мимо проходили врачи, и кто-то из них сказал:

— Умер.

И Роське показалось, что это про брата. Она накинулась на одного врача, стала бить его ладонями, кричать и плакать.

— Я совсем себя не помнила. Мне потом сказали, что это нервное. Так стыдно…

Еле-еле ее успокоили, отвели к главврачу.

— Да жив, жив твой Максим, — сказал тот.

— Иди домой, поспи, отдохни, а то ты нам всех врачей перебьешь. А Максима мы скоро переведем в детское отделение.

Но Роська ушла только тогда, когда ее пустили к брату, и она убедилась, что он живой. Роська вернулась домой. Вот тут-то тоска и скрутила ее. Тоска и страх: у них не было никаких родственников, они с Максимом остались одни на всем белом свете.

— Максима из больницы сразу определили в детский дом. Родственников-то у нас нет. И меня следом. Я сама туда пришла. Лучше же вместе…

Но там оказалось совсем не лучше. А просто невозможно.

— Понимаешь, об этом даже не рассказать. Мне еще повезло, а как издевались над Максимом! Он раньше такой веселый был, всегда улыбался, а там… его будто серой пылью обсыпали, и все, навсегда. А однажды он исчез…

Роська вроде бы простыми словами рассказывала, как раньше, но я вдруг ясно ощутил все звуки, запахи, все Максимкины чувства и переживания, все мысли, будто бы я раздвоился: один «я» сидел на берегу моря и слушал красивую девочку Роську, а другой «я» стал Максимом Осташкиным год назад.

Степанов придумал этому явлению огромное нерусское название, а Вероника, а вслед за ней и весь Поселок, говорила проще — «раздвижка сознания». Потому что границы твоего сознания как бы раздвигаются, и ты впускаешь в себя еще одно сознание, чужое. Вероника владела этим искусством в совершенстве и утверждала, что умеет «раздвигаться» до сознания дельфинов. У меня же раздвижка ни разу не получалась. А тут, слушая Роську и глядя на море, я ясно представил веселого мальчика Максима, у которого в один день рушится все. И что-то сдвинулось в воздухе и вообще везде, и я… даже перестал слышать Роську….

Вечером, когда дежурный воспитатель погасил свет и ушел в свою комнату, предводитель мальчишеской спальни, где жил Максим, Шалин, прыщеватый подросток, сказал, что сегодня они идут на дело, в деревню.

— И ты, Мамина радость, пойдешь. Хватит быть мальчиком-колокольчиком. Без разговоров, — ткнул он в Максима.

За что Шалин прозвал его «Маминой радостью», Максим не знал. Наверное, за то, что директриса как-то погладила его по голове и сказала умиленно:

— Ты, наверное, своим родителям доставлял только радость.

Зато Максим точно знал, что Шалин его ненавидит, и что от него не отвяжешься. Максим не то чтобы Шалина боялся, но ведь еще с прошлой «темной» синяки не зажили, а Роська опять пристанет: «Что они с тобой сделали!» Но пойти он не мог. Шалин с приближенными ведь и не воруют даже, а больше пакостят. Окна бьют, кошек вешают, в сено стекла суют. Нет, не мог Максим пойти. Ради Роськи не мог, потому что ей все расскажут. Ради мамы с папой. Он верил, что они смотрят на них из какого-то другого мира. И помогают. Хотя бы сделать правильный выбор. Чтобы потом стыдно не было. И Максим сказал:

— Не пойду я, Шалин, хоть до смерти забейте.

Шалин криво усмехнулся:

— Чего тебя бить, ты и так битый.

Они ушли, а Максим тут же уснул. Потом он не раз думал, что ему за ужином что-то подсыпали в чай. Потому что так крепко он никогда не спал — ничего не слышал, ничего не чувствовал. Как вернулись Шалин и остальные, как подняли его вместе с матрасом и вытащили через окно, как пронесли через полгорода и бросили посреди пустой улицы.

Проснулся Максим от холода. Занималось раннее утро. Максим зябко передернул плечами, огляделся. Вдоль улицы тянулась красная кирпичная стена, слышались стук колес и паровозные гудки. Максим знал, что это за место. Он сел на свой матрас и заплакал. Впервые после больницы.

Это место в городе называли Портом. Почему — совершенно неясно. Рядом не было ни моря, ни реки. Был вокзал с путаницей путей, тяжелыми и бесконечными товарными поездами, с худыми собаками, с грязными нищими, которые селились в заброшенных бараках и под высокими платформами. На вокзале были свои законы. И в Порту тоже. Портовых боялись. Они не любили чужаков, были скоры на расправу, про них рассказывали страшные истории. И Максим сразу понял, что все — пропал.

Он даже не очень удивился, что проснулся здесь. Если уж решили расправиться с человеком окончательно, ничего удачнее, чем бросить его одного, раздетого, в Порту, придумать нельзя.

— Пусть, пусть, — зло шептал Максим, не вытирая слезы. Он не сомневался, что его убьют. Только бы не издевались. И Роську жалко.

Но даже боль за Роську не встряхнула Максима. Не было у него сил бороться за эту жизнь, тем более, что ничего хорошего в ней уже не будет. Надо было ему погибнуть тогда с родителями! Только вот Роська… Да, Роська, но все-таки ей легче живется в детдоме. Или это только кажется? Нет, просто Роська другая. Она живет с солнцем внутри. Роська умеет пройти по лужам и грязи, не замарав обуви, так и среди злости, подлости и бесконечного сиротского одиночества умеет она жить так, что ни злоба, ни тоска не прилипают к ее мудрому сердечку.

Максим скорчился у стены, замерзший, испуганный. Может, час он просидел так, может быть, пятнадцать минут. Кто-то тронул его за плечо.

— Эй, ты!

Максим поднял глаза. Перед ним стояла шеренга босяков. В прямом смысле — обуви не было ни у кого. Ноги черные, пятки затвердевшие.

— Ты чего тут стриптиз развел? Поднимайся давай! — сказал упитанный лысый парень лет семнадцати.

— Отстаньте от меня, — попросил Максим.

Какая уже разница, что с ним сделают за это безобидное сопротивление? Он так замерз и устал, что умер бы сейчас если не с удовольствием, то с облегчением.

— Смертник, — спокойно оценил лысый.

Он был здесь главный, это ясно. Вроде Шалина в детдоме. А Лысый — это кличка. А у тощего светлоглазого — Нытик. А смуглого в грязном взрослом пиджаке все называли Платоном. Конечно, никто не представлялся Максиму. Все это он понял, пока его тащили вдоль стены. Он не сопротивлялся, только, когда Нытик толкнул его, сказал:

— Не толкайся.

Наконец остановились в каком-то тупичке: стена и дощатый забор с двух сторон. Поставили у стены, выстроились напротив.

— Доставай, — коротко приказал Лысый двухметровому.

Тот коротко зевнул и вытащил из рукава мешковатой куртки обрез. Максим вжался в стену, голой спиной почувствовал шершавую поверхность камней, и на секунду ему очень, очень захотелось жить.

— Ну, пли, — тихо скомандовал Лысый.

Неужели все? Вот сейчас и — все?

Максим точно знал, что смерть — это не конец. Он не верил ни в ад, ни в рай. Точнее, верил, но по-своему. Верил, что если человек жил честно, был добрым, ни над кем не издевался, даже если он не был героем, а просто не делал подлостей, то после смерти он попадает в такое место, где встретится со всеми, кого любил здесь, в этой жизни, и там уже не будет смерти, и голода не будет, и болезней. И, наверное, там всегда лето. И живет его любимая собака Джемка, которая умерла два года назад от чумки.

В Максимкином же аду чертей и огня не было, просто человек там всегда один. Может, там те же райские кущи, но зачем они, если ты всегда один?

Максим Осташкин за собой особых грехов не помнил и верил, что когда умрет (вот уже через секунду), то встретится с родителями. И они снова счастливо заживут вместе. Вчетвером. Потому что неважно, что Роська еще здесь, она все равно в его сердце, живая или мертвая.

Максим не выдержал и крикнул:

— Ну, стреляй, гад! Чего тянешь!

От крика стало легче, и, будто лавина, веками копившая снег, хлынули из его сердца горечь, обида и страх. «Не бойся, сыночек, мы с тобой. Мы с тобой…» «Мама, мама, я не боюсь, но как же Роська? Совсем одна… И за что они меня?»

— Подожди, Сява, — сказал Лысый. — Ну-ка…

Они подошли к Максиму почти вплотную.

Максим увидел их глаза. Разные — тёмные с прищуром, совсем светлые (у Нытика), узкие азиатские, серые, карие… Не было в этих глазах злости. И жестокости не было. И той противной ухмылочки, как у Шалина.

— Как тебя зовут-то, Смертник? — спросил Лысый.

— Тебе-то что? — огрызнулся Максим.

— Так… — равнодушно пожал плечами Лысый. — Тебе как приговорённому к смертной казни за проникновение на нашу территорию и… хмг! разгуливание в неприличном виде полагается последнее желание.

Какое у Максима могло быть желание сейчас? Верните маму с папой? Даже Господь Бог не сможет этого сделать. Чтобы дали какую-нибудь одежду? Да не всё ли равно? Всё же кончится через минуту. Чтобы Роське не говорили? Они даже не знают, что она есть.

Босяки ждали терпеливо. Смотрели сурово, но как-то спокойно. И появилась у Максима крохотная надежда, что всё это нелепая и жестокая игра. Он сказал сипло:

— Не бросайте меня мёртвого здесь. Похороните на Денисовском кладбище, я объясню, где именно.

— У тебя что там, местечко куплено? — усмехнулся Платон.

— Нет, — в тон ему ответил Максим и добавил тихо: — У меня там родители похоронены.

— Так ты что же? Сирота?

 

8

Потом Максиму сказали, что никакого расстрела, конечно, не было бы. Это проверка. Если человек ведёт себя «достойно» («как ты»), не дёргается, не унижается, его отпускают. Если же начинает ныть или (ещё хуже) угрожать, его берут в заложники. Требуют выкуп.

— Попадётесь вы как-нибудь — сказал Максим. — Неужели ни разу не пытались вас поймать?

Босяки засмеялись.

— Да разве нас поймаешь? И кто докажет?

Максима одели: «Эй, Барин, распотроши-ка свои сундуки! Больно у тебя всего много!»

Барин — быстроглазый смуглый парнишка — дал Максиму вполне приличный свитер и вельветовые брюки.

Здесь у каждого была своя история.

Высокий умный Платон два года назад отстал от поезда, в котором ехал с отцом отдыхать. Какие-то пьяные гады вытолкнули его из тамбура на полном ходу. Он стукнулся головой, сломал себе руку и три ребра и сильно испугался. Но всё это не страшно. Страшно то, что в его памяти остались две вещи: зовут его Платон, он ехал с папой к морю. А еще множество стихов. Платон ходил по электричкам, пел песни и читал стихи. Он надеялся что-нибудь вспомнить в этих поездах, кого-нибудь встретить.

Ваньку-Барина мамаша отдала в детдом, когда второй раз вышла замуж. Сбежал Ванька через неделю. Пришёл в Порт. Ещё через неделю ограбил с портовыми родительскую квартиру. Себе взял только старого деревянного барабанщика, Лысому и Сяве досталось всё остальное. Ванька зажил в Порту. Совесть его не мучила. Однажды он встретил на улице свою мать с отчимом. Не заметил он следов печали на их лицах. — дёрнулся Лысый. — Сам же Лысый в пять лет остался без родителей: отца посадили за то, что он в пьяной горячке убил жену, маму Лысого.

— А вот этого котёнка я в мусорном баке нашёл, — кивнул Лысый в сторону Нытика, кудрявого, большеглазого мальчишки. — Ему тогда… ну, дня три от роду было. Пищит, кряхтит и губами шлёпает, смешно так. Я его на руки взял, а он палец мой схватил и давай сосать. Изголодался.

— А почему Нытик? — спросил Максим. — Он вроде наоборот… Улыбчивый.

— Это он сейчас улыбчивый, — Лысый взлохматил волосы прильнувшего к нему Нытика. — А поначалу ныл и ныл, спасу не было. Вот Нытиком и прозвали. А потом все уже привыкли.

Максим зажил в Порту. Люди здесь, подобно бездомным собакам, сбивались в стаи. Ночевали в бараках, в цокольных этажах недостроенных домов. Вечерами разводили костры, чтобы было теплее и уютнее.

Максим уже почти научился ругаться матом, курить махорку и просить милостыню, когда за ним в Порт пришла Роська. Уже вечером, когда развели костёр, её привёл Лысый.

— Эй, Смертник, чего ты молчал, что у тебя сестра есть? Она тебя ищет.

Роська бросилась к Максиму, как Герда, нашедшая Кая.

— Куда ты пропал? Я все глаза выревела, все морги обзвонила, все больницы! А какой тарарам в детдоме был, когда тебя хватились! Почему ты один сбежал, меня не взял? Максим, я всё устроила. Я из детдома ушла, я Веронику нашла, мы к ней уедем, там море…

Роська заплакала, Максим молчал, только гладил ее грязными руками по спине, а Лысый шептал ребятам:

— Ишь ты… волнуется как… Смелая! Меня увидела, подбегает, в пуп мне дышит, а глаза сердитые: где, говорит, мой Максим, говорят, он с вами живёт. Я и не знал, что ты Максим, слышь, Смертник!

— Почему тебя так зовут? — возмутилась Роська. И вздохнула. — Как ты похудел, Максимка. Пойдём! Пойдём к дяде Володе, к папиному другу. Я у него вещи оставила, он нам поможет…

— Подожди, Рось…

Максим дёрнул вскочившую Роську за руку. Не очень-то хотелось ему к дяде Володе. Он, конечно, папин друг, но… вдруг сплавит опять в детский дом? Ведь тогда никто им не помог. Но и втягивать Роську в портовую жизнь не хотелось. Максим и не думал, что так истосковался по сестрёнке.

— Я пойду, ребята, — поднялся Максим. — Вы меня отпустите?

— Чего там… — махнул рукой Лысый.

— У каждого своя дорога, — сказал Платон. Он был философом.

— Только не болтай про нашу житуху никому, — предупредил Лысый.

— И не забывай нас, ладно? — попросил Ванька.

— Ладно, — пообещал Максим.

 

9

Дядя Володя, Владимир Денисович Ивануса, раньше работал вместе с Осташкиным-старшим. Он приютил ребят в своём большом доме. У него была красивая молчаливая жена тётя Маруся, две собаки и черепаха. Их единственный взрослый сын учился где-то за границей.

Дядя Володя не просто приютил Осташкиных, он забрал из детского дома их документы, созванивался с Вероникой Невозможной, хлопотал по оформлению на неё опекунства. У него было много знакомых, и дело продвигалось быстро. Но не нравилось всё это Максиму, ох как не нравилось.

— Какого чёрта мы туда поедем? — возмущался он. — Кому мы там нужны?

— Не чертыхайся, — просила Роська. — Чем ты недоволен?

— Чем, чем… — хмурил длинные брови Максим. — Где ты вообще достала эту Невозможную?

— В маминой записной книжке.

— Ну и фамилия!

— У мамы была такая же, пока она за папу замуж не вышла, — тихо сказала Роська и закусила губу.

Максиму стало стыдно. Он взлохматил свою чёлку и сказал:

— Ну, ладно. Поедем, если хочешь.

«Лысый остров» звучало как «у черта на куличках» или «на кудыкиной горе». «От Лысого к Лысому», — не раз усмехался про себя Максим.

В поезде он опять замучил Роську сомнениями:

— А почему она сама за нами не приехала? Если так уж хочет, чтобы мы жили с ней?

— Максим, она не то чтобы «так уж» хочет, но она одна и мы одни.

— Может, у неё муж и детей целый десяток.

— Ну, может быть, я не знаю. Она сказала: «Приезжайте». Чего тебе ещё?

— Могла бы приехать за нами…

— Мы же не маленькие уже, — мягко продолжала настаивать Роська. — Сами доедем. А она занятой человек. Какой-то профессор, кажется…

— Наверное, старуха столетняя!

— Ну… она не может быть старухой. Она мамина племянница. Максим, — укоризненно сказала Роська, — чего ты кочевряжишься? Ведь мы уже в пути.

— Просто я боюсь, как бы не пришлось ехать обратно…

Не пришлось. И сейчас мы сидели с Роськой на самой оконечности Хребта Дракона, а перед нами было синее море, над нами — безоблачное тихое небо, а вокруг — яркий радостный день. И всё это так отличалось от пережитого Роськой и Максимом! Раздвижка кончилась, я снова был Серёжей-Листиком, выросшим на Лысом острове, среди заботливых взрослых и ненастоящих проблем, связанных с наукой.

Но где-то глубоко в сердце, как заноза, застряло у меня видение Максимкиной жизни в детдоме и Порту. Я перестал на него злиться и обижаться. Я не имею права злиться и обижаться на него.

— Всё, — сказала Роська. — Черешня кончилась. Куда это?

Она протянула мне бумажный кулёк. Я смастерил из него самолётик хитрой конструкции (Иван научил) и запустил над морем. Такой самолётик летит долго, не падает. Мы смотрели вслед удаляющейся белой точке.

— Смотри, Рось, дельфины.

— Где?! — вскочила Роська. — Ой, где? Лис, Листик, покажи, где?

Я взял её голову и повернул в нужную сторону, туда, где замелькали над волнами тёмные спины. Роська замерла и не дышала. А я дышал, только осторожно. Роськины волосы щекотали мне нос.

 

1

В первые же дни Роська перетащила домой чуть ли не полберега. То и дело она подбирала камешки, ракушки, какие-то веточки, шишки кипарисов. Когда мы бродили по берегу, она через каждые два шага вскрикивала, поднимала что-нибудь с песка и говорила восторженно:

— Смотри, Листик, какой гладкий! На нём рисовать можно.

— Можно, — соглашался я. — Лёша Смелый их разрисовывает. У нас этих камней видимо-невидимо.

— А откуда они берутся? — удивилась Роська. — Мы вчера здесь с тобой ходили, не было столько.

Я пожал плечами. Мераб Романович говорит, что у камней — своя жизнь; что они рождаются, взрослеют, размножаются, умирают… Что у них тоже живая цивилизация, нам непонятная. Вообще-то, Чолария был геологом раньше. И ещё, наверное, поэтом. Поэты тоже всё оживляют. Я рассказал это Роське.

— Серёжа, — сказала она очень серьёзно.

— Ты должен познакомить меня с этим человеком. Это ведь он про дельфинов говорил, что у них всё, как у людей? И язык, и история, да?

— Да, у него все теории такие… м-мм… недоказуемые.

— Да? — как-то погрустнела Роська. — А я ему очень верю. Я так же думаю, как он, Листик. Понимаешь, мне кажется, что раньше языки птиц, и деревьев, и зверей — всех-всех! А потом что-то случилось, и они — ну, то есть, мы — всё забыли.

— Ну, может быть, — согласился я, хотя сам не очень в это верил.

Если бы так на самом деле было, то учёные давно бы обнаружили это и доказали. Но спорить с Роськой мне не хотелось. Она такая… славная. А когда говорит о чём-нибудь таком, то так воодушевляется, что не согласиться с ней, ну… всё равно, что сказку у человека отобрать.

Мне же она поверила, когда я рассказал про Холмы! Это было вчера. Мы втроём по маминой просьбе пропалывали морковку на нашем огороде. Меня всегда тянет поговорить за прополкой.

Я думал — начну рассказывать про Холмы, и всё само собой расскажется, но оказалось не так-то просто всё рассказать, все странности, все свои догадки — многое просто не укладывается в слова. Дрожащий воздух, например. Как про него расскажешь? Я боялся, что ребята не поймут. Поэтому хихикал, как дурак, сам над собою и заикался от неловкости. Но Осташкины слушали внимательно. Максим, правда, так ничего и не сказал, а Роська сказала. Она помолчала, подумала, потом тряхнула косичками:

— Я абсолютно уверена, что ты прав, Листик. Конечно, там кто-то есть. Это те, которые построили Маяк, да?

Вот такая она, мой друг Роська! Верит, что камни живые, что взрослые дельфины рассказывают своим дельфинятам сказки и что народ, построивший круглую башню на берегу, ушёл в глубь Холмов. Конечно, её надо познакомить с Мерабом Романовичем!

Максим ходил с нами редко. Вечно у него находились дела: то вещи распаковать, то школьную программу просмотреть и начать нагонять, то Фонд библиотеки изучить, то Веронике помочь… Иногда мы видели, что он один уходит к морю или сидит у Чуда-Юда. Часто бывал Максим и у дяди Фаддея на Маяке. Мы не обижались. Роська говорила:

— Он всегда такой задумчивый. Думает-думает о чём-то, даже и не дозовёшься.

А я понял, что можно дружить и с девчонкой, если она такая, как Роська. Роська не хуже меня лазила по деревьям и скалам; нашла брод в речке Янке, мы построили там на берегу шалаш и подолгу сидели в нём, говорили обо всём на свете. А ныряла Роська лучше нас с Максимом вместе взятых. С разбега и с места, с любой высоты, солдатиком и ласточкой. И в воду входила почти без брызг. Я только завистливо вздыхал — мне так никогда не научиться.

Однажды мы втроём купались в Слюдяной бухте, и Роська прыгнула прямо с Хребта Дракона. Мы с Максимом смотрели, как она летит к нам, в воду, и у меня даже сердце остановилось.

— Представь, — сказал Максим. — Она даже нигде не училась прыгать. Говорит, что всегда умела. Тренеры по прыжкам в воду из-за неё чуть ли не в драку, а она только плечами пожимает: зачем мне это?

Роська вынырнула рядом, тряхнула мокрой головой и крикнула:

— Смотрите, что я нашла! Со дна достала…

На Роськиной тонкой руке болталось железное погнутое кольцо. На нём синими искрами сверкали четыре крупные приплюснутые бусины.

— Ух ты… — выдохнул Максим. — Здорово! Дашь одну?

— Только надо кольцо распилить, — кивнула Роська.

— У нас есть ножовка по металлу, — сказал я; мне тоже хотелось бусину, но попросить я не решался.

Роська посмотрела сквозь бусину на солнце и воскликнула:

— Ой, смотрите, внутри дельфин!

И правда, в каждой бусине был силуэт дельфина. Как так сделали? И откуда здесь эти бусины? Что это: украшение, талисман древнего народа? Может быть, того самого?

 

2

Дельфины на ощупь как резиновые. Когда их гладишь, кажется, что это мокрая надувная лодка, нагретая солнцем. И они совсем не опасные. Даже их зубастые пасти не пугают. Афалине Насте я постоянно язык чешу, ей нравится. Дельфин никогда не обидит человека.

Всё это я говорил Роське, потому что она стояла у бассейна и боялась. Я упросил Ивана пустить нас ненадолго поплавать, потому что Роська меня замучила — так ей хотелось поближе пообщаться с дельфинами, — а теперь застыла на дощатом мостике, опустила глаза и сказала:

— Листик, я боюсь… их.

Максим чуть-чуть улыбнулся и сел на край бассейна, опустив ноги в воду. К нему тут же подплыл могучий Гермес. В этом бассейне он был заводилой. Чуть поодаль резвились Ёлка и Настя. Они делали вид, что не замечают меня, хотя раньше, стоило мне появиться у бортика, они высовывались из воды и пытались затащить меня к себе.

Роська не сводила с Максима глаз. А он ничего, не из трусливых…

— Видишь, Максим не боится, — сказал я Роське.

— Максим храбрый.

— А ты нет?

— А я — нет.

Гермес ткнулся рострумом в колени Максиму. Максим ойкнул и посмотрел на меня весёлыми глазами. Подошёл Иван и сказал ему:

— Спустись, он хочет поиграть.

Максим засмеялся и плюхнулся в воду.

Роська еле заметно вздохнула.

— Давай, на «три-четыре» — прыгаем, — предложил я.

— Ну… давай…

— Не бойся, — сказал ей Иван. — Они детей любят. Только… ты плаваешь хорошо?

— Да.

— Тем более.

— Ну, давай, Рось — заторопил я. — Три-четыре!

— Нет! — взвизгнула Роська и отступила.

— Ну, Ро-оська… Чего ты трусишь?

Я резко дёрнул её за руку. Мы с шумом упали в воду в полуметре от Максима и Гермеса. Это была любимая шутка Лёши Смелого — сделать милое лицо и сдёрнуть человека за руку — в воду. Но Роська не оценила. Она наглоталась воды и ещё полчаса дулась на меня. Только когда ласковый и глупый Вавилон позволил ей себя оседлать и провёз два круга по бассейну, Роська крикнула:

— Листик, какие они хорошие!

А я что говорил?!

После такого знакомства мы стали частыми гостями в Зелёном бассейне. Именно в Зелёном, потому что Иван пускал нас всегда и без нотаций. Не то, что остальные! Да и «зелёные» дельфины нравились нам больше всех других. Иван обучал их всяким фокусам, иногда они показывали целые представления.

— Он дрессировщик? — спросила как-то Роська про Ивана.

— Ну… нет. Он диссертацию по дельфинам пишет.

Но диссертация диссертацией, а подопечные Ивана были настоящими артистами. Особенно Настя и Ёлка. Настя лучше всех прыгала через обруч, а Ёлка обожала всевозможные украшения. Мы бросали в воду обручи, банты, связанные кегли. Ёлка подцепляла это рострумом или хвостом и могла целый день носиться с ними по бассейну. Её потому и прозвали так, что она напоминала новогоднюю ёлку.

Больше всего дельфины полюбили Роську. Наверное, потому, что она лучше нас плавала и могла подолгу выдерживать их игры.

Однажды мы, как обычно, играли с дельфинами, как вдруг я услышал испуганный Роськин голос:

— Максим! Что с тобой?

Я обернулся к Максиму. Он застыл в воде, ухватившись за плавник терпеливого Вавилона, и как-то слишком тупо смотрел перед собой. Я бросил возню с Настей и подплыл к нему.

— Ты чего?

Максим помотал головой и опять уставился перед собой. Мы с Роськой переглянулись.

— Слышите? — шёпотом спросил Максим.

Мы прислушались. Где-то рядом раздался шорох, похожий на шуршание полиэтиленовых пакетов.

— А, — махнул я рукой, — это шуршунчики.

— Кто?! — в один голос воскликнули Осташкины.

Пришлось объяснять, что звук это появляется на Лысом очень часто. То в Посёлке, то в лесу, то около бассейнов и вольеров, в камнях на Пристани и даже в домах, а уж в Центре от него просто деваться некуда. Источник звука найти оказалось невозможно, ясно было только, что он перемещается, состоит из множества объектов и имеет определенные привычки (например, любит сборища людей и, вероятно, запах фотопроявителя). Наконец, решили, что это какие-то микроскопические жучки или что-то в этом роде.

— Если микроскопические, почему звук такой громкий? — удивился Максим.

— Ну… я не знаю, Максим. Никто этим не занимался, энтомологов у нас нет. Жуки так жуки. Назвали шуршунчиками и перестали обращать на это внимание. Вроде стрекота кузнечиков. Никому это не интересно.

— Мне интересно, — твёрдо сказал Максим и ушёл под воду. — Вавилону надоело бездействие.

Мы поплыли к лесенке.

— Что может быть интересного в жуках, — пожала плечами Роська. — Пойдём лучше посмотрим Холмы, про которые Листик рассказывал. Пойдём, Максим?

— Мм-м-м, — помычал Максим, — идите одни, я лучше почитаю.

— Ну, Макси-и-им… — умоляюще протянула Роська, а я молчал. Бесполезно Максима упрашивать, даже пытаться не стоит.

 

3

С этого дня с Максимом что-то случилось. Целыми днями он бродил неприкаянный по Посёлку с блокнотом и ручкой, исследовал камни в Заливе и Слюдяной бухте, доски, из которых сложен причал, даже в Центр пробрался и ходил там с лупой.

— Что он ищет? — спрашивали все.

— Шуршунов, — всерьёз отвечали мы с Роськой.

Взрослые в ответ ухмылялись или качали головой.

Я тоже не очень-то верил в эту затею, но с каждым днём всё больше удивлялся: глаза Максима разгорались странным блеском.

И вот настал день, когда Максим, запинаясь и смущаясь, поведал нам о тайне шуршунов. Едва дослушав до конца, мы помчались к Веронике, хоть она и не была в восторге, что её оторвали от дел.

… — Подождите, подождите, так вы утверждаете…

— Максим утверждает.

— Ах, Максим! — Вероника стала мерить большими шагами комнату. — Итак, Максим, ты считаешь, что этот шуршащий звук издают животные?

— Да. Обыкновенные млекопитающие.

Максим вроде бы говорил спокойно и уверенно, и только быстрое моргание выдавало его волнение.

— Они такие маленькие, что мы их не видим, а только слышим? — предположила Вероника, подняв чёрные широкие брови — что-то вроде микробов? Млекопитающие микробы?

Максим густо покраснел и стал смотреть в окно. Да, не научился он ещё разговаривать со своей невозможной тётушкой.

— Вероника! Дай ты человеку сказать! Никогда до конца не выслушаешь, что за манера…

— Листик, без нотаций, будь добр. Извини, Максим, продолжай.

— Ну… вот, — глаза Максима потеплели, а я гордо перевёл дыхание. — Я долго за этим звуком наблюдал и понял: существа, издающие шуршание, имеют невидимую структуру…

— Ну и Максим!.. Ну-ну, продолжай! — сверкнула на меня прекрасными глазами Вероника.

— Чего тут продолжать? — удивился Максим. — Шуршуны невидимые, и это у них так инстинкт самосохранения работает. В минуты полного спокойствия и безопасности они…

— Стоп! Идём! — Вероника схватила Максима за руку и потащила из комнаты.

— Куда вы?! — крикнула Роська.

Но Вероника не удостоила её ответом. Мы переглянулись и бросились к окну. Через минуту на дорожке, ведущей к Центру, показались Красивая и Невозможная Вероника и Максим, что-то втолковывающий ей.

— Кажется, она наконец-то сообразила, что он — гений, — сказала Роська.

 

4

Заседание по поводу открытия Максима Осташкина назначили через два дня.

Об этом крупными буквами написал на доске объявлений Лёша Смелый. Доска висела у ворот Центра под навесом, чтобы объявления не размывали редкие дожди. Писали объявления мелом, а стирали губкой из водорослей. Степанов очень гордился, что придумал такую экономию бумаги и пишущих средств.

Максима на заседание собирали впятером: Вероника, Роська, моя мама, Нина и я.

Нина Чолария, жена Георгия, была ветеринаром и портнихой по совместительству. Она перешила Георгиев старый парадный костюм для Максима. Белую рубашку я дал ему свою. Она была Максиму тесновата, и рукава коротки, но Нина сказала:

— Ничего, под пиджаком не видно.

Вероника завязала Максиму Лёшин галстук.

— Галстук-то зачем? В такую жару… — бурчал Максим.

— Так надо. Ты же не во дворе мальчишкам рассказывать идёшь, а научный доклад делать.

Максим был мрачнее тучи. Это от волнения. Я, когда волнуюсь, тоже на всех сержусь.

В Центр мы пошли втроём: все взрослые разошлись по своим делам.

— Ничего, — сказала Роська, желая подбодрить брата. — Первый раз всегда сложно выступать: ты вспомни наш новогодний спектакль в школе — как мы тряслись! Зато потом — только представь, Максим! — ты станешь настоящим учёным и будешь каждую неделю доклады читать. Да для тебя это будет, как семечки!

Максим слабо улыбнулся.

Раньше меня на заседания никогда не пускали: не моё, мол, дело научные споры. Но в этот раз мы с Роськой уселись в первом ряду, и никто нам даже слово не сказал. Степанов, правда, сдвинул брови, но промолчал.

— Я так волнуюсь за него, — прошептала Роська. — Вдруг он собьётся? Они с Вероникой весь вечер репетировали, и он постоянно сбивался.

— Ничего, — успокоил я её. — У него же текст с собой. Всё хорошо будет.

Но Роська покачала головой, будто мало в это верила.

Доклад написали Вероника и Лёша Смелый. Вернее, сначала Максим попытался написать сам, но Вероника прочитала и вздохнула:

— Как писатель ты, безусловно, талант: всё это больше похоже на сказку, а не на научный доклад.

Тогда Максим ещё раз попытался воспрепятствовать наступлению неизбежного:

— Может, и не надо? Ну его, это заседание, a?

— Нет, вы только послушайте его всплеснула руками Вероника. — Человек разгадывает загадку, которая была не под силу учёным мужам; его заботливая тётушка, как ненормальная, бежит к начальству, пробивает внеплановое заседание… Да что там! Весь Посёлок ждёт не дождётся, когда гений Максим Осташкин посвятит нас в тайну шуршунов, а он…

— Ну, не умею я писать доклады! — взорвался Максим.

— Да напиши ты за него, — подал я голос из огромного кресла, в которое мы уселись вдвоём с Роськой. — Первый раз тебе, что ли?

Вероника пронзила меня гневным взглядом («Откуда это у вас, Сергей Лист, информация, что я кому-то пишу доклады?!»), но, переглянувшись с Лёшей, сказала:

— Так: сладкая парочка — брысь из дома и держать язык за зубами. Смелый и Максим — за мной.

На следующее утро доклад был готов.

Мы слушали его сейчас, и мне казалось, что доклад получился хороший. По крайней мере, понятный, а то обычно такими словами рассказывают, что будто и не по-русски. Видимо, Вероника специально так написала, чтобы никто не подумал, что Максиму помогали.

Конференц-зал был полон. Пришли даже те, кто к науке никакого отношения не имеет: братья Казариновы, моя мама, которая работает в библиотеке, дядя Фаддей, тётя Света…

И все слушали внимательно. Но вот Максим закончил читать, и со всех сторон понеслись вопросы, вопросы, а Максим стоял и не знал, что отвечать. Не то, чтобы он растерялся, нет, но ведь никакой работы над шуршунчиками проведено не было. Откуда он может знать, как они размножаются, что едят и какими группами живут.

— Какой ужас, — прошептала Роська, — Листик, он сейчас разревётся.

Роська сама готова была разреветься. Да и мне было обидно: этим взрослым лишь бы критиковать! Попробовали бы сами хоть одного шуршунчика увидеть! Неужели никто не вступится? Но Вероника уставилась огненным взглядом на Степанова, папа о чём-то яростно спорил с Чоларием-старшим, а Смелый вообще куда-то исчез.

Наконец, поднялся Степанов. Он вышел на кафедру, пожал Максиму руку и что-то сказал. Максим кивнул и направился к выходу. Мы бросились за ним.

У дверей конференц-зала стоял Лёша Смелый и курил. Увидев нас, он бросил сигарету и сказал Максиму:

— Слушай, старик, ты молодец, я буду поддерживать тебя до конца, — и он ринулся в конференц-зал — поддерживать.

— Что сейчас будет, Листик? — заглянула мне в глаза Роська. — Обсуждать будут, да?

Я пожал плечами:

— Вообще-то всегда при докладчике обсуждают.

— Они решили не травмировать мою психику, — мрачно пошутил Максим.

— Это нечестно, — нахмурилась Роська, — Я умру от расстройства и переживаний.

— Не умрёшь, — пообещал ей я. — Пойдёмте!

 

5

Я повёл ребят в свой кубрик. Это я так называю маленькую кладовку на самом последнем этаже. Двери у кладовки нет, но дверной проём загораживает тяжеленный шкаф на ножках. Обычно я по-пластунски пролезаю под ним и оказываюсь у себя в кубрике. Вообще-то, название «кубрик» кладовке не подходит, просто мне это слово нравится. Ведь «кубрик» — это место на корабле, где матросы спят, а здесь в кладовке за шкафом нет ни гамаков, ни коек. И вообще ничего нет. Только два окошечка, маленьких и узких, но зато выходящих прямо в конференц-зал. Я часто здесь сидел и слушал заседания, на которые меня не пускали.

— Ну, ныряем? — показал я ребятам на лазейку под шкафом, объяснив, что к чему.

Осташкины переглянулись удивлённо и растерянно.

— Прямо так? — то ли возмутилась, то ли обиделась Роська и разгладила своё белоснежное нарядное платье.

Ой, девчонки, они и в Африке девчонки!

Подумаешь, платье, постираем и всё тут. Но Максим тоже растерялся, и я выпалил сердито:

— Вы хотите узнать, что там, или нет?! Максим начал раздеваться. Снял пиджак, аккуратно повесил его на ручку шкафа, развязал и снял галстук, погладил мою рубашку на себе и сказал виновато:

— Грязная будет…

Я беспечно махнул рукой: на что ещё нужна одежда, если её не пачкать? А если беречь и бояться, что износится, так всю жизнь проходишь в одной и той же одежде. А это, конечно же, ужасно скучно.

Мои доводы подействовали на Осташкиных, и через минуту мы втроём прильнули к окошечкам. Они располагались под потолком конференц-зала, над кафедрой, и поэтому нам было видно и слышно всё.

— Ну, ну, что там? Максим, подвинься, чего ты толкаешься?

— Я не толкаюсь.

— Ты мне плечо отдавил!

— Да тише вы! Роська, иди сюда…

В конференц-зале тоже стояли шум, гам и полная неразбериха.

— Уважаемые коллеги! — перекрыл, наконец, своим басом рёв голосов Степанов. — Я призываю вас к спокойствию!

— Сколько шума наделал мальчик Максим, — хихикнула Роська.

— Тише, — шикнул Максим.

Мы притихли, затихли и в зале. Степанов заговорил:

— Бесспорно, открытие Максима Андреевича Осташкина пока, м-мм… бездоказательно, на уровне гипотезы, но мы не можем не согласиться, что если эта гипотеза подтвердится, она совершит переворот в науке. Открытие нового вида! Да ещё такого… своеобразного! Это не детские игры.

— А по-моему, как раз игры! — выкрикнул из зала Силин. До чего он противный! — У мальчика богатое воображение, и учитывая обстоятельства его., в общем, вы понимаете, стресс и всё такое… Может и не такое привидеться.

— Не путайте бабочку с навозной кучей! При чём тут обстоятельства, если он видел шуршунов?!

— Вероника Алексеевна! Я попросил бы без столь ярких сравнений.

— И всё равно! — тряхнула косой Вероника. — У сотен детей на планете случаются… обстоятельства, но что-то никто до Максима не открыл шуршунов!

— Вот мне и интересно, — поднялся высоченный Азнур Мерабович Чолария. — Вот мы с вами спорим, шкуры рвём, учёные мужи, с дипломами, со степенями, а ничего не увидели такого за этими звуками. А тут приезжает мальчик, живёт меньше месяца, и вот вам — невидимые млекопитающие.

— Плохо смотрим вокруг себя, мало слушаем, — проронил его отец.

— Нельзя же отрицать очевидное! — вскочил Лёша Смелый. — Каждый день мы сталкиваемся с этим звуком, и если Максимка прав… то мы просто чурбаны слепые!

— Алексей Дмитриевич! Это переходит все границы! — повысил голос Степанов. — Ещё одно высказывание в подобном духе, и я попрошу вас покинуть зал. Вместе с Вероникой Алексеевной.

— Я уже пятнадцать минут молчу!

Я украдкой смотрел на Максима. Он сидел, чуть-чуть отвернувшись от нас и сильно наклонив голову. Я подумал: наверное, не выдержал, плачет. Ещё бы! Я бы ещё там разревелся.

Но оказалось, Максим и не думал реветь.

Он водил по воздуху рукой, ‘будто Гладил кого-то, сидящего перед ним. А потом сказал нам:

— Пустите-ка, — и высунул руки в окно.

— Увидят! — дёрнулась Роська.

— Да нет, не заметят, — ничего ещё не понимая, успокоил я её.

Я посмотрел на папу и с высоты просил его глазами: «Ну, заступись за него! Ну, поверь!», — хотя я, может быть, и сам до конца не верил. Но мне очень хотелось, чтобы они были, эти невидимые шуршуны. И папа будто услышал меня! Он поднял руку, прося слова.

— Пожалуйста, Алексей Михайлович.

— Уважаемые коллеги, — сказал папа. — Я узнал об открытии Максима чуть раньше, чем вы все… Ну, понимаете, дети есть дети, я много думал об этом и… знаете, что мне кажется? У нас два варианта: либо дать Максиму возможность доказать существование шуршунов, либо забыть раз и навсегда о самой теме сегодняшнего заседания.

— Да нет никаких шуршунов! — это опять Силин. Не буду с ним здороваться больше!

— Это ещё что такое? — изумился Степанов.

Прямо перед ним, на кафедре, сидел зверёк. Небольшой такой, серый, похожий на белку или тушканчика. Раздался знакомый шорох-шуршание. Зверёк почесал быстрыми лапками ушки и… исчез! На глазах у всех!

— Максим! — выдохнула Роська. — Как ты это сделал?

Максим отозвался весело:

— Да я тут… приручил одного шуршунчика, выдрессировал, пока вы гуляли, бродяжничали… Он у меня знаете какой умный? Ого-го!

 

1

Чтобы Максим мог спокойно изучать своих шуршунов, Степанов выделил ему Ангар за седьмым бассейном. Ангар был старый, щелястый, не очень большой, половина его была завалена разным хламом. То есть это мы подумали, что хлам, а когда разгребли мусор, доски и тряпьё, увидели тюки. Максим разорвал ветхую обшивку, и оказалось, что в тюках ткань, очень плотная и тяжёлая.

— Ой, мамочки! — вздохнула Роська. — Какая красота! Откуда столько?

Ткани было очень много. Тёмно-синие и белые, правда, с жёлтым оттенком, видимо, от долгого лежания, полотнища, целые рулоны, как в магазине «Ткани», куда мы заходили с мамой, приезжая в школу на Большую землю. И откуда в этом сарае столько? Неужели наш экономный Степанов позволил такое расточительство?

— Это паруса, — со знанием дела сказал Максим. — У вас есть яхты?

— Н-нет… И не было никогда. Да нет, Максим, какие это паруса, просто куча материала, даже формы никакой нет…

— Ха! А думаешь, на больших кораблях не такие полотнища? Ещё больше!

Потом мы под чутким Роськиным руководством выметали всю грязь, мыли пол и стены. Притащили из библиотеки стол, который мама отдала нам.

— Ты будешь писать за ним свои научные работы, Максим! «Жизнь шуршуна обыкновенного, его размножение в природе и неволе», «Маленькие шуршунчики, их способности к невидимости»…

Роська разошлась вовсю. Радость и гордость за брата бурлили в ней, и она не могла усидеть на месте.

— Сюда надо полки прибить. Я Лёшу попрошу, он нам выстругает. На полки мы будем составлять твои труды, да? Ведь здорово?

А тут можно будет поставить ящики, цветы посадить, они ведь их любят, да, Максим?

Мы с Максимом только улыбались и переглядывались. Между нами сновали туда-сюда шуршуны, задевая мохнатыми невидимыми ушами. Или хвостами. Я то и дело ойкал. Всё-таки непривычно, когда что-то невидимое шныряет рядом с тобой.

— Ты их как намагнитил, — сказал я Максиму. — Они же дикие!

— Да нет, просто вы их не знаете! Они добрые и очень быстро приручаются, только пугливые. Всего боятся. И обижаться умеют, как люди. В общем-то, — Максим смутился, — наверное, в этом весь секрет.

— В обидчивости?

— Ну да. Когда их обижают, они становятся невидимыми. Ну, вроде бы в знак протеста. Или защитная реакция у них такая… А если пожалеть, приласкать, извиниться…

Движение у наших ног заметно поутихло, будто все шуршуны замерли, услышав Максимовы слова.

И тут я его увидел! Настоящего живого шуршунчика!!! Серого, ушастого, намного больше по размерам, чем тот в конференц-зале. Я завопил от радости.

— Тише! — прикрикнул Максим, но было поздно: шуршунчик опять исчез.

— Не надо кричать, — объяснил Максим.

— А то они думают, что мы кричим, потому что они страшные или уродливые.

По всему Ангару одобрительно зашуршали.

— Ну, они прямо, как люди, — развела руками Роська.

— Не исключено, — совсем по-учёному заметил Максим.

А я в который раз подумал о второй цивилизации, существующей рядом с нами. Там, в Холмах. Может быть, прав Чолария и надо просто лучше всматриваться, чтобы увидеть? Максим прервал мои мысли:

— Листик, а эта парусина кому-нибудь нужна?

Сложный вопрос. Наверное, да. Но с другой стороны, скорее всего, про неё уже забыли! И нам она наверняка нужнее! Можно было бы сшить палатку или флаги. Можно построить плот с парусом. Да мало ли на что может пригодиться парусина!

— Не думаю, — давя сомнения и угрызения совести, ответил я. — Наверное, нет. Скорее всего, нет.

И я увидел, как в Максимкиных глазах вырастает идея.

— Ты что-то придумал? — глядя ему в глаза, спросила Роська.

— Нет-нет, — так поспешно сказал Максим, что сомнений не осталось.

Но расспрашивать мы не стали. Я, как и Роська, уже понял, что Максиму свою идею надо «выносить», как говорят у нас на Лысом, а потом он сам всё расскажет. И нам с Роськой — в первую очередь.

 

2

Весь следующий месяц Максим занимался своими шуршунами, целыми днями пропадая в Ангаре. Иногда он даже засыпал там, и Лёше Смелому с Петушковым приходилось перетаскивать его домой за руки за ноги. Обедать и ужинать он тоже забывал. Роська его ругала и стращала всякими ужасами. Но он всё равно забывал. Вероника снисходительно сказала нам как-то по этому поводу:

— Вам, милые дети, не понять его рвения. Ведь в вас не горит пламень научных открытий. А если ты, Ярослава Андреевна, так уж беспокоишься, то носи ему еду в лабораторию. Вот и все проблемы!

Так мы и стали делать. Роська наливала суп в банку, делала целую гору бутербродов, заливала в термос чай с лимоном, и мы несли всё это в Ангар.

Максим смущённо говорил:

— Ну, что вы… зачем?

Но на еду налегал. В общем, вёл себя, как типичный учёный, в котором горит этот… «пламень».

Сидели мы у Максима недолго. Шуршунчики оказались очень беспокойными зверьками. Нас они давно уже не стеснялись, становились видимыми, сновали под ногами, забирались на колени, прыгали на плечи, а шум от них стоял такой, что через десять минут Роська начинала стонать:

— Как ты их выдерживаешь? Не мог открыть что-нибудь поспокойнее?

Максим улыбался, а мы спешили уйти. У нас были свои открытия.

На Берегу Каменных Крокодилов мы однажды увидели лису. Она тревожно понюхала воздух и ускользнула в камни. Мы бросились за ней и нашли нору, где было пять пушистых рыжих лисят. Мы не стали их трогать, просто посмотрели и всё. (Роська тут же захотела иметь ручного лисёнка.)

В одной из бухт мы отыскали грот и играли в пиратов. Роська учила меня нырять с высоты, но у меня ничего не получалось, потому что я не мог перебороть свой страх. Роська щурила насмешливо свои глаза цвета морской волны и качала головой. Но я её не стеснялся: что такого? Она тоже многого боится.

А однажды… Однажды мы нашли Запретную Зону.

В тот день мы с Роськой решили углубиться в Холмы — может быть, удастся разгадать их тайну. Мы шли от Зелёного Холма по еле заметной тропинке, в траве шуршали змеи, но на тропинку не выползали, и страшно не было, ветер гнал лёгкие облака в высоком небе. Один я никогда не уходил в Холмы так далеко.

— Смотри, — сказала Роська, — тропинка стала шире.

И правда: раньше мы шли друг за другом, а теперь могли пойти рядом, взявшись за руки.

Скоро тропинка переросла в дорогу, по которой не только ходили, но и ездили: огромные колеи темнели с обеих сторон.

— Листик, откуда здесь это?

В траве вдоль дороги лежали в метре друг от друга телеграфные столбы. Что угодно ожидали мы увидеть здесь: второй маяк, старинный замок, потухший вулкан, лошадиные черепа. Но откуда здесь телеграфные столбы?!

— Может быть, Посёлок хотели расширять? — предположила Роська.

— Почему тогда так далеко? Посёлка-то уже и не видно. И почему следы машин только здесь появляются? Будто с воздуха приземлились…

— Инопланетяне? — распахнула Роська жёлтые от степной травы глаза.

— Ага, пришельцы, — скептично усмехнулся я, потому что в пришельцев не верил. И тут я увидел ЭТО.

Между Холмами росли деревья. Издалека не было видно, какие именно, но большие, настоящие. Подойдя поближе, мы различили заросли кустарника и высокую некошеную траву. Зелёный оазис в степной пустыне, обнесённый высоченным забором. Я покрепче взял Роськину руку:

— Пойдём, Рось. Надо разведать.

Роська сдержанно кивнула, и на секунду мне показалось, что я слышу, как стучит её сердце. Ну и что? Мне самому было страшно.

На распахнутых воротах висела покосившаяся табличка с облупившейся краской: «Не входить! Запретная Зона!»

Мы, конечно, вошли. Раньше здесь было, наверное, что-то вроде парка: белели в разросшихся кустах акации две скульптуры (мальчик-рыбак с удочкой и ведром и девушка с караваем), торчал покосившийся турник, виднелись остатки клумб, в щелях дорожек, выложенных плитками, росла трава. Тишина стояла такая, что мурашки по коже бегали.

В гуще деревьев показались два дома — длинные одноэтажные бараки. Мы с Роськой переглянулись. Вообще-то, я бы с удовольствием рванул отсюда и вернулся бы потом… с Петушковым и Лёшей Смелым. Но, во-первых, неизвестно, что скажет (а ещё хуже, что подумает) по этому поводу Роська. А во-вторых… ну, неужели я правда такой уж трус? Трусливее девчонки? И ведь в самом деле надо разведать. Потому что в Посёлке ничегошеньки об этом не знают, иначе были бы слухи и разговоры. Может быть, мы тоже сделаем сейчас открытие не хуже Максима? И для нас соберут конференцию, будут спорить…

Вдруг протяжно завыла… Нет, не собака. Голос пронзительней, тоньше, совсем одичалый какой-то, жуткий. У меня волосы встали дыбом.

В общем, одно мы с Роськой поняли безоговорочно: бегать мы умеем. Больше мы никогда не углублялись в Холмы и про Запретную Зону никому не говорили, как по уговору. Иногда только вспоминали между собой. Решили, что это связано с оружием. Наверное, раньше там проходили исследования. Может быть, даже ядерное оружие здесь придумывали? Нет уж, лучше туда не соваться.

 

3

Так мы и жили целый месяц. Максим — в Ангаре-лаборатории со своими шуршунами, мы с Роськой — на вольной-воле. Закончилось всё в тот день, когда Максим показал нам «Ласточку».

После двенадцати в понедельник мы принесли ему обед, но, открыв двери Ангара, застыли, как вкопанные. Почти весь Ангар, потеснив Роськины горшки с цветами и полки для будущих научных трудов Максима, занимал самолёт. Он был маленький, но совсем настоящий, только не железный. Каркас деревянный и обтянут той самой парусиной: фюзеляж синей, а крылья — белой. Блестел настоящий пропеллер, а между верхними и нижними крыльями примостились два кресла.

— Что? Это? Такое?! — Роськины глаза готовы были выскочить из орбит.

— Самолёт, — невозмутимо отозвался Максим, как о самой простой вещи. — Биплан. Раньше такие были. «Ласточка», — добавил он дрогнувшим голосом.

— Ласточка… — растроганно прошептала Роська. Из её рассказов я знал, что «Ласточкой» их отец любя называл свою машину.

— Нравится? — спросил Максим, будто такое может не понравиться.

— Где ты его взял? — спросила Роська.

— Ну… тут, знаете, столько всего было… Материал этот, не парусина, а перкаль, оказывается, специально для самолетов… потом ещё мотор, а потом я чертежи нашёл и всё остальное: детали, крепления. Будто кто-то собирался строить самолёт, всё приготовил, но передумал.

— Или не успел, — не знаю почему брякнул я и подумал об Игоре Онтове, хотя зачем ему самолёт, и вообще при чём тут он?

— Или не успел, — согласился Максим. — И знаете что? Такие чертежи подробные, чёткие… Дядя Фаддей как посмотрел…

— Дядя Фаддей?!

— Ну да… — смутился Максим. — Он же бывший лётчик, вы разве не знали? Я к нему часто захожу, ему скучно одному, Ксюша всё время на работе, и Лёша тоже… Он мне много чего про самолёты рассказывал и про то, как летал. А тут эти чертежи… Я ему показал, он и говорит: «Грех не построить». А у самого аж глаза загорелись. Он ведь и авиаконструктором работал, только что-то случилось у него… по партийной линии. Раньше ведь знаете, как с этим. Уволили и всё. Вот он и пошёл в маячники. Это Ксюша его пристроила, она на Степанова влияние имеет. Я сначала не хотел показывать эти чертежи, но потом…

— Вожжа под хвост, — откомментировала Роська.

— Дура, — всё также невозмутимо отозвался Максим, и я первый раз услышал, что он может ругаться, да ещё на Роську. — Дядя Фаддей начал мне помогать, а сам каждый раз: «Обещай, что летать не будешь. Это опасно». Я молчу. Что я, ненормальный, такое обещать?

Максим рассмеялся. — А дядя Фаддей тоже: чем дальше строит, чем ближе к концу, тем всё горестнее вздыхает: «Такой мотор, такая конструкция, тебе бы в небо… Максим! Обещай, что никогда! — Ах, бедная ты моя, „Ласточка“ — никогда не полетишь на нём! Мало ли, что мы с тобой тут напортачили…» А уж когда построили, он вытряс из меня клятву, что я один не полечу и что дальше Холмов не сунусь. Мы и не сунемся, верно? Тебе же, Листик, Холмы разведать надо…

— Мы что, всерьёз полетим? — с большим сомнением в голосе спросила Роська.

И я сказал недоверчиво:

— Неужели вы сами его построили? Вот так просто, взяли и построили?

— Ну, не просто. Дядя Фаддей ведь опытный.

— Ну, всё равно. Это же настоящий самолёт!

— Но ведь и мы настоящие, Листик, — улыбнулся Максим.

— Ну, всё-таки, сами — самолёт…

— Все вещи можно сделать самим. Всё-всё на свете делается чьими-нибудь руками, от посуды до паровозов…

— Нельзя, — строго ответил Максим. — Это опасно.

— Я не боюсь! — тут же встрепенулась Роська.

— Ёжику понятно, что не боишься, — начал раздражаться Максим, — но самолёт рассчитан максимум на двух человек. На двух! Понятно?

С этим, конечно, не поспоришь, но Роська робко возразила:

— Так ведь это, наверное, на взрослых, a мы-то маленькие.

— Там всего два места. Ты считать умеешь?

— Да чего там, — буркнул я. — Потеснимся. Мы с ней на одно сядем.

Максим смерил нас обоих долгим взглядом и вдруг рассмеялся:

— Ну, вы даёте! Водой не разольёшь!

 

4

Испытания «Ласточки» были назначены на следующий день. Дядя Фаддей сказал, что ни за что не отпустит нас летать, пока сам не испытает самолёт.

Утром, пока в Центре шла планёрка, мы выкатили «Ласточку» из Ангара и кое-как докатили до Холмов. По дороге нас встретил Лёша Смелый, который, как всегда, опаздывал. Он не очень удивился. Сказал только:

— Ничего себе игрушка! Где вы такую откопали?

— Максим сделал, — как можно спокойнее ответила Роська.

— Ну-ну, — усмехнулся Лёша и потрогал пропеллер. — Надо же, совсем как настоящий!

— Лёш, помоги на Зелёный Холм втащить! — пришла мне в голову блестящая идея. — А то у нас сил не хватит.

— Я опаздываю… А, ладно, не привыкать, давайте.

Кое-как, пыхтя от натуги, мы втащили «Ласточку» на Зелёный Холм. Ну, дальше будет легче.

— Зачем вам в такую даль? — возмутился Лёша.

— Играть будем, — так же невинно ответила Роська.

— А-а-а, — протянул Лёша и, спохватившись, умчался на планёрку.

Глядя ему вслед, Максим сказал ласково:

— Хороший он, Лёша. Куда только Вероника смотрит?

Роська возмущённо фыркнула. Это, видимо, должно было означать: «Лёша, конечно, хороший и всё такое, но Вероника сама знает, на кого смотреть, и вообще, не ваше это дело».

Мы устроились на вершине Зелёного Холма.

— Во-о-он там хорошая взлётная полоса, — сказал Максим, увидев совсем пологий ровный холм.

— Далековато, — вздохнул я.

— А что делать?

Но через час, когда пришёл дядя Фаддей, оказалось, что северная сторона Зелёного Холма тоже пологая и вполне подходит, так что никуда «Ласточку» тащить не надо.

Дядя Фаддей старый, с глубокими морщинами на загорелом обветренном лице. Круглый год он ходит в одной и той же кожаной куртке, даже летом, несмотря на жару. А глаза у него всегда уставшие. Но сейчас мне казалось, что он помолодел лет на двадцать: так ловко он со всем управлялся, говорил без умолку и то и дело улыбался.

— Ох, волнуюсь я, — сказал он, надевая пилотский шлем с «ушами», который принёс с собой. — Двадцать лет не летал.

— Ничего, всё получится, — уверил Максим. — Вы же сами говорили, что руки помнят.

— Да… Что-то голова уже не помнит, а руки… руки-то ещё не забыли.

Он забрался на сиденье пилота, что-то включил там, пощёлкал рычажками и кнопочками. И наконец сказал:

— Отойдите подальше. И… скрестите пальцы!

Мы тут же скрестили — это примета, чтобы всё получилось. До самой последней минуты мне не верилось, что «Ласточка» возьмёт и полетит, всё казалось, как и Лёше, что это игрушка, только очень похожая на настоящий самолёт.

Но «Ласточка» взлетела!

Загудело что-то у неё внутри, заработал пропеллер, она двинулась с места, сначала по прямой, сминая траву и ягоды, потом потихоньку вниз и почти у самого подножья Зелёного Холма полетела ровно и низко, вздрагивая чуткими крыльями. Как жалко, что я ничего не понимаю в самолётах! Ни в устройстве, ни в том, как они работают. Вот дядя Фаддей и Максим понимают, и они остались довольны. Что-то сказали друг другу на «лётчицком» языке, где из всех слов знакомыми были только: «всё, как надо» и «чуть-чуть подправим».

Мы дружно ликовали: самолёт — это вам не просто так, это лучше шалаша на берегу Янки, лучше грота, лучше даже плота с парусом!

— Только смотрите, не лихачьте, — сказал дядя Фаддей. — И вот ещё… чтобы никто про это не знал. А то попадёт и мне, и вам по первое число. А горючим я вас обеспечу. И ещё две шапки дам, а то все мозги выдует.

Потом он долго обучал летать Максима, а мы с Роськой сидели рядом на вершине Зелёного Холма, ели сочную землянику и обсуждали будущие приключения.

Первый полёт был недолгим. Под присмотром (с земли) дяди Фаддея Максим прокатил нас над Холмами. Мы горланили от восторга, как петухи на рассвете. Это совсем не то, что летать на больших самолётах, здесь небо близко, а ветер можно потрогать руками.

Дядя Фаддей сказал, что теперь он за нас спокоен. Обратно в Ангар мы «Ласточку», конечно, не потащили. Соорудили в лесу на Зелёном Холме шалаш и спрятали её там. Со стороны совсем незаметно.

В следующий раз Максим направил самолёт в сторону леса. С нашего молчаливого согласия он пересёк жёлто-зелёную границу Холмов и Леса, и вот под нами простирается море деревьев. Наверное, это кедры. Или платаны. С высоты (пусть небольшой) не рассмотреть. Вдруг среди сплошного зелёного пространства мелькнул просвет. Поляна?

— Что, что там? — закричала мне в ухо Роська, захлёбываясь ветром. Кажется, там какие-то постройки. Хотя нет, показалось, конечно. Просто каменные глыбы. Вон и горная гряда недалеко… Но поляна, на которой они беспорядочно разбросаны, была какая-то ровная, правильная, будто ее специально расчистили. И если среди Холмов могут лежать телеграфные столбы, то почему бы и в лесу не быть чему-нибудь загадочному?

Радости от первых полётов нам хватило на целую неделю. Мы всё обсуждали, как здорово, что есть «Ласточка», какие молодцы Максим и дядя Фаддей и что там было, в лесу, что за поляна. Максим даже про своих шуршунчиков забыл, и они обиженно и невидимо притихли по углам.

 

1

Поляна в лесу и непонятные камни на ней, похожие на постройки, не давали нам покоя. Мы только это и обсуждали. Что за постройки, откуда? И поляна такая неестественно круглая, ясно, что её расчищали от леса человеческие руки. Роська еще успела заметить, что поляна окружена каменным забором. Может быть, всё это связано с Холмами и Маяком? Загадки мучили нас, и мы решили разведать. Мы хорошо подготовились к экспедиции: взяли у дяди Фаддея две запасные фляги с топливом; Роська насушила маленьких сухариков, прихватила одеяло и теплую одежду. Мы, конечно, не собирались там задерживаться, но мало ли что может случиться…

Вылетать надо было на рассвете, чтобы к обеду вернуться, а то ещё хватятся. Мы сказали, что будем ночевать в Ангаре: Максиму, мол, надо провести наблюдения за ночной жизнью шуршунов.

— Ну, а вы здесь при чём? — смерила нас с Роськой удивлённым взглядом Вероника.

— Мы будем помогать.

— Я боюсь один ночевать, — бесстрашно соврал (а может, и не соврал) Максим.

Вероника дёрнула бровью, но отпустила, правда, заметила, что учёный должен быть смелым.

Мне мама сказала:

— Ты там всех шуршунов распугаешь. Такое чучело…

Пусть чучело, лишь бы меня сейчас отпустили.

— Иди уж, искатель приключений, — сказал отец. — Зубную щётку не забудь.

Мама дала нам термос с какао и целую гору пирожков. Я бежал к Ангару, тяжёлая сумка била меня по боку. Лучше нет на свете профессии, чем искатель приключений!

И вот под нами опять лес, в ушах ветер, а вокруг только небо. Когда сквозь густую сочную зелень забелели камни-валуны, Максим повёл «Ласточку» на снижение. Он сделал круг над поляной, наверное, примериваясь, где лучше сесть, и через минуту стал приземляться на круглую каменную площадку. «Ласточка» дрогнула и замерла, стих мотор, замедлил вращение пропеллер.

— Приехали, — сказал Максим.

— Бр-р-р! — потрясла головой Роська, будто вытряхивая ветер, и сняла шапку-ушанку.

Мы выбрались из самолёта. Вокруг стояла ровная глубокая тишина. Пели цикады, но так, что тишина от них только крепла.

— Как в Холмах. Похоже, Листик, правда? — сказала Роська и поёжилась: вспомнила, наверное, Запретную Зону.

— Похоже, — согласился я.

Максим обошёл площадку, сказал удивлённо;

— Будто специально для самолёта. На возвышенности и взлётная полоса есть, как раз метров 150…

— Смотрите, — сказала Роська, — в камнях дырки, как двери… Я знаю! Это дома, в них люди жили!

И вдруг меня осенило!

— Это не для самолёта! Это для костра! А по этой дороге каменной они шли из домов… а может, и нет. Но это точно для костра. Вот тут по центру, видите, еще один круг выложен? Это костровище, точно вам говорю. А на этих каменных бордюрах они сидели, смотрели на… жертвоприношения…

— Думаешь, они людоеды? — готов поспорить, что Роське захотелось домой.

— Да нет, навряд ли, — возразил Максим.

— Иначе бы они давно до Посёлка добрались, в поисках… обеда. У древних славян похожие жертвенники были. Тоже круглые и на возвышенности.

Какая-то тень мелькнула между домами. Или мне показалось? Может, это волки? Или рысь?

— Пойдемте, обследуем постройки.

Сразу стало ясно, что мы в древнем городе. Каменная дорога, ведущая от костровища, разрезала его надвое. По одну сторону стояли в нестрогом шахматном порядке камни-валуны с дырами-входами. Это были дома. С первого взгляда мы поняли, что сделаны они из того же камня, что и Маяк в Посёлке: серых, ноздреватых глыб. Значит, народ, который жил раньше на побережье, через Холмы ушёл вглубь острова. Но почему они покинули это обжитое место?

— Может быть, они всегда странствуют, — предположила Роська.

— Кочевники? Странно… Где тут особо странствовать, — не согласился Максим, — мы же на острове.

Я молчал. У странствующего народа была какая-то тайна. Не хотелось мне, чтобы это было людоедство…

Каменные дома были почти целыми, и все они были украшены орнаментом. Большими выдумщиками были строители: мы не нашли ни одного одинакового. Камень, видимо, был мягкой породой и легко поддавался резьбе. Диковинные цветы переплетались с облаками, облака с деревьями, деревья с волнами и силуэтами животных. Будто таинственные художники хотели показать, что всё в мире взаимосвязано. Чаще всего встречались изображения дельфинов. Над входом в каждый дом был знак: в выпуклом треугольнике — дельфин с дельфинёнком и какая-то надпись по нижнему краю, а за треугольником — восходящее солнце.

— Красиво, — улыбнулась Роська.

— Какие странные буквы… — сказал Максим. — Смотрите…

— На иероглифы похоже…

— Нет, нисколько! Наоборот, на нашу древнюю азбуку, на кириллицу, только буквы не в ряд, а столбиком и соединены друг с другом!

— Эх, зря мы фотоаппарат не взяли! — сказала Роська.

— В следующий раз возьмём, не беда, — утешил её Максим, достал блокнот с ручкой и старательно стал срисовывать знак и надписи, а мы с Роськой вошли внутрь. Там было холодно и сумрачно. Пол выложен плитами всё из того же камня (где только они его брали?). Маленькие окна под самым потолком, похожие на бойницы, пропускали совсем мало света.

— Осторожней! — крикнул Максим. — Там могут быть ядовитые змеи!

Роська оглянулась и передёрнула плечами: то ли представила змей, то ли от холода. Дом был чистый и абсолютно пустой, даже никакой живности, обещанной Максимом. Только в стыках камней прорастала трава.

Не найдя ничего интересного, мы вышли на солнышко. Максим всё ещё грудился над буквами. Всё-таки он настоящий учёный, мне бы и в голову не пришло перерисовывать надпись. Мы посмотрели с Роськой ещё несколько домов. Они были так же богато украшены снаружи и сдержанно, строго устроены внутри. По другую сторону дороги была утрамбована большая земляная площадь. Может, здесь устраивали ритуальные танцы. Или был базар. В зарослях шиповника, под большими платанами мы нашли обрушенную беседку. Почти около каждого дома был колодец. Значит, здесь много родников. За рядами домов шли каменные площадки. Почти все они были завалены бревнами, ветками, листьями. Мы полазили по ним и нашли стрелу с таким же наконечником, как у меня, деревянную лопатку, темную от времени, и осколок какой-то глиняной посуды. Наверное, здесь были мастерские.

— Такое странное чувство, — сказала Роська, вдруг нахмурясь, — будто кто-то смотрит на нас.

Я пожал плечами. У меня не было такого чувства, но… уже не раз мелькала между домами быстрая тень. Не успел я сказать об этом Роське, как Максим закричал:

— Держите его! — и сам рванул куда-то в лес.

Мы бросились следом, перепрыгивая невысокие каменные ограждения.

— Слева! — крикнула Роська, сильно толкнув меня, и через секунду я врезался лбом во что-то. Охнув, я упал на землю. Вот это удар — искры из глаз! Рядом со мной упал мальчишка. Он смешно так упал — на четвереньки. Тут же подскочили Осташкины.

— У-у, ворюга! — Максим сердито вырвал у мальчишки свой блокнот. Мальчишка стрельнул глазами на Максима и поднялся, а я досадливо подумал, что мирного контакта с племенем, которое я давно ищу, уже не получится.

 

2

Но контакт получился. Мальчишка хитро улыбнулся и сказал Максиму:

— Я не ворюка, ты — шатина.

Он смешной был и странный. Маленький, лысый, тощий и весь вымазанный чёрной краской или гримом, даже голова. Будто мальчишка захотел поиграть в негритенка. Частично краска стёрлась, особенно на коленках. А одет был вполне прилично: в вельветовые шорты с фабричной нашивкой. Ну и ну! Говорил он ласково, с лёгкой шепелявостью: «ж» заменял на «ш», «г» на «к», «д» на «т»… И улыбался при этом пухлогубым ртом. Роська рассмеялась на его заявление про жадину и спросила:

— Ты кто?

— Локи, — рассмеялся он в ответ. — А ты кто?

— Роська.

Мальчик притих. Я хотел тоже представиться, но он повелительным жестом остановил меня. Потом спросил:

— Роська — это Роса… Ты с непа?

И он низко ей поклонился. Роська смутилась и хотела было возразить, но Максим покачал головой: не стоит, мол.

Всё в этом Локи было странно: зачем красить кожу (всю!) в чёрный цвет? Да ещё в такую жару! Ну, ладно, может у них обычай такой. Но откуда тогда у этого дикого пацана такие шорты? И почему он здесь один?

Максим решил не церемониться и прямо спросил Локи:

— А зачем ты в чёрный цвет покрасился? Локи вытаращил глаза, потом крепко задумался, потом сказал:

— Итём.

Он направился вглубь развалин, мы двинулись за ним. Локи привёл нас к одной из хижин. Прежде чем войти, он накрыл ладонью треугольник над дверью и что-то прошептал. Я прислушался, но слова были непонятные, какая-то тарабарщина. Наверное, это на древнем языке.

— Сайти, Роса, — сказал Локи и кивнул нам, — и вы.

И сам тут же скрылся в сумраке дома. Мы переступили порог. Дом внутри был так же пуст, как и остальные. Но вот Локи отодвинул какой-то камень и достал карманное зеркальце и коробку с обувным кремом. Он посмотрел на нас хитро и весело и, глядя в зеркало, стал втирать этот гуталин в щёки, локти и колени.

— Локи! — крикнула Роська. — Зачем ты это делаешь?!

— Так нато, Роса. Я толшен пыл умереть, а человек польшой, хороший спас, просил помочь. Я помокаю. Он хороший. Ветёт нас к морю.

— Вы что-нибудь понимаете? — спросил я Осташкиных.

— Я расскашу, — улыбнулся Локи.

И рассказал нам свою историю.

Из кармана шорт Локи достал кусок гладкой коры дерева, на котором был нарисован будто тушью пузатый карапуз с развевающимися на ветру волосами, верхом на дельфине. Хорошая была картинка, подробная и чёткая, как в детских книжках. Локи начал рассказывать. Сначала трудно было слушать из-за его шепелявости, не все понятно, но потом мы привыкли и перестали это замечать:

— Это мама рисовала. Её звали Зое. Она хорошо рисовала, лучше всех мужчин. Это на дельфине — я, — Локи засмеялся и смолк, — а мама умерла. Давно. И я живу с дедом. Мама меня любила. Она хорошо рисовала, это не нравилось мужчинам, которые плохо рисовали. Но она же для себя рисовала, для меня… и для него. Он пришёл издалека. Из другой страны. Устал, болел. Дед его приютил, мама вылечила. Она Киро позвала, Киро вылечил. Киро был ведун. Он все травы знал и всех лечил. А мама была самой красивой. И Киро любил мою маму. Он выбрал её в ведуньи. Только… мама не любила Киро, мама любила того, кто ушёл, но обещал прийти.

Он оставил маме меня. Мама так и сказала Отцам. И они сказали: пусть. Но потом Киро умер, — Локи погрустнел. — В тот тень, когда я родился, ведун Киро пошёл на охоту, наступил на подлую змею. А ведун не может наступать на змей, он их всегда чувствует. Тогда сказали, что это моя энко превратилась в змею, чтобы я отобрал жизнь у доброго Киро.

А я не брал! Роса, я не брал!

— Конечно, не брал, Локи…

— Но все решили, что я. Отцы за мной строго смотрели. Думали, я кедон.

— Кто?

— Злой ведун, плохой. Им нельзя жить в Городе. Но многие думали, что я ведун. Что я не забрал жизнь Киро, а освободил его энко от болезни: он любил Зое и был болен этим.

А потом Солнце… прогневалось, Дождь прогневался. Все наши козы умерли, все зайцы в лесу, все олени и кабаны. Не было еды. Долго. Люди сказали: надо послать кого-то к Богам, пусть вымолит прощение и вернёт зверей в лес…

Не знаю, как это опять получилось. Я сидел рядом с Роськой, смотрел на картинку на куске гладкой коры, который она держала в руках, слушал рассказ Локи, и вдруг почувствовал, что вокруг меня всё совсем другое. Воздух другой, деревья другие, хоть и похожие, дома… И я совсем не удивлялся, что уже не сижу в доме рядом с друзьями, а иду по городу мимо белых домов, вижу женщин, высоких и смуглых, которые, завидя меня, отрываются от дел и смотрят вслед. Я вижу мужчин в холщовых рубахах ниже колен, подпоясанных красивыми поясами из кожи; детей с выгоревшими на солнце волосами. И вдруг я понял, что я — это уже не я, а светловолосый Локи из племени анулейцев, сын чужеземца и Зое, которая рисовала так хорошо, что ей завидовали мужчины. У меня, Серёжи Листа, опять началась раздвижка сознания.

Совет Отцов всегда собирался в одном и том же месте. За домом Вождя виднелась специальная круглая беседка, вся увитая плющом и диким виноградом так, что сидящих в ней не было видно. Но слышно-то всё равно было. Особенно, если Отцы начинали спорить. Конечно, подходить к этому месту нельзя никому, кроме Вождя, ведуна и Отцов. Но Локи нарушил запрет. Когда тихо и печально протрубил рожок, возвещая о начале Совета и требуя тишины в городе, Локи уже сидел позади беседки, прислонившись спиной к платану. Со всех сторон его скрывали кусты акации и заросли хмеля. Эти заросли вплотную подходят к беседке Совета. Локи всё слышно. Будто он сам сидит на Совете, только глаза закрыл.

Локи и сам не знал зачем пришёл сюда. Зачем непременно нужно было первым узнать, кого пошлют Отцы к Богам. Может быть, оттого, что злой шёпот за его спиной («Если бы Локи не забрал жизнь Киро, тот спас бы нас от мора!») как-то незаметно стал сменяться тихим перешептыванием:

— Локи — новый ведун, он пойдёт к Богам и спасёт нас. Недаром он, едва успев родиться, спас страдающую энко Киро, которого околдовали Зое и чужеземец!

Но за десять лет, что Локи прожил на свете, слишком много всякого слышалось за его спиной, и он перестал замечать эти слова. Нет, не из-за людской молвы нарушил Локи запрет и пробрался в тайник у беседки. Всему причиной был его дед. Дедушка у Локи ещё не старый, весёлый у него дед и сильный. Свой гончарный круг он крутит так ловко, что Локи давно решил тоже стать гончаром. Вот как раз недавно исполнилось Локи десять лет — пришло время выбирать ремесло, которое станет твоим на всю жизнь. Конечно, из-за голода дед ослабел, как и все, но всё равно он не поддавался болезням и напастям. «Всё, — говорил, — образуется. Солнце и Дождь не оставят нас». А вчера вдруг уронил на пол свой новый горшок. И даже поднимать осколки не стал, отвернулся, но Локи успел увидеть, что дед плачет.

— Чувствую я, сынок, — сказал он хрипло, — тебя отправят к Богам за милостью.

И за весь день дедушка не проронил больше ни слова.

Конечно, это большая честь, если отправят его, Локи. Ведь это значит, что Отцы и всё племя признаёт, что он ведун, ведь только ведуны говорят с Богами. Значит, он, Локи, сын Зое, самый достойный из всех. С плохим человеком Солнце и Дождь не будут разговаривать, даже на порог своего Небесного Дома не пустят! Он спасёт свой народ, о нём сложат песню и будут петь детям.

Но вместе с чувством гордости навалилась на Локи чёрная тоска. Уйдя к Богам, он никогда, никогда больше не прикоснётся к жёстким дедовым рукам, не сможет больше замешивать для него тёплую красно-коричневую глину. Локи больше не будет играть со своей маленькой рысью Танкой, не увидит, как она вырастет из котёнка в настоящую взрослую рысь — священное животное анулейцев. Он больше никогда, никогда, никогда не почувствует на своей лохматой голове тяжёлую, горячую руку деда, а сам уже никогда не запустит руку в густую Танкину шерсть. Не проведёт ею по огромным гладким валунам в старом городе. Не поймает на себе быстрый взгляд черноглазой соседки Олы. Не увидит, как отражается в капле росы паутинка. Не пробежится босиком по священной дороге. Не научится у своего друга Бира делать свистульки из стручков акаций. Не полежит больше на бугорке с особенной шелковистой травой — на маминой могиле. Не увидит быстрый ход облаков в ветреный день. А ему ещё надо успеть достроить игрушечный город из разноцветных камней и отыскать в лесу цветок папоротника… А самое главное — мама. Ведь если он уйдёт сейчас к Богам, вместе с ним умрёт и мамина душа. Как Киро умер, не оставив детей. Его одного, Локи, оставила на земле красавица Зое, а если он уйдёт к Богам, у него уже не будет детей, и мамина душа не сможет возродиться в следующих поколениях. Конечно, тело её дало жизнь цветам и травам, что растут на её могиле, но душа Зое умрёт навсегда без Локи. И душа дедушки тоже, ведь кроме Локи у него никого нет.

Нет, не может быть, чтобы Отцы выбрали его. Ничего такого Локи не совершил, чтобы быть достойным, наоборот! Да и не умеет он говорить с Богами, он обыкновенный мальчик. Дед просто наслушался дурацких разговоров на улице!

«Пусть я нарушу запрет, — думал Локи, прячась в зарослях, — зато узнаю, что решат Отцы, и успокою дедушку, а то он все горшки перебьёт».

Страх от мысли, что все-таки выберут его, Локи старательно заглушал. Наконец, Вождь заговорил, и Локи весь обратился в слух.

— Старейшины родов, Отцы семейств, вы все знаете, что от нашего решения зависят судьбы детей. Солнце и Дождь — вашим мыслям. Говори ты, Фед.

Фед… У него волосы, как серебро, из которого его род из века в век делает наконечники для стрел и украшения для женщин. У него лучистые глаза и улыбчивый рот. У него чудесная внучка Ола, соседка Локи.

— Что я скажу вам, дети Дельфина… Чем прогневили мы Богов, нам уже не узнать, но промедление только приближает голодную смерть наших детей. Нужен ведун, но его нет.

— Все говорят, что Локи, сын Зое, новый ведун.

Это Дот. Он молодой, но он самый старший из мужчин в своём роду. Он брат Киро.

— Сын Зое и чужеземца, — поправил Вождь. — Ты не должен забывать этого. Дот.

Локи представилось, как Вождь, говоря это, поглаживает свою густую русую бороду. Глаза у Вождя строгие и грустные. Все слушаются человека с такими глазами.

— Говори ты. Tax.

— Мне нечего сказать вам, братья, кроме того, что и так ясно. Дот говорит, что мальчика Локи считают ведуном, но он не сказал, что многие из нашего народа уверены, что он кедон. Я не знаю, кого нам посылать к Богам, но я знаю, из-за кого начался этот мор.

У Таха много детей. И язык у него хороший, может долго, красиво говорить. Если он уговорит Совет, что Локи — кедон, то Локи убьют. После него, его мамы и дедушки ничего не останется, даже песни, ведь имена кедонов не хранят в памяти. А после Таха останется много детей.

— Локи недавно исполнилось десять лет, — будто только что поняв что-то важное, сказал Дот. — Я знаю, он ровесник моего племянника Бира… Пришло его время выбирать ремесло…

— А тут мор, — вкрадчиво продолжал Tax.

— Будто сами Боги говорят нам, что Локи предназначено идти к ним.

— То есть, что он ведун? — насмешливо уточнил Дот. Tax промолчал, и Локи показалось, что он пожал плечами: думайте, как хотите, я сказал, как есть.

— Но Локи не проявляет себя, как ведун, — возразил И но, самый старший из Совета, глава Локиного рода. — Всех ведунов видно сразу, они не похожи на других.

— Локи тоже непохож!

— Да чем же? Тем, что кожа у него была белее нашей, когда он родился? Не забывайте, что его отец из чужой земли и был белокож. Солнце же приняло мальчика в свою семью, сейчас его не отличишь от остальных анулейцев.

— У Локи очень громкий голос, Ино, громче всех.

— Мы не знаем, какими голосами обладают люди из племени его отца. Может, голос тоже достался ему по наследству?

— Кажется, старый Ино жалеет сына своего рода и не хочет спасти других, — заметил Онго.

Онго огромного роста. Молодые деревья он с корнем вырывает из земли, хотя лет ему уже немало. Но его силу никто не принимает за дар ведуна. Онго можно понять — в его семье больше всего голодных смертей.

— Конечно, — спокойно согласился Ино.

— Разве отец не должен жалеть своих детей? Если мы выберем Локи, а его дед умрёт от горя и старости, одной семьёй в нашем роду будет меньше. Мы потеряем искусных гончаров. Не забывайте ещё, что Хвосты сильно виноваты перед гончаром Хотой: они убили его единственную дочь.

— Она сама лезла под стрелы, будто разум оставил её! — вспылил Фед, чей сын был одним из тех Хвостов.

— Зое хотела спасти отца своего ребёнка, мы не можем осуждать её, — возразил ему Вождь. — Зое убила случайная стрела, никто не хотел её смерти. Но мы виноваты перед Хотой. Хотя и он, и его дочь Зое тоже виноваты перед нами: им не надо было пускать чужеземца в свой дом.

— Разве бы ты или любой из нас оставил умирать в лесу раненого зверем человека? — спросил Ино. — Нет, за Хотой и Зое нет вины.

— Не время разбирать дела давних лет, — перебил всех Онго. — Каждая минута приближает смерть к нашему порогу. Надо решить, кто пойдёт к Богам.

— Надо отправить Локи.

— Нельзя его отправлять.

— Если он ведун — это его обязанность, его предназначение!

— А если кедон… тем лучше для народа, если он уйдёт. Может, мор и разразился из-за того, что он — кедон.

— Хота не переживёт.

— Локи будет оплакивать один Хота. У него нет матери, нет жены, нет детей. Лучше пусть горюет один Хота, чем многие — за кого-то другого.

— Ты говоришь жестокие слова, Tax.

— Если Локи оставить, мы всегда будем мучиться вопросом: не кедон ли он?

— Пусть уходит сейчас. Так будет лучше для всех.

— Жизнь ребёнка священна!

— Он же не умрёт, Дот, он отправится к Богам!

— И он спасёт свой народ.

— Все будут думать, что он ведун.

— Скорее всего, он и есть ведун.

— Это большая честь — в столь юном возрасте отправиться в Небесный дом, чтобы спасти свой народ.

— Пока мор не унёс сотни детских жизней, которые священны…

— Хорошо, — сказал Вождь, — пусть будет так. Tax и Онго, вы пойдёте к Хоте и сообщите ему и мальчику. Ино, приготовьте Локи одежду и рысь. Дот, Лии Фед, сообщите народу. Да не оставит нас милость Дождя и Солнца…

Я вздрогнул. Оказывается, Роська сильно сжала мне руку. Я тряхнул головой, отгоняя наваждение.

— Что с тобой? — прошептала Роська. — У тебя такое лицо…

— А дальше? — спросил Максим, сердито глянув на нас.

Локи тихо улыбнулся:

— Меня подготовили. Надели золотую одежду, дали рысь. А я… Я плохо сделал, совсем плохо, но я не хотел к Богам, ведь оттуда не возвращаются, а я не хотел без деда. Он и так… ночами плакал, если думал, что я сплю.

Меня поставили в золотой круг, позвали огонь. А потом я плохо помню. Больно было, — он прижал руки к голой груди, там, где торчали вымазанные гуталином рёбра. — И пятки жгло. Я подумал: это Солнце. Может, уже попросить его и вернуться к деду? А потом я провалился.

— Куда?

Локи торжественно сказал:

— Меня спас Посланник. Я не помню, как. Я уже здесь проснулся. Он меня поил какой-то травой, как ведун. Радовался, что я ожил. Он сказал: «Теперь твоё имя будет Ньюли Бон. На другом языке это означает „заново рождённый“. Ты должен был умереть, но ты не умер. Я спас тебя. Так велели Боги». И он меня просил. Говорил: «Твой народ столько плутает в лесах и не может выйти к морю, а я знаю дорогу. Я помогу». Только, говорит, мне никто не поверит, надо, чтобы ты помог. Он прогнал мои волосы. Велел красить руки, ноги, живот — всё! Чтобы всегда было чёрное. И одежду дал. Одежду он сам сделал. Как наши женщины. Я вернулся к деду, но как будто не Локи, а другой мальчик. Никто не узнал. А я всё про всех знал. Я всё делал, как велел Посланник. Я подходил к каждому дому, клал руку на Тео и говорил, кто в доме живёт, кто ссорится, кто нет, потому что нельзя ссориться, живя под одной крышей. И говорил, у кого какое ремесло и сколько детей. Все поняли, что я ведун, которого послали Боги. И мор прекратился, охотники стали приносить еду. Я сказал, что сам выберу дом. Я поселился у деда. Так надо. Я сказал всем, что скоро придёт Посланник Богов и поведёт к морю. Все радовались. Он пришёл, сказал, что будет жить среди нас, что посмотрит, достойны ли анулейцы вернуться к морю. Он со мной о многом говорит. Говорит, что надо многое изменить, чтобы вернуться к морю. Он говорит, что Отцы ссорятся между собой и поэтому толку от них мало. Пусть правит один Отец. И ведун тоже не нужен, он сам, Посланник, будет говорить с Богами и лечить людей. Но люди не хотят, чтобы не было Отцов и ведуна. Посланник говорит: «Надо что-то придумать, Локи, чтобы уговорить их…» Но я не знаю, как мы будем без Отцов и ведуна. Может быть, он что-то напутал?

— И давно вы так живёте? — спросил Максим.

Локи задумался, подсчитывая или вспоминая:

— Природа сделала свой круг. Потом ещё пришла сестра-Весна, а потом отдала нас брату.

Мы переглянулись.

— А-а, — понял я. — Весна ушла, пришло лето, а природа сделала свой круг… Это, наверное, все времена года прошли, то есть год. Так?

— Да, скорее всего.

— Год и ещё весна-лето… Полтора года, — задумчиво проговорил Максим. — Ты что же, Локи, всё это время красишь себя этой гадостью?

— Надо. Посланник прогоняет Локи волосы, и Локи никто не узнает. Даже дед, — грустно закончил он.

— Локи, — распахнула глаза Роська. — Он что же, живёт с тобой под одной крышей и не знает, что это ты? Что ты не погиб?

Локи отчаянно замотал головой:

— Никто не погибал! Не пришёл бы Посланник, Локи ушёл бы на небо к Солнцу и Дождю! В меня ведь не попала стрела, я не наступал на подлую змею, меня не растерзал зверь — я бы не умер.

— Ты бы умер, — жёстко сказал Максим.

— Ты бы умер, как твоя мама.

— Нет, — твёрдо сказал Локи. — Я бы не умер, — потом он сник и заговорил как-то глухо. — Деда очень жалко. Он любил Локи, жалел. У него никого нет, только чужой чёрный мальчик. Он его тоже теперь любит. Говорит «сынок», как Локи говорил. И разговаривает со мной. Мне больно. Я слышу, как он скучает по Локи, — Локи опустил голову. — Но я не могу сказать ему, что я — Локи. Я должен помочь Посланнику. Весь народ ждёт, когда он поведёт нас к морю. Все этого хотят. В море живёт энко анулейцев.

Вдруг что-то пискнуло у Локи в кармане. Будто электронный будильник. Локи ойкнул и вскочил.

— Посланник зовёт меня. Надо уходить. Приходите ещё сюда. Я знаю: вы из племени того, кого любила моя мать.

— Твоего отца? — в упор спросила Роська.

Локи опустил пушистые ресницы и неловко сказал:

— Да, моего отца. Скажите ему, что я его жду. Вместо мамы.

Через секунду он уже выскочил из дома. Когда мы выбежали следом, над всей поляной стояла тишина, будто и не было никакого мальчика Локи. Даже в Лесу не было слышно его шагов. Наверное, он умеет ходить неслышно.

 

3

— Боже мой! Ну, какая ерунда! Этот Посланник просто издевается над Локи! И обманывает весь народ! Такой замечательный…

— Ну, почему же обманывает, Роса? — усмехнулся Максим. — Может, он в самом деле поведёт их к морю…

Мы сидели в Ангаре. После того, как убежал Локи, мы ещё походили немного по брошенному городу, пожалели, что не спросили, почему люди отсюда ушли, спохватились: время обеда давно прошло, пора возвращаться. В самолёте не поговоришь, но только мы успели приземлиться, Роська с Максимом начали спорить. И сейчас, когда уже спрятали «Ласточку» и пришли в Ангар, всё ещё спорили. Хотя о чём тут спорить? Максим просто дразнил Роську, я давно заметил, что он, когда говорит ей наперекор, быстрее додумывается до правильного. Наверное, папа прав: «В споре рождается истина»…

— В конце концов, он мог сделать это в целях безопасности: вдруг анулейцы чужеземцев убивают. А уж Посланника Богов точно не убьют.

— Почему бы тогда просто не вернуть Локи таким, какой он был? — возразила Роська. — Вот я, Посланник, и вот моё доказательство, ведь вы отправили Локи к Богам. Зачем весь этот маскарад дурацкий? Да и не убивают они никого. Отца Локи же вот не убили, дали уйти.

— С отцом вообще какая-то путаница, — пробормотал Максим, и вдруг засмеялся, — А заметили, как он смешно говорит? Все звонкие согласные заменяет на глухие.

Я сидел на полу молча, поджав ноги. Во-первых, я страшно устал, а во-вторых, что-то у меня не состыковывалось. Будто не разрешалась какая-то головоломка из всяких случайностей и мелочей.

— Листик, а ты чего молчишь? — ни с того ни с сего обрушилась на меня Роська.

— Думаю, — протянул я.

— Думает он! — обиделась Роська и села рядом со мной. Сердитыми глазами посмотрела на меня и на брата. — По-моему, анулейцев надо спасать. От этого Посланника. Сколько примеров в истории, когда какой-нибудь подлец обманывает такой народ… Ну, не совсем цивилизованный. Ради наживы.

— Думаешь, Локино племя богатое? — уже совсем успокоившись, спросил Максим. — Навряд ли. Ведь золота здесь нет, Листик?

— Мм-м… Наверное, нет. Но что-то в этой истории не так, — вздохнул я. — Только я пока не могу понять, что.

— Он хочет захватить власть, это понятно, — сказал, Максим.

— Почему? — удивилась Роська; идея с наживой ей больше нравилась.

— Ну, недаром же он хочет лишить этих… Отцов власти. И чтобы ведуна не было. Пусть, мол, один Вождь правит. А потом сам займёт место Вождя и — баста!

— Ладно, — хлопнула ладонями по коленям Роська. — Пойдёмте по домам, а? У меня голова гудит, и ноги отваливаются.

Прощаясь на Летней Дуге, Роська сказала:

— Я бы так никогда не смогла: жить рядом с родным человеком, видеть, как он тебя оплакивает, и не сказать ему…

Она зябко передёрнула плечами. А Максим нахмурился и опустил потемневшие глаза. Я понял почему: Роська ведь тоже оплакивала его, когда он исчез из детдома. А он был жив и не так уж далеко от неё.

Я думал о Локи и его истории весь вечер и все следующие дни. Как-то неуютно мне было. Почему вертолёт, который иногда пролетает над лесом, ни разу не заметил поселения анулейцев? Почему анулейцы бросили старое, такое хорошее на вид селение?

Впрочем, всё это не главное. Главное вот в чём: у Локи через плечо болтается кожаная сумка с орнаментом, как на домах. Точно такую же сумку я видел в Секретном кабинете Степанова, она висит на стене, рядом с кинжалом в красивых ножнах, тоже с анулейским орнаментом. Откуда у Степанова может быть анулейская сумка? Может, Локин Посланник пришел вовсе не от Богов, а от Степанова? Но зачем Степанову всё это? Ведь он может отправить в лес целую экспедицию и вывести анулейцев к морю без всяких хитростей, если уж ему так хочется! И почему он не расскажет всем про анулейцев? Почему он скрывает, что рядом с нами живет целый народ? Пользуется тем, что никто, кроме него, в лесу не был!

И ещё одно: природа сделала круг, весна сменилась летом. Полтора года. А полтора года назад пропал в лесу Игорь Онтов. Уж не погиб ли он так же, как Локи для своего деда?

 

1

Наконец я решил поделиться своими догадками с Роськой. Сначала только с ней, тем более, что Максим опять углубился в изучение своих шуршунов — его торопили с докладом.

Мы с Роськой пошли гулять по каменным бухтам.

— Спустимся к воде? — предложила Роська. Она была сегодня задумчивая, притихшая. Может, думала о чем-то своем, а может, загрустила по родителям.

Я кивнул. Спуск был нелёгкий, мелкие острые камешки летели из-под ног, подошвы скользили. Скорость получалась приличная, даже если хвататься руками за стебли сухой травы. Остановились мы только у самой кромки воды. И тут же Роська вскрикнула. Я повернулся и увидел, что в пяти метрах от берега наполовину в воде лежит дельфин, крупная афалина.

Мы бросились в воду. Я увидел, что дельфин ещё жив, и тут же узнал его: это была Стеша. Глаза у неё уже мутнели. Я начал лить из ладоней воду, гладить и хлопать по бокам.

— Стеша, милая, держись, не умирай. Роська, беги к Веронике! Нет! Стой! — крикнул я, так-как что-то кольнуло мне руку, больно, как током ударило.

Я нащупал у Стеши под левым плавником странный бугорок. Что это значит? Было похоже на круглый датчик, который прикрепляют к дельфинам для исследований и наблюдений за ними в море. Но такие дельфины все на учёте, в специальных списках, Стеши там нет, я точно знаю! После Вероникиной выходки она у нас на особом положении. Я отодвинул плавник. Правда, датчик. Видимо, он был зашит ей под кожу, а теперь из раны проводки торчат, тонкие, разноцветные… Рана кровоточила. Что бы там ни было, надо освободить Стешу от этой железяки. Но как? Как я это сделаю?

— Прости, Стеша, сейчас будет больно.

Я зажмурился и дёрнул. Стеша издала не то стон, не то вздох и замерла. Странная штука, испачканная Стешиной кровью, болталась у меня в руках. Внутри неё жил какой-то механизм, в правом углу пульсировала крохотная красная лампочка. Как капелька крови. И я понял: это не датчик. Надо бежать к Петушкову.

— Роська, — крикнул я на бегу. — Стереги её, постоянно поливай водой. Никуда не ухо-ди-и-и!!!

 

2

Плавать меня научил не папа, а Иван Петушков. Он был великаном. Рыжим великаном, с огненными шевелюрой и бородой. Плавал он не хуже дельфинов. Когда мне исполнилось три года, он сказал:

— Ты, дружище, живёшь в таком месте, где не плавать всё равно, что не дышать. Так что пойдём.

Я оробел, но пошёл.

На острове тогда был всего один бассейн с двумя дельфинами: Чучелом и Хангом. Вот они-то вместе с Иваном и научили меня плавать. Иван жил на площади, напротив нас, и мы дружили. Я забегал к нему по утрам — будил на работу. Забирался в окно, которое Иван оставлял для меня открытым, ставил чайник на плиту и звонил в большой корабельный колокол, висящий посреди комнаты. Минуты через две со второго этажа спускался огромный заспанный Иван (гора с веснушками). Он здоровался со мной за руку, улыбался синими глазами. Мы вместе пили чай, и я провожал его до Центра.

В общем, Иван был моим взрослым другом, правда, всё время занятым, но что ж теперь…

Всё изменилось прошлой весной. Иван неожиданно взял отпуск и уехал. Вернулся через месяц с молодой девушкой. Девушку звали Варя, она едва доставала Ивану до плеча, была светленькая и неприметная какая-то. Я слышал, как Вероника прокомментировала Варино появление:

— Ну, почему самые красивые мужчины всегда достаются таким вот невзрачным мышкам?

Но Вероника неправа. Потому что у Вари были замечательные зелёные глаза, а когда она смеялась, то будто во всём Посёлке звенели серебряные колокольчики, Варино лицо расцветало и… — честное слово! — становилось красивее Вероникиного.

Через месяц после Вариного прибытия мама сказала:

— В жизни не встречала такой чудесной девушки, как Варя.

— Всегда считал Ивана умным человеком, — ответил ей папа.

Я был с ними согласен (и про Варю, и про Ивана, только связи не уловил), но будить Ивана я перестал. Не сразу, конечно. Просто однажды пришёл, а Варя на кухне уже варит кофе, Иван выходит из ванной. Они, конечно, были мне рады, усадили за стол…

Пришёл в другой раз, ударил в колокол, а вместо Ивана ко мне слетела со второго этажа Варя в такой короткой маечке, что я не знал, куда глаза деть.

— Листик, милый, пусть он ещё немного поспит, а? Он так устаёт.

Потом мне стали забывать оставлять открытым окно, а вскоре Петушковы начали бегать по утрам и вставали раньше меня. Конечно, было немного обидно, но я не показывал вида, и мы оставались друзьями.

И именно к Петушкову я побежал со странным механизмом, извлечённым из Стеши. Варя в это лето ждала малыша, и весь Посёлок с ней носился не меньше, чем с беременной дельфинихой Жанной. Конечно, ведь это будет второй ребёнок, рождённый на Лысом. Варя стала толстенькой и неуклюжей, но смеялась так же. У меня от её смеха в животе делалось щекотно, будто там распускались цветы и шевелили своими лепестками.

— Варя! Где Иван?

— А поздороваться? Он в Зелёном бассейне, а… что с тобой?

— Пока, Варь!

Не нравится мне всё это, ох, не нравится.

— Привет, явление, — весело поздоровался Петушков, вороша мокрую рыжую шевелюру. — Ты бы слышал, какую перепалку тут затеяли Настя с Ёлкой! Как две сварливые бабы на базаре… Что это у тебя?!

— А ты как думаешь? — я протянул ему устройство.

— Тут и думать нечего. Это бомба.

— Че-го?!

Нашёл время шутить!

Но Иван не шутил. Наоборот. Бледный и серьёзный, он тряхнул меня за плечо:

— Ты где это взял? Ну?

— Ты можешь сказать, что это?

— Я же говорю — бомба! Спокойно, Листик. Откуда?

Язык у меня заплетался, а мысли прыгали, как кузнечики в жаркий день.

— Мы с Роськой спустились в Драконью бухту…

— Так.

— И почти на берегу лежит дельфин. Смотрю, а это Стеша.

— Так…

— У неё бок поранен под плавником и штуковина болтается.

— Бомба?

— Ну… проводки какие-то. Я вырвал. Я её поранил, Иван.

— Не реви. Листик.

— Я не реву!

— Ревёшь.

— Ну и пусть!

— Пусть. А потом?

— Роська там осталась, а я к тебе. Что делать-то?

— Так… Пойдём поможем Стеше, если не поздно. Не реви. А там посмотрим.

— А её-то куда? С собой носить?!

Миниатюрную бомбу я всё ещё держал в руках. В углу её всё так же пульсировала красная лампочка. Иван подумал с минуту, забрал бомбу и сказал:

— Беги к Георгию, расскажи про Стешу.

— Может, лучше к Нине?

— К Георгию. А я попробую что-нибудь придумать с этим.

— Что ты придумаешь? Выбросишь в море? А если она от удара?..

— Да нет, — Иван устало закрыл глаза ладонью. — Я видел такие. Она с дистанционным управлением. Понимаешь, сидит за тридевять земель какой-нибудь псих и на кнопочки нажимает, а наши дельфины… — Иван замолчал. Я понял, что от ярости ему трудно дышать.

— Иди к Георгию, — повторил он через минуту.

— А ты?

— Я… Слушай, наверное, надо её в Холмы, там же нет никого, я возьму велосипед, увезу подальше.

На миг меня обдало горячим степным воздухом, будто промчались мимо Всадники с Холмов. Я даже подумал, не рассказать ли Ивану? Но не стал. Скорее всего, это моя выдумка. А вот Стеша — не выдумка. И бомба не выдумка. Лежит в большой Ивановой ладони и кажется игрушкой. Только она такая же игрушка, как наша «Ласточка».

— А если она по дороге?.. — спросил я.

— Ну, что-то же надо делать, Листик, — очень уж ласково сказал Иван. — Не здесь же её оставлять!

— Давай я поеду? — сдавленно попросил я, понимая, что мне ответят.

— Так, всё, слишком долго разговариваем…

— У тебя скоро ребёнок родится, а ты…

— А твои родители! Что я им скажу?

— А что я скажу Варе?!

— Листик, я взрослый человек. И вообще, ничего не взорвётся. Бегом! Кто будет Стешу спасать, ведь я даже не знаю, где она лежит.

На этом мы и расстались. Я помчался к Георгию Чолария, ветеринару, а Иван повёз бомбу в Холмы.

Стешу удалось спасти. Ей наложили швы и пустили в Красный, медицинский, бассейн.

В Посёлке бурно обсуждали событие. Правда, про бомбу мы не сказали. Не специально. Как-то так получилось, что промолчали о главном и я, и Петушков, будто решили разобраться сами. А через два дня у Вари начались какие-то осложнения, и Иван повёз её на Большую землю. Перед отъездом он спросил меня:

— Слушай, Листик, а почему ты ко мне с этой штукой пришёл?

— А к кому ещё? — сумрачно ответил я. — Не к родителям же… «Здравствуйте, мама, папа, я тут бомбу нашёл!»

— Ну… к Степанову, всё-таки начальство.

Я промолчал. Нет, к Степанову нельзя.

После того, как я увидел Локину сумку, очень подозрительным кажется мне Степанов. Но Ивану я ничего не сказал. Он хоть и свой человек, но всё-таки взрослый, запросто может запретить летать на «Ласточке», и тут уж не поспоришь.

— Или к Максиму, — продолжал Иван, — вы же друзья, а он парень башковитый.

Я только вздохнул. И к Максиму теперь нельзя. Потому что хоть и муторно мне от этого было, но ведь именно Вероника настаивала на том, чтобы выпустить Стешу на волю, даже сама — тайком! — её выпустила. Вероника имеет доступ во все лаборатории Центра. И она, кажется, очень дружна с Онтовыми, а кто ещё у нас такой хороший специалист по электронике? И она, Вероника, сестра Максима и Роськи! Нет, нельзя говорить Максиму. Я и от Роськи скрыл, что именно выудил из Стеши. Сказал, что просто датчик. Придётся мне самому разбираться в этом деле, пока не приедет Иван.

Но как разбираться, я не знал. Мне тяжело было от мысли, что Вероника может быть причастна к этому делу, и что появилась у меня тайна от друзей.

 

1

Прошла неделя, потом другая. Максим сделал доклад о шуршунчиках. Он написал его сам, и все ему даже зааплодировали. Хотя придирались, конечно, и вопросы задавали, особенно Силин. Но Максим уже знал, что ответить. Роська от радости за брата бросилась мне на шею и звонко поцеловала в щёку.

— Ой, извини! — тут же отпрянула она, испугавшись. Наверное, потому, что я стал красным, как помидор.

А чего на меня бросаться, я-то вообще здесь при чём?!

Вечером, после заседания, папа спросил меня:

— За что ты так Силина не любишь?

— А чего он придирается?

— Он задаёт вопросы, Сергей.

— Он придирается! Даже Степанов ему сегодня замечание сделал.

— Я заметил, что ты и Степанова в последнее время не очень-то жалуешь. Что с тобой? Переходный возраст?

Я молчал. Не рассказывать же обо всех своих подозрениях и догадках! Они и так меня замучили! Мне, если честно, совсем не было весело от этой детективной истории, я не хотел играть в Шерлока Холмса и разоблачать каких-то там преступников. Но мне очень не хотелось, чтобы взрывались дельфины.

К Стеше я заходил каждый день. Чувствовала она себя плохо, и Георгий всё безнадёжнее качал головой. А Иван не возвращался и не возвращался с Большой земли.

Мы всё так же гуляли по острову, купались, играли с дельфинами в вольерах, сидели у Максима в Ангаре, ходили ночью к дяде Фаддею, но уже нечасто, потому что надо было готовиться к школе. Осташкины в детдоме сильно отстали, да и я всё лето за учебники не садился.

Вот как-то раз мы сидели, решали задачки по алгебре, а Роська вдруг бросила ручку и сказала:

— Мальчики, надо проведать Локи. У меня сердце неспокойно.

Почему женщины всегда сердцем чувствуют всякие неприятности? Почему это Роськино сердце не подсказало ей, что не надо нам больше соваться к анулейцам? Я не знаю. Но как только она это сказала, мне нестерпимо захотелось бросить алгебру и снова забраться на горячее сиденье «Ласточки», подняться в небо, лететь над лесом, где всё зелёное и голубое, только брошенное поселение анулейцев желтеет правильным кругом… И Локи проведать захотелось. Неужели он до сих пор красит себя гуталином?

— Хорошо, — спокойно сказал Максим. — Завтра утром можно. Ладно, Листик?

Всё шло как по маслу. Мои родители на весь день уехали на Большую землю.

— Хочешь с нами? — спросила мама. — Варю проведаем.

— Н-нет, мам… Мы с Осташкиными договорились. Нас Роська будет учить нырять.

— Смотрите, осторожнее там.

— Не волнуйся, Роса у нас мастер спорта.

Варе привет.

«Ласточка» завелась так быстро, будто хотела нам показать, как она соскучилась и рада нас везти куда угодно. И даже солнце палило не так нещадно, как в прошлые дни. По небу шли пышные белоснежные облака. И посадка на каменной дороге в заброшенном городе была мягкой.

— Умница, — ласково погладил «Ласточку» Максим.

Он не успел опустить руку, как я почувствовал, что в затылок мне упирается что-то острое и холодное. В этот же миг ойкнула Роська, а за спиной у Максима вырос огромного роста человек. Его длинные светлые волосы были собраны на макушке в хвост, могучими руками он натянул лук, и наконечник стрелы ткнулся в затылок Максима. У меня запрыгало сердце, когда я понял, что Максим, глядя на меня, видит то же самое. Это были Хвосты, я сразу понял. Не зря же у меня была раздвижка на Локин рассказ. Они у анулейцев вроде милиции и частной охраны. Это были те Хвосты, что убили Зое! Такие, пожалуй, разговаривать не станут.

Только я подумал об этом, как раздался пронзительный крик, и я почувствовал, как стрела, упирающаяся в мой затылок, дрогнула и опустилась. Кричал Локи. Да, это он! Он выскочил из-за дома и в два прыжка оказался перед нами. Глаза его сердито сверкали.

— Не трогать! — гневно и повелительно крикнул он. — Это мои друзья!

От крика все буквы у него стали будто твёрже, исчезла мягкость.

— Ну, что ты, ведун Ньюли Бон, какие они тебе друзья, — раздался тут же спокойный насмешливый голос.

К нам приближался человек. Он шёл от солнца, и лица его не было видно. Он был в просторной белой блузе, шортах до колен и широкополой соломенной шляпе. Этакий пижон с пляжей Большой земли. Он подходил медленно и говорил медленно:

— Они не могут быть друзьями ведуна… Это заблудшие души того народа, что отнял у анулейцев море и выжег лес, где жил ваш народ. Свяжите их, — приказал он Хвостам, подойдя к нам вплотную и с усмешкой глядя мне в глаза. Я почти не удивился: перед нами стоял Игорь Онтов.

 

2

Везли нас долго, а куда — неизвестно. Игорь велел Хвостам завязать нам глаза и сунул каждому из нас в рот по ложке какого-то приторного питья. Тут же навалилась вязкая дрёма. Сквозь неё я ещё успел услышать, как что-то лопочет Локи, и как Игорь спокойно отвечает ему, что тот, мол, ничего не понял. Но ничего: на то Боги и послали его на землю, чтобы просветлять умы. Он всё объяснит. Не только Локи, но и всему анулейскому народу. Вот только доберутся до Города. Потом я уснул. А очнулся от качки. Хвосты несли нас на высоких носилках с балдахинами, каждого персонально, как индийских царей. Слишком много чести для пленников! Может, Локи убедил Игоря?

Игорь!!! Значит, я был прав: он не погиб! Я так разозлился на него, просто слов нет. Но потом подумал: а может, у него амнезия? Может, он не помнит, кто он и откуда? А может, он, ну… в уме повредился? Заблудился в лесу, сошёл с ума и впрямь возомнил себя Посланником Богов?

Но нет, никакой амнезии у Игоря не было, и сумасшествия тоже. В этом мы вскоре убедились.

Нас несли по лесу, по зарослям и, кажется, совсем без тропы. И как Хвостам удаётся пробираться, не сбивая шаг, да ещё неся нас на носилках?

Я отодвинул занавеску из мешковины и увидел, что Максим тоже пришёл в себя. Занавески первых носилок дрогнули, и через секунду показалась Максимкина голова. Глаза у него были совершенно круглыми. «Вот это приключение!» — было в его глазах.

Наконец, вышли на тропу. И уже через минуту показался невысокий каменный заборчик, с меня ростом: он отделял лес от поселения анулейцев. Сразу за заборчиком начиналась каменная дорога, выложенная большими серыми плитами. Полевую сторону от дороги вразнобой стояли дома. В общем, этот город был точно такой же, как тот, который мы покинули, только без следов разрушений. Нас несли к костровищу, точно такому же, на котором мы оставили свою «Ласточку», а из домов выходили и выходили люди. Они специально оторвались от своих дел — у многих руки были испачканы глиной или сажей, у женщин — в муке или мыле. Они толпились у дверей домов, придерживая детей… В полном молчании. Даже жутко…

Я тоже смотрел на них во все глаза. Живые анулейцы! Они были высокие, почти как Иван, светловолосые и смуглые. Мужчины — в закрывающих колени холщовых рубахах без рукавов. Мешок с дырками… Но зато пояса красивые: из кожи, замысловатого плетения, украшенные разноцветными камешками и металлическими монетками. Почти у всех были светлые волосы до плеч и бороды. Женщины носили такие же рубахи, только без поясов, а с вышивкой на груди и у подола. Светлые длинные волосы заплетены в косы. А сколько было детей! А я-то двенадцать лет воображал себя единственным ребёнком на Лысом острове! Ребята были разных возрастов: и большие, и маленькие, все смотрели с любопытством и без злобы. Никакие они не людоеды.

Плавно опустились носилки, Хвосты встали полукругом. На площадку перед костровищем поднялся Игорь. Он крепко держал за плечо растерянного Локи. Игорь поднял руки, призывая анулейцев к молчанию.

— Дети Дельфина! Слушайте меня, Посланника Дождя и Солнца! Не прошло и семи восходов, как исполнилось то, что я предсказывал вам. От Дождя и Солнца я узнал, что к нам прибудут чужеземцы. Это — не просто чужеземцы, это шпионы… м-мм, ну то есть они пришли, чтобы выведать тайны вашего народа, вашего мастерства. Да! Они передадут ваши тайны своему народу, который придёт и уничтожит мирный анулейский народ! Посмотрите же, как бесчеловечны, как вероломны ваши враги, кого послали они.

Балдахины упали с наших носилок. Я вскочил, Максим тоже. Толпа ахнула.

— Да! — крикнул Игорь. — Они прислали детей! Зная, что жизнь ребёнка священна у анулейцев, они решили, что вы не обидите этих шпионов! То есть… этих лазутчиков… Дети Дельфина! Дождь и Солнце не оставили нас, они предупредили меня, и я взял шпионов в плен. Вам решать, что делать теперь. Идите по домам, обсудите в каждой семье, какой участи достойны те, что отняли энко вашего народа. Завтра мы соберёмся здесь и решим, что делать.

— Последнее слово всегда было и будет за Советом Отцов, Посланник Неба.

Это сказал вышедший из толпы на дорогу высокий бородач. На его рубахе была вышита та же эмблема, что размешалась над входом в каждый дом: дельфиниха с дельфинёнком в треугольнике. Это был Вождь. Голос у него был спокойный и твёрдый, несмотря на такую же мягкую шепелявость, как у Локи (анулейцы все так говорили, очень скоро мы перестали это замечать). Игорь пожал плечами, но лицо его скривилось, и он сказал:

— Боги не очень довольны, что важные дела решает не весь народ, а только избранные, Вождь.

— Эти избранные — Отцы семи семейств. На их плечах — бремя ответственности. Ты говоришь много непонятных слов, Посланник Неба, сам же остаёшься глух к нашим словам.

— Я всего лишь выполняю волю Богов, — смиренно склонил голову Игорь и сильно сжал плечо Локи. — Не правда ли, ведун Ньюли Бон?

— Да… — тихо и потерянно сказал Локи.

Я и Максим посмотрели друг на друга, потом на Роську.

Она мирно спала, свернувшись калачиком на носилках.

 

3

Нас поселили в шалаше за беседкой, где проходил Совет Отцов. Шалаш был сделан основательно, надолго. Кипарисовые и сосновые ветки сверху были накрыты мешковиной, пол сделан из переплетённых веток — будто распластанная корзинка, вместо двери — прочная дерюга. Видно было, что строили шалаш не наспех. Один из Хвостов принёс охапку сена и три домотканых одеяла. Бросил нам под ноги и вышел, не сказав ни слова.

— Неплохо, — сказала Роська.

Она уже проснулась, выслушала наш рассказ про речь Игоря перед анулейцами, покачала головой и надолго задумалась. Потом сказала:

— Надо обязательно встретиться с Локи и убедить его, что мы не враги, что этот его Посланник — враг. Боже мой, сын ИА! Как он может так поступать?

— С Игорем же ничего не ясно, — пробормотал я. — Может, он сам не помнит, кто он. Может, он и вправду заблудился в лесу, помешался и возомнил себя Посланником Богов.

— Ага, — усмехнулся Максим, — а палатку зачем с собой притащил?

Палатка, ярко-красная, из лёгкого материала, на полусферических дугах, стояла недалеко от нашего шалаша. Над ней развевался флаг: на тёмно-синем фоне золотой круг солнца, а в нём улыбчивая морда дельфина.

— Да и глаза у него абсолютно нормальные, — согласился я с Максимом. — Очень спокойные глаза.

Локи пришёл после того, как всё тот же молчаливый Хвост принёс нам целую тарелку дымящихся лепёшек. От них исходил такой аромат, что голова кружилась. Ведь мы ещё ничего не ели сегодня. Обжигаясь, я взял одну. Она пахла сливочным маслом и какими-то травами.

— Подожди, — сказал Максим. — А вдруг они отравленные?

Тут и пришёл Локи. Он услышал Максимины слова и отчаянно замахал руками.

— Нет, нет, нет! Никто не будет травить! Женщины пекли, они говорят: не могут дети нести зло. Надо кормить детей, даже если они чужие, чтобы не было смерти. Ешьте, — Локи пододвинул нам тарелку.

Я подумал-подумал и взял лепёшку. Если бы Игорь захотел нас убить, он сделал бы это ещё в Старом городе. Только всё это чушь. Не может Игорь Онтов, сын ИА, быть убийцей. Ну, мошенником, может быть, но убивать… Да и за что?!

Лепёшка была вкусная, что и говорить. Я, наверное, сразу штук десять съел.

— Вкусно-то как, — вздохнула Роська.

Локи рассмеялся и тоже взял лепёшку.

Вчетвером мы быстро с ними управились. Локи вдруг стал серьёзным и сказал торжественно, подняв руку:

— Те, кто ели из одной чаши, никогда не станут врагами. Это старый обычай моря. Я никогда не предам вас. Скоро Совет Отцов будет решать, что делать. Я тоже теперь в Совете, потому что ведун. Я скажу им, что вы — мои друзья.

Речь Локи нас растрогала. Я крепко пожал ему руку, а Роська, та вообще обняла его и поцеловала в щёку, как меня тогда в конференц-зале. Ну и правильно! Локи сильно смутился и покраснел. Даже сквозь краску было видно.

— Ох, Локи, — сказала Роська, — как можно так жить? Красишь себя постоянно этой гадостью! Какой-то обманщик заморочил тебе мозги…

— Роса! — остановил её Локи и укоризненно покачал головой. — Я не знаю, что значит «заморочить мозги», но я чувствую: тебе не нравится Посланник Богов. Значит, тебе не нравится моя жизнь? Ведь он спас меня!

— Он тебя использует! — вспылила Роська.

— Рося, подожди, — сказал Максим. Он задумчиво посмотрел на Локи. Долго смотрел, Локи даже заёрзал.

— Локи, — сказал он наконец, — а у тебя кожа не болит? Ну, не чешется, болячек нет?

Локи быстро глянул на Максима и отвёл глаза.

— Ты смотришь в глаза долго, как Вождь, — сказал он глухо. — Ты поэтому узнал, что я болен? Скоро болезнь совсем заберёт меня. Я весь в болячках, красных и больших. Они рвут мою кожу. Я умру. И всё зря.

Локи уронил голову.

— Пусть, — услышали мы. — Зато мой народ вернётся к морю. Раз болезнь не остановить…

— Её можно остановить, — сказал Максим спокойно.

Я сразу понял, чего добивается Максим. Ведь кожа Локи, постоянно покрытая гуталином, не дышит, ещё бы не появиться болячкам! Он и чувствует себя, наверное, плохо. Я читал, что кожа обязательно должна дышать. Если Максим убедит его смыть краску, всё откроется, Игоря разоблачат, и мы будем спасены.

— Да, — поддержал его я, и Максим посмотрел удивлённо-обрадованно, а я торопился сказать, что придумал. Главное, не спугнуть Локи, не упоминать Игоря, а то он перестанет нам верить.

— Локи, недалеко от города есть река, да?

— Не река, озеро. Откуда ты знаешь?

— Твой отец нам сказал, ведь мы из его племени. Это не простое озеро, в нём целебная вода. Ведун Киро знал об этом. Иди на это озеро. Искупайся там три раза. Так, чтобы вся чернота с тебя сошла. Потом найди на берегу старое дерево, сорви его лист и протри все свои болячки…

— Тогда лучше траву-заживлятку, она все раны затягивает…

— Сначала лист старого дерева, а потом заживлятку свою… И делать так надо каждый день.

— Три дня, — вставил Максим.

— Да. Но есть два условия.

— Какие?

— Во-первых, эти три дня ты не должен носить одежду, чтобы болезнь покинула тебя без преград. А второе…

— Никто не должен знать, куда ты идёшь, — сурово сказал Максим. — Ни Вождь, ни твой дедушка, ни Посланник.

— Посланник всё равно узнает, ему скажут Боги.

— Не скажут, — уверил его Максим. — После этого, Локи, после лечения…

— Обряда, — поправил я.

— Да, после обряда, Локи, ты уже не должен красить себя той краской.

— Но я же не могу!

— Тогда ты умрёшь, — сказала Роська и вдруг расплакалась. — Локи, миленький, пожалуйста, сделай, как тебе говорят! Подумай о своей маме, о дедушке…

— Не плачь, Роса, не плачь, — беспомощно сказал Локи. — Хорошо, я пойду. Я сделаю, как вы говорите. Потому что в ваших глазах я вижу, что вы любите меня, а у Посланника — нет, ничего не вижу… А вы правда видели моего отца?

— Да, — не моргнув, соврали мы хором.

— Он очень любит тебя, Локи, — всхлипнула, успокаиваясь, Роська. — Он не хочет, чтобы ты умирал.

Локи кивнул и поднялся.

— Хорошо. Я пойду, потому что Посланник соврал народу: это не Боги, это я сказал ему про вас. Я виноват, поэтому сделаю, как вы просили. Я скажу, что пошёл собирать целебные травы. Я попрошу деда, чтобы он навещал вас. И Олу попрошу, и Бира.

Локи вышел. Роська легла на пол и сказала:

— Дождь и Солнце, помогите нам.

В эту ночь было полнолуние. Я лежал на животе, уткнувшись подбородком в скрещенные ладони. Смотрел на лес и на город. От луны было светло. Странный серебряный свет. Я никогда такого не видел. На дорогу ложились длинные тени деревьев и густые — домов. Лунный свет делал лес и город похожими на другую планету, тихую и печальную. Что творится сейчас в Посёлке? Папа с Лёшей Смелым, наверное, прочёсывают скалы и Холмы, Степанов на катере — море. А дядя Фаддей? Он наверняка сбегал уже к тому месту, где мы прячем «Ласточку», и не знает, что и думать теперь. А мама?

— Ты не спишь? — услышал я шёпот Максима.

Я покачал головой.

— Думаешь, нас уже ищут?

— Конечно.

— Может, они нас спасут…

Нет, не стоит даже надеяться на это. Ни у кого и в мыслях не будет искать нас в Лесу. Если, конечно, дядя Фаддей не расскажет про «Ласточку».

— Бедный дядя Фаддей, — вздохнул Максим. — А твои родители. Листик? Они, наверное, с ума сходят?

Я кивнул. Что тут скажешь? Зачем вообще говорить об этом?

Максим придвинулся ко мне вплотную.

— Надо бежать отсюда, — сказал он мне прямо в ухо.

— Интересно, как?

— Тише… Если Локи нам поможет, можем попробовать. Ты в первую очередь.

Я оторопел: почему это я?

— Ты что, не понимаешь? Ты же один знаешь Игоря, ты один можешь разоблачить его. Ты — главная опасность для него.

Да, это верно. Хотя кто мне поверит? Но Игорю-то всё равно, зачем ему лишняя угроза? Мне стало страшно. Если Совет решит, что мы враги, меня первым отправят к предкам…

 

4

Уже третий день мы живём у анулейцев. Локи не показывается. Ушёл на озеро исцеляться. Мы ждали его и раз за разом прокручивали сцену его появления перед племенем.

Нам разрешали гулять по всему городу, но убежать было невозможно: неусыпно за нами следили, сменяя друг друга, трое Хвостов. Да и Локи теперь не бросишь.

Анулейцы относились к нам совсем не так враждебно, как хотел Игорь. Когда мы проходили мимо, женщины, не обращая внимания на Хвостов, совали нам в руки всякие вкусности: то душистые лепёшки, то тягучие сладкие ириски в виде животных, то яблоки, то маленькие пирожки со щавелем или черёмухой. Женщины улыбались, но заговорить не пытались. Только позвякивали бусами из таких же приплюснутых крупных бусин, что нашла однажды Роська в заливе.

Ребята, те вообще делали всё, чтобы с нами подружиться. Сначала к нам в шалаш пришёл Бир. Мы видели, как, скрестив руки на груди, к шалашу подошёл рыжий мальчишка с носом-картофелиной и серьёзными глазами. Он что-то показал Хвосту, и тот пропустил его, почтительно приподняв дверь-занавеску. Забравшись в шалаш, мальчишка преобразился: серьёзные глаза стали весёлыми, рот растянулся в щербатой улыбке.

— Меня ведун Ньюли Бон прислал, — сказал он и показал большую ракушку. Это была раковина рапана, каких много у нас на берегу, только очень большая. Откуда она здесь, так далеко от моря?

— Это древний знак ведуна, — объяснил Бир, — он остался ещё с тех времён, когда наш народ жил у моря. Раковина волшебная. Вот приложи её к уху! Если ты хороший человек и не желаешь никому зла, то услышишь шум далёкого моря. Я слышу, — добавил он поспешно.

— Можно посмотреть? — попросила Роська. Она взяла в ладони раковину, погладила её бугорки, потом улыбнулась и приложила её к уху.

У меня даже в глазах защипало, так захотелось домой. Я вспомнил, как в один их первых дней после приезда Роська собирала эти ракушки на берегу и как потом Вероника её ругала. Весь дом, мол, захламила, ступить некуда.

— Откуда она у тебя? — спросил Максим.

— Ведун Ньюли Бон дал. Он ушёл в лес за травами и с Богами поговорить… про вас… — Бир смутился, но тут же весело улыбнулся. — А меня попросил вас навещать. Он почему-то всегда так со мной разговаривает, будто давно знает.

— Бир! — дернулся Максим. — А тебе не кажется, что ваш ведун на кого-то похож?

— Ну-у… — рассмеялся Бир. — У нас таких черных нет. И чтобы без волос. А у вас есть?

— Похожие люди живут далеко отсюда. В Африке, — сказал Максим, — там всегда жарко.

— Здорово! — восхитился Бир.

Потом мы пошли с ним гулять. Бир показывал нам достопримечательности и всё рассказывал: как разжигают священный костёр на круглой площадке, которая называется «коло», как строят дома, как Вождь и ведун выбирают себе невест на празднике Солнца. Бир важничал. Максим хихикнул:

— Совсем как Листик в день нашего приезда.

— Ну, конечно! — возмутился я и покраснел.

— Конечно, конечно, — рассмеялась Роська. — Точно так же!

— Да ну вас, — отмахнулся я и стал слушать Бира. Он рассказывал, кто где живёт и чем занимаются хозяева. Потом Бир повел нас в Дом Людей-Co — так они называли каменный хребет, разрезающий в этом месте лес. Огромные серые глыбы, нагромождённые друг на друга, были какие-то сглаженные, без острых углов. Будто великаны тысячи лет назад долго шлифовали их своими ладонями. Я таких скал никогда не видел. Они были похожи — честное слово! — на морских коров, которых я видел в справочнике у папы. То и дело встречались в глыбах сквозные дыры и неглубокие пещеры. Дыры были удивительно правильной формы.

— Наверное, это какая-то мягкая порода, и ветер с дождём выдолбили здесь такие «узоры», — предположил Максим.

Мы забрались на самую высокую точку хребта. Отсюда дома анулейлев казались просто каменными глыбами, частями хребта, разбросанными в лесу. Теперь понятно, почему вертолет Центра, пролетая над лесом, ни разу не заметил этого города. Теперь я вспомнил, что и мы не сразу заметили старый город, только когда ниже спустились. Так что, если Степанов и отправит вертолёт, нас не найдут. Все анулейцы наверняка спрячутся, услышав стрёкот невиданной птицы.

 

5

Потом пришёл Игорь. Он сделал знак сторожившему нас Хвосту, и тот удалился. Игорь присел на корточки перед нами и посмотрел весёлыми — честное слово! — и ласковыми глазами. А потом сказал:

— Как же я ждал вас, ребята!

Вообще-то, ещё когда он жил в Посёлке, я замечал, что Игорь Онтов странный, не похожий на других, а теперь, видимо, он окончательно сбрендил. Видя наши лица, он заговорил взволнованно, быстро и как будто искренне:

— Да, да, не удивляйтесь! Давным-давно я жду вашего появления. Одному среди этих дикарей как-то тоскливо… Конечно, сначала я рассчитывал только на Листика, даже представить себе не мог, что судьба преподнесёт мне такой подарок. Я имею в виду тебя, Максим. Да-да! Подумать только! Открыть шуршунов! Я восхищён! Ты ещё сам не понимаешь, какое великое это открытие. Я слышал твои доклады — так себе, если честно. Но сами наблюдения! Шуршуны, видимо, поддаются дрессировке быстрее и легче, чем дельфины! Но самое главное — они невидимы!

А ты, Листик, меня разочаровал. Так долго ходить мимо старого Ангара и даже не заглянуть туда? Будто и не мальчишка! Лучше бы поменьше в Холмах шлялся. Я ведь всё приготовил: чертежи, двигатель, а какого труда стоило достать перкаль и крепления… Я был уверен, что ты сможешь собрать самолёт. Ну, что ж… Выходит, я в тебе ошибся. Хорошо, что появился Максим, а то пришлось бы мне тут ещё сто лет одному сидеть. Только что это за название дурацкое у самолёта? «Ласточка»! Розовые пузыри и слюни. Фу! И девчонку зря взяли. Вечно ты, Листик, путаешь мои задумки. Хотя… Может быть, вы мне и пригодитесь, Ярослава Андреевна, посмотрим. Скоро Совет Отцов, но вы не бойтесь. Конечно, я вас спасу. У меня большие планы в отношении вас, ребята! Прежде всего в отношении тебя, Максим, конечно. Ну, а Листик, по старой дружбе… ты ведь дельфинов лучше всех нас знаешь.

— Что вам надо?! — не выдержала Роська.

— Я объясню, объясню, — рассмеялся Игорь. — Что, обиделась, Ярослава? Не обижайся, я шучу. Я знаю, как ты плаваешь и ныряешь. Представляю, какое это произведёт впечатление на анулейцев, когда мы выйдем к морю!

— Скажи всё-таки, что ты от нас хочешь? — я специально назвал его на «ты», как раньше, пусть не думает, что мы очень уж боимся.

— Я не только от вас хочу. О-о-о, у меня грандиозные планы!

Игорь распрямил спину и сказал торжественно:

— Ребята, скоро мы завоюем весь мир. Тайно! Пусть другие правят государствами и народами, а мы будем управлять ими. Потому что в наших руках будет мощное оружие, тем более теперь, с открытием шуршунов. Конечно, не сразу. Сначала можно просто деньги зарабатывать так…

— Да как?

— Ага, заинтересовались! — сказал Игорь, будто уличил нас в чём-то. — Я долго работал, друзья. С первого дня на острове, изо дня в день я наблюдал, записывал, изучал. Я сблизился с вашей несравненной тётушкой, Вероникой, она даже влюбилась в меня…

— Неправда! — вспыхнула Роська.

— Правда, правда. Да Бог с ней. Воображает о себе невесть что… Я столько узнал о дельфинах, ребята! Мало того, я нашёл в степи такое вещество, которое обладает неимоверной, колоссальной силой! Оно может быть источником любой энергии, а находясь в теле млекопитающего (неважно: дельфина, шуршуна или человека), даёт страшную взрывчатую силу…

Я вскочил.

— Так… так это ты! Ты — Стешу! — я даже задохнулся от ярости и вспомнил, как затягивался мутной плёнкой тёмный Стешин глаз, каким неподвижным был взгляд Петушкова, когда он уходил в Холмы, и как я потом целую неделю каждую минуту ждал, что вот-вот раздастся взрыв.

А он!.. Он только самодовольно улыбался!

— Не правда ли, гениальное изобретение? Я нажимаю на кнопочку, и ваша раскрасавица Стеша (она ведь сейчас как раз в Красном бассейне?) взлетает на воздух, да так, что вместе с ней взлетает и половина Посёлка.

Я с кулаками бросился на Игоря. Он перехватил меня за пояс и откинул далеко на солому. Острый сук расцарапал мне коленку, так, что кровь закапала. Лицо Игоря сразу стало холодным и жестоким.

— Не надо бросаться на меня, Листик. Вы ведь в моей власти сейчас. Даже дурак Локи вас не спасёт. Да и вообще, пропал он куда-то… Что ты переживаешь? Я не собираюсь взрывать Посёлок, у меня там тоже мама с папой живут, не забывай.

— Тебе и не удастся! — выкрикнул я. — Мы с Иваном нашли твою бомбу и увезли её в Холмы.

— Да? — Игорь задумался. — Ты меня расстроил. Эксперимент сорвался. Ну да ладно. Придумаю что-нибудь. Дельфинов много.

Игорь направился к выходу.

— Подождите! — сказал Максим, и я вдруг испугался, что он встанет и уйдёт с Игорем изобретать страшные бомбы.

Игорь обернулся.

— Мне просто хочется понять: как вы узнали про анулейцев и зачем вы их обманываете?

— Ну что ты, Максим, разве я их обманываю? Я веду их к морю. Это давняя мечта дикого народа. Я их, можно сказать, спасаю. Они нужны мне. Как бесплатная рабочая сила, к тому же весьма искусная. И армия, хотя вояки они плохие, все, кроме Хвостов. Представляете, как будут они счастливы, когда попадут на свою прародину и увидят древнюю крепость, превращённую в маяк. А узнал… Дело случая. Если интересно — можете почитать.

И он положил у входа разбухшую от влаги и частого чтения тетрадь в тёмной обложке. Уже на пороге обернулся и сказал:

— Я надеюсь на сотрудничество, поэтому даю вам эту тетрадь. Только поэтому! Листик… Извини, что сделал тебе больно, я не хотел. Попроси Хвоста, он даст тебе лист заживлятки. Приложишь — и всё пройдёт.

Он ушёл. Мы молчали. Ненависть во мне была такая, что я даже головой потряс, чтобы хоть немножко начать думать. Я вспомнил, что родители Осташкиных погибли от бомбы в супермаркете. Террористический акт. Я посмотрел на Максима. Он должен ненавидеть бомбы в сто раз больше, чем я. Но Максим выглядел спокойным. Он взял тетрадку, оставленную Игорем, и сказал серьёзно, будто клятву давал:

— Не надо отчаиваться. Мы будем бороться. Он изучал, и мы изучим. Он наблюдал, и мы будем наблюдать. Мы всё равно победим, потому что мы правы, а не он.

Роська шмыгнула носом и сказала:

— Я только не понимаю, мальчики: откуда, ну откуда он может знать про всё? Про то, что мы приехали, про шуршунчиков, про «Ласточку»? Как он мог слышать Максимкин доклад?

 

6

Роська — голова! Я даже не подумал об этом! Не сразу мы поняли, КАК.

— Ну… — сказал Максим, — ведь он такой… изобретательный. Придумал что-нибудь.

— Может, отсюда до Посёлка есть тайный ход? — предположил я.

— Вот бы найти! — размечталась Роська. — прийти в Посёлок, всё рассказать…

— Нет, не может быть, что подземный ход. Тут что-то другое. Думайте, думайте, — сказал Максим, и вдруг показалось мне, что он гораздо старше нас с Роськой, что он уже почти совсем взрослый и чем-то похож на Ивана и немножко на Степанова.

— Очень даже может, — заспорил я, так мне понравилась идея с ходом. — Помните, Локи рассказывал, что его от костра через какой-то подземный ход спасли.

— Да, но…

— Такое ощущение, — перебила брата Роська. — Что он сразу в нескольких местах, будто знает, и что мы делаем, и что в Центре творится, и что на Маяке… Будто в каждом доме у него по шпиону…

И тут меня осенило! Я порылся в кармане и вытащил игрушечный красный самолётик с золотыми крыльями, тот самый, который подарил мне Игорь перед тем, как уйти в лес.

— И много таких игрушек в Посёлке? — спросил Максим после того, как мы разобрали самолётик и нашли там микрофончик.

— Почти у каждого, — подавленно ответил я. Два года я ношу с собой этот самолёт, два года Игорь прослушивает меня и всех в Посёлке!

Он слышит, как я разговариваю с Гаврюшей, когда мне скучно, как я пою песни, когда моюсь в душе, потому что я люблю петь, но ведь у меня ни слуха, ни голоса. Он слышал, как я недавно сказал дельфинихе Жанне, что пусть она родит крепкого симпатичного дельфинёнка, и что Роська — красивая. Он слышал, как я рассказывал Осташкиным про Холмы, и стихотворение, которое я недавно сам сочинил (первый раз получилось) тоже слышал, потому что я от радости скакал по Хребту Дракона и вопил его у моря во весь голос. Он слышал, что я боюсь прыгать с Хребта Дракона, хотя даже Роська прыгает. Теперь он знает, что я трус! Он про всех всё знает.

Он ведь слышит, как папа ругается с Вероникой, как Вероника отчитывает Лёшу Смелого, а тот признаётся ей в любви.

Слышит, как Мераб Романович спорит со Степановым о дельфинах. Как плачет по нему тётя Света. Как дядя Фаддей, гладя свою дочку Ксюшу по голове, говорит: «Девочка моя ненаглядная». И историю Осташкиных он тоже знает, ведь Роська рассказывала её мне…

Он знает все наши тайны, все наши игры, все дела.

Максим и Роська молчали. Потом Максим сгрёб в ладонь детальки от самолёта и вышел из шалаша. Наверное, закопал где-нибудь недалеко. А когда вернулся, сказал:

— Надо пробраться к нему в палатку, вырубить эту систему. Или… может быть, есть обратная связь с Посёлком?

Но я помотал головой: зачем она ему, обратная связь? Неужели кто-то в Посёлке будет помогать ему? Или все-таки Степанов? Но если он с Игорем заодно, то помогать нам не станет.

— Все просто, — сказала Роська, — кто-то один его отвлекает, а другой заберется к нему в палатку и посмотрит, что там.

— Интересно, кто сможет его отвлечь, — усмехнулся Максим, — уж не ты ли?

— Я, — невозмутимо сказала Роська, и глаза ее недобро сверкнули. — Я устрою ему такой экзамен из жизни богов, что мало не покажется. А вы с Листиком все разузнайте. Только осторожно.

— Это ты будь осторожна, — сказал я.

— Нет, это пусть Игорь будет осторожен, — улыбнулся Максим.

Когда через десять минут мы выглянули из шалаша, то увидели Игоря сидящего рядом с Роськой на камне у коло, а вокруг них — плотное кольцо анулейских ребятишек. Игорь что-то увлеченно рассказывал.

Мы с Максимом осторожно, чтобы Хвост, стороживший нас, не услышал, выбрались через лазейку в стене шалаша. Гуськом пересекли полянку и вбежали в палатку Игоря. У-уф! Кажется, никто нас не заметил. Я быстро застегнул замок-молнию на палатке. Внутри было светло, тесно, уютно. Сколоченный из досок топчан, коврик на полу, высокий кругляш сосны вместо стола, а на нем…

— Ух, ты! — выдохнул Максим.

На столе среди коробочек, микросхем, проводов и разных инструментов стоял новенький ноутбук. Тоненький, серебристый, такой красивый, что у меня даже дыхание перехватило. Я таких никогда не видел. Мечта! Он мерцал экраном, будто приглашал поиграть. Рядом с ним стояла странная конструкция. Похожая на колесо, в которое сажают белок, только вместо белки в колесе крутилось несколько синих шаров разных размеров. Они светились изнутри, освещая палатку.

— Как они крутятся? — удивился Максим и достал один крупный шар. — За счет чего?

Шар был будто из стекла, а внутри — ярко-синяя светящаяся жидкость. Тяжелый.

— Может, у них внутри мощная энергия, которая их двигает? — предположил я и тут же вспомнил. — Помнишь, он говорил про вещество, которое нашел в Холмах? Оно обладает такой неимоверной силой, что может и взрывать, и освещать…

— И быть аккумулятором, — подхватил Максим. — Значит, это они дают питание компьютеру.

Мы положили шар на место и посмотрели на экран.

— Это Поселок, — уверенно сказал я, так как много раз видел план Поселка, — вид сверху. Смотри, вот Центр, это Маяк, четвертый вольер…

Максим поводил мышкой по экрану, чуть-чуть задержался на своем доме, на моем, потом кликнул на квадратике Центра. Квадратик приблизился, был виден схематично нарисованный сад, площадка перед главным входом, антенны и дорожки, ведущие к вольерам. Максим приблизил крылечко главного входа. Загорелись две зеленые точки, и тут же из невидимого динамика послышалось:

— … Завтра обещали прислать.

— А к Фаддею заходил?

— Заходил… Очень плох. То есть, могло быть еще хуже, но состояние пока стабильно плохое. Он, конечно, в уме и в памяти, но ни поговорить, ни спросить невозможно. Парализовало полностью… Знаешь, мне показалось, будто он сообщить что-то хочет, будто что-то знает, особенно когда я сказал, что еще не нашли.

— Говорят, он на Зеленом Холме был?

— Да. Петушков видел, как он бежал из леса, что-то кричал, руками размахивал. Петушков уж подумал, что он их нашел. А Фаддей Матвеевич вдруг упал, будто споткнулся. Когда Иван подбежал, он только ртом воздух ловил. Сказать уже ничего не мог.

— Да, сердце у него всегда было…

— Кто это? — глухо спросил меня Максим.

— Силин и Георгий Чолария, — тихо ответил я.

Силин и дядя Жора там, в далеком Поселке, молча стояли рядом. Наверное, курили. Потом дядя Жора сказал:

— Говорят, Фаддей Матвеевич очень привязан к Максиму. Любит, как родного внука.

Максим дернулся к выходу, но я схватил его за руку.

— Надо же что-то сделать со всем этим, Максим. Чтобы Игорь больше не подслушивал.

Максим подошел к столу и с размаху швырнул ноутбук на пол, а я прыгнул на него со всей силы. Экран вспыхнул и погас, что-то треснуло, запищало, и все стихло. Только синие шарики в клетке засветились и закрутились сильнее. Видимо, компьютер отнимал у них много энергии.

— Ненавижу его, — процедил Максим.

— Пойдем, — я положил руку ему на плечо. Не вечно же Роська будет отвлекать Игоря.

Но тут послышался гул голосов, и Игорь рядом с палаткой — совсем рядом! — сказал радушно:

— Подходите, ребята, спрашивайте, Боги любят любопытных.

Мы с Максимом чуть не подскочили! Сейчас он зайдет, увидит, что мы сделали с его компьютером… Он же убьёт нас на месте! Где Роська? Почему она его не отвлекает? Или думает, что мы уже вернулись в шалаш? Игорь начал расстегивать замок палатки. Все, нам конец!

— Посланник Богов! — услышали мы отчаянный Роськин голос. — Ну, а Локи?

Рука Игоря замерла.

— Локи?

— Да, знаете, тут жил мальчик, Локи, его отправили к Богам, когда был мор… Встречали вы его там, в Небесном Доме?

— А-а-а… — облегченно протянул Игорь.

— Локи, внук Хоты… Конечно, конечно, встречал.

Сквозь гул голосов послышался звонкий голос Бира:

— Как ему там живется, Посланник Богов?

— Ну, как может житься в Доме Богов? — усмехнулся Игорь. — Прекрасно.

Снова гул голосов. Долго они будут стоять у палатки? Не выбраться нам, ни за что не выбраться…

— Посланник Богов!

— Что, Ярослава? — кажется, Игорю надоела эта болтовня. Или он что-то заподозрил? Услышал наше дыхание?

— Тогда, — сказала Роська, — может быть, вы сходите к Хоте, он очень страдает. Он так любил своего Локи и очень скучает по нему. Вы скажете, что видели Локи в Небесном Доме, что у него все хорошо, и Хота утешится.

— Хм… я схожу, Ярослава, я схожу потом сам.

— Игорь-Посланник, — твердо сказала Роська, — пойдемте сейчас. Нам тоже будет интересно послушать. Все знали и любили Локи. Правда, Бир? Правда, Ола?

Игорь вздохнул.

— Ладно. Будь по-вашему. Мой долг утешать скорбящих.

Они пошумели еще и ушли. Мы с Максимом переглянулись облегченно и выбрались из игоревой палатки. У дома Хоты толпились ребята со всего города. Мы незаметно присоединились к ним, будто всегда здесь были. Пока Игорь расписывал жизнь Локи (Хота смотрел на него суровыми глазами и молчал), Роська подошла к нам.

— Ну что? — азартно спросила она.

Мы молчали.

— Ну что? — уже тревожно спросила она.

— Рось, — твердо сказал Максим, — когда мы вернемся, напомни мне, что я хотел утопить в море мотор от «Ласточки».

 

7

В тот же день в сумерках мы сидели на парапете белой дороги, ели землянику, смотрели, как пастухи с рысями гонят из леса коз. Рядом, с копьем наперевес, застыл Хвост, поэтому сидели мы молча. Не обсуждать же при нем наши дела. Он немой, но не глухой.

— Ой, мальчики, вон Игорь идет… — сказала Роська испуганно, — он в бешенстве. Может, удерем?

— Вот еще! — сказали мы с Максимом хором.

А Игорь и правда был в бешенстве. Глаза его, казалось, вот-вот из орбит выскочат, рот скривился и дергался. Он сдернул Роську за руку с парапета и прошипел:

— Паршивка! Думаешь, провела меня? Никому этого не удавалось сделать безнаказанно! Значит, тебе интересно, как живут Боги? Скоро ты к ним отправишься!

— Не смей ее трогать! — соскочил я с парапета и встал рядом с Роськой.

— Убью! — процедил Максим.

— А вы! — взвизгнул Игорь. — Бездари и тупицы! Да вы хоть представляете, что вы наделали?! Вы представляете, сколько стоит эта техника?! И чего мне стоило доставить ее сюда?!

— А ты знаешь, чего стоило дяде Фаддею наше исчезновение?! — закричал Максим. — Жизни!

— Плевать я хотел на вашего дядю Фаддея! — заорал на него Игорь и так дернул Роськину руку, что она вскрикнула.

Может быть, мы бы даже подрались. А что? Втроем бы мы его точно завалили. Но тут подошел Дот, дядя Бира и один из Семи Отцов. Он мягко высвободил Роськину руку (на ней заалели отпечатки игоревых пальцев) и сказал с укоризной:

— В нашем городе нельзя обижать детей, тем более причинять им боль. Разве Солнце и Дождь не предупредили тебя об этом, Посланник Богов?

Что-то такое было в голосе Дота, что мне показалось, будто он не верит во всю эту чушь с Посланником. А Игорь сразу успокоился, только в глазах поблескивала еле сдерживаемая ярость.

— Конечно, Дот, — сказал он, — только некоторых детей иногда приходится воспитывать…

— Не кулаками! — возмутился Дот. — Дети мудрее нас, они понимают слова.

Сказал и пошел своей дорогой. Игорь посмотрел ему вслед, потом усмехнулся и сказал:

— Что ж… Я сделал вам честное и выгодное предложение. Но вы, видно, так глупы, что никакого сотрудничества не получится. Пусть ваша глупость будет видна всем. Или вы возомнили себе, что я не найду и не приручу шуршунов? Да и дельфины есть не только в вашем Центре. И вообще, в мире полным-полно брошенных, никому не нужных детей… Тетрадку! — крикнул он резко.

— Какую тетрадку? — притворно изумилась Роська.

— Ярослава Андреевна, не стройте из себя дурочку: вам это не идет, а меня выводит из себя. Так и до греха недалеко. Верните тетрадку, и я… постараюсь, чтобы ваше отправление к праотцам затянулось.

— Да какую тетрадку?! Листик, ты что-нибудь понимаешь?

— Неа, — глядя в небо, отозвался я. — А ты, Максим?

— Первый раз слышу!

Игорь взревел, как бешеный. Он бы кинулся на нас, точно, но Дот и Онго как раз проходили мимо. Они очень удивились, увидев, как Посланник Богов, нервно подпрыгивая, бежит к шалашу пленников, выбрасывает оттуда одеяла и сено…

Но мы не стали на это смотреть. Рассмеялись и побежали к каменной гряде. Там под одной плитой было углубление, не видное со стороны. Настоящий тайник! Там мы и спрятали тетрадь еще утром. И сейчас, очень довольные собой, мы уселись на вершине, открыли тетрадь и начали читать.

 

1

«… Уже пятый день, как я пришёл в сознание. Лежу в постели, курю, хоть врач и ругается. Перевирая моё имя, он ласково ворчит:

— Ну, что это такое, дорогой мой, Андрей Михайлович… От табака только слабость, да воздух плохой.

Он старый, вернее, любит быть старым, то есть мудрым и много повидавшим. Наверное, хороший врач; все говорят, что он вытащил меня с того света. Даже не знаю, как отблагодарить. Зовут его Павел Сергеевич.

Он вдруг замолкает, присаживается рядом со мной и говорит, похлопывая меня по руке:

— Что вы, голубчик… Радуйтесь — ведь живы. Уж сколько вы там пробыли, это же счастье, что живы! А рассказы ваши… вы уж не обижайтесь, я как врач говорю — привиделось вам. Такое бывает: лес, голод, такая рана глубокая… Ну, ничего, поправитесь окончательно — всё забудется. Перемелется — мука будет.

Он улыбнулся сочувственно и ласково и вышел. Я долго лежал и думал. Потом попросил у Светы толстую тетрадь и ручку. Вот теперь пишу. Может быть, Павел Сергеевич и прав, может быть, и привиделось, бред всё — и только! Может быть, и правда, пройдёт, когда выздоровею, перестанет мучить? Но если ничего не было, почему даже во сне встаёт передо мной Зое, как живая? Ладно, может быть, даже Зое — бред, моя мечта — и всё. Но не мог же я, в самом-то деле, придумать целый народ!

Разобраться у меня нет ни сил, ни возможности. Никто не может выслушать до конца (Мумука бы выслушал, но его ко мне не пускают). А сам чуть напряжёшься — у Павла Сергеевича запикает что-то там на пульте: пациент нервничает. А пациенту нервничать нельзя, у пациента что-то такое в мозгу, что вот-вот черепную коробку разорвёт. А этого никак нельзя допустить. Очень уж важная я птица — „самый главный специалист в стране по дельфинам“ — так называет меня Жорка.

Ладно, не буду я нервничать. Лучше запишу всё, что было, точнее, всё, что ещё помню. А потом разберусь. Эх! Пропала, пропала тетрадка, которую я вёл там, у анулейцев! Весь рюкзак, всё, что у меня было — осталось в лесу. Больше всего тетрадку и рисунки Зое жалко… Если, конечно, они были, а не привиделись мне.

Нет, я соврал сам себе. Я хочу записать не для того, чтобы разобраться, вернее, не только для этого. Главное — чтобы не забыть.

Я уже многое не помню, оно ускользает, теряется (может, мне какое-нибудь специальное лекарство дают?). Я хочу записать, потому что боюсь забыть. Не хочется мне забывать.

Итак. Я приехал на Лысый остров 23 мая. Строительство Посёлка началось без меня, за главного был Паша Силин. Хороший мужик, порядочный, но въедливый до невозможности. Я разбирал документы, а когда приехал Мумука, друг моего детства, которого я втянул в это дело, и привёз 14-летнего сына Жорку, стало совсем хорошо.

Мы вчетвером (я, Мумука, Жорка и Силин) проектировали здание Центра. Мумука, конечно, не утерпел, наколдовал так, что до сих пор я свой собственный кабинет по полдня ищу. „Теория скрытых пространств! Школа относительных координат!“ В общем, своеобразное чувство юмора у моего друга. Жорка мастерил флажки и обозначал ими места, где будут потом строить вольеры и бассейны.

Первое время жизнь нам сильно портили археологи. Это всё из-за Башни. Конечно, их интерес можно понять: стоит на берегу острова этакая махина из непонятного камня, неизвестно, для чего и кем выстроена. Выяснили только, что лет ей как минимум семьсот лет. Ну, ладно, может быть, это действительно ценно для истории и археологии, но где вы, господа, раньше-то были? Остров-то ведь не вчера открыли! Нет, стоило нам начать обустраиваться здесь, как… Так, стоп, стоп. Что-то там у Павла Сергеевича запикало. Чего это я разнервничался? Ну, копают что-то там в Холмах и у Башни, ну и пусть копают. Тоже ведь делом люди занимаются. Да и интересно всё-таки: что за Башня? А вдруг, правда, докопаются?

На Большой земле среди местных жителей ходит легенда, что раньше на острове жил народ — дельфиняне. Тотемом у них был дельфин. Будто бы это они построили Башню, были искусными мореплавателями и рыбаками. Куда народ делся — непонятно. Одни говорят, что их истребили в одной из войн, другие — что правительство давным-давно выселило их в Сибирь за язычество, третьи — закоренелые сказочники, вроде Мумуки, — говорят, что море сжалилось над ними (все, мол, их обижали), послало дельфинов, дельфиняне сели им на спины и уплыли в море. Мумука все эти сказки записывал (восторженно, как всегда, всему веря), надо уточнить у него.

Так вот, Башня. Она — огромная. Сложена из серых массивных плит, внизу метров 20 в диаметре, кверху сужается. В прошлом веке сделали в ней маяк и метеостанцию. Маячник Фаддей Матвеевич с умненькой дочерью Ксюшей (как она похожа на мою школьную любовь, просто невероятно!), метеорологи братья Казариновы (которых, конечно же, сразу прозвали Карамазовыми), Андрей Томских и Кирилл Конаков — вот и все местные жители острова Лысый. Очень остроумный человек дал острову такое название. Хотя, может быть, это из-за Холмов? Среди леса и буйной прибрежной растительности они и впрямь напоминают лысину.

Но я отвлёкся.

В первых числах июня приехал, наконец, Лист. Я давно ждал его, но он не привёз ничего хорошего: Управление, вместо того, чтобы выделить деньги на полноценную экспедицию в островной лес, очень мило пошутило: вы, мол, Андрон Михайлович, человек бывалый, разведайте сами, не джунгли же там у вас, просто лес. Да и пустой к тому же.

Собирался с мыслями дня три. Звонил в Управление, ругался, но их ничем не проймёшь. Ух, и зол я был на них! Ладно, делать было нечего, идти всё равно надо. Ведь я несу ответственность за всё, что происходит на острове.

Почему я пошёл один, никого с собой не взял? Вообще-то брать было некого: у Силина и строителей дел по горло, у Казариновых тоже. Лист увяз в бумагах. Я звал Мумуку, но он так увлёкся выходами в море и общением с дельфинами на воле, что только отмахнулся от меня. Жорка, правда, просился со мной. Умолял и сердился. Но всё-таки лес, а я не такой опытный турист, как это придумали себе в Управлении. Не мог я взять на себя такую ответственность. Сейчас думаю: слава Богу!

15 июня я, снарядившись по полной и оставив целую тетрадь ЦУ, отправился в путь.

Ксюша напекла мне штук сто оладий, таких вкусных, что я съел их на первом же привале.

Сейчас мне трудно описать этот путь, потому что все последующие мои скитания по лесу наложились одно на другое, перемешались и спутались. Бурелом там, конечно, страшный. Совершенно непроходимая чаща, все деревья обвиты плющом и связаны между собой стеной из хмеля и разных там вьющихся… Приходилось Мумукиным мачете прорубать лазы и протискиваться. Сколько шёл — не помню, хотя точно знаю, что за временем следил строго.

Помню отчётливо: мелькнула тень, и тут же что-то тяжёлое, горячее и пружинистое упало мне на плечи. Думал, медведь. Но оказалось — крупная рысь. Боролись долго, хорошо, что нож из рук не выпускал. Наконец, рысь ослабела, пружины в ней растянулись, и вот она — ещё тёплая — у моих ног. Со страшным оскалом и помутневшим глазом. Помню, как её горячая кровь пролилась мне на ботинок. И я начал медленно терять сознание. Держался из последних сил, понимал, что потеря сознания равносильна смерти. Через час на запах крови сюда соберутся все хищники леса. Я ещё попытался перебинтовать плечо, которое поранила мне эта бестия, но в конце концов рухнул рядом с побеждённым зверем.

…Очнулся я от прохлады. Кто-то был рядом. Человеческий шёпот и прикосновения ко лбу лёгких рук. С трудом я разлепил веки. Голова гудела, но мысли не путались: я помнил и Лысый остров, и свой путь сквозь чащу, и схватку с рысью. Но где я?

— Леши, леши! — услышал шёпот, и всё те же руки дотронулись до моих плеч, чтобы снова уложить на подушку. Потом крик, — Киро! Он открыл класа!

Голос был молодой и чуть-чуть шепелявил. Но это было даже приятно. Какая-то мягкость была в этой шепелявости. Я подумал, что это голос девочки-подростка, такой он был звонкий, даже острый какой-то. Я не успел оглянуться, чтобы подтвердить свою догадку, не успел даже удивиться происходящему, как в комнате стало темнее — это вошёл человек огромного роста. Он заслонил собой дверной проём и сказал, тоже мягко шепелявя, как рукой по бархату провёл:

— Открыл класа? Ну, теперь мошно не пояться…

Это и был Киро. Он подошёл ко мне, нахмурил густые брови, и лёгкие руки тут же соскользнули с моих плеч. Киро был необыкновенно красив, будто ожившая статуя древнегреческих мастеров. Идеально прямой нос, широкий умный лоб, резко очерченный рот, золотые кудри до плеч. А глаза — контрастно кроткие. Твёрдость черт — и кротость глаз, детскость улыбки.

— Где я? — спросил я, и стало противно и неудобно перед этим сильным человеком за свою слабость.

— Кто ты? — спросил из-за спины звонкий голос. Я хотел повернуться и посмотреть, но Киро сказал строго:

— Потошти, Зое. Ему нелься мноко коворить.

С улицы зашёл ещё какой-то мужчина лет пятидесяти.

— Киро, Вождь совёт тепя. Ити, я посмотрю.

— Отец, он открыл класа!

— Ну и славно…

Киро улыбнулся мне и ушёл, как-то особенно посмотрев на обладательницу звонкого голоса; видимо, опасался, что она будет приставать ко мне с расспросами. Пожилой мужчина стал возиться в углу, гремя посудой и покашливая. А я наконец-то увидел её.

Мне трудно описать Зое. Могу только сказать: как же ей не подходил этот голос! По голосу казалось, что это девочка, ровесница Ксюши, угловатая, резкая, неуклюжая даже… А на самом деле Зое было двадцать лет, и она была красавица. Смуглая, высокая, со светлой косой ниже пояса и васильковыми глазами. Все движения — лёгкие, плавные. Я смотрел на неё и думал: Боже мой, куда я попал? У них что, все такие красивые, как Зое и Киро? Может быть, я умер и всё это — другая жизнь?

Впрочем, бред, конечно, я так не думал. Я учёный, не верю я ни в загробную жизнь, ни в параллельные миры. Я на Лысом острове — это совершенно очевидно. И, скорее всего, недалеко от места схватки с рысью. Неужели… Неужели Лысый остров обитаем и здесь есть коренное население?! Может быть, это даже народ-дельфиняне, и рыбацкие легенды не врут, дельфиняне действительно существуют?! Как же им удаётся столько лет скрывать своё существование? Это непостижимо, это пахнет величайшим открытием — целый народ! Вот о чём я думал тогда. И это было такое открытие, такая мысль, что у меня даже голова пошла кругом и страшно заныло плечо. Видимо, рана…

Приблизилась Зое:

— Польно? Посвать Киро?

— Киро твой брат? — спросил я. Зое тихо улыбнулась и покачала головой: нет.

— Муж? — и голос мой предательски дрогнул.

Зое испуганно глянула на дверь и нахмурилась.

— Нет. Киро — ведун. Он вылечит тебя с помощью Дождя и Солнца.

Говоря это, Зое колдовала над моим плечом, пальцы её двигались быстро-быстро, а лицо было так близко, что я мог слышать её дыхание. Не глядя на меня, она улыбнулась:

— Потерпи…

Совсем рядом, у моих глаз, качалась прядка её светлых волос, выбившаяся из косы, и задевала мне щёку.

Я пролежал у старика Хоты и его дочери Зое целую неделю. Дни я отмечал в своей тетради и регулярно вёл дневник. Записывать было что. Итак, я попал к анулейцам. Видимо, это те самые дельфиняне, потому что хоть они и поклоняются Солнцу и Дождю, но считают, что произошли от дельфинов. Раньше они жили у моря. Занимались рыболовством, разводили овец и коз.

Вот как Зое рассказывала мне об этом: „Талеко-талеко… Са тремучими лесами…“ Нет, сначала оговорюсь: у анулейцев есть одна особенность — они оглушают звонкие согласные. Не сильно, всё в общем-то понятно и быстро перестаёт царапать слух. Но вот странно: в некоторых словах, особенно значимых, звонкие остаются звонкими: Дождь, Солнце, Боги, дельфины, Вождь, ведун, все имена. Я очень скоро привык к такому произношению, поэтому писать буду нормально, без всяких там „диалектных особенностей“.

„…B начале мира были только море и только Солнце. Далеко-далеко, за дремучими лесами и высокими горами лежит без границ и края глубокое синее море. Водятся в том море рыба золотая и рыба серебряная, живут в том море Отец-Дельфин, Мать-Дельфиниха и много-много их детей. Однажды разбушевалось море и бушевало целый год. В этот год родила Дельфиниха-Мать семерых детей с руками и ногами, которые не могли дышать в воде, и чтобы дети не погибли, Мать-Дельфиниха стала землёю, а Отец-Дельфин — ясным небом. Стали дети дельфинов жить на земле, строить лодки, ходить в море, рыбу ловить и крабов. А если попадался в сети дельфин, то люди всегда отпускали своего брата. Зато если тонул в неспокойном море человек, дельфины мчались ему на помощь из морских глубин.

Вот так и появился на свете анулейский народ. А было это так давно, когда светили два Солнца: и днём, и ночью было светло. Потом одно Солнце погасло, и пришли тёмные времена. С другого берега моря приплыли слуги крыс, страшный и сильный народ. Море не пускало их, но они были злые и жадные, и их злость и жадность были сильнее моря. Они не хотели жить в мире. Дети дельфинов хотели жить в мире, но слуги крыс жгли и убивали; они забирали всё, что анулейцы добыли своим трудом и любовью; они разрушали дома, жгли деревья и ели дельфинов.

Анулейцы не умеют убивать, поэтому их так легко убить! Когда их осталось очень мало, Вождь Торо увёл свой народ в леса. Они долго блуждали между деревьями, и душа деревьев была сокрыта от них, им неведома. Анулейцы ещё не знали леса, не умели ловить зверей, они знали только рыбу, но вся рыба осталась далеко в море. Люди страдали и умирали. И тогда ведун Ло — да не забудет его Время! — стал просить у деревьев разрешить анулейцам жить здесь, в лесу, потому что у них нет другой земли. Ведун Ло подходил к каждому дереву и разговаривал с ним, гладил его ствол, рассказывал нашу беду. И когда он обошёл все деревья в лесу, лес послал нам рысь, которая привела анулейский народ к дому-со. Мы увидели каменное тело человека-со, поблагодарили рысь и лес и остались. Здесь была вода и можно было жить.

Анулейцы ушли далеко от моря, чтобы спастись, они потеряли энко — душу своего народа. За это Боги наказали анулейцев — вот уже много лет мы не можем найти дорогу к морю. Слуги крыс жгли лес, думали, мы умрём. Лес горел, и ничего не оставалось после огня, только царство жёлтой травы. Был огонь, и Дельфиниха-Мать стонала от боли и проклинала крысиных слуг. Дельфин-Отец горько плакал, слыша её стоны. Его слёзы потушили огонь, и много деревьев спаслось. Здесь мы и стали жить. Живём и ищем дорогу к морю, потому что без своего энко народ не может жить. Наши дети забыли вкус соли и рыбы, они не видели волн и широкого горизонта…“

— А ты видела, Зое?

— Ну, что ты! — грустно улыбнулась она. — Даже мой отец не видел. Мы так давно живём здесь!

— Но, Зое… на твоих рисунках есть и дельфины, и море. Очень похоже.

— Откуда ты знаешь? — встревожено, резко спросила Зое. — Ты видел море?

— Я живу у моря.

Зое вскочила. Глаза её сверкали.

— Ты… ты — слуга крыс! Ты из тех, кто прогнал нас!

— Нет, Зое, нет!

Она бросилась бежать. Но я успел схватить её за руку. Я удержал Зое, притянул к себе, погладил запястье, потом поцеловал прямо в середину раскрытой, пахнущей глиной ладони. Гнев в глазах Зое погас. Я прижал её ладони к своей груди. Зое смотрела на меня широко распахнутыми глазами.

— Зое… слуг крыс давно не существует. Они… ну, вымерли. Очень, очень давно. Видишь, Боги всё-таки на вашей стороне. Пусть без энко, но твой народ жив, про крысиных же слуг никто даже не вспоминает. Я… я совсем из другого народа. Да, я живу у моря, я изучаю дельфинов, я учёный.

— Изучаешь?

— Ну… как тебе объяснить? Дельфины живут в таких специальных домах, и я наблюдаю за ними, я…

— Дельфины у тебя дома? Так не бывает. Ты обманываешь меня.

— Нет! Просто я из такого народа!

— И дельфины слушаются тебя?!

— Мы друзья. Мы помогаем друг другу жить.

Зое долго смотрела на меня, склонив голову, потом сказала серьёзно:

— Это я понимаю.

Я отпустил было её руку, но она подняла на меня свои невозможные васильковые глаза и сказала:

— Нет, подержи ещё.

… Собак у анулейцев нет. Вместо собак у них прирученные домашние рыси. Они прекрасные охотники и пастухи. И чрезвычайно верны хозяевам. По-моему, это феномен. Странно видеть прирученными своенравных и гордых животных, свободно гуляющих по городу и играющих с детьми. Это при условии, что в лесу кишмя кишат дикие рыси, а одна из них чуть не убила меня. Прирученные и дикие рыси сосуществуют так же, как наши собаки и волки, но анулейцы никогда не убивают рысь. Они относятся к ней с почтением и благодарностью, помня, что именно рысь помогла освоиться им в лесу.

Впрочем, я скоро перестал удивляться: анулейцы казались мне уникальным народом. Они строят дома из каменных глыб без всяких приспособлений; они искусные ремесленники — я нигде не встречал таких изящных украшений, утвари. А врачебная практика Киро и его знания, накопленные поколениями, не имеют равных даже в современной медицине.

Про Киро, конечно, надо рассказать подробно. Он был ведуном, то есть ведал тайны жизни и смерти, умел разговаривать с травами целебными и ядовитыми, знал, как заставить их служить людям; он был советником Вождя, то есть входил в Совет Старейшин (Совет семи Отцов). И он был влюблён в Зое. Понял я это не сразу, потому что более тактичного и сдержанного человека я ещё не встречал, хоть и повидал за свою жизнь немало. Только Хота, кажется, знал всё. Хота — мудрый старик, Хота видел всех насквозь: и Киро, и меня, и Зое. Зое прятала глаза и от меня, и от отца, и только на Киро смотрела открыто, с вызовом. Она ничего не обещала ему, она не любила его (хотя не могла не думать о том, что быть женой ведуна очень почётно), а знать о его любви — это ещё не обещание ответить взаимностью.

Какая она, моя Зое? Такая, что я влюбился сразу, хотя до этого всерьёз любил только дельфинов. Её волосы пахли мёдом, полынью, сухим деревом, а руки — красной глиной, из которой Хота делал посуду.

Зое умела рисовать. Так здорово, очень… м-ммм… цивилизованно. Совсем не похоже на витиеватые узоры, которыми анулийские мужчины украшали дома и одежду. Зое рисовала людей и животных, деревья, дома. Очень любила рисовать сюжетные картинки: вот пастухи выгоняют коз из загонов, вот спорят соседки, вот мальчишки заняты игрой, похожей на наши городки, вот Хота за гончарным кругом, у его ног их домашняя рысь Нин, а за его спиной столпились ребятишки — смотрят. Зое бы книжки иллюстрировать или мультики делать! Но анулейцы её не понимали. Женщины никогда у них не пробовали рисовать, да ещё так непохоже на традиционную живопись. Поэтому Зое никому не показывала свои рисунки, кроме Хоты, который любил дочь безумно. Я эти рисунки увидел случайно. Пришёл в восторг. Она смутилась, быстро всё спрятала и убежала, закрыв пунцовое лицо руками. Я её догнал, отнял руки от лица и сказал, что это здорово, это чудесно, надо гордиться своим талантом. Я держал её за кончики пальцев, а она смотрела на меня счастливыми и испуганными глазами.

Я вдруг заметил, что мы стоим посреди города, на Белой дороге, а вокруг нас уже стали собираться люди. Зое оглянулась, глаза её наполнились весёлым ужасом, и она умчалась прочь. Я растерянно посмотрел на людей, окруживших меня, и внезапно со всей силой понял про нас с Зое, что уже ничего нельзя остановить. И тут же увидел в толпе Киро. Лицо его было бледно, глаза горели…

…Мы разговаривали с Зое обо всём. У неё был пытливый ум и чуткое сердце. Ей было интересно всё! В каком доме я живу, какие деревья растут рядом с домом, в какие игры я играл в детстве, как я разговариваю с дельфинами, почему я ростом ниже анулейских мужчин, а голос у меня такой громкий, откуда у меня шрам на руке и как я смог победить рысь.

Сначала мне казалось странным, что ни Зое, ни старика Хоту не интересуют мои вещи, все те мелочи цивилизации, которые, по книгам, так нравятся диким племенам. Я показывал им компас, термос, зеркало, фонарик, но не встречал с их стороны восторга.

— Хорошие вещи, помогают человеку, — говорил Хота и возвращался к своему гончарному кругу.

Зое смотрела терпеливо и вежливо, тихо улыбалась и вела меня смотреть на гнездо ласточек, на маленькие водопады, на логово рыси с новорождёнными котятами. Но больше всего нам нравилось бывать в Доме Людей-со. Так анулейцы называли скальную гряду, которая тянулась вдоль города. Я никогда не видел подобного хаотичного нагромождения гигантских камней. Будто великаны играли в кубики разных размеров.

Зое взбиралась с глыбы на глыбу с ловкостью горной козы, мне было стыдно отставать от неё. Пришлось преодолевать страх и инстинкт самосохранения. Мы забирались на вершину, садились на горячий от солнца белый камень и смотрели сверху на город и лес, лес без края. Только где-то правее горизонта желтела тоненькая полоска. Видимо, это Холмы. И если добраться до них, то Посёлок будет найти нетрудно. Но когда мы сидели с Зое здесь, на вершине Дома-со, было ощущение, что мы с ней далеко-далеко от всего мира, как на другой планете. Что нет рядом ни молчаливого Хоты, ни красивого Киро, ни Центра и моих дельфинов. Никогда в жизни никого я так не любил, как Зое. Может быть, только маму.

„… Люди-со — это первые люди на земле, те, которых родила Дельфиниха-Мать. Они были огромного роста, выше деревьев, такие большие, что головами доставали до Дома Богов. Люди-со были мудры и терпеливы.

Они быстро научились слушать ветер и понимать море, языки трав, птиц и деревьев. Они нашли огонь и заставили служить себе. Трудна была жизнь первых людей на земле, но они никогда не враждовали, не ссорились и во всём помогали друг другу. Они жили так дружно, что тёмные силы, позавидовав им, наложили заклятье на их детей, и дети их стали малы ростом, и каждые новые дети рождались всё меньше и меньше. Люди-со с высоты своего роста уже не могли разглядеть их. При каждом движении человек-со мог раздавить около десятка детей своих и внуков. Чтобы избежать этого, люди-со замерли, перестали двигаться. Они так долго лежали и сидели без движения, что в конце концов окаменели. Их тела превратились в камень, камень много веков терпел ветер и воду, порастал мхом и кустарником, покрывался снегом, поливался дождём. Сейчас уже трудно увидеть в очертаниях каменной гряды гигантского человека“.

Семерых детей родила Дельфиниха-Мать, семь каменных хребтов на Лысом острове. Теперь я понимаю: то, что мы называем Хребтом Дракона, нависающим над морем недалеко от Посёлка — это тоже скелет человека-со, только поменьше. И когда мы летели на вертолёте над островом, то видели то в одном, то в другом месте такие каменные нагромождения, хребты, разрезающие лес. С высоты они и впрямь напоминают великанов, которые лежат на земле, раскинув руки и подогнув колени…

…Я сильно путаюсь и сбиваюсь. Из памяти стирается даже то, что дорого человеку и что он не хочет забывать. И, видимо, всё-таки милейший Павел Сергеевич что-то колет мне, от чего мозг притупляется и не хочет работать. Отдыхайте, мол, Андрон Михайлович, не тревожьтесь…

Забыл вот рассказать, что через две недели после того, как я покинул Посёлок, однажды утром (я уже совсем окреп и мог ходить) послышался стрёкот и шум, ещё далёкий, странный и знакомый. Он волной надвигался на Город, и в Городе началась паника. Матери хватали своих детей, уводили в дома, запирали окна и двери, тушили костры и печи. Не прошло и десяти минут, как город опустел, словно вымер. Я хотел было бежать на гору, убедиться, что не ошибся, что это действительно вертолёт, но Зое, прибежавшая с улицы, втолкнула меня в дом и стремительно захлопнула дверь.

— Тушите огонь, громкая птица!

Хота уже потушил огонь в печи и был сейчас старчески спокоен. Он обнял испуганную Зое и поцеловал её в макушку, будто с поцелуем желал передать дочери часть своей твёрдости и спокойствия.

— Это за мной, — растерянно сказал я, понимая, что Лист и Мумука волнуются. Я растерялся, потому что не предполагал, какой переполох поднимет в городе обычный вертолёт. Я хотел выйти, но Зое вцепилась мне в руку. В широко распахнутых глазах — сплошной ужас. Она лепетала что-то так быстро и взволнованно, что я даже не мог разобрать слов.

В общем, те минуты, в течение которых лётчик мог заметить меня, если бы я был на улице, были потеряны, гул мотора утих…

Я стряхнул руку Зое, потому что был зол, но она такими жалкими глазами посмотрела на меня, что стало стыдно.

Город скоро снова ожил, но анулейцы ходили настороженные, притихшие, детей из домов не выпускали, не разводили костров, ничего не обсуждали. Весь день было непривычно тихо, тревожно и как-то грустно. Я понял, что с вертолётом, который здесь называли громкой птицей, связана у анулейцев какая-то давняя беда, рассказ о которой передавался из поколения в поколение, но говорить об этом было нельзя. Я пытался расспросить Зое, но она отмалчивалась; приставал к Хоте — он сказал:

— Не надо вспоминать плохое и говорить об этом вслух, даже если это было давно. Тем более к ночи.

Так я ничего и не узнал. Вертолёт ещё несколько раз тревожил анулейцев. Чем дольше я здесь жил, тем чаще меня искали. Меня мучила совесть: обо мне волновались в Посёлке, и я сильно нарушал покой анулейцев.

Зое как-то после очередного „налёта“ спросила:

— Ты сказал тогда, что птица прилетает за тобой?

— Да. За мной.

— Она хочет тебя убить?

— Нет, Зое, нет! — я поцеловал её. — Это не совсем птица, это… Ну, как же объяснить? Это такая машина, вроде той, на которой твой отец делает горшки, только она умеет летать…

— Нет! Ты не знаешь! Она убивает!

— Зое… когда-то давно, может быть, такие птицы принесли вам много горя, но эта птица другая… Ну вот, смотри! У тебя в доме живёт рысь, она добрая, ты можешь её погладить, она ест с руки и помогает вам пасти коз. А в лесу живут злые рыси, одна из них чуть не убила меня! Рыси разные, и птицы разные. Понимаешь?

— Да… — не сразу ответила Зое. — Ты приручил эту громкую птицу?

— Не я… мои друзья. Они волнуются за меня. Думают, что я погиб в лесу, и вот ищут.

— Зачем искать, если погиб?

— Ну… вдруг не погиб. Они надеются.

Зое как-то отодвинулась.

— Они любят тебя.

— Да. Наверное.

— А… там есть женщина, которая тебя любит?

— Нет, Зое, нет. Там никого нет. Только друзья и дельфины…

…Много узнал и увидел я, живя у анулейцев. Хота научил меня лепить горшки. Оказалось, что это очень непросто, и Зое посмеивалась над моей неловкостью и кривобокими кувшинами, но зато когда получилась более-менее приличная посудина, Зое бережно взяла этот кувшин и сказала:

— Оставь его мне. Ты уйдёшь, я буду гладить и целовать его, ведь он сделан твоими руками.

И тогда я подумал, что надо возвращаться.

Ещё помню два случайно подслушанных разговора. Первый — Хоты с молодым Вождём.

— Хота, — сказал Вождь сурово, хотя годился ему в сыновья. — Зачем ты хочешь, чтобы люди видели тебя слепым? Зачем ты притворяешься менее зрячим, чем ты есть?

— О чём ты, мой Вождь?

— Ты знаешь, не лукавь. Твоя дочь и чужеземец.

Хота долго молчал, потом заговорил спокойно и вдумчиво:

— Мы не властны в своем сердце, мой Вождь. Даже ты, даже я. Что уж говорить о юной девушке, души которой впервые коснулась любовь. Разве я своей властью отца или ты властью закона сможем остановить движение Солнца или ветра? Никогда. Их сердца, как Солнце, как ветер. С самого начала я видел, что происходит, но только и смог, что наблюдать за движением.

— Но он из другой земли! Он, может быть, даже из крысиного народа!

— Чужеземец говорит, что крысиного народа давно не существует. Боги наказали их за злость, и они вымерли. Их теперь даже никто не помнит.

— Радостная весть, но всё-таки… — голос Вождя смягчился, — Зое — красавица, она может найти себе лучшего мужа среди своего народа, зачем ей чужеземец?

— Зачем ночь сменяется днём, а день ночью? Ты задаёшь не те вопросы, Вождь. Скажи лучше: что мне делать, если он уйдёт и заберёт с собой мою единственную дочь? Как я буду жить один?

Вождь помолчал, а потом сказал, и его голос был похож на голос размечтавшегося мальчишки:

— А как было бы хорошо, если бы Зое полюбила Киро!

Киро! Это имя прозвучало, как выстрел.

С тех пор, как я окончательно поправился и красавец-ведун перестал ежедневно навещать меня, я успел (на фоне своего счастья от первой взаимной любви) забыть о нём. Мы встречались иногда в Городе, улыбались, прикладывали правую ладонь к сердцу в знак уважения; изредка он спрашивал, как я себя чувствую, не гнетут ли меня злые духи. Но всё это время я был так по-детски счастлив с Зое, что совсем не думал о том, что может связывать её и Киро. Но вот Вождь упомянул его имя, я вспомнил глаза, какими Киро смотрел на Зое, и как однажды Хота сказал грустно:

— Киро — лучший человек нашего народа… Они дружат с Зое с детства, выросли вместе.

Зое вспыхнула и шепнула мне:

— Не слушай!

Но теперь я не мог не слушать и не думать.

Потом я случайно услышал ещё один разговор. Я сидел за домом Хоты в зарослях дикого шиповника, делал записи в дневнике, как вдруг увидел сквозь ветки Зое. Она не видела меня, шла к лесу. Я хотел было уже выйти навстречу, как вдруг услышал:

— Зое!

Из-за деревьев вышел Киро. Он подошёл и хотел взять её за руку, но Зое спрятала руки за спину.

— Зое, — укоризненно и вместе с тем жалобно сказал Киро. — Ты убегаешь от меня, прячешься, проходишь мимо, даже глаз не поднимаешь.

— Я просто не видела тебя, Киро, — в смятении сказала Зое.

— Нет, Зое, неправда. Ты чувствуешь себя виноватой за что-то… ты… ты знаешь, что я люблю тебя!

— Нет, нет, Киро, молчи! — Зое зажала уши. — Я не хочу ничего слушать, не хочу знать!

— Зое!

— Нет, Киро! — голос Зое вдруг стал строгим, сердитым. — Мы выросли вместе, да, это правда. Ты как брат мне, и, как брат, ты сделал лучшее для меня: ты увёл от смерти человека, которого Боги послали той женщине, что живёт во мне…

Я увидел, как испугался Киро. Видимо, то, что сказала Зое, значило по-анулейски очень много. Может быть, то, что мы с Зое теперь как муж и жена. Я должен был выйти, но теперь уже было поздно, уже невозможно было выйти сейчас из моего укрытия. Киро вдруг сжал кулаки, глаза его были страшны.

— Зое, ты не можешь! Он уйдёт в свою землю, он оставит тебя!

— Замолчи! Ты ничего не понимаешь, — в бешенстве, закричала Зое. — Ничего не знаешь! Он никогда не оставит меня.

Она сорвалась с места и убежала. Я сидел в своём укрытии, боясь дышать. Мне было и стыдно, и радостно, и горько. Стыдно за то, что подслушал чужой, такой личный разговор. Радостно, потому что Зое любит меня. Горько, потому что Киро прав: мне в самом деле придётся когда-нибудь уйти. Киро спас мне жизнь, а я забрал его невесту — вот что ещё мучило меня. В большом смятении я пошёл искать Зое, мне было необходимо увидеть её, почувствовать. Я побродил по лесу и вернулся в дом, и Зое тут же двинулись мне навстречу.

— Зое, — сказал я и замолчал, не зная, что сказать. — Зое!

— Что? — улыбнулась она.

Я прижал её к себе, повторяя:

— Зое, Зое!

Я видел, что она тоже ещё под впечатлением от разговора с Киро, и я звал её, я хотел вернуть её, боялся потерять, боялся, что она поверит Киро.

— Ну, что, что? — рассмеялась Зое, потом посмотрела мне в глаза, и её глаза потемнели в ответ. — Что с тобой?

— Зое… ты любишь меня?

Зое замерла, растерялась, опустила глаза.

— Ты задаёшь вопросы, которые мужчина не должен задавать женщине.

— Почему?

— У слов большая сила. Если я скажу „да“, и ты скажешь „да“, мы совершим клятвенный обряд, мы станем мужем и женой и будем принадлежать друг другу всю жизнь.

— Разве мы уже не муж и жена? Зое… ты любишь меня?

— Да.

— Да. Я люблю тебя, Зое. На всю жизнь.

Я поцеловал её глаза.

— Ты скоро уйдёшь, — не вопросительно, а утвердительно произнесла Зое.

— Почему ты так думаешь?

— Твои дельфины… Ты сказал, что вы помогаете друг другу жить, значит, без тебя они умрут.

— Дельфины… они очень сильные, Зое.

— А я слабая, — вдруг всхлипнула Зое. — Я умру без тебя!

— Уйдём со мной! Уйдём к морю! Это далёкий путь, тяжёлый, но я вижу: ты умеешь ходить по лесу, как рысь. Мы справимся.

— А мой отец? Он умрёт один, ведь у нас никого нет… Ты не можешь забрать нас всех? Вывести к морю?

И я понял, что именно это я и должен сделать, что в этом весь смысл моей жизни: вывести анулейцев к морю, вернуть прекрасному народу его энко! Но я не мог решить это один. Я тут же представил, как к Посёлку выходит около полутысячи лесных людей, высоких, красивых, странных, как они видят Башню — свою древнюю святыню, море, дельфинов в вольерах. Я представил, что будет с Силиным и Листом, с Мумукой, когда я скажу им, что эти люди будут жить здесь, потому что имеют больше прав на Побережье, чем мы. Я представил, что скажут в Управлении. Надо будет где-то разместить их всех, построить хижины, дать пропитание…

— Я не могу решить это один, Зое. Мне нужно встретиться со своими… со своими Вождями.

— У вас тоже есть Совет Отцов? — удивилась Зое.

— Ну, вроде того, — посмеялся я над Управлением.

— Я думала, ты самый главный, — не смогла скрыть разочарования Зое, — ты ведёшь себя как Вождь.

В тот миг я решил бесповоротно: я выведу анулейцев к морю (в конце концов, я обязан им жизнью).

— Но для этого нам нужно расстаться ненадолго.

— А если твои Отцы не позволят нам вернуться к морю?

— Я уговорю их, я докажу, что вы достойны этого, что вы заслужили.

Зое вдруг выскользнула из моих рук, метнулась в глубь дома, зашумела там, будто искала что-то. Это „что-то“ она прятала за спиной, когда подошла ко мне. Она старалась быть серьёзной и торжественной, но не могла скрыть лукавого блеска в глазах. Как ребёнок, который придумал что-то замечательное и не может удержаться и не рассказать.

— Муж мой! — сказала Зое, и я вздрогнул.

— Ибо теперь ты муж мне, ведь мы любим друг друга. Я знаю — тебя ждёт дорога, трудная дорога через лес. И ты прав, что уходишь, — глаза её померкли, она продолжала уже грустно-трогательно. — Я бы считала тебя злым человеком, если бы ты оставил дельфинов, которые привязались к тебе. Я бы считала тебя глупым человеком, если бы ты принял такое важное решение, не спросив совета своих Отцов. Я… я бы считала себя недостойной дочерью своего народа, если бы удерживала тебя, ибо пока ты здесь, громкая птица не перестанет летать под Солнцем, и наши дети будут плохо спать ночами, а матери бояться за них. Я бы была недостойной и слабой, если бы ушла с тобой, как ты просишь, оставив отца и свой народ. Нет! Я останусь с ними. А ты пойдёшь к своему народу, поговоришь со своими Отцами и вернёшься (ведь ты вернёшься?), чтобы отвести наш народ к морю, а меня ввести в свой дом.

Любимый мой! Твой путь тяжёл и долог, но ты вернёшься. Я знаю. Я дам тебе Ханжалик. Он поможет тебе вернуться. Он поможет тебе найти меня, где бы я ни была…

И Зое подала мне на вытянутых руках нож невиданной красы.

Я всегда спокойно относился к холодному оружию (несмотря на дружбу с Мумукой), но сейчас, честно признаюсь, у меня даже дыхание перехватило.

Длинный обоюдоострый клинок серебряно мерцал в её ладонях. Рукоятка была обтянута берестой и кожей. Весь нож, длиной в две мои ладони, излучал такую благородную, древнюю, полную достоинства силу, что я сразу понял: он не раз бывал в схватках, он принадлежал настоящим героям и с ним ничего не страшно.

— Мои предки со стороны матери были лучшими оружейниками, — сказала Зое. — Они умели делать такие ножи и топоры, которые сами рвались в бой и защищали хозяина, как самая верная и бесстрашная рысь. За это ножам давали имена, как людям и рысям. Этот нож — последний нож моего деда, маминого отца. Он достался ему от его отца, но никто не знает, кто его сделал, может быть, люди-co. Этот нож зовут Ханжалик. Все умерли из той семьи, осталась я одна, но я не мужчина и не могу ковать оружие и владеть им. Возьми Ханжалик, он поможет тебе найти дорогу и защитит от любого врага.

— Зое…

Я хотел сказать, что это очень ценная вещь, что это реликвия их семьи, что Хота будет ругать её, но ничего не сказал. Все слова были бессмысленны. Зое не станет слушать их. Ведь мы муж и жена, и нож, переданный мне, не уходит из семьи.

Совет дал мне три дня, и завтра мне уходить. Я взял из рук Зое Ханжалик. Я не могу забрать Зое с собой, раз она не хочет идти. Я знаю: я вернусь в Посёлок, на меня навалится куча дел. Я знаю: Управление не поймёт меня, не отпустит, может быть, даже отстранит от должности, но за последние дни я понял и решил для себя: ни дельфины, ни наука, ни карьера — ничто не важно для меня теперь так, как Зое. Я хотел прожить с ней всю жизнь. С анулейцами так с анулейцами. За два месяца жизни у них я увидел, насколько их общество разумнее и гуманнее нашего; насколько честнее и логичнее построена вся их жизнь; насколько каждый из них добрее, смелее, чище нас. Будто они сохранили в сердцах огонь людей-co, данный Солнцем. А блага цивилизации никогда для меня много не значили, я и приехал-то на Лысый, потому что устал от городов. Но я не могу позволить своим друзьям и родным оплакивать меня. Это было бы жестоко и нечестно.

Я вернусь, потому что никого никогда не любил так, как Зое. Потому что когда она смотрит на меня своими синими глазами, весь мир вокруг звенит, а сердце моё сжимается. Потому что ни с кем я не чувствовал такой близости. Потому что, если я не вернусь к ней, каждый дельфин будет напоминать мне о ней. Потому что мне тридцать лет, я хочу семью, я хочу сына, такого же красивого и сильного, как Зое.

…Я ушёл рано утром. Зое провожала меня. Я был уверен, что если найду в лесу то место, где меня ранила рысь, то найду и дорогу в Посёлок. Наверное, тропинка, вырубленная мумукиным мачете в чаще, ещё не совсем заросла, да и зарубки на деревьях я делал тщательно. Зое шла первой, я смотрел ей в затылок. Мне не было грустно, я знал, что вернусь, вернусь скоро, что бы там ни решили в Управлении.

…Больше года я вёл войну с Управлением. Сначала (по возвращении) мне устроили пышную встречу (ведь они меня почти похоронили), потом дали крепкий нагоняй. За выдумки и сказки. Нет такого народа на этнической карте мира, нет и всё тут. Никто мне не поверил, даже слушать не стали. А Мумука, как назло, уехал домой, ведь началась осень, Жорке надо было идти в школу. Меня отправили к врачу, тот выписал успокоительные.

На меня свалилось столько проблем и забот — ведь я как-никак оставался директором научного центра! — что о-ё-ёй!

И я работал, и решал проблемы, и даже написал две статьи в научный журнал. Посёлок расширялся, строился, приезжали новые люди, интересные, молодые. У Листов даже сын здесь родился (так стремительно родился, что не успели на Большую землю). Славный такой мальчишка, глазастый. Серёжка. Я смотрел, как Надя с ним гуляет, как встрёпанный и невыспавшийся Лист вдруг во время серьёзного опыта расплывается в улыбке, как малыш меняется день за днём — и всё думал и думал о Зое.

Так прошло больше года. Центр работал стабильно, отлаженно. Нет, проблем, конечно, хватало, особенно с финансированием, но это были проблемы привычные и решаемые. Хуже было у меня внутри, в сердце. Пора было садиться за книгу: я давно заключил контракт с одним научно-популярным издательством, и времени оставалось всё меньше. Я взял творческий отпуск. (Управление расщедрилось, дали целых два месяца!) Я написал первые две главы. А потом собрал рюкзак, сдал полномочия Силину на время отпуска и уехал будто бы к маме, в деревню. Там, мол, спокойнее.

Я ушёл в лес.

Никто не бывал в этом диком лесу, кроме меня. Никто не знает, что я здесь. Никто не будет меня искать. Если я не сумею убедить Зое пойти со мной, я останусь у анулейцев. И даже совесть меня не мучила (надо будет только сообщить маме).

Это был тяжёлый путь. Гораздо тяжелее, чем в первый раз. То ли оттого, что рюкзак был большой, то ли оттого, что в прошлый раз мне было всё равно, куда идти, а теперь я очень боялся сбиться с пути. А может быть лес разросся гуще за этот год. Только на пятый день вышел я к Городу.

Здесь и ждало меня самое ужасное. Сначала я даже не понял. Подумал: может, идёт Совет Отцов? Тогда мне надо переждать, обычай запрещает ходить по Городу, пока Мудрейшие совещаются. Потом я подумал: уж не вертолёт ли испугал анулейцев? Но я не слышал никаких звуков, кроме лесных. Недоумевая, я перелез через каменную стенку и пошёл по Священной дороге.

Город был пуст. Не было никого. Ни человека, ни костра, ни рыси, ни одной козы. Абсолютно пустой Город. Он не был разрушен, все дома целы, и дорога и коло — место священного костра. Но было очевидно, что люди ушли отсюда, и случилось это не вчера. Они покинули город не в спешке, а тщательно собравшись. Они ничего не оставили после себя, кроме пустых домов, похожих на каменные глыбы.

В растерянности я обходил Город. Здесь мы с Зое первый раз поцеловались, а здесь жил Киро, вот беседка Отцов, вот обменная площадь. Господи, да что же случилось?

Я зашёл в дом Хоты и Зое. В мой дом. Два месяца, что я здесь прожил, стали важнее всей остальной жизни. Тихо и чисто. Зое тщательно убрала дом, прежде чем покинуть его. Ничего не осталось, только мебель, да забытая чашечка, маленькая, разукрашенная, будто для ребёнка, одиноко стояла на полке.

Я сел на кровать, на которой спал, когда болел — кровать Хоты. Напротив — кровать Зое. Когда мы ложились спать, то долго смотрели друг на друга, уже лёжа, в темноте, почти не видя друг друга, всё равно смотрели.

Я вздрогнул. Со стены напротив, над кроватью Зое, на меня смотрел… я. Зое нарисовала меня (кто же ещё?). Прямо на стене. Было очень похоже, я как в зеркало смотрелся. Серьёзный такой. Ох, Зое, Зое! Где тебя теперь искать? Я подошёл к своему портрету поближе и поразился ещё больше. Это был не рисунок! Моё лицо было выбито в каменной стене. Барельеф. Так тонко, ювелирно, даже не понять издалека. Каким бы скульптором она стала!

Я пробыл в Городе около суток. Переночевал в доме Хоты, а утром опять вышел в лес. Конечно, надо было вернуться в Посёлок. И если бы не мой портрет на стене и не отточенный Ханжалик, что болтался у пояса, я бы, наверное, так и сделал. Где искать теперь анулейцев, я не знал. Они не кочевники — это очевидно. Может быть, они ушли искать море? Тогда, раз я не встретил их по дороге и они не вышли к Посёлку, нужно идти на противоположную сторону острова и искать их на том берегу. Я постоял немного возле коло. Может быть, круг священного костра даст мне силы отыскать мою жену. Вот так и превратишься из ученого в язычника.

Нет смысла писать о поисках в лесу. Лес и лес. Деревья, заросли, трава в мой рост. Костры, чтобы отпугивать хищников. Однажды чуть не наступил на гадюку. Ненавижу змей.

…Только что приходил Павел Сергеевич, интересовался, что это я пишу всё время.

— Да вот… Обещал одному издательству книжку для детей. Про дельфинов.

Он одобрительно потряс седенькой бородкой.

— Вы пишите, пишите. Быстрее подниметесь.

А в глазах: быстрее забудете ваши бредни.

— Только прошу: не перенапрягайтесь. Вам сейчас это крайне вредно.

— Ладно…

В общем, проблуждал я в лесу порядочно, теперь уже не знаю сколько. Вышел однажды на тропу. Был, кажется, уже порядком измучен. Еда кончилась, вода, правда, была (я нашёл в лесу озеро и два родника!). Тропа поэтому теперь означала не только встречу с Зое, но и жизнь. Я знал анулейцев, они не дадут мне умереть, хотя я не уверен, что будут мне очень рады. Относились ко мне настороженно, чужеземец всё-таки. А Зое? Ждёт ли она меня? Может, красавец-ведун всё-таки убедил её… С такими тяжкими мыслями плёлся я по тропе. Скоро увидел невысокую стену, окружавшую Город, такую же, как там, в брошенном селении. Пошёл быстрее. И тут я увидел её! Она бежала ко мне, моя Зое, моё счастье, бежала по дороге, коса хлестала её по спине и плечам, она бежала ко мне, молча, лицо её сияло, но… что-то не так было с ней. Она будто не просто бежала ко мне, а чтобы о чём-то важном предупредить, защитить, уберечь… Хотя, может быть, это сейчас мне так кажется.

В первую секунду я даже не понял, что случилось. Может быть, от голода и усталости голова моя плохо соображала, всё было, как в тумане. Я увидел, как из-за стены медленно встают и наводят на меня арбалеты Хвосты. (Хвосты у анулейцев — это что-то вроде нашей милиции. Длинные волосы они собирают на макушке в хвосты, поэтому их так зовут.)

— Не-е-ет! — услышал я крик Зое.

Она опередила их немного и прижалась ко мне, но тут же кто-то (Хота, наверное) стал оттаскивать её назад.

— Уходи! Уходи!

Зое рвалась ко мне, а я стоял чурбан-чурбаном, ничего не соображая. Хотел идти к ней, но уже засвистели стрелы, всё смешалось, из Города к нам бежал народ, все кричали. Я ничего не понимал, будто анулейцы вдруг стали разговаривать на другом языке. На мгновение Зое прорвалась ко мне, схватила за руку.

— Уходи, уходи по тропе в Старый Город.

— Пойдём со мной!

— Я приду! Я приду ночью! Уходи, а то тебя убьют!

Её оттащили. Я видел, что Хота просто схватил её за талию и потащил к стене, туда, где стрелы не могли достать их.

— Я люблю тебя! — крикнул я и побежал, потому что бесполезно выяснять что-либо под градом стрел. Что-то такое случилось, отчего путь к анулейцам мне заказан. Я бежал, задыхаясь, по тропе, уходя всё дальше от Города, от стрел, от Зое, и в висках у меня стучало: что случилось?

Когда я был уже далеко, до меня донёсся крик. Мне показалось, что это был голос Зое, но всё смешалось и спуталось, я упал…

Очнулся я уже в сумерках. Вспомнил, что сказала Зое: иди по тропе в Старый Город, я приду ночью.

О, Господи! Скоро ночь. Где искать этот Город? Я встал и, шатаясь, пошёл по тропе. Не прошло и трёх часов, как я увидел стену Старого Города. Не было сил даже удивиться. Я-то плутал вокруг несколько дней! В доме Зое я выпил оставшуюся воду и провалился в сон.

Спал я очень долго. Проснулся днём от боли: в мочевом пузыре и в ноге. С первым мы быстро разобрались, а с ногой пришлось повозиться: одна из стрел, оказывается, задела меня. Я дошёл до колодца, промыл рану, вспомнил, сколько времени уже не ел, и тут же услышал:

— Здравствуй.

Я обернулся: Хота. Секунду мы смотрели друг на друга, потом Хота, прихрамывая, пошёл в дом. Я заковылял за ним. Из раны снова потекла кровь. Но я шёл и удивлялся: как изменился Хота! Вчера я не успел рассмотреть его, но неужели за год можно так постареть? Из бодрого пятидесятилетнего человека превратиться в дряхлого старика? Что же случилось у них за этот год… и тут меня обожгло — почему не пришла Зое?!

— Садись, Арон (так звали меня Зое и все анулейцы). Садись. Зое не пришла… потом об этом. Вот тебе хлеб и мясо, вот молоко нашей козы. Ты голоден, я вижу.

До сих пор стыдно вспомнить, как я набросился на еду. Пока ел, Хота сходил куда-то, вернулся с мясистыми тугими листьями. Велел приложить к ране.

— Это заживлятка, быстро пройдёт.

Я вспомнил, что такой же травой лечил меня Киро, и спросил:

— Зое не пришла, потому что она жена Киро?

— Зое не пришла… — медленно проговорил Старик. — Нет, она не жена Киро. Женщина не может быть женою двух мужчин. Она твоя жена. А Киро умер давно. Наступил на подлую змею, когда собирал травы. Видишь, Город-то пустой.

Я не понял связи, Хота терпеливо объяснил:

— Если ведун умирает не от старости, значит, место это проклято и здесь нельзя жить. Мы должны были уйти отсюда. Ты же видел: в том Городе даже домов нет, все в шалашах живут.

Ни черта я не успел увидеть из-за такого тёплого приёма. Так и сказал Хоте.

— Разве ты ждал другого? Киро отчасти погиб из-за тебя, и ты, как и этот Город, проклят. Наши охотники следили за тобой, тебя ждали.

— То есть как? — возмутился я. — При чём здесь я?!

Мне пришла в голову страшная мысль, что Киро сам себя убил, потому что Зое не стала его женой.

Хота покачал головой:

— Я не могу тебе этого объяснить. Зое любила тебя, Киро любил Зое. Он любил её так сильно, что если бы не ты, то она, в конце концов, стала бы его женой, на радость всем. Ничего не спрашивай, чужеземец, нет у меня ответов.

— Что же делать? — растерянно спросил я.

— Ведь я пришёл к вам, к Зое. Я хотел…

Вдруг Хота заплакал. По его лицу катились слёзы. Но сказал он строго:

— Молчи, чужеземец! Ты больше не увидишь Зое. Или убьют вас обоих. Она передала тебе еду на обратный путь и вот ещё…

Он вынул из кожаной сумки три дощечки с рисунками Зое. На одной был Старый Город, на другой — Хота, на третьей — младенец под боком у рыси.

— Сказала: на память.

Я взял рисунки. Взял сумку с едой. Чувство обиды и безнадёжности раздавило меня. Зое не хочет меня видеть. Но почему? Из-за Киро? Или ей запрещают законы народа? Или сам Хота? Я вспомнил, как она бежала ко мне вчера. Нет, нет, дело не в Киро, не в Хоте, она просто боится за меня. Или тут что-то большее, чего я не знаю.

— Хота… Позволь мне забрать её с собой.

— Нет, Арон, уже поздно. Вам не дадут уйти. Уходи один.

— Я могу вывести вас к морю!

Старик помолчал.

— Да, Зое говорила мне. Но не сейчас. Надо, чтобы всё забылось. Прошу тебя — уходи. Так будет лучше для всех.

— И для неё?

— И для неё.

И тогда я, безмозглый дурак, решил уйти. Хота понял это и поднялся. На пороге он обернулся:

— Ты принёс мне много горя, чужеземец, но Зое до сих пор любит тебя, и я тоже буду любить тебя, пока живу. Прощай.

Тогда я ничего ещё не понял. Обида грызла меня. Я всё бросил! Пришёл к ним! Хотел вывести к морю! Я плюнул на карьеру! На свою привычную жизнь! А они… так… Хотя, конечно, совесть подсказала: дело ещё и в твоём самолюбии, Степанов. Хотел вывести анулейцев к морю, а Управлению и всем-всем доказать, что твои рассказы про них — не выдумки.

Я перебрал рюкзак, мысленно поблагодарил Зое за еду в удобной кожаной сумке, набрал воды и отправился в обратный путь.

Я быстро сбился с пути — почему, сам не знаю, ведь шёл здесь уже четвёртый раз. Нога болела страшно, не очень помогла заживлятка. Понятно, почему хромал Хота: его тоже ранили Хвосты, когда он оттаскивал от меня Зое.

И уже позже, когда понял, что совсем заблудился, когда съел все запасы и выпил всю воду, когда не шёл, а полз, когда наконец лес расступился и засияла бесконечная холмистая степь (а мне показалось — мираж), теряя сознание, я понял, что Зое умерла…

…Меня подобрали археологи — так мне сказали потом. При мне не было ни рюкзака, ни куртки, ни обуви. Только чудесный нож болтался на поясе разорванных штанов с пятнами крови, и пустая кожаная сумка лежала рядом. Я бредил и звал кого-то.

Археологи перевезли меня в свой лагерь, потом на Большую землю. Скитался я, как выяснилось, три недели.

…Все уверяют меня, что ничего не было. Всё привиделось. А нож? Повезло вам, Андрон Михайлович, такая находка! Мы копаем, копаем, одни черепки да осколки, а тут — законченная работа, и как новенькая, и вязь-то по ножнам такая же, как на черепках и башне…»

Больше в тетради ничего не было, только несколько чистых листов и корешки от выдранных. Мы долго молчали.

— Значит, Степанов — отец Локи… — задумчиво сказал Максим.

— Бедная Зое! — дрогнувшим голосом сказала Роська. — И Степанов бедный…

— И Локи, — сказал Максим.

— И Хота, — добавил я.

У Максима на штанах были такие большущие карманы, что, по словам Вероники, в каждом могло поместиться по ведру картошки. В одном Максим всегда носил блокнот с ручкой и пачку ванильных сухариков, которые обожают шуршуны. Во второй карман он положил тетрадку: так надежнее.

— Надо вернуть ее Степанову, — сказал Максим.

— Бедный Степанов, — опять вздохнула Роська…

 

1

Прошло три дня, а Локи всё не появлялся. В Городе не беспокоились, наверное, это было принято, что ведун уходит надолго.

Однажды пришёл старик Хота, Локин дед. Он, правда, был очень стар. Сгорбленный, худой, весь седой. Хота долго не мог заговорить.

— Дедушка Хота, — сказала Роська, подсаживаясь к нему, — вы что-то хотели сказать нам, да?

Хота положил руку на Роськину голову, наверное, погладить хотел.

— Наш ведун… — сказал он шёпотом, — так давно ушёл он, и всё его нет. Я уже ходил в Старый Город, но его нет там. Что мне делать?

— Но он же ведун, — осторожно начал Максим, — что с ним случится?

— Что угодно может случиться с неопытным мальчишкой в лесу. А Локи такой невнимательный, такой рассеянный!

— Локи?! — вскричали мы почти хором.

Старик вдруг усмехнулся и весело посмотрел на нас:

— Вы думаете, я не знаю? Локи тоже думает, что не знаю. Глупый мальчишка! Разве цветом кожи обманешь того, кто вырастил его? Кто знает его лучше, чем он сам себя знает. Эхе-хе-хех! Не знаю, зачем он обманывает весь народ, и Отцов, и Вождя. И пока не узнаю, я буду молчать. Но… его так давно нет! А в лесу так опасно!

Тут мы не выдержали и всё ему рассказали. Хота слушал, молчал, только седая голова его опускалась всё ниже.

— Пойду за Локи, — сказал Хота и у самого выхода добавил: — Сегодня Совет. Может, у вас хватит смелости рассказать всё Отцам, если вы не верите, что этот человек — Посланник Богов?

Когда Хота ушёл, мы вдруг услышали отдалённый гул. Тут же в Городе поднялась страшная суета, все прятались по домам, гул нарастал.

— Это… это вертолёт! — закричала Роська.

— Мальчики, это нас ищут!

Мы рванулись к выходу, но два Хвоста вбежали к нам в шалаш. Они были очень напуганы. На их, обычно невозмутимых, лицах написан был ужас.

— Громкая птица! — крикнул один, другой сгрёб рвущуюся Роську и меня и повалил на пол. Он прижал ладонями наши головы так, что мы чуть не задохнулись!

Гул вертолёта ещё был слышен какое-то время, потом всё стихло. Хвосты отпустили нас и безмолвно вышли.

У нас не было сил ни плакать, ни возмущаться.

— Теперь нас никогда не найдут, — с горечью произнесла Роська.

— Значит, надо выбираться самим, — сказал Максим.

Легко сказать! Нас неусыпно караулили, а после вертолёта даже перестали выпускать гулять. Один раз мы услышали, как пришли Бир и Ола, как они требуют пустить их к нам, но им не разрешили.

Когда начали сгущаться сумерки, к нам в шалаш пришёл Игорь.

— Ярослава Андреевна, вас вызывает Совет Отцов. Даже не знаю, почему только вас, — едко усмехнулся он. — Держитесь достойно, дитя моё. И помните: спасти вас сможет только Посланник Богов, Игорь Онтов будет бессилен.

До чего же противная у него улыбка! А раньше я считал его даже красивым!

Роська растерянно оглянулась на нас. Максим пожал её руку и еле заметно кивнул: держись, мол.

Когда Игорь с Роськой ушли, мы решили пробраться к беседке Отцов и послушать, что там будет происходить, но не тут-то было. Немой Хвост, крепко взяв нас за плечи, вернул в шалаш. Подумаешь! У нас давно есть лазейка.

Совет Отцов собирался в круглой беседке, совсем не похожей на все другие сооружения анулейцев. Семь столбов упирались в деревянную крышу, увитую плющом и вьюном, пол был земляной, а вокруг беседки густо разрослись шиповник, малина, боярышник. Около каждого столба стояла каменная скамейка, украшенная затейливым орнаментом.

В беседке даже в самый жаркий день было прохладно и сумеречно.

Хвост, сопровождавший Роську до входа, почтительно поклонился и ушёл. Все Отцы были уже в сборе, пустовало только одно место, предназначенное для Локи. Игорь стоял у входа, скрестив руки на груди.

— Кажется, он волнуется, — шепнул Максим.

Мы с ним нашли укромное местечко в зарослях. Отсюда было всё отлично видно и слышно. Правда, приходилось лежать на земле и не шевелиться, но нам было не до комфорта. Замерев и почти не дыша, мы наблюдали за тем, что происходило в беседке.

Роська переступила порог. Все Отцы смотрели на неё, но она смелая, она не испугалась, не растерялась, она открыто смотрела на Вождя, не опуская глаз. И правильно! Почему мы должны бояться? Мы пришли к ним с миром. Пусть Игорь боится.

Вождь наконец-то перестал разглядывать Роську, оглядел всех Отцов, вздохнул и сказал:

— Солнце и Дождь вашим словам и мыслям.

Потом повернулся к Роське:

— Мы слышали, тебя зовут Роса?

— Да, — сказала Роська. — Роська, Ярослава.

Вождь досадливо покачал головой, не понимая.

— Ты дочь Дождя?

Все внимательно смотрели на Роську. Мы с Максимом переглянулись. Она была в замешательстве. Ведь от её ответа сейчас зависит, быть может, что с нами будет. Может, если она скажет «да», нас отпустят? Если, конечно, поверят. Слишком уж много вестников Богов свалилось в последнее время на анулейцев. Роська, наверное, тоже об этом подумала, потому что решительно вскинула голову и сказала правду:

— Нет, я просто девочка. Меня зовут Ярослава Осташкина, я живу в Посёлке. Я не хочу вам зла, мы хотели подружиться с вами. И я не стану обманывать вас, как это делает он!

И она бросила гневный взгляд на Игоря. Отцы начали горячо переговариваться. Игорь прикрыл глаза и стиснул зубы. Может быть, от злости, а может быть, подумал: «Глупая девчонка, я же тебя предупреждал». Вождь поднял руку, и шёпот стих.

— Ты знаешь этого человека? — спросил Роську Вождь.

— Да.

— Кто он?

— Его зовут Игорь Онтов. Его родители тоже живут в Посёлке, а он., он специально пробрался к вам, чтобы… чтобы… Я не знаю, для чего, но хорошего от него не ждите!

Вождь сдвинул брови, а Игорь вдруг рассмеялся, и мы поняли, что Роська сказала что-то не то.

— Девочка, — вздохнул Вождь. — Этот человек приведёт нас к морю, а это главное для анулейского народа. У тебя божественное имя, но, видно, оно досталось тебе по ошибке.

— Нет! — раздался звонкий голос. И на широкие перила беседки вскочил Локи.

 

2

Он был совсем тощий, будто ничего не ел целый месяц. На голове — ежик волос непонятного цвета, а кожа была выскоблена, правда, оставалась серой от въевшегося гуталина. Одет он был не в шорты, а в анулейскую одежду из мешковины. Он спрыгнул с перил, приложил руку к сердцу и сказал почтительно:

— Да пребудут с вами Дождь и Солнце, мудрые Отцы. Выслушайте меня.

Все всполошились. Они, конечно, понимали, что видят ведуна Ньюли Бона, но теперь не могли не узнать в нем Локи. У Игоря исказилось и побелело лицо, он сделал шаг назад, собираясь уйти, пока все заняты Локи, но за его спиной неслышно выросли два Хвоста, и Игорь замер с неподвижным лицом. Локи сказал величественно, как будто сам был Вождем:

— Прошу вас всем сердцем: выслушайте меня. А я приму любое ваше решение.

И Локи рассказал свою историю, которую мы уже знали. А когда закончил, открыто посмотрел Игорю в глаза:

— Прости, ты спас мою жизнь, но ты хочешь смерти моих друзей и зла моему народу. Тогда, когда ты прервал мой путь в Небесный Дом, ты сказал, что это Боги послали тебя мне на выручку, потому что мне суждено вместе с тобой вернуть энко нашего народа. Ты сказал, что Богам больно смотреть на мои мучения. Я поверил тебе тогда, но теперь знаю, что это не так. Ты, наверное, жил в Старом Городе, подкрадывался к нам, как дикий зверь, смотрел на нас, принюхивался. Когда зверь охотится, он осторожен. И ты был очень осторожен. Нет, Боги не пожалели меня. Но и ты не пожалел. Ты просто увидел, что если спасешь меня от огня, то сможешь сжечь в огне весь мой народ.

Отцы поверили Локи. Но они почему-то ни о чем не стали спрашивать Игоря, а когда тот хотел заговорить, Вождь жестом велел ему замолчать, а потом приказал Хвостам взять его под стражу и отвести в палатку. Роське Вождь сказал:

— Ты и твои братья не можете быть гостями в нашем Городе, и вы должны понять нас. Локи, ты будешь наказан, и, надеюсь, не надо объяснять почему. Пусть Ино, Отец твоего рода, придумает тебе наказание, которое будет тебе по силам и послужит во благо народу. Твоих же друзей мы просим уйти завтра к себе и забыть дорогу в наш Город. Так будет хорошо всем. А теперь… — и Вождь улыбнулся, — беги к деду, малыш, да смотри, чтобы он не умер от счастья.

 

3

Вечером на площади разожгли огромный костёр. Весь город собрался здесь. Вождь рассказал народу про Локи и Игоря. Что делать с Игорем, никто не знал. Пока он сидел под стражей в своей палатке. Анулейцы не были злы на него, ведь он не успел сделать ничего плохого, только обманул их.

— Надо отпустить его, пусть уходит, — сказал Вождь. — Но дети из чужой земли и наш Локи боятся его; говорят, что он хочет сжигать в огне дельфинов. Мне трудно в это поверить, но дети клянутся, что говорят правду. Что ж… завтра Совет Отцов соберется вновь и решит, что делать с этим странным человеком.

Нам не разрешили подойти к священному костру, но мы сидели на парапете у Белой дороги и смотрели, как медленные хороводы плывут вокруг костра под звуки тростниковых дудок. Они то распадались на линии и полукруги, то собирались вновь. Это было очень красиво. Похоже на смену узоров в калейдоскопе. Потом дудочки умолкли, замер большой хоровод — весь анулейский народ стоял в одном кругу у костра.

— Ао! Гейо! — вскричал Вождь, и тут же тишина взорвалась бешеным ритмом — это заиграли десятки бубнов и барабанов. Началась невообразимая пляска, и мы еле усидели на месте — ух, как хотелось танцевать. Так анулейцы прогоняли обман из своего Города.

Когда костёр погас и люди стали расходиться по домам, к нам подбежал разгорячённый и счастливый Локи.

— Какой камень лежал на моей голове и на моём сердце! — сказал он. — Так трудно обманывать людей, которых любишь! А они мне всё простили, стоило мне вернуться. И за это я люблю их ещё сильнее!

Он заглянул каждому из нас в глаза.

— Вы сделали для меня то же, что и Посланник — спасли мою настоящую жизнь. Что вы попросите взамен?

Мы с Максимом рассмеялись, а Роська рассердилась:

— Нечего сравнивать нас с ним! — и увидев, как её гнев огорчил Локи, смягчилась. — Нам ничего не надо. Лишь бы ты был счастлив, Локи.

Уснули мы успокоенные и радостные. Завтра утром Хвосты и Локи проводят нас до Старого Города, мы сядем в свою «Ласточку» и — ура, Посёлок! Даже страшно подумать, что там творилось все эти дни.

 

4

А ночью случилось то, что опять перевернуло всё с ног на голову. Сбежал Игорь. Он поджёг палатку, взорвал беседку Отцов и часть городской стены и устроил настоящий фейерверк в Городе. Видимо, у него был запас взрывчатки, петард и ракетниц, чтобы при случае было чем удивить или напугать анулейцев. Вот ими-то он и воспользовался, чтобы поднять панику в Городе. От палатки заполыхали кусты и деревья, загорелась пожелтевшая на жарком солнце трава. Если бы дома анулейцев были не из камня, то к утру от Города осталось бы одно пепелище. Лес вокруг Города был охвачен пожаром, и много бы его сгорело, если бы не внезапно начавшийся ливень. Этот ливень стоял стеной два дня. Трудно, наверное, пришлось Игорю в лесу.

Эти два дня никто не приходил к нам в чудом уцелевший шалаш, даже еду не приносили, и от голода сводило желудок. Шалаш стал протекать, и, как мы ни старались найти сухое место, к вечеру второго дня всё было мокрое внутри и снаружи. Впрочем, наружу нас не пускали. У входа опять застыли Хвосты, их поливал дождь, но они даже не переговаривались между собой, стояли, как каменные идолы, а когда Максим попытался выйти из шалаша, молча скрестили перед его носом свои здоровенные дубинки. В туалет приходилось выбираться через ход в задней стенке шалаша, который мы с Максимом проделали, но и он стал известен Хвостам. После первой же вылазки нас поймали, и по этому делу мы ходили теперь с провожатыми.

Мы ничего не понимали и негодовали.

— Может, они дождя боятся, как вертолёта? — предположила Роська.

— Да плевать я хотел! — взорвался всегда спокойный Максим. — Я домой хочу! Помыться, поесть и вообще: меня шуршуны ждут!

— И научные достижения… — закончил я.

Я тоже хотел поесть и помыться. И меня мама ждала. И папа. И Гаврюша.

Всё объяснилось, когда кончился дождь. Пришёл Локи — мрачнее тучи, с запавшими, потемневшими глазами. Встал посреди шалаша, опустил голову и смотрел куда-то вбок.

— Все люди были сегодня в доме Вождя. Одни кричат, что Дождь разгневался на нас за то, что так обошлись с его Посланником. Другие кричат ещё громче, что Дождь спас нас от злого огня, который выпустили на волю. Но есть такие, которые кричат громче всех. Они говорят, что Боги сердятся за то, что чужеземцы остались в Городе. Вождь не знает, как успокоить народ.

Локи всхлипнул.

— Вождь сказал: отправим чужих детей к Богам, пусть сами разбираются.

«Отправим к Богам»?! Это… Это как Локи тогда? На костёр! Этого не может быть!

— Не имеете права! — крикнул я. Роська с Максимом молчали.

— Раньше я думал, как все, — сказал Локи.

— Но теперь я знаю, что отправиться к Богам — это умереть. От огня умирают так же, как от стрелы и от подлой змеи. Ты же сам говорил, Максим.

Но Максим не слушал. Он возился с чем-то у стены шалаша, что-то бурчал себе под нос, будто уговаривая, а когда развернулся к нам, пустые ладони его словно держали кого-то. И мы услышали знакомое шуршание, похожее на шелест полиэтиленовых пакетов.

Больше всех удивился Локи. Во все глаза смотрел он на ушастого-пушистого-шуршащего на коленях у Максима. Максим его гладил и мурлыкал:

— Ты мой Репейник, умница! Как же ты меня нашёл?

— Почему Репейник? — удивился я.

— Да привязался ко мне, как репей, — тихо и радостно засмеялся Максим. — С первых же дней по пятам за мной ходит. Даже ночью в кровать пробирался, уляжется в ногах и…

— А я-то думала — что у нас так шуршит в комнате?! — возмутилась Роська. — Ты же клялся Веронике, что не приносишь их в дом!

— Я и не приношу. Он сам.

Максим гладил шуршуна Репейника от носа до хвоста, и шуршание становилось тихим и ласковым, как мурлыкание котёнка. Сам Репейник стал видимым, как только очутился у Максима в руках, но стоило кому-то из нас протянуть руку, он тут же становился невидимым. Это так впечатлило Локи, что он тут же признал шуршуна божественным зверем, а Максима, конечно же, полубогом, покровителем зверей-невидимок.

— Вождь хочет видеть вас, — прозвучал над нами голос неслышно вошедшего Хвоста.

— Надо же, — проворчал Максим, — ты, оказывается, умеешь говорить!

Он по-прежнему прижимал к себе Репейника, но никто теперь его не видел и даже не слышал.

Нас привели в обвалившуюся беседку Совета, но на этот раз там был один Вождь. Он сказал сурово:

— Мне очень жаль, что я вынужден изменить слово, сказанное мною на последнем Совете, но Вождь не может препятствовать решению народа. Завтра, в час Солнца, на коло разведут священный костёр, который проводит вас к Богам. Пусть Боги вас рассудят. Довольно с нас чужаков! От вас одни несчастья! То умирают ведун и самая красивая девушка, то мор, то огонь и дождь! Когда вы оставите нас в покое?

На лице Вождя были и гнев, и боль, и усталость.

Вернувшись от него в свой просохший шалаш, мы даже не обсуждали свалившуюся на нас беду. Кажется, наше приключение может плохо кончится.

 

5

После захода солнца опять пришёл Локи. Мы слышали, как он спорит с Хвостом, доказывая ему, что ведун может пройти к пленникам, несмотря на то, что Вождь приказал никого не пускать.

— Я должен приготовить их к встрече с Богами, — сказал он, наконец, твёрдо и, проскользнув под рукой Хвоста, оказался в шалаше. Хвост не посмел его выгнать. Локи поманил нас к себе и, когда мы сели тесным кругом, сказал шёпотом:

— Ночью я уведу отсюда, но только одного. Я дам Хвосту сон-траву, он уснёт, но заставу у стен Города всем не пройти. Один сможет нарядиться Биром и пройти со мной. Но все не смогут. Хвосты догадаются. Кто пойдёт со мной?

Мы с Максимом переглянулись и дружно сказали:

— Роська.

Роська тряхнула головой:

— Вот ещё!

Локи заулыбался:

— Ты почему всегда говоришь наоборот? Двое сказали — ты. Я тоже говорю — ты. Нас больше. Поведу тебя.

Роськины глаза стремительно намокли:

— А они пусть умирают, да?

— Ну, Рося-я… — начал Максим.

— Мы что-нибудь придумаем, — быстро сказал я, а у самого холодок по спине: а если не придумаем?

Роська разозлилась:

— Что вы придумаете? Ну, что тут придумаешь? Такая чушь! Никто ничего не придумает — завтра в полдень костёр, и всё тут. Боже мой, средние века какие-то!

— Язычество, — поправил Максим.

— Какая разница! Всё равно умирать… Я считаю, должен пойти Максим!

— Ой-ля-ля! — развеселился Максим так, что Локи приложил палец к губам — тише! — Почему это я?

— Ну… — замялась Роська. — Потому что ты открыл шуршунов, никто о них не знает столько и никогда не узнает, если… И вообще… ты умный, ты будешь учёным. Нет, Листик, ты тоже умный, конечно, не обижайся, но ведь шуршуны слушаются только Максима. И ещё, ты единственный мужчина из Осташкиных остался. Будешь род продолжать.

Ну… меня Роськина речь убедила. Но ни на Максима, ни на Локи она не произвела впечатления. Максим только посмеялся (особенно мысль о продолжении рода его развеселила), а Локи сказал:

— Я приду в самый тёмный час, решите сами.

И он ушёл. Мы остались втроём. Роська смотрела воинственно. Мы молчали. Не знаю, что думал Максим, а на меня вдруг навалилась такая усталость, что стало всё равно. К тому же… выбираем-то из Осташкиных, обо мне даже речи нет. Моя жизнь ценности не представляет…

… Я сам не заметил, как заснул. Разбудил меня Максим. Он сильно тряс меня за плечо.

— Спишь, как убитый, — проворчал он.

— Скоро буду.

— Дурак. Слушай, я тут подумал: должен ты уходить. Локи ведь до Посёлка не проводит. Но он может отвести до той стороны Холмов, он говорил, что знает туда дорогу. А ты там лучше всех ориентируешься.

— Ну и что?

— Ты дойдёшь до Посёлка, а потом пришлешь к нам помощь.

Отходя ото сна, я пробормотал:

— У Степанова есть вертолёт. Правда, там вечно нет горючего… Ну, достанет. Да, можно, только… сколько идти по Холмам, я не знаю, Максим. А вдруг целый день или два.

Из роськиного угла послышалось хихиканье. Роська повернула к нам смеющееся лицо.

— Ой, мальчики, всё это, как в кино. И разговариваете вы, как в кино.

В такой ситуации смеяться могла только Роська. И тут я понял, какие мы глупые! Ведь все гораздо проще!

— Максим! А «Ласточка»! Слушайте, ведь это ближе, чем Холмы, и это… ну, надёжнее, да и быстрее, по воздуху. А в Холмах заплутать ничего не стоит, и неизвестно, попаду ли я вообще в Посёлок. А так Локи выведет тебя к самолёту, ты через час в Посёлке, отыщешь Степанова и…

Максим нахмурился.

— Как-то всё не так получается, — вздохнул он наконец, — что я скажу Степанову?

— Ничего не скажешь, — рассмеялась Роська, — просто завопишь: «Спасите!»

Теперь можно было смеяться, раз появилась хоть маленькая, но надежда на спасение. А Роська, кажется, радовалась ещё и тому, что всё вышло, как она хотела. И ночью Локи увёл с собой Максима. Теперь будет кому продолжать род Осташкиных.

После ухода Максима время стало двигаться еле-еле. Мне представилось, что наш шалаш превратился в огромные песочные часы, а песчинки в них тяжёлые, большие и еле-еле ворочаются. То и дело Роська говорила:

— Наверное, они уже дошли до Старого Города. Листик, ведь с самолётом всё будет в порядке? Он столько стоял без присмотра. И под дождём мок…

На рассвете пришёл Локи. Сияющий.

— Взлетел Максим. Сел в птицу и полетел. Наши бы все испугались. Но я понял: это такое устройство, да? Как мельница, да? Что-то крутится, толкает другое, ещё одно — и оно взлетает, да? Только немножко похоже на Громкую птицу…

Знаете, в эту минуту я никого так не любил, как Локи.

От Старого города до Посёлка лететь примерно час. Если всё хорошо будет. Ну, час уйдёт на то, чтобы найти Степанова или кого-нибудь ещё, час будут собираться, топливо искать. Ещё час лететь. Это в лучшем случае. В общем, к десяти часам утра мы ждали появления Громкой птицы. Представляли, как она опускается на коло. Ох, что будет!

Максима хватились почти сразу после прихода Локи. Вождь не сказал ни слова, но лицо его было красноречивее слов. Он уже не сомневался, что нас надо отправить к Богам как можно скорее.

Но прошло утро, время неумолимо шло к полудню, вот уже пришли Хвосты и поверх нашей одежды натянули холщовые рубашки до колен, все расшитые, яркие; вот уже слышно, как люди собираются на Священной дороге, а даже отдалённого гула вертолёта нет и нет. И Локи не приходит. Застучали и смолкли барабаны. Откинули дерюгу, служившую дверью нашего дома-шалаша. Я посмотрел на Роську: она была очень бледная, губы сжаты, но глаза сухие. Серьёзные глаза, строгие. Я ждал, что испугаюсь, всё спрашивал себя, почему мне не страшно? Но никак не мог поверить, что это всерьёз. Было чувство, что мы с Роськой участвуем в каком-то представлении, в спектакле.

Нас вывели на коло. Весь город был здесь, даже дети. Стояли молча, смотрели. Вот та женщина, которая нас часто пирожками угощала, мать Олы. Вот Бир с братьями и отцом, вот Хота, Вождь… А Локи нет. Неужели все они спокойно будут смотреть, как мы умираем? Этого не может быть. Просто не может быть, и всё.

Нас привязали за руки к столбу, в ноги положили хворост, потом дрова. Сердце мое почти остановилось. Ещё минута — и поднесут факел.

Как тихо вокруг. Солнце в зените. Даже ветра нет. Глаза у Роськи такие тёмные… Я подумал, что хотел ей прочитать своё стихотворение, а почему-то не прочитал.

Вождь, окружённый Отцами семейств, подошёл к коло. Стало ещё тише. Даже птицы умолкли, и трава перестала расти.

— Дети чужого народа, — сказал он негромко, для нас сказал, а не для анулейцев. — Ну, зачем вы пришли сюда? Теперь только Боги смогут рассудить ваш поступок. Моё сердце подсказывает мне, что путь к Богам будет тяжёл для вас и труден. Вы дети, я хочу облегчить вам этот путь.

Вождь повесил на шею Роське и мне по амулету — круглому камешку с выдолбленной дырочкой и рисунком: дельфин с дельфинёнком в треугольнике на фоне восходящего солнца.

— Передайте Богам, что мы ждём их совета, — сказал он и спустился с коло.

Отцы семейств последовали за ним. Мне показалось, что они прячут глаза.

— Это нечестно, — прошептала Роська.

Заиграла деревянная флейта. Тонко, жалобно, будто просила о пощаде. Я понял, что разревусь сейчас самым постыдным образом. И вдруг…

Пожалуй, это было самое большое «вдруг» в моей жизни!

Что-то живое, пушистое прыгнуло мне на плечо и спустилось по руке, привязанной к столбу. Я с перепугу подумал — белка. Но тут же радостно понял: это Репейник, Максимкин шуршунчик! Репейник перегрыз верёвку и, кажется, прыгнул к Роське.

В это время Вождь подал знак, и двое Хвостов подожгли хворост. Но Роська уже тоже освободилась! Теперь мы могли бежать! Пусть коло окружён Хвостами, мы будем драться! Невидимый Репей бросился мне в руки. Пламя забушевало вокруг, ещё минута — и будет поздно! Мне стало весело, я схватил Роську за руку, но тут земля под нами качнулась, двинулась, стала проваливаться, мы упали, и нас накрыла темнота.

 

6

Когда глаза привыкли к темноте, я увидел Локи. У него было такое лицо… Ну, будто он совершил преступление и безумно рад этому.

— Я пришёл, смотрю — палка в стене. Я повис, всё упало, это так… так…

— Это рычаг, — сказал я. — Он открывает люк.

— Лю-ю-юк, — протянул Локи.

Его впечатляли всякие механизмы.

— Бежим, что вы стоите! — крикнула Роська, поднимаясь на ноги.

Мы попали под землю, в какой-то тайный ход, выложенный плитами — стены, пол, потолок. Мы бежали по нему и обсуждали случившееся, хотя надо было беречь дыхание, но столько всего произошло!

— Как ты узнал про этот ход, Локи?

— Посланник спас меня так же. Я искал в Старом Городе его начало, всё утро искал и нашёл в одном доме… Как вы развязали руки? Я думал, упадёте со столбом, как я…

— Это Репей, — сказал я и покрепче прижал к себе шуршунчика.

Он хоть и невидимый, а сердце у него стучало от страха посильнее моего.

— Ре-пей?! — даже остановился Локи. — Максим не взял его в свою птицу, отдал мне, сказал: «Отдай Росе», а я… как я могу держать зверя Богов в руках? Он убежал от меня. Мне было стыдно признаться, Роса.

— Ничего, — утешила его Роська.

По-моему, она ещё не совсем пришла в себя.

Мы бежали и бежали, а каменному туннелю конца-края не было. Откуда он вообще здесь, кто выстроил его и для чего? Туннель соединяет Старый и Новый Города, неужели Отцы семейств о нем не знают? Или, может быть (ну, а вдруг?!), его построили еще в древности, и он идет под всем Лысым островом? Может, тут, под землей, целые катакомбы, целый город? Может, тут анулейцы прятались от слуг крыс?

— Стойте, — сказал Локи. — Мы… О, Боги! Мы бежим не туда! — Он вцепился себе в волосы, а глаза стали на пол-лица. — Нам не в ту сторону! Старый Город — там! — он показал нам за спины.

— А что там, впереди?

— Я не знаю.

Тут мы услышали погоню. Множество голосов, топот, будто весь анулейский народ гнался за нами.

— Какая разница! — воскликнула Роська, но Локи остановил её:

— Роса, нельзя ходить по неизвестной дороге, она может привести к… к забвению. Лучше повернуть обратно.

— Вот поэтому вы и не можете выйти к морю, — рассердилась Роська. — Ходите только по протоптанным дорогам, боясь проложить новую. Будто это море должно прийти к вам!

И она побежала вперёд. Я бросился за ней. Я не собирался сдаваться анулейцам, пусть куда угодно ведёт дорога! Скоро нас догнал Локи.

— Ты права, — сказал он Роське.

Мы быстро бежали, изо всех сил, но преследователи не отставали. В темноте трудно было понять, как далеко они от нас А тут ещё начался подъём, не сильный, но заметный для усталых ног.

— Значит, скоро выйдем на поверхность, — сказала Роська.

И мы вышли. В Холмы. Знакомой жёлтой равниной они встретили нас, обняли стрёкотом кузнечиков, шелестом сухой травы. Сильно пахло чабрецом. Я почувствовал себя почти дома, почти в безопасности.

— Не стой, Листик! — приказала Роська. — Где может быть Посёлок?

— Откуда я знаю? — удивился я: Холмы тянулись до самого горизонта, только слева что-то синело, может быть… море?

— Туда, — решил я, и мы бросились бежать в два раза быстрее, потому что Хвосты могли начать стрелять, что им стоит?

Устал я страшно. Если бы Роська и Локи рядом со мной не бежали из последних сил, я бы давно упал — и будь что будет.

— Море! — крикнула Роська. — Листик, море!

Холмы круто обрывались. Море, родное наше, синее, доброе, шумело далеко внизу. Обрыв был такой… В сто раз выше, чем Хребет Дракона. Репей выскользнул у меня из рук. Я оглянулся и увидел, что Локи отстал, стоит, распахнув глаза, что Хвосты, а за ними Вождь, Отцы семейств, ребятишки и взрослые (полгорода гналось за нами!) замирают, увидев море, открывающийся простор, а потом медленно подходят к Локи.

— Прыгаем? — спросила Роська.

Я замотал головой. Да я в жизни с такой высоты не прыгну!

— Ну, Листик, ты что? Они придут в себя через пять минут, ты опять на костёр хочешь?

Мы стояли на самом краю. Я глянул вниз и решил, что лучше костёр.

— Ну, Ли-истик! — протянула Роська и дёрнула меня за руку, как тогда я её в бассейне с дельфинами.

Ну, Рося, ну держись!

Засвистело в ушах, Роська вошла в воду ровно, без брызг, я плюхнулся мешком и отбил живот.

 

7

Мы так увлеклись, спасаясь от погони, что, прыгнув с обрыва, поплыли не к берегу, а от него, в открытое море. Какие мы бестолковые! Самые бестолковые на свете! Об этом я и сообщил Роське.

— Хуже, — сказала она. — Самоубийцы. Могли бы совсем не прыгать. Листик, мы ведь вывели анулейцев к морю! Теперь они точно решат, что мы Посланники Богов.

— А ты дочь Дождя, — улыбнулся я. — Зачем же прыгали? Сама кричала: «Давай! Ты же не хочешь на костёр!»

— Мне было очень страшно, — сказала она, помолчав.

И я понял, что это правда.

Мы повернули к берегу. Но то ли был встречный ветер, то ли кончились силы, только берег не приближался, сколько мы ни мучились.

— Я больше не могу, — упавшим голосом сказала Роська и легла на воду.

И тут случилось ещё одно чудо. Из глубины моря поднялся и ткнулся Роське в спину дельфин. Роська завизжала, как молодой поросёнок.

— Роська, это дельфины! Они всегда утопающих спасают!

Ещё один дельфин выпрыгнул рядом со мной, ослепляя брызгами. А потом ещё и ещё. Их тела блестели от воды. Целое дельфинье стадо окружило нас.

— Листик, но они же дикие, — сказала Роська, подплывая ко мне поближе. — Они… ничего нам не сделают?

— Ты же веришь Мерабу Романовичу, — напомнил ей я. — Вот и верь.

Через минуту-другую Роська так осмелела, что забралась одному дельфину на спину. У меня в глазах ещё долго-долго потом стояла картинка: уставшая и испуганная Роська с растрёпанными мокрыми волосами, в прилипшей анулейской рубахе, сидит верхом на дельфине, упирается коленями ему в бока, а вокруг летят брызги.

Я ухватил двух дельфинов за спинные плавники, и они, добродушно ухмыляясь, везли меня… Куда?

Плыли мы не к берегу, а вдоль него. Может, дельфины решили обогнуть остров и доставить нас прямо в Посёлок? Во время этого путешествия с дельфинами я окончательно поверил в чоларинскую теорию. Дельфины вели себя, как группа иностранцев на экскурсии. Болтали без умолку, обсуждали что-то, менялись местами, даже смеялись. Один потрещит-потрещит, будто что-то расскажет, потом все как застрекочут-захрюкают-заскрипят, будто смеются. Роська сказала:

— Интересный, наверное, анекдот рассказал.

И мы с ней тоже, наконец, засмеялись.

Третья пара дельфинов сменилась, таща меня на буксире. Замёрз я страшно, у Роськи посинели уже не только ногти и губы, но, кажется, даже щёки. День был не очень жаркий, вода не успела прогреться. Один раз я, кажется, уснул или потерял сознание, потому что ощутил какой-то провал в памяти, а очнулся оттого, что Роська кричит.

— Громкая птица! Тьфу ты, чтоб вас! Вертолёт! Листик, очнись, вертолёт!

Над нами завис вертолёт. Наверное, с Большой земли к нам на поиски прислали…

— Э-эй! Мы здесь! — кричали мы и махали руками.

Но вертолёт повисел секунду и плавно ушёл в сторону земли.

— Почему? Куда он? — Роська посмотрела на меня так, будто я был пилотом вертолёта.

А дельфины вдруг поменяли курс и понесли нас в открытое море. Но не успели мы испугаться, как увидели приближающуюся моторную лодку с флагом Центра. В лодке мачтой высился Иван Петушков.