1
«… Уже пятый день, как я пришёл в сознание. Лежу в постели, курю, хоть врач и ругается. Перевирая моё имя, он ласково ворчит:
— Ну, что это такое, дорогой мой, Андрей Михайлович… От табака только слабость, да воздух плохой.
Он старый, вернее, любит быть старым, то есть мудрым и много повидавшим. Наверное, хороший врач; все говорят, что он вытащил меня с того света. Даже не знаю, как отблагодарить. Зовут его Павел Сергеевич.
Он вдруг замолкает, присаживается рядом со мной и говорит, похлопывая меня по руке:
— Что вы, голубчик… Радуйтесь — ведь живы. Уж сколько вы там пробыли, это же счастье, что живы! А рассказы ваши… вы уж не обижайтесь, я как врач говорю — привиделось вам. Такое бывает: лес, голод, такая рана глубокая… Ну, ничего, поправитесь окончательно — всё забудется. Перемелется — мука будет.
Он улыбнулся сочувственно и ласково и вышел. Я долго лежал и думал. Потом попросил у Светы толстую тетрадь и ручку. Вот теперь пишу. Может быть, Павел Сергеевич и прав, может быть, и привиделось, бред всё — и только! Может быть, и правда, пройдёт, когда выздоровею, перестанет мучить? Но если ничего не было, почему даже во сне встаёт передо мной Зое, как живая? Ладно, может быть, даже Зое — бред, моя мечта — и всё. Но не мог же я, в самом-то деле, придумать целый народ!
Разобраться у меня нет ни сил, ни возможности. Никто не может выслушать до конца (Мумука бы выслушал, но его ко мне не пускают). А сам чуть напряжёшься — у Павла Сергеевича запикает что-то там на пульте: пациент нервничает. А пациенту нервничать нельзя, у пациента что-то такое в мозгу, что вот-вот черепную коробку разорвёт. А этого никак нельзя допустить. Очень уж важная я птица — „самый главный специалист в стране по дельфинам“ — так называет меня Жорка.
Ладно, не буду я нервничать. Лучше запишу всё, что было, точнее, всё, что ещё помню. А потом разберусь. Эх! Пропала, пропала тетрадка, которую я вёл там, у анулейцев! Весь рюкзак, всё, что у меня было — осталось в лесу. Больше всего тетрадку и рисунки Зое жалко… Если, конечно, они были, а не привиделись мне.
Нет, я соврал сам себе. Я хочу записать не для того, чтобы разобраться, вернее, не только для этого. Главное — чтобы не забыть.
Я уже многое не помню, оно ускользает, теряется (может, мне какое-нибудь специальное лекарство дают?). Я хочу записать, потому что боюсь забыть. Не хочется мне забывать.
Итак. Я приехал на Лысый остров 23 мая. Строительство Посёлка началось без меня, за главного был Паша Силин. Хороший мужик, порядочный, но въедливый до невозможности. Я разбирал документы, а когда приехал Мумука, друг моего детства, которого я втянул в это дело, и привёз 14-летнего сына Жорку, стало совсем хорошо.
Мы вчетвером (я, Мумука, Жорка и Силин) проектировали здание Центра. Мумука, конечно, не утерпел, наколдовал так, что до сих пор я свой собственный кабинет по полдня ищу. „Теория скрытых пространств! Школа относительных координат!“ В общем, своеобразное чувство юмора у моего друга. Жорка мастерил флажки и обозначал ими места, где будут потом строить вольеры и бассейны.
Первое время жизнь нам сильно портили археологи. Это всё из-за Башни. Конечно, их интерес можно понять: стоит на берегу острова этакая махина из непонятного камня, неизвестно, для чего и кем выстроена. Выяснили только, что лет ей как минимум семьсот лет. Ну, ладно, может быть, это действительно ценно для истории и археологии, но где вы, господа, раньше-то были? Остров-то ведь не вчера открыли! Нет, стоило нам начать обустраиваться здесь, как… Так, стоп, стоп. Что-то там у Павла Сергеевича запикало. Чего это я разнервничался? Ну, копают что-то там в Холмах и у Башни, ну и пусть копают. Тоже ведь делом люди занимаются. Да и интересно всё-таки: что за Башня? А вдруг, правда, докопаются?
На Большой земле среди местных жителей ходит легенда, что раньше на острове жил народ — дельфиняне. Тотемом у них был дельфин. Будто бы это они построили Башню, были искусными мореплавателями и рыбаками. Куда народ делся — непонятно. Одни говорят, что их истребили в одной из войн, другие — что правительство давным-давно выселило их в Сибирь за язычество, третьи — закоренелые сказочники, вроде Мумуки, — говорят, что море сжалилось над ними (все, мол, их обижали), послало дельфинов, дельфиняне сели им на спины и уплыли в море. Мумука все эти сказки записывал (восторженно, как всегда, всему веря), надо уточнить у него.
Так вот, Башня. Она — огромная. Сложена из серых массивных плит, внизу метров 20 в диаметре, кверху сужается. В прошлом веке сделали в ней маяк и метеостанцию. Маячник Фаддей Матвеевич с умненькой дочерью Ксюшей (как она похожа на мою школьную любовь, просто невероятно!), метеорологи братья Казариновы (которых, конечно же, сразу прозвали Карамазовыми), Андрей Томских и Кирилл Конаков — вот и все местные жители острова Лысый. Очень остроумный человек дал острову такое название. Хотя, может быть, это из-за Холмов? Среди леса и буйной прибрежной растительности они и впрямь напоминают лысину.
Но я отвлёкся.
В первых числах июня приехал, наконец, Лист. Я давно ждал его, но он не привёз ничего хорошего: Управление, вместо того, чтобы выделить деньги на полноценную экспедицию в островной лес, очень мило пошутило: вы, мол, Андрон Михайлович, человек бывалый, разведайте сами, не джунгли же там у вас, просто лес. Да и пустой к тому же.
Собирался с мыслями дня три. Звонил в Управление, ругался, но их ничем не проймёшь. Ух, и зол я был на них! Ладно, делать было нечего, идти всё равно надо. Ведь я несу ответственность за всё, что происходит на острове.
Почему я пошёл один, никого с собой не взял? Вообще-то брать было некого: у Силина и строителей дел по горло, у Казариновых тоже. Лист увяз в бумагах. Я звал Мумуку, но он так увлёкся выходами в море и общением с дельфинами на воле, что только отмахнулся от меня. Жорка, правда, просился со мной. Умолял и сердился. Но всё-таки лес, а я не такой опытный турист, как это придумали себе в Управлении. Не мог я взять на себя такую ответственность. Сейчас думаю: слава Богу!
15 июня я, снарядившись по полной и оставив целую тетрадь ЦУ, отправился в путь.
Ксюша напекла мне штук сто оладий, таких вкусных, что я съел их на первом же привале.
Сейчас мне трудно описать этот путь, потому что все последующие мои скитания по лесу наложились одно на другое, перемешались и спутались. Бурелом там, конечно, страшный. Совершенно непроходимая чаща, все деревья обвиты плющом и связаны между собой стеной из хмеля и разных там вьющихся… Приходилось Мумукиным мачете прорубать лазы и протискиваться. Сколько шёл — не помню, хотя точно знаю, что за временем следил строго.
Помню отчётливо: мелькнула тень, и тут же что-то тяжёлое, горячее и пружинистое упало мне на плечи. Думал, медведь. Но оказалось — крупная рысь. Боролись долго, хорошо, что нож из рук не выпускал. Наконец, рысь ослабела, пружины в ней растянулись, и вот она — ещё тёплая — у моих ног. Со страшным оскалом и помутневшим глазом. Помню, как её горячая кровь пролилась мне на ботинок. И я начал медленно терять сознание. Держался из последних сил, понимал, что потеря сознания равносильна смерти. Через час на запах крови сюда соберутся все хищники леса. Я ещё попытался перебинтовать плечо, которое поранила мне эта бестия, но в конце концов рухнул рядом с побеждённым зверем.
…Очнулся я от прохлады. Кто-то был рядом. Человеческий шёпот и прикосновения ко лбу лёгких рук. С трудом я разлепил веки. Голова гудела, но мысли не путались: я помнил и Лысый остров, и свой путь сквозь чащу, и схватку с рысью. Но где я?
— Леши, леши! — услышал шёпот, и всё те же руки дотронулись до моих плеч, чтобы снова уложить на подушку. Потом крик, — Киро! Он открыл класа!
Голос был молодой и чуть-чуть шепелявил. Но это было даже приятно. Какая-то мягкость была в этой шепелявости. Я подумал, что это голос девочки-подростка, такой он был звонкий, даже острый какой-то. Я не успел оглянуться, чтобы подтвердить свою догадку, не успел даже удивиться происходящему, как в комнате стало темнее — это вошёл человек огромного роста. Он заслонил собой дверной проём и сказал, тоже мягко шепелявя, как рукой по бархату провёл:
— Открыл класа? Ну, теперь мошно не пояться…
Это и был Киро. Он подошёл ко мне, нахмурил густые брови, и лёгкие руки тут же соскользнули с моих плеч. Киро был необыкновенно красив, будто ожившая статуя древнегреческих мастеров. Идеально прямой нос, широкий умный лоб, резко очерченный рот, золотые кудри до плеч. А глаза — контрастно кроткие. Твёрдость черт — и кротость глаз, детскость улыбки.
— Где я? — спросил я, и стало противно и неудобно перед этим сильным человеком за свою слабость.
— Кто ты? — спросил из-за спины звонкий голос. Я хотел повернуться и посмотреть, но Киро сказал строго:
— Потошти, Зое. Ему нелься мноко коворить.
С улицы зашёл ещё какой-то мужчина лет пятидесяти.
— Киро, Вождь совёт тепя. Ити, я посмотрю.
— Отец, он открыл класа!
— Ну и славно…
Киро улыбнулся мне и ушёл, как-то особенно посмотрев на обладательницу звонкого голоса; видимо, опасался, что она будет приставать ко мне с расспросами. Пожилой мужчина стал возиться в углу, гремя посудой и покашливая. А я наконец-то увидел её.
Мне трудно описать Зое. Могу только сказать: как же ей не подходил этот голос! По голосу казалось, что это девочка, ровесница Ксюши, угловатая, резкая, неуклюжая даже… А на самом деле Зое было двадцать лет, и она была красавица. Смуглая, высокая, со светлой косой ниже пояса и васильковыми глазами. Все движения — лёгкие, плавные. Я смотрел на неё и думал: Боже мой, куда я попал? У них что, все такие красивые, как Зое и Киро? Может быть, я умер и всё это — другая жизнь?
Впрочем, бред, конечно, я так не думал. Я учёный, не верю я ни в загробную жизнь, ни в параллельные миры. Я на Лысом острове — это совершенно очевидно. И, скорее всего, недалеко от места схватки с рысью. Неужели… Неужели Лысый остров обитаем и здесь есть коренное население?! Может быть, это даже народ-дельфиняне, и рыбацкие легенды не врут, дельфиняне действительно существуют?! Как же им удаётся столько лет скрывать своё существование? Это непостижимо, это пахнет величайшим открытием — целый народ! Вот о чём я думал тогда. И это было такое открытие, такая мысль, что у меня даже голова пошла кругом и страшно заныло плечо. Видимо, рана…
Приблизилась Зое:
— Польно? Посвать Киро?
— Киро твой брат? — спросил я. Зое тихо улыбнулась и покачала головой: нет.
— Муж? — и голос мой предательски дрогнул.
Зое испуганно глянула на дверь и нахмурилась.
— Нет. Киро — ведун. Он вылечит тебя с помощью Дождя и Солнца.
Говоря это, Зое колдовала над моим плечом, пальцы её двигались быстро-быстро, а лицо было так близко, что я мог слышать её дыхание. Не глядя на меня, она улыбнулась:
— Потерпи…
Совсем рядом, у моих глаз, качалась прядка её светлых волос, выбившаяся из косы, и задевала мне щёку.
Я пролежал у старика Хоты и его дочери Зое целую неделю. Дни я отмечал в своей тетради и регулярно вёл дневник. Записывать было что. Итак, я попал к анулейцам. Видимо, это те самые дельфиняне, потому что хоть они и поклоняются Солнцу и Дождю, но считают, что произошли от дельфинов. Раньше они жили у моря. Занимались рыболовством, разводили овец и коз.
Вот как Зое рассказывала мне об этом: „Талеко-талеко… Са тремучими лесами…“ Нет, сначала оговорюсь: у анулейцев есть одна особенность — они оглушают звонкие согласные. Не сильно, всё в общем-то понятно и быстро перестаёт царапать слух. Но вот странно: в некоторых словах, особенно значимых, звонкие остаются звонкими: Дождь, Солнце, Боги, дельфины, Вождь, ведун, все имена. Я очень скоро привык к такому произношению, поэтому писать буду нормально, без всяких там „диалектных особенностей“.
„…B начале мира были только море и только Солнце. Далеко-далеко, за дремучими лесами и высокими горами лежит без границ и края глубокое синее море. Водятся в том море рыба золотая и рыба серебряная, живут в том море Отец-Дельфин, Мать-Дельфиниха и много-много их детей. Однажды разбушевалось море и бушевало целый год. В этот год родила Дельфиниха-Мать семерых детей с руками и ногами, которые не могли дышать в воде, и чтобы дети не погибли, Мать-Дельфиниха стала землёю, а Отец-Дельфин — ясным небом. Стали дети дельфинов жить на земле, строить лодки, ходить в море, рыбу ловить и крабов. А если попадался в сети дельфин, то люди всегда отпускали своего брата. Зато если тонул в неспокойном море человек, дельфины мчались ему на помощь из морских глубин.
Вот так и появился на свете анулейский народ. А было это так давно, когда светили два Солнца: и днём, и ночью было светло. Потом одно Солнце погасло, и пришли тёмные времена. С другого берега моря приплыли слуги крыс, страшный и сильный народ. Море не пускало их, но они были злые и жадные, и их злость и жадность были сильнее моря. Они не хотели жить в мире. Дети дельфинов хотели жить в мире, но слуги крыс жгли и убивали; они забирали всё, что анулейцы добыли своим трудом и любовью; они разрушали дома, жгли деревья и ели дельфинов.
Анулейцы не умеют убивать, поэтому их так легко убить! Когда их осталось очень мало, Вождь Торо увёл свой народ в леса. Они долго блуждали между деревьями, и душа деревьев была сокрыта от них, им неведома. Анулейцы ещё не знали леса, не умели ловить зверей, они знали только рыбу, но вся рыба осталась далеко в море. Люди страдали и умирали. И тогда ведун Ло — да не забудет его Время! — стал просить у деревьев разрешить анулейцам жить здесь, в лесу, потому что у них нет другой земли. Ведун Ло подходил к каждому дереву и разговаривал с ним, гладил его ствол, рассказывал нашу беду. И когда он обошёл все деревья в лесу, лес послал нам рысь, которая привела анулейский народ к дому-со. Мы увидели каменное тело человека-со, поблагодарили рысь и лес и остались. Здесь была вода и можно было жить.
Анулейцы ушли далеко от моря, чтобы спастись, они потеряли энко — душу своего народа. За это Боги наказали анулейцев — вот уже много лет мы не можем найти дорогу к морю. Слуги крыс жгли лес, думали, мы умрём. Лес горел, и ничего не оставалось после огня, только царство жёлтой травы. Был огонь, и Дельфиниха-Мать стонала от боли и проклинала крысиных слуг. Дельфин-Отец горько плакал, слыша её стоны. Его слёзы потушили огонь, и много деревьев спаслось. Здесь мы и стали жить. Живём и ищем дорогу к морю, потому что без своего энко народ не может жить. Наши дети забыли вкус соли и рыбы, они не видели волн и широкого горизонта…“
— А ты видела, Зое?
— Ну, что ты! — грустно улыбнулась она. — Даже мой отец не видел. Мы так давно живём здесь!
— Но, Зое… на твоих рисунках есть и дельфины, и море. Очень похоже.
— Откуда ты знаешь? — встревожено, резко спросила Зое. — Ты видел море?
— Я живу у моря.
Зое вскочила. Глаза её сверкали.
— Ты… ты — слуга крыс! Ты из тех, кто прогнал нас!
— Нет, Зое, нет!
Она бросилась бежать. Но я успел схватить её за руку. Я удержал Зое, притянул к себе, погладил запястье, потом поцеловал прямо в середину раскрытой, пахнущей глиной ладони. Гнев в глазах Зое погас. Я прижал её ладони к своей груди. Зое смотрела на меня широко распахнутыми глазами.
— Зое… слуг крыс давно не существует. Они… ну, вымерли. Очень, очень давно. Видишь, Боги всё-таки на вашей стороне. Пусть без энко, но твой народ жив, про крысиных же слуг никто даже не вспоминает. Я… я совсем из другого народа. Да, я живу у моря, я изучаю дельфинов, я учёный.
— Изучаешь?
— Ну… как тебе объяснить? Дельфины живут в таких специальных домах, и я наблюдаю за ними, я…
— Дельфины у тебя дома? Так не бывает. Ты обманываешь меня.
— Нет! Просто я из такого народа!
— И дельфины слушаются тебя?!
— Мы друзья. Мы помогаем друг другу жить.
Зое долго смотрела на меня, склонив голову, потом сказала серьёзно:
— Это я понимаю.
Я отпустил было её руку, но она подняла на меня свои невозможные васильковые глаза и сказала:
— Нет, подержи ещё.
… Собак у анулейцев нет. Вместо собак у них прирученные домашние рыси. Они прекрасные охотники и пастухи. И чрезвычайно верны хозяевам. По-моему, это феномен. Странно видеть прирученными своенравных и гордых животных, свободно гуляющих по городу и играющих с детьми. Это при условии, что в лесу кишмя кишат дикие рыси, а одна из них чуть не убила меня. Прирученные и дикие рыси сосуществуют так же, как наши собаки и волки, но анулейцы никогда не убивают рысь. Они относятся к ней с почтением и благодарностью, помня, что именно рысь помогла освоиться им в лесу.
Впрочем, я скоро перестал удивляться: анулейцы казались мне уникальным народом. Они строят дома из каменных глыб без всяких приспособлений; они искусные ремесленники — я нигде не встречал таких изящных украшений, утвари. А врачебная практика Киро и его знания, накопленные поколениями, не имеют равных даже в современной медицине.
Про Киро, конечно, надо рассказать подробно. Он был ведуном, то есть ведал тайны жизни и смерти, умел разговаривать с травами целебными и ядовитыми, знал, как заставить их служить людям; он был советником Вождя, то есть входил в Совет Старейшин (Совет семи Отцов). И он был влюблён в Зое. Понял я это не сразу, потому что более тактичного и сдержанного человека я ещё не встречал, хоть и повидал за свою жизнь немало. Только Хота, кажется, знал всё. Хота — мудрый старик, Хота видел всех насквозь: и Киро, и меня, и Зое. Зое прятала глаза и от меня, и от отца, и только на Киро смотрела открыто, с вызовом. Она ничего не обещала ему, она не любила его (хотя не могла не думать о том, что быть женой ведуна очень почётно), а знать о его любви — это ещё не обещание ответить взаимностью.
Какая она, моя Зое? Такая, что я влюбился сразу, хотя до этого всерьёз любил только дельфинов. Её волосы пахли мёдом, полынью, сухим деревом, а руки — красной глиной, из которой Хота делал посуду.
Зое умела рисовать. Так здорово, очень… м-ммм… цивилизованно. Совсем не похоже на витиеватые узоры, которыми анулийские мужчины украшали дома и одежду. Зое рисовала людей и животных, деревья, дома. Очень любила рисовать сюжетные картинки: вот пастухи выгоняют коз из загонов, вот спорят соседки, вот мальчишки заняты игрой, похожей на наши городки, вот Хота за гончарным кругом, у его ног их домашняя рысь Нин, а за его спиной столпились ребятишки — смотрят. Зое бы книжки иллюстрировать или мультики делать! Но анулейцы её не понимали. Женщины никогда у них не пробовали рисовать, да ещё так непохоже на традиционную живопись. Поэтому Зое никому не показывала свои рисунки, кроме Хоты, который любил дочь безумно. Я эти рисунки увидел случайно. Пришёл в восторг. Она смутилась, быстро всё спрятала и убежала, закрыв пунцовое лицо руками. Я её догнал, отнял руки от лица и сказал, что это здорово, это чудесно, надо гордиться своим талантом. Я держал её за кончики пальцев, а она смотрела на меня счастливыми и испуганными глазами.
Я вдруг заметил, что мы стоим посреди города, на Белой дороге, а вокруг нас уже стали собираться люди. Зое оглянулась, глаза её наполнились весёлым ужасом, и она умчалась прочь. Я растерянно посмотрел на людей, окруживших меня, и внезапно со всей силой понял про нас с Зое, что уже ничего нельзя остановить. И тут же увидел в толпе Киро. Лицо его было бледно, глаза горели…
…Мы разговаривали с Зое обо всём. У неё был пытливый ум и чуткое сердце. Ей было интересно всё! В каком доме я живу, какие деревья растут рядом с домом, в какие игры я играл в детстве, как я разговариваю с дельфинами, почему я ростом ниже анулейских мужчин, а голос у меня такой громкий, откуда у меня шрам на руке и как я смог победить рысь.
Сначала мне казалось странным, что ни Зое, ни старика Хоту не интересуют мои вещи, все те мелочи цивилизации, которые, по книгам, так нравятся диким племенам. Я показывал им компас, термос, зеркало, фонарик, но не встречал с их стороны восторга.
— Хорошие вещи, помогают человеку, — говорил Хота и возвращался к своему гончарному кругу.
Зое смотрела терпеливо и вежливо, тихо улыбалась и вела меня смотреть на гнездо ласточек, на маленькие водопады, на логово рыси с новорождёнными котятами. Но больше всего нам нравилось бывать в Доме Людей-со. Так анулейцы называли скальную гряду, которая тянулась вдоль города. Я никогда не видел подобного хаотичного нагромождения гигантских камней. Будто великаны играли в кубики разных размеров.
Зое взбиралась с глыбы на глыбу с ловкостью горной козы, мне было стыдно отставать от неё. Пришлось преодолевать страх и инстинкт самосохранения. Мы забирались на вершину, садились на горячий от солнца белый камень и смотрели сверху на город и лес, лес без края. Только где-то правее горизонта желтела тоненькая полоска. Видимо, это Холмы. И если добраться до них, то Посёлок будет найти нетрудно. Но когда мы сидели с Зое здесь, на вершине Дома-со, было ощущение, что мы с ней далеко-далеко от всего мира, как на другой планете. Что нет рядом ни молчаливого Хоты, ни красивого Киро, ни Центра и моих дельфинов. Никогда в жизни никого я так не любил, как Зое. Может быть, только маму.
„… Люди-со — это первые люди на земле, те, которых родила Дельфиниха-Мать. Они были огромного роста, выше деревьев, такие большие, что головами доставали до Дома Богов. Люди-со были мудры и терпеливы.
Они быстро научились слушать ветер и понимать море, языки трав, птиц и деревьев. Они нашли огонь и заставили служить себе. Трудна была жизнь первых людей на земле, но они никогда не враждовали, не ссорились и во всём помогали друг другу. Они жили так дружно, что тёмные силы, позавидовав им, наложили заклятье на их детей, и дети их стали малы ростом, и каждые новые дети рождались всё меньше и меньше. Люди-со с высоты своего роста уже не могли разглядеть их. При каждом движении человек-со мог раздавить около десятка детей своих и внуков. Чтобы избежать этого, люди-со замерли, перестали двигаться. Они так долго лежали и сидели без движения, что в конце концов окаменели. Их тела превратились в камень, камень много веков терпел ветер и воду, порастал мхом и кустарником, покрывался снегом, поливался дождём. Сейчас уже трудно увидеть в очертаниях каменной гряды гигантского человека“.
Семерых детей родила Дельфиниха-Мать, семь каменных хребтов на Лысом острове. Теперь я понимаю: то, что мы называем Хребтом Дракона, нависающим над морем недалеко от Посёлка — это тоже скелет человека-со, только поменьше. И когда мы летели на вертолёте над островом, то видели то в одном, то в другом месте такие каменные нагромождения, хребты, разрезающие лес. С высоты они и впрямь напоминают великанов, которые лежат на земле, раскинув руки и подогнув колени…
…Я сильно путаюсь и сбиваюсь. Из памяти стирается даже то, что дорого человеку и что он не хочет забывать. И, видимо, всё-таки милейший Павел Сергеевич что-то колет мне, от чего мозг притупляется и не хочет работать. Отдыхайте, мол, Андрон Михайлович, не тревожьтесь…
Забыл вот рассказать, что через две недели после того, как я покинул Посёлок, однажды утром (я уже совсем окреп и мог ходить) послышался стрёкот и шум, ещё далёкий, странный и знакомый. Он волной надвигался на Город, и в Городе началась паника. Матери хватали своих детей, уводили в дома, запирали окна и двери, тушили костры и печи. Не прошло и десяти минут, как город опустел, словно вымер. Я хотел было бежать на гору, убедиться, что не ошибся, что это действительно вертолёт, но Зое, прибежавшая с улицы, втолкнула меня в дом и стремительно захлопнула дверь.
— Тушите огонь, громкая птица!
Хота уже потушил огонь в печи и был сейчас старчески спокоен. Он обнял испуганную Зое и поцеловал её в макушку, будто с поцелуем желал передать дочери часть своей твёрдости и спокойствия.
— Это за мной, — растерянно сказал я, понимая, что Лист и Мумука волнуются. Я растерялся, потому что не предполагал, какой переполох поднимет в городе обычный вертолёт. Я хотел выйти, но Зое вцепилась мне в руку. В широко распахнутых глазах — сплошной ужас. Она лепетала что-то так быстро и взволнованно, что я даже не мог разобрать слов.
В общем, те минуты, в течение которых лётчик мог заметить меня, если бы я был на улице, были потеряны, гул мотора утих…
Я стряхнул руку Зое, потому что был зол, но она такими жалкими глазами посмотрела на меня, что стало стыдно.
Город скоро снова ожил, но анулейцы ходили настороженные, притихшие, детей из домов не выпускали, не разводили костров, ничего не обсуждали. Весь день было непривычно тихо, тревожно и как-то грустно. Я понял, что с вертолётом, который здесь называли громкой птицей, связана у анулейцев какая-то давняя беда, рассказ о которой передавался из поколения в поколение, но говорить об этом было нельзя. Я пытался расспросить Зое, но она отмалчивалась; приставал к Хоте — он сказал:
— Не надо вспоминать плохое и говорить об этом вслух, даже если это было давно. Тем более к ночи.
Так я ничего и не узнал. Вертолёт ещё несколько раз тревожил анулейцев. Чем дольше я здесь жил, тем чаще меня искали. Меня мучила совесть: обо мне волновались в Посёлке, и я сильно нарушал покой анулейцев.
Зое как-то после очередного „налёта“ спросила:
— Ты сказал тогда, что птица прилетает за тобой?
— Да. За мной.
— Она хочет тебя убить?
— Нет, Зое, нет! — я поцеловал её. — Это не совсем птица, это… Ну, как же объяснить? Это такая машина, вроде той, на которой твой отец делает горшки, только она умеет летать…
— Нет! Ты не знаешь! Она убивает!
— Зое… когда-то давно, может быть, такие птицы принесли вам много горя, но эта птица другая… Ну вот, смотри! У тебя в доме живёт рысь, она добрая, ты можешь её погладить, она ест с руки и помогает вам пасти коз. А в лесу живут злые рыси, одна из них чуть не убила меня! Рыси разные, и птицы разные. Понимаешь?
— Да… — не сразу ответила Зое. — Ты приручил эту громкую птицу?
— Не я… мои друзья. Они волнуются за меня. Думают, что я погиб в лесу, и вот ищут.
— Зачем искать, если погиб?
— Ну… вдруг не погиб. Они надеются.
Зое как-то отодвинулась.
— Они любят тебя.
— Да. Наверное.
— А… там есть женщина, которая тебя любит?
— Нет, Зое, нет. Там никого нет. Только друзья и дельфины…
…Много узнал и увидел я, живя у анулейцев. Хота научил меня лепить горшки. Оказалось, что это очень непросто, и Зое посмеивалась над моей неловкостью и кривобокими кувшинами, но зато когда получилась более-менее приличная посудина, Зое бережно взяла этот кувшин и сказала:
— Оставь его мне. Ты уйдёшь, я буду гладить и целовать его, ведь он сделан твоими руками.
И тогда я подумал, что надо возвращаться.
Ещё помню два случайно подслушанных разговора. Первый — Хоты с молодым Вождём.
— Хота, — сказал Вождь сурово, хотя годился ему в сыновья. — Зачем ты хочешь, чтобы люди видели тебя слепым? Зачем ты притворяешься менее зрячим, чем ты есть?
— О чём ты, мой Вождь?
— Ты знаешь, не лукавь. Твоя дочь и чужеземец.
Хота долго молчал, потом заговорил спокойно и вдумчиво:
— Мы не властны в своем сердце, мой Вождь. Даже ты, даже я. Что уж говорить о юной девушке, души которой впервые коснулась любовь. Разве я своей властью отца или ты властью закона сможем остановить движение Солнца или ветра? Никогда. Их сердца, как Солнце, как ветер. С самого начала я видел, что происходит, но только и смог, что наблюдать за движением.
— Но он из другой земли! Он, может быть, даже из крысиного народа!
— Чужеземец говорит, что крысиного народа давно не существует. Боги наказали их за злость, и они вымерли. Их теперь даже никто не помнит.
— Радостная весть, но всё-таки… — голос Вождя смягчился, — Зое — красавица, она может найти себе лучшего мужа среди своего народа, зачем ей чужеземец?
— Зачем ночь сменяется днём, а день ночью? Ты задаёшь не те вопросы, Вождь. Скажи лучше: что мне делать, если он уйдёт и заберёт с собой мою единственную дочь? Как я буду жить один?
Вождь помолчал, а потом сказал, и его голос был похож на голос размечтавшегося мальчишки:
— А как было бы хорошо, если бы Зое полюбила Киро!
Киро! Это имя прозвучало, как выстрел.
С тех пор, как я окончательно поправился и красавец-ведун перестал ежедневно навещать меня, я успел (на фоне своего счастья от первой взаимной любви) забыть о нём. Мы встречались иногда в Городе, улыбались, прикладывали правую ладонь к сердцу в знак уважения; изредка он спрашивал, как я себя чувствую, не гнетут ли меня злые духи. Но всё это время я был так по-детски счастлив с Зое, что совсем не думал о том, что может связывать её и Киро. Но вот Вождь упомянул его имя, я вспомнил глаза, какими Киро смотрел на Зое, и как однажды Хота сказал грустно:
— Киро — лучший человек нашего народа… Они дружат с Зое с детства, выросли вместе.
Зое вспыхнула и шепнула мне:
— Не слушай!
Но теперь я не мог не слушать и не думать.
Потом я случайно услышал ещё один разговор. Я сидел за домом Хоты в зарослях дикого шиповника, делал записи в дневнике, как вдруг увидел сквозь ветки Зое. Она не видела меня, шла к лесу. Я хотел было уже выйти навстречу, как вдруг услышал:
— Зое!
Из-за деревьев вышел Киро. Он подошёл и хотел взять её за руку, но Зое спрятала руки за спину.
— Зое, — укоризненно и вместе с тем жалобно сказал Киро. — Ты убегаешь от меня, прячешься, проходишь мимо, даже глаз не поднимаешь.
— Я просто не видела тебя, Киро, — в смятении сказала Зое.
— Нет, Зое, неправда. Ты чувствуешь себя виноватой за что-то… ты… ты знаешь, что я люблю тебя!
— Нет, нет, Киро, молчи! — Зое зажала уши. — Я не хочу ничего слушать, не хочу знать!
— Зое!
— Нет, Киро! — голос Зое вдруг стал строгим, сердитым. — Мы выросли вместе, да, это правда. Ты как брат мне, и, как брат, ты сделал лучшее для меня: ты увёл от смерти человека, которого Боги послали той женщине, что живёт во мне…
Я увидел, как испугался Киро. Видимо, то, что сказала Зое, значило по-анулейски очень много. Может быть, то, что мы с Зое теперь как муж и жена. Я должен был выйти, но теперь уже было поздно, уже невозможно было выйти сейчас из моего укрытия. Киро вдруг сжал кулаки, глаза его были страшны.
— Зое, ты не можешь! Он уйдёт в свою землю, он оставит тебя!
— Замолчи! Ты ничего не понимаешь, — в бешенстве, закричала Зое. — Ничего не знаешь! Он никогда не оставит меня.
Она сорвалась с места и убежала. Я сидел в своём укрытии, боясь дышать. Мне было и стыдно, и радостно, и горько. Стыдно за то, что подслушал чужой, такой личный разговор. Радостно, потому что Зое любит меня. Горько, потому что Киро прав: мне в самом деле придётся когда-нибудь уйти. Киро спас мне жизнь, а я забрал его невесту — вот что ещё мучило меня. В большом смятении я пошёл искать Зое, мне было необходимо увидеть её, почувствовать. Я побродил по лесу и вернулся в дом, и Зое тут же двинулись мне навстречу.
— Зое, — сказал я и замолчал, не зная, что сказать. — Зое!
— Что? — улыбнулась она.
Я прижал её к себе, повторяя:
— Зое, Зое!
Я видел, что она тоже ещё под впечатлением от разговора с Киро, и я звал её, я хотел вернуть её, боялся потерять, боялся, что она поверит Киро.
— Ну, что, что? — рассмеялась Зое, потом посмотрела мне в глаза, и её глаза потемнели в ответ. — Что с тобой?
— Зое… ты любишь меня?
Зое замерла, растерялась, опустила глаза.
— Ты задаёшь вопросы, которые мужчина не должен задавать женщине.
— Почему?
— У слов большая сила. Если я скажу „да“, и ты скажешь „да“, мы совершим клятвенный обряд, мы станем мужем и женой и будем принадлежать друг другу всю жизнь.
— Разве мы уже не муж и жена? Зое… ты любишь меня?
— Да.
— Да. Я люблю тебя, Зое. На всю жизнь.
Я поцеловал её глаза.
— Ты скоро уйдёшь, — не вопросительно, а утвердительно произнесла Зое.
— Почему ты так думаешь?
— Твои дельфины… Ты сказал, что вы помогаете друг другу жить, значит, без тебя они умрут.
— Дельфины… они очень сильные, Зое.
— А я слабая, — вдруг всхлипнула Зое. — Я умру без тебя!
— Уйдём со мной! Уйдём к морю! Это далёкий путь, тяжёлый, но я вижу: ты умеешь ходить по лесу, как рысь. Мы справимся.
— А мой отец? Он умрёт один, ведь у нас никого нет… Ты не можешь забрать нас всех? Вывести к морю?
И я понял, что именно это я и должен сделать, что в этом весь смысл моей жизни: вывести анулейцев к морю, вернуть прекрасному народу его энко! Но я не мог решить это один. Я тут же представил, как к Посёлку выходит около полутысячи лесных людей, высоких, красивых, странных, как они видят Башню — свою древнюю святыню, море, дельфинов в вольерах. Я представил, что будет с Силиным и Листом, с Мумукой, когда я скажу им, что эти люди будут жить здесь, потому что имеют больше прав на Побережье, чем мы. Я представил, что скажут в Управлении. Надо будет где-то разместить их всех, построить хижины, дать пропитание…
— Я не могу решить это один, Зое. Мне нужно встретиться со своими… со своими Вождями.
— У вас тоже есть Совет Отцов? — удивилась Зое.
— Ну, вроде того, — посмеялся я над Управлением.
— Я думала, ты самый главный, — не смогла скрыть разочарования Зое, — ты ведёшь себя как Вождь.
В тот миг я решил бесповоротно: я выведу анулейцев к морю (в конце концов, я обязан им жизнью).
— Но для этого нам нужно расстаться ненадолго.
— А если твои Отцы не позволят нам вернуться к морю?
— Я уговорю их, я докажу, что вы достойны этого, что вы заслужили.
Зое вдруг выскользнула из моих рук, метнулась в глубь дома, зашумела там, будто искала что-то. Это „что-то“ она прятала за спиной, когда подошла ко мне. Она старалась быть серьёзной и торжественной, но не могла скрыть лукавого блеска в глазах. Как ребёнок, который придумал что-то замечательное и не может удержаться и не рассказать.
— Муж мой! — сказала Зое, и я вздрогнул.
— Ибо теперь ты муж мне, ведь мы любим друг друга. Я знаю — тебя ждёт дорога, трудная дорога через лес. И ты прав, что уходишь, — глаза её померкли, она продолжала уже грустно-трогательно. — Я бы считала тебя злым человеком, если бы ты оставил дельфинов, которые привязались к тебе. Я бы считала тебя глупым человеком, если бы ты принял такое важное решение, не спросив совета своих Отцов. Я… я бы считала себя недостойной дочерью своего народа, если бы удерживала тебя, ибо пока ты здесь, громкая птица не перестанет летать под Солнцем, и наши дети будут плохо спать ночами, а матери бояться за них. Я бы была недостойной и слабой, если бы ушла с тобой, как ты просишь, оставив отца и свой народ. Нет! Я останусь с ними. А ты пойдёшь к своему народу, поговоришь со своими Отцами и вернёшься (ведь ты вернёшься?), чтобы отвести наш народ к морю, а меня ввести в свой дом.
Любимый мой! Твой путь тяжёл и долог, но ты вернёшься. Я знаю. Я дам тебе Ханжалик. Он поможет тебе вернуться. Он поможет тебе найти меня, где бы я ни была…
И Зое подала мне на вытянутых руках нож невиданной красы.
Я всегда спокойно относился к холодному оружию (несмотря на дружбу с Мумукой), но сейчас, честно признаюсь, у меня даже дыхание перехватило.
Длинный обоюдоострый клинок серебряно мерцал в её ладонях. Рукоятка была обтянута берестой и кожей. Весь нож, длиной в две мои ладони, излучал такую благородную, древнюю, полную достоинства силу, что я сразу понял: он не раз бывал в схватках, он принадлежал настоящим героям и с ним ничего не страшно.
— Мои предки со стороны матери были лучшими оружейниками, — сказала Зое. — Они умели делать такие ножи и топоры, которые сами рвались в бой и защищали хозяина, как самая верная и бесстрашная рысь. За это ножам давали имена, как людям и рысям. Этот нож — последний нож моего деда, маминого отца. Он достался ему от его отца, но никто не знает, кто его сделал, может быть, люди-co. Этот нож зовут Ханжалик. Все умерли из той семьи, осталась я одна, но я не мужчина и не могу ковать оружие и владеть им. Возьми Ханжалик, он поможет тебе найти дорогу и защитит от любого врага.
— Зое…
Я хотел сказать, что это очень ценная вещь, что это реликвия их семьи, что Хота будет ругать её, но ничего не сказал. Все слова были бессмысленны. Зое не станет слушать их. Ведь мы муж и жена, и нож, переданный мне, не уходит из семьи.
Совет дал мне три дня, и завтра мне уходить. Я взял из рук Зое Ханжалик. Я не могу забрать Зое с собой, раз она не хочет идти. Я знаю: я вернусь в Посёлок, на меня навалится куча дел. Я знаю: Управление не поймёт меня, не отпустит, может быть, даже отстранит от должности, но за последние дни я понял и решил для себя: ни дельфины, ни наука, ни карьера — ничто не важно для меня теперь так, как Зое. Я хотел прожить с ней всю жизнь. С анулейцами так с анулейцами. За два месяца жизни у них я увидел, насколько их общество разумнее и гуманнее нашего; насколько честнее и логичнее построена вся их жизнь; насколько каждый из них добрее, смелее, чище нас. Будто они сохранили в сердцах огонь людей-co, данный Солнцем. А блага цивилизации никогда для меня много не значили, я и приехал-то на Лысый, потому что устал от городов. Но я не могу позволить своим друзьям и родным оплакивать меня. Это было бы жестоко и нечестно.
Я вернусь, потому что никого никогда не любил так, как Зое. Потому что когда она смотрит на меня своими синими глазами, весь мир вокруг звенит, а сердце моё сжимается. Потому что ни с кем я не чувствовал такой близости. Потому что, если я не вернусь к ней, каждый дельфин будет напоминать мне о ней. Потому что мне тридцать лет, я хочу семью, я хочу сына, такого же красивого и сильного, как Зое.
…Я ушёл рано утром. Зое провожала меня. Я был уверен, что если найду в лесу то место, где меня ранила рысь, то найду и дорогу в Посёлок. Наверное, тропинка, вырубленная мумукиным мачете в чаще, ещё не совсем заросла, да и зарубки на деревьях я делал тщательно. Зое шла первой, я смотрел ей в затылок. Мне не было грустно, я знал, что вернусь, вернусь скоро, что бы там ни решили в Управлении.
…Больше года я вёл войну с Управлением. Сначала (по возвращении) мне устроили пышную встречу (ведь они меня почти похоронили), потом дали крепкий нагоняй. За выдумки и сказки. Нет такого народа на этнической карте мира, нет и всё тут. Никто мне не поверил, даже слушать не стали. А Мумука, как назло, уехал домой, ведь началась осень, Жорке надо было идти в школу. Меня отправили к врачу, тот выписал успокоительные.
На меня свалилось столько проблем и забот — ведь я как-никак оставался директором научного центра! — что о-ё-ёй!
И я работал, и решал проблемы, и даже написал две статьи в научный журнал. Посёлок расширялся, строился, приезжали новые люди, интересные, молодые. У Листов даже сын здесь родился (так стремительно родился, что не успели на Большую землю). Славный такой мальчишка, глазастый. Серёжка. Я смотрел, как Надя с ним гуляет, как встрёпанный и невыспавшийся Лист вдруг во время серьёзного опыта расплывается в улыбке, как малыш меняется день за днём — и всё думал и думал о Зое.
Так прошло больше года. Центр работал стабильно, отлаженно. Нет, проблем, конечно, хватало, особенно с финансированием, но это были проблемы привычные и решаемые. Хуже было у меня внутри, в сердце. Пора было садиться за книгу: я давно заключил контракт с одним научно-популярным издательством, и времени оставалось всё меньше. Я взял творческий отпуск. (Управление расщедрилось, дали целых два месяца!) Я написал первые две главы. А потом собрал рюкзак, сдал полномочия Силину на время отпуска и уехал будто бы к маме, в деревню. Там, мол, спокойнее.
Я ушёл в лес.
Никто не бывал в этом диком лесу, кроме меня. Никто не знает, что я здесь. Никто не будет меня искать. Если я не сумею убедить Зое пойти со мной, я останусь у анулейцев. И даже совесть меня не мучила (надо будет только сообщить маме).
Это был тяжёлый путь. Гораздо тяжелее, чем в первый раз. То ли оттого, что рюкзак был большой, то ли оттого, что в прошлый раз мне было всё равно, куда идти, а теперь я очень боялся сбиться с пути. А может быть лес разросся гуще за этот год. Только на пятый день вышел я к Городу.
Здесь и ждало меня самое ужасное. Сначала я даже не понял. Подумал: может, идёт Совет Отцов? Тогда мне надо переждать, обычай запрещает ходить по Городу, пока Мудрейшие совещаются. Потом я подумал: уж не вертолёт ли испугал анулейцев? Но я не слышал никаких звуков, кроме лесных. Недоумевая, я перелез через каменную стенку и пошёл по Священной дороге.
Город был пуст. Не было никого. Ни человека, ни костра, ни рыси, ни одной козы. Абсолютно пустой Город. Он не был разрушен, все дома целы, и дорога и коло — место священного костра. Но было очевидно, что люди ушли отсюда, и случилось это не вчера. Они покинули город не в спешке, а тщательно собравшись. Они ничего не оставили после себя, кроме пустых домов, похожих на каменные глыбы.
В растерянности я обходил Город. Здесь мы с Зое первый раз поцеловались, а здесь жил Киро, вот беседка Отцов, вот обменная площадь. Господи, да что же случилось?
Я зашёл в дом Хоты и Зое. В мой дом. Два месяца, что я здесь прожил, стали важнее всей остальной жизни. Тихо и чисто. Зое тщательно убрала дом, прежде чем покинуть его. Ничего не осталось, только мебель, да забытая чашечка, маленькая, разукрашенная, будто для ребёнка, одиноко стояла на полке.
Я сел на кровать, на которой спал, когда болел — кровать Хоты. Напротив — кровать Зое. Когда мы ложились спать, то долго смотрели друг на друга, уже лёжа, в темноте, почти не видя друг друга, всё равно смотрели.
Я вздрогнул. Со стены напротив, над кроватью Зое, на меня смотрел… я. Зое нарисовала меня (кто же ещё?). Прямо на стене. Было очень похоже, я как в зеркало смотрелся. Серьёзный такой. Ох, Зое, Зое! Где тебя теперь искать? Я подошёл к своему портрету поближе и поразился ещё больше. Это был не рисунок! Моё лицо было выбито в каменной стене. Барельеф. Так тонко, ювелирно, даже не понять издалека. Каким бы скульптором она стала!
Я пробыл в Городе около суток. Переночевал в доме Хоты, а утром опять вышел в лес. Конечно, надо было вернуться в Посёлок. И если бы не мой портрет на стене и не отточенный Ханжалик, что болтался у пояса, я бы, наверное, так и сделал. Где искать теперь анулейцев, я не знал. Они не кочевники — это очевидно. Может быть, они ушли искать море? Тогда, раз я не встретил их по дороге и они не вышли к Посёлку, нужно идти на противоположную сторону острова и искать их на том берегу. Я постоял немного возле коло. Может быть, круг священного костра даст мне силы отыскать мою жену. Вот так и превратишься из ученого в язычника.
Нет смысла писать о поисках в лесу. Лес и лес. Деревья, заросли, трава в мой рост. Костры, чтобы отпугивать хищников. Однажды чуть не наступил на гадюку. Ненавижу змей.
…Только что приходил Павел Сергеевич, интересовался, что это я пишу всё время.
— Да вот… Обещал одному издательству книжку для детей. Про дельфинов.
Он одобрительно потряс седенькой бородкой.
— Вы пишите, пишите. Быстрее подниметесь.
А в глазах: быстрее забудете ваши бредни.
— Только прошу: не перенапрягайтесь. Вам сейчас это крайне вредно.
— Ладно…
В общем, проблуждал я в лесу порядочно, теперь уже не знаю сколько. Вышел однажды на тропу. Был, кажется, уже порядком измучен. Еда кончилась, вода, правда, была (я нашёл в лесу озеро и два родника!). Тропа поэтому теперь означала не только встречу с Зое, но и жизнь. Я знал анулейцев, они не дадут мне умереть, хотя я не уверен, что будут мне очень рады. Относились ко мне настороженно, чужеземец всё-таки. А Зое? Ждёт ли она меня? Может, красавец-ведун всё-таки убедил её… С такими тяжкими мыслями плёлся я по тропе. Скоро увидел невысокую стену, окружавшую Город, такую же, как там, в брошенном селении. Пошёл быстрее. И тут я увидел её! Она бежала ко мне, моя Зое, моё счастье, бежала по дороге, коса хлестала её по спине и плечам, она бежала ко мне, молча, лицо её сияло, но… что-то не так было с ней. Она будто не просто бежала ко мне, а чтобы о чём-то важном предупредить, защитить, уберечь… Хотя, может быть, это сейчас мне так кажется.
В первую секунду я даже не понял, что случилось. Может быть, от голода и усталости голова моя плохо соображала, всё было, как в тумане. Я увидел, как из-за стены медленно встают и наводят на меня арбалеты Хвосты. (Хвосты у анулейцев — это что-то вроде нашей милиции. Длинные волосы они собирают на макушке в хвосты, поэтому их так зовут.)
— Не-е-ет! — услышал я крик Зое.
Она опередила их немного и прижалась ко мне, но тут же кто-то (Хота, наверное) стал оттаскивать её назад.
— Уходи! Уходи!
Зое рвалась ко мне, а я стоял чурбан-чурбаном, ничего не соображая. Хотел идти к ней, но уже засвистели стрелы, всё смешалось, из Города к нам бежал народ, все кричали. Я ничего не понимал, будто анулейцы вдруг стали разговаривать на другом языке. На мгновение Зое прорвалась ко мне, схватила за руку.
— Уходи, уходи по тропе в Старый Город.
— Пойдём со мной!
— Я приду! Я приду ночью! Уходи, а то тебя убьют!
Её оттащили. Я видел, что Хота просто схватил её за талию и потащил к стене, туда, где стрелы не могли достать их.
— Я люблю тебя! — крикнул я и побежал, потому что бесполезно выяснять что-либо под градом стрел. Что-то такое случилось, отчего путь к анулейцам мне заказан. Я бежал, задыхаясь, по тропе, уходя всё дальше от Города, от стрел, от Зое, и в висках у меня стучало: что случилось?
Когда я был уже далеко, до меня донёсся крик. Мне показалось, что это был голос Зое, но всё смешалось и спуталось, я упал…
Очнулся я уже в сумерках. Вспомнил, что сказала Зое: иди по тропе в Старый Город, я приду ночью.
О, Господи! Скоро ночь. Где искать этот Город? Я встал и, шатаясь, пошёл по тропе. Не прошло и трёх часов, как я увидел стену Старого Города. Не было сил даже удивиться. Я-то плутал вокруг несколько дней! В доме Зое я выпил оставшуюся воду и провалился в сон.
Спал я очень долго. Проснулся днём от боли: в мочевом пузыре и в ноге. С первым мы быстро разобрались, а с ногой пришлось повозиться: одна из стрел, оказывается, задела меня. Я дошёл до колодца, промыл рану, вспомнил, сколько времени уже не ел, и тут же услышал:
— Здравствуй.
Я обернулся: Хота. Секунду мы смотрели друг на друга, потом Хота, прихрамывая, пошёл в дом. Я заковылял за ним. Из раны снова потекла кровь. Но я шёл и удивлялся: как изменился Хота! Вчера я не успел рассмотреть его, но неужели за год можно так постареть? Из бодрого пятидесятилетнего человека превратиться в дряхлого старика? Что же случилось у них за этот год… и тут меня обожгло — почему не пришла Зое?!
— Садись, Арон (так звали меня Зое и все анулейцы). Садись. Зое не пришла… потом об этом. Вот тебе хлеб и мясо, вот молоко нашей козы. Ты голоден, я вижу.
До сих пор стыдно вспомнить, как я набросился на еду. Пока ел, Хота сходил куда-то, вернулся с мясистыми тугими листьями. Велел приложить к ране.
— Это заживлятка, быстро пройдёт.
Я вспомнил, что такой же травой лечил меня Киро, и спросил:
— Зое не пришла, потому что она жена Киро?
— Зое не пришла… — медленно проговорил Старик. — Нет, она не жена Киро. Женщина не может быть женою двух мужчин. Она твоя жена. А Киро умер давно. Наступил на подлую змею, когда собирал травы. Видишь, Город-то пустой.
Я не понял связи, Хота терпеливо объяснил:
— Если ведун умирает не от старости, значит, место это проклято и здесь нельзя жить. Мы должны были уйти отсюда. Ты же видел: в том Городе даже домов нет, все в шалашах живут.
Ни черта я не успел увидеть из-за такого тёплого приёма. Так и сказал Хоте.
— Разве ты ждал другого? Киро отчасти погиб из-за тебя, и ты, как и этот Город, проклят. Наши охотники следили за тобой, тебя ждали.
— То есть как? — возмутился я. — При чём здесь я?!
Мне пришла в голову страшная мысль, что Киро сам себя убил, потому что Зое не стала его женой.
Хота покачал головой:
— Я не могу тебе этого объяснить. Зое любила тебя, Киро любил Зое. Он любил её так сильно, что если бы не ты, то она, в конце концов, стала бы его женой, на радость всем. Ничего не спрашивай, чужеземец, нет у меня ответов.
— Что же делать? — растерянно спросил я.
— Ведь я пришёл к вам, к Зое. Я хотел…
Вдруг Хота заплакал. По его лицу катились слёзы. Но сказал он строго:
— Молчи, чужеземец! Ты больше не увидишь Зое. Или убьют вас обоих. Она передала тебе еду на обратный путь и вот ещё…
Он вынул из кожаной сумки три дощечки с рисунками Зое. На одной был Старый Город, на другой — Хота, на третьей — младенец под боком у рыси.
— Сказала: на память.
Я взял рисунки. Взял сумку с едой. Чувство обиды и безнадёжности раздавило меня. Зое не хочет меня видеть. Но почему? Из-за Киро? Или ей запрещают законы народа? Или сам Хота? Я вспомнил, как она бежала ко мне вчера. Нет, нет, дело не в Киро, не в Хоте, она просто боится за меня. Или тут что-то большее, чего я не знаю.
— Хота… Позволь мне забрать её с собой.
— Нет, Арон, уже поздно. Вам не дадут уйти. Уходи один.
— Я могу вывести вас к морю!
Старик помолчал.
— Да, Зое говорила мне. Но не сейчас. Надо, чтобы всё забылось. Прошу тебя — уходи. Так будет лучше для всех.
— И для неё?
— И для неё.
И тогда я, безмозглый дурак, решил уйти. Хота понял это и поднялся. На пороге он обернулся:
— Ты принёс мне много горя, чужеземец, но Зое до сих пор любит тебя, и я тоже буду любить тебя, пока живу. Прощай.
Тогда я ничего ещё не понял. Обида грызла меня. Я всё бросил! Пришёл к ним! Хотел вывести к морю! Я плюнул на карьеру! На свою привычную жизнь! А они… так… Хотя, конечно, совесть подсказала: дело ещё и в твоём самолюбии, Степанов. Хотел вывести анулейцев к морю, а Управлению и всем-всем доказать, что твои рассказы про них — не выдумки.
Я перебрал рюкзак, мысленно поблагодарил Зое за еду в удобной кожаной сумке, набрал воды и отправился в обратный путь.
Я быстро сбился с пути — почему, сам не знаю, ведь шёл здесь уже четвёртый раз. Нога болела страшно, не очень помогла заживлятка. Понятно, почему хромал Хота: его тоже ранили Хвосты, когда он оттаскивал от меня Зое.
И уже позже, когда понял, что совсем заблудился, когда съел все запасы и выпил всю воду, когда не шёл, а полз, когда наконец лес расступился и засияла бесконечная холмистая степь (а мне показалось — мираж), теряя сознание, я понял, что Зое умерла…
…Меня подобрали археологи — так мне сказали потом. При мне не было ни рюкзака, ни куртки, ни обуви. Только чудесный нож болтался на поясе разорванных штанов с пятнами крови, и пустая кожаная сумка лежала рядом. Я бредил и звал кого-то.
Археологи перевезли меня в свой лагерь, потом на Большую землю. Скитался я, как выяснилось, три недели.
…Все уверяют меня, что ничего не было. Всё привиделось. А нож? Повезло вам, Андрон Михайлович, такая находка! Мы копаем, копаем, одни черепки да осколки, а тут — законченная работа, и как новенькая, и вязь-то по ножнам такая же, как на черепках и башне…»
Больше в тетради ничего не было, только несколько чистых листов и корешки от выдранных. Мы долго молчали.
— Значит, Степанов — отец Локи… — задумчиво сказал Максим.
— Бедная Зое! — дрогнувшим голосом сказала Роська. — И Степанов бедный…
— И Локи, — сказал Максим.
— И Хота, — добавил я.
У Максима на штанах были такие большущие карманы, что, по словам Вероники, в каждом могло поместиться по ведру картошки. В одном Максим всегда носил блокнот с ручкой и пачку ванильных сухариков, которые обожают шуршуны. Во второй карман он положил тетрадку: так надежнее.
— Надо вернуть ее Степанову, — сказал Максим.
— Бедный Степанов, — опять вздохнула Роська…