Глава 1. Мама
После похорон Таль перестал ходить в школу. Не получалось. Сначала надо было оформлять вместо мамы все документы о купле-продаже половины дома. Хорошо, что в Поселке их знали, иначе кто бы стал его, пацана, слушать? А сама мама ходить по всем этим конторам не могла – после девяти дней она лежит и глухо стонет, отвернувшись к стене. Анютка сидит рядом с ней, гладит по худой спине, по голове, уговаривает поесть. Иногда Талю кажется, что мама делает это специально для него и Анютки, чтобы у них головы были заняты неотложными проблемами и они поменьше переживали об отце. Но как не переживать, если она стонет? Если Маруська каждый вечер шепотом спрашивает:
– А когда папа приедет?
Маруська думает, он уехал, как раньше уезжал, на заработки… Таль не знает, что ей отвечать, они только переглядываются с Анютой и молчат, молчат.
Приходила тетя Галя, Дашина мама. Тоже сидела рядом, уговаривала маму встать, говорила, что надо подумать о детях и том малыше, что еще не родился. Таль хмуро слушал ее. Зачем пришла? Он не мог унять раздражения. Когда отца принесли с берега, когда были выплаканы все глаза и стало ясно, что даже хоронить не на что, мама пошла к Аверко. Они долго о чем-то говорили с Дашиными родителями, дядей Сережей и тетей Галей. А потом мама пришла и сказала, что продала половину дома. Что надо переехать туда, где обычно жили у них курортники, за стенку, а ту, их родную половину купят Аверко, потому что этот участок забором примыкает к их половине для курортников.
– Мама, не надо, – сказал тогда Таль. Ведь если они продадут сейчас эту половину, то куда им летом поселить отдыхающих? А если полдома не сдавать, на что жить потом?
– Ничего, Талечка, ничего… У нас там и ремонт, а лето придет, мы уйдем в кухоньку, а дом сдадим, как обычно.
Кухонька была совсем старая, тесная. Как там жить, если летом их будет уже пятеро?
– Что же делать, сынок?
Делать и правда было нечего. Они переехали за стенку. Анютка прибирала дом и ревела. И хоть Таль понимал умом, что Аверко помогли им, выручили, можно сказать, купили без разговоров их дом, где родился и Таль, и сестры, купили, хотя его ремонтировать надо и много денег придется вложить, ну да что? Аверко богатые, вложат, у них три дома для отдыхающих, будет четвертый. Да, они помогли, мама говорила, что они должны быть благодарны, но у Таля не получалось, и, когда приходила тетя Галя, он еле сдерживался, чтобы не нагрубить.
Мама встала только перед сороковым днем – надо было готовиться к поминкам. Весь день они с Анютой варили, жарили, пекли, усадив Маруську на подоконник подальше от плиты. На поминки ушли последние деньги. Но Таль молчал. Он понимал, что так надо, так принято, помянуть отца, как будто без того, чтобы накормить полпоселка, помянуть никак нельзя, а что они завтра есть будут – кого это волнует?
На поминки и правда много народу пришло, Янкины дед с бабкой тоже, но самой Янки не было. Таль плыл во всех этих вздохах и скорбных речах и не понимал, какое отношение они имеют к отцу, к нему, ко всей его семье.
Вечером, когда все разошлись, а Даша с Анюткой домывали посуду, мама упала во дворе. Таль бросился к ней, а потом в «скорую». Маму увезли в Феодосию, ничего не объяснив, только номер телефона оставили, по которому можно будет позвонить и узнать.
На следующий день Анюта с утра побежала на телеграф, но вернулась ни с чем, сказали, чтобы попозже звонили. Анюта бегала каждый час. Но им все время говорили, что пока ничего не ясно. После четвертого раза Анюта пришла мрачнее тучи.
– Тетя Васса сказала, чтобы больше не приходила без денег. Что она, конечно, все понимает и беспокоится за маму, но у нее тоже нет столько денег, чтобы нам оплачивать разговоры каждый час. Дура!
Таль промолчал. Где взять денег? Свой телефон, велосипед и почти новую куртку он давно загнал на барахолке, чтобы купить еду. От этих денег осталось только на хлеб на два дня. А потом? Таль полез по ящикам на кухне. Хотя что толку? Он знал наперечет все, что там лежит: полкило овсянки, пакетик пшена, вместо чая давно уже пьют душицу и лимонник, которые мама насушила прошлым летом. Сахара тоже нет, вкус мяса он давно забыл…
Так… а это откуда? Таль уставился на большую пачку макарон, килограммов пять, наверное, не меньше. Откуда она? И сахар, конфеты-карамельки, тушенка, целых три банки…
– Анют!
Но Анюта тоже смотрела на это изобилие и ничего не могла объяснить.
– Может, мама купила, а нам не сказала?
– Она бы не донесла.
– Ну, попросила кого-нибудь…
– Анют… ну кого бы она попросила? Она вчера-то ни слова не сказала.
Вчера… точно, по-другому не получается. Кто-то из гостей, наверное, притащил это и поставил незаметно. Но кто? И как протащили, это огромный пакет! С другой стороны, что, он за всеми наблюдал? Нет, конечно, столько народу пришло, да и не до того ему вчера было. Но почему так, тайком? Сказали бы… А он бы взял, если бы сказали? Взял бы, куда бы он делся, если есть нечего, про гордость мигом забудешь.
– Ну и… – осторожно начала Анюта, – пусть будет, да? Давай макароны сварим?
– Нет, – жестко сказал Таль. – Сегодня доедим то, что есть. Будем экономить.
Вот уже месяц, как он искал работу. Но нигде не было мест. Или никто не хотел его брать. Конечно, пацан, ему еще шестнадцати нет… И у всех такие жалостливые лица – бесят! Таль слышал эти разговоры, эти перешептывания. Ну, что мама может родить мертвого ребенка после стресса. И что это к лучшему. И вообще была бы поумнее – оставила бы его в роддоме. А что? Будто никто не оставляет! У нее хоть уважительная причина, как она их прокормит? У Таля от таких мыслей голова начинала болеть. Потому что, конечно, они правы. Потому что как им прожить, когда будет еще и маленький? Конечно, им всем назначат пенсию по потере кормильца, так Дашин отец сказал, хотя она, наверное, не очень большая, ведь отец уже не работал нигде. Но все равно Таль знал: если у мамы замкнет, и она ребенка оставит, он ей этого никогда не простит.
Наконец в воскресенье они смогли всё узнать. Казенным голосом на том конце провода Талю сказали:
– Конопко? Родила, мальчик, три сто, пятьдесят один сантиметр.
У Таля перехватило горло.
– Алло? Вы слышите? Папаша? Алло?
– Да, я слушаю.
– В четверг выписываем, забирать приезжайте после часу.
– Забирать? Да, хорошо… а скажите адрес.
Сказали. Таль вышел из кабинки на вялых ногах, будто не на своих.
– Ну? – требовательно спросила тетя Васса.
– Мальчик, – машинально ответил Таль и пошел к двери.
– Ну и ладно, ну и хорошо… Хоть бы спасибо сказал!
– Спасибо.
Значит, надо ехать. А как? Когда забирали Маруську, Таль ездил с папой в Феодосию на такси. Был июнь, и папа тащил в больницу огромный букет роз, разноцветный и просто неохватный. И мама была сияющая. Папа взял белый сверток из ее рук, отдал ей цветы, а Таль тащил до машины все остальное, мамины вещи, какие-то пакеты…
«Один не справлюсь, надо кого-то на помощь брать. Анютка останется с Марусей, нечего им мотаться… Кого тогда? Захара? Да ну, нет… Надо девчонку», – понял Таль, и сразу встало перед глазами Янкино лицо, и она улыбалась одними глазами, как она только и умеет. Он мотнул головой. Логичнее попросить Дашу съездить с ним. Они всю жизнь рядом, будто брат и сестра, и отцы дружили, и может, дядя Сережа отвез бы их на машине. Но ехать полчаса с Дашей, слушать ее вздохи и пустые разговоры… Нет, Талю не хотелось.
Янку он поймал перед работой. Он давно знал, что она моет полы в клубе, хоть она и тщательно скрывала. Ну, а он тщательно скрывал, что провожает ее из школы на работу каждый день. На расстоянии, конечно. Она шла по дороге, кутаясь от ветра в голубую курточку, сунув нос в вязаный воротник. И вечно без шапки. Вот сейчас она поднимет глаза, увидит его, удивится, опять соврет, что к бабушке забежала. Ему вдруг представилось, что это она притащила тот пакет макарон, сахар и тушенку. Притащила и тайком поставила в шкаф. Да ну, ерунда, ее и не было вовсе, и неужели он не заметил бы? Это Янку-то?
– Привет.
– Ой, привет… а я к бабушке, она же у меня тут работает, ключи от дома забыла…
Она всегда говорила одну и ту же фразу, когда они вроде бы случайно встречались в это время у клуба. Талю даже смешно стало.
– Янка… у меня к тебе просьба.
Она сразу стала серьезной, даже вытянулась, будто честь хотела отдать.
– У меня брат родился.
– Правда? Ой, здорово! Все… в порядке?
– Да. Только их забрать надо из роддома. Можешь со мной съездить? Маруську девать некуда, Анютка с ней останется, а я один не справлюсь.
– Конечно, съезжу! В Феодосию?
– Да. В общем, в четверг. Я зайду рано. Школу придется прогулять.
– Подумаешь!
Она смотрела на него во все глаза, Талю даже больно стало где-то в сердце. Как люди могут быть такими? Вот такими, как она? А какой она была, он не мог сказать, не мог подобрать точного слова. Красивая? Обаятельная? Все эти слова казались пустыми и ничего не значащими, когда он думал о ней.
Глава 2. Не к кому ехать
Автобус шел полупустой. Те, кто работает в Феодосии, уже уехали, и Янкина мама тоже. Сейчас здесь сидели только двое парней, явно хорошо погулявших накануне, бодрая бабулька с коробкой на складывающейся тележке, задумчивая девушка, ну и Таль с Янкой. Он надел парадно-выходную свою рубашку, в которой приходил на первое сентября, воротничок ее торчал над воротником куртки. Таль был какой-то весь подтянутый, строгий.
– Я работу нашел, – сказал он, как только сели в автобус. – Только это еще не сейчас, в мае.
– Что за работа?
– Траву собирать.
– Чего?
– Ну, частник тут один ребят нанимает на лето. В горах собирать всякий там лимонник, чабрец, мяту… Он потом сувениры делает, для туристов. Ну, знаешь, чайные сборы, подушки, набитые травой, видела же, наверное…
– Ага… Таль, а много сборщикам платят?
– Смотря сколько соберешь. Ну, и разная трава по-разному стоит.
– Давай я тоже в сборщики пойду! Все равно летом делать нечего.
– Нет, ты что! – сразу испугался Таль. – Тебе туда нельзя.
– Почему? Думаешь, я в горах не смогу? Да я с Тарасом на Новый год в горы ходила!
– Да при чем здесь это? Ну… девчонкам вообще туда не надо. Там парни одни. По два месяца безвылазно.
– Я смогу.
– Ты что? Меня не слышишь? – разъярился вдруг Таль, даже задумчивая девушка на них обернулась. – Одни мужики там!
– А… – дошло наконец до Янки. Она скисла. Вздохнула. – До мая еще три месяца. Что-то же надо делать, сам подумай.
– Думаю. Да главное, чтобы с пацаном все нормально было, ну, чтобы здоровый, а то, знаешь, всякое говорят.
– То есть?
– Ну, что стресс, что мертвого или больного родит.
Янка будто в пропасть начала падать. Она никогда об этом не думала. А Таль, наверное, думает постоянно. Наверное, измучился от этих дум.
– Вы теперь отсюда уедете, да? – спросила Янка.
– Почему? – удивился Таль.
– Ну… – Янка замялась. Все-таки «разошлись» и «умер» не одно и то же. – Когда мы одни остались, мы вот сюда переехали, ну, к маминым родителям, чтобы было кому помочь и…
– Нам не к кому ехать, – жестко сказал Таль. – У нас никого нет.
– Как никого нет? Так не бывает.
Таль усмехнулся, но потом посмотрел на Янку, и лицо его потеплело.
– Еще как бывает, – вздохнул он. – Папа детдомовский, он с детства сирота. А мама… она же татарка, и у нее отец… ну, он такой борец за права крымских татар, и вот когда его дочь, мама то есть, вышла замуж за русского… В общем, они от нее отказались. И от нас отказались. Я их даже никогда не видел. Тебе Даша разве не говорила?
– Нет…
Янка замолчала. Смотрела в окно. Дорога была зажата холмами, змеилась узкой лентой, вверх-вниз, мелькали желтые таблички с просьбой оставлять обочины чистыми. Как это – отказаться от родной дочери, от внуков? Янка думала, что это было раньше, в старые времена, что так вообще бывает только в кино! А тут – живой и настоящий Таль. Он не был похож на татарина, только глаза карие, а волосы светлые, летучие, он на отца похож. Интересно, Таль специально ей про это никогда не рассказывал? И рассказал бы, если бы все было хорошо у них? Янка посмотрела на Таля, на его профиль, четкий, резко залитый февральским солнцем.
«Чего это Даша все про него знает? – подумала Янка и тут же сама удивилась своей досаде. – Хотя они же соседи, отцы дружили…» И потом, ну, знает и знает Даша про Таля, и что? Едет в роддом за его мамой ведь она, Янка, а не Даша.
Янка будто в первый раз увидела сейчас Таля. Какое у него красивое лицо. Высокий лоб и нос немножко с горбинкой, твердый подбородок, глаза темные, будто кофейные зерна, а волосы – вечно выгоревшие, светлые. Янка вдруг не удержалась, взлохматила ему волосы на макушке.
– Постригусь, постригусь, – улыбнулся он, не глядя на Янку. – Все равно наголо стричься.
– Зачем?
– Ну, в горах проще будет. Чтобы не завшиветь.
Янка смотрела на него, и почему-то хотелось плакать.
– А никак без этого? Ну, без гор?
– Никак. Мне же их кормить надо.
Он спокойно это сказал, без всякой рисовки и пафоса, будто точку в разговоре поставил, и всю оставшуюся дорогу они молчали. Янка отвернулась к окну и думала, как ловко ей удалось протащить незаметно на сорок дней тот пакет с макаронами и всем остальным. Как вообще она все это здорово просчитала: спрятать вечером за досками, наваленными у забора, а потом, потихоньку, пока все сидят во дворе, пронести в кухню. Никто ее и не увидел. Интересно, какое у Таля было лицо, когда он обнаружил ее «посылку»? Но все равно это ничтожно мало. Тем более теперь, когда надо кормить малыша. Янка посидела в интернете, почитала, как должна питаться кормящая женщина – ого-го-го как! Янка столько не заработает.
Роддом нашли быстро. Таль помнил, как забирали отсюда Марусю.
– Ян… погоди, надо цветов купить…
– Цветов? – Янка посмотрела на него как на сумасшедшего. – Вам есть нечего, а ты цветы будешь покупать?
– Чего это нечего? – сразу ощетинился Таль. – С чего это ты взяла?
Он смотрел на нее так подозрительно, что Янка поняла: догадается, надо выкручиваться.
– Я просто подумала… а чего ты тогда такой тощий? Вон скулы торчат!
– От нервов, – хмыкнул Таль и все-таки потащил ее к цветочному киоску. – Обязательно надо цветы. Ну, хоть один.
Они купили нежно-кремовую розу. Янка все-таки не могла этого понять, но промолчала. Ей обидно стало: она на свои, между прочим, заработанные деньги им макароны покупает, а он – цветы для мамы! У нее, можно сказать, из-за ее же доброты все планы летят, она от поездки к бабушке и друзьям отказывается, а он…
– Конопко? А ты кто, мальчик? Сын? А отец-то где? Ну ладно, ждите, сейчас спустится.
Они сели на жесткие скамейки в коридоре. Молчали. Таль теребил цветок. Пахло лекарствами, хлоркой, побелкой – больницей.
– Кто Конопко забирает? Пройдите, помогите там…
Таль сунул Янке розу, пробормотал:
– Я сейчас.
И ушел куда-то. Янка прочитала плакаты на стенах, список родившихся, пол, рост и вес. Потом пришла какая-то женщина, вызвала Семенову, села рядом с Янкой, посмотрев на нее раздраженно, как иногда смотрит на ребят директриса школы. Янка отодвинулась, отвернулась. Скрипнула дверь. Янка думала, что уже Таль с мамой, и вскочила, но это была молоденькая девушка в больничном халате, некрасивая. Она шла, держа одной рукой живот, засаленные волосы падали ей на лицо, а глаза были заплаканные.
– Мамочка, – пробормотала она жалобно, подходя к раздраженной женщине. Янка отошла к окну, чтобы им не мешать.
Во дворике набирали силу ветки кустарника. Наверное, это была сирень. А может, алыча или слива. Они еще только-только просыпались, будто чуть позеленели внутри, под тонкой корой. И казалось, что весь дворик окутан нежной-нежной, почти неуловимой глазом дымкой.
– Даже не начинай, Олеся, я тебя сразу предупреждала, поздно локти кусать…
– Мамочка!
– Нет, нет и нет!
Слова пробивались сквозь мысли, и Янка волей-неволей начала прислушиваться.
– Раньше надо было думать, я тебе говорила, я знала, что все этим кончится…
– Мамочка, ну пожалуйста, мамочка… – тянула девушка в халате таким несчастным голосом, что Янке было даже неловко ее слушать.
– «Мамочка»? Теперь, значит, «мамочка»? А слушала ты меня, когда я тебя уговаривала аборт сделать? Слушала?
– Я испугалась, мне страшно было, больно…
– Она испугалась! Вы посмотрите на нее! А рожать ей не страшно! А воспитывать? Нет уж, дорогая! Вовремя меня не послушалась, я теперь убирать за тобой мусор не намерена!
– Мамочка, ну пожалуйста, ну можно я ее оставлю, она такая хорошенькая, ну мамочка…
– А не надо было смотреть! Я тебе сразу сказала: родишь – домой не возьму, оставишь в роддоме. Ты зачем ее на руки брала? Поди, и кормила еще? Вот ненормальная! Образования нет, работы нет, мужа нет, а она приносит мне в подоле! А кормить вас я должна, да? Нет уж, не дождешься! Всю жизнь ты на моей шее ездила – хватит!
– Мама-а-а-а, – девушка захлебнулась слезами, упала на колени и бормотала что-то совсем бессвязное. Янка вжалась в подоконник.
– Хватит! Я только на пенсию вышла, я для себя пожить хочу, а ты мне тут со своим ребенком! Где хахаль твой распрекрасный? Вот и я не знаю! Я тебя сразу предупреждала… Да не ори ты! Одевайся иди, а то одна домой поедешь!
Она оттолкнула девушку и уселась, грозно скрипнув стулом. Девушка, пошатываясь, встала. Побрела к двери.
«Неужели все-таки оставит? Своего ребенка? А если ей некуда идти, совсем некуда? Если у нее только вот эта грымза-мамаша? – Янка развернулась, посмотрела на женщину. Самая обыкновенная с виду, одета так хорошо, в костюме, в легком плаще, беретик на голове. – Сволочь, какая же сволочь!» Янку так и подмывало сказать что-нибудь этой тетке, демонстративно отвернувшейся от нее, только что вынудившей родную дочь оставить ребенка в роддоме! Она представила, как эта девушка, Олеся, сейчас собирает вещи, последний раз смотрит на дочку… Нет, наверное, не смотрит, наверное, ее уже забрали, и все врачи качают головами, хотя, может быть, у них такое каждый день, им не привыкать.
Янке стало вдруг очень страшно. Почему так долго нет Таля? Может, и его мама… тоже? Ведь у них так плохо все, может, и она решит, что лишний рот не прокормить, что лучше оставить, пусть в детдоме растет… Янка тряхнула головой. Нет, Таль ей не позволит!
– Вот, мам, это Янка, помнишь ее?
Янка спрыгнула с подоконника. Она смотрела на Талькину маму, на ее посвежевшее лицо, на черную, с проседью косу, обернутую вокруг головы, на сверток в ее руках и вдруг, сама не понимая отчего, расплакалась.
– Ты чего? – испугался Таль.
– Ну что ты, Яночка, что ты, девочка, вот смотри, какой у нас здесь мальчик, какой у нас тут Пашенька, какой красивый…
Тетя Нияра приподняла край пеленки, открывая личико малыша, но Янка все равно сквозь слезы ничего не разглядела. Она плакала и плакала навзрыд и никак не могла успокоиться. Сунула Талю розу и выбежала на улицу, прижалась там к стене, нагретой солнцем, и выревела все, что скопилось в ней за последние месяцы, а главное – эту острую, жгучую боль, которую раньше она никогда не испытывала, не знала и не понимала, что может так быть: за другого, за незнакомого человека, которого она и не увидит больше никогда в жизни.
Глава 3. Цветение миндаля
Янка сама не знала, почему ей захотелось рассказать об этом маме. Но вечером, когда та приехала с работы, поужинала и прилегла у себя в комнате, Янка пришла к ней, присела рядом и сказала:
– А я сегодня школу прогуляла.
– Яна!
– Мы с Талем ездили за его мамой и братишкой в роддом. Таль меня попросил помочь. Да сегодня только две алгебры, литература и физра…
– Нияра родила? Кого?
– Мальчика. Назвали Пашей. Ну, в честь отца.
Они помолчали.
– Мам, я пока их ждала… одна девушка была, она ребенка в роддоме оставила. То есть она хотела забрать, а мать ей не разрешила… сказала, «я же говорила тебе делать аборт»…
– О Господи…
– Она так на нее кричала, говорит: «Я только на пенсию вышла, я для себя пожить хочу…», а девушка эта плакала, уговаривала ее.
– А отец ребенка?
– Ну, я так поняла, что его нету, ну, наверное, бросил, а может… не знаю, в общем.
– Вот, Яна, видишь! Пока не выучишься, на ноги не встанешь, нормального человека не встретишь…
– Значит, ты бы меня тоже?
– Что? – опешила мама.
– На аборт отправила, если бы я тебе… это… «в подоле принесла»? Или заставила бы потом отказаться от ребенка?
Мама села, посмотрела на Янку такими глазами, будто та снова стала маленькой. Потом притянула ее к себе, подула в макушку – она так всегда раньше делала, а после развода еще ни разу – и сказала тихо, будто секретик, на ушко:
– Ну что за глупое ты у меня существо… Яночка, я тебя очень прошу: ты уж постарайся не забеременеть в пятнадцать лет. И в восемнадцать. И вообще закончи сначала институт. Вы, конечно, сейчас все ранние, но с этим делом… ну, со взрослыми отношениями, я хочу сказать, не стоит торопиться. Но если уж будет невтерпеж, всегда помни, что люди придумали много средств от нежелательной беременности. Ну, а если уж все-таки… в общем, никаких абортов, рожай, я тебе всегда помогу.
И если бы Янка не выплакала сегодня все слезы у стены роддома, она бы опять заплакала.
Янка бывала у Конопко теперь каждый день. Заходила после работы, будто бы просто так, приносила будто бы угощение к чаю. Но старалась, чтобы это всегда было не только печенье, конфеты, а еще и хлеб, масло, сыр, творог, фрукты. Тетя Нияра каждый раз пугалась и болезненно морщилась:
– Что ты, Яночка, зачем ты так много, мы же пенсию получаем…
Знала она эту пенсию, бабушка ей говорила. Половина уходила на оплату коммунальных услуг, а оформление субсидии затягивалось. Шкатулка тем временем пустела, и Янка не думала уже о том, чтобы поехать на лето в родной город. Даже на дорогу не хватит.
Таль очень на Янку сердился, один раз сказал даже, что больше ее на порог не пустит, если она будет их подкармливать. Но Янка только смеялась. Она умела Таля уболтать, уговорить, упросить. С Анютой было сложнее.
– Почему ты нам помогаешь? – спросила она как-то. – Ты, наверное, в Таля влюбилась.
– Я? В Таля? – Янке даже смешно стало. Но Анюта смотрела очень серьезно, даже строго. И Янка ответила тоже серьезно: – Нет, мы просто дружим. Друзья ведь помогают друг другу.
– Ну да, – недобро усмехнулась Анюта. – А что, в Таля влюбиться нельзя? Он ведь хороший.
– Хороший, – согласилась Янка. Она вдруг подумала, что они с Анютой похожи. И если бы Анюта была постарше, они бы стали подругами.
Пашуня рос улыбчивым и крепким. Тетя Нияра отошла, научилась снова улыбаться, отвечая на каждое Пашунино курлыканье, и Дашина мама, тетя Галя, говорила, что в жизни не видела такого красавца. Даша тоже часто приходила нянчиться. Она была единственным ребенком и давно перестала мечтать о братике или сестренке.
– Папа говорит, что сегодня и одного-то не прокормить, – ворчала она. – Сколько людей прокармливают, и ничего!
– Зато у тебя все самое лучшее, – усмехнулась Янка.
Даша вмиг погрустнела, потемнела лицом.
– Ну и что? Зато с маленьким так хорошо возиться…
– Ага, – хмыкнула Янка, которая с утра сегодня опять разругалась с Ростиком, – это сначала хорошо, когда он тебе в ответ только улыбаться или кукситься может, а потом подрастет, и начинается… Мне вон сегодня братец такого с утра наговорил, чуть не убила! И раньше тоже: все лучшее – Ростику, конечно, «он же младший»! А все шишки на меня, «ты же старшая»! Нет уж! У меня будет один ребенок.
Они долго молчали. Наконец Даша вскинула на Янку свои красивые темные глаза. Сказала глухо, будто делилась самым сокровенным, и в этот момент совсем не была похожа на скучную, примерную Дашу:
– Знаешь, я раньше тоже так думала. Ну, что хорошо, что я одна. А теперь мне так страшно иногда делается… вот как подумаешь: родители, они ведь все равно старше меня, они умрут когда-нибудь. Ну, даже если не как дядя Паша, а вообще, от старости. И у меня никого не останется, понимаешь?
– Ну… – опешила Янка от таких странных, не свойственных Даше мыслей. – Почему одна-то? Ты ведь уже взрослая будешь… ну, замуж выйдешь, дети будут.
– Ну да, это понятно, но все равно. По крови родной человек, понимаешь? Из твоей семьи, чтобы были общие родители…
И Янке вдруг так жалко стало Дашу, и так стал понятен ее страх и ее одиночество, когда не с кем поделиться радостью, не с кем вспомнить поездки к бабушкам, не на кого даже накричать! Они с Ростиком, когда в конце августа возвращались домой, всегда вместе перебирали камешки-ракушки, распределяли, кому какой сувенир подарить, фотографии разбирали. И вспоминали все, что было летом, тоже вместе. А ко дням рождения родителей они организовывали домашний концерт, маленький, конечно, две песни, три стихотворения, но все равно. Одна она бы в жизни не стала этого делать!
Хорошо, что есть Ростик. Хоть она пока и не представляет, что будет с ним делиться какими-то там своими переживаниями, а все-таки хорошо, что он есть. Когда родители разводились, они с Ростиком будто оказались в одной команде, по одну сторону баррикад. В те дни Янка читала ему перед сном вместо мамы, и уроки с ним делала, и в бассейн водила, хотя раньше ее невозможно было заставить заниматься братом – что ей, делать больше нечего? И сейчас вспомнилось, как часто он ее поддерживал тогда. Тем, что плакал, и его нужно было утешать. А сейчас? Она уже забыла, когда последний раз с ним разговаривала нормально. А ему ведь тоже тяжело сейчас! Еще тяжелее, чем ей, она-то взрослая… У него и в школе там что-то не ладится, она краем уха слышала… «С чужими возишься, а до своего брата и дела нет», – шепнул ей кто-то внутри укоризненно. Янка решила, что со следующей зарплаты свозит Ростика в Феодосию. Походят по городу, в музей Грина зайдут, в кафе посидят… Может, Маруську с собой возьмут.
Дожди и туман упали на Поселок. И повсюду цвел миндаль. Все деревья стояли в бело-розовом облаке. Было ветрено, и каждый порыв ветра снимал с деревьев нежные лепестки, кружил в небе, бросал по обочинам. Янка думала о том, как много пропускает Глеб. Какие можно было бы сделать кадры! Он не ехал, застрял в своей Москве, затерялся, и не осталось ни адреса, ни телефона, только точка на карте – Москва. Янка была в Москве. Огромная она, не обойти.
– Здравствуй, дочка.
– Здравствуй.
– Как дела у вас?
– У нас хорошо.
Он замолчал, будто ждал, что Янка сама заговорит. Но Янка помогать ему не собиралась, вот еще!
– Как Ростик?
– Растет.
– В школе как?
– Хорошо.
Сколько, интересно, он еще выдержит?
– Как айфон-то? Работает?
Ага, вот, значит, как?
– Думаешь, я тебе спасибо за него скажу? – тут же взорвалась Янка. – Да подавись ты своим айфоном!
Она нажала «отбой», бросила телефон на кровать и сама упала рядом. Внутри у нее клубилось горячее месиво. Он еще ей звонит! Он еще спрашивает! Он… От ярости Янка даже реветь не могла. И вообще, хватит. Что-то часто она в последнее время реветь стала. Недавно их от школы водили к психологу. Янка боялась, что ее про развод начнут спрашивать, и поэтому сразу сама начала вопросы задавать. Чего вот она стала такая плаксивая? Чуть что – слезки на колесиках? Хоть от радости, хоть от огорчения, хоть от жалости? Тетка-психолог ничего такая попалась, сказала, что это возрастное, что пройдет и что надо учиться себя контролировать. Ну-ну…
Янка вдруг представила, как папа приезжает и вправду забирает у нее айфон. Потому что так разговаривать с отцом… Раньше она даже в страшном сне себе такого представить не могла. А теперь вот почему-то можно. Ну и как она без своего любимого телефончика, когда уже привыкла и относится к нему почти как к живому? Вот так-то… Надо было сразу играть в гордость и отказываться от подарка. Интересно, а он сразу два купил: ей и Варьке? Сразу два, наверное, дешевле.
Янке казалось, что она до сих пор, как Маруська, все стаскивает и стаскивает с головы черный платок.
Глава 4. Летать
Самое дурацкое, когда у девчонки, которая тебе нравится, день рождения. А у тебя денег нет, и вообще… Что он может подарить Янке? Что вообще дарят девчонкам? Особенно таким… Потом Таль вспомнил про браслет.
Браслет из круглых сердоликовых бусин, он Талю иногда даже снился. Это еще летом было, когда Янка только переехала. Они махнули всей компанией в Коктебель, ну а там, конечно, на набережной чего только нет. И вот этот браслет. У Янки сразу глаза загорелись, будто она в жизни ничего подобного не видела. Долго перебирала круглые холодные бусины, гладила. Но и стоил он, надо сказать… ни у кого в их компании таких денег не было. А сейчас тем более откуда Таль возьмет? Да и набережные в Коктебеле пустые, не сезон ведь, где этого мужика с браслетами искать? Таль так измучился, что вечером, когда мама кормила Пашуню, а Анюта и Маруська сидели тут же, сказал, за деловитостью скрывая неловкость:
– У Янки день рождения во вторник.
– Ух ты, здорово, – равнодушно отозвалась Анюта. Даже головы от альбома не подняла. Но мама, конечно, сразу его поняла.
– Ох, Талечка… что бы придумать? Надо же ее поздравить обязательно. Надо подарок… погоди, сейчас Пашуня поест, у меня есть кое-что.
Мама тут же встала и, придерживая Пашуню одной рукой у груди, достала из шкафа свою старую шкатулку. У нее в этой шкатулке все лежало: свидетельства о рождении, бусы из жемчуга, которые папа подарил ей на свадьбу, первый состриженный Талев локон, ну и девчонок, конечно, тоже. И свидетельство о папиной смерти было тут же.
– Вот, смотри, сынок, они дорогие очень, это мне бабка моя на шестнадцать лет подарила, – мама протянула Талю старые сережки с голубыми, будто застывшая вода, камешками. – Вот, Яночке понравятся.
Таль болезненно поморщился. Мама так отстала от жизни! Какие-то допотопные сережки! Они провалялись в шкатулке полвека, мама сама их никогда не носила, все потемневшие, древние… Янка в жизни их не наденет! Потому что он никогда и ни за что ей их не подарит! Мама смотрела на него радостно, и он чувствовал, как закипает в нем раздражение. Еще чуть-чуть, и он сорвался бы, но все-таки хорошо, когда у человека есть такая сестра, как Анюта. Она полюбовалась плавной линией цветка на рисунке и сказала:
– У нее уши не проколоты.
– Да? – расстроилась мама, и пальцы прикрыли старые сережки, лежавшие на ее ладони. – Что же тогда?
Но Таль уже знал что. Он смотрел в Анютин альбом – она нарисовала подснежники среди опавших буковых листьев – и понимал, что только это он и может сейчас подарить Янке. Главное – все продумать. Главное – чтобы она его поняла. И чтобы согласилась поехать.
Таль все тщательно спланировал. Во вторник утром он встретил Янку у ворот ее дома. Усмехнулся, увидев ее наряд: мини-юбку, джинсовую рубашку, туфли на высоченных каблуках. Забрал у нее из рук сумку.
– Ты чего? – испугалась она.
Глаза накрасила ярко, по-дурацки, и сережки – большие цыганские кольца. Соврала, значит, Анютка маме. Он так и понял. Сам-то он на это никогда внимания не обращал. Хорошая сестра Анютка, что и говорить.
– С днем рождения!
Она улыбнулась. Радостно и чуть-чуть смущенно. Или ему показалось.
– Давай с уроков сбежим?
– А куда?
– Есть одно место. Но далеко. До Симферополя ехать надо.
– Зачем?
– Подарок буду тебе дарить.
– В Симферополе?
– Ближе нету.
Все-таки Янка – особенная. Ну кто бы еще согласился поехать? А она поехала. В Симферополе он взял напрокат у знакомого пацана скутер, тот ему уже сто лет обещал дать покататься, вот и пригодилось.
– На этот? Мне? – уставилась на скутер Янка. – Ты с ума сошел? Я в юбке!
– Я же буду впереди. Никто ничего не увидит.
Она глаза сузила, сказала:
– Я тебя убью.
Но села. Прижалась. Таль чувствовал ее колени. И думал, как она отнесется к его подарку. Наверное, он где-то читал про такое, а может, видел в кино. Он точно знал, что не сам это придумал, а потому доверял этой идее больше, чем своей.
Ехать недолго – в горы, на Долгоруковскую яйлу, до Кургана славы. А там уже рукой подать.
У Талиного отца не было родственников, и родителей своих он не знал. Он в детдоме вырос. Но на Курган славы – памятник погибшим в Крыму партизанам – он привозил их каждое 9 Мая, будто здесь воевал его отец или дед. А может, и воевал, кто знает? Или отцу хотелось так думать.
У Кургана Таль повернул скутер к скамейкам под яблонями, там остановился.
– Дальше пешком.
– В лес?!
– Ага.
– А предупредить?
– Не переживай, – усмехнулся Таль. – Тут недалеко. Не пройдешь – на руках понесу.
Янка только головой качнула. Они стали спускаться в ложбину. Там был родник Ладошка. Так его все называли. На каменной плите было высечено лицо партизана и стихотворение, а в самом роднике – две каменные ладони, всегда наполненные водой, что текла из-под камней.
– Разве здесь шли бои? – удивилась Янка.
– Конечно, – удивился и Таль. – Крым же оккупирован весь был. Это партизанские места, знаешь, сколько их тут полегло!
– Я даже не знала, что здесь фашисты были…
– Что у тебя по истории? – усмехнулся Таль.
Янка промолчала. Она думала о том, что каждое лето приезжала в Крым, но нигде, кроме Поселка и Феодосии, не была. Ну, съездили один раз в Ялту, ну, были в Ливадийском дворце. Ну, в Симферополе, конечно. На вокзале и в аэропорту. А чтобы куда-то еще… Ни родители, ни бабушка с дедом не считали нужным их возить. А сама она? Даже книжку никакую про Крым не прочитала! Даже путеводитель какой-нибудь! А всегда хвалилась, что Крым ей дом родной и она его как свои пять пальцев знает!
– Ну, хоть про оборону Севастополя слышала? – надавил Таль.
– Конечно слышала! – возмутилась Янка и поняла, что знает это просто как факт. Была оборона Севастополя. Кажется, их было две. Одна – в Великую Отечественную, а вторая – еще когда-то. Она дала себе слово, что обязательно возьмет что-нибудь в библиотеке про Крым.
– Ты мне это хотел показать? – кивнула она на родник.
– Нет, – замялся Таль. – Пойдем.
Они стали спускаться еще ниже, вдоль ручья. Янкины каблуки тонули во влажной земле. Ее любимый буковый лес был будто нарисован коричнево-серой краской. И вдруг Янка остановилась. Среди опавших коричневых листьев появились зелено-белые острова.
– Подснежники, – выдохнула она.
– Это тебе. Ну, вроде подарка. Просто их нельзя рвать, они в Красной книге и вообще… Да и не довезти, завянут. А посмотреть ведь можно.
Подснежников было целое море. Янка с Талем шли, а их становилось все больше и больше, до самого края леса, докуда хватало взгляда. Настоящие, те самые подснежники, которые она раньше видела только в учебнике по биологии!
– Это крымский эндемик. Ну, то есть только здесь растет, в Крыму, – сказал Таль. Ему было неловко. Янка молчала, и он нервничал, что вся его затея – большая глупость. Вдруг она остановилась.
– Таль… Я не могу по ним идти. А ступить некуда, они везде.
– Да ладно… ну, их же много, пойдем…
– Нет. Давай тут постоим.
Янка присела на корточки. От подснежников шел тихий, очень нежный запах, почти неуловимый. Так пахли проснувшиеся ручьи. Так пахла земля, влажная и прохладная от стаявшего снега. Так пахло утреннее небо, кора весенних буков. Так пахла весна.
– Спасибо, Таль.
Они постояли еще немного и повернули обратно. Янка достала телефон и сфотографировала подарок. Таль чуть нахмурился. Ему казалось, что никакой фотоаппарат это не передаст, ведь можно просто запомнить. Но он ничего не сказал. Это же ее подарок. Это же Янка. Она взяла его за руку и сказала:
– Знаешь, первый раз мне действительно стало жалко, что люди летать не умеют. Мы бы с тобой полетели над ними и рассмотрели бы каждый цветочек.
На обратном пути, сидя за рулем скутера, Таль улыбался. Ему казалось, что Янка прижималась к нему сильнее, чем по дороге туда. Он не знал, о чем она думала. Но подарок ведь ей понравился, да? Здорово все получилось! И тут Таль понял, откуда пришла эта идея: однажды отец с утра повез их в холмы – смотреть, как цветут маки. Он тогда еще работал на грузовике, развозил почту из Симферополя по всему Крыму и вот приехал с утра, погрузил их в свою машину и повез куда-то. А на все вопросы только улыбался. Солнце освещало холмы, и так много было на них диких маков, что они горели огнем. Мама засмеялась, а отец сказал:
– Дарю тебе миллион алых маков!
Глава 5. Опустевшая шкатулка
Глеб приехал в конце апреля. К тому времени зацвели холмы, Пашуня подрос, узнавал уже всех своих и даже Янку, а Янкина заветная шкатулка совсем опустела. Она сама не заметила, как это получилось. Брала и брала оттуда не глядя: то конфет Маруське купить, то игрушку Пашуне, то меда тете Нияре… и все казалось, что там еще много, что хватит и на подарок Ростику на день рождения, и на новые туфли Анюте. И вот вдруг там ничего не осталось, мелочь одна. Янка чуть не разревелась: она полгода пахала как проклятая в этом клубе, ничего себе даже не купила особенного, а теперь… Но плакать было бесполезно. А главное, как теперь Конопко? И до зарплаты еще полмесяца… И тут судьба послала Глеба.
Он пришел к ним с автовокзала. Веселый такой, в модном черном плаще, с чемоданом на колесиках. Шумно поздоровался, пожал деду руку, обнял бабушку, будто свой, будто родственник.
– Пустите?
– Да уж ты дорожку сюда протоптал, живи, – улыбнулась бабушка.
Она метнула на сияющую Янку настороженный взгляд, но промолчала. Все-таки начать сезон раньше остальных – хорошая примета. Значит, летом не будет пустовать скворечник ни дня. Но у Янки давно созрел другой план. И, как ни трудно было отказаться от присутствия Глеба здесь, совсем рядом, другого выхода она не видела.
– Ба-аб…
– Чего тебе, стрекоза?
– А вы ремонт в скворечнике делать не будете?
– А вы?
– Ну, ба-а-аб…
– Да что ты юлишь все?
Бабушка у Янки такая, с ней напрямик надо, она все эти вокруг да около не выносит. Но напрямик сейчас нельзя. Как-то так намекнуть бы, незаметно, чтобы нечего было предъявить Глебу, но и чтобы она заподозрила неладное да и выгнала его… тактично.
– Чего это ты вдруг домашними делами озаботилась? Своих, что ли, мало?
– Да нет, так… – Янка стояла, прислонившись к дверному косяку. Как же сказать-то? – Просто странно: скоро лето, разве не надо ремонтировать?
– Ну, так ведь постоялец у нас, куда его?
– Да вот его бы куда-нибудь… – и Янка закусила губу. Бабушка бросила посуду, вытерла руки о фартук, посмотрела на Янку в упор.
– Ты давай не юли. Пристает он, что ли, к тебе?
– Нет, ты что! – тут же испугалась Янка. – Просто… смотрит.
– Понятно. Ты иди, Яночка, иди, детка…
Янка пошла. Было ей страшно.
Решение зрело в бабушке четыре дня. Все эти дни она глаз не спускала с Янки и Глеба. А Глеб, как нарочно, будто знал о Янкином плане и подыгрывал: то руку ее перехватит, когда она мимо пробегает, то комплимент при всех отвесит, то скользнет по ней таким взглядом, от которого дыхание перехватывает… Янка уже сто раз пожалела о том, что затеяла. Черт бы побрал этих Конопко с их бедностью! И тут же пугалась таких своих мыслей, начинала молиться неизвестно какому богу и просить прощения – тоже неизвестно за что.
Разговор бабушки с Глебом состоялся в четверг. О чем они говорили, Янка не слышала. Она ждала его под черешней и дрожала как заяц. Вот он вышел из дома, подошел к скворечнику, заметил ее. Усмехнулся.
– Ну что, красавица? Гонят меня, гонят поганой метлой.
– Почему?
– Ну, говорят, что ремонт надо делать, но что-то тут нечисто…
– Что нечисто? – тут же вспыхнула Янка: неужели бабушка ему рассказала, что она нажаловалась?
– Ну, наверное, они боятся, что я тебя соблазню.
– А ты? – насмешливо, чтобы скрыть растерянность, спросила Янка.
Никогда еще Глеб не говорил с ней так… откровенно. Она смутилась, и в тот же миг ей захотелось, чтобы у них с Глебом было ВСЁ. А что? Ей уже шестнадцать!
– Что?
– Соблазнишь?
– Яна… ты играешь с огнем, – сказал он тяжело. – А это опасно.
Глеб дотронулся пальцами до ее плеча, провел по ключице, замер, а потом рука упала вниз, повисла вдоль тела. Янка смотрела на него распахнутыми глазами, а все язвительные и умные слова вдруг куда-то улетучились, испарились, одна ерунда вертелась на языке, и она выпалила поспешно:
– Могу устроить тебя к хорошим людям. И недорого.
Глеб усмехнулся и ответил равнодушно:
– Давай.
Дура, вот дура! Ничего поумнее не нашлась сказать? «Могу устроить»! Как тетки на автовокзале! И какие глаза у него сразу стали – насмешливые и снисходительные. Она для него маленькая девочка, была и останется. Дура, дура безмозглая!
Сквозь жгучий стыд она слышала, как бабушка вышла из дома и что-то крикнула Глебу и как Глеб говорил ей, что, конечно же, съедет, он все понимает, ремонт есть ремонт, да не вопрос, жилья сейчас навалом, и потом, может, это знак, что ему пора двигаться дальше, в другое место?
– Вот-вот, – буркнула бабушка, – Крым большой.
Глеб собрался за час.
– Ну, веди, мой ангел нежный, – сказал он Янке, и она повела.
– Тетя Нияра, вот вам постоялец. Тихий, скромный, платит хорошо!
Янка эти слова заранее приготовила и сто раз отрепетировала. Глеб брови приподнял: ого! А тетя Нияра захлопотала:
– Сейчас, сейчас, миленький, вот тут пока сядьте, а то Яночка не предупредила, мы сейчас мигом вам комнату освободим…
– Мать! – хмуро одернул ее Таль. Его злило, что перед этим фотографом все так юлят. Кивком головы он отозвал Янку в сторону. – Чего это вы его прогнали?
Янка повела плечом.
– Ну?
– Подумали, что он ко мне клеится.
– А он?
– Что?
– Клеился?
– Ты, Таль, дурак?
Но Таль был совсем не дурак. Он видел, как этот хлыщ московский на его зеленоглазую Янку смотрит. Будто одежду снимает.
– Правильно, что выгнали, – сказал он. – А тут я за ним присмотрю.
– Ты лучше за собой присмотри, – фыркнула Янка.
Потом попрощалась со всеми, получив охапку взглядов в награду: хмурый – от Таля, благодарный – от тети Нияры и Анюты, преданный – от Маруси. И непонятный – от Глеба. Шла по набережной и улыбалась. Теперь Таль ни за что не догадается, что она к ним жильца спровадила, только чтобы им подработать. Смешной Таль! Ревнует… Да нужна она Глебу! «Нужна, нужна!» – бился в сердце комок из его взглядов, слов, улыбок, из его краткого прикосновения, которое Янка до сих пор чувствует, будто навсегда отметина – вот тут, в ямочке между ключицами, где живет теперь ее дыхание и сердце.
Глава 6. Разные поцелуи
Тарас стоял на горе, смотрел в сторону моря. За спиной начинался Верхний Перевал, его заповедник. Можжевеловая роща, сосны, потом буковый лес. Тарас знал его, как знал родной дом. Все-таки пять лет лесничим. И пять лет он не может привыкнуть к виду, что распахивается с этой горы. Каждый раз что-то тоненько рвется в груди. Надо будет еще раз привести сюда племянников. Тарас вспомнил, как Янка замерла в буковом лесу у Хапхала, и усмехнулся. И тут же крикнул вниз, на тропу:
– Глеб! Ты как?
– Нормально! – донеслось с тропы.
Тарас улыбнулся снова. Смешной этот Глеб. Ну зачем лезть в горы, если не любишь их?
– Искусство требует жертв, – будто услышав Тарасовы мысли, пропыхтел Глеб, поднимаясь наконец-то на гору. Он уперся руками в колени, тяжело дышал и сплевывал. Тарас хмуро ждал. Хотя надо было бы сказать, чтоб не плевался.
– Ну, вот твое искусство, любуйся, – усмехнулся Тарас.
Внизу парило море. Уснувшими исполинскими животными застыли около него горы. Вились тут и там тропки и дороги. Замерли отдохнувшие за зиму виноградники. Тарас отошел к огромному древнему можжевельнику, похлопал его по стволу, как коня, прислонился спиной. Глеб устало достал фотоаппарат и штатив, начал настраиваться, будто примериваясь, прицениваясь, как на рынке. Тарас впервые смотрел на него неприязненно. Янка вот еще влюбилась. Дуреха. «Зато ты больно умный, – опять внутренне нахохлился, нахмурился Тарас. – Будто Юлька должна ждать тебя вечно». Но жениться на Юльке – это значит уйти из заповедника или мотаться все время к ней в Феодосию, жить на два дома. Не хочется ему так. И оставить это место не может. А она? Что ей, трудно сюда перебраться? «Так ты бы спросил», – проворчал про себя Тарас и устало тряхнул головой, решил не думать об этом. Вон Татьяна выскочила замуж, такая любовь была, а теперь? Что Янка, что Ростик, что сама она – будто отравленные на всю жизнь.
– Просто потрясающее место! – закричал с обрыва Глеб. – Такой простор! Ого, а ты-то какой живописный! – он направил объектив на Тараса. – Вы с этим деревом чем-то даже похожи.
– Возрастом?
– А что? Ему сколько?
– Лет триста, наверное…
– Ну, нет, не возрастом, но он такой же, понимаешь, весь одинокий, гордый и независимый, стоит особняком, но творит пейзаж…
«Все, понесло», – подумал Тарас и отключился от Глебовой трескотни, стал смотреть на море.
Мама работала в темном, тесном павильончике, где всегда пахло лежалым арахисом и чем-то еще, противно-сладким. «Как можно целый день тут сидеть? – недоумевала Янка каждый раз, когда приходила к маме на работу. – С восьми до восьми! Я бы рехнулась! Еще эта толстуха!»
Толстуху звали тетя Ира, она была маминой сменщицей, но любила приходить в магазин и во время маминой смены, так, поболтать. Толстая тетка с кудрявыми рыжими волосами, обветренным и вечно загорелым лицом, хриплым голосом. Она все время приставала к Янке с идиотскими вопросами: есть у нее мальчик? Целовалась она? А сколько раз? Взасос или просто? А может, она совсем большая уже, а? И противно подмигивала при этом. А потом хохотала, когда Янка отшучивалась, дерзила или «включала мороз», как тут говорили, то есть игнорировала полностью. Тетя Ира все равно хохотала.
– Как ты с ней работаешь? – пытала Янка маму и удивлялась еще больше, когда та с деланым равнодушием говорила:
– Да нормальная женщина, обычная… Ты как-то предвзято к людям относишься.
Янка и представить не могла, что эта рыжая толстуха стала ее маме утешительницей, советчицей и единственной здесь подругой. Ира была замужем два раза и имела третьего сожителя. Услышав незамысловатую Татьянину историю, она проявила чисто женскую солидарность и поведала ей ворох подобных сюжетов, но с разным финалом. Татьяна слушала ее с отчаяньем смертельно больного.
– А вообще, бестолковая ты, – заявила ей как-то Ира. – За любовь надо бороться.
– Как бороться, Ир? Если другая?
– Ну и что? Не стенка – подвинется. Что у нее там по-другому? Может, титьки на спине растут? Ты в себя не веришь, вот в чем дело. А был бы у меня такой мужик, как ты про него рассказываешь, я бы за него голову отгрызла.
Татьяна только вздыхала. Бороться за любовь… даже звучит странно. Любовь ведь не квадратные метры, не должность, не золотая медаль. Янке легко было соврать, что больше не любит, любит, конечно, но вот бороться… Не умеет она, не знает как. Зато Ира знала. Она разработала целый план и вдалбливала его в Татьяну с завидным упорством.
– Чего это ты по телефону-то с ним не разговариваешь? Очень даже зря! У него за семнадцать лет на твой голос уже инстинкт выработался, как у собачки Павлова. И дети общие, вот про детей и говори. Не скрывай, что денег не хватает, пусть помогает. Мужики – они, знаешь, все бизнесмены: трудно им отказаться от того проекта, в который они много денег вбухали.
– Ну, я же вот ответила на Новый год… все-таки он такие подарки сделал…
– Вот-вот! И почаще пусть делает! И ты почаще с ним разговаривай, чтобы общие интересы оставались. И вообще, не понимаю я тебя: сорвалась, уехала, квартиру бросила… Хоть бы уж продали тогда, что ли. На эти деньги здесь нормальную квартиру можно купить, хоть от родителей бы не зависела.
Мысль о брошенном жилье мучила Татьяну все настойчивее. Будто четырехкомнатная квартира, купленная и обставленная с такой любовью, когда все в ее жизни было еще хорошо, звала ее через тысячи километров. А Ира гнула свою линию четко: и про квартиру, и про красавицу Янку, которой здесь не место, конечно, да и что ее здесь ждет?
– Вот увидишь, выскочит замуж за какого-нибудь местного придурка, еще школу не закончит, такая не засидится! И будет потом всю жизнь, как я, от одного мужа к другому бегать да за любую работу хвататься. А Ростик, сама говоришь, от рук отбился. Конечно, без отца-то… Вообще, Танька, тебе бы мужика найти…
Но Татьяна даже думать об этом не хотела. Она чувствовала себя старой и изломанной, хрупкой. Но Ирины слова, как монотонные капли, падали в сердце, и голова болела от мыслей. И когда Андрей позвонил в следующий раз, она взяла трубку и нашла в себе силы поговорить с ним спокойно и даже весело.
Янка, Таль и Даша готовились к экзаменам вместе, у Даши. Потому что у нее были отдельная комната и безлимитный интернет. Даша проявила просто чудеса красноречия: заставила учиться Таля.
– Ты сейчас экзамены не сдашь, даже в техникум поступить не сможешь и что делать тогда будешь? Так и болтаться всю жизнь?
– Тебе-то чего моя жизнь? Ты что, за меня замуж собралась? – хмыкнул однажды Таль в ответ на ее нотацию.
– Дурак! – огрела его учебником по голове Даша, а сама покраснела до слез.
И Янке почему-то так тоскливо стало. Конечно, собралась, давно пора было понять… «Тебе-то что? – удивилась сама себе Янка. – Это же Таль!» Янка не могла сформулировать, «что» ей до него. Она только стала замечать: когда приходит к Конопко, то больше расстраивается, если не застает дома Таля, а не Глеба. С Глебом они вообще теперь почти не виделись. Спрашивать про него у Таля или Анюты не хотелось. Как-то спросила у тети Нияры, та не сказала ничего нового:
– Да хороший жилец, тихий, все ездит куда-то, все с фотоаппаратом своим.
У Янки вроде и тюкнуло привычно сердце, но как-то уж слишком быстро отпустило.
А однажды они прозанимались у Даши до темноты, и Таль пошел Янку провожать. Они шли по набережной и молчали. Как-то не хотелось говорить. А когда проходили мимо чайханы, которая уже открылась к лету, Янка увидела, что оттуда выходит Глеб с какой-то девушкой. Он ее обнимает и целует на ходу. Она смеется и отталкивает его, но не всерьез. Это сразу видно. Когда не всерьез. И они. Спустились. По лестнице. На пляж. Они там. Сядут. На песок. И будут целоваться. И все потом тоже – будет. Потому что девушка – взрослая. И красивая. И Янка узнала ее. Это была Леся из Тарасовой компании с Нового года. Урочище Хапхал. Ур-р-р-р-р-рочище. Хапхал.
– Пойдем? – осторожно тронул ее за локоть Таль.
Они пошли. Лицо горело. Таль посмотрел на нее и сказал:
– Янка, ну хочешь, я его завтра выгоню? Пусть перебирается к своей шалаве жить!
– Она не шалава. Это Леся. Она классная. Мы вместе были в походе.
Таль не ответил. Янка усмехнулась:
– Зачем выгонять хорошего постояльца? Да и за что? За то, что он с девушками целуется?
Янка развернулась к Талю. Они были одного роста – глаза в глаза. Она взяла его лицо в ладони, посмотрела ему в глаза, испуганные, застывшие, а потом – быстро поцеловала в губы. И пошла рядом как ни в чем не бывало. Сердце медленно и гулко билось где-то в коленках. Было хорошо. Море шумело. Ветер. Таль взял ее за руку. Но так ничего и не сказал. Около калитки он потянулся к ней за поцелуем, но она увернулась и ушла.
Янка выложила свои фотографии «Вконтакте». Везде подписала: «Фотограф Глеб Арсеньев». Будто попрощалась. И потом дня три наслаждалась комментариями. «Лапуся», «красотулечка», «красота! обожаю тебя!», «Заинька моя! Ты просто красотка! Люблю тебя!», «клеееевая!», «sexy», «ужасно все скучаем, скорее приезжай!»… Конечно, это всё девчонки писали: Майка, Лерка, Юльчик… Герка Ивлин оставлял короткие: «Вау!» Под одной из походно-новогодних написал: «Как ты повзрослела». Янка ждала, что Рябинин тоже что-то напишет, но он молчал, даже лайка не оставил.
Поселок раздувался на глазах. Открывались кафе и лотки с сувенирами, на улицах выстраивались палатки с клубникой и черешней. В магазинах стали собираться очереди. Вспухли от людей пляжи и набережные. А Глеб уехал. Он даже не попрощался, просто съехал от Конопко, и все. Янка пришла к ним в гости, а его уже не было. И Янка ничего не почувствовала. Совсем.
Глава 7. Выгодное предложение
Мужик, к которому Таль нанимался в сборщики, не понравился ему сразу. Скользкий какой-то весь, с ухмылочкой. Ну да разве у Таля был выбор?
– Плачу я не сильно много. Сам понимаешь, времена трудные. Хотя… от тебя будет зависеть. Трава ведь тоже разная бывает, – сказал он особенным голосом.
– Нет, – твердо ответил Таль, сразу сообразив, о чем он. Парни предупреждали об этом.
– Чего ты, пацан, а? – недобро прищурился хозяин. – Я говорю, что трава траве рознь: одно дело – лаванду с совхозных полей тырить, другое дело – дикий лимонник собирать, правильно?
Таль кивнул. Отлегло.
– Просто можно ведь и серьезное дело сделать. Ты поработай в горах, а там видно будет. Чего не в школе-то? Или уже каникулы?
– Отец утонул. Семью кормить надо, – хмуро бросил Таль. – На экзамены отпустите только.
– Вот оно как, – вздохнул мужик, и взгляд его стал особенный, но совсем не сочувствующий. Таль почувствовал себя рабом на невольничьем рынке, будто его оглядывали с прицелом, пытаясь понять: сколько он стоит?
Маме про горы Таль сказал в последний момент. Она, конечно, стала ругаться, кричать на него, заревел Пашуня.
– Хватит, мам, чего ты?
– А ты чего? Вот ты чего? Куда тебя несет? Что бы мы здесь не заработали? Да скоро народ повалит, и Анютка уже сколько разрисовала камней-то! Приедут отдыхающие, вместе продавать будете…
– Ага, проживешь на камешки, – Таль в эту затею не верил.
Да и как они себе это представляют? Он самый старший, к тому же пацан, и будет дома сидеть, в школу ходить, когда даже Анютка работает? Интересно, что бы отец по этому поводу сказал! Нет уж, он все решил.
– А школа? А экзамены?
– Отпрошусь и приеду сдавать.
Перед самым отъездом в горы Таль зашел за Янкой на работу. Теперь она не могла отвертеться, покраснела, как будто он ее в воровстве уличил.
– Давай помогу, – Таль деловито перехватил у нее ведро со шваброй, понес выливать.
– Откуда ты узнал?
– От верблюда.
Они сложили тряпки, ведро, швабру в каморку, сдали ключ на вахте и пошли по Поселку. Таль мог взять ее за руку, но боялся.
– Маму с Пашуней вчера в больницу забрали.
– Что? – развернулась к нему Янка, глаза – как два озера, подернутых ряской.
– Да простыл он чего-то. Кашляет сильно, два дня температуру сбить не могли. «Скорую» вызвали, а они отвезли. Но, говорят, ничего страшного, просто так спокойнее.
– Почему ты мне сразу не сказал?
– Вот говорю, – улыбнулся Таль. – Ночью увезли.
– А про температуру?
– Ну, а что бы ты сделала? У тебя своих дел выше крыши…
Янке стало обидно. Значит, Пашуня – не ее дело? Она ему и игрушки, и ползунки-распашонки, и тете Нияре витамины… Но Таль взял Янку за локоть, развернул к себе, сказал серьезно:
– Янка… девчонки там одни остаются. Я-то уезжаю завтра рано утром. Присмотри за ними, ладно? Мне больше не на кого их оставить. Сама знаешь…
Янка молча кивнула.
– У них все есть, ты не думай, мы пенсию недавно получили, я продукты закупил, так что без этого давай… Просто… ну, маленькие они еще, мало ли, вдруг забоятся ночью одни…
– Конечно, Таль, я отпрошусь у мамы и могу даже ночевать с ними, да?
– Спасибо, – сказал Таль так серьезно и проникновенно, что Янка закусила губу, чтобы сдержать подбирающиеся к глазам слезы.
Домой они шли по самой богатой улице Поселка, где друг за другом стояли роскошные виллы, напоминающие поместья девятнадцатого века, с садами, чугунными воротами, за которыми можно было разглядеть фонтаны и беседки. Ленивые охранники скучали у таких ворот, и Таль с Янкой старались проходить побыстрее. Но около одной виллы Таль остановился. Правда, не у самых ворот, а подальше. Провел ладонью по забору, заглянул в сад.
– Знаешь, – сказал он, сжимая кулаки вокруг прутьев узорчатой решетки, – я понимаю, как произошла революция.
Янка удивленно глянула на него.
– Когда я смотрю на эти особняки и думаю о том, что вот сейчас приду домой, а там Анютка и Маруся и надо чем-то их покормить… я бы тоже взял в руки оружие.
– Не знала, что ты коммунист, – насмешливо сказала Янка.
– Да при чем здесь коммунист?! – тут же вспылил Таль. – Я просто говорю, что понимаю, как это произошло.
В горах Талю было хорошо. Воздуха много. Тишины. Все звуки яйлы вплетались в эту тишину: ветер, звон кузнечиков, шелест травы, вскрики птиц… Работы тоже было много. Они собирали траву на яйлах и воровали лаванду с совхозных полей. Воровать оказалось весело. Так раньше они арбузы с бахчи катали с ребятами. Янка тогда тоже с ними ходила. Таль о Янке думал все время. О маме с Пашуней и девочках он тоже думал, но это было другое, привычное.
С Янкой он мысленно вел бесконечные разговоры. Вспоминал, как они на Чертовом камне собирали мидии три лета назад, как она разодрала себе руки с непривычки и как потом они варили мидии в помятой железной кружке, которую Таль припрятал у заветного камня. Много чего вспоминал Таль. И не замечал работы, хоть спину к вечеру ломило, ноги гудели, пальцы опухали. За водой приходилось ходить к далекому роднику, еду варили по очереди. В их бригаде он был самым младшим, но никто его не жалел, никаких поблажек не делал. Талю это даже нравилось. Нравилось быть как все. Только пить он отказывался. Он понимал, что, если бы отец не был пьян в ту ночь, он бы выплыл. Таль не знал никого, кто плавал лучше отца. Да если бы он не был пьяным, он бы и на берегу один не оказался.
Хозяин недобро усмехался, если видел, как Таль упрямо отказывается от выпивки. Все его так и называли – Хозяин. Будто не было имени у человека. Он появлялся раз в неделю на своем джипе, забирал сборы и исчезал там, внизу, где была жизнь. А тут – только тишина.
Однажды Хозяин приехал не один, привез молодого парня, интеллигентного на вид, похожего чем-то на Янкиного дядьку, и тоже в форме егеря. Они о чем-то говорили у машины, Таль увидел, что Хозяин мотнул головой в его сторону. Потом и правда подозвал его.
– Дело есть, – сказал он весомо. – Серьезное. На большие деньги.
Таль весь напрягся. Он много чего от мужиков наслушался. И про наркотики, и про паленую водку.
– Если сделаешь, до конца лета будешь безбедно жить.
– Чего делать-то?
Они осмотрели его в две пары глаз, будто оценивая, можно ли ему доверять.
– Ты ведь болтать не будешь, парень, да?
– Не из болтливых.
– Да это я понял уже, – усмехнулся Хозяин. – Ну, так ты ведь понимаешь, что мы тебя завсегда найти сможем. И семья у тебя большая.
«Будто в дурацком кино каком-то», – чуть не сплюнул с досады Таль.
– Можжевеловую рощу у Верхнего Перевала знаешь?
– Заказник, что ли?
– Да.
– Ну, знаю.
– Вот и отлично!
Дело было нехитрое. Пробраться в темноте к роще и поджечь подлесок. Жара стоит уже второй месяц, вспыхнет от одной спички. Таль не спрашивал зачем. Скорее всего, из-за земли. Захотел какой-нибудь богач виллу построить в этом месте, а нельзя, заказник! Нет заказника – нет запрета, строй не хочу. Таль сразу вспомнил их с Янкой разговор про революцию и как она его коммунистом обозвала. А сейчас вот он, наоборот, получается, за тех, кто на виллах. Видела бы Янка! Ну и что? И ничего бы не сказала. Если бы услышала, сколько ему заплатят. До конца лета безбедно! Да они год на эти деньги жить смогут! Анютке новые сапоги на зиму купит. Маме – пальто.
Таль ехал на последнем рейсовом автобусе и мечтал. У него ведь даже телефона теперь нет, он уже сто лет не слышал своих. Как они там? Вот завтра заплатят, и сразу себе телефон купит. Самый дешевенький, ему ведь только звонить. А Янке он купит… да что он может ей купить? У нее все есть. Она сама их подкармливает, будто он дурак и не видит! Настроение у Таля испортилось.
«А вот теперь посмотрим! Я ей так и скажу: не смей нас кормить, я сам заработал! И куплю ей… браслет из сердолика, например. Тот самый». Тогда у него не было денег, а теперь будут! У него, у Таля, будут деньги! И первым делом он Янку в Коктебель повезет. И к тому лотку подведет. И скажет так небрежно: выбирай…
Таль добрался до заказника, когда совсем уже стемнело. Хозяин точно сказал, в каком месте поджигать. Деревья стояли здесь – великаны. Таль не очень в них разбирался. Ну, знал, что вот это – сосна, а вот это – высокий можжевельник. «Высокий» – потому что выглядит как дерево, а не стелется по земле, как на яйлах. Так, ладно, все, лучше не думать. Ну, сгорят они сейчас, да. Это же просто деревья, вырастут новые. Еще и денег заказнику выделят на восстановление. Наоборот, польза. Потому что все в природе должно обновляться. А этим деревьям уже лет сто, наверное, а то и триста. «Триста лет оно росло, а тут пришел такой я… и все, нету». Таль чиркнул спичкой.
Убежал он сразу, не оглядываясь. За спиной вырастала стена пожара.
Глава 8. Два деда
Янка подхватила тазик с пеленками и вышла во двор, чтобы их развесить, когда в жестяную дощечку, прибитую к калитке, постучал какой-то незнакомый дед. Он был смуглый, сморщенный и показался Янке смутно знакомым. Тетя Нияра, которая шла за Янкой следом и несла Пашуню на руках, ахнула и залепетала что-то по-татарски. Незнакомый дед отворил калитку и вошел.
– Здравствуй, дочка, – сказал он, и Янка чуть не выронила тазик.
Тетя Нияра опустила глаза, сказала тихо:
– Здравствуйте, папа.
– Узнал про твою беду.
Тетя Нияра молчала. Дед посмотрел на Янку, потом подошел к скамеечке, присел на нее, вздохнул. Тетя Нияра продолжала стоять посреди двора, как изваяние, не обращая внимания на Пашуню, который теребил ее сережку в ухе и гулил. Из летней кухни выбежала с пустым ведром Анюта, а за ней Маруська.
– Ма-ам, я за во… – и она умолкла, затормозив около матери, а Маруська врезалась в нее.
«Немая сцена», – усмехнулась Янка и стала развешивать белье. Она встряхивала его, и только хлопки и были слышны.
– Эти, вижу, твои, – кивнул дед на девочек, а потом показал на Янку. – А это кто ж? Ни на тебя, ни на Павла не похожая.
– Это Яночка, Талева подружка… – тетя Нияра сбилась, сказала почти шепотом: – Невеста.
Янка поперхнулась, но перехватила отчаянный взгляд Анюты и решила молчать.
– Молода для невесты-то…
Опять повисло молчание. Потом дед сказал:
– Ну, что же вы, внученьки? Идите, обнимите дедушку.
Анюта с Маруськой робко подошли. Дед поцеловал каждую в лоб. Тетя Нияра передала Анюте Пашуню, и та поднесла его деду.
– Хороший, – только и сказал дед. Потом он посмотрел на тетю Нияру, которая все еще не смела поднять глаза, и продолжил: – Ты крепко обидела меня, дочка. Но я тебя прощаю.
«Прощаю! – чуть не закричала Янка. – Столько лет! Ни разу не помог, не приехал, даже внуков не посмотрел! Даже не знал, как они жили! А теперь – „прощаю“?» Но тетя Нияра совсем по-детски всхлипнула и бросилась к отцу. Она упала перед ним, обхватила руками его ноги, уткнувшись в его колени, и плакала долго и безутешно.
– Ну наконец-то, – буркнула Анюта, знаком показала Янке: «Пойдем», и они ушли в дом.
– Что «наконец-то»? – накинулась Янка на Анюту. – Прощает! А где он…
– Да нет, – отмахнулась Анюта. – Наконец-то мама заплакала. Она ведь, с тех пор как папа… – и замолчала, потому что Маруська стояла рядом и не сводила с Анюты преданных глаз. – Она ни слезинки не проронила. Мне даже врач сказал, что это очень плохо, может сердце не выдержать.
Их окликнули со двора. Дед открыл машину и заставил Янку с Анютой таскать во двор мешки с крупой, мукой, сахаром и картошкой. Еще он привез трех куриц и петуха, чему тетя Нияра больше всего обрадовалась. Она отдала Пашуню деду, а сама поставила чайник, собрала на стол. Слезы всё лились у нее по щекам, но Янка теперь понимала, что это просто горе выходит из нее так, что это к лучшему. Дед рассказывал ей, как и что у них в Симферополе, кто на ком женился, кто у кого родился, мешая русские слова с татарскими. Янке эти имена ни о чем не говорили, но было понятно, что родни у тети Нияры много.
– Ты, дочка, смотри, я тебя неволить не буду, а все же лучше вам к нам перебраться.
Анюта вздрогнула и чуть не разбила блюдце.
«Только не это! – сказали Янке ее глаза. – Я не поеду ни за что!»
Но тетя Нияра ответила все так же робко:
– Спасибо, папа. Я должна посоветоваться с Талем. Он у нас теперь в семье старший, как скажет, так и будет.
Янка увидела, что Анюта с облегчением выдохнула. В брате она была уверена.
– Хорошо. Но знай, что тебе всегда там рады.
«Ага, после стольких лет!» – вспыхнула Янка. Но она понимала, что лучше молчать и, как тетя Нияра, не поднимать на сурового деда глаз.
Была пятница, и, возвращаясь от Конопко домой, Янка заранее с тоской думала, что ее дед опять сидит и пьет. И дома напряженная тишина. Только бабушка привычно ругает деда, но шепотом, чтобы не слышали постояльцы, занимающие весь первый этаж скворечника. А дед все бормочет свои истории, которые никто не слушает. Иногда Янке становилось жалко деда, особенно когда по его морщинистой щеке начинала медленно скатываться мутная слеза. Она повисала на подбородке, долго там держалась, прежде чем упасть на клеенку стола. Янке казалось, что ни бабушка, ни мама никогда особенно деда не любили. Или, по крайней мере, редко к нему прислушивались. И его желания уж точно были последним, с чем считались в доме.
Вот по отцу тети Нияры сразу чувствовалось, что он в своей семье – самый-самый. Самый главный, самый значимый, без его разрешения там, наверное, никто шагу не делает. Тетя Нияра, вон, сделала, и что? Янка вспомнила вдруг, как видела отца Таля последний раз, на берегу, когда она сбежала, а он сидел пьяный и стал ее учить жить. Наверное, он всю жизнь чувствовал себя виноватым. Или наоборот? Гордился тем, что ради него тетя Нияра порвала со своей семьей?
Янка толкнула калитку. Полной грудью вдохнула, вобрала в себя тягучий запах роз, которые росли вдоль дорожки. Успокоилась. Что ей дед? Ну, пьет на кухне, что ж теперь? Попробуй работать на коньячном заводе и не пить. Все пьют. Кто от работы, кто от того, что ее нет. Это были не ее слова, не ее мысли, это бабушка так говорила, когда, поругавшись с пьяным дедом, шепталась с мамой. В мире все какое-то неизменное, постоянное, ничего не происходит, будто замерло, все повторяется изо дня в день, и каждую пятницу она слышит всё те же слова…
– Мать, ты вот что, успокойся. Ничего толком еще неизвестно и непонятно, и вообще, надо съездить, узнать все, а потом слезы лить.
Янка чуть не споткнулась. Это был голос деда. И слова были такие – твердые, деловые, не похожие на пятничные. Да вообще на деда непохожие! Но только он зовет бабушку «мать». И Янка поняла, сердцем почувствовала: случилось что-то плохое. Она бросилась к дому, и навстречу ей вышла Юля. Та самая, которой достался Янкин пегас! В Новый год!
– Привет, Ян, – глаза у Юли заплаканные.
– Что случилось?
Юля беспомощно оглянулась на деда, который сегодня был, как ни странно, трезв. Он обнимал одной рукой всхлипывающую бабушку, и Янке жутко было на это смотреть: на слабую бабушку, на сильного деда.
– Я пойду, ладно? – пробормотала Юля. – Я зайду еще.
Она кивнула Янке и ушла. А дед сказал тяжело:
– У Тараса в заказнике пожар случился. Тушил он. Говорят, что спас… Мы с матерью в больницу сейчас поедем. Говорят, сильно он… Ты, Яночка, Ростика дождись, покорми, ну, чего там надо еще сделать…
– Я с вами!
– Нет. Жди Ростика.
Он так сказал это, что Янка застыла на месте. Как там говорится? «Сказал, как отрезал». Почему ей нельзя?! Что Ростик, маленький? Он все равно до вечера шляться с друзьями будет! Тарас ведь ей не чужой, да Тарас для нее… Но она только кивнула и проводила деда с бабушкой до калитки.
Пожар. Пожар в заказнике. Янка была там, года три назад. До сих пор в глазах стояли огромные скрюченные можжевельники. Тарас тогда еще говорил, что им много-много лет, что они и князя Голицына, наверное, помнят. Почему сейчас она о деревьях думает, а не о Тарасе? Да ну, ерунда, он поправится, он же в больнице, не в морге. И если успел потушить, если спас, значит, и сам не сильно пострадал. Она поедет к нему прямо завтра. Отвезет ему его любимую белую черешню, она уже отходит, как раз последнюю соберет…
Глава 9. Сердоликовый браслет
– Янка!
– Таль! Ты вернулся?
– А… ты чего здесь? – он видел, как Янка засветилась от радости, увидев его в коридоре больницы. Но тут же понял, что она только что плакала: глаза красные, нос распух… Уж как выглядят зареванные девчонки, он знал. Янка и не стала отпираться, тут же захлюпала:
– У меня Тарас… он в больнице лежит, а я… я к нему приехала, я думала, смогу, но он такой…
Таль ничего не понял. Он взял Янку за локоть, отвел к подоконнику и заглянул в лицо:
– Что случилось?
– Тарас! Мой дядя! Он же лесничим работает, в заказнике на Верхнем Перевале… и кто-то поджег его рощу, он тушил и теперь весь в ожогах, все лицо и руки, и… Он такой страшный там, весь в волдырях… А у него, может, невеста, и бабушка плачет, говорит, что теперь он точно никогда не женится… и… Ой, да при чем тут это! Я этих гадов ненавижу!
Таль выпустил ее локоть. Янка уткнулась лицом в его плечо. Вот как все обернулось. Думал денег подзаработать. Думал, ну сгорит немного леса, вырастет новый. Никого же нет в лесу, ведь ночь.
– А ты чего?
– Я? – Таль будто вернулся из той ночи сюда, в сегодня, вынырнул, как из холодной воды. – Да вот, мама просила сходить к врачу, который Пашуню лечил… передать ему тут.
Пакет, висевший на руке, качнулся. Вчера Хозяин деньги привез. За то, что поджег. За то, что вместо деревьев будут там виллы стоять за высокими заборами. За то, что Янкин дядька в больнице сейчас. За то, что плачет Янка.
Разговор с Хозяином трудный был. Таля до сих пор от него мутило. Они встретились в Феодосии, на набережной, где толпа туристов орала и гомонила, крутились аттракционы, горели огни лотков, заглушая огни порта.
– Плохо сработал, – сказал Хозяин. – Не получилось ничего.
– Да вы что? Горело же, я видел! – возмутился Таль.
– Тихо ты! – прикрикнул Хозяин. – Горело-то горело, только не выгорело, егерь там рядом оказался. Ответственный чересчур. Да не в свою смену. Так что все твои труды прахом… да и мои тоже.
– Я-то тут при чем?!
– Ты… вот что. Вот тебе деньги. Ты меня не знаешь, в заказнике никогда не был, сидел в горах, траву собирал, – Хозяин цепко взял его за плечо. – И запомни хорошенько: поджигатель у нас ты. Сдашь меня – сам сядешь. Уже не маленький, жалеть не будут. А тебе семью кормить, так вроде? И чтобы я тебя больше не видел. В горах – тоже. Понял?
– Понял.
– Вали.
И сам тут же растворился в толпе. Денег оказалось в два раза меньше, чем он обещал. И за сборы зарплату зажилил, урод. Таль выругался. Он понимал: разбираться бесполезно. Самому бы живым остаться. Хорошо, если все про него забудут. Одна была радость: тут же в Феодосии он увидел сердоликовый браслет из гладких крупных бусин. Точно такой же, какой Янке тогда понравился. Таль купил его и, пока ехал домой, все крутил в руке. Он представлял, как подарит его Янке, как она ахнет, возьмет его, примерит, взлохматит Талю волосы – так она одна делает. Может, даже опять поцелует… И хорошо, что лес не сгорел, так им и надо!
Заплаканная Янка подняла на Таля глаза.
– Ты совсем вернулся или на время?
– Совсем.
– К вам дедушка приезжал. Ну, тети Нияры отец.
– Знаю.
– Он вас в Симферополь жить зовет.
Таль дернул плечом:
– Да вот еще!
Они замолчали. Таля жгло внутри. Будто пожар из заказника переместили ему в живот, в грудь.
– Я пойду, Таль. Я маме сегодня на работе помочь обещала, а то народу много очень.
Таль проводил ее до выхода, а потом подошел к регистрационному окну.
– В какой палате лежит Тарас Коркун?
– А ты родственник? К нему только родственников пускают.
– Я племянник.
– Второй этаж, семнадцатая палата. Бахилы есть? Халат надень!
К Тарасу он не попал. Оказалось, что в это время у него перевязка. Таль постоял у закрытой палаты, уткнувшись лбом в побеленную стену. Ну и что он скажет Тарасу? «Прости, я не думал, что так получится»? А что ты вообще думал? Чем ты думал? Эти мысли вертелись у него в голове по дороге на автостанцию, и потом, в пустом автобусе, и пока тащился по Поселку. Домой он не пошел. Вышел к морю, к Янкиному камню. Сейчас весь пляж был усыпан курортниками, но тут, у подножья горы, народу было поменьше.
– Пахлава, пахлава, сочная, медовая пахлава!
– Копченые мидии, рапаны! Рапаны, копченые мидии!
– Черешня, клубника, мороженое…
Звуки, запахи, оголенные тела окружали Таля со всех сторон, будто сгущая воздух. Где-то здесь ходит с самсой мама, Пашуня болтается у нее на животе в «кенгуру». «Кенгуру» подарила тетя Азиза, она приезжала вчера с мужем и двумя дочерьми. А они и не знали, что у них есть тетя и сестры. Чтобы сделать самсу, мама встает в пять утра. Анютка тоже. Анютка помогает маме, а потом берет свои раскрашенные камешки и идет на набережную – продавать. Камешки берут охотно, Анютка жуть как возгордилась! Таль забрался на Янкин валун, стал смотреть в море.
– Все из-за тебя! – прошептал он. – Если бы ты не напился, не полез бы в море!.. Ничего бы этого не было!
Он выхватил из кармана сердоликовый браслет и с размаху закинул его в воду. Далеко. Никому не достать.
Ветер срывал его слезы, будто вытирал их тяжелым жестким кулаком.
Глава 10. Анютины камешки
Таль выложил перед мамой и Анютой деньги. Злости уже не осталось. Гордости – тоже. Он чувствовал только страшную усталость. У него так было однажды – когда прыгнул с черешни и сломал обе руки. Его долго-долго везли в Симферополь, и боль была изматывающей, нудной. И он очень устал. Даже когда обезболивающее вкололи и уже ничего не чувствовалось, усталость не делась никуда. Такая неподъемная, будто никогда не сможешь стряхнуть ее, отдохнуть, вернуться к себе прежнему.
Мама быстро пересчитала деньги. Испуганно посмотрела на Таля:
– Сыночек… так много…
– Нормально. Я же целый месяц работал. Там тяжело. Поэтому и платят хорошо. Анютке вон сапоги нужны.
Анютка фыркнула. Она смотрела на Таля пристально, недоверчиво. «А если знает? Да ну, откуда?»
– Как твой супер-пупер-бизнес? – спросил он с издевкой.
Хотел с издевкой. Не очень получилось. Таль ощущал себя старым-старым. И мама, и Анюта сразу это почувствовали. Отец называл их «чуткие мои девочки». Талю вдруг очень захотелось спрятаться. «Я никогда им его не заменю».
– Зачем мне сапоги, мам? Давай лучше Талю новые джинсы купим и телефон.
– Не нужен мне телефон, – поморщился Таль. Она не понимала. Никто не понимал. Ему надо увидеть Янку. – В общем, делайте что хотите. Я пойду… я спать пойду.
Пока мама хлопотала над Талем, Анюта прибрала деньги и на столе во дворе разложила собранные с утра камешки. Их она собирала в Лягушке – так называли бухту, про которую никто из отдыхающих не знал, маленькую, с такой узкой полоской пляжа, что пройти, не замочив ног, невозможно. Зато белых плоских камешков там видимо-невидимо. И ракушек. Анюта открыла краски. Зеленая уже заканчивалась. И синяя. Теперь можно будет купить новые. Она нахмурилась. Не нравились ей эти деньги. Какие-то они… тревожные. Анюта не могла отделаться от странного чувства. Красная капля сорвалась с кисточки и капнула на камешек. А ведь она хотела нарисовать море.
– Ню-у-ута! – будто ветер по траве шорохом, ползком, ужом – голос от забора.
Анюта вздохнула. Опять пришел. Вот чего ему, а? Она вытерла руки полотенцем, вышла за калитку. Ванечка сидел на земле, перебирал траву вдоль дороги, будто волосы.
– Нюта, – расплылся в улыбке. Анюта села рядом. Уткнулась ему в плечо. Опять хотелось плакать.
– Сколько тебе лет, Вань? – спросила она вдруг.
– Нюта.
– Нюта, Нюта.
Он был большой. Выше Таля. И толстый. Он увидел ее на набережной, когда она продавала камешки. Подошел и стал перебирать. Молча. Анюта даже испугалась. Но тут же подбежала к нему женщина, из курортников, из тех, у кого достаток даже на лице написан, в малиновой широкополой шляпе, и заговорила, замолотила языком, будто этими словами старалась успокоить Анюту и весь мир:
– Ванечка, детка, вот ты где! Что же ты бросил маму! Нельзя от мамы убегать, мама волнуется! Ванюша, зайчонок, пойдем, не надо, брось эти игрушки… ты, девочка, не бойся, он безобидный у нас, просто болеет. Какие красивые рисунки! Это ты рисовала? Какая молодец! Видишь, Ванечка, какая девочка молодец, как хорошо рисует! Пойдем, солнышко, мама купит тебе краски…
– Купит, – огромный Ваня с лицом пятилетнего ткнул в Анютины камешки.
– Купит, купит, купит Ванечке краски…
– Купит.
Он не собирался с ней идти без Анютиных камешков.
– О, боже мой, малыш…
– Купит!
– Купит, купит! Тебя как зовут, девочка?
– Анюта, – а голос почему-то тихий, не ее голос.
– Почем твои… творения? Выбирай, Ванечка, тебе Анюта нарисовала…
– Нюта. Купит.
– Анюта нарисовала, а мы купим, да. Выбирай.
Большой мягкой ладонью Ванечка смел все камешки со стола в подставленную мамой сумку.
– Зачем тебе столько? Хорошо, хорошо! Сколько их было?
– Я… – Анюта смотрела, как Ванечка достал из сумки горсть камешков и перебирает их, разглядывает. – Я не знаю… берите так. Бесплатно.
Ванечкина мама посмотрела на нее с презрением.
– Дорогая моя, мы не нищие. Сколько их было?
– Четырнадцать.
Ванина мама считала быстро. Она выложила на столик деньги и, взяв сына под руку, потащила его с набережной. Анюта смотрела им вслед.
А наутро они снова пришли.
– Нюта.
– Здравствуйте.
– Здравствуй, девочка. Что я могу поделать, ему нравятся твои камешки.
Они опять купили все. И приходили каждый день. Анюта узнала, что они из Новосибирска, что им посоветовали жить здесь летом, потому что здешний климат и купание в море полезны для Ванечки. И что папа у них много работает, потому что Ванечке нужны дорогие лекарства. И что он целыми днями играет с Анютины камешками, ни о чем больше слышать не хочет, перебирает их, разглядывает, строит пирамидки.
Анюта раскрашивала камешки каждый день. Раньше она рисовала только местные пейзажики, их охотнее брали, но теперь, для Ванечки, на камешках вырастали цветы и деревья, гуляли львы и жирафы, стояли замки и танцевали дети. Как-то случайно Ванечка узнал, где она живет, и теперь при первом удобном случае сбегал от мамы.
Анюта не знала, сколько ему лет на самом деле. Не знала, сколько лет в его голове. Не знала, почему он такой. Но когда у забора слышалось «Ню-у-у-ута», она брала разрисованные камешки и выходила. И вела Ванечку к его маме. И выслушивала жалобы, мол, как же они повезут все эти булыжники домой, он ведь ни за что не согласится их оставить.
– Я сегодня ничего не нарисовала, – сказала Анюта и протянула Ванечке камешек, на который капнула красная краска. Она еще не застыла, скатилась дорожкой до края. Ванечка взял его и вдруг положил за щеку.
– Пойдем, – сказала Анюта, – я тебя провожу. А завтра нарисую тебе дельфина. И лошадь. Хочешь лошадь?
– Нюта.
– Да, Нюта нарисует.
Анюта оглянулась на дом. Окна были пусты. Таль спит, мама, наверное, кормит Пашуню, Маруся возится в песочнице. Никто не знает об Анютиной тайне. Об ее удачном бизнесе.