Влияние Заграничных походов

Рост политического самосознания в русской армии ♦ Устройство школ и ланкастерских училищ для солдат

Отечественная война и последовавшие за ней заграничные походы чрезвычайно подняли военный статус, сделав его самым почетным и популярным в России. Известный декабрист, видный участник этих походов, М. А. Фонвизин в своих «Записках» отмечает: «Две неудачные войны с Наполеоном и третья, угрожавшая в 1812 г. независимости России, заставила молодых русских патриотов исключительно посвятить себя военному званию на защиту отечества. Дворянство, патриотически сочувствуя упадку нашей военной славы в войнах с Францией 1805 и 1807 гг. и предвидя скорый разрыв с нею, спешило вступать в ряды войска, готоваго встретить Наполеона. Все порядочные и образованные молодые люди (дворяне), презирая гражданскую службу, шли в одну военную; молодые тайные и действительные статские советники с радостью переходили в армию подполковниками и майорами перед 1812 г. Чрезвычайные события этого года, славное изгнание из России до того непобедимаго императора французов и истребление его несметных полчищ, последовавшие затем кампании 1813 и 1814 гг. и взятие Парижа, в которых наша армия принимала деятельное (и славное) участие, все это необыкновенно возвысило дух наших войск и особенно молодых офицеров.

В продолжение двухлетней тревожной боевой жизни, среди беспрестанных опасностей, они привыкли к сильным ощущениям, которые для смелых делаются почти потребностью.

В таком настроении духа, с чувством своего достоинства и возвышенной любви к отечеству, большая часть офицеров гвардии и Генерального штаба возвратилась в 1815 г. в Петербург».

В таком же настроении возвратились и многие офицеры, вошедшие в состав 1-й и 2-й армий, штабы которых были расположены в Могилеве и Тульчине. Многие офицеры гвардии, бывшие в заграничных походах, в это время командовали уже в армиях полками и бригадами (М. А. Фонвизин, князь С. Г. Волконский, М. Ф. Орлов). Все они в походах по Германии и Франции ознакомились с европейской цивилизацией, которая произвела на них сильнейшее впечатление. Впечатления эти глубоко запали в души офицеров, ибо, приобретя во время продолжительных и трудных войн 1812–1814 гг. большую опытность в ратном искусстве, они вполне сознавали, что не только не уступали своим западноевропейским коллегам, но и превосходили их (например, наша артиллерия в 1814 г. считалась лучшей из всех европейских; русские стрелки превосходили иностранных). Не могли не сознавать они и того, что только русские и явились, собственно, сокрушителями мощи Наполеона.

Возвратясь домой, они нашли по-прежнему большие неустройства в жизни своего народа. Долгое отсутствие императора, напрягшего все свои силы в борьбе с Наполеоном, невольно при этом обращавшего меньше внимания на внутренние дела, и страшные потрясения, выпавшие на долю России в 1812 г., еще более расстроили внутреннее состояние нашей родины, несовершенство которой резко заявляло о себе существующей крепостной зависимостью крестьян.

Офицерский состав армии, за время пребывания за границей, привык интересоваться политической стороной жизни и эту привычку перенес и к себе на родину. Понятно, что здесь почва оказалась еще более восприимчивой и благодатной.

Недаром же император в беседе с прусским епископом Эйлертом, во время посещения Берлина в 1818 г., сказал: «Поход русских через Германию в Париж принесет пользу всей России. Таким образом и для нас настанет новая историческая эпоха, и мне еще предстоит много дела». Из этого видно, что и император признавал большое политическое значение пребывания наших войск в Германии. Многие из наших офицеров в походе познакомились с германскими офицерами, членами прусского тайного союза (Tugendbund), который так благотворно содействовал освобождению и возвышению Пруссии. В открытых беседах с ними наши молодые офицеры незаметно усвоили их свободный образ мыслей и стремлений.

«Не только офицеры, но и нижние чины гвардии набрались заморского духа», — свидетельствует Н. И. Греч в своих записках. В 1816 г. он присутствовал на обеде, данном одной масонской ложей (во Франции) гвардейским фельдфебелям и унтер-офицерам. Они держали себя с чувством собственного достоинства, некоторые вставляли в свою речь французские фразы.

Что и на солдат, побывавших за границей, пребывание там имело сильное развивающее влияние, видно из беседы министра внутренних дел В. П. Кочубея с известным писателем В. И. Каразиным 27 октября 1820 г. Каразин сказал министру: «Солдаты, возвратившиеся из-за границы, а наипаче служившие в корпусе, во Франции находившемся, возвратились с мыслями совсем новыми и распространяли оные при переходе своем или на местах, где квартируют. Люди начали больше рассуждать. Судят, что трудно служить, что большие взыскания, что они мало получают жалованья, что наказывают их строго и проч.». На дальнейший вопрос Кочубея Каразин прибавил: «Между солдатами есть люди весьма умные, знающие грамоте. Много есть солдат из бойких семинаристов, за дурное поведение в военную службу отданных. Есть <…> и из дворовых весьма острые и сведущие люди, есть управители, стряпчие и прочие из господских людей, которые за дурное поведение или за злоупотребление отданы в рекруты. Они, так как и все, читают журналы и газеты. Справьтесь, сколько ныне расходится экземпляров „Инвалида“ и других журналов в сравнении прошедшего времени.»

Этот интересный разговор служит подтверждением того, что и в рядах нижних чинов армии было тогда немало развитых людей, правда не с особенно высоким нравственным уровнем.

В русском корпусе, временно оставленном во Франции под командой князя М. С. Воронцова после 1814 г., по-видимому, было введено гуманное обращение, и обратили серьезное внимание на обучение нижних чинов грамоте. Кроме обыкновенных школ, были устроены четыре ланкастерских училища, или школы взаимного обучения. В июне 1818 г. великий князь Михаил Павлович осматривал такую школу в Мобёже, в которой училось 300 солдат, и остался ею очень доволен, узнав, что многие солдаты за три месяца выучивались очень хорошо читать и писать. В первое время Александр I интересовался этими школами и поддерживал идею их учреждения; в 1817 г. по высочайшему повелению учрежден в Петербурге даже особый комитет для введения взаимного обучения в школах солдатских детей, была сформирована школа для гвардейских полков, но уже в 20-х годах мысль о распространении в войсках подобных школ была совершенно оставлена, потому что на эти школы стали смотреть, как на средство распространения вольнодумства и мятежа.

Несомненно, что возвратившиеся из походов солдаты принесли с собой новые понятия о человеческом достоинстве и у них впервые явилось представление о долге гражданина и его правах. Но, однако, такое развитие личного состава войсковых частей может быть отмечено лишь в гвардии и незначительном числе армейских частей, в остальной части армии развитие как офицеров, так и нижних чинов, а особенно отношения между собой были совсем иными. Необходимо иметь в виду, что в армии оставалось еще немало бывших «гатчинцев» и их ярых последователей, продолжавших исповедовать павловский катехизис муштры; им понятны были лишь жестокие приемы обучения и странно было обходиться без телесных наказаний. Правда, с восшествием на престол Александра I эти офицеры притихли и временно предали забвению свои приемы воспитания, но все же отношение их слишком резко отличалось от отношений передового офицерства, несмотря на то что многие из этих гатчинских отпрысков побывали за границей. По-видимому, таких офицеров было немало, что видно хотя бы из особого циркуляра 1810 г., в котором военный министр Барклай-де-Толли, обратив внимание на увеличение в войсках болезненности и смертности, указал генералам на закоренелое обыкновение «всю науку, дисциплину и воинский порядок основывать на телесном и жестоком наказании; были даже примеры, что офицеры обращались с солдатами бесчеловечно». И таких «бравых капитанов», к сожалению, в армии было немало.

 

Влияние Аракчеева на ужесточение армейской дисциплины и муштры

Усиление роли Аракчеева при Александре I ♦ Отзывы современников о реформах, проводимых Аракчеевым в области военного дела

После заграничных походов в характере Александра I произошли резкие перемены: с первых дней своего царствования императору пришлось тратить немало сил на различные административные реформы в России. С 1805 г. начинается напряженная борьба с Наполеоном; в 1812 г. государь своей непримиримой борьбой с Наполеоном показал удивительную твердость характера; заграничные походы отняли у Александра I массу сил на улаживание всевозможных трений между союзниками; в этом отношении особенно тяжел был поход 1814 г., когда Австрия открыто уже мирволила Наполеону, а благополучный для коалиции исход кампании был всецело обязан Александру. Скромный и всегда ровный, любивший свои войска, с ними сроднившийся, император в это время находился на вершине своей славы и был несомненно первым человеком в Европе. Захваченный всецело сначала идеей ниспровержения европейского тирана Наполеона, а затем ловко увлеченный Меттернихом мыслью искоренить в Европе революционные идеи, Александр I надолго увлекается ролью европейского арбитра, навсегда отвлекаясь от своих прежних светлых идеалов в деле перестройки собственного государства. Бремя внутреннего правления становилось при этих условиях для него все тяжелее и невыносимее. Явилась необходимость часть этого бремени переложить на доверенного и ближайшего своего помощника. Естественно, что таким помощником должен был стать наследник цесаревич, но великий князь Константин Павлович уже в самом начале царствования заявлял о твердом намерении никогда не принимать трона, а после 1815 г. он так увлекся обустройством своей Польской армии, что с крайней неохотой покидал любимую Варшаву.

Вопрос о назначении великого князя Николая Павловича наследником престола разрешился лишь в 20-х годах; ему необходимо было, кроме того, закончить военное образование; а великий князь Михаил Павлович был еще слишком молод. Пришлось императору возлагать бремя правления на простого смертного. Таким избранником оказался граф Алексей Андреевич Аракчеев, ставший к концу царствования Александра I неограниченным, бесконтрольным правителем всего государства, единственным докладчиком по всем делам правления, человеком столь значительным, что с ним приходилось считаться даже великому князю Константину Павловичу.

Несомненно, что своим выдающимся положением в государстве Аракчеев всецело обязан Павлу I, к которому он поступил на службу в гатчинские войска 4 сентября 1792 г., будучи принят цесаревичем довольно-таки сухо. На первом же разводе проявил себя так, словно бы век служил в Гатчине, и своим усердием, знанием дела и точной исполнительностью скоро вызвал благоволение великого князя, назначившего его с пожалованием чина капитана командиром своей артиллерийской роты. Аракчеев всецело отдался своим новым обязанностям и в короткое время привел гатчинскую артиллерию в образцовый порядок. Ни с кем не сближаясь, ни перед кем не заискивая, отнюдь не выказывая своего собственного характера, он одним лишь строгим отношением к службе, ревностностью и быстротой выполнения повелений цесаревича достиг высоких отличий и назначений, быстро следовавших друг за другом.

В день вступления на престол Павла I Аракчеев был вызван в Петербург. «Смотри, Алексей Андреевич, служи мне верно, как и прежде. — Такими словами встретил его император и тут же, соединяя его руки с рукой великого князя Александра Павловича, добавил: — Будьте друзьями!» Действительно, Аракчеев немало помогал великому князю в этот тяжелый период. Александру Павловичу уже в ранней молодости пришлось пройти тяжелую жизненную школу, потребовавшую от него высшего напряжения сил и осторожной изворотливости, когда судьба поставила его между двух враждебных лагерей, между Петербургом и Гатчиной.

Граф А. А. Аракчеев (с картины Джорджа Доу)

Необходимость беспрерывно лавировать и приспособляться, постоянно чувствовать себя словно на острие ножа, изощрила присущую ему от природы гибкость души. Способность носить непроницаемую маску на своем прекрасном лице стала для него сознательным орудием самосохранения, но с воцарением Павла I на великого князя был возложен целый ряд новых военных должностей, заставлявших являться ежедневно к вспыльчивому переменчивому императору. Вот тут-то Аракчеев, по-прежнему пользовавшийся полным доверием Павла I и прекрасно изучивший к тому времени характер императора, немало помогал молодому великому князю как советами, так и умелым сглаживанием острых углов во взаимоотношениях императора с сыном; этого великий князь никогда не забывал.

Являясь в это время грозой войск, Аракчеев стоял на страже точного, слепого выполнения указаний государя и соблюдения законности, оставаясь неумолимым и строгим. Саблуков в своих записках оставил нам описание внешности Аракчеева: «По наружности Аракчеев похож на большую обезьяну в мундире. Он был высок ростом, худощав и жилист; в его складе не было ничего стройного; так как он был очень сутуловат и имел длинную, тонкую шею, на которой можно было бы изучать анатомию жил, мышц и т. п. Сверх того, он как-то судорожно морщил подбородок. У него были большие мясистые уши, толстая безобразная голова, всегда наклоненная в сторону; цвет лица его был нечист, щеки впалые, нос широкий и угловатый, ноздри вздутые, рот большой, лоб нависший. Чтобы дорисовать его портрет — у него были впалые серые глаза, и все выражение его лица представляло странную смесь ума и злости».

А. Кизеветтер, ссылаясь на свидетельства Толя и Михайловского-Данилевского, рассказывал, что на разводах в Гатчине в присутствии цесаревича Аракчеев с ревностным увлечением собственноручно вырывал у солдат усы, а близко знавший Аракчеева Мартос сообщает, что в день воцарения Павла I Аракчеев на разводе откусил у одного солдата ухо.

Нельзя сказать, чтобы эта красноречивая характеристика могла привлечь особые симпатии к первому лицу в военном ведомстве в царствование Павла I, а между тем значение его продолжало расти. После короткой немилости императора, он был 11 августа снова принят на службу, а 4 января 1799 г. назначен командиром лейб-гвардейского артиллерийского батальона и инспектором всей артиллерии. За это время он подтянул дисциплину и материальную часть, обращая особое внимание на довольствие людей и опрятность помещений (его любимая поговорка — «чистые казармы — здоровые казармы»).

К этому времени наша артиллерия находилась в упадке, но энергичные меры барона Аракчеева постепенно подняли русскую артиллерию на уровень западноевропейской. 5 мая ему был пожалован графский титул, причем к поднесенному для утверждения графскому гербу государь собственноручно прибавил надпись: «Без лести предан».

Великий князь Александр Павлович видел плоды этой неутомимой деятельности, осознавал роль Аракчеева в создании атмосферы дружелюбия в отношениях со своим грозным отцом и понимал, что у графа хорошо устроена голова и золотые руки, а главное, его поражала непредвзятость, беспристрастность Аракчеева в служебных делах; правда, он вряд ли отдавал себе отчет в том, что Аракчеевым руководили не стремления к государственной пользе, а лишь корыстное (в широком смысле этого слова) желание хитрого царедворца укрепить личное положение. При всей своей способности вникать в суть дела и схватывать самую его сердцевину, Аракчеев, следуя господствовавшему тогда направлению, все чаще и чаще сосредоточивался на показной стороне, на второстепенных, иногда до смешного ничтожных мелочах, но на таких именно, на которые обращал внимание и сам Павел I. Мало-помалу эта черта характера, в совокупности с жестокостью и формализмом, стала главенствующей и не могла укрыться даже от глаз признательного Александра Павловича.

1 октября граф был вторично отставлен от службы «за ложное донесение». Узнав на плацу, во время развода, о замене Аракчеева Амбразанцевым, великий князь Александр Павлович сказал Тучкову: «Слава Богу, могли бы опять напасть на такого мерзавца, как Аракчеев», — и в то же время написал Аракчееву утешительное письмо, в котором встречаются такие строки: «Я надеюсь, друг мой, что мне нужды нет при сем несчастном случае возобновить уверение о моей непрестанной дружбе; ты имел довольно опытов об оной, и я уверен, что ты об ней не сомневаешься. Поверь, что она никогда не переменится». Видимо, великий князь был уверен в скором возвращении Аракчеева.

Граф Аракчеев вернулся в Петербург 27 апреля 1803 г. Новый император назначил его на прежнюю должность инспектора всей артиллерии и командира лейб-гвардейского артиллерийского батальона. Продолжая работать усердно над усовершенствованием нашей артиллерии, он добился блестящей работы нашей артиллерии в важнейших боях кампании 1806/07 г. Александр I это прекрасно понимал и чрезвычайно был ему за то признателен. Во время Аустерлицкого сражения граф находился в свите императора. Когда Александр I вздумал было поручить Аракчееву командование одной из колонн, то он пришел в неописуемое волнение и отклонил поручение, ссылаясь на слабость нервов.

27 июля 1807 г. Аракчеева возвели в чин генерала от артиллерии, а 12 декабря назначили, при сохранении носимых им званий, еще состоящим при государе императоре по артиллерийской части; наконец, 13 января 1808 г. граф Аракчеев поставлен во главе Военного министерства и, кроме того, назначен генерал-инспектором всей пехоты и артиллерии; затем ему были поручены военно-походная канцелярия государя и фельдъегерский корпус. Из перечисления всех этих должностей видно, что Аракчеев при Александре I занимал в военном ведомстве более высокое положение, чем во времена своего фавора у Павла I, но влияние его все более и более усиливалось; теперь он себя чувствовал более прочно, во-первых, благодаря мягкому характеру императора и особой, чисто дружеской признательности за помощь на прежней службе, во-вторых, отсутствие более способных и ловких царедворцев (князь Волконский в то время был в продолжительной заграничной командировке) исключало конкуренцию, и, в-третьих, Александр I видел его плодотворную службу на пользу нашей артиллерии.

В чем же секрет такого необычайного возвышения графа?

Молодой император был крайне ревнив при каких бы то ни было поползновениях к умалению своей власти, мелочен и, в довершение, подозрителен. Главный объект его попечений составляла армия. Страсть к смотрам и учениям от Павла I перешла к нему по наследству. Все, что касалось армии, до самого малейшего назначения, должно было исходить от императора, чтобы армия знала только его одного. Это была святая святых, касаться чего никто не смел, ничье вмешательство не терпелось в этой области, где все решалось по приказу и при непосредственном участии императора. Зная Аракчеева как хорошего работника и знатока военного дела, хотя и не обладающего широким кругозором и способностями, но зато владеющего большим опытом, император ценил в нем прежде всего полную безгласность и слепое исполнение предначертаний свыше, в чем Александр неоднократно убеждался еще в царствование своего отца. Не замешанный в цареубийстве, Аракчеев к тому же не служил живым укором и не тревожил никогда не заживающей в душе Александра раны. Император был уверен, что антипатия, всегда внушаемая Аракчеевым, будет способствовать его ореолу.

Облеченный полным доверием государя, Аракчеев в бытность военным министром немало упорядочил дела этого ведомства. Деятельность его коснулась почти всех отделов военного управления, но нельзя сказать, что он придавал одинаковое значение всем отраслям, что он имел известный план упорядочения и приведения в стройное целое работу всех органов министерства. Не обладая достаточно глубоким пониманием военного дела, будучи воспитан Павлом I в духе показной, мелочной военной службы, новый министр обратил внимание на то, что ему было самому более доступно: строевая часть, своевременное снабжение войск всем необходимым и их обустройство да еще военные госпитали составляли «главное занятие» военного министра, по определению графа Аракчеева.

Почему же он был поставлен у такого важного дела? Ответ на этот вопрос можно найти в одном из высочайших указов 1808 г.: «Опыты прошедших военных действий уверили меня в том справедливом мнении, что строгая дисциплина есть душа военной службы, что малейшее послабление начальника есть первое начало расстройства в целом и что части оного, расслабляясь мало-помалу от сего начала, влекут напоследок за собой последствия, которых ни власть, ни благоразумие несильны уже вдруг пресечь. Сии-то причины были поводом худого послушания младших перед старшими, соперничеств между старшими, и, напоследок, возрождению мародеров, которые наносили столь важный вред всей армии.» Александр I, помня, с каким рвением Аракчеев следил за дисциплиной при Павле I, естественно, должен был остановить свой выбор на нем, раз считал необходимым подтянуть в армии дисциплину, расшатанную неудачными кампаниями 1805, 1806/07 гг.

Однако общегосударственные реформы, начатые Александром I при восшествии на престол, требовали коренных преобразований и всей военной системы, к которым и надлежало приступить немедленно; наконец, для императора было ясным, что скоро предстоит серьезная борьба с Наполеоном, надо было безотлагательно приступить к подготовке к ней; Александр I вполне сознавал, что выполнить все эти требования и вообще вести армию вперед Аракчеев не в состоянии. Ввиду этого граф Аракчеев должен был уступить пост военного министра другому лицу, которое соединяло бы в себе необходимые военно-административные способности и знание войскового быта мирного времени с боевым опытом, с пониманием войны и всего того, что требовалось для доведения боевой подготовки армии до той степени, которая необходима для борьбы с Наполеоном.

В январе 1810 г. военным министром был назначен генерал от инфантерии М. Б. Барклай-де-Толли, а граф Аракчеев остался при государе с сохранением остальных должностей. В мае 1812 г. он сопровождает Александра I в Вильно и находится с ним при армии вплоть до Полоцка. После возвращения в Петербург граф Аракчеев, в качестве члена состоявшего при императоре особого комитета, был занят организацией окружных ополчений, в первых числах августа заседал в другом комитете, руководимом графом Н. И. Салтыковым, избравшего М. И. Кутузова верховным вождем над всеми нашими войсками, боровшимися с Наполеоном, и в том же месяце сопровождал государя в Або на встречу с наследным принцем Швеции. В его ведении находился военный комитет Его Величества, а одно уже это в достаточной мере свидетельствовало о его значении. «И с оного числа [17 июня], — пишет Аракчеев в своих автобиографических заметках, — вся французская война шла через мои руки, все тайные донесения и собственноручные повеления государя императора».

Можно считать, что фактическим распорядителем военного ведомства и в это время, ввиду нахождения Барклая-де-Толли во главе 1-й Западной армии, был Аракчеев, однако распорядителем он являлся безответственным, так как за беспорядки в делах снабжения армий довольствием суду был предан временно управляющий Военным министерством генерал-лейтенант князь А. П. Горчаков.

В Париже, 31 марта 1814 г., государь собственноручно написал было уже приказ о производстве Аракчеева в генерал-фельдмаршалы, но граф упросил отменить приказ и 30 августа лишь принял царский портрет для ношения на шее. Он сопровождал государя и при вторичном заграничном путешествии, в 1815 г.

И вот, когда весь запас твердой воли Александра I оказался исчерпанным в борьбе с Наполеоном, когда все свое время Александр стал тратить на разрешение политических дел Европы, император в последнее десятилетие своего царствования уже не мог быть Александром прежних лет; он видел, что и в самой России, и в его любимых войсках то новое, что порождено прогрессивными устремлениями, не обустроено, а старое расшаталось; надо бы все заново перестроить, но ни времени, ни сил на это у него уже не было. Теперь он искал себе в помощники не смелых реформаторов, а исправных, точных делопроизводителей. Вот при каких условиях бремя государственных забот постепенно перешло в «жесткие руки верного друга», доверие к которому теперь уже стало неограниченным. Как говаривал граф Ростопчин: «Граф Аракчеев есть душа всех дел». С этого времени от усмотрения всесильного графа зависело разрешение того или иного государственного дела; значение министров свелось к малому; единственным непосредственным докладчиком государю стал Аракчеев, как член комитета министров; дело дошло до того, что Аракчеев делал пометки и писал заключения на журналах комитета министров, представляемых Его Величеству, и это вошло в обычай. По словам Н. К. Шильдера, «тусклая фигура Аракчеева успела уже окончательно заслонить Россию от взоров Александра». Характерным подтверждением этого служит эпизод, рассказанный бароном В. И. Штейнгелем (декабристом). Генерал А. П. Тормасов, бывший в 1815 г. главнокомандующим в Москве, составил план восстановления пострадавшей от пожаров столицы и представил его лично государю в Зимнем дворце, прибыв для этого из Москвы. На другой день план был уже у Аракчеева. Вытребовав к себе адъютанта Тормасова, барона В. И. Штейнгеля, Аракчеев ему сказал: «Здравствуйте, господин барон; вы с Александром Петровичем приехали сюда с проектами. Государь мне их передал, чтобы я их рассмотрел вместе с ним. Так доложи ты своему Александру Петровичу — как ему угодно: я ли к нему приеду, или он ко мне пожалует?» Понятное дело, что генерал Тормасов пожаловал к нему с докладом, а в итоге через несколько дней проект и план получили высочайшее одобрение.

Не касаясь военных поселений, о которых речь пойдет позже, следует признать, что в этот период деятельность графа была всеобъемлющей. По свидетельству историка Н. К. Шильдера, в последние годы царствования Александра у государственного кормила дремали старики министры (Татищев, Лобанов, Ланской, Шишков); они казались скорее призраками министров, чем настоящими министрами. Бодрствовал лишь ненавистный всем Аракчеев; однако неограниченным распорядителем войск по-прежнему являлся Александр I, предоставлявший Аракчееву лишь черновую работу. Наступила эпоха в царствовании Александра I, которая называется «аракчеевщиной», подобно тому как в XVIII столетии время правления Анны Иоанновны было прозвано «бироновщиной».

Естественно, что и от Аракчеева не могла укрыться эволюция в мировоззрении офицеров гвардии и многих нижних чинов после возвращения из заграничных походов. Естественно также, что Аракчеев, воспитанный Павлом I, менее всего был расположен к поощрению этого. Во избежание дисциплинарных нарушений и для пресечения свободолюбивых веяний среди офицеров и солдат Аракчеев решает расширить объем фронтовых занятий, в частности и за счет сокращения свободного от воинской службы времени. Нетрудно было ему эту мысль внушить и государю.

Достаточно было начальствующим лицам узнать о том, какое значение придают фронтовым занятиям император и Аракчеев, чтобы они приобрели широкий размах. Воспряли духом офицеры, воспитанные на муштре Павла; скоро увлечение перешло всякие границы; забыли, для чего эти занятия были созданы, а считали, что они должны служить венцом всего обучения войск; сам император, а за ним и остальные высшие начальники обыкновенно на смотру обращали внимание лишь на строевую подготовку.

Интересно проследить переписку между великим князем Константином Павловичем, командовавшим в это время Польской армией в Варшаве, и генералом Сипягиным, начальником штаба гвардейского корпуса.

«На приказ, отданный у вас в корпусе 30 января, — пишет великий князь, — что государь император изволил заметить, что гвардейские полки наряжают для караула 1-го отделения из других батальонов офицеров, и подтверждается, что все офицеры должны равно знать службу, скажу вам, что нечего дивиться тому, что полковые командиры выбирают и одних и тех же посылают офицеров в 1-е отделение на разделку, ибо ныне завелась такая во фронте танцевальная наука, что и толку не дашь; так поневоле пошлешь тех же самых офицеров, точно как на балах обыкновенно увидишь: прыгают французский кадриль всегда одни и те же лица — пары четыре или восемь, а другие не пускаются. Я более двадцати лет служу и могу правду сказать, даже во время покойного государя был из первых офицеров во фронте, а ныне так перемудрили, что и не найдешься».

На письмо Н.М. Сипягина относительного того, что комитету, высочайше учрежденному для составления военного устава, поручено уравнять как стойку учрежденного при гвардии учебного батальона, так и шаг, ружейные приемы и экипировку и что после царского смотра солдаты батальона вернутся в свои полки и послужат там во всем образцом, Константин Павлович писал: «Дивлюсь не надивлюсь, что за новый учебный батальон у вас; по-моему, кажется, из рук вон мелочь; хорошо сделать учебный батальон для таких полков, которые в отдаленности, и собрать с оных людей для единообразия, но из таких войск, которые под носом и всегда на глазах, это удивительно; разве в гвардейских полках не умеют уже учить? — а мне кажется, в оных лучше нового учебного батальона выучат: да я таких теперь мыслей о гвардии, что ее столько учат и даже за десять дней приготавливают приказами, как проходить колонами, что вели гвардии стать на руки ногами вверх, а головою вниз и маршировать, так промаршируют; и немудрено: как не научиться всему — есть у вас в числе главнокомандующих танцмейстеры, фехтмейстеры, пожалуй, и Франкони завелся, а нам здесь, сидя в дыре, остается только у вас перенимать и как-нибудь, чтобы догонять.»

Трудно дойти дальше в мелочах, если высочайше утвержденный комитет по составлению уставов, куда входят высшие начальствующие лица, должен исполнять обязанности взводного командира.

Однако, не только в гвардии, но и в других частях русской армии обучение и боевая подготовка носила тот же характер.

Великий князь Константин Павлович в своей Польской армии добился еще лучших результатов в линейном учении, чем в гвардии. Об этом свидетельствует выдержка из письма цесаревича о двух разводах в Варшаве в 1816 г.: «Литовский батальон дал развод и учился на два батальона. Учение сие происходило столь совершенно во всех отношениях, что удивило всех зрителей, а захождение плечом целыми батальонами, марширование рядами и полуоборотом целым фронтом столь было совершенно, и таковая соблюдалась осанка, что я с сердечным удовольствием отдал им в полной мере справедливость в том, что сего превзойтить невозможно. После сего на другой опять день был развод финляндского батальона и учение на два батальона, и должно признаться, что не токмо ни в чем не уступил Литовским, но совершенно чудо, необычайная тишина, осанка, верность и точность беспримерны, маршировка целым фронтом и рядами удивительна, а в перемене фронта взводы держали ногу и шли параллельно столь славно, что должно уподоблять движущим стенам, и вообще должно сказать, что не маршируют, но плывут, и, словом, чересчур хорошо, и, право, славные ребята и истинные чада российской лейб-гвардии».

Смотр польской кавалерии великим князем Константином Павловичем в Варшаве на Саксонской площади в 1824 г. (с картины Яна Розена)

По тону этого восхищенного письма цесаревича, большого знатока и ревностного служаки в павловские времена, можно судить о той степени совершенства, которая была достигнута в линейном учении Лейб-гвардии Финляндского полка. Спрашивается, сколько же времени, усилий и муштры надо было потратить для того, чтобы добиться от нижних чинов такого автоматизма и получить от строя целого батальона подобие плывущей стены? Невольно кажется, что вновь воскресли времена Фридриха Великого и что славный 1812 г., когда наши войска показали столько умения в боевых действиях, еще не приходил.

К сожалению, и главнокомандующий 1-й армии, фельдмаршал Барклай-де-Толли, после 1815 г., подчиняясь требованиям Аракчеева, стал, по свидетельству генерала Паскевича, «требовать красоту фронта, доходящую до акробатства, преследовал старых солдат и офицеров, которые к сему способны не были, забыв, что они еще недавно оказывали чудеса храбрости, спасали и возвеличивали Россию. Армия не выиграла от того, что, потеряв офицеров, осталась с одними экзерцирмейстерами. У нас экзерцирмейстерство приняла в свои руки бездарность, а как она в большинстве, то из нее стали выходить сильные в государстве, и после того никакая война не в состоянии придать ума в обучении войск. Что сказать нам, генералам дивизии, когда фельдмаршал свою высокую фигуру нагинает до земли, чтобы ровнять носки гренадер? (Курсив мой. — В. Н.) И какую потом глупость нельзя ожидать от армейского майора? Фридрих II этого не делал. Но кто же знал и помышлял, что Фридрих делал? А Барклай-де-Толли был у всех тут на глазах. В год времени войну забыли, как будто ее никогда и не было, и военные качества заменились экзерцирмейстерской ловкостью». Эти заметки героя Смоленска чрезвычайно характерны. Герой 1812 г. и Шведской войны, бывший военный министр, человек образованный, слепо исполняет муштровочные требования Аракчеева, и как еще исполняет? Так исполнял во времена Павла его требования лишь один Аракчеев. Было ли время при таких серьезных занятиях еще изучать деяния Фридриха и других великих полководцев? Конечно, нет.

Не лучше обстояло дело и во 2-й армии. Государь и Аракчеев смотрели на нового главнокомандующего этой армии (после Бенигсена), графа Витгенштейна, как на человека слабого и слишком доброго. В 1818 г. в армию был командирован из Петербурга будущий ее начальник штаба, молодой и ловкий генерал-майор Киселев, с поручением приготовить армию к высочайшему смотру. Полагая, что армия, расквартированная вдали от Петербурга, недостаточно усвоила новую муштру, к которой главнокомандующий относился довольно-таки скептически, решили командировать опытного человека, который сумел бы отдрессировать и вымуштровать армию. Надо думать, эта командировка была делом рук князя П. М. Волконского, который особенно ревниво следил за тем, чтобы государь не был расстраиваем дурной подготовкой войск, любимых им больше всего. А что Александр I в это время придавал большое значение парадам и понимал в этом толк, можно видеть хотя бы из случая, происшедшего в Варшаве 23 сентября 1816 г. Во время большого парада всех войск, дислоцированных в Варшаве и ее окрестностях, когда отлично выдрессированная пехота проходила батальонными колоннами, государь с приятной улыбкой сказал цесаревичу: «Это точно так, как польские графленые в клеточках рапорты». Из этого можно вывести, насколько мысли Александра I к этому времени сроднились с шаблонами, что еще более сближало его с Аракчеевым. Стремление все сглаживать и равнять к этому времени у императора переходило уже в манию.

В январе 1818 г. Киселев прибыл в Тульчин, прихватив с собой из Петербурга великого знатока муштры полковника Адамова, двух унтер-офицеров и одного музыканта. Насколько важную роль в армии играл Адамов, видно хотя бы из ответа генерала Закревского, которого Киселев, после смерти Адамова в 1821 г., просил прислать на замену кого-то, до тонкости знающего все правила и порядки, принятые в гвардии и приветствуемые императором: «На место Адамова профессора не знаю, а лучше снесись с полковыми командирами гвардейскими, к которым имеешь доверенность».

Но едва ли не самой яркой характеристикой способов тогдашнего обучения войск будут нижеследующие строки генерала Киселева из его переписки с Закревским. Вопрос о войне с Турцией, ввиду восстания Греции, не разъяснившийся в 1821 г., оставался нерешенным и в начале следующего года, и во 2-й армии не знали, к чему же готовиться — к войне или к давно ожидаемому смотру государя. «От вас из Петербурга мы ничего не имеем, — писал генерал Киселев, тогда уже начальник штаба армии, Закревскому 12 января 1822 г., — и не знаем, к чему готовиться; война и учебный шаг — две статьи, совершенно разные, а к весне и то и другое будет нужно; тебе, вероятно, дела известны, вразуми нас и направь на путь истинный». В конце февраля он повторял тот же вопрос: «Неужели у вас ничего не известно? Не поверишь, как трудно готовиться к войне и к мирным занятиям». (Курсив мой. — В. Н.) Итак, даже самые выдающиеся деятели в армии, люди чрезвычайно даровитые, мирились с тем, что войска в мирное время готовят не к войне, а к плац-парадам. Из этого видно, насколько смотровые требования того времени были серьезны, если к ним надо готовиться заблаговременно, настойчиво и упорно. Следует признать гибельной систему Аракчеева, не являющегося ответственным за армию, но влияющего на нее сильнее любого военного министра, благодаря личным отношениям с императором. Забыты были наиполезнейшие уроки войн с Наполеоном, и на сей раз безвозвратно. Нижние чины были большей частью безграмотны; об их образовании перестали думать — некогда было. Срок службы по-прежнему был 25-летним (для однодворцев, жителей Малороссии, Новороссии и Слободской Украины — 15-летним); штрафники служили бессрочно. В 1818 г. срок службы для нижних чинов гвардии был уменьшен до 22 лет.

Не то мы видим в Кавказской армии, руководимой талантливым Ермоловым; в ней боевая жизнь била ключом, о муштровке и линейных учениях не приходилось и думать — не было времени; мало времени тратили в кавказских войсках и на смотры; петербургского парадера, попавшего в эту армию, прежде всего поражал непарадный вид войск, и подчас презрительное слово «оборванцы» срывалось у него с уст, когда он делился своими впечатлениями после возвращения в Петербург. Зато слава русская гремела не только по Кавказу, но и по всей Персии и Малой Азии.

Таким образом, необходимо прийти к выводу, что к концу царствования, под влиянием Аракчеева, у Александра I расцвела любовь к военной муштре, зачатки которой были так прочно заложены Павлом I. Забыли, что в мирное время следует учить только тому, что придется делать на войне; считали, что вся цель военного дела заключается в педантичном парадировании: в изучении правил вытягивания носков, равнения шеренг и выделывания ружейных приемов. Главнокомандующий 2-й армии, граф Витгенштейн, с честью командовавший отдельным корпусом в 1812 г. и армией в 1813 г., перед высочайшим смотром беспокоится почти исключительно о мелочах. Так, в своем письме к Киселеву, датированном осенью 1823 г., он просит: «Обратить внимание, чтобы этишкеты и прочие вещи были выбелены как можно лучше, ибо государь очень много смотрит на это». В одном из приказов по армии после смотра главнокомандующего было указано, что «панталоны в пехоте недостаточно выбелены». Дело дошло до того, что самым вредным для солдат считали войну. Император Александрв беседе с графом Каподистрия прямо сказал: «Довольно было войн на Дунае, они деморализуют армии». (Курсив мой. — В. Н.) Недаром же один из сознающих вред такого обучения, генерал Сабанеев, командир 6-го пехотного корпуса (бывший на Березине начальником штаба у Чичагова и в кампании 1814 г. — начальником штаба армии Барклая), писал Киселеву: «Учебный шаг, хорошая стойка, быстрый взор, скобка против рта, параллельность шеренг, неподвижность плеч и все тому подобные, ничтожные для истинной цели предметы столько всех заняли и озаботили, что нет минуты заняться полезнейшим. Один учебный шаг и переправка амуниции задушили всех — от начальника до нижнего чина.

Какое мученье несчастному солдату, и все для того только, чтобы подготовить его к смотру! Вот где тиранство! Вот в чем достоинство Шварца, Клейнмихеля, Желтухина и им подобных! Вот к чему устремлены все способности, все заботы начальников! Каких достоинств ищут ныне в полковом командире? Достоинство фронтового механика, будь он хоть настоящее дерево. Что же ожидать должно? Нельзя без сердечного сокрушения видеть ужасное уныние измученных ученьем и переделкой аммуниции солдат. Нигде не слышно другого звука, кроме ружейных приемов и командных слов, нигде другого разговора, кроме краг, ремней и вообще солдатского туалета и учебного шага. Бывало, везде песня, везде весело. Теперь нигде их не услышишь. Везде цыц-гаузы и целая армия учебных команд. Чему учат? Учебному шагу! Не совестно ли старика, ноги которого исходили десять тысяч верст, тело которого покрыто ранами, учить наравне с рекрутом, который, конечно, в короткое время сделается его учителем».

Смотр войск императором Александром I перед Зимним дворцом в Санкт-Петербурге

Кто же был причиной таких страшных реформ? Да все тот же Аракчеев, имевший в то время неограниченное доверие Александра I. Невольно вспоминаются при этом слова того же Сабанеева из его письма от 13 ноября 1819 г. к Киселеву: «Не грустно ли видеть каждому благомыслящему человеку, какое влияние сей гнилой столб имеет на дела государственные»?

 

Князь П. М. Волконский

Командирование Волконского в 1807 г. во Францию ♦ Роль Волконского как начальника штаба при российском императоре во время Заграничных походов ♦ Усовершенствование Волконским квартирмейстерской части ♦ Трения между Аракчеевым и Волконским и их последствия

В начале 1810 г. главным помощником императора в деле преобразования военной системы, вместе с М. Б. Барклай-де-Толли, является князь Петр Михайлович Волконский, приближенный Александра со дня его воцарения. Кампании 1805, 1806/07 г. особенно ярко подчеркнули неустройство у нас штабной (квартирмейстерской) службы. После Тильзитской встречи, во время которой князь Волконский находился в свите императора, Александр I, придя к заключению о необходимости реорганизации всех наших штабных учреждений, сразу же командировал во Францию пользовавшегося большим его доверием князя Волконского, которому поставил целью соответственно изучение всех французских военных учреждений, чьи достоинства были оценены путем дорого стоившего нам боевого опыта.

Князь Волконский, пробыв во Франции около трех лет, добросовестно изучил французскую военную систему. Организация управления армией на высшем командном уровне была особенно тщательным предметом его изучения. Вернувшись, Волконский представил государю подробный отчет. Александр I остался вполне доволен собранными князем сведениями и назначил его в 1810 г. управляющим квартирмейстерской частью, одновременно с назначением Барклай-де-Толли военным министром. Император для крупных реформ в армии искал людей с широким кругозором и нашел таких.

Волконский горячо принялся за реформирование штабных учреждений. Трудно было за два года подготовить необходимые кадры офицеров квартирмейстерской службы; многое еще оставалось недоделанным, но боевой опыт 1812 г. подтвердил целесообразность начатых реформ Волконского.

Незадолго до этой войны, одновременно с «учреждением Военного министерства» 27 января 1812 г., было объявлено «учреждение для управления большой действующей армией», которое «от самого первоначальнаго плана оному до последней отделки каждой его части составлялось, обрабатывалось и исправлялось под непосредственным руководством и по замечаниям» самого государя, лично направлявшего деятельность специально для этого случая составленной комиссии, в которой заседали Бакрлай-де-Толли, в качестве председателя, и Волконский, в качестве члена.

Это учреждение устанавливало единую власть главнокомандующего армий, действующих на одном театре войны, давало стройную систему штабов и управлений для передачи распоряжений главнокомандующего и последующих начальников, а также предусматривала образование вспомогательных органов высшего военного управления и командования. Квартирмейстерская наша часть оказалась на высоте положения и во время войны 1812 г. выдвинула целый ряд деятельных и способных начальников (Ермолов, Дибич, Толь, Гардинг, Довре и др.), а в 1813 г. даже заняла фактически первое место в ряду генеральных штабов союзных армий, невзирая на видимое преобладание иноземного высшего командования (Шварценберг, Блюхер).

В конце 1812 г., с прибытием императора в армию, была образована главная квартира и начальником главного штаба Его Величества стал Волконский. На его долю выпало немало работы, особенно во время заграничных походов; кроме стратегических и тактических способностей приходилось проявлять и дипломатические. Умелым подбором помощников и неутомимой работой князь Волконский блистательно оправдал свое назначение; к тому же долгая служба при дворе чрезвычайно способствовала приобретению умения улаживать всякие трения, что так пригодилось в 1814 г., когда коалицию раздирали разногласия, устраняемые исключительно благодаря настойчивости Александра I и дипломатичности самого Волконского и членов его штаба (Толь, Дибич). Естественно, что по окончании войн Александр I пожелал сохранить ту организацию, которая способствовала успеху в борьбе с Наполеоном.

В именном указе Сенату от 12 декабря 1815 г. было объявлено, что для управления всем военным ведомством учреждается Главный штаб при Его Императорском Величестве в составе: а) начальника Главного штаба, б) военного министра, в) инспектора артиллерии и г) инспектора инженерного корпуса. Указом, в частности, предписывалось следующее: «Все дела военного управления разделяются на два рода: к первому принадлежит, так сказать, часть фронтовая, т. е. счисление людей в армии, предметы, в приказ входящие, и т. п.; а ко второму — без изъятия все то, где есть оборот денежных сумм, словом, часть экономическая. Дела первого рода производятся у начальника штаба, второго же рода у военного министра». Последний подчиняется начальнику главного штаба, который являлся единственным докладчиком государю о делах военного ведомства; он же ставил в известность военного министра о распоряжениях, отдаваемых государем по части экономической.

На должность начальника Главного штаба Его Императорского Величества был назначен, конечно, генерал-адъютант князь П. М. Волконский. Кроме чувства тесной дружбы, Александр I питал к нему особое уважение, как к своему боевому сподвижнику и большому знатоку военного дела; а главное, Волконский был человеком мягким, даже слабохарактерным, и не затмевал собой личности Александра I.

Военным министром был назначен генерал-адъютант Коновницын, герой 1812 г., человек ловкий, но способный и очень деятельный, однако характера своего резко не показывавший.

Князь Волконский усовершенствовал квартирмейстерскую часть и поставил ее очень высоко; она обладала прекрасной организацией, имела просвещенных и талантливых руководителей. Князю Волконскому наша армия и Генеральный штаб обязаны тем, что в рядах этого штаба (тогда называвшегося квартирмейстерской частью) выдвинулись такие деятели, как Дибич и Толь. Ему же главным образом обязана армия созданием военной литературы и особенно картографической части.

12 декабря 1816 г. было увеличено жалованье офицерам, от прапорщика до полковника включительно, и велено сверх жалованья выдавать еще и столовые деньги полковым командирам, бригадным генералам, дивизионным и корпусным начальникам, начальникам штабов армий. Заслуга в этом принадлежит непосредственному помощнику князя Волконского, дежурному генералу Главного штаба генералу Закревскому.

Но кроме своей служебной деятельности Волконский имел очень большой вес и благодаря особенной близости к государю, так как князь, можно сказать, безотлучно находился при Александре I, одновременно исполняя обязанности и министра двора. Ежедневно утром, в половине девятого, он являлся к государю при окончании туалета; никто, кроме князя, в это время не имел права входить к императору, который обыкновенно отдавал Волконскому распоряжения относительно двора и обеденного стола. Лишь только государь заканчивал свой туалет, к нему опять призывался Волконский с докладом по военной части; после него являлся граф Аракчеев, делавший доклад о состоянии дел в империи («коей он был настоящий наместник», — замечает современник), причем нередко Аракчеев обсуждал то, о чем только что докладывал князь Волконский. Они проводили в кабинете часа полтора. После них на полчаса принимали дипломатов, затем звали главнокомандующего или генерал-губернатора столицы, коменданта, ординарцев.

Данилевский-Михайловский отметил, что в 1819 г. только Волконский и Аракчеев имели ежедневный доступ к императору и пользовались его доверенностью; кроме них, никто при дворе ничего не значил. В путешествиях по России государь всегда ездил в одной коляске с Волконским, но, если его сопровождал и Аракчеев, то, подъезжая к какому-нибудь большому городу, Александр брал к себе в коляску Аракчеева, этим как бы подчеркивая его первостепенное значение. И это Волконский сносил терпеливо.

Вообще Александр I обращался с Волконским гораздо резче, чем с Аракчеевым, отношения к которому в последние годы носили характер удивительной предупредительности; Волконскому же государь часто выговаривал по малозначащему поводу. Князь Волконский был предан императору беззаветно; больше всего думая о покое Александра I, он принимал к этому все меры, нисколько не заботясь о себе и не имея из-за этого личной жизни. Благодаря своей близости к государю он получал от высших начальников донесения, где сообщалось обыкновенно то, что было желательно довести до сведения государя, но сделать официальным путем нельзя. Волконский обыкновенно брал на себя такую миссию, а мнение или даже резолюцию государя отсылал писавшему.

Постоянно сопровождая императора во всех его поездках, он присутствовал на всех военных смотрах, а потому был отлично ознакомлен с состоянием войск. Однако благодаря осторожному и мягкому характеру, а главное, исключительной преданности Александру I он не считая возможным предлагать свои советы императору, чем умалял свое значение до типичного придворного; впрочем, вряд ли Александр I терпел бы так близко около себя человека, могущего иметь на него сильное влияние, а тем более проводившего через него свои идеи.

Прекрасно воспитанный, доброжелательный, умный и развитой, склонный к прогрессу, умевший найти и выдвинуть способных помощников, Волконский вызывал особые симпатии императора; однако такого значения, как Аракчеев, он отнюдь не имел, ибо был осторожен до робости.

Граф Аракчеев давно уже взирал с завистью и недовольством на исключительную близость Волконского к государю и прилагал все усилия к тому, чтобы оттереть его. При возрастающем с годами разочаровании государя в людях сделать это было не особенно трудно, даже в отношении Волконского, и в 1823 г., ввиду возникших недоразумений по поводу сокращения военной сметы (Волконский признал возможным сократить смету лишь на 800 тысяч руб., считая остальные расходы необходимыми, а граф Аракчеев сократил эти расходы на 18 млн. рублей), из-за сделанного по этому поводу Александром I обидного замечания, Волконский просил письмом государя уволить его и до излечения болезни пребывать за границей. Заграничный отпуск ему предоставили быстро, а на его должность назначили генерал-адъютанта Дибича, которому Александр I при первом же свидании дал такое наставление относительно будущих отношений с графом Аракчеевым: «Ты найдешь в нем человека необразованного, но единственного по усердию и трудолюбию ко мне; старайся с ним ладить и дружно жить: ты будешь иметь с ним часто дело, и оказывай ему возможную доверенность и уважение». Дибич усвоил это отлично и всегда оказывал Аракчееву подчеркнутое уважение.

Князь Волконский возвратился из-за границы в Петербург в начале 1824 г. Александр I пожаловал ему орден св. Андрея Первозванного при милостивом рескрипте, но не предложил прежнюю должность, поскольку этого не желал Аракчеев. Ему предложили стать главнокомандующим 2-й армии, но Волконский предпочел остаться адъютантом государя и исполнять высочайшие поручения, преимущественно придворные (например, сопровождать императрицу Елизавету Алексеевну в Таганрог).

Естественно, что князь Волконский в своей переписке называл Аракчеева не иначе как «проклятый змей», «злодей», и выражал убеждение, что изверг сей губит Россию, погубит и государя.

Если такой осторожный человек, как князь Волконский, выражался столь резко об Аракчееве, то можно судить о том, с какой ненавистью относились к графу в армии, делами которой ему поручено было ведать. К этому времени во главе войск в большинстве случаев стояли лица, угодные или приятные графу.

 

Уставные требования к обучению войск

Пехотные и артиллерийские уставы ♦ Причины и последствия ускоренной подготовки офицерских кадров

Вскоре после наполеоновских войн вышли новые уставы: пехотный устав в 1816 г., а кавалерийский — в 1818 г. (издан в Варшаве, по месту нахождения августейшего генерал-инспектора кавалерии). Годы выхода уставов свидетельствуют о том, что к ним в значительной мере руки приложил Аракчеев. И действительно, уставы были переполнены множеством мелочных подробностей; в них не было почти ничего, относящегося к самой боевой подготовке. В «Воинском уставе о пехотной службе» нет ни одной строки о том, как производится атака; нет об этом ни единого слова в «Правилах полкового учения для пехоты» (изд. 1818 г.) и в «Воинском уставе о линейном учении» (1820 г.).

В «Воинском уставе о кавалерийской строевой службе» есть коротенькая глава «Об атаке»; в ней предписывается во время атаки «слишком горячих лошадей придерживать», «в карьер более 80 шагов никогда не атаковать», галопом проходить тоже шагов 80 и несколько раз подчеркивается, что главное при атаке — это равнение. Впрочем, в примечании указана важность обучения конницы атаке; в этом уставе процесс обучения рассмотрен гораздо шире, чем в пехотном, что объясняется личностью генерал-инспектора кавалерии, под редакцией которого этот устав и вышел. Великий князь Константин Павлович, участник последних суворовских походов, не мог забыть о главной сути суворовского учения — атаке; к тому же великий князь мог и не считаться с мнением Аракчеева, в отличие от генералов.

Однако в этом же уставе встречаются такие указания, как «не делать атаки на пехоту, готовую встретить конницу», «считать невозможной атаку на пехотную колонну», т. е. уделяется весьма серьезное внимание удобствам действия кавалерии, ее безопасности, но на войне обстановка всем повелевает и прежде всего должна быть выполнена поставленная цель, каких бы это ни стоило жертв.

С течением времени наружные требования окончательно затемняют внутреннюю суть устава. Так, в «Воинском уставе о кавалерийской строевой службе» (изд. 1823 г.) есть такие указания: «атакующий фронт должен идти на неприятеля сколь можно осанисто и стараться быть совершенно сомкнутым в рядах, ибо от сего наиболее зависит успех в атаке».

Тратя много усилий на линейные ученья подготовку к ним, войска не имели времени заниматься стрельбой, хотя в уставе об этом говорится достаточно весомо («нет нужды доказывать, сколь важно и необходимо, чтобы солдаты обучены были цельно стрелять. Опыты научают, что и самые успехи в военных действиях много от совершенства в искусстве сем зависят»). В уставе указано: «ежегодно в учебное время всех унтер-офицеров и солдат в полку обучать стрелять в цель, употребляя для сего единственно большую часть пороха, для ученья назначенного».

К сожалению, в уставе не было приведено точного распределения самих упражнений стрельбы, вследствие чего некоторые начальники считали достаточным для обучения стрельбе выпускать в год по пять пуль, а оставшийся порох использовать хотя бы для фейерверка в торжественные дни.

Наконец, имелись «Правила рассыпного строя, или Наставления о рассыпном действии пехоты» (изд. 1818 г.), где даны весьма целесообразные сведения относительно значения огня в бою. В 1-м параграфе указано, что этот строй весьма соответствует вооружению пехоты, ибо сила ее преимущественно заключается в огне, однако же не в множестве, а в меткости выстрелов; рассеянное положение пехоты дает больше удобств стрелять метко; в рассыпном строю открывается то еще преимущество, что неровности рельефа местности почти всегда представляют защиту от пули врага.

В этих правилах еще раз подтверждена важность меткой стрельбы: «Многие полагают еще и ныне, что пуля вредит неприятелю только случайно. Мнение сие действительно оправдывается, однако ж только в тех случаях, где неучи действуют ружьем; когда же ружье в руках настоящего стрелка, мастера ремесла своего, то и успех стрельбы не будет зависеть от случайности».

Сущность рассыпного строя в наставлении изложена очень четко: «При таком способе сражаться действие каждого стрелка представится в виде частной или личной драки: ибо подробности действия, например, выгоднейших средств к нанесению вреда сопернику своему, избрание места к закрытию и защиты своей и проч. зависят совершенно от собственной воли и понятий стрелка». Странно читать среди других чисто формалистских уставов такой призыв к частному почину!

Во 2-й армии первый смотр стрельбы, по настоянию молодого начальника штаба генерала Киселева, был произведен в 1819 г.; этот смотр показал, что стрелковое дело в армии находится в жалком состоянии; причину следует искать в том, что начальники не придавали ей значения, так как на основательные занятия ею времени не было, а главное, высшие начальники на смотрах ею обыкновенно не интересовались, посвящая все свое внимание линейному учению. Кроме того, в войсках было очень много неисправных ружей.

В общем, вся цель обучения нижних чинов может быть выражена следующими строками: «обучив каждого солдата правильно стоять, владеть и действовать ружьем, маршировать и делать обороты и вообще все движения, весьма легко будет довести до совершенства в обучении роты, от коих зависит совершенство батальона и полка; для сего полковому и батальонным командирам как возможно прилежнее смотреть за ротными командирами, дабы при обучении солдат поодиночке каждому ясно, с терпением и без наказаний толковали все принадлежащие правила, показывая, что и как им исполнять; строгость при ученье употреблять только для нерадивых, но и тут поступать с умеренностью и осторожностью. Попечительный и искусный начальник может поселить в подчиненных своих охоту к службе и повиновение; стараться также доводить солдат, чтобы почитали за стыд и самомолейшее наказание».

К сожалению, эти благие указания воинских уставов, в составлении которых принимали участие видные деятели минувших войн, скоро были забыты; влияние Аракчеева напрочь смело идейную сторону обучения, а смотровые требования высшего начальства заставили полковых, батальонных и ротных командиров думать исключительно о муштре, при которой «строгость при ученье» приходилось проявлять не только к нерадивым, но и ко всем; понятно, что немногие ротные командиры при этом умели «поступать с умеренностью и осторожностью».

По словам известного партизана Д. В. Давыдова, «относительно равнения шеренг и выделывания темпов, наша армия бесспорно превосходит все прочие. Но, Боже мой, каково большинство генералов и офицеров, в коих убито стремление к образованию, вследствие чего они ненавидят всякую науку! Эти бездарные невежды, истые любители изящной ремешковой службы, полагают в премудрости своей, что война, ослабляя приобретенные войском в мирное время фронтовые сведения, вредна лишь для него. Как будто войско обучается не для войны, но исключительно для мирных экзерциций на Марсовом поле. Прослужив не одну кампанию и сознавая по опыту пользу строевого образования солдат, я никогда не дозволю себе безусловно отвергать полезную сторону военных уставов; из этого, однако, не следует, чтобы я признавал пользу системы, основанной лишь на обременении и притуплении способностей изложением неимоверного количества мелочей, не поясняющих, но крайне затемняющих дело. Налагать оковы на даровитые личности и тем затруднять им возможность выдвинуться из среды невежественной посредственности — это верх бессмыслия. Таким образом можно достигнуть лишь следующего: бездарные невежды, отличающиеся самым узким пониманием, окончательно изгоняют отовсюду способных людей, которые, убитые бессмысленными требованиями, не будут иметь возможности развиваться для самостоятельного действия и безусловно подчинятся большинству.»

Борьба с Наполеоном потребовала немало войск, а в связи с этим пришлось значительно усилить и офицерский состав. Правда, в 1812 г. при формировании ополчения было принято много чиновников, отставных или даже дворян на должность офицеров; многие из них в 1813 г. перешли в регулярные полки, а затем и совсем остались в армии на действительной службе, но все же убыль офицеров была велика. Военное ведомство было сильно озабочено увеличением офицерского контингента, стремясь количеством до некоторой степени уравновесить недостаточные знания выпускаемых офицеров. В наиболее тяжелую годину военно-учебные заведения производили выпуски даже дважды за год. Дворянский полк, например, в 1812 г. выпустил 1139 офицеров.

Изменившиеся после 1815 г. условия службы, в связи со взглядом Аракчеева на военное дело, заставили уйти многих офицеров, причем, как замечает князь Паскевич, многие «наши георгиевские кресты пошли в отставку и очутились винными приставами». Приходилось опять производить усиленные выпуски. Так, в 1823 г., по высочайшему повелению, были произведены в офицеры до окончания курса 122 воспитанника 1-го и 2-го кадетских корпусов, питомцев Дворянского полка, военно-сиротского дома и Царскосельского лицея. Но такими экстренными выпусками нельзя было, конечно, радикально компенсировать недостаток офицерского состава.

Популярность военной службы среди дворянства уменьшается; вторжение Наполеона в Россию разорило немало помещиков, прожить же на одном казенном жалованье было трудно: после 1812 г. цены во всей России сильно поднялись. Это и вызвало прибавку содержания офицерским чинам, объявленную в день рождения государя, 12 декабря 1816 г.

Поскольку в период с 1801 по 1825 г. из всех военно-учебных заведений было выпущено только 16 тысяч офицеров, военное ведомство пришло к необходимости учредить особые элементарные школы для подпрапорщиков; с 1822 по 1825 г. такие школы организовали в Могилеве, при штабе 1-й армии; юнкерскую школу — при штабе 2-й армии, в местечке Тульчине, и корпусные школы — при Гренадерском корпусе и при корпусах 1-й армии. Учреждением всех этих школ имелось в виду подготовить молодых людей к офицерскому званию, дав им знания, необходимые для строевого офицера, образовав их нравственно и внушив им правила военной дисциплины; однако уровень знаний, почерпнутых будущими офицерами в этих школах, был невысок, а нравственные устои — непрочны, так как пребывание воспитанников в школах было непродолжительным, да и состав учителей подбирался случайный.

Даже в военно-учебных заведениях учебное дело было поставлено невысоко; польза от учителей-иностранцев невелика, а своих учителей было мало; программы поражали многопредметностью, учебники или отсутствовали, или устарели. Служебное и материальное обеспечение учителей до 1819 г. было незавидное. По словам одного из современников, учителя нижних классов были «люди добрые и знающие», но некоторые из них настолько бедны, что «дозволяли кадетам пополнять пустые учительские карманы кусками хлеба, мяса, каши и масла в бумажках». В военно-сиротском доме учителю русского языка за 18 недельных часов полагалось жалованье 300 рублей в год!

Лишь когда во главе военно-учебных заведений стал гуманный граф Петр Петрович Коновницын (1819–1822), обратили наконец серьезное внимание на улучшение материальных условий, на лучшее размещение воспитанников, а главное, на их нравственное воспитание. К сожалению, граф Коновницын недолго пробыл на своем посту, и его влияние скоро было снивелировано. Нравы огрубели, уровень воспитания снизился, так как требования Аракчеева были диаметрально противоположны воззрениям графа Коновницына.

Достаточно указать, что стоявший почти 20 лет во главе 1-го кадетского корпуса (1801–1820) генерал Клингер, чрезвычайно ценимый главным начальником военно-учебных заведений великим князем Константином Павловичем педагог, говаривал: «Русских надо менее учить, а более бить!». И действительно, за исключением коновницынского периода, в военно-учебных заведениях процветали телесные наказания, суровое и грубое обращение как между воспитанниками, так и воспитателей с ними. Понятно, что при выходе в офицеры они переносили такое же обращение и на своих солдат, особенно если видели поощрение со стороны своего ротного, батальонного, а зачастую даже и полкового командира.

Генерал Киселев после вступления в должность начальника штаба 2-й армии писал Закревскому 13 июля 1819 г.: «Касательно до назначения будущих полковых командиров, то я здесь отличных действительно не знаю, батальонами ладят, но полк — дело другое». В это время уже резко бросался в глаза недостаток образования и воспитания среди начальников, начиная от самых младших. Во время службы с офицерами не занимались; стремились лишь превратить и офицеров, и солдат в машины, способные к однообразному и одновременному исполнению команд.

Долгое время анализом кампаний 1812–1814 гг. как бы перестали интересоваться. Описания и планы важнейших сражений, правда, были составлены генералом Толем, но они были распространены в самом ограниченном кругу специалистов. Интересно отметить, что в царствование Александра I появилось лишь два описания войны 1812 г.: одно — Д. Ахшарумова, а другое — Бутурлина, да и то на французском языке. Работы эти были в общем малоизвестны среди офицерства. Некоторые исследователи этой эпохи отмечают, что Александр I испытывал неприятное чувство при напоминании ему о событиях Отечественной войны, а особенно о Бородинском сражении, слава которого приписывалась Кутузову, что невольно умаляло в армии личность Александра. Случалось, что памятная дата этого сражения решительно ничем не отмечалась даже тогда, когда император этот день проводил в Москве.

Такое отношение Александра I вызывало подражание и у других, вследствие чего память о геройских событиях этой войны начала сглаживаться в нашей армии: о них не напоминали ни дни празднования, ни исследования хода кампаний, ни, наконец, те традиции и приемы обучения, жизненность которых подтверждали славные бои этой эпохи; наоборот, все, казалось, напоминало времена Павла. Как вполне справедливо писал генерал Паскевич в своих заметках: «В год времени забыли войну, как будто никогда и не было, и военные качества заменились экзерцирмейстерской ловкостью».

К тому же офицерство отличалось жестоким отношением к нижним чинам. «В течение службы моей я видел таких командиров, которые дрались потому только, что их самих драли», — писал Сабанеев Киселеву. В докладной записке о телесных наказаниях, составленной тем же Сабанеевым, между прочим сказано: «В полку от ефрейтора до командира все бьют и убивают людей, и как сказал некто: в русской службе убийца тот, кто сразу умертвит, но кто в два, три года забил человека, тот не в ответе».

Грубое с офицерами и жестокое с нижними чинами обращение после 1820 г. стало входить в норму. Главнокомандующий 2-й армии граф Витгенштейн в своем приказе от 7 июля 1822 г. пишет: «Я заметил, что в некоторых полках 14-й дивизии господа полковые командиры весьма грубо обходятся со своими офицерами, забывая должное уважение к званию благороднаго человека, позволяют себе употребление выражений, не свойственных с обращением, которое всякий офицер имеет право от своего начальника ожидать. Строгость и грубость, взыскание и обида суть совсем различные вещи, и сколь первая необходима, столь вторая для службы вредна. Насчет же обращения с нижними чинами должен я заметить, что за учение не должно их телесно наказывать, а особенно таким жестоким манером, каким оно часто делается…»

Но Витгенштейн отличался благородством, а много ли других высших начальников признавало нужным замечать нездоровую обстановку в армии. По крайней мере в их рядах нет Аракчеева, воскресившего с успехом в военных поселениях павловские времена.

 

Возникновение тайных обществ

Союз благоденствия ♦ Северное и Южное тайные общества ♦ Подавление вспышки недовольства в Лейб-гвардии Семеновском полку ♦ Беспорядки в войсках в период междуцарствия ♦ Мятеж в Черниговском полку

Как уже было указано, великие события Отечественной войны оставили в душе офицеров и солдат глубокие, возвышающие человека впечатления, а в период заграничного пребывания русских войск многие офицеры ознакомились с прогрессивными политическими идеями и теориями относительно государственного обустройства.

Пример прусского тайного союза (Tugendbund), казалось, ярко подтверждал, что могут сделать его члены для расцвета своего отечества. Александр I с самого начала своего царствования относился благосклонно к либеральным устремлениям своих подчиненных, настоял во Франции на введении конституции, а вскоре по окончании войн с Наполеоном дал Польше, так яростно воевавшей против нас, самое либеральное управление. Русское общество в целом и офицерством в частности были восхищены этим, тем более, что при открытии первого польского сейма 15 марта 1818 г. государь в своей речи указал, что, вводя в Польше управление на основании правил законно свободных учреждений, он получает вместе с тем средство явить отечеству то, что с давних лет ему приготовляет, и чем оно воспользуется, когда достигнет надлежащей политической зрелости.

Со времени введения Аракчеевым в обучение войск муштры, а в особенности после учреждения военных поселений среди офицерства, преимущественно в гвардии, появилось недовольство не только своим положением, но и положением России. Заграничные походы познакомили офицеров с политической прессой, развитой в то время в Западной Европе. По возвращении многие офицеры, особенно гвардейские и из Генерального штаба, стали зачитываться иностранными газетами и журналами, в которых часто драматически представлялась борьба за конституционный строй в западноевропейских государствах. Изучая смелые политические теории и системы, многие офицеры мечтали приложить их и в своем отечестве. Это-то и служило главной темой бесед офицерских кружков, образовавшихся в изобилии после 1815 г. Кроме того, знакомились со статутами тайных политических обществ, размножившихся во Франции и Германии. Возникновению таких кружков среди нашего офицерства способствовала некоторая замкнутость петербургской жизни, замечаемая после 1815 г.; происходило ли это от перемены характера императора или же по причине экономического спада, но офицерство стало значительно меньше кутить.

В конце 1816 г. несколько молодых офицеров из гвардии и Генерального штаба образовали тайное общество. Сначала это общество ограничилось вербовкой новых членов и ознакомлением с конституционной западной теорией. Пропаганда велась довольно свободно, так как полиция, даже столичная, не отличалась большой наблюдательностью, да, кроме того, всем было известно либеральное отношение Александра I к культивированию таких идей; к тому же деятельность общества не затрагивала пока существующего порядка, а носила чисто образовательный характер.

В конце 1817 г. один из членов русского тайного союза, князь Илья Долгоруков, во время поездки в Германию вошел в сношение с прусским Tugendbund'ом и получил его статут. В Москве, на собрании членов в 1818 г., этот статут, приноровленный к нашим условиям, был принят как статут русского политического союза, принявшего название Союза благоденствия.

Не прибегая ни к каким насильственным мерам, союз предполагал действовать на русское общество нравственными и общеобразовательными средствами, по возможности искоренять невежество и злоупотребления убеждением и благими примерами, давать благое направление воспитанию юношества, принимать меры к уничтожению крепостной зависимости крестьян и ревностно содействовать правительству в его благих намерениях. Но сокровенной задачей союза являлось введение в России конституционного управления; большая часть членов оставалась сторонниками монархии, но были приверженцы и республиканского правления. Провести эти идеи в жизнь можно было лишь при коренной ломке существующего порядка, и таким образом Союз благоденствия превратился в чисто политический. Воодушевляемые самыми чистыми устремлениями, они, очевидно, упускали из виду пагубные последствия, связанные всегда с вмешательством войск в государственные дела своего отечества, да и наконец, они пренебрегали своим служебным долгом, запрещавшим им вступать в тайные союзы. После Московского съезда число членов союза сильно возросло: к нему присоединялась уже не только молодежь, но и люди более зрелого возраста: несколько генералов (М. Орлов, С. Г. Волконский), многие командиры полков (Пестель, Фонвизин, Булатов) и штаб-офицеры, особенно из 2-й армии, а также помещики и чиновники. В период с 1818 по 1823 г. союз значительно разросся, одновременно учреждены были и другие политические общества, например военное, члены которого узнавали друг друга по надписи, вырезанной на клинках шпаг или сабель: «За правду!» Были образованы даже две масонские ложи, которые в большинстве своем состояли из членов Союза благоденствия.

Деятельность членов союза не распространялась на солдат; агитация среди нижних чинов не велась, но офицеры — члены союза вывели из употребления телесные наказания, процветавшие при аракчеевском режиме, и своим человеческим отношением установили самую тесную связь с нижними чинами, обыкновенно горячо любившими этих начальников.

Попытка некоторых историков связать вспышку в Лейб-гвардии Семеновском полку в 1820 г. с деятельностью Союза благоденствия не имеет никаких серьезных оснований, так как возмущение было вызвано крайне резкой переменой полкового режима. В это время сам Александр I проникся уже в достаточной степени реакционными устремлениями. Имея достаточно полные секретные сведения о широком распространении среди офицерства идей Союза благоденствия и не видя пользы в слишком гуманном обращении с нижними чинами, в чем некоторые начальники усматривали даже ослабление дисциплины, Александр I, под влиянием Аракчеева и Волконского, решил произвести полномасштабную замену командных кадров. Так, командирами гвардейских полков были назначены: Преображенского — полковник Пирх, Измайловского — Мартынов, Московского — Фридерикс, Гренадерского — Стюрлер и Семеновского — полковник Шварц.

Особенно тяжело пришлось Лейб-гвардии Семеновскому полку; как известно, полк этот пользовался всегда особым расположением своего августейшего шефа — императора; предыдущий командир, генерал Потемкин, отличался мягкостью и деликатным обращением как с офицерами, так и с нижними чинами, о которых он по-отечески заботился: были заведены кровати для нижних чинов, и почти каждый имел собственный самовар. Такие же добрые отношения установились и у офицеров с солдатами. Семеновцы жили богаче других, может быть, еще и потому, что многие из них были отличными башмачниками, султанщиками и, выполняя частные заказы, зарабатывали довольно большие деньги. Офицеры полка вскоре после возвращения из заграничных походов образовали артель и положили начало офицерской библиотеке; в этой артели некоторые столовались, что способствовало более тесному сближению офицеров, усиленному совместным чтением и ознакомлением с политической литературой.

Наоборот, новый командир, полковник Шварц, был человеком малообразованным. Назначили его командиром полка 11 апреля 1820 г., по всей вероятности, по указанию Аракчеева (Шварц с 1809 по 1815 г. служил в Гренадерском графа Аракчеева полку и заслужил его благоволение), который, относясь крайне неодобрительно к потемкинскому режиму в Семеновском полку, будто бы говаривал так: «Надо выбить дурь из голов этих молодчиков».

В приказе по полку от 1 мая Шварц выразил неодобрение прежним порядкам и круто изменил их; отныне и солдаты перестали видеть от своего полкового командира приветливое обращение. С офицерами полка он поддерживал сугубо официальные отношения: приказания и распоряжения отдавал преимущественно через фельдфебелей, которых для этого собирал к себе по несколько раз в день. Случалось, что через фельдфебелей он передавал ротным командирам и свои замечания. Уменьшив влияние ротных командиров, он подорвал их авторитет.

Кроме усиленных общих и одиночных фронтовых учений, Шварц еще ввел личные смотры нижних чинов; для этого он приказывал присылать к нему с десяток нижних чинов рот и осматривал их выправку и обмундирование; замеченных в малейшей неисправности требовал к себе на вторичный смотр; к таким смотрам обыкновенно готовились еще с вечера; вернувшись со смотра, тотчас шли на ротные ученья; нижние чины были заняты целый день. Часто Шварц заставлял по три часа сряду маршировать весь батальон или какой-нибудь взвод, не угодивший ему.

Мундт, назначенный ординарцем к великому князю Михаилу Павловичу, рассказывал, что перед этим в качестве своего рода испытания он должен был в продолжение двух недель подносить Шварцу полный стакан воды, поставленный на кивер, не разлив ни капли.

В воскресные дни в тех ротах, которые назначались в церковный наряд, Шварц проводил часа два предварительное учение, отчего эти роты обыкновенно поспевали лишь к концу обедни. От частых стирок зимние панталоны истерались, и солдаты вынуждены были покупать новые, конечно за свой счет. Весьма естественно, что бригадный командир, великий князь Михаил Павлович, зачастую поражался вялым видом семеновцев.

Шварц значительно усилил и наказания. Так, с 1 мая по 3 октября было 44 телесных наказания (от 100 до 500 розог), что Семеновского полка являлось уже чрезвычайным. Вопреки закону Шварц подвергал телесному наказанию и георгиевских кавалеров; во время учений часто дрался, плевал в лицо. Понятно, что такое обращение настроило против него весь полк. Попытки солдат пожаловаться на притеснения полкового командира не привели к благоприятным результатам. Враждебно настроенные офицеры, по-видимому, не стеснялись громогласно выражать свое недовольство и при солдатах порицать действия своего командира. Конечно, если бы отношения между командиром и офицерами были нормальные, те должны были предупредить о нарастании озлобления у солдат.

Наконец, после учения 16 октября, когда Шварц наказал по обыкновению одного из нижних чинов 2-й фузилерной роты, гвардейцы решили подать жалобу на притеснения полкового командира. Собравшись самовольно в 11 часу ночи в коридоре, они вызвали своего ротного командира и просили его ходатайствовать об отмене внеочередных смотров, особенно по праздникам. Ротный командир отправился доложить о случившемся батальонному и полковому командирам. Полковник Шварц приказал наблюдать за порядком и утром ожидать приказаний, а сам донес о случившемся своему бригадному командиру, великому князю Михаилу Павловичу, и через начальника штаба Гвардейского корпуса, Бенкендорфа, корпусному командира князю Васильчикову. Последний, будучи нездоров, послал Бенкендорфа произвести расследование. Уже во время этого расследования видно было, насколько солдаты 1-го батальона неспокойны. Бенкендорф потребовал выдать зачинщиков. Как всегда бывает при массовых беспорядках, волнение стало расти, зачинщиков не выдали. Начальство решило наказать солдат за сопротивление, и в итоге, сочтя их виновными в своевольстве и ослушании, командир корпуса приказал арестовать всю роту, посадить ее в Петропавловскую крепость и отдать под суд. Вечером 17-го солдат отвели в крепость под конвоем двух рот Лейб-гвардии Павловского полка.

На другой день от Семеновского полка должны были назначить городовой караул. Когда в 1-м батальоне узнали о судьбе 1-й роты, то вспыхнуло негодование; уговоры ротных и батальонного командиров были безуспешны; люди заявляли, что в караул пойдут не иначе, как со своей головой, т. е. с 1-й ротой, так как без нее «не к чему пристраиваться». Из казарм волнение перекинулось на полковой двор.

Полковник Шварц не решился явиться к волнующимся и ночь провел даже вне полка. Ночью приезжал уговаривать полк военный генерал-губернатор граф Милорадович, но, несмотря на свою популярность, безуспешно; так же неудачно окончилась и попытка бывшего командира генерала Потемкина. Тогда князь Васильчиков объявил, что в 6 часов утра сам произведет смотр полка, и приказал занять казармы семеновцев Лейб-гвардии Егерским полком, а генералу Орлову с конногвардейцами приблизиться к площади.

Прибывший утром князь Васильчиков объявил, что велел арестованную 1-ю роту предать суду, без разрешения государя теперь освободить ее уже не может и, так как и остальные роты ослушались приказания начальства, то он приказывает и им немедленно идти под арест в крепость. «Где голова, там и хвост», — сказали солдаты и спокойно, не заходя в казармы, отправились толпой в крепость. Офицеры были при них и шли впереди.

По прибытии нижние чины были размещены по казематам, а офицеры возвратились на свои квартиры. Затем, 19 октября, 2-й батальон отправили на судах в крепость Свеаборг, 3-й сухим путем в Кексгольм, а 1-й, как наиболее виновный, оставили в крепости.

Семеновская история взволновала почти всю гвардию. Некоторые командиры заявили, что не могут быть вполне уверены в своих полках. Однако благодаря тому, что вспышка была спонтанной и не сопровождалась внешней агитацией, ее легко потушили. Петербургское общество было чрезвычайно взбудоражено этим происшествием; все симпатии были на стороне семеновцев. Полиция объясняла это тем, что в городе было немало родственников и хороших знакомых семеновских офицеров.

Государь в это время был на конгрессе в Троппау. Получив это горестное известие, Александр I приписал волнения влиянию извне, так сказать агитационному; никто из высших начальников не попытался разъяснить правду. 2 ноября государь подписал приказ, решающий судьбу полка. Всех нижних чинов велено было распределить по разным полкам армии. Штаб- и обер-офицеры были признаны непричастными к неповиновению, наоборот, отмечалось, что они усердно старались восстановить порядок, но им это не удалось из-за неумения обходиться с солдатами и заставлять себе повиноваться, а потому их приказано было перевести в армейские полки. Шварца предавали военному суду за несостоятельность держать полк в должном повиновении.

Для немедленного пополнения Семеновского полка назначалось по одному батальону любимых Аракчеевым гренадерских имени императора австрийского, короля прусского и наследного принца полков корпуса военных поселений.

Семеновская история заставила государя обратить серьезное внимание на положение солдат. В январе 1821 г. князь Волконский сообщил князю Васильчикову царское желание, чтобы генералы, начиная с него самого, никого не предупреждая, посещали казармы в различные часы дня и наблюдали, что делают солдаты, чем их кормят, нет ли у них в чем недостатка, и, часто разговаривая с ними вне службы, выслушивали бы их жалобы и старались исполнять их просьбы, дабы тем заслужить их привязанность и уважение.

Нижние чины Семеновского полка были распределены в 1, 2, 3, 4, 5, 13, 15 и 23-ю пехотные дивизии по 200 человек, а в 8-ю пехотную дивизию (в Лубны) — около 400 человек. Большинство офицеров попало во 2-ю армию.

Положение офицеров и нижних чинов Семеновского полка, переведенных в армию, было тяжелым. Офицерам запрещено было выходить в отставку, им не разрешались даже временные отпуска, их отстранили от командных должностей, и вообще на них смотрели как на штрафников. Рассылка офицеров и нижних чинов чуть не по всей армии, а в особенности излишняя суровость к ним повлекли за собой самые неблагоприятные последствия. По словам Вигеля, «рассеянные по армии недовольные офицеры встречали других недовольных и вместе с ними, распространяя мнения свои, приготовили другие восстания, которые через 5 лет унять было труднее».

Солдаты, конечно, явились наиболее податливым элементом для тайных обществ, так как, ненавидя правительство, возбуждали такие же чувства у своих товарищей; по своему же уровню развития бывшие гвардейцы резко выделялись и, конечно, легко приобретали влияние над остальными солдатами. Было бы целесообразнее Семеновский полк в полном составе отправить на Кавказ, где он мог бы сослужить на боевом поприще большую службу.

После вспышки недовольства в Семеновском полку правительство усилило надзор тайной полиции; это стало известно Союзу благоденствия и заставило его принять соответствующие меры предосторожности. В начале 1822 г. в Москве собрались депутаты из Петербурга, Тульчина и Киевской губернии, которые и постановили упразднить союз; упразднение было фиктивным, но этим главные деятели союза хотели, с одной стороны, ввести в заблуждение правительство, а с другой — избавиться от некоторых членов, которые внушали недоверие.

Между тем союз продолжал работать и развиваться; несомненно, что вспышка в Семеновском полку выдвинула среди членов союза вопрос уже о революционной деятельности в войсках. К этому времени союз состоял как бы из двух отделений: Северного, в Петербурге, и Южного, в Тульчине. Во главе Северного стояли поручик князь Оболенский, двое статских — Пущин и Рылеев, два брата Бестужевых, штабс-капитан Каховский. Ядром Южного общества являлись полковник Пестель, командир Вятского пехотного полка, подполковник Черниговского полка С.М. Муравьев-Апостол, переведенный в армию из Лейб-гвардии Семеновского полка, полковник князь Трубецкой, генерал-майор князь С. Г. Волконский и другие.

Южное отделение отличалось более крайним направлением. Пестель составил проект конституции России под названием «Русская Правда».

По-видимому, среди членов союза теперь стала крепнуть мысль воспользоваться содействием войск для достижения своих революционных целей; правда, некоторые умеренные члены указывали на опасность вмешательства войск, но другие настаивали на возможности при борьбе со старым режимом прибегнуть к самым крайним мерам.

Вопросы на заседаниях союза обсуждались настолько открыто, что об этом знали в обществе, знали и многие начальствующие лица. Известна по этому поводу поданная Александру I князем Васильчиковым еще в середине 1812 г. пространная записка Бенкендорфа о тайных обществах в армии. Император по ней не предпринял ничего.

Несомненно, что члены союза — некоторые офицеры во 2-й армии — беседовали о революционной деятельности и с нижними чинами; по крайней мере, именно этим можно объяснить беспорядки в Черниговском пехотному полку, но беседы эти были единичными.

Во всяком случае, предводители союза, решив прибегнуть к революционной помощи войск, долго не могли выработать определенного плана, в чем же именно должна выразиться эта помощь и когда к ней целесообразно прибегнуть; в этом отношении Южное отделение оказалось впереди Северного, настроение южан было значительно радикальнее, но и они не имели готового плана действий.

В самом конце царствования Александра I нашлись среди военнослужащих лица, которые, считая, что революционные задачи союза нарушают долг присяги, донесли об этом высшему начальству; таким оказался юнкер Бугского уланского полка Шервуд; о деятельности Пестеля поступил донос от капитана его полка Майбороды; имелись также донесения о тайных обществах чиновника Бошняка.

Все эти сведения, ввиду особой важности и необходимости сохранения дела в полной тайне, сообщались только императору, относившемуся к ним спокойно, начальнику Главного штаба, генерал-адъютанту Дибичу, и графу Аракчеву. Предполагалось захватить всех руководителей Южного отделения, для чего уже, по приказанию Александра I, был командирован Лейб-гвардии Казачьего полка полковник Николаев, но тяжкая болезнь императора и затем кончина его в далеком Таганроге, а главное, самовольное устранение от всех дел графа Аракчеева, слишком потрясенного смертью Настасьи Минкиной, остановило это важное мероприятие в самом ответственном периоде и дало возможность разыграться крупным беспорядкам в войсках в Петербурге и в Василькове, штабе 2-го батальона Черниговского полка, которым командовал подполковник С. И. Муравьев-Апостол. Эти беспорядки вспыхнули спонтанно, лишь вследствие междуцарствия, после кончины Александра I, продолжавшегося 17 дней и возникшего по причине того, что лишь немногие доверенные Александра I знали, что в Государственном совете и в Московском Успенском соборе хранились запечатанные бумаги, которыми Александр изменял закон о престолонаследии в пользу великого князя Николая Павловича.

Великий князь Николай Павлович сам и по его приказанию вся армия присягнули Константину немедленно после получения известия о смерти Александра I. Во избежание беспорядков следовало бы акт, изменяющий основные постановления об императорской фамилии Павла I, по которым престол после кончины Александра I должен был перейти к старшему брату Константину, объявить заранее всенародно.

Столь продолжительное междуцарствие дало мысль наиболее горячим головам в Северном отделении союза попытаться если не вырвать власть у нового государя, то хотя бы ограничить ее. Наиболее действенным способом было увлечь на революционный путь солдат, однако войска к этому были совершенно не подготовлены. Решено было сбить их ложными слухами о том, что Константина устраняют с престола насильственно, а не добровольно; слухи эти распространяли среди нижних чинов наиболее любимые ими офицеры (Михаил и Александр Бестужевы в Лейб-гвардии Московском полку, поручики А. Н. Сутгоф, Н. Попов и подпоручик Кожевников — в Лейб-гвардии Гренадерском полку); отсутствие цесаревича Константина Павловича, находившегося в эти тревожные дни в Варшаве, несмотря на просьбу Николая I о возвращении, окончательно сбивало солдат и увеличивало достоверность распускаемых слухов.

Наскоро выработанный в Северном отделении союза план действий был основан на упорстве солдат остаться верными Константину, когда будет приказано присягнуть Николаю I. Рассчитывали на основании непроверенных сведений, что новую присягу не дадут полки: Измайловский, Егерский, лейб-гренадеры, Московский, Финляндский, Гвардейский экипаж и часть гвардейской конной артиллерии. Как только собраны будут полки для новой присяги, а солдаты окажут сопротивление и не захотят дать ее, то офицеры-революционеры выведут их с полковых дворов и соберут на Петровской площади, что заставит Сенат немедленно издать манифест об изменении формы правления в России.

В действительности в день новой присяги, 14 декабря 1825 г., удалось увлечь лишь по два батальона (да и то не полностью) Московского и Гренадерского полка и часть Гвардейского экипажа; вот эти-то части, подкрепленные довольно большой толпой черни, собрались у памятника Петра I с криками: «Ура! Константин!» На стороне бунтующих было не более 3000 солдат. После продолжительных переговоров, не приведших к благоприятным результатам, но повлекшим за собой напрасные жертвы — были смертельно ранены граф Милорадович и полковник Стюрлер, — Николай I, сосредоточив к этой же площади остальные войска, присягнувшие ему, рассеял бунтовщиков картечью, и бунт был прекращен к вечеру того же дня.

Беспорядки во 2-й армии выразились лишь возмущением в Черниговском полку вследствие ареста 25 декабря 1825 г. подполковника С. И. Муравьева-Апостола. Обожавшие Муравьева офицеры полка отбили его, тяжело ранив при этом своего командира полковника Гебеля; затем освобожденный Муравьев со своими единомышленниками-офицерами двинулся с двумя ротами к полковому штабу, присоединив попутно еще четыре роты. Муравьев-Апостол издал воззвание, в котором говорилось: «Российское воинство грядет восстановить правление народное, основанное на святом законе».

Весть о мятеже в Черниговском полку распространилась очень быстро и смутила соседние войска. Командир корпуса генерал Рот выехал в ночь с 30 на 31 декабря в местечко Белая Церковь, приказав сосредоточиться девяти эскадронам 3-й гусарской дивизии, 5-й конноартиллерийской роте и 17-му Егерскому полку. Видя, что пехотой будет трудно настигнуть мятежников, он 3 января окружил Муравьева конницей с трех сторон и после нескольких артиллерийских выстрелов заставил всех мятежников сдаться.

Других вспышек в армии не было. Трудно, судя по этим фактам, считать, что в армии в это время обнаружились серьезные попытки вмешаться в политическую жизнь своего отечества. Армия наша, как всегда, и в этот тяжелый момент оставалась верной своей присяге и долгу, и в политику, несмотря на усилия членов тайного союза, не была втянута. Несмотря на малопонятную для масс замену на престоле Константина Николаем, несмотря на революционную агитацию своих ближайших и любимых начальников, войска оставались стойкими и твердыми в деле охранения спокойствия своей родины. Да и нельзя считать, что политический Союз благоденствия имел уж такое большое число членов среди офицерства и нижних чинов.

Из дела о восстании 14 декабря 1825 г. видно, что в составе Сводного полка, сформированного из бунтовавших солдат гвардии и выступившего 27 февраля 1826 г. на Кавказскую линию, всего находилось: два штаб-офицера, 31 обер-офицер, 70 унтер-офицеров, 28 музыкантов, 1107 строевых и 49 нестроевых, всего 1287 человек, а из реестра коменданта Петропавловской крепости генерал-адъютанта Сукина следует, что офицеров, посаженных в крепость по делу Союза благоденствия, было меньше 100.

 

Военные поселения

Цели и задачи создания военных поселений ♦ Отзывы современников о состоянии дел в поселениях ♦ Холерные бунты ♦ Ликвидация Николаем I военных поселений

Имя Аракчеева стало особенно ненавистным из-за создания военных поселений. М. А. Фонвизин в своих «Записках» отмечает, что «ничто столько не возбуждало негодования общественнаго мнения против Александра, не одних либералов, а целой России, как насильственное учреждение военных поселений».

Идея этого учреждения не принадлежала графу Аракчееву; по свидетельству историка Н. К. Шильдера, мысль о целесообразности военных поселений в России пришла государю после прочтения статьи генерала Сервана: «Sur les forces frontieres des etats». Статья была переведена князем Волконским на русский язык (для Аракчеева, который не знал французского), причем были оставлены против текста белые поля для собственноручных пометок государя. Александр I, видя, как страдает казна из-за постоянного увеличения наших вооруженных сил, вызванного первыми войнами с Наполеоном, решил уменьшить расходы по содержанию войск путем передачи части армии, именно пехоты и кавалерии, на содержание крестьян. Поселенные среди них войска должны были помогать им в свободное от занятий время, работать в поле и дома и в свою очередь приучать крестьян к военной жизни, дисциплине и строевым порядкам. Итак, в основу военных поселений легла мысль облегчить России содержание ее многочисленных войск и в то же время ввести военную подготовку мужского населения (наподобие Krümper-Sistem в Пруссии), с тем чтобы в случае войны можно было рекрутов ставить прямо в действующие войска, не тратя времени и сил на предварительное и первоначальное обучение. В положении о военных поселениях, изданном в 1825 г., прямо указана цель их создания: «постепенное уменьшение, а затем и совершенная отмена рекрутских наборов». Несомненно, идея заманчивая, но исполнимая лишь отчасти, да и то если поселенные войска не будут излишне заняты мелочами строевой службы и действительно помогут крестьянину в его полевых работах. Здесь особенно ярко проявилась отличительная черта Александра I — его умозрительный способ мышления; хорошо было бы как крестьян, так и солдат превратить в механические фигуры и переставлять одних на место других. Отсюда понятно, почему Александр I ни за что не хотел отказаться от своей задумки, несмотря на довольно грозные предостережения полной неудачи и явное несочувствие, высказанное вначале всеми ближайшими его сотрудниками.

Несомненно, что результат осуществления этой идеи всецело зависел от лица, стоящего во главе дела; здесь требовался человек с государственным умом, чрезвычайно широким кругозором, большим опытом в военном деле, знанием внутренней жизни государства и притом безусловно доброжелательный. Скажем так, если бы во главе него поставили М.И. Голенищева-Кутузова, то можно было бы вполне рассчитывать на более благоприятный исход, но, однако, не на полный успех, так как из-за сложности взаимных отношений и разнородности обязанности солдат и крестьян невозможно было иметь хорошего военного крестьянина и выдающегося поселенного солдата. Конечно, если принять во внимание примитивность тогдашней военной техники, простоту обращения с огнестрельным оружием, а главное, возможность чрезвычайного упрощения подготовки и обучения нижних чинов при 25-летней службе, то идея военных поселений имела под собой некоторую почву.

Кого же ставит во главе этого дела император? Графа Аракчеева! Трудно было подыскать более неудачного руководителя, и притом с совершенно неограниченными и бесконтрольными властными полномочиями. Недостаточно образованный в широком государственном смысле, воскресивший начала павловской муштры и парадомании, жестокий, злобный с подчиненными, не терпящий никаких возражений, а главное, не допускающий никаких изменений принятых им планов, Аракчеев представлял собой всесильного самодура, с которым всякий талантливый и образованный человек избегал не только служить, но даже и встречаться.

Спрашивается, почему Александр I, имея перед собой выдающихся государственных деятелей, для этого крупного дела избрал Аракчеева?

Несомненно, кроме полного доверия к нему и уверенности в точном исполнении своих предписаний, император восхищался Аракчеевым как рачительным хозяином собственного имения, где тот к тому же завел чисто военный порядок. Действительно, гладкие, как паркет, дороги, отличные переправы через реки, благоустроенное село, примыкающее к графской усадьбе, производили удивительное впечатление: избы, выкрашенные в розовый цвет, стоят в ряд, на одинаковом расстоянии друг от друга; все постройки возведены по единому плану; все крестьяне одинаково и чисто одеты, стоят и отвечают по-военному. Из бельведера графского дворца видны двадцать две деревни, принадлежащие графу; в подзорную трубу даже можно рассмотреть, что делают крестьяне в каждой из них. По словам графа, его крестьяне достигли большого материального благосостояния, и вотчина его приносит прекрасный доход.

В письме к сестре, великой княгине Екатерине Павловне, от 7 июня 1810 г., император не скрывает свой восторг перед прекрасным обустройством аракчеевского имения: «Когда я пишу Вам, это все равно, что я пишу и Георгу, а потому покажите ему эти строки. Я его убедительно прошу, когда он будет проезжать здесь, поехать в сопровождении генерала Аракчеева на дрожках через все деревни, через которые он меня возил, и обратить внимание: 1) на порядок, который царит повсюду; 2) на чистоту; 3) на устройство дорог и пасадку деревьев; 4) на особую симметрию и изящество, которые соблюдены повсюду. Улицы здешних деревень обладают именно той особой чистотой, которую я так желаю для городов: лучшим доказательством того, что мое требование выполнимо, служит то, что оно соблюдено даже здесь, в деревне. Улицы Новгорода, Валдая, Вышнего Волочка, Торжка и Крестцов должны были бы содержаться в таком же виде! И какая чувствительная разница! Я повторяю: здешние деревни служат доказательством того, что это возможно…»

К концу 1809 г. у императора окончательно созрела мысль о военных поселениях. Аракчеев, говорят, сначала не одобрял этой идеи и даже противился ее осуществлению, но затем, желая угодить государю и сообразив, что это может послужить к еще большему упрочению его положения, явился самым горячим ее сторонником. Император повелел Аракчееву приступить к поселению запасного батальона Елецкого пехотного полка в Климовичском повете (позднее переименован в Могилевскую губернию), Бабылецком старостве, жителей которого переселили в Новороссийский край.

Отечественная война и заграничные походы приостановили на несколько лет развитие поселений. Вернувшись из-за границы в 1815 г. с надломленными душевными силами, Александр I с громадной энергией, однако, взялся за военные поселения, как бы считая их своим и Аракчеева личным делом.

Забыта была основная цель — облегчить государству содержание военных сил: Аракчееву был открыт неограниченный кредит, и миллионы широкой волной потекли к нему без всякого контроля, для того только, чтобы менее чем через 20 лет о них не осталось почти никакого воспоминания.

Император, осторожный в решении большинства серьезных государственных дел, не счел необходимым вынести вопрос о военных поселениях на предварительное обсуждение ни в Государственном совете, ни в Комитете министров. Не было составлено регламента, или положения, о военных поселениях, что давало Аракчееву полную свободу действий. Для поселения пехоты была избрана в этот раз Новгородская губерния; сделано это было исключительно для удобства Аракчеева; живя в Грузине, он, как неограниченный повелитель, находился в центре своих главных владений — военных поселений.

5 августа 1815 г. последовал указ на имя новгородского губернатора о размещении 2-го батальона Гренадерского имени графа Аракчеева полка в Высоцкой волости Новгородской губернии, на р. Волхове, по соседству с с. Грузино. Наблюдение за порядком в Высоцкой волости, ранее возлагаемое на земскую полицию, передавалось в ведение батальонного коменданта. 29 августа батальон уже выступил из Петербурга, а через пять дней был на месте и приступил к размещению. При поселении этого и последующих гренадерских батальонов приняли во внимание опыт квартирования Елецкого полка.

Жители волостей, назначенных для укомплектования данного полка, были оставляемы на месте и навсегда зачислялись в военные поселяне с подчинением военному начальству. Дети мужского пола зачислялись в кантонисты, а затем служили для пополнения поселенных войск. Соединение всех поселений одного полка (три волости) назывались округом такого-то полка. Итак, в каждый округ входили поселения одного полка, который делился на три батальона, а эти последние дробились на роты, капральства и взводы.

Вслед за аракчеевским полком последовали и другие гренадерские полки, во главе с полком императора австрийского, короля прусского и наследного принца; все эти полки селились по соседству с Аракчеевской вотчиной, вдоль р. Волхова. Здесь, в Новгородском и Старорусском уездах, вскоре было размещено 14 полков. В самом округе каждая рота жила отдельно: она имела свою ротную площадь, главным образом для занятий, гауптвахту, общее гумно и риги; офицеры жили тут же, в особых домиках. Все хозяйственные работы производились под надзором и по распоряжениям офицеров, являющихся как бы еще и помощниками. Центром поселения каждого полка являлся его штаб, где находилась квартира полкового командира, больницы, большой манеж, магазины и т. п.; обыкновенно это был прекрасно обустроенный целый городок. Страсть Аракчеева к строительству здесь была удовлетворена вполне.

Поселяемые войска получили от Аракчеева подробные инструкции, регламентирующие условия жизни и службы в поселениях; начальникам было предписано «стараться добрым поведением всех вообще чинов не только предупредить всякие жалобы и неудовольствия своих хозяев, но приобрести их любовь и доверенность». Крестьянам поселений были дарованы многие льготы и выгоды, в числе их: списание многих казенных недоимок, облегчение и даже отмена некоторых денежных и натуральных повинностей, бесплатное пользование медикаментами, учреждение школ для детей, назначение специалистов по разным отраслям хозяйства для поднятия его культуры.

В отношении отбывания военной службы им были дарованы тоже немаловажные выгоды, а именно: они освобождались от общих рекрутских наборов, какая бы в них ни была острая нужда. По выслуге указанных лет каждый военный поселенец, продолжая жить в родном селе, освобождался от несения воинской повинности в каком бы то ни было виде. Содержание детей и подготовку их к военной службе правительство принимало на свое попечение, продовольствие и обмундирование было казенным.

Получается, в сущности говоря, заманчивая картина. Но тем не менее крестьяне в военные поселения шли крайне неохотно, ибо по своей натуре не могли мириться с режимом, созданным Аракчеевым.

Вслед за пехотными военными поселениями приступили к устройству таких же поселений и для кавалерии, для этого были избраны губернии Херсонская (Херсонский, Елизаветградский, Александрийский и Ольвиопольский уезды), Екатеринославская (Верхнеднепровский уезд) и Слободско-Украинская (Волчанский, Змиевский, Купянский, Старобельский и Изюмский уезды). Аракчеев и в этих поселениях являлся главным и полномочным начальником, но, живя постоянно вдали от них и не считая для себя удобным входить во все подробности их жизни по недостаточности знания кавалерийской службы, Аракчеев во главе этих поселений поставил генерал-лейтенанта графа Витта, штаб которого находился в г. Елизаветграде. На долю Аракчеева выпала огромная работа по водворению войск на места и разграничению деятельности их и крестьян; эта работа усложнялась еще тем, что Аракчеев, не доверяя никому, входил во все сам; надо принять во внимание, что в то же время Аракчеев не упускал и важнейших государственных дел, по-прежнему поступавших на его рассмотрение.

Благодаря громадной энергии, проявленной как императором, так и Аракчеевым в деле создания военных поселений, они быстро и широко развивались.

3 февраля 1821 г. им было присвоено наименование отдельного корпуса военных поселений, а главным начальником корпуса назначен, конечно, граф Аракчеев; штаб его находился в Новгороде; начальником штаба был генерал Клейнмихель, человек чрезвычайно ловкий и умный. Состав штаба был разнообразным: туда входили инженеры, аудиторы, даже офицеры квартирмейстерской службы (Брадке был обер-квартирмейстером корпуса военных поселений).

Что же представлял собой этот вид поселенного войска и в то же время вооруженного народа?

По словам Н.К. Шильдера, отдельный корпус военных поселений, составлявший как бы особое военное государство под управлением графа Аракчеева, в конце 1825 г. состоял из 90 батальонов Новгородского поселения, 36 батальонов и 249 эскадронов Слободско-Украинского, Екатеринославского и Херсонского поселений, что включало в себя уже целую треть русской армии.

Главным занятием поселенных войск по-прежнему оставались фронт и линейные учения; воскресили в этом отношении павловские времена, которые оставили глубокий след в душе Аракчеева; кроме того, пронырливый Аракчеев, видя увлечение Александра I разводами, приналег и в поселенных войсках на эту часть; надо было воочию доказать императору, что поселенные войска ничуть не уступают действующим во фронтовых занятиях, а по хозяйству, размещению и по дешевизне содержания — так и значительно превосходят их. Многочасовая маршировка в целях достижения должных выправки и стойки, а затем и линейные учения занимали целый день поселенного солдата; занятия производились не только со строгостью, но даже с жестокостью; зачастую на них присутствовал сам граф и, ежели замечал нерадение, назначал наказание шпицрутенами, а кроме того, и сами начальники, боясь подпасть под гнев Аракчеева или желая угодить ему, не жалели солдат. В этом отношении особенно отличался командир гренадерского имени графа Аракчеева полка, полковник фон Фрикен, пользовавшийся особенной любовью своего шефа и за свирепое мордобойство прозванный в поселениях Федором Кулаковым.

По окончании занятий или же в специально назначенные дни (попеременно) гнали солдат на строительные работы: сооружать штабы, дома для жилья, проводить дороги. Вырубку лесов, расчистку полей, проведение дорог, выделку кирпича и тому подобные работы возлагали на армейские кадровые батальоны. По словам А. К. Гриббе, эти батальоны — несчастные жертвы тогдашнего времени — числом до 50–60, приходили на поселения в апреле, а уходили на зимние квартиры в более или менее отдаленных уездах Новгородской и смежных с нею губерний — в сентябре; но иногда те батальоны, которые не успели выполнить определенных им рабочих уроков, оставляли в наказание и на октябрь.

Наконец, совершенно измученный этими работами, солдат должен был еще и учить своего крестьянина, или его сына-кантониста. Если к этому добавить время на чистку и приведение в порядок своей амуниции, а еще на караульную службу при штабе, то картина его занятости довольно ясная. Не лучше жилось и крестьянину. Измученному полевой работой военному поселянину вменялись в обязанность фронтовые занятия и маршировка; возвратясь с занятий домой, он не находил и тут успокоения: его заставляли мыть и чистить свою избу и мести улицу. Он должен был ставить в известность начальство чуть ли не о каждом яйце, которое принесет его курица. Женщины не смели родить дома: чувствуя приближение родов, они должны были являться в штаб.

«Заботливость» графа простиралась до того, что он издал «Краткие правила для матерей-крестьянок Грузинской вотчины», касающиеся ухода за новорожденными.

Улучшение нравственности сельского населения также весьма заботило Аракчеева, свидетельством чего явились его «Правила о свадьбах».

В огромном имении Аракчеева постоянно росло число женихов и невест; о них обыкновенно докладывал графу бурмистр. По приказу графа в дом к нему являлись парни и девицы целой толпой и становились парами — жених с выбранной им невестой: Иван — с Матреной, а Сидор — с Пелагеей. Когда все таким образом распределятся, граф приказывает перейти Пелагее к Ивану, а Матрену отдать Сидору и так прикажет повенчать их. Отсюда в семействах шли раздоры, ссоры и процветал разврат. В довершение всего крестьянин никогда не оставался наедине со своей семьей — во дворе или избе всегда находились поселенные солдаты, что создавало немалый соблазн для женщин.

То, что творил Аракчеев в своей вотчине, стал проделывать он и во всех военных поселениях, считая режим, созданный им в Грузине, идеальным.

Если принять во внимание громадную работу по организации военных поселений, проведенную в сравнительно короткий срок, то невольно поражаешься трудолюбием и энергичностью Аракчеева.

Однако из воспоминаний сотрудников Аракчеева отчетливо видно, в чем состоял секрет той быстроты, с какой Аракчеев осуществлял желания государя. Секрет этот довольно прост. Аракчеев вовсе не считал нужным изыскивать для выполнения той или другой работы наиболее подготовленных людей. Он твердо верил во всемогущество субординации и проповедовал правило, что на службе никто и никогда не может отговариваться незнанием и неумением. Достаточно приказать и взыскать — и любое дело будет сделано.

Беспристрастный и сдержанный в своих суждениях, Брадке в своих «Записках» говорит прямо: «В занятиях по военным поселениям — много шуму, много мучений, беготни и суеты, а действительной пользы — никакой». В устройстве самих поселений, по отзыву того же автора, «на поверхности был блеск, а внутри уныние и бедствие». На каждом шагу встречались свидетельства бестолковых, непроизводительных затрат и отсутствия заботливости о действительной пользе дела. Слепая вера руководителей во всемогущество приказа постоянно опровергалась действительностью, но они упрямо не желали признавать справедливость жизненных уроков.

Сам выбор местностей для устройства поселений, по словам Брадке, был «роковым». В Новгородской губернии места под поселения были почти сплошь заняты старым, трухлявым лесом с обширными и глубокими болотами. Построили великолепные здания для штабов, провели всюду шоссе, поставили щегольские домики для солдат, но луга и пастбища оказались расположенными далеко за полями, и скот приходил на пастьбу совершенно изнуренным.

Выписали дорогой заграничный скот, когда луга еще не были нарезаны, и начался падеж скотины от голода и непригодности для корма болотных трав. И ко всем таким тяжелым промахам присоединялись тягостность педантичного формализма и бесцельная жестокость в приемах управления. Такова оборотная сторона показной «деловитости» аракчеевского управления военными поселениями. Об этом свидетельствуют воспоминания Мартоса, Маевского и Европеуса.

А вот что пишет генерал Маевский, одним из видных помощников Аракчеева: «Все, что составляет наружность, пленяет глаз до восхищения; все, что составляет внутренность, говорит о беспорядке. Чистота и опрятность есть первая добродетель в этом поселении. Но представьте огромный дом с мезонином, в котором мерзнут люди и пища; представьте сжатое помещение, смешение полов без разделения; представьте, что корова содержится как ружье, а корм в поле получается за 12 верст; представьте, что капитальные леса сожжены, а на строения покупаются новые из Порхова с тягостной доставкой, что для сохранения одного деревца употребляют сажень дров для обставки его клеткою, и тогда получите вы понятие о сей государственной экономии».

При объездах военных поселений Александром I все сияло довольством и благосостоянием. Входя в обеденное время в разные дома, государь у каждого поселенца находил на столе жареного поросенка и гуся. Очевидцы рассказывают, однако, что эти гусь с поросенком быстро были переносимы по задворкам из дома в дом, по мере того, как государь переходил от одного поселенца к другому. Разумеется, прибавляет к этому рассказу очевидец, ни пустых щей, ни избитых спин государю не показывали.

От всех этих несказанных благодеяний народ приходил в «страх» и «онемелость». Подобное признание прорывается даже у самого Аракчеева в его донесениях государю.

Немудрено, что при таких условиях зачастую среди крестьян вспыхивали беспорядки; так, в самом начале возникли беспорядки в Высоцкой волости. Аракчеев не придавал им серьезного значения и обычно доносил государю, что бунтуют буяны, шалуны и люди дурного поведения.

Затем, когда Аракчеев одел детей военных поселенцев, в возрасте от 6 до 18 лет, в военные мундиры, пошли бабьи бунты. Все эти беспорядки вначале ликвидировались довольно быстро и легко, так как в районах поселения войск было в избытке, они с населением далеко еще не сжились, и Аракчеев распоряжался ими неограниченно и решительно. Мало-помалу Аракчеев принялся вводить признаваемые им необходимыми реформы: крестьяне стали ходить на полевые работы в мундирах; начали брить бороды. Правда, они все еще пытались избавиться от аракчеевских благодеяний и посылали депутации к государю, но Александр I, принимая ласково депутацию, прежде всего давал им наставление повиноваться начальству. Ни к чему не привели ходатайства перед императрицей-матерью, перед цесаревичем Константином Павловичем и великим князем Николаем Павловичем.

По словам Мартоса, крестьяне говорили: «Прибавь нам подать, требуй из каждого дома по сыну на службу, отбери у нас все и выведи нас в степь: мы охотнее согласимся, у нас есть руки, мы и там примемся работать и там будем жить счастливо, но не тронь нашей одежды, обычаев отцов наших, не делай всех нас солдатами… Между тем, — продолжает Мартос, — всех жителей одели в солдатские мундиры, дали им летние и зимние панталоны, серые шинели, фуражки, расписали по ротам; во всяком селении взяли гумно, начали их в нем приучать ворочаться налево и направо, ходить в ногу, топтать каблуками, выпрямливаться, носить тесак; даже до такой степени заботились, что в тех гумнах не поленились выстроить печки, дабы поселяне и в зимние дни навещали манеж, маршировали в нем и слушали команду горластого капрала, для их столь особенного счастья».

После всех этих неудачных попыток крестьянам ничего другого не оставалось, как покориться своей печальной участи. 25 марта 1818 г. граф Аракчеев доносил государю, что в военных поселениях все обстоит благополучно, смирно и спокойно. Но на деле было не так: поселенец никогда не мог смириться с ограничением жизненной свободы и стеснением прав собственности; глухое чувство ненависти к тем, кто поставил его в эти условия, стало в нем таиться. Кто же был виновником? Поселенцы постоянно видели перед собой офицера: он жил среди них, вел фронтовые занятия; он был как бы и их помещиком. Против него и сосредоточилась вся их ненависть; к тому же среди офицеров военных поселений немало оказалось сторонников муштры; старшие поселенные начальники очень недолюбливали всех, кто не разделял их взглядов на военную службу, от таких всячески избавлялись, а на их место выдвигали наиболее ретивых унтер-офицеров. Кровавые события, разразившиеся в июле 1831 г. на берегах Волхова и известные под названием холерных бунтов, явились как бы искупительной жертвой громаднейшей государственной ошибки, допущенной в 1815 г. учреждением военных поселений.

Пользуясь тем, что из каждого поселенного полка два батальона ушли в поход против восставших поляков, придравшись к тому, что лекари и начальники якобы подсыпают в колодцы отраву, крестьяне-поселенцы бесчеловечно замучили нескольких офицеров. Этим военные поселения сами себе подписали приговор, и вскоре император Николай I вынужден был приступить к ликвидации детища Александра I.

Однако нельзя не признать, что Аракчеев заботился об улучшении материального обеспечения военных поселений: были заведены общественные хлебные магазины, положено основание конским заводам; учреждены для детей особые школы кантонистов; построены лесопильные и другие заводы и, наконец, образован специальный фонд военных поселений, достигший в 1826 г. 32 млн рублей. Впрочем, не слышно было, чтобы в бытность свою главным начальником отдельного корпуса военных поселений он раздавал пособия из этого фонда; он готовил себе памятник для потомства, но заслужил лишь народную молву, что «писать о нем надобно не чернилами, а кровью».