Похоже, значительную роль в нашей истории играли феромоны. Когда я смотрела на Гийома издалека, он не казался мне каким-то особенным: поравнявшись с ним на противоположных тротуарах, я бы, возможно, даже не обернулась. Но стоило ему попасть в зону действия моих обонятельных рецепторов — всё, не было на свете мужчины красивее! Поэтому расстояние в нашем случае любовь ничуть не укрепляло. Когда он был дальше чем на десять метров, меня одолевали сомнения.
Его самолет не успел оторвать шасси от взлетной полосы, как я снова засела за чтение антифранцузских сайтов. Буквально за пару дней с момента разлуки вся моя любовь стекла в низ живота: чем сильнее я любила дочку, тем ожесточеннее отторгала Гийома. В моем воображении, раздраженном голодовками русских матерей, которые отчаянно и безуспешно боролись с французской Фемидой, ребенок не был нашим общим произведением: это был МОЙ ребенок, счастью которого угрожал тот факт, что его отец — француз. С каждым днем Гийом терял персональные черты и обрастал негативными национальными стереотипами.
В то же время остатками логического мышления, которым я так гордилась в добеременную эпоху, я понимала, что, возможно, тот ад и кошмар, что последние месяцы творится в моем мозгу, всего лишь результат нестабильного гормонального фона. Видимо, того же мнения придерживалась дама-психолог, к которой я стала ходить дважды в неделю, чтобы не сойти с ума. По крайней мере, она деликатно, но настойчиво советовала повременить с окончательным разрывом хотя бы до родов, а желательно до конца грудного вскармливания, а потом посмотреть, не изменится ли что-то в наших отношениях. «Мужчина проверяется отцовством. Многие женщины заново влюбляются в своих мужей, когда видят, как те занимаются с детьми», — увещевала она меня, домучивающую пятый за сеанс бумажный платок.
Конечно, она права. Ждать — это самый разумный способ разрешения проблем. Сейчас у меня есть прямо-таки медицинское показание к бездействию. Может — и скорее всего, — Гийом окажется совершенно безруким, эмоционально скованным отцом, и тогда у меня будут убедительные доводы, чтобы его бросить. Более убедительные, чем просто нежелание быть с ним. Но когда вечером телефон звонил частыми междугородными дробями, желудок скручивало от порыва разрубить этот гордиев узел немедленно, не дожидаясь родов.
* * *
Кому для чего, а мне работа дана для утешения. Единственным местом, где я забывала о проблемах, была редакция. Туда я ходила каждый день, несмотря на декретный отпуск, если только у меня не было эфиров. Несколько национальных СМИ вдруг проявили интерес к Японии, а я как раз была там в прошлом году. Теперь мы с животом метались между редакциями, радиостанциями и телестудиями. Из-за насыщенного графика и страха остаться наедине со своими мыслями я задерживалась на работе до девяти-десяти вечера.
До сдачи осталось семь дней, думала я, боковым зрением замечая, как расходятся по домам последние могикане из отдела цветоделения. А на мне еще два несданных материала, в общей сложности двенадцать полос. В общем, в туалет сходить некогда. Сегодня надо закончить хотя бы эту рубрику, а уже девятый час. Что это за место такое — Роше-де-Нэ? Пойдем-ка посмотрим по атласу. Рохлянка, Рочестер, Рошаль… Вот оно! Страница 157, квадрат Б17… А между тем в туалет надо бы сходить, а то… А то… А то-о-о-о!
Я оторвалась от атласа, гуськом добежала до санузла, щелкнула задвижкой на двери и одним махом стянула штаны. Упс, похоже, процесс пошел. Потому что именно так, судя по книжке, отходят воды.
Но что бы там ни отошло, я не могла покинуть пост на несколько дней, не сдав материала. Ведь после меня работать над ним должны еще редакторы, корректоры, дизайнеры и цветоделители. По отношению к делу я немного японец: они тоже во время сдачи годовых отчетов ночуют в офисе на раскладушках, выдаваемых отделом кадров. В ожидании схваток я доделала текст. Перепроверила все названия. Перечитала его от начала до конца. Несколько раз. Схватки не начинались. Ну ничего, сегодня вечером обещали мелодраму с Дженнифер Энистон, будет как скоротать время. Я написала ответственному секретарю записку: «Стр. 72–84 готовы. Ушла рожать».
* * *
В эту ночь, которую каждая женщина помнит в мельчайших деталях до конца своих дней, Гийом нервно спал. Сам факт того, что он спал, уже обиден на фоне мужей моих подруг, которые если не промокают лоб супружнице стерильной марлей, то уж точно всю ночь маются болями в животе. Но еще обиднее оттого, что сон Гийома был неспокойным вовсе не из-за эсэмэски «Кажется, началось!!!!», посланной прямо из редакционного туалета. В тревожных снах он решал, не чью жизнь выбрать, матери или ребенка, а какой из четырех тестовых ответов отметить галочкой. Утром ему предстоял последний экзамен на звание независимого финансового аналитика — первую ступень к избавлению от ненавистного офисного рабства и желанным миллионам. И я с сожалением понимала, что этот экзамен сейчас занимает больше места в его сознании, чем тихий комочек, сопящий у меня под левой грудью, — наша дочка, копия Гийома на детских фотографиях.
Гийом — уже в статусе независимого финансового аналитика — приехал через десять дней: встреча с дочерью была отсрочена из-за оформления визы. Я уже приспособилась к роли мамочки и ловко отвечала на рабочие мейлы между кормлением, купанием и пеленанием. Теперь мне не терпелось надеть туфли на каблуках и отправиться в редакцию принимать поздравления. Гийом был оставлен под чутким контролем мамы осваивать науку смены подгузников, кормления из соски и застегивания боди. Эта проза жизни его не увлекала, поэтому большую часть времени он, устроившись возле кроватки, играл на гитаре колыбельные. А когда репертуар повторялся по третьему разу, мама выгоняла его на мороз с коляской.
— Как сказать: «Вы прекрасно выглядите!»? — спросил он однажды, собираясь на прогулку.
Я почесала затылок. В отличие от меня, предпочитающей шатанию по мартовской грязи просмотр ток-шоу, некоторые ответственные мамаши гуляют с детьми даже в такую погоду, и часто без шапки. Я видела одну как раз недавно на детской площадке: рыжие волосы бесстыдно развивались на фоне сугробов, красная стеганая куртка сигнализировала о том, что мартовская сырость ей нипочем — у нее в крови огонь и она тигрица в постели!
— Надо сказать: «Вас плохо подстригли», — протяжно, по слогам, произнесла я.
— Ва-ас плёхо пости-и-игли, — доверчиво повторил Гийом.
Я подняла большой палец в знак «Классно!». Повторяя себе под нос эту фразу, Гийом отправился с коляской в парк. Надеюсь, ему не терпелось поскорее применить ее к очаровательной незнакомке с копной рыжих волос.
Заочно разделавшись с соперницами, я вернулась к изучению святцев. Ребенку с такими необычными родителями гарантирована необычная судьба. А значит, и имя ее должно с ходу сигнализировать: перед вами, товарищи, необычный человек! Гийом склонялся к коротким, мягким именам вроде Миа, Элли и Лея. Мне же за ними виделось безвольное существо с белокурыми локонами, которое будет картинно плакать при виде плюшевых игрушек и прибегать жаловаться, как только ее кто-то толкнет. Такие девочки раздражают абсолютно всех, кто находится в их компании больше двух минут. Кроме, разве что, собственных пап, из которых они с недетской ловкостью вьют веревки.
Сильные имена с большим количеством согласных я решила поискать среди старославянских. Но у Гийома они вызывали только недоуменное поднятие бровей.
Мирослава?
Доброгнева?
Дорофея?
Всемила?
Аксинья?
Все они были встречены непониманием со стороны новоиспеченного отца, нечуткого к славянской фонетике.
Списки множились. К концу второй недели именами разной степени вычурности были исписаны все бумажные салфетки, записные книжки, листы для принтера и вообще любые пригодные для письма поверхности, которые попадались под руку. Мы последовательно вычеркивали самые смелые варианты из списков друг друга, а те три-четыре, что проходили двусторонний отбор, оказывались такими пресными, что исключались из конкурсной программы без объяснения причин.
К делу подключились дальние родственники и друзья семьи.
Мамина подруга звонила на мобильный в разгар планерки, чтобы поделиться озарением: девочку надо назвать Яромира!
Мама бойфренда сестры, родом с Украины, видела вещие сны: «…и я окликнула ее: Христиночка!»
Колено Израилево в лице второго мужа тети по папиной линии тоже не оставалось безучастным: «Сусанна — редкое имя, и с ним ходят сплошь добрые люди».
Двоюродная бабушка из Армении упирала на важность преемственности: «Хорошо бы назвать ее в честь моей сестры Рипсиме — чудесная была женщина, завещала нам дом».
Кто только не пытался реализовать свои ономастические амбиции за счет нашей безымянной дочери! Казалось, что на ней, мирно посапывающей в кроватке, висит табличка: «Рекламное место сдается». И место это было привилегированное, ведь когда папа — иностранец, ассортимент имен расширяется до бесконечности. Можно даже выдумать свое и потом выдавать его за старинное галльское — все будут только понимающе поджимать губы: мол, что поделать, папа иностранец ведь.
Моя мама, находясь в эпицентре полемики, вздыхала: «Что вы гонитесь за оригинальностью? Обратитесь к классической литературе! В книжках столько прекрасных имен. — И ее взгляд затуманивался. — В юности я читала роман, там главную героиню звали Гвендолин. И я мечтала, что когда-нибудь так назову свою дочь». Тут она встречалась глазами со мной и коротко резюмировала: «Но не получилось».
Как бы мне ни хотелось помочь маме в исполнении ее юношеских мечтаний, живого человека не могут звать Гвендолин. Так же как и Женевьева или Жозефина.
Но я знала одну девочку, у которой тоже были непростые родители из разных стран. И мать которой так же необъяснимо стремилась к свободе, как я. Девочка уже выросла; ее очарование, смесь французской классики и итальянского задора, высоко оценили режиссеры. Да и разве был у них выбор, когда на пробы приходила Кьяра-Шарлотта Мастроянни, дочь Марчелло Мастроянни, итальянского актера номер один, и Катрин Денёв, первой красавицы французского кино, которую не испортила даже ослиная шкура!
Я дождалась предпоследнего дня пребывания Гийома, когда все были измождены спорами и согласны на все. И предложила имя Кьяра. Оно быстро и без проблем прошло все этапы согласования и было утверждено и отцом, и бабушкой. Гийом уехал со спокойной душой, а я занялась оформлением Кьяриных документов.
* * *
Господи, зачем ты дал человеку пальцы? Разве не для того, чтобы печатать на клавиатуре? Я уже десять минут препиралась с работницей паспортного стола за правильное написание имени «Кьяра» в латинском варианте.
— Ну видите, система выдает мне Кyara! — восклицала она, тыкая пальцем в отвернутый от меня монитор.
— Но это неправильно, понимаете? — настаивала я. — Ваша система придумала какое-то новое имя и хочет, чтобы я так назвала свою дочь.
— Система считает, что имя «Кьяра» по-английски пишется именно так. А систему разрабатывали специалисты и утверждали в министерстве, — отвечала она.
— Но, видимо, в министерстве нет специалистов по итальянской орфографии. Это имя итальянского происхождения и пишется через Ch и i. Проверьте по Интернету, если не верите.
— Да что мне Интернет! Мало ли чего там понаписано! — отмахивалась чиновница.
— Послушайте, я понимаю, что ваши коллеги из министерства не обязаны знать все языки мира, — переходила я на вежливо-заговорщицкий тон, — но и вы меня поймите: мою дочь зовут Кьяра, а ваша система предлагает мне называть ее Кярой. Кьяра переводится как «светлая», Кяра — это почти «кара». Чувствуете разницу?
— У нас все автоматизировано, — пожимала плечами моя визави.
— А вы не можете поставить курсор в строчку и напечатать правильно? Пальчиками? — допытывалась я. — Ведь не машины командуют людьми, а люди — машинами.
— Изменить что-то в системе?! — страшным голосом переспрашивала дама. — Нет, что вы, это исключено!
— Давайте я напишу прошение вашему начальнику, разработчику системы, министру или кому еще надо. Я не могу позволить девочке жить под именем Кара.
— Не надо никому ничего писать, — устало отнекивалась чиновница. — Пока письмо до министра дойдет, девочка уже станет совершеннолетней и сможет сама прийти в паспортный стол и поменять имя на какое-нибудь человеческое. А то оригинальничают тут, а потом нам разбираться…
Я выдержала драматическую паузу.
— У нее отец француз, понимаете? С Корсики, есть такой остров между Францией и Италией. Корсиканец — это еще хуже, чем француз. У них до сих пор в ходу кровная месть. Мы две недели не могли договориться об имени. Вот еле-еле нашли компромисс. А вы говорите — «Кара». Да он и ребенка не признает после этого…
Этот аргумент работал безотказно. В официальных инстанциях, узнав, что отец девочки француз, на меня смотрели с сочувствием. Еще год назад эта новость вызывала бы зависть, но история Ирины Беленькой заставила всю нацию жалеть французских жен. «Он француз» — и это сразу снимало вопросы, почему я не замужем, а у дочки в графе «Отец» стоит прочерк.
Лицо чиновницы потеплело.
— А-а… Как же это вас угораздило?..
— Да вот, — неопределенно ответила я, глядя в пол.
— Ну, может, оно и лучше, если не признает.
— Возможно, — вздохнула я. — Но ведь кровная месть…
Паспортистка нервно поправила очки:
— Ладно, вобью я вручную ее имя так, как надо, черкните на бумажке вот тут. C-h-i-a-r-a. Есть. Только обращение к начальнику все-таки напишите. Прошу, дескать, сохранить… написание имени моей дочери…
— Международно принятое? — подсказала я.
— Точно, «международно принятое написание имени моей дочери» и так далее. А теперь давайте в кабинку для фото.
Очевидно, что самым нужным документом в жизни Кьяры будет загранпаспорт. Его необходимо было оформить в кратчайшие сроки — раньше постановки на учет в детский сад и полиса медицинского страхования. Поэтому дочка предстала перед биометрической фотокамерой в три недели от роду. Ее головка безвольно перекатывалась по плечам, а глаза не желали открываться и смотреть в две намеченные на экране точки.
— Ваш палец не должен быть виден на фото, — кричала через стену сотрудница паспортного стола.
— Поняла, — кричала я в ответ. — Уберу по команде.
Я придерживала головку в нужном положении сложной распоркой из большого, указательного и безымянного пальцев и отпускала, когда дама кричала «Снять». Головка заваливалась вбок или назад быстрее, чем успевала мигнуть вспышка. После пятой попытки паспортистка сдалась и снова отступила от протокола:
— Поверните ее по диагонали, пусть голова хоть висит прямо по отношению к плечам. Я потом разверну кадр в фотошопе.
Через две недели Кьяра получила первый в жизни выездной документ, еще через две недели — первую визу, а когда ей было два месяца, села в свой первый самолет. То есть сидеть она еще не могла — она висела в слинге, перекинутом через мое плечо. Так она ехала знакомиться со второй родиной.