В загранпаспорте у меня много диковинных отметок. Даже сильно похожий на задницу абрис кокосового ореха — эндемика Сейшельских островов, которым там так гордятся, что в стилизованном виде используют в качестве государственной печати или, как в данном случае, штампа о прохождении границы. Но вот этой новой квадратной отметке я совсем не обрадовалась: это был отказ в выдаче французской визы.
Не надо было все-таки тянуть с перестиланием постели. Это примета проверена годами путешествий: если думаешь, что нет смысла заправлять свежее белье, потому что через два дня уезжать, — точно никуда не уедешь.
Череда отказов посыпалась на нас с Кьярой в год официальной дружбы между Францией и Россией. На протяжении своей карьеры я много раз способствовала укреплению дружеских контактов между нашими странами: доказательства этого в виде списка публикаций на французскую тему в десятке журналов я приложила к письму консулу, где просила его пересмотреть решение относительно нас или хотя бы объяснить, чем мы такое отношение заслужили. Через несколько дней серийных телефонных звонков я добыла номер секретаря консула, которая на расспросы о судьбе моего письма ответила:
— У консула есть два месяца на рассмотрение вашего прошения. Если через два месяца ничего не изменится, прошение отклонено.
Я могу через Роспотребнадзор воздать по заслугам нахамившему администратору ресторана, через МИД заставить иностранный сайт признать мои авторские права, через мэрию добиться от ЖЭКа повторной и бесплатной проверки труб, через суд выбить компенсацию морального ущерба из нахамившего соседа и даже получить гарантийный ремонт через Союз защиты прав потребителей, но я ничего не могу поделать против французского консульства в Москве. Потому что его действия не подвластны российским законам и часто, кажется, здравому смыслу. Система, не имеющая над собой главных, с умным видом предлагает нам делать удивительные глупости. Например, доверенность на вывоз ребенка самой себе. То есть буквально «Я, Дарья Князева, разрешаю своей дочери, Кьяре Князевой, выехать за пределы РФ в моем сопровождении на период с… до…». Нотариусы смеются и отказываются ее давать, потому что это «противоречит Конституции». Как объяснить им, что посольствам Конституция РФ не указ! Они же ведомства других стран. И отказы объяснять не обязаны. «В переписку с авторами редакция не вступает» — вот когда, через двенадцать лет трудового стажа на ниве журналистики, до меня дошел ужасный смысл этой фразы…
Россыпь годовых бизнес-шенгенов, японские-израильские-сингапурские и прочие диковинные визы на страницах паспорта не убедили французских чиновников, что я возвращаюсь на родину из самых прекрасных далёк. Не убедили их справки о доходах, выписки с банковских счетов в разных валютах и журналистская корочка. Не переубедили их также факсы, телефонные звонки и письма от несчастного Гийома. Похоже, это Рождество мы будем встречать в разных странах. Особенно обидно, что это первое Рождество для Кьяры и одно из немногих оставшихся для ее девяностолетней французской прабабушки, которая собиралась специально приехать в Париж из Эльзаса знакомиться с правнучкой.
Но крепкий ночной сон работникам консульства эта мысль вряд ли испортит. И чиновник, шлепнувший отказ, так никогда и не узнает о нашей маленькой рождественской трагедии. С появлением визового центра — посреднической инстанции между консульством и просителями виз — посмотреть в глаза человеку, который реально принимает решение о допуске в страну, не представляется возможным. Да что там, даже голос его услышать нереально — неприступная крепость на Октябрьской надежно охраняет свои секреты. Общаться с ней можно только в одностороннем порядке — закидыванием факсами. У окопавшихся там нет ни личных e-mail’ов, ни внутренних номеров, ни имен собственных… «Ваше прошение об апелляции передано в соответствующий отдел. У них на ответ есть два месяца. Если не ответят через два месяца, значит, апелляция отклонена».
Теперь я понимаю, почему кафкинский «Замок» был издан посмертно.
* * *
Мне довольно быстро удалось получить заветную визу через рабочие связи. Было бы нескромно думать, что Франция не хотела отказываться от услуг моего пера, но я предпочитаю думать именно так. А вот Кьяра, живое доказательство наитеплейших отношений между нашими странами, продолжала собирать синие метки в паспорт.
Каждый раз, вскрывая конверт у окошечка визового центра, я чувствовала, как внутри отмирают целые колонии нервных клеток. Работники центра уже знали меня в лицо и горячо сочувствовали. Но сделать ничего не могли — они действительно лишь передаточное звено, осуществляющее одностороннюю коммуникацию с консульством.
В эти жуткие месяцы вся моя жизнь перешла в сослагательное наклонение: если буду в Москве, то возможно; скорее всего, да, есть вероятность, что я уеду; мне было бы интересно, но стоит вопрос с визой. Стал дергаться левый глаз, сбились месячные, локти покрылись коростой нейродермита. Я впала в апатию, но какого-то шизофренического свойства. Моментами у меня случалась бешеная активность: я чувствовала необходимость бороться, собирать новые документы, писать новые письма, куда-то бежать, с кем-то договариваться — а потом вдруг снова переключалась в режим безразличия и бездействия. Чтобы сберечь остатки жизненных сил, я держала эмоции на предохранителе: отменила все встречи с друзьями, зато записалась к эпиляторше на месяц вперед. Похоже, придется привыкать безвыездно жить на родине, и лучший способ втянуться — соблюдать маленькие бытовые ритуалы.
Друзья подбадривали: по слухам, в следующем году визы россиянам в Шенгескую зону вообще отменят. Другие друзья вдогонку говорили, что в 2012-м все равно конец света, так что нарадоваться не успеем.
* * *
Судьба наконец-то преподнесла мне на блюдечке идеальный повод для разрыва с Гийомом. Во всем будут виноваты французские бюрократы — я же останусь белой, пушистой, свободной, с дочкой, в родной стране, в девяностнометровой квартире, вместе с мамой. Но как это часто бывает, желаемое приходит именно тогда, когда его больше не желаешь. Вместо того чтобы медленно сводить отношения на нет, мы с Гийомом проводили целые вечера в бесплодных попытках проникнуть в головы консульским работникам и понять, в чем мы провинились. Мы строили планы один другого авантюрнее: получить визу через консульство другой страны, «потерять» паспорт и сделать новый, купить мальтийское гражданство, подать заявку на грин-карту США, открывающую все границы, и даже обратиться в Страсбургский суд по правам человека. Во мне проснулось ослиное упрямство: я во что бы то ни стало должна получить эту визу для Кьяры.
Путь к цели был извилист и требовал от меня последовательно отказываться от всех своих принципов. Единственной зацепкой для разгадки причины отказов было то, что в ходе проверки документов сотрудники консульства звонили Гийому и выяснили, что он Кьяре отец. «Все это выглядит слишком серьезно, — подумали, вероятно, они. — Надумают еще пожениться, а нам потом документы оформлять». Это было самым правдоподобным из наших домыслов.
И поскольку никто ничего не желал нам объяснять, мы решили, за неимением других, пойти по этому пути — установить отцовство и таким образом предоставить Гийому право решать проблемы Кьяры. Исчерпав все средства дистанционного воздействия на консульство, я поняла, что единственная возможность проникнуть внутрь — войти туда в сопровождении французского гражданина. Потому что я для его стражей была даже не мелкой сошкой — меня просто не было.
* * *
Я встретила Гийома в аэропорту без обычного энтузиазма — дежурно чмокнула в щеку и перешла к зачитыванию плана действий. У нас в запасе было всего четыре дня, отвоеванных у кадрового отдела его компании, а успеть надо было многое.
— Итак, завтра идем оформлять отцовство в загс, после обеда отдаем бумагу на срочный перевод и нотариальное заверение, получаем послезавтра, в среду с утра мчимся в консульство, подаем документы для Кьяры на «визу родственника французского гражданина» и в идеале тем же вечером получаем визу. И, опять же в идеале, в четверг уезжаем вместе с тобой. Вот, — выдохнула я. В планировании мне не было равных.
— Хорошо, только мне нужен один романтический вечер, — с той же деловой интонацией ответил Гийом.
— Только один? — строго уточнила я.
— Минимум один, — коротко сообщил он.
— Хорошо. — Я на бегу достала органайзер и крупными буквами записала на листке: «Вечер» — и нацарапала значок сердечка рядом. Среди корявых строчек, увенчанных восклицательными знаками и пометками «срочно», «очень срочно» и «в первую очередь», оно смотрелось просто издевательски.
* * *
Чтобы дойти до посольства, нам надо было преодолеть полосу препятствий из отечественных присутственных мест. Весь вечер после прилета мы тренировались в чистописании: по правилам загса каждый из родителей должен заполнить графы заявления о признании отцовства собственной рукой. И для незнакомого с кириллицей Гийома исключения делать не будут. На черновом экземпляре я заполнила нужные строки крупными печатными буквами, и Гийом старательно, как первоклассник, копировал их на листок. Сложнее всего давалась ему буква «И», которая зеркально отображает латинскую «N». Когда «и» стала напоминать саму себя в четырех случаях из пяти, я положила перед Гийомом стопку предусмотрительно размноженных формуляров. Он поднял на меня жалостный взгляд:
— Я должен их ВСЕ заполнить?
— Нет, только один. Но я почему-то уверена, что на это потребуется много попыток.
В полтретьего ночи чистовой экземпляр был готов, и мы упали спать — нам надо было набраться сил перед четырехдневным марафоном по инстанциям.
* * *
Пока сотрудница загса придирчиво изучала наше заявление, мы чувствовали себя как в бане — мокрыми, красными и голыми.
— В графе «Гражданство» надо писать не «Франция», а «гражданин Франции». Не «Москва», а «город Москва». Не надо расписывать «дом 28, квартира 32», достаточно просто «28–32», а то в бокс не влезает. Придется переписать. — И, подтолкнув очки на переносицу, она с наигранным сожалением вернула нам политый кровью и потом формуляр.
Общение с бюрократической машиной учит покорности и терпению. Я даже не удивилась — просто взяла с ее стола полстопки формуляров и кивнула ничего не понимающему Гийому на дверь.
Пока он выводил завитушки у «и кратких», путал строчки и очередность букв в словах, где больше двух слогов, перед нами прошли уже несколько пар, половина из них — смешанные. Грузины, армяне, молдаване, туркмены — ни у кого из них, очевидно, не возникало проблем с кириллицей. Я нетерпеливо нависала над Гийомом и вспоминала дореволюционный обычай учителей чистописания бить нерадивых учеников деревянной линейкой по пальцам. Наконец он победно поднял листок над головой.
— Значит, вы хотите установить отцовство? — торжественным тоном спросила дама, перечитав несколько раз листок на предмет орфографических ошибок.
Я моргнула:
— Нет, мы просто решили позаполнять этот формуляр.
Дама смерила меня тяжелым взглядом поверх оправы очков.
— Да! — спохватившись, отрапортовала я.
— Мне надо, чтобы предполагаемый отец ответил. — И она повернулась к Гийому: — Значит, вы хотите установить отцовство над ребенком этой женщины?
Гийом дважды моргнул и покосился в мою сторону в поисках помощи.
— Он же француз, по-нашему не понимает, — осторожно заметила я, уже представляя, чем это грозит.
— Нет, ну а как вы думаете, я могу установить отцовство, если он даже не понимает, о чем идет речь?! Может, вы ему чужого ребенка на шею вешаете? А потом еще на алименты подадите! Идите в нотариальную контору, приводите аккредитованного переводчика, я на себя ответственность не возьму!
В моем мозгу тут же застучали кнопками два калькулятора: один считал, во сколько обойдется пригласить переводчика ради одной фразы, а платить ведь все равно придется за час, второй — сколько драгоценного времени мы потеряем из-за этого… Вдруг в кабинете раздался твердый, почти без акцента голос Гийома:
— Я — папа Кьяры!
От неожиданности мы обе опешили.
— Ну вот, а вы говорите, по-нашему не понимает. Все он прекрасно понимает! — радостно сказала регистраторша, и мне показалось, что она вот-вот потреплет его за щечку.
В ответ я боязливо улыбнулась левой половиной рта. Вот сейчас она попытается завязать диалог, чтобы проверить, насколько хорошо он понимает, и придется все-таки идти за переводчиком… Но дама, видимо, посчитала, что свои круги ада мы на сегодня прошли, и углубилась в печатание нового свидетельства о рождении Кьяры.
Найти аккредитованного при нотариальной конторе переводчика на французский — дело непростое. Предвидя возможные осложнения, за несколько дней до приезда Гийома я обзванивала контору за конторой и везде слышала примерно следующее: «Французский?! Ой! А у нас как раз девочка-француженка заболела / ушла в декрет / уехала в отпуск / сильно загружена / забыла французский». На то, чтобы ждать милостей от природы, не было времени — завтра с готовым переводом нужно идти в консульство. Я зашла в ближайшую нотариальную контору с орущей Кьярой на руках, положила перед переводчиком свидетельство и сказала: «Здесь восемь строк. Вот образец их перевода на французский. Вот так пишутся имена. Я уже все сделала, вам остается только поставить подпись». Видимо, вид у меня был отчаявшийся, потому что девушка-переводчица загипнотизированно расписалась и отнесла нотариусу для регистрации в реестре.
В этот вечер о романтике нечего было и думать: мы рухнули спать, едва переступив порог комнаты. Завтра предстояла битва в посольстве.
* * *
Утром градусник показывал минус двадцать пять. Гийом надел горнолыжную куртку, дутые штаны и шапку с помпоном, я — бесформенный пуховик салатного цвета, боты-крокодилы и варежки. Зная нашу Рыбью безалаберность, мы несколько раз перепроверили документы; пару раз мне грозил инфаркт из-за внезапных восклицаний: «О Боже! А где письмо консулу? А где старые приглашения? Ты точно все взяла?» Папку с документами я положила в свою сумку: Гийом уже однажды потерял мое досье на визу в метро, после чего мы совершили незабываемое путешествие на конечные станции трех веток, которые фигурировали в нашем маршруте, но так ничего и не нашли в бюро находок. В общем, мы были готовы к мучениям. …Но не к полуторачасовому стоянию на обледенелой дорожке у входа в визовый отдел. Французские граждане могут приходить сюда без записи — хоть в этом плюс того, чтобы быть французским гражданином или состоять с ним в родственных отношениях, подумала я. Однако на практике это значило, что все записавшиеся проходят вперед, а в оставшееся время в святая святых допускают собственно французских граждан. Те, кто приехал на машинах, сменяли друг друга в карауле каждые пять минут; мы же, безмашинные, провожали их стеклянными от мороза глазами. Холод пробирал до костей, ни варежки, ни меховые стельки не спасали, и все двадцать пальцев сводило от боли. Бессердечный охранник пускал в коридор ожидания строго по двое, хотя места в предбаннике вполне бы хватило на всю мерзнущую очередь. «Инструкция», — с каменным лицом отвечал он на мольбы людей пустить погреться.
Это жалкое существо, дорвавшееся до маленькой власти, переживало свой звездный час. Оно наверняка никогда не читало книг, кроме детективов в мягкой обложке, не работало в свое удовольствие, не любило и не дружило по-настоящему, и даже во Франции, чью территорию так ревностно охраняет, оно вряд ли бывало, но сейчас для трясущихся от холода и волнения пятнадцати человек оно было почти богом. На нем, низеньком грузном мужчинке с одутловатым лицом и глазами карпа, были сосредоточены чаяния людей, добившихся в жизни значительно большего, чем он. Только бы он поскорее открыл эту заветную дверь, только бы пустил внутрь! Он решал, продержать нас на нечеловеческом морозе еще пять минут или двадцать пять; он определял, сам того не зная, кто из нас завтра сляжет с воспалением легких, у кого обострится хронический бронхит, а у кого случится мучительный рецидив недавно пролеченного цистита.
Просить визу — унизительно. Об этом не принято писать в журналах о путешествиях, а между тем любое путешествие для нас начинается с унижения. За каждой глянцевой картинкой, где красивая женщина нежится на спа-кушетке, мерещится волнительная беготня за справками, сидение или стояние в очереди, подозрительный, ощупывающий взгляд визового офицера, бестактные уточняющие вопросы чужого человека о твоей личной жизни, нервное ожидание ответа «дадут — не дадут?», «достаточно ли я хорош для них или нет?». И с этой женщины, что возлежит на кушетке, расслабленная и прекрасная, которую никто никогда не бросал, которая и на рынок-то никогда сама не ходила, а только посылала домработницу, — с нее вдруг слетает весь лоск, все это непробиваемое самолюбование, потому что и она тоже, скорее всего, собирала бумажки, стояла селедкой на морозе и отвечала на бестактные вопросы.
Стоя зажатым между другими смирившимися, которые добровольно отказались от своего достоинства ради краткого удовольствия выехать за границу, остро понимаешь, что никакая мы не супердержава. Супердержава — это такая страна, чьи граждане во всем мире чувствуют себя немного хозяевами. Для них границы открываются цитатой из Декларации прав человека о свободе перемещения. А если не открываются — тем хуже для границ. Не больно-то за них и хотелось. Нам же хочется очень. Очень-очень. Мы готовы часами дрожать на ветру, мокнуть под дождем, жариться на солнце, чтобы только предстать перед визовым офицером и убедить его: мы достаточно любим родину, чтобы вернуться.
Подавать документы пустили одного Гийома, я же осталась ждать на сиротливом стульчике в фойе. Я сидела здесь уже в пятый раз, и сами стены, мне казалось, источали угрозу и пренебрежение.
— Что сказали? Как сказали? Какими глазами посмотрели? — закидала я вопросами Гийома, когда он вышел из приемных покоев.
— Да все в порядке, не волнуйся, — отмахнулся он. — Спросили что-то про апостиль, но в целом никаких претензий. Сказали, когда документы будут готовы, они позвонят на мобильный.
Сердце ухнуло вниз, и к горлу подступило знакомое ощущение тошноты.
— Спросили про апостиль? — страшным голосом повторила я. — Никаких претензий?! Ты понимаешь, что это значит?! Это значит, что они снова не дадут нам визы! Потому что на свидетельстве о рождении нет этого чертова апостиля!!
Я бы разревелась, но слезы стекленели, не успевая сорваться с век. Получить апостиль на два документа — свидетельство о рождении и справку об установлении отцовства — стоит в общей сложности три тысячи рублей, занимает пять рабочих дней, и мотаться для этого придется на другой конец города к девяти утра. Я больше не могу, не могу, не могу-у-у-у!!!!!!!!!
Гийом обнимал меня, успокаивал и с убежденностью говорил, что послезавтра мы вместе уедем в Париж и все будет хорошо. Но я уже точно знала, что не уедем.
* * *
Остаток дня мы старались не говорить о визе, но при этом не спускались в метро и не заходили в подземные торговые центры — никуда, где был бы риск пропасть из зоны действия сотовых операторов. Но несмотря на четыре полоски в поле обнаружения связи, телефон Гийома молчал. В шесть вечера стало понятно, что ждать больше нечего — вряд ли бюрократы, тем более французские, задержались на рабочем месте даже ради нашего запутанного случая. Мы поехали домой. Так плохо до сих пор мне было всего два раза в жизни: когда в пятнадцать лет я рассталась с юношей, с которым хотела прожить жизнь, и когда впервые увидела маму пьяной. Я сидела на диване, уперев подбородок в колени, и, как рыбка-шар, набухала бессильной злобой. Казалось, во мне умерли все остальные желания, кроме «хочувизухочувизухочувизу». Раньше, до всей этой истории, я мечтала, чтобы появился бог из машины и объявил, что нам с Гийомом надо навсегда расстаться — мол, так решили в самой высшей инстанции, апелляцию подавать некуда. Мои желания всегда исполняются, но как? Почему в такой садистской форме?! Почему так не вовремя?! В черно-фиолетовые клубы наполнявшей меня ярости ворвался голос Гийома:
— Помнишь, я просил выделить мне один романтический вечер? Пускай он будет сегодня.
— Сегодня?! — Я с трудом очнулась от транса. — Нет, дорогой, сегодня я ужасно себя чувствую из-за всей этой истории с консульством. Мне ничего не хочется, разве только зарыться головой в песок, как страус.
— Дава-а-ай! — Он ребячливо потянул меня за рукав. — Нам обоим надо расслабиться, поговорить немного о нас, а не о документах.
— Милый, сегодня правда не лучший день. Мы устали, мы расстроены, наше будущее крайне туманно, и вообще… Я не могу думать ни о чем, кроме этой дурацкой визы.
— Я, напротив, думаю, что именно сегодня нам надо побыть вдвоем и попробовать мыслить позитивно, — мягко сказал Гийом и, увидев, как я кривлю губы, добавил ультимативным тоном: — В конце концов, я нечасто тебя прошу о чем-то. Можешь выполнить эту маленькую просьбу?!
Я взглянула на его обиженное лицо, вздохнула и потянулась за телефонной трубкой.
* * *
— Столик на двоих на имя «Дарья», — сообщила я официантке ресторана, выходящего окнами на Аптекарский сад-огород. Это одно из немногих мест в городе, где можно достать настоящее привозное вино дешевле, чем две тысячи рублей за бутылку. И еще здесь отменные хачапури по-аджарски: в золотистой лодочке из теста, на подушке из колышущегося белка корольком покачивается желток.
Я не смогла заставить себя надеть платье и серьги: мой энтузиазм ограничился водолазкой и прической «конский хвост с петухами». Мы сделали заказ и торопливо принялись за бутылку красного. Чтобы не говорить о своих проблемах, мы обсуждали едоков за соседними столиками.
Вон тот австриец в костюме приехал на выставку электронных технологий, отработал на стенде и теперь ужинает со своей переводчицей — кто же мог представить, что в России такие переводчицы!
Подоспели закуски.
Вон та полнорукая дама пригласила в ресторан бывшего одноклассника: ему неловко сидеть за этой белой скатертью с блестящими приборами, ведь он-то сам по ресторанам не ходит, он простой авторемонтник; еще неудобнее думать, что она, эта большая женщина с высоким начесом и тяжелыми серьгами, которую он помнит худосочной Галечкой с третьей парты от окна, будет за него платить и что она смотрит на него с такой влажной надеждой на что-то, что он не может расшифровать, но что, скорее всего, не в силах оправдать.
Я выбрала утку с тушеными овощами, Гийом — лазанью.
Вон та золотая молодежь отмечает день рождения девушки с блестящими каштановыми кудрями: они веселятся, говорят тосты и желают ей любви, многозначительно глядя на хлыщеватого паренька с намечающимися залысинами.
Официант унес тарелки, мы попросили десерт.
Не очень-то удавалось нам побыть вдвоем в полном смысле слова: все, что касалось нашего маленького универсума, сейчас висело на волоске из-за прихоти каких-то незнакомых, невидимых, неопознаваемых людей. Туда, внутрь, лучше было даже не заглядывать — там все было перевернуто вверх дном, вывернуто, выпотрошено, поломано и разбито, как после обыска. Словно специально для нас пианист наигрывал что-то очень тоскливое и тревожное, как попурри из похоронных маршей.
— Давай выпьем шампанского? — вдруг предложил Гийом.
— Шампанского? — удивилась я. — Ты опережаешь события. Визу нам пока не дали.
— Нет, ты действительно зациклилась на этой визе. А если мы просто выпьем шампанского безотносительно визы?
— Но это же аперитив. А мы уже съели первое блюдо.
— Ну и что, мне что-то вдруг очень захотелось шампанского.
— Ты же никогда не пьешь шампанское.
— Я и в Москве почти никогда не бываю, почему бы не совместить эти два «никогда»?
— Но оно же дорогое, — не сдавалась я.
— Ну и пусть!
— Нет, ты не понимаешь, — я подалась вперед, — оно здесь очень дорогое.
Я потянулась за меню, но он перехватил мою руку:
— Я тебя приглашаю, это же романтический ужин.
— Честно говоря, у меня от шампанского голова болит.
— Тогда ты выпьешь только один глоточек, а я допью.
И прежде чем я успела что-то возразить, он встал из-за стола и пошел на перехват официантки.
* * *
«Причесывался», — отметила я про себя, когда он вернулся из туалета с влажными, зализанными назад волосами.
— А может, эта, с большими сережками, его начальница, — размышляла я вслух, запихивая за щеку последний кусок хачапури.
— Знаешь, я все ждал подходящего момента, чтобы тебе сказать, — перебил Гийом. — Вообще-то я планировал сделать это на Рождество, когда мы должны были бы гостить у моих родителей… Я не хочу, чтобы ты думала, что это из-за всяких бюрократических проблем… Поэтому, думаю, именно сейчас, когда непонятно, дадут Кьяре эту чертову визу или нет, момент самый подходящий… — Он набрал в легкие воздуха. — Я так изменился с тех пор, как мы вместе. Теперь, когда я думаю, то употребляю не «я», а «мы». Раньше я не думал вообще, а теперь думаю сразу за троих — себя, тебя и Кьяру. Вы для меня все, без вас я бы ничего не делал, ничего не хотел и ни к чему не стремился. И вот я хочу тебя спросить, серьезно, без оглядки на эти дурацкие визы: согласилась бы ты стать мадам Мийе?
Весь монолог я думала, зачем он держит мою правую руку, когда она мне так нужна для разделывания прибывшего десерта. Отрезвили меня только словосочетание «мадам Мийе» и коробочка из красного картона, поставленная на белую скатерть. Я проглотила недожеванный кусок хачапури.
— Ты что, делаешь мне предложение? — ошарашенно спросила я.
Он кивнул, и только тут я поняла, что его глаза увлажнились не от сигаретного дыма.
— Тут? Вот так?!
Снова кивок.
Господи, я была совершенно не подготовлена к такому повороту сюжета. Я даже не отрепетировала речь на эту тему, а между тем в домашних заготовках у меня имелись самые разные речи, от объяснения, почему Кьяра на него не похожа, до ликбеза о вреде прививок в первый год жизни.
Я осторожно взяла коробочку. Мне делают предложение, а у меня нет слов. Как будто каждая девочка тысячу раз не проговаривает перед зеркалом, что и, главное, как она ответит на этот главный в жизни вопрос. Но если рассуждать здраво, разве, встречаясь с французом, я не заслужила предложения с видом на Эйфелеву башню под переливы аккордеона, а не стенания этого пианиста-неудачника?
— Да, я понимаю, ты не так себе это представляла, — подхватил мои мысли Гийом. — Мы должны были бы сидеть в «Лё Тур д’Аржан», смотреть на собор Парижской Богоматери, и потом должна была бы заиграть музыка из «Амели», но… — он наклонился ближе и понизил голос, — у этого пианиста нет нот «Амели», я уже спрашивал.
— Оно красивое, — загипнотизированно ответила я, рассматривая кольцо.
Повисла пауза.
— Я э-э-э… рассчитываю на какой-то ответ, — тихонько напомнил Гийом.
— Это же столько бумаг опять оформлять… Гийом сидел не шелохнувшись.
— Знаешь, — встрепенулась я, — можно мне подумать? Тем более что по французской традиции, как я понимаю, у меня в запасе есть минимум два года?
— Конечно, подумай, — как-то сразу обмяк он. — Но я настроился сыграть свадьбу этим летом.
— Так скоропалительно? — делано удивилась я. — Закрадываются подозрения, что это из-за визы.
— Послушай, даже если бы ты была стопроцентной француженкой, я бы все равно хотел на тебе жениться. Когда-нибудь. В один прекрасный день, когда смог бы подарить тебе кольцо с бриллиантами. А так пришлось немножко ускорить события и обойтись циркониями.
Я вертела колечко на безымянном пальце правой руки:
— Если бы я была француженкой, тебе было бы со мной скучно. Копи на бриллиантовое, это мне великовато. — И улыбнулась.
— Это значит «да»?
— Это значит теоретически «да», но практически… Quelle galère, — вспомнила я подходящее к случаю французское выражение. — Вот если бы ты был русским, тогда бы это было «да» безоговорочное.
— Если бы я был русским, ты бы на меня даже не взглянула. У меня был бы нос картошкой, квадратный лоб и плоский череп, — отозвался Гийом, поглаживая мою руку с кольцом. — А вот и счет принесли. Кстати, у тебя есть крупные купюры? Я думал, это пять тысяч, а оказалось сто рублей, они же почти одинакового цвета. Завтра сниму в банкомате и верну тебе.
Я досадно щелкнула языком. И расплатилась за ужин, на котором мне сделали предложение. Конечно же он завтра всё мне вернет. Но то будет завтра, в самый обычный день.
* * *
Мои галеры только начинались, и к свадьбе они пока имели мало отношения. Кьярин паспорт вернули с очередным отказом. Для французской стороны наши документы — как выяснилось позже, даже заверенные штампом Гаагской конвенции — всего лишь непонятные орнаменты на гербовой бумаге. Иными словами, единственный выход вывезти дочь за границу был в том, чтобы получить ей французский паспорт. На который она имела все права — при условии регистрации послеродовых бюрократических процедур на французской стороне. Это занимало меня ближайшие пару месяцев. Советы юриста были забыты, мосты сожжены — через два месяца Кьяра стала настоящей француженкой с заграничным паспортом цвета бордоского вина, на котором красовался герб самой свободной Республики. Республики, которая ничего напрямую от тебя не требует, но все равно вынуждает сделать то, что ей нужно. В этом и заключается французская свобода — ты как бы сам принимаешь решение, но по сути у тебя нет выбора.