Гастон и Марион Мийе — прекрасные чистокровные французы из Саиса, скучного городка неподалеку от Пиренеев, где двухэтажные домики подпирают друг друга глухими стенами, где машины редко разгоняются до пятидесяти километров в час и где слыхом не слыхивали о засилье эмигрантов. По вечерам Гастон читает «Франс суар», по воскресеньям засыпает полуденным сном под трансляцию мессы по второму каналу, пока Марион гремит сковородами на кухне. Иными словами, они ничем не заслужили того, чтобы однажды их старшая дочь объявила о помолвке с темнокожим уроженцем Таити. От шока у Марион начался тик на левом глазу, а у Гастона на несколько дней отказала правая рука. На свадьбе, где переливчатый французский шансон был щедро разбавлен завываниями под аккомпанемент тамтамов, они сидели со скорбными лицами.

Самое неприятное случилось через пару лет, когда средняя дочь заявила, что тоже собирается замуж за таитянца, только с другой части острова — китайской. Левый глаз Марион тогда перестал видеть вблизи, а у Гастона случился микроинфаркт. С горя была даже прощена и вновь приближена к дому старшая дочь, которая уже ходила беременной.

Все надежды четы Мийе сосредоточились на младшем сыне Жане. И он не подвел. Ну то есть почти не подвел: его невеста была родом из Эльзаса, который Франции то принадлежит, то нет. И еще она очень медленно говорила, как свойственно жителям этой сомнительной области, ведь французский для них не совсем родной. Но на фоне ее свояков Беатрис была для четы Мийе настоящей отрадой. Она хотя бы была европеоидной расы.

Гастон и Марион Мийе отстенали свое насчет разжижения французской крови. Они коротали пенсию, разглядывая фотографии разноцветных внуков, и думали, что на их век потрясения уже закончились. Пока однажды их белый внук Гийом не позвонил им с «радостной» новостью: он женится на русской.

Страшно представить, что отнялось у бабушки и лопнуло у дедушки при этом известии, а родственники мне не говорят.

Русские — это пострашнее таитянцев. Хотя у них, как и у французов, светлая кожа, круглые глаза и выступающий нос, внутри они совершенно другие. Их европейский вид сбивает с толку, усыпляет бдительность. А между тем никогда не знаешь, чего от них ждать — танцев вприсядку или ядерной войны.

Так, возможно, думали несчастные Гастон и Марион Мийе, когда арендованная нами машина заруливала в их маленький дворик. А возможно, они думали совсем о другом: о том, что курица не пропеклась, или о том, что по телевизору как раз начинается футбольный матч. И еще о том, что в их доме давно не было маленьких детей.

* * *

— Приготовься: основа бабушкиной кухни — сливочное масло, — шепнул Гийом, когда мы, распаковав чемоданы, спускались к ужину. Он не преувеличивал: сначала в тарелку лилось масло, а потом в образовавшуюся лужицу падали стручки горошка или кружки моркови. Здесь, в Саисе, время замерло на стадии развития гастрономического маркетинга, предшествующей появлению волшебного концепта «био».

«Био» — это аналог слова «спа» в мире продуктов питания. Как и «спа», эти три буквы в три раза увеличивают стоимость товара без видимых причин. Нежное европейское общество так запугано нитратами, пестицидами и ГМО, что убедить его в необходимости переплачивать за «био» продовольственному лобби не составило труда. Воткните в яблоко зубочистку с написанным от руки словом «био», взвинтите цену — и за пятнадцать минут лоток расхватают.

Как и «спа», маркировка «био» начинает распространяться на смежные области — туалетную бумагу, бумажные платочки, одноразовую посуду, средства для уборки дома. Отдавать предпочтение «био» модно — это социальный акт, отличающий достойного члена общества от безответственного, незрелого выходца из стран третьего мира.

«Это био!» — представляет тетя Бриджит гору запеченной картошки. И понятно, что мои робкие потуги доказать, что я не ем картошку, должны вдребезги разбиться об это слово.

«Это же био!» — всплескивает руками будущая свекровь Беатрис, когда я тихонько перекладываю несладкий тыквенный торт в тарелку Гийома.

«Это стопроцентный био», — заговорщески сверкая глазами, говорит кузина Стефани, если я отказываюсь есть слишком натурально запеченного поросенка. — Когда я его выбирала, он еще радостно хрюкал».

Пришлось потратить немало сил, чтобы убедить родственников Гийома, что на меня, дитя варварского народа, не знакомого с экономией воды и раздельным сбором мусора, заклинание «био!» не действует. Они все равно иногда вставляют его в речь и выжидательно смотрят на меня, проверяя, не стала ли я подверженной биогипнозу за годы, проведенные в их стране.

Зато Гийом — легкая мишень для зомбирования. После визитов к родственникам он неделю не может прийти в себя и ищет слово «био» на всех упаковках. В такие дни я стараюсь не отправлять его в магазин, иначе это влетает в копеечку. Однажды после поездки к бабушке в Эльзас он принес из магазина куриное филе одной дорогой марки. Было чему удивиться: обычно Гийом покупает продукты под собственной маркой супермаркета, ведь они почти вдвое дешевле. Мне в свое время долгим молчаливым сопротивлением пришлось отстаивать любовь к йогуртам «Активия» («Ну и что, что йогурты «Монопри» отдают мылом? Они же стоят на шестьдесят центов меньше!»). И вдруг нате — марочная курица! В ответ на мой удивленный взгляд он изрек: «Тут я хотя бы уверен, что она росла на приволье».

Надо ли говорить, что, когда я приношу с рынка овощи, Гийом уточняет, проверила ли я сертификат происхождения и точно ли они не из Испании (потому что еще до печального инцидента с соей испанская продукция была известна во Франции как сильнонитратная). Чай он выбирает непременно со значком commerce équitable, подтверждающим, что на производстве не использовался труд несовершеннолетних, рабочие жили в домах с душем и питались трижды в день. И поскольку с возрастом гены побеждают юношеское легкомыслие, он все чаще подумывает ввязаться в чисто парижскую авантюру под названием panier biologique — «биологическая корзина», которую я про себя называю «кот в мешке». Суть ее в том, что истосковавшиеся по природе жители столицы платят шестьсот евро в год, чтобы раз в неделю забирать в биоларьке большой бумажный пакет, полный овощей и фруктов с фермерских полей. Заказать конкретные виды плодов нельзя — в корзину кладут то, что выросло в сезон. Поэтому, как правило, коренной парижанин не представляет, что делать с тремя четвертями ее содержимого. Даже парижанин новообращенный, который провел детство среди виноградных лоз и початков маиса и отравился столичным воздухом только в студенческие годы, звонит бабушке и сбивчиво описывает ей «странную штуку бурмалинового цвета», чтобы понять, рецепты с каким ключевым словом искать в Интернете. Помню, как подруга Гийома Оливия, нависая над выложенными из бумажного пакета овощами, испуганно шептала:

— Не знаю, что это такое, но почти наверняка капуста.

— По-моему, ничего общего с капустой, — заметил Гийом, оглядев букет синеватых черенков.

— О-о, ты не знаешь, как она изворотлива, эта капуста! — воскликнула Оливия.

За год, что она подписана на биологическую корзину, она успела убедиться в коварстве этого овоща, который мимикрировал то под траву, то под грибы, то под патиссоны. Теперь на всякий случай она называла «капустой» все, что пока не прошло идентификацию по видеосвязи с дядей-огородником.

* * *

На повестке того лета в Саисе хоть и неостро, но стоял вопрос с крещением Кьяры. Поскольку родилась она в Москве, я настроена была сделать любезный жест и предложить в качестве реванша ее второе рождение — церковное — устроить во Франции. Так было до того дня, пока мы не отправились в Каркасон. Каркасон — старинный город-крепость, охранявший религиозных повстанцев катаров от посягательств Римско-католической церкви и французской короны. Сегодня это живописный каменный мешок, где можно вдосталь налазиться по рвам и бойницам, если только вы не отягощены коляской. На долю молодых родителей остаются достопримечательности, расположенные на относительно горизонтальных поверхностях: Дом с привидениями и Музей инквизиции. В последнем я и пересмотрела свое лояльное отношение к католицизму. Сделать коллекцию пыточных орудий открытой для туристов, натурально подвесить манекен на дыбе, да еще и пустить звуковым фоном ужасающие стоны — это ошибки, непростительные для авторитетного общественного института, благосостояние которого зиждется на подаяниях верующих. Пусть, юридически говоря, Римско-католическая церковь ни при чем, она вообще отделена от государства и не может влиять на кураторов частных музеев… Но она горячо противится раздаче презервативов и однополым бракам, а на омузеивание своего собственного черного прошлого смотрит сквозь пальцы — мол, пусть миряне тешатся.

Я вышла из музея в состоянии шока. Как ужасно — виновато и испуганно, — должно быть, чувствуют себя в этом музее все современные здравомыслящие католики.

Однако выходившие вместе со мной итальянцы и испанцы никакой вины за своей верой не чувствовали: они обсуждали увиденное без тени смущения, дивились хитроумности средневековых инженеров и безукоризненности математических расчетов, обеспечивающих точное попадание железного шипа в сгустки нервных окончаний.

Зверства инквизиции, столь наглядно представленные, отвратили меня от мысли отдавать дочь в руки религии, которая лишь недавно переросла свою агрессивную фазу и вспоминает о ней не со стыдом, а с гордостью. Если целью создания музея было устрашить иноверцев, то он с этим вполне справился. Теперь, заходя в собор, я старательно гоню от себя образы страдальцев, которым выкалывают глаза шлемом с шипами, и женщин, которых промежностью насаживают на кол. Я начинаю задыхаться от омерзения и, не дойдя до алтаря, пулей вылетаю обратно.

Поэтому, когда бабушка Марион, предлагая мне корзинку с наломанным багетом, спросила, когда мы собираемся венчаться, кусок морковки, несмотря на щедрую масляную смазку, встал у меня поперек горла. Мы собираемся венчаться? Обещать себя друг другу перед лицом Господа до конца своих дней? Стоять час молча, с виновато опушенной головой, в платье под горлышко? Это были новости с другой планеты. Я родилась в Советском Союзе, где Бога не было. Правда, там не было и секса — и до того, и до другого я дошла своим умом. Пока я усилием горловых мышц проталкивала в пищевод кусок морковки, Гийом пришел мне на помощь:

— Мы для начала разберемся со светской церемонией, а там видно будет.

Бабушка и дедушка как-то разом заскучали; стало понятно, что ради подписания акта гражданского состояния в мэрии они не покинут насиженных кресел, нечего и надеяться. Меня это не расстроило бы, но вдруг стало очевидно, что ради моих непонятных принципов Гийом отступает от семейной традиции. И это была не первая и не последняя традиция, от которой он отступал ради меня.

* * *

Все мои будущие французские родственники, кроме нежной свекрови, любят ходить в походы. А родственники из Саиса особенно, ведь неподалеку от их города начинаются Пиренеи. Для меня, чахлого жителя мегаполиса, они припасли облегченное испытание — поход по грибы в национальный парк Верхнего Лангедока. В пять тридцать утра на мне были прорезиненные штаны, одолженные у тети Гийома, кроссовки на размер больше, занятые у его кузины, флисовая куртка, для которой мне явно не хватает объема в плечах, и кепка с надписью Los Angeles Lakers. Немногие открытые части тела забрызганы спреем от паразитов. Мне и в голову не приходило, что для похода за грибами нужно столько экипировки. В детстве, когда мы с дедом ходили в лес, я обходилась длинными штанишками от крапивы и панамкой от клещей. Это в лучшем случае — часто и панамки не было. Зато нам не приходилось вставать засветло: у нас в России только рыба перестает клевать после девяти утра.

В дедовой деревне поход за грибами был приятным, ни к чему не обязывающим послеполуденным занятием. Здесь же все было серьезно. Франсис, дядя Гийома — тот самый, который с чернокожей части Таити, — настоящий профессионал грибного дела. У него дома целый библиотечный стеллаж заставлен соответствующей литературой: там выстроились справочники, энциклопедии, альбомы, брошюры и кулинарные книги — все, что рассказывает, как получить от грибов максимум удовольствия при минимуме риска. Было ясно, что он не даст никому ни на шаг отступить от правил научного грибособирательства. Но после дедовой школы юного натуралиста я чувствовала себя вполне уверенно по части грибов. Я могу выковырять еще нерожденную сыроежку из-под слоя сухих еловых опилок, могу углядеть бурую шляпку подберезовика в колтуне травы, могу отличить зародыш свинушки от зародыша волнушки и правильные опята от ложных. Если грибы вообще в этом лесу водятся, им от меня не скрыться.

Однако мы бродили по кучерявым взгорьям парка Верхнего Лангедока уже битый час, а мой пакет трагически был пуст. Тогда как пакетики Франсиса, его жены Лиди и Гийома уверенно наполнялись грибами. Увереннее других набухал пакетик Франсиса — там уже добрый килограмм, причем одних белых! Крепких, статных, словно с натюрмортов «малых голландцев». Он находил их на пустом месте (пустом, я сама за минуту до этого проверяла) и атаковал коротким ножичком. Однако все новые и новые белые бесстрашно выскакивали на его зов из-под земли.

Моего зова французские грибы не понимали. Мне не попадалось ни-че-го, даже ядовитого. Только россыпи каштанов. Самоуверенность таяла под утренним солнцем, пробивающимся сквозь осиновые стволы на востоке. Скрывать грусть и обиду с каждой минутой становилось все труднее.

— Дарья, пойди посмотри в том ельнике, — крикнула мне Лиди из соседнего кустарника. — Ты как раз рядом стоишь.

Я без надежды побрела к деревцам с младенчески-салатными иголками: я таких «многообещающих» ельников обшарила уже штук пять — и ни одной завалящей сыроежки. Вдруг — о чудо! — в круге от солнечного луча блеснула бежевая шляпка, посылающая мне приветственные блики из своего травного гнезда.

— Есть! Есть! — заорала я.

Все подошли поглядеть, как я вонзаю девственно чистый ножик в плоть гриба.

— Вот видишь, нечего было переживать, — подбодрил Франсис. Я повернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как он бросил хитрый взгляд в сторону Гиойма и Лиди. Ах, значит, так? Кто же уступил мне свой гриб из жалости, Франсис или Лиди? Гийом на такой жест не способен: он носится по лесу как гончая, с высунутым языком, нездорово горящими глазами, и нетерпеливо перебрасывает ножичек из ладони в ладонь, если грибы не попадаются дольше пяти минут. Этот не уступит ни одного опенка.

Положив незаслуженную добычу в пакет, я еще злее взялась за поиски. Я отважно скользила по крутым склонам, укрытым ковром прошлогодних иголок, перебиралась через русло реки, завидев на другом берегу коричневый камень, разгребала руками заросли острой травы, петляла между дубами, давно потеряв из виду спутников.

— Грибы, грибочки, ну где же вы? Идите сюда! Я же знаю, вы где-то здесь, — жалобно приговаривала я. Сначала тихонько, потом вполголоса, а потом, когда стих даже шорох ботинок Лиди, и вовсе навзрыд.

И вдруг, словно из-под земли (хотя почему «словно»?), передо мной вырос он. Огромный добротный подосиновик с благородно-седой ножкой и молодецки-румяной шляпкой.

— А-а-а! — закричала я. — Гриб, гриб, смотрите! МОЙ гриб!

Я кинулась срезать его. Гриб поддался подозрительно легко: ножка оказалась насквозь червивой. Я ломала ее кусок за куском, разломила шляпку — ни одного живого места. С досадой я отбросила его — и вдруг поняла, что никто не спешит меня утешать. Вокруг не было ни души. Причем довольно давно.

— Гийом! — позвала я. — Франсис! Лиди! Люди-ии-и!!!

Тишина. Я поднялась на холмик и огляделась: в зоне видимости — ни одного примечательного объекта, о котором можно было бы сообщить по мобильному. Ох, и мобильный-то остался дома — в одолженной флисовой куртке не было карманов…

— Ау! Ау!

Нет ответа. Резюмируем: одна, голодная, в лесных дебрях, с пустым пакетом и без средств связи. Надо было проделать весь этот путь, чтобы доказать самой себе, что я не выживу на подножном корму?

В безвыходных ситуациях, куда я часто попадаю с тех пор, как встретила Гийома, главное — думать о том, что могло бы быть еще хуже. Например, я могла бы не поддаться на уговоры Франсиса и не надеть его флисовую куртку. Или проигнорировать советы Гийома и не заставить себя позавтракать как следует в половине шестого утра. Или не побрызгаться дурно пахнущим спреем от комаров.

Бжж-ж! — Хлоп!

А так запаса калорий и джоулей должно хватить до вечера. Там, глядишь, меня хватятся, отправят на поиски добровольцев и вертолеты. И кто-нибудь меня найдет. Хорошо бы до темноты, а лучше — до ужина.

Взрывая тупыми носками кроссовок сырую землю, я пошла в ту сторону, откуда последний раз слышала шорох чьих-то шагов. И именно тогда, когда грибы потеряли для меня всякий интерес и вместо их склизких шляпок я была бы рада увидеть клеенчатые шляпки Франсиса и Лиди, подосиновики стали бросаться мне в ноги. От волнения я срезала их через одного. Пригодится, если до ужина меня все-таки не найдут.

Часов у меня не было, солнце всегда оказывалось с разных сторон, так что единственным мерилом времени был пакет с добычей. Чем пухлее он становился, тем тревожнее становилось мне.

А если здесь, как у нас, принято объявлять человека в розыск не раньше чем через трое суток после исчезновения?

А если в этом лесу водятся волки?

Как разводить огонь, чтобы поджарить подосиновики?

Можно ли их есть сырыми?

Надо попытаться вспомнить, как выглядит кремень, ведь это на нем придется тереть сухую веточку, чтобы развести спасительный костер. И чтобы успеть до темноты, лучше начать прямо сейчас. По части камней этот лес был небогат — собственно, как и по части грибов. Но сколько вокруг было каштанов! Ввиду неопределенности ужина я стала забрасывать в пакет и их: нет блюда питательнее, чем каштаны, жаренные в пепле, — это знают все, кто бывал на площади Вогезов в Париже в холодное время года.

От каштанов, которые оказались куда сговорчивее грибов, уже стало тяжело идти, когда из кустарника с ножом наперевес выскочил Гийом.

— Ты где была?!

— Здесь, — неопределенно пожала я плечами.

— Где — здесь?! Мы весь лес обыскали! Франсис, Лиди, она здесь!

— Зато я собрала грибы! — И я выставила вперед пакет как оправдание.

Из кустов появились Франсис и Лиди с озабоченными лицами.

— Все в порядке? — накинулся на меня Франсис.

Я поспешно кивнула: вид у него был такой, что, узнай он, будто со мной что-то не в порядке, убил бы на месте.

— Как же ты умудрилась потеряться, мы же все время шли рядом? — развела руками Лиди.

Сейчас, когда волнение последних часов (или минут?) стало спадать, было стыдно признаться, что я потерялась из-за нездорового охотничьего азарта.

— Зато я собрала грибы, — повторила я тихо. Лиди взяла пакет и заглянула внутрь.

— Тут же одни каштаны, — удивилась она.

— Там, под ними, кое-что получше! — горячо заверила ее я.

— Ладно, полюбуемся на них дома, сейчас пора возвращаться, — сказал Франсис. — Дарья держится ВМЕСТЕ с группой.

Мы направились в сторону машины: Франсис задавал вектор движения, а Гийом и Лиди шли справа и слева от меня, как конвоиры.

Я сидела на заднем сиденье, зажатая между Гийомом и деревянным ящиком с пахучими белыми, и размышляла. В отношениях ведь тоже так. Ищешь-ищешь белые грибы, ищешь много лет — и удивляешься, что они все время достаются другим. Хорошие люди пытаются свести тебя с хорошим грибом, но ты нутром чувствуешь, что он не твой.

Время идет, и ты начинаешь искать грибы с одержимостью, бегаешь за ними через холмы и речки, тебе кажется, что они прячутся за елками и в траве, хотя при ближайшем рассмотрении это и не грибы даже.

Однажды думаешь, что наконец находишь свой гриб, пусть он даже не щеголеватый белый, а что-то менее благородное, но тебе уже все равно, ты его так долго искала… А на разлом и он оказывается червивым.

И тогда ты совсем теряешь ориентиры. И думаешь: да зачем они нужны вообще, эти грибы? Можно ведь развлекаться как-то иначе, например каштаны собирать, вон их сколько под ногами. Ты плутаешь между деревьями без мыслей и желаний, и тут-то к тебе в ноги начинают бросаться всякие сомнительные грибные персонажи.

А потом приходят какие-то люди и говорят: всё, пора заканчивать. И ты остаешься со своим уловом — несколькими подосиновиками и кучей каштанов.

Я скосила глаза в сторону Гийома: он дремал, откинув голову на уступчик под задним стеклом. Интересно, в контексте моей насыщенной жизни он все-таки белый или подосиновик? Или вообще свинушка?..

* * *

Вечером все семейство собралось за столом в гостеприимном доме Франсиса, стоящем в волнующем соседстве с кладбищем. Вдобавок к удачному расположению («У нас очень тихие и покладистые соседи!») дом имеет номер 13, а самое популярное животное в городке — черные кошки, чинно переходящие взад-вперед все три имеющиеся улицы.

— Шесть килограмм! — торжественно объявил Франсис, снимая с весов последний лоток с грибами.

Все возликовали и принялись чокаться. Сквозь скрещивающиеся бокалы я выискивала глазами красные шапочки моих подосиновиков, давших бы мне право чувствовать себя сопричастной всеобщей радости. Тщетно. В лотках, выставленных на обозрение, не было ни одного красного пятнышка: все бело-коричневое. Я наклонилась к сидевшей рядом Лиди и спросила:

— А где же мои красавцы? Вы же нашли их под каштанами?

— Нашли-нашли… Но мы их выбросили. Знаешь, они оказались не белыми.

У меня на мгновение перехватило дыхание.

— Я… я знаю! — воскликнула я громче, чем допускал столовый этикет. Конечно же я знала, что это не белые. — Это… это…

Я тщетно искала в своем бедноватом французском вокабуляре слово «подосиновик». Или хотя бы «осина».

— …такие грибы, они не белые, но очень вкусные! И тоже благородные! Да-да, уверяю вас, мы их едим с большим удовольствием, за компанию с белыми или отдельно, с картошкой… или в супе с…

Я осеклась. Я не знала слова «перловка». Вообще сомневаюсь, что она как-то переводилась на французский. Все сидящие смотрели на меня со снисхождением, если не сказать жалостью.

— Да, — поспешила согласиться со мной Лиди, как соглашаются с буйнопомешанными, — у нас тоже некоторые их едят. Но, на наш взгляд, с белыми они не слишком сочетаются: они дают такую неприятную склизкость и портят блюдо.

— Но в этом же самый цим… вкуснота! — почти подпрыгнула я на стуле.

К снисхождению во взглядах добавилась еще какая-то недешифруемая эмоция. Бедные русские, они вынуждены есть не белые! Ужасные русские, их желудки переваривают даже не белые. Я не поняла, что именно мелькнуло в глазах французских родственников, но точно не любопытство. Тут Франсис появился на пороге кухни с гигантской сковородой, и все повернули головы в его сторону, радуясь поводу замять неловкую ситуацию.

Я ковыряла отборные белые грибы в ризотто и думала, что, даже став женой французского гражданина, я вряд ли когда-нибудь смогу стать француженкой. Я всегда буду подосиновиком среди белых — недостаточно благородным организмом в кричаще-красной шляпке. Все, у кого шляпка отличающегося цвета, под подозрением: их долго проверяют по научным книгам с иллюстрациями, сопоставляют латинские названия, подковыривают им ножку — и в конце концов все же выбрасывают, ведь риск слишком велик. В лучшем случае подозрительные грибы придадут блюду «склизкость», в худшем — отравят насмерть.