Ботанический сад для Гийома олицетворяет многократно несдержанные обещания начать новую жизнь с понедельника. Весь день, в любую погоду, на его платановых аллеях кто-нибудь бегает трусцой, отжимается от скамеек или играет в бадминтон. Для меня же он стал символом бездарно потерянного времени. В те месяцы, что Кьяра проводила большую часть суток в полусидячем положении, я, вслед за неповоротливым детищем «Нексуса», исколесила весь Париж: за три часа могла запросто сделать круг от бульвара де л’Опиталь в тринадцатом округе к церкви Сен-Сюльпис в шестом. Но с каждым месяцем дочь требовала все больше автономии в передвижениях, и Ботанический сад, расположенный в трех минутах ходьбы от дома, стал лучшим местом для выгула.

К тому же выяснилось, что Кьяра обожает скамейки. Нормальные дети любят играть в лужах, есть камни и вытаптывать клумбы, а Кьяра любила скамейки. И лучше обкаканные голубями. Она вскарабкивалась на железные сиденья, проползала вдоль на четвереньках, стекала вниз с противоположного края, брала меня за руку, чтобы преодолеть полутораметровую дистанцию до следующей скамейки, и начинала снова. С учетом того, что скамеек в аллеях Ботанического сада больше двух сотен, а Кьяра любит доводить начатое до конца, дневные прогулки порой затягивались до вечера. Я развлекалась чтением надписей на бронзовых табличках, которые можно разместить за небольшое пожертвование Ботаническому саду. Вскоре я знала наизусть все надписи и их последовательность. Моим любимым было стихотворение на правой лавочке напротив карусели:

Raphael C. Juillet 2008

Это четверостишие наполняло меня глупой патриотической гордостью. Я думала, как однажды теплым летним вечером юноша с ангельским именем Рафаэль привел сюда свою возлюбленную, русскую девушку с былинным именем Людмила и большими серыми глазами, в которых всегда, даже в самые счастливые моменты, таится необъяснимая грусть, ее европейцы любят называть славянской тоской; и пока их малыш кружил верхом на жирафе, он дрогнувшим голосом попросил ее прочитать, что написано на табличке, которую она закрыла воланами своей юбки, а пока она читала, он быстро достал из внутреннего кармана жилетки бархатную коробочку, и подученный смотритель карусели включил музыку из фильма «Мужчина и женщина». И Людмила, растроганная, одними губами сказала: «Да!» Так, в романтических мечтах, я просиживала несколько кругов карусели, пока Кьяра меняла трицератопса на страуса. Каждый круг стоит два евро, и было бы нехорошо, если бы Гийом узнал про эту щель, в которую утекает семейный бюджет.

* * *

— Девиз современной Франции?

— Свобода, равенство, братство!

— Сколько во Франции коммун?

— Больше тридцати шести тысяч!

— Первый президент Пятой республики?

— Жак Ширак!

— Кто написал Марсельезу?

— Клод Жозеф Руже де Лиль. Могу даже спеть.

Мы тихонько пропели первый куплет, чтобы не разбудить Кьяру. Мы всегда делаем музыкальную паузу в этом месте.

— Символы французского государства?

— Марсельеза, День взятия Бастилии и белая женская головка на фоне триколора, — отрапортовала я.

— Чья головка? — вдруг уточнил Гийом.

— Откуда я знаю чья, — растерялась я. — Головка и головка. А что, она кому-то принадлежит?

— Это Марианна, — протрубил он, изображая разгневанного экзаменатора.

— Кто такая Марианна?

— Просто Марианна. Она символизирует свободу.

— Это поэтому она такая растрепанная…

Гийом с укоризной посмотрел на меня. Послезавтра я должна явиться в иммиграционную службу за штампом в паспорт, который даст мне право целый год законно проживать во Франции. Для того чтобы стать легальным иммигрантом, нужно будет пройти медицинский осмотр с флюорографией, выдержать беседу по профориентации, сдать тест на знание французского и — внимание! — республиканских ценностей. Провалившиеся будут направлены на спецкурсы, где им объяснят, что здешняя пресса свободна как угодно измываться над политическими деятелями и хулить партию власти, но упаси бог даже в легкой форме иронизировать над государственными символами; что здесь не принято произносить вслух не только слово «негр», но и «араб» и «китаец» — это может быть воспринято как проявление расизма; что здесь каждый имеет право исповедовать свою религию, если это не мешает дорожному движению и не будит соседей среди ночи. Чтобы не терять потом время на усвоение этих истин (наш бюджет не потянет няню), Гийом каждый вечер гонял меня по вопроснику, который сердобольный марокканец, прошедший тестирование, выложил в Интернете.

* * *

Бытует мнение, что бюрократы везде одинаково неприятны. Это неправда. После визита в отдел по работе с иммигрантами мне захотелось всех тамошних сотрудников пригласить к себе на чай. Ни словом, ни жестом, ни взглядом они не дали нам почувствовать себя людьми второго сорта. Улыбчивые соцработницы, словно семена добра, рассыпали вокруг себя «пожалуйста», «спасибо» и «будьте добры». Они разруливали очередь из нескольких десятков тунисцев, алжирцев, китайцев, эквадорцев и представителей других диковинных национальностей, обращаясь к каждому соответственно «мсье», «мадам» или «мадемуазель» (хотя в отдельных случаях, клянусь, это было неочевидно). В кабинеты каждого иммигранта вызывали лично, старательно произнося иностранные имена-фамилии и тут же извиняясь за неизбежные ошибки. И все начинали друг другу улыбаться.

Группе уроженцев Шри-Ланки, говорящих только на родном тамильском, тут же нашли переводчицу. Она, счастливая, выплыла из недр отдела по работе с иммигрантами с ликующим выражением лица: «Да, да, я говорю по-тамильски! Мне сегодня повезло!» В кулуарах нетерпеливо топтались в ожидании вызова переводчики с редких наречий Черной Африки и бывших островных колоний.

Это был другой мир. Здесь говорили не «Если вы хотите жить во Франции, то вы обязаны то-то и то-то», а «Добро пожаловать во Францию! Наша миссия — помочь вам как можно скорее освоиться в новой стране вашего проживания. Мы здесь для того, чтобы отвечать на ваши вопросы и решать ваши проблемы». На столике в зале ожидания стояли соки, вода, бисквиты, социальные работники ласково подбадривали стесняющихся: «Перекусите, это все для вас. А то, несмотря на наши старания, очередь иногда может затянуться на полчаса». О господи, полчаса! Да я здесь состарюсь!

Через три часа я вышла на улицу с восстановленной верой в человечество. В увесистом досье, которое мне дали с собой, были телефоны адвокатов, языковых центров, медкабинетов и социальных служб, адреса сайтов для поиска работы или жилья, проспект с описанием основных административных процедур, вроде записи ребенка в школу или открытия счета в банке, и рентгеновский снимок моих легких. В паспорте стоял заветный желтый стикер, сигнализировавший всем заинтересованным лицам, что в течение года я своя в Евросоюзе.

* * *

Но осмотреть нового гражданина со всех сторон и даже просветить его рентгеном французам недостаточно. Им надо залезть к нему в голову и подкрутить там необходимые винтики. Поэтому все прибывшие на Землю свободы, равенства и братства в обязательном порядке направляются на семинар «Жить во Франции», который занимает целый рабочий день с перерывом на обед.

До места назначения я добиралась сорок минут на метро вместе с толпой невыспавшихся кадровых служащих. Выйдя на нужной станции, я сразу увидела китайца средних лет, вертящего в руках тот же план проезда, что лежал в моей сумке, — он был отпечатан на официальном приглашении заботливыми сотрудниками иммиграционного центра. Я последовала за ним. Через пять — семь минут мы оказались у глухих железных ворот, покрашенных тоскливой серой краской, — такие обычно закрывают входы на склад продуктового магазина или в лабораторную часть НИИ. «Ну вот, заказывали лоботомию — получите», — пронеслось у меня в голове, пока рука толкала тяжелую железную калитку. Сейчас калитка захлопнется за мной, и через восемь часов я выйду отсюда новым человеком — законопослушным, верящим в «био» и ставящим свободу превыше всего.

За воротами скрывался небольшой квадратный дворик, по которому змеилась очередь наших с китайцем товарищей по счастью переехать во Францию. Нас было человек пятьдесят. На стойке ресепшн сидел полный мужчина в очках, с белой окладистой бородой и кучерявыми, хотя и поредевшими на макушке волосами — вылитый Санта-Клаус. Узнавая фамилию пришедшего, он направлял его в соответствующий кабинет. Я поднялась по винтовой лестнице на второй этаж и проследовала по табличкам, на которых фломастером было написано Vivre en France. В классе, куда они меня привели, стояли рядами офисные стулья, мягкие и пластиковые, и стол с проекционным аппаратом. Будут зомбировать двадцать пятым кадром, подумала я и пристроилась на мягком стуле, благоразумно рассчитав, что синдром беспокойных ног начнет мучить меня где-то через полтора часа, а ерзать по жесткому пластиковому сиденью костлявой попой больно. Усаживаясь, я исподлобья оглядела людей, с которыми предстояло провести день. Группа девушек в арабских платках, семейная пара пожилых тайцев (их всегда можно узнать по характерному выражению благостности на кофейных лицах), молодой китаец в сопровождении переводчицы. Остальные два десятка человек — выходцы из бывших африканских колоний. Увидев такой перевес в пользу франкоязычных соучеников, я начала сомневаться, не стоило ли тоже попросить переводчика. Ведь понятно же, что в таком контингенте соцработнику вряд ли придет в голову говорить медленно и внятно. Оставалось только надеяться, что двадцать пятый кадр сделает свое дело.

* * *

— Господи, как же я устала, — возвестила вместо приветствия дородная уроженка Сенегала, появившаяся перед нами с пятнадцатиминутным опозданием. — Каждый божий день мотаюсь сюда из девяносто третьего округа — две электрички, метро, потом пешком. Встаю в шесть, прихожу на работу уже вымотанная. А сегодня так вообще без сил — целая рабочая неделя позади.

Всем хотелось поддержать бедную женщину и — будем великодушны! — избавить ее от необходимости маяться с нами целый день. Мы натужно молчали, но всем своим видом изображали готовность разойтись по домам по первому требованию.

Соцработница десять минут ковырялась с проекционным аппаратом, следуя сумбурным рекомендациям из зала, потом, тяжело вздохнув, позвала коллегу из соседнего класса. Дамы неторопливо нарезали круги вокруг машинки, тыкали наугад все кнопочки, через десять минут признали свое поражение и пригласили Санта-Клауса. Санта-Клаус воткнул штепсель в розетку, и через несколько секунд на экране, пришпиленном к противоположной стенке, появилось изображение французского флага. Съехавшее, правда, вправо. Изображение ровняли еще минут пять.

Наконец помощники покинули класс, дородная уроженка Сенегала оправила кофточку на могучей груди восьмого размера, уселась за стол и, выдержав паузу длиной никак не меньше пары минут, начала:

— Ну вот, теперь вот у меня и голова болит.

Молчание в зале сделалось еще более сочувственным. Мы все вспоминали, есть ли в сумке аспирин. На часах, между тем, было уже девять тридцать. День обещал быть насыщенным информацией.

— Так… — Пауза. — Ну что… — Пауза. — Пожалуй, теперь наконец можно начинать?

Дама обвела нас глазами. Похоже, ее вопрос не был риторическим. По крайней мере, она промолчала еще несколько долгих секунд, рассчитывая на ответ. Мы недоуменно закивали, и она — о-о-о-чень-очень медленно — заговорила:

— Мы обсудим несколько блоков: история Франции, ее географическое положение, ее основные постулаты и символы государственности, законы. В конце нас ждет самый интересный блок — вопросы натурализации и получения гражданства. Но для начала я проведу перекличку. И пожалуйста, сразу говорите мне, хотите ли вы обедать здесь, со всеми, или предпочитаете добывать пропитание самостоятельно — нужно заказать точное количество порций.

В зале началось смятение. В официальном бланке приглашения значилось, что обед нам будет предоставлен. Зачем же тогда спрашивать? Может быть, безопаснее будет отказаться? Либо обед исключительно невкусен, либо в суп подмешивают сыворотку правды — какие еще могут быть причины отказаться от бесплатного обеда?

В этот момент кто-то сзади горячо выкрикнул, что нет, ЗДЕСЬ он обедать не будет. Ну точно, сыворотка правды.

— Книазиева… Книзев… Кнайзёв…

Да, я оставила девичью фамилию в браке, но только из-за того, что после волокиты с разрешением на брак во мне не осталось никаких моральных сил на переделывание четырех паспортов — двух национальных и двух заграничных для себя и Кьяры. Пусть пройдет немного времени, я оправлюсь от бюрократических мытарств и проверю заодно, надолго ли этот наш брак, и, возможно, сменю фамилию на нежную и благозвучную Мийе.

Я подняла руку и отважно сказала:

— Да, я здесь, и я буду есть ЗДЕСЬ!

«Чем бы мне это ни грозило», — добавила я про себя. Дама пригласила меня расписаться в ведомости о присутствии. Ища строчку со своим именем, я на всякий случай тихонько спросила ее:

— А что дают на обед?

— Меня вот тут уже спрашивают, что дают на обед, — протрубила дама, чтобы ее слышали даже непоседливые юные арабы на самом дальнем ряду. — Это хороший вопрос. Наше министерство долго работало над составлением меню, которое учитывало бы все религиозные запреты и разумные диетические ограничения. Поэтому теперь на обед подают всегда рис и рыбу.

— Неужели кто-то отказывается от такого политически правильного обеда? — искренне удивилась я. — Да еще и бесплатного!

Дама подняла на меня глаза:

— Сегодня вам как раз предстоит узнать, что вы приехали жить в свободную страну. Здесь никто не может вас принудить есть бесплатный обед, если вы, например, хотите за него заплатить.

Перекличка отняла у нас еще пятнадцать минут от прослушивания информации об общественно-политическом устройстве Франции.

— Ну что ж. Для начала я должна рассказать вам историю государства, в которое вы приехали жить. Но поскольку история Франции богата событиями, а в десять тридцать у нас кофейная пауза, я остановлюсь на самых важных из них.

Я затаила дыхание: всегда было интересно, как официальная история Франции трактует ее непривлекательную позицию во Второй мировой войне.

— В пятьдесят втором году до нашей эры Франция была не Францией, а Галлией, и ее оккупировали римляне…

Все сидящие тяжело вздохнули, не поднимая голов. Как бы пережить это «Авраам родил Исаака», не уснув?

— Но потом в восемнадцатом веке Людовик Шестнадцатый придумал гильотину. На которой его же и казнили.

— А сто такёэ гильотина? — робко спросил миролюбивый седеющий таец, по-школьному подняв руку.

По рядам прокатилось «Ох!» — в нем было что-то от вздоха тигра, увидевшего из засады газель, у которой не было никаких шансов избежать его клыков.

— Хмм… гильотина, — протянула преподавательница, подыскивая слова, чтобы понятнее объяснить это базовое для французской диалектики понятие. — Это такое приспособление с двумя деревянными опорами… Их делали из бука или тиса, я точно не могу сказать, знаете, уже столько времени прошло… Возможно, в разных городах использовали разные породы дерева… И вот между этими опорами подвешено лезвие, знаете, такой острый кусок металла, скорее всего стали…

— Короче, эта штука падает с верхотуры и оттяпывает тебе голову! — выпалил нетерпеливый нигерийский юноша.

Преподавательница смерила его взглядом и продолжила на той же запевной ноте:

— Да, и вот отрубленная голова падает в специальное ведерко, оттуда ее вынимают и показывают толпе…

— Спасибо, я понял! — замахал руками побледневший таец.

— Точно поняли? Ну хорошо, тогда перейдем к самому важному моменту нашей теперь с вами общей истории — Французской революции. Которая случилась?..

— В тысяча семьсот восемьдесят девятом году, — хором ответили я и сидящий рядом чернокожий студент, найдя наконец применение университетским знаниям.

— Верно, в тысяча семьсот восемьдесят девятом году французский народ вышел на улицы и заявил свой категорический протест абсолютизму. И что же сделал французский народ, чтобы показать, как велико его недовольство?

— Взял Бастилию, — бойко выкрикнули мы.

— Действительно, какие вы молодцы, знаете про Бастилию. А что же такое Бастилия? Наверное, это станция метро? Или кинотеатр?

Тут я почувствовала, что мы со студентом полные идиоты. Ведь нам известно не только то, что Бастилия — королевская тюрьма, символизировавшая неограниченную власть монарха, но и то, что Наполеона назвали не в честь слоеного торта. Однако только студенты-идиоты могут всерьез кичиться своими знаниями перед группой детского сада.

И все же на лекции не обошлось и без открытий. Преподавательница предложила нам обсудить бюстик Марианны.

— Бюстик этой девушки вы встретите во всех мэриях, посольствах и прочих государственных учреждениях. Кто она? Исторический персонаж? Политический деятель?

Да-да, вот мне тоже интересно. Этого и Гийом не знает.

— Нет, эта девушка никогда не существовала в реальности, — медленно продолжала дама у доски. — Ее зовут Марианна. Никто не может достоверно сказать, откуда произошло это имя: скорее всего, прежде самым популярным именем во Франции было Мария, а за ним следовало имя Анна. В результате их сращения образовалось Марианна.

В моем мозгу стали взрываться шарики, как в газировке, — так всегда бывает, когда градус абсурда в помещении доходит до критической отметки.

— Вы наверняка заметили, что у девушки полуобнажена грудь. Что же это она, предлагает себя? Она такая распущенная? Или, может, такова была мода тех незапамятных времен? — Соцработница нагнетала интригу в стиле плохих псевдонаучных фильмов.

Сосед слева заерзал, сосед сзади вздохнул, сосед справа замер с неперевернутым листком блокнота. Мне сделалось неуютно от того, что тридцать здоровых мужчин, преимущественно негроидной расы, запертые со мной в одной комнате с восьми утра, синхронно думали об обнаженной девичьей груди.

— Конечно же скульптор не намекал на доступность Марианны. Обнаженная грудь символизирует материнскую заботу Франции о своих детях и — это как раз касается вас — ее безграничное радушие и гостеприимство. Те, кого она принимает в свое лоно, становятся ее детьми. То есть через четыре года они могут просить о гражданстве, — добавила преподавательница на случай, если кто-то из нас не понял метафоры. — Но об этом я расскажу вам в конце лекции.

Публика оживилась. Очевидно, именно за конкретикой по этому вопросу большинство сюда и пришли. Меня же интересовал совсем другой аспект французского права. Плохо подбирая слова от волнения, я спросила:

— А как насчет того, с кем остается ребенок после развода?

Дама непонимающе уставилась на меня:

— Суд решает это, исходя из интересов ребенка, но, конечно, как правило, его оставляют с матерью.

— Даже если она иностранка?

— Иностранцы имеют здесь те же права, это же СВОБОДНАЯ СТРАНА, — проскандировала она, удивляясь тому, что до меня до сих пор не дошло.

— Даже если она русская?..

Тут соцработница сбилась с декламационного тона и замямлила:

— С русскими ситуация сложная, это правда. Все потому, что русские женщины имеют тенденцию уезжать домой после развода.

— Странные они, действительно, — пожала я плечами. — Куда как лучше выйти замуж, чтобы зацепиться во Франции, и потом, зацепившись, развестись.

Женщина смотрела на меня пустыми глазами: ее третий глаз в это время бегло просматривал список рекомендованных министерством реакций на непредвиденные вопросы.

— Суд решает, исходя из интересов ребенка, а не матери. А суд может посчитать, что во Франции ребенку будет лучше. Но если вы хотите, я дам вам координаты адвокатов по семейному праву, которые точно знают по этой теме больше меня.

Меня пока интересовал чисто теоретический срез проблемы — жить с Гийомом мне скорее нравилось, чем нет. Но конечно же так не может длиться вечно: Бегбедер доказал, что любовь живет три года. Поэтому я не отказалась и от конкретики и записала на полях тетради три адреса юридических консультаций.

* * *

Ровно в шесть вечера я вышла из железных ворот социального центра, обогащенная знаниями. Я узнала, например, что женщине во Франции не требуется разрешение мужа, брата или отца, чтобы учиться или работать, что она может выходить замуж по собственному желанию, но только достигнув восемнадцати лет, что ей не возбраняется открывать волосы и плечи взглядам окружающих, а лицо запрещено скрывать под хиджабом. А также что в мире на сегодняшний день всего две светские страны, то есть такие, где церковь конституционно отделена от государства, — Франция и Турция. Уверения, что в российской конституции также прописано отделение церкви от государства и закон божий в школах не преподают, были встречены снисходительно: мол, мы знаем, каково вам там, в России, — вас заставляют верить во всякие небылицы. Нам-то из Франции виднее, что ваше государство вовсе не светское.