Анни Маннинен еще не ходила в школу, но уже прочитала столько сказок, что сама чуть не превратилась в сказочное существо. Да и от природы она была особенным человеком. Ведь у нее были рыжие волосы и зеленые глаза, так что уже с пеленок было ясно, кем ей суждено стать. Однажды — ей было тогда лет пять, они с матерью зашли в бар Кайкконена выпить лимонаду — какой-то дяденька остановился перед ней, посмотрел долгим взглядом и прямо сказал:

— Когда эта девчонка вырастет, она будет колдуньей. Точно.

Анни жила с матерью и со старшим братом Лассе на самой отдаленной окраине города, на Казармимяки, что значит — на Казарменной горе, в правом крыле старого деревянного дома, на третьем этаже. Оттуда хорошо была видна река Лехиёки, бравшая свое начало где-то далеко, в глухих лесах. Еще из их окна были видны две заводские трубы и город, раскинувшийся вдали. Справа и слева зеленели луга и кое-где темнели леса. Анни очень любила деревья и цветы, но на Казарменной горе их почти не было, там рос только один клен да несколько рябинок, и поэтому Анни частенько странствовала по окрестным лесам. Там, в полном одиночестве, напевала она песенку, которую сама про себя сочинила:

Анни понимала всяких зверюшек, ей было с ними хорошо, и, надо сказать, звери ее тоже очень любили. Они, конечно, чувствовали, какие таланты в ней кроются, — потому часто и охотно приходили поговорить с ней. Женщины с их двора нередко видели Анни, нашептывающую что-то на углу возле дома или машущую руками на опушке леса, и говорили:

— Эта девчушка уж больно мудрена для своих лет. И с чего это она такая счастливая?

В этом женщины были нравы. Анни была счастлива. По-своему.

Но когда наступил август и в воздухе запахло приближающейся осенью, счастье Анни стало меркнуть. И однажды ранним утром девочка ощутила, что она нисколечко не счастлива. Ну ни капельки. Даже наоборот. Хотя безоблачное утро предвещало чудесный погожий день, у Анни были самые плохие предчувствия. Сегодня ей окончательно стало ясно, что через несколько дней начнется школа. Она поднялась в шесть часов, — Анни всегда вставала спозаранок, чтобы повидать маму до того как она уйдет на работу, — и сразу ей припомнились все ее невзгоды. Перво-наперво она порасстраивалась из-за того, что ее зовут Анни. Ну почему не Эдельхайд? Или хотя бы Аннина… Анни — так звали ее бабушку, а поскольку бабушка тоже была рыжей, то молодая мать Анни без лишних раздумий нарекла свою малютку дочь этим же простым будничным именем.

Анни аккуратно сложила ночную сорочку. Натягивая платье, она посокрушалась и о том, что у нее такие острые локти и такие тощие коленки! Они выглядели совсем непривлекательно.

И обиднее всего, что ее мама, старший брат Лассе и она сама так бедны; отец отправился куда-то далеко на север валить большие деревья, из которых делают целлюлозу на ближайшем заводе, что стоит на их реке. Перемалывая деревья, завод этот гудел, как гигантский орган, только вот отец все не возвращался, чтобы сыграть на этом органе. В том, что отец отправился на заработки на север, не было, собственно говоря, ничего плохого, многие другие отцы поступали точно так же. Но их отец сгинул как призрак; где-то там, на дальнем севере, он по-прежнему валит большие деревья, однако давно уже не посылает денег и даже не пишет…

— Какие-то еще напасти принесет мне этот день, — ворчала Анни, завязывая большие бантики на своих косичках-хвостиках. Настроение было ужасное.

Мать звенела посудой, ставя на стол тарелки для каши; она опять не выспалась, и вид у нее был полусонный. Мать была «варатон», что значило — «без средств к существованию». Это слово звучало так изысканно — «варатон», на самом же деле просто означало: бедная женщина без мужа, почти вдова. Мать ткала на фабрике полотно и получала за это «несколько пенни», как она сама любила повторять. Эти пенни уходили на питание и на квартирную плату за аренду комнаты со спальной нишей. Все комнаты этого дома на Казармимяки были до того переполнены фабричными рабочими и их детьми, что по ночам весь дом скрипел и жалобно стонал… Конфеты перепадали Анни и Лассе только изредка, и то их приходилось выпрашивать, как милостыню. Если они — Анни и Лассе — ныли целый час не переставая, то мама бросала им по марке, выкрикнув при этом, что она больше не может! Потом мама доставала порошок в белой бумажке, на котором было написано «Хота», или «Аспирин», или «При очень сильных головных болях», наливала воды и залпом проглатывала этот порошок. Мама всегда пила это свое лекарство при головной боли, и боль у нее выходила из головы. А вот у Анни боль так и оставалась внутри.

Когда за завтраком полусонные мама, Лассе и Анни доедали свою кашу, Анни заявила:

— Знаешь что, мама, я вообще не пойду в школу.

— Охо, что же ты собираешься тогда делать? — спросила мама, жмурясь и сладко позевывая.

— Мне совсем незачем ходить в школу, раз я и так уже умею читать и писать. Чего зря время тратить, — заявила Анни и наморщила свой лобик. — Я найду себе работу.

— Вот как, — удивилась мама и, прищурившись, пристально посмотрела на Анни.

Анни решила, что мама очень даже заинтересовалась ее намерениями, и продолжала:

— Я устроюсь личной секретаршей к богатому директору.

— A-а… Но все секретарши это взрослые тети, и они умеют печатать на машинке, стенографировать, пользоваться калькуляторами… — перечисляла мама.

— Ну-у, этому недолго научиться, — нетерпеливо оборвала ее Анни. — Если я накрашу губы и ногти и если у меня будут туфли, знаешь, такие с ремешками, то я сразу произведу хорошее впечатление и мне назначат хорошую плату, почасовую.

И тут у матери прорвалось:

— Хих-хи-хи-хи!

Она пыталась сдержаться, даже прикрыла рукой рот и сделала вид, что кашляет, но, не совладав с собой, в конце концов громко расхохоталась. Она так и заливалась смехом, раскачиваясь на своем стуле и вытирая глаза. Ей даже пришлось уйти в нишу, за занавеску. Было слышно, как она там глубоко дышит, стараясь успокоиться.

Анни онемела. Она была оскорблена в своих лучших чувствах. А тут еще и Лассе: ха-ха-ха! ха-ха-ха! Уж он-то умел погоготать. Его хохот особенно сильно обидел Анни, и она сердито зашептала:

— А ты-то, дурак, чего смеешься, сам ведь сказал мне: давай пойдем вместе тайком на работу, а в школу ходить не будем…

— Сама ты дура, — прошипел Лассе в ответ. — Про это ведь нельзя было говорить, надо было сделать все тайно, а потом только сказали бы, когда принесли бы домой первую получку. А теперь из этой затеи ничего не получится, ты все испортила.

И Лассе засмеялся еще громче. Он хохотал притворно, во всю глотку, чтобы и мама хорошо слышала, как ему весело:

— Хо-хо-хо-хо! Ха-ха-ха-ха! Личная секретарша! А у самой ноги как спички! Ой, я умру со смеху! Хе-хе-хе-хе!

От пережитого потрясения Анни не смогла проглотить больше ни ложечки каши, еще остававшейся на дне ее тарелки. Но тут мама вышла из ниши; она была строгая и серьезная и сразу же велела Лассе прекратить свой смех. Ага, наконец-то мама поняла, что у Анни доброе сердце, что она хотела помочь ей деньгами. Но маме почему-то очень хочется, чтобы через неделю Анни пошла в школу. По ее словам, это была бы лучшая помощь. Да и закон не позволяет, чтобы дети не ходили в школу. Анни ничего не ответила, лишь слегка кивнула головой, уставившись потемневшим взглядом в свою тарелку.

Потом мама побежала на фабрику, а Лассе — на стадион, тренироваться. Он тренировался там с утра до вечера, во всех видах спорта, твердо решив стать чемпионом Финляндии хоть в каком-нибудь виде. А Анни не могла никуда побежать. Ей надо было вымыть посуду, подмести мусор с домотканых дорожек и полить цветы на окнах. И вот она моет посуду, подметает пол и все время ворчит про себя. Ну что это за жизнь для такой девочки, как она. У нее такая душа и вообще она такая особенная! Ей надо было бы ну хоть улететь с перелетными птицами на юг, как Пеукало-Лийза — девочка с ноготок. И наверно со временем она и научится летать, когда станет настоящей ведьмой. И уж, конечно, она не превратится в злую и некрасивую бабу-ягу, нет, она станет прелестной молодой колдуньей, с развевающимися рыжими волосами, в длинном зеленом платье, и звать ее будут Эдельхайд. Вот ее мама, светловолосая и синеглазая, похожа на Повелительницу Лесных Духов, а мамина подружка по фабрике Мирья Аалтонен, черноволосая модница, на Королеву Ночи. А вот она, Анни, будет Эдельхайд. Она, Эдельхайд, шла бы среди папоротников, и все они сразу расцветали бы, как в ночь на Иванов день… И тогда бы пришли в действие все таинственные, скрытые чары природы!

Анни не посмела додумать до конца, на что распространилась бы ее чудесная сила. Но одно она во всяком случае знала точно: она излечивала бы болезни, как Муттиска. Муттиска была вдовой шкипера Муттинена, и жила она в своем маленьком домике рядом с Казармимяки. Муттиска действительно умела лечить травами и бескорыстно врачевала как людей, так и животных. Анни не сомневалась, что Муттиска, конечно, умеет и заговаривать болезни, и колдовать, хотя никогда не соглашается даже говорить про это. Муттиска была самой лучшей приятельницей Анни, и лишних слов им не требовалось. Но все-таки девочка считала, что Муттиска просто не хочет много говорить при ней, чтобы не проболтаться нечаянно и не выдать какого-то сильного волшебного слова. По твердому убеждению Анни, Муттиска просто боялась, что она, Анни, выучится у нее колдовству. Уж Муттиска-то наверняка обратила внимание на ее внешние приметы и давно поняла, куда дело клонится…

Но даже колдунье не помешало бы научиться искусству секретарши, чтобы зарабатывать этим несколько хрустящих бумажек. Но эта мечта — увы! — рухнула. Впереди была только дождливая осень, а потом длинная темная зима, которую предстояло провести в белом неприветливом здании, именовавшемся школой.

— Вот уж я себе не позавидую, если переступлю через порог этой самой школы, — вслух произнесла Анни. — Чтобы сидеть там с безграмотными кривляками-мальчишками… Ну уж нет!

Поливая стоявший на комоде амариллис, девочка по привычке погляделась в висевшее над комодом старенькое зеркало.

— Я обворожительна. Да, я просто обворожительна, — убежденно произнесла Анни и улыбнулась своему отражению.

Но, конечно, тут же обнаружилось, что во рту у нее недостает двух передних зубов. Улыбка сразу погасла, и Анни нахмурилась.

— По крайней мере, я стройная. У меня такая тоненькая талия, очень тоненькая. И я уверена, что когда я вырасту большая и распущу свои волосы, то буду необыкновенно очаровательной!

Но чем дольше Анни изучала свое отражение в зеркале, тем больше она сомневалась в правдивости своих предсказаний. Волосы у нее, правда, были цвета бронзы, но зато такие жиденькие и такие тоненькие — ну прямо пушок какой-то, — что Анни усомнилась: вырастут ли они когда-нибудь вообще? Вот и сейчас ей пришлось заплести волосы двумя маленькими хвостиками, чтобы завязать по бокам большие банты, тогда это хоть на что-то похоже. И что там ни говори, но правда есть правда: лицо у Анни было маленькое и востроносенькое — как у мышки. Изящной она действительно была, но если честно сказать, то даже слишком… И уж если хорошенько приглядеться, в ней были «только кожа да кости», как у всякой слишком непоседливой и неугомонной девочки. А в том, что она неугомонная, сомнений не было.

— Во всяком случае, я умная, — сердито произнесла в конце концов девочка и повернулась к зеркалу спиной.

Анни все еще была в дурном расположении духа, когда ее приятель, Заоблачный Брат, постучал клювом в окно. Анни сделала вид, будто не слышит. Сейчас эта вороночка, из черных ласточек-касаток, примется, конечно, рассказывать, как они собираются лететь на юг, к теплому солнышку, к журчащим фонтанчикам, в тень ясеней и кипарисов… Анни, понимавшая язык птиц, рыб и всех зверей на свете, и так знала, о чем сейчас поют ласточки, собираясь стайками на телефонных проводах: «Собирайтесь, души, нас время не ждет…» В каждой перелетной птице живет душа какого-нибудь человека. И вот под осень птицы торопятся улететь на юг — унести с собой людские души, чтобы они не закоченели тут, на холодном севере. Всю темную зиму людям суждено существовать без души, как и этим людям, в их деревянном доме на Казарменной горе. Ах, до чего же Анни ненавидела зиму! С головы до пят, вся до последней клеточки, она была дитя лета. После зимы Анни обычно начинала оживать только в пасху, в ночь на светлое воскресенье. С этого дня она с нетерпением ждала, когда же наконец появятся ведьмы и совершат над ней обряд посвящения в таинство. Зимой вместе с ребятами Анни, конечно, ходила на лыжах и каталась с горки на салазках, но ведь душа ее в этом не участвовала. Душа ее витала где-то далеко-далеко, за тысячи километров. Вместе с соловьем она парила там, в удивительных зеленых рощах, где нимфы празднуют свои свадьбы. Анни была твердо уверена в том, что ее душу уносит на юг непременно соловей, а не какой-нибудь там королек.

Заоблачный Брат еще раз постучал в окошко. С равнодушным видом Анни подошла к окну, не спеша отодвинула мамину пеларгонию, отставила подальше горшок с бегонией и отворила окно.

— Ну? Чего тебе? — спросила она неприветливо и даже чуть-чуть надменно.

— Хелейя! — радостно поздоровался Заоблачный Брат. Он был так возбужден, что весь дрожал и подпрыгивал. — Скоро мы опять улетаем. Хелейя! Не могу дождаться этого часа. Хелейя! Во мне все трепещет, поет и щебечет… В полет, в полет, через океан…

— Ну и лети, — сказала Анни. — И пой себе на здоровье.

Однако Заоблачный Брат был так захвачен ожиданием полета, что даже не обратил внимания на скверное настроение Анни. Он продолжал трещать насчет лета, которое вот-вот кончится, а потом принялся самыми яркими красками описывать дальние моря, теплые ветры, горные ручьи и другие красоты. Глаза у Заоблачного Брата блестели, он возбужденно вертел головой и, кажется, совершенно позабыл, что она-то, Анни, стоит перед ним бескрылая и бескрылой ей суждено оставаться. Во всяком случае, пока.

Но потом крылатый Брат сказал:

— Одно только меня тревожит: на пути нас может застать ужасный, грязный ветер… Кажется, будто надает черный тяжелый снег… Тогда сердца наши холодеют… Перышки слипаются… Крылья безвольно повисают… Ой!..

Но уже в следующий миг Заоблачный Брат забыл про эту свою печаль. Анни только было собралась раскрыть рот, чтобы сказать несколько слов на прощанье, как ласточка вдруг взметнулась в небо, будто до нее внезапно донесся какой-то дальний неведомый зов. Птица стремительно набирала высоту и вскоре совсем скрылась в прохладной синеве. Анни захлопнула окно.

— Даже не попрощался, — с обидой произнесла девочка.

И тут же, неожиданно для себя, она горько расплакалась. Чтобы облегчить душу и заглушить тоску, она принялась громко бранить Заоблачного Брата:

— Как это не по-дружески, как невежливо… Хны-хы-ы… И этот свистун еще смеет называть себя джентльменом… И вечно хвастается своим фраком… Хны-хы-ы…

И это, как всегда, помогло: ей сразу стало легче. Плач потихоньку затих, слезы высохли, и Анни уже не думала с такой тоской про ушедшее лето и про улетевшую ласточку. «Может, еще вернется», — подумала она с надеждой; потом вытерла нос, натянула на себя шерстяную кофточку и направилась к двери.