Повстанцы

(роман)

 

I

Два крепостных парня поместья Багинай — Пятрас Бальсис из деревни Шиленай и Юозас Пранайтис из Палепяй — выбрались в Кедайняй кое-что продать, кое-чего купить. Последняя пятница марта, зима уже на исходе, скоро развезет дороги, начнется барщина в имении и работа на своей полоске — труднее будет вырваться из дому. А пока что дни стали длиннее, в полдень уже припекает затылок и спину, если доведется работать согнувшись, но санный путь еще не сошел — поэтому самая пора запрячь кобылку б розвальни и поехать по делам. А дел накопилось немало. У женщин кончилась соль, у стариков — табак, надо бы кожи на башмаки, проволоку для крючков. Пятрасу хочется приторговать шапку, а Юозасу — нож. Хорошо бы привезти и железную «штабу» — чушку, а то чуть не вконец стерлись сошники. Может, и для девушек найдется что-нибудь подходящее.

Покупок много. О чем ни подумаешь — все надобно. Только откуда денег взять? Хоть бы выгодно сбыть привезенные с собой припасы. Женщины положили каждому полкопы яиц, Юозасова мать — еще связку льна, моток шерстяных ниток, кусок масла да два сыра — буренка уже отелилась, а в семье нет малышей. А старая Бальсене подсунула курицу, которая — вот негодница! — повадилась разбивать яйца и склевывать скорлупу. Девушки насбирали кадушку брусники и добавили две связки сушеных грибов.

Припасли кое-что на продажу и сами парни. Пятрас уже давно припрятывал большие пучки щетины и конского волоса. Этот ходкий товар в большом спросе у кедайнских щеточников. Сверх того есть у Пятраса еще четыре хорьковые шкурки. Зверьков изловил самодельными капканами младший его брат Микутис.

Юозас побогаче. Он везет продавать две волчьи шкуры, трех куниц и двух зайцев, добытых позавчера, когда с ночи припорошило. Это завзятый охотник. Уже года три, как он у беглого солдата приобрел ружье и с помощью искусного шиленского кузнеца Дундулиса приспособил для охоты на дичь. Много смекалки, упорства и терпения понадобилось Юозасу, чтобы разжиться порохом, дробью; много хитрости — чтобы во время промысла не попадаться на глаза войту, приказчику, десятскому или другому чужаку: всякий может донести на него пану или стражнику. Не крепостному баловаться ружьецом и охотой!

Когда друзья добрались до города, торг был в самом разгаре. Рынок кишмя кишел людьми и подводами. Еще на краю базара Пятраса и Юозаса обступили перекупщики, допытывались, что у них есть на продажу, запускали руки под дерюгу и, нащупав товар, вытаскивали, оглядывали, сулили свою цену. Поторговавшись и выручив чуть побольше, чем предлагали первые покупатели, парни продали все, что привезли. Теперь будет больше досуга побродить средь людей и по лавкам. Привязав лошадь где поспокойнее, друзья смешались с толпой.

Скопилось немало саней и розвальней. Между повозками сновали перекупщики, крикливо рядились, приценивались и с бранью отходили прочь, чтобы снова вернуться, если попадался нужный товар, который они ста рались заполучить подешевле. Здесь вертелось и много таких, кто не покупал, не продавал, а из одного любопытства терся в толпе, останавливался возле торгующих и брел дальше в живом потоке, двигавшемся то вперед, то назад.

Пятрас Бальсис и Пранайтис диву дались, заприметив на базаре зерно: рожь, ячмень, овес. Весной хлеб продавать? Для крепостных поместья Багинай это непривычно. Они после каждой выпечки со страхом следили, как тает горка ржи, при помоле мешали с ячменем, предвидя, что уже через месяц-другой придется радоваться и мякинному хлебу, да еще в самую страду! А тут — рожь продают!

Приглядываются Пятрас с Юозасом к продавцам зерна и замечают, что и сани у них лучше, чем у других, — полозья окованы, и лошади повиднее, да и сами они одеты почище.

За парнями увязался юркий, словоохотливый человек. Видя, с каким изумлением они глазеют на мешки с зерном и на продавцов, он окидывает взглядом их убогий наряд и спрашивает:

— Верно, издалека будете, ребята?

— С Пабярже, — отвечает Пятрас.

— Почти столько же от нас и до Сурвилишкиса, — добавляет Юозас.

— А какого барина? — допытывается человек.

— Пана Скродского, — отзывается Пятрас.

— Поместья Багинай, — добавляет Юозас.

— Скро-о-одского… Баги-и-най… — протяжно повторяет человек, словно удивляясь, соболезнуя и вместе с тем показывая, что теперь ему все ясно.

— Ну, коли вы пана Скродского, так хлебца, конечно, не продаете, — не унимается он и тут же присовокупляет: — Но и не докупаете. Не с чего деньгу сколотить.

— А те, что продают, те-то откуда? — спрашивает Пятрас.

— Эти королевские с Кракяйской округи, а там, дальше, двое и из ваших мест. Чиншевые поместья Клявай, пана Сурвилы.

Пятрас кивает головой:

— Знаем, У них все иначе.

— Видишь, в Кедайняй недавно войско понагнали, так все и вздорожало, — продолжает разъяснять незнакомец. — Хозяева сразу учуяли, и вот сколько всякого добра появилось. Э-э, тетка, почем масло? — спросил он у дородной хозяйки, рассевшейся на санях, словно курица-наседка.

Хозяйка оглядела их с головы до ног и съязвила:

— Не по вашему карману. Жалко горло зря, студить.

Человек, нимало не обидевшись, хитро подмигнул Пятрасу:

— Королевская… Видал, до чего зачванилась! И меня крепостным сочла.

По рынку бродили и дворяне. Их легко было отличить по высоким сапогам желтой кожи, по воротникам из цветного бархата, по шнуровке на груди, рогатым шапкам с широким козырьком, а тех, что одеты поплоше, хотя бы по польскому говору. Иногда сквозь толпу надменно проплывал настоящий пан-помещик, осторожно озираясь, куда ступить, потому что в полдень потеплело от солнца, прорвавшегося сквозь тучи, снег на площади подтек, в проходах образовались лужи, хлюпала вода, к ногам липла грязь.

На другом конце торговали городскими товарами. Услужливый человек, не отставая от друзей, советовал, где что купить, где что подешевле. Они накупили соли, табаку, железных товаров. Пятрас приобрел шапку, сестрам по ленте, Юозас — ножик, старые голенища для башмаков, проволоку для крючков, — словом, почти все, что хотели.

На краю базара сидел торговец церковной утварью. На столике перед ним рядами разложены «Златые алтари», «Врата вечности», «Жития святых», псалтыри, связка восковых свечей, а с другой стороны — четки, ладанки, медальоны, нательные крестики, настенные образа святых и маленькие картинки для закладки в молитвенники.

Пятрас, чуть завидев книгу, не мог удержаться, чтобы не остановиться и не полистать. Порылся он и здесь, но ничего нового для себя не обнаружил. Молитвенники и псалтыри купил отец, календарь купили на рождество, «Геновайте» Ивинскиса тоже есть дома, Но вот продавец достает две еще не виданные книжки. Пятрас берет одну и читает: «Микалоюс Акелевич. Азбука — Лементорюс, или начало науки, составлен для малых детей, цена пять полушек».

«Лементорюс» заинтересовал Пятраса: книжонка дешевая, взять бы ее для Микутиса — тот уж в старом букваре чуть не все слоги поисколол указкой — «дисципулкой». Тогда продавец вытаскивает еще одну, древнюю книжицу под названием: «Симонас Станявича. Жемайтийские песни». Пятраса привлекает и эта книжонка. Он большой любитель пения. Дома у него лежат «Песни светские и духовные» Страздаса, и немало песен переписано своей рукой. Возьмет он и эти жемайтийские. Только хватит ли денег? Хватит! Даже еще две гривны останутся. Пятрас расстегивает сермягу и засовывает книжки поглубже за пазуху.

Юозас Пранайтис знает страсть своего друга к чтению и теперь не обращает внимания на его покупки, но привязавшийся спутник дивится:

— Ишь какой разумник! Книги читает!.. А писать умеешь?

— Умею, — отвечает Пятрас.

А Юозас добавляет:

— У него много песен записано. Очень хорошие, каких у нас никто и не слыхивал, — теперь их все багинские деревни распевают.

— А кто ж тебя так обучил? И грамоте и письму? — допрашивает незнакомец.

— Сызмала. Первым долгом дарактор, потом дядя.

— Дядя, говоришь? А кто твой дядя?

Дядя Пятраса — лакей. Служит у пана Сурвилы в поместье Клявай. Пятрас очень уважает дядю и вовсе не собирается первому встречному про него рассказывать. Поэтому, пропустив вопрос мимо ушей, обращается к Юозасу:

— Вот всего и накупили. Может, сходим в город, поглядим?

Но у Пранайтиса еще одна забота — покупка пороха. Расторопный человек завоевал его доверие. Отведя его подальше от продавца церковных товаров и оглядевшись, не слышит ли кто, Пранайтис спрашивает:

— А не знаете случайно, где бы пороха купить?

Человек удивляется:

— Пороха?.. А зачем тебе порох?

— Охотиться люблю.

— И ружье есть?

— Есть.

Человек минуту обдумывает. Еще раз внимательно вглядывается в обоих друзей. Понравились они ему с первой встречи. Тот, что покупал книги, — мужчина рослый, лет ему уж под тридцать, русый, с продолговатым лицом, длинным носом, крепкими, жилистыми руками, с виду толковый и дотошный. Сероватые глаза его не скользят поверху, а смотрят внимательно, открыто, хоть и угрюмо. Другой — пониже ростом, чернявый, тоже крепкий, смелый и рассудительный, пожалуй, еще поупрямее первого. Уставится карими глазами из-под темных, густых бровей — становится даже малость не по себе. С незнакомцем разговаривает он уважительно, но без тени заискивания. Видно, и среди крепостных Скродского завелись крепкие ребята, приходит к выводу незнакомец.

— Так как насчет пороха? — не отстает Пранайтис.

Человек одобрительно кивает головой:

— Ладно. Отыщем и порох. А ты его приберегай. По воронам не пали. Понадобится для зверя покрупнее… — добавляет он, как-то странно прищурив левый глаз.

Неизвестно отчего, только доверием к этому человеку проникся теперь и Пятрас. Все втроем подошли уже к окраине площади, как вдруг справа, где начинается главная городская улица, забил барабан. Барабанный бой означает, что предстоит какое-нибудь важное объявление: может, новые правила графа Чапского насчет базаров, а может — указ властей. Бывает, что так извещают о крупном преступлении, убийстве, грабеже, краже, о беглом колоднике, крепостном, солдате. Все стали протискиваться к тому месту, где гремел барабан.

Сквозь толчею пробиралось несколько мужчин. Барабанил человек с желтыми пуговицами, похожий на канцелярского служителя. Следом шагали дюжий жандарм с подкрученными усами, с красными шнурами на груди и другой мужчина, одетый по-барски, с пачкой бумаг в руке. За ними — кедайнский исправник, становой пристав, жандармский ротмистр и главный управитель поместий графа Чапского, В толпе шныряло еще несколько стражников и жандармов. С соседних улиц, со всех концов рынка, разбрызгивая грязь, стекались люди, словно барабан сзывал на какое-то необычайное торжество.

Барабанщик и сопровождавшие его остановились, а тот, с бумагами, влез на сани, чтобы все его видели и слышали. Люди сгрудились, шумели, кричали; угодив в лужу, кто ругался, кто смеялся, и казалось, трудно будет разобрать, о чем скажет пан, стоящий на санях. Но шум толпы заглушила нараставшая барабанная дробь. Внезапно она оборвалась.

Пан крикнул с саней:

— Эй, люди! Люди!.. Тише!.. Слушайте!.. Слушайте манифест его величества государя императора Александра Второго! Манифест об уничтожении крепостного права, панщины!

При этих словах толпа замерла как завороженная. До всех доходили слухи о скорой отмене крепостного ярма. Толки эти велись уже несколько лет, люди и верить в это перестали. И вот — наконец! Неужели взаправду?! Многие даже шеи вытянули и рты разинули, чтобы не пропустить ни единого слова.

А пан разгладил в руках бумаги, откашлялся, приосанился и принялся читать громогласно:

— Божией милостию мы, Александр Вторый, император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, и прочая, объявляем всем нашим верноподданным. Божиим провидением и священным законом престолонаследия быв призваны на прародительский Всероссийский престол, мы положили в сердце своем обет обнимать нашею царскою любовию и попечением всех наших верноподданных всякого звания и состояния, от благородно владеющих мечом на защиту Отечества до скромно работающего ремесленным орудием, от проходящего высшую службу государственную до проводящего на поле борозду плугом или сохой.

После этого выспреннего вступления пан, слегка понизив голос, продолжал читать о том, как император усмотрел, что права у помещиков весьма обширны, но не определены в точности законом, а поэтому открывался путь тягостному для крестьян произволу.

Вскоре чтец охрип, запутался в длинных фразах, но снова напряг силы и подбодрился, читая, как царь призвал в помощь бога и решил издать положение, предоставляющее крепостным людям права свободных сельских обывателей.

Покашливая и покрякивая, пан читал, какие даруются права и налагаются обязанности на помещиков и крестьян. Так, за помещиками сохраняется собственность на всю землю, до сих пор находившуюся в их владении, а крестьянам предоставляется право выкупа своей «усадебной оседлости» и определенного надела, отведенного им в постоянное пользование, по указанной в положении цене и за устанавливаемые повинности перед казною. Выкупные грамоты должны быть составлены с одобрения помещика. Для заключения договоров и нового устройства устанавливается двухлетний срок. До его истечения дворовым и крестьянам положено пребывать в повиновении помещикам и исполнять свои прежние обязанности. За помещиками сохраняется наблюдение за порядком, суд и расправа, впредь до открытия новых волостных судов.

Снова повысив голос, чтец словами манифеста взывал к божиему провидению, покровительствующему России, к христианскому закону, изречениям апостола и, понатужившись, торжественно заключил:

— Осени себя крестным знамением, православный народ, и призови с нами божие благословение на твой свободный труд, залог твоего домашнего благополучия и блага общественного.

Загудело, заволновалось людское море, но тут снова загремел барабан, и пан замахал руками в знак того, что хочет продолжать. Когда улегся шум, он воскликнул:

— Люди, послушайте! Оглашу некоторые выдержки из положения о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости. Во-первых: крепостное право на крестьян и дворовых в помещичьих имениях отменяется навсегда так, как это указано в настоящем и прочих положениях и правилах. Во-вторых: на основе сего положения и общих законов, крестьянам и дворовым людям, вышедшим из крепостной зависимости, предоставляются права состояния свободных сельских обывателей, как личные, так и по их имуществу.

Он начал перебирать бумаги, видно, подыскивая, что бы еще прочесть, но людям достаточно было услышанного. Толпа отхлынула, растеклась по рынку, знакомые и незнакомые засыпали друг друга расспросами, ликовали, а иные выражали сомнение, словно опасаясь, но ослышались ли они, что ненавистной панщины в самом деле больше не стало.

Пятрас Бальсис, внимательно все выслушав, пожал плечами:

— Как же это так? То ли отменили кабалу, то ли нет… Выходит — придется нам выкупать собственные земли, а паны еще два года будут с нас шкуру драть.

Пранайтис молчал, а новый знакомый глубоко вздохнул и отозвался:

— Хорошо, кабы всего два года. Ведь сказано, что выкупать землю можно, только договорившись с паном и с его согласия. А кто ж пана принудит соглашаться?

К ним примкнул еще четвертый, похожий на захудалого шляхтича. Громко подхватил последние слова расторопного человека — даже усы встопорщились:

— Никто не принудит! Надул нас самодержец! Не получим ни земли, ни воли! Повстанье нужно! Революцию! Восстановить Речь Посполиту! Тогда будет всем земля и воля!

Но сзади подкрался пятый — с подкрученными усами, по одежде не жандарм и не стражник. Уставился на шляхтича и, передразнивая его, затряс головой:

— Те-те-те!.. Речь Посполита! Ну, как же… Его величество государь император соблаговолил упразднить панщину, землю и волю дарует, а тут сразу же и повылезали на солнышко всякие кроты. Да знаешь ли ты, мятежник, что государь давно уже собирался предоставить людям землю и волю, только ваши паны тому противились. Они и сейчас не желают манифеста — взбунтуются, чтобы вернуть панщину, чтобы опять мужиков пороть. Вот какой революции хотят польские паны.

Шляхтич отпрянул в сторону, перемахнул через лужу, замешался в толпу и исчез. Усач выругался, сплюнул и, уходя, забормотал:

— Видали мы таких… Варшавские наймиты… Людей только баламутить…

А новый знакомец взмахнул обеими руками, будто скидывая тяжелую ношу, подмигнул левым глазом и весело заговорил:

— Э, ребята! Что дальше будет, увидим. Но сегодня и то хорошо, что крепостного права больше нет. Ну, будьте здоровы. Может, когда и встретимся, а пока — каждому своя дорога.

— Так как же, дяденька, с порохом? — не выдержал Пранайтис.

Человек приостановился.

— С порохом, говоришь? Что же… Не убежит твой порох… Послушай, парень, коли тебе когда-нибудь и впрямь занадобится порох на крупную дичь, — он снова прищурил левый глаз, — так поищи Гугиса в Расейнском повете, возле Бетигалы, деревня Кяльмишкес.

И, больше ничего не сказав, скрылся в толпе.

Рынок постепенно пустел. Базар оканчивался. Необычайная новость всех взволновала, захватила. Никто уже и не глядел на товары. Люди радовались. Не все вслушались в слова манифеста, не все его хорошенько разобрали. Однако у всякого крепко засела в голове мысль: нет больше крепостного ярма! Она все росла и ширилась, подавляя всякие сомнения и неясности. Что значат разные права, повинности и обязанности, выкупы и выплаты! Ведь сказано вразумительно: панщина отменена навеки! Царь предоставляет крепостным права вольных обывателей!

Люди второпях приводили в порядок сани и розвальни, покрикивая, пробирались сквозь толчею на окраины рынка, на дороги и, взбадривая кнутами лошадей, везли радостную весть домочадцам. Но кое-кто тайком прокрадывался поближе к корчме и, оглядевшись, не заметил ли знакомый, скрывался внутри. Мало ли что в позапрошлом году принесли обет трезвости! Такой день!.. Как тут не выпить, не повеселиться, отделавшись наконец от проклятущей панщины! Вскоре все шинки возле рынка гудели, словно пчелиные ульи в солнечный день. Кое-где, несмотря на пост, уже зазвучали песни. Выпив самую малость, люди быстро веселели и хмелели, а в сердцах у иных вскипало озлобление против панов. Из угловой корчмы с зелеными ставнями выкатились двое подвыпивших молодцов и, охватив друг друга, покачиваясь, затянули:

Пятрас Бальсис и Юозас Пранайтис, выбравшись из города, пустили лошадь рысцой. Некоторое время они ехали молча, но у обоих на сердце было легко и радостно. Правильно говорил этот бетигальский Гугис (так его, что ли?): что дальше будет, увидим, но сегодня хорошо, что нет крепостного права!

Радостное настроение возбуждал у обоих и этот мягкий, солнечный день. Конец марта — чуть не в первый раз в этом году запахло весной. Санный путь, правда, еще крепок, но склоны холмов и пригорки на солнечной стороне уже освободились от снега. Пятрас, окинув взглядом холмы и затянутое легкими облачками небо с синими просветами, невольно напрягает слух: не слышно ли жаворонка. И впрямь — заливается! Только где — и не увидишь. Песня его неотделима от неба, от этих косогоров и склонов. Но раз заливается — значит, наступает весна! Вот и вороны с галками кружат над ольшаником, то садятся, то вновь взлетают. Почуяв весну, вьют гнезда.

С пригорка уже все как на ладони до самого бора, что синеет справа. Вид разнообразят кустарники, рощицы, ольшаники. Кругом все помещичьи поля. Может, Чапского, может, другого пана. Деревни редко увидишь. Жмутся они где-то в лощинах, затерянные средь деревьев, занесенные снегом.

Глядя на необъятные панские владения, Пятрас вспоминает рассказы дяди Стяпаса про графов Чанских. Это жестокие и несправедливые паны. Предвидя, что в конце концов крепостное право все равно отменят, они сами отпустили на волю часть крепостных, только без земли. Одних приписали к местечкам, других превратили в арендаторов, а все для того, чтобы и тех и других легче прижать, обеспечить себя дешевыми работниками.

Но и Чапских не сравнить с ихним паном Скродским из поместья Багинай. Вот это душегуб! Сколько он крови пролил, сколько горя причинил!

Вдруг, вспомнив страшный случаи, бывший прошлой осенью, Пятрас обращается к Пранайтису:

— Эх, Юозас! Доживи Евуте до сегодняшнего дня, все бы у вас по-иному пошло.

Пранайтис вздрогнул, нахмурил брови и стиснул зубы — даже лицо перекосилось. Горьки, видно, воспоминания, глубокая рана ожила в его сердце. Он ничего не ответил, только огрел кнутом кобылу — она пустилась вскачь, раскидывая копытами снег.

Минуту спустя, овладев собой, Юозас опросил у товарища:

— А у тебя как дела с Катре?.. Вроде отец противится?

— Чего там отец! — махнул рукой Пятрас. — Отца бы мы уломали. Пана опасаемся. Знаешь ведь повадки Скродского. Теперь посмотрим. После манифеста, верно, все по-другому обернется. Читал ведь этот паи — крепостным даются права вольных людей.

— Пятрас, — внезапно оживившись, обернулся Пранайтис. — Мне сейчас пришли на ум слова того Гугиса насчет пороха и крупной дичи. Видал, как он подморгнул? Что он при этом думал?

Пятраса будто кольнуло в грудь, но он прикинулся равнодушным.

— Что ж… Может, он видал, как мы с тобой зайцев да волчьи шкуры продавали. На волка, конечно, пороха не жалко, а заяц того не стоит.

— Да, Пятрас, на волка пороха не жалко! — воскликнул Пранайтис и снова подхлестнул кобылу.

Когда гнедая, утомившись, перешла на шаг, он ее больше не подгонял, и парни ехали молча, каждый погрузившись в свои думы. Некуда было спешить. Не бог весть что их ожидает в пустых дворах, в темных курных хатах. А здесь свет, ширь, высь и простор! И лучи склонившегося к западу солнца так приятно нежат лицо.

На полдороге их обогнали двое саней с подвыпившими седоками. Путь лежал мимо какого-то поместья: из-за деревьев парка белели хоромы. По боковой тропинке из лесу тащились тяжело груженные дровни. От усталой и взопревшей лошади даже пар валил; она глухо дышала, втягивая бока, а крестьяне подталкивали дровни сзади, подпирая их плечами.

— Эй, ребята! — гаркнул ездок с первых саней, взмахнув рукой. — Кому дрова везете?

— Пану, а то кому же? — отвечали с дровней.

— Панщины больше нет, знаете? — кричали с саней.

— Как это нет?.. Пьян ты, что ли?

С саней раздался дружный смех.

— От радости мы пьяны, братец! В Кедайняй, на рынке, царский манифест оглашали! Сам губернатор присутствовал! Нет больше крепостного ярма!

— Сваливайте дрова в канаву! — орали со вторых саней.

Тем временем подъехали Бальсис с Пранайтисом.

— Правду они говорят? — допытывались подбежавшие от дровней молодые парни. Они знали — давно идет молва о скорой отмене панщины. Верить ли этим людям?

— Правду ли говорят? — повторили парии тот же вопрос.

— Правду, — подтвердили Бальсис с Пранайтисом. — Манифест нам читали. Нет больше крепостного ярма!

Со вторых саней спрыгнули трое и с криками подбежали к дровням.

— Скидывай дрова в канаву! Нет больше панщины! Пусть померзнут паны! Погрелись нашим потом!

Теперь уже встрепенулись и дровосеки:

— И верно, ребята! Намучили нас с этой дьявольской панщиной!.. В канаву дрова!

Все обступили дровни, нажали сбоку, уперлись плечами — и дрова полетели в ров.

Весельчаки, усевшись в сани, подхлестнули лошадей, а дровосеки поспешили в свою деревню с необычайной вестью.

Бальсис с Пранайтисом тоже подстегнули свою гнедую — ведь быстро надвигался вечер. Привезут и они багинским крепостным радостную новость.

 

II

Из всех деревень поместья Багинай самой обширной была Шиленай. Больше чем на версту протянулись с обеих сторон дороги усадьбы с постройками, огородами, садиками и деревьями. По строениям, в большинстве уже покосившимся, по обомшелым кровлям, по высоким придорожным липам, ракитам и яворам всякий мог судить: старинная это деревня. Шиленские старожилы говаривали, что и отцы их не помнили, когда возник здесь поселок. В прежние времена деревня Шиленай была, правда, поменьше. Дед нынешнего багинского пана переселил откуда-то несколько новых хозяев, которых выиграл в карты у соседа, да еще кое-кому из местных примаков отрезал полволока. Пришельцы вскоре вошли в жизнь села с его нуждами и обычаями, и теперь никто уже не ведает, откуда они родом.

Одними бедами и заботами жили шиленские пахари, влачили одинаковое крепостное бремя, понукаемые плетками и розгами помещичьих управителей, приказчиков и кнутобонцев, а все же каждый был иным, чем его сосед; встречались и такие, что ярко выделялись из серой деревенской толпы.

Если с сурвилишкской дороги свернуть в деревню, по правую руку стоит усадьба Галинисов. Она ничем не примечательна, разве что огромной придорожной старой, уже загнившей липой. Галинис охотно бы ее срубил — липа своей тенью мешает свету проникать в избу, весной долго держит изморозь и заслоняет несколько огородных грядок. Но липа — украшение деревни. Когда приближаешься сюда со стороны Сурвилишкиса, первым долгом видишь ее. Подойдешь к ней, уловишь запах деревни — и почувствуешь себя дома. Летом липа зацветает, и на ней день-деньской гудят пчелы, пахнет медом. Сам Галинис в садике и на огороде держит до десяти ульев. Есть в деревне и другие липы, но куда им до Галинисовой. Как же свалить такое дерево!

Галинис еще сравнительно молод, лет сорока. Схоронил отца, женился, двое детей померли, а троих воспитывает. Старшенькому Пранукасу десятый год, может пасти скот под началом у скерджюса — старшего пастуха. Галинис держит надел, поэтому должен нанимать батрака и работницу, чтобы отработать барщину и управиться на своей пашне. Наемные работники в округе дешевы — урожай тут чаще всего плохой, а людей для поместья Багинай достаточно.

Ближайший сосед Галиниса на той же стороне улицы — Повилас Даубарас, один из самых крепких хозяев в Шиленай. Ему седьмой десяток, но это еще ядреный старик. Высокий, сухощавый, плечистый, немного сутулый, седой, выделяется он внушительной осанкой, крупным, костлявым лицом с обвисшими усами и добрыми синими глазами. В работе нисколько не уступает молодым. Это хозяин усердный и расчетливый, но справедливый. Никто не скажет, чтобы он кого-нибудь обидел. Наоборот, кто к нему ни обратится — для всякого не поскупится на доброе слово, а иногда и делом поможет. Даубарас владеет волоком — полным наделом, но батрака не держит. Лет десять назад схоронил жену, воспитал трех дочек. Двух выдал замуж в соседние села, а к третьей взял в примаки Микнюса — неповоротливого, но работящего человека. Все дела по хозяйству ведет сам Даубарас, а зять исполняет барщину и повинности в имении, но нисколько этим не тяготится, чувствуя себя за плечами тестя, как за каменной стеной. Зато Микнювене в доме полная хозяйка. Растит двух сыновей — одного пяти, другого трех годков — и ждет третьего. Для работ по хозяйству и для барщины нанимает батрачку.

Навряд ли, впрочем, управилась бы она даже вместе с наемной работницей, если бы не старуха Пемпене. Не любит Микнювене старуху, но что поделать, если отец упрямо покровительствует этой ведьме. А с другой стороны, Пемпене — баба усердная и сметливая, поэтому Микнювене постепенно с ней свыклась и уже не заводила свар с отцом, когда тот звал эту глазастую что-нибудь сделать или в чем пособить.

Не только дочь, но и вся деревня сначала косилась на Даубараса — зачем он после смерти жены стал прибегать к помощи Пемпене, этой колдуньи с дурным глазом, которой все боялись и чурались?

Жила Пемпене на другом конце деревни в убогой лачужке с огородом в несколько десятков саженей, неведомо каким образом доставшейся ей еще при отце нынешнего пана. Никто от Пемпене не требовал никаких повинностей или барщины, ни войт, ни приказчик, ни кто другой из челяди к ней не лез, никакие панские приказы ее не затрагивали. Пан в ее работе не нуждался, места занимала она немного, а дворовые, как и жители деревни, ее не тревожили из суеверной боязни, как бы она в сердцах не напустила на них порчу.

Когда, как и по какой причине сложилось убеждение, что Пемпене — ведьма и колдунья, никто не знал. Все ее такой считали издавна, с незапамятных времен. Если с кем на селе приключится что злое, во всем винят Пемпене. Сразу припомнят, что пострадавший или пострадавшая повздорили с ней: один из-за козы, другая — из-за кур, ребенок третьей швырнул в хрычовку камнем, на четвертого она сама так глянула, что у того сердце зашлось, а у иного ей случилось погладить корову — вот молоко и пропало. Словом, причину всех бед искали и находили в поступках, словах, взгляде Пемпене.

Что правда, то правда — глаза у этой женщины были действительно особенные. Никто не мог выдержать ее пронзительного взгляда. Часто случалось — бредет человек по деревне, обдумывая свои дела, или на людях с кем толкует и вдруг, ни с того ни с сего оглянувшись в сторону, встретит вонзившийся в него острый взгляд. Непонятная тревога сожмет сердце человека, он поспешно отведет глаза, сунет руку в карман или за спину и оттуда показывает ведьме кукиш или же творит крестное знамение для отвращения несчастья.

Заметив, какой страх внушает она взглядом и словом, Пемпене стала этим пользоваться. Достаточно ей резко взглянуть и постращать: «Ну, ну, помянешь ты меня!..», «Гляди, как бы у тебя печенка не лопнула!», «Погоди, будешь мне руки-ноги целовать!..» — гнев соседа или соседки сразу смягчится, и Пемпене получает то, чего добивалась.

Но часто бывала она и полезна деревне. Ужалит кого-нибудь змея, покусает бешеный пес, захворает человек или скотинка, и тогда всякий заискивает перед Пемпене и волей-неволей просит о помощи. Все знали, что у нее множество разных трав, корешков, настоев.

Растила Пемпене и дочку, хотя никто из деревенских не припомнит, чтоб у нее когда-нибудь был муж. И это служило еще одной причиной окружавшего ее презрения. Девочка росла в нужде, ведьмину дочь все высмеивали, обзывали, ненавидели, избегали, как и ее мать. А Насте была прехорошенькая, с такими же пронзительными, как у матери, глазами и черная, будто цыганка. Как стала подростком, не один сельский парень заглядывался на нее, а когда превратилась в стройную, статную девушку, все мужчины помоложе, кто открыто, кто украдкой, искали случая пройти мимо лачуги Пемпене, чтобы увидеть на огороде или в палисаднике эту цыганочку. Насте привлекала мужчин даже из других сел. Всем было известно, что карклишкский Дзидас Моркус зачастил в Шиленай и усердно бродит вокруг хибарки Пемпене. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы Насте внезапно не исчезла. С тех пор прошло уже лет пять, но в Шиленай ее больше не видели. Говорили, будто она служит в одном поместье в Жемайтии.

С дочкой Пемпене по внешности могла потягаться разве что младшая Кедулите — Катре, хотя красота ее была совершенно иной. Кедулите — русоволосая, синеглазая, схожа с Насте только ростом. Однако странно: Катре все считали первой красавицей на селе, а Насте обзывали черномазой, пучеглазой цыганкой, и все-таки парни округи льнули не к пригожей Кедулите, а к ведьминой дочке.

Один только Пяграс Бальсис уже три года не сводит глаз с Катре. Вся деревня знает: Пятрас вот-вот посватается к ней, но проходит год за годом, а свадьбу все не дождаться. Говорят, старик Кедулис не желает выдавать дочку за Пятраса, а может, есть на то и иные причины.

Кедулис с Бальсисами почему-то исстари не в ладах. Они — близкие соседи, живут на одной и той же стороне улицы. Всего один двор разделяет их усадьбы, но житье и нрав у них ничем не схожи. Бальсисы — люди разумные, живут, правда, в бедности, как и прочие багинские крепостные, но, несмотря на нужду, у них чище, светлее. Изба курная, как у других, но есть и светлица, где можно принять гостя, а когда наступят дни потеплее — самим попривольнее расправить плечи. И другие постройки у Бальсисов хорошо содержатся, крыши залатаны, изгороди не завалились, двор чистый, в садике несколько колод пчел.

Всю работу — в поместье и на своем наделе — Бальсисы выполняют сами. Два взрослых сына, Пятрас и Винцас, две девушки, Гене и Онуте, и меньшой Микутис, которому пошел тринадцатый год, управляются со всеми делами, да и родители еще в полном соку — трудолюбивая и дружная семья, которую уважает все село.

Шиленские старики вспоминают, как подрастали трое братьев Бальсисов. Старшего — Антанаса — сдали в рекруты, но тот, говорят, сбежал и пристроился где-то в Жемайтии. Теперь, кроме семьи Бальсисов, никто о нем ничего не знает. Только средний — Иокубас — хозяйствует в родном селе, а судьба меньшого Стяпаса — еще необычнее, чем у Антанаса.

Более двадцати лет назад маленький Стяпас был пастушком в поместье Багинай. Тогда правил отец нынешнего пана — еще злее сына, и был у него управитель — даже погрознее теперешнего. Однажды собралось у барина множество гостей. После их разъезда, на другой день, в поместье хватились Стяпаса. Будто в воду канул. Но лет десять тому назад в имении пана Сурвилы объявился лакей Стефан Бальсевич — тот же самый Стяпас, только рослый, статный, развитой. Где и как он жил до тех пор, Стяпас не любит распространяться. Известно только, что побывал в Риге, в Вильнюсе и даже в Варшаве, а у пана Сурвилы служит по вольной воле. Скродский почему-то прикидывается, что про Стяпаса ничего не знает. А тот вовсе не отрицает родства с Бальсисами, часто проведывает брата в Шиленай. Старшего племянника так обучил письму и всяким наукам, что все село считает Пятраса самым ученым по всей округе.

Старая Бальсене — первая ткачиха и рукодельница в приходе. Ее вышивания, передники, полотенца и скатерти вызывают удивление и зависть мастериц. Этому искусству обучила она и обеих дочек. Только старшая — Гене — предпочитает холсты, ручники, а младшая — Онуте — проводит время над вышивками, фартучками и поясами.

Старики Кедулисы, особенно отец, с подозрением и недовольством косятся на Бальсисов. Все там Кедулису не по нутру: и рачительность отца, и ученость Пятраса, и рукоделия женщин, и даже свиристелки и скворечники младшего, Микутиса, возбуждают у Кедулнса вражду и злобное брюзжание. Кедулис — самый нерадивый и темный хозяин в Шиленай. Вечно понурый, замызганный, всегда в потертой шубенке, подпоясанной путами, с нахлобученной шапкой, опираясь на палку, он словно спешит куда-то, все о чем-то тревожится, а по правде сказать, ничего не делает, только донимает придирками жену и детей. Владеет он полным волоком, домочадцев столько же, сколько у Бальсиса, — двое сыновей да три дочки, но никак не поспевает с работой, а следить за усадьбой у него нет ни времени, ни желания. Постройки у Кедулиса ледащие, не чиненные, покосившиеся, заборы развалились, скот отощал, даже в самые лучшие годы не хватает хлеба и кормов. Войт давно уже точит на него зубы и пожаловался бы пану на нерадивого хозяина, но Кедулис прилежно посещает корчму и частенько ставит угощение войту, приказчику и прочей челяди. Барщину его сыновья и дочери отрабатывают, а со своим наделом и усадьбой пусть сам разбирается!

Катре, вторая дочка, в семье особенная не только красотой, но и по характеру. Ее трудолюбием прежде всего и держится отцово хозяйство. На барщину поименно ходят братья и сестры, а на Катре — чаще всего с братом Ионасом, остаются надел и хлопоты по дому. В имение ее не посылают — так потребовала от старика мать. Дома нужна быстрая и шустрая работница, и, кроме того, Катрите красива. А мать знает, что пригожим девушкам в поместье лучше глаз не казать. Сестры — Старшая Уршуле и младшая Барбяле — не завидуют, что Катре достаются домашние работы и хлопоты. На барщине можно и полентяйничать, коли ладишь с приказчиком, и с парнями подурить, а дома — все бегом да бегом. Им больше нравится, вернувшись домой, притворяться, что рук-ног не поднимут, и на Катре покричать — почему у нее еще коровы не доены, свиньи не пригнаны и поесть нечего.

На той же стороне улицы, прямо напротив усадьбы Даубараса, живет Сташис — мужик уже преклонных лет, хворый, одышливый, с гноящимися глазами; соседи его недолюбливают за чрезмерное раболепство перед паном. Действительно, что ни скажет помещик или его прислужники — для Сташиса свято. Так велики его покорность и преданность, что он оправдывает даже явно несправедливые и подлые панские поступки. Свой холопский взгляд на бар, признание их всяческого превосходства выражает он немудрящими, но, по его мнению, целиком оправдывающими панов словами: «Пан — все одно, вишь, пан». Случалось, что Сташис своим холопством подводил односельчан. Сразу же, безропотно выполнял любое распоряжение управителя, хотя — поторгуйся он или помешкай — смог бы избежать кой-каких работ и повинностей. А когда Сташис беспрекословно выполнят требуемое, то управитель или приказчик и других понуждают к тому же. Обычно виновника тайного проступка никто поместью не выдавал и с панами не откровенничал. А Сташис в ответ на расспросы выкладывал все, что только ему ведомо. Поэтому соседи считали Сташиса продажной душой и панским наушником, хотя он от своей покорности никакой корысти не имел.

Из-за такого отношения к старику больше всего сокрушалась его дочка Марце, крепкая, краснощекая толстушка, которую все в деревне любили за открытый нрав, бойкость в разговоре и находчивость. Кроме Марца по усадьбе Сташиса сновали еще дочь и трое сыновей. Поэтому сельская молодежь не гнушалась этим двором и в часы досуга охотно туда захаживала.

Между усадьбами Кедулиса и Сташиса стоит изба Григалюнаса. Григалюнас — небольшого роста, худощавый, лысый, молчаливый и всегда как будто призадумавшийся; вся деревня любит его за сердобольность и услужливость. Жена — полная противоположность ему и по внешности, и по нраву. Высокая, тучная, седая, с суровыми глазами, вечно недовольная, словно на кого-то сердится. Она настолько же крута, как муж отзывчив. Понадобится односельчанину что-нибудь одолжить или попросить помочь в работе, он норовит обратиться к Григалюнасам, пока в избе нет хозяйки. Это редко кому удается — старуха зорко следит, кто и за чем заходит к ним во двор. Семья Григалюнаса велика: четверо сыновей и три дочки, — поэтому в хозяйстве хватает собственных рук.

На другой стороне улицы, за Галинисом и Даубарасом, ютятся дворы Бразиса, Янкаускаса и Норейки. Бразис, человек мрачный, замкнутый, мало общался с соседями. Жалостливо и сочувственно говаривали односельчане, что, видно, Бразиса «черные волы затоптали». Бразисам в жизни не везло. Дети у них часто умирали — одни маленькими, другие повзрослее; четверых сыновей и четырех дочерей схоронили они на пабяржском погосте. Оставались дочь — Марите, девушка двадцати двух лет, и сын Ионукас, достигший возраста пастушонка. Бразисы не в состоянии одни управляться, нанимают работника, чтобы отработать барщину.

Янкаускас ничем бы не выделялся среди других, если бы не сын его Казис, самый веселый парень на селе, неистощимый затейник. Ни одна свадьба, ни одна сельская вечеринка не обойдется без Казиса Янкаускаса. Да и вообще, едва со временем повольготнее, по субботним вечерам и в воскресенье, кто-нибудь из молодежи обязательно околачивается на дворе у Янкаускаса. Где Казис — там и шутки, частушки, проказы.

Смекалка молодого Янкаускаса ключом бьет на праздниках и обрядах: на заговенье, в пасху, в ночь Ионинес — на Ивана Купала, на свадьбах и дожинках. Никто так ловко не может окатить водой парней и девушек, которые на заговенье «гоняются за павами». Никто не сумеет так изобретательно смастерить из одного полоза и колеса «дедушкин воз» в страстную среду. Никому не удается так незаметно во время свадьбы или крестин втащить на стреху амбара телегу. Что бы ни происходило на селе забавного и уморительного, все знают, чьих рук это дело.

Когда гонят в ночное волов, Казис особенно любит поозорничать, припугнуть девушек и навещающих их парней. Едва скосят рожь, две-три девушки уговариваются и в сумерки гонят волов пастись на луга и в ржаное; жнивье. Знают, что пасти придется не в одиночку. Ночь спокойная, ясная, теплая, поближе к осени и звезды ярче сверкают на небе; на душе становится так легко и вместе истомно, когда лежишь у луга на косогоре, сцепив руки на голове, глядишь в эту темную высь, на большие и малые светила. Девушки запевают:

И при этих словах как снег на голову сваливается парень, с которым девица той же осенью сыграет свадебку.

Казис Янкаускас любил, застигнув врасплох певуний с их сужеными, нагнать на них страху какой-нибудь неожиданной проделкой. Однажды он, блея, кубарем подкатился из-за куста под ноги Катрите, которую Пятрас Бальсис пришел проведать во время пастьбы. Не сдобровать бы Казису за такую проказу, если бы он, проворно увернувшись от тяжелой руки Пятраса, не улизнул в кусты.

Живым, веселым нравом напоминал молодого Янкаускаса Норейка, хотя он и на десять лет старше Казиса, года два как женат. Теперь уже остепенился, но охотнее водится с молодежью, чем с пожилыми хозяевами. В работе ему помогают младший брат, две сестры и мать. Отец умер сразу же после свадьбы сына. Норейки живут в ладу и согласии, поэтому их уважает все село, только старикам не нравится дружба молодого хозяина с парнями и подростками.

Другие хозяева Шиленай — Якайтис, Вашкялис, Бержинис с зятем Жельвисом и еще кое-кто — ничем не примечательны. Односельчане — только и всего.

На другом краю, чуть подальше от околицы, где сельская дорога упирается в большак Пабярже — Багинай — Сурвилишкис, стоит шиленская кузница. Там бывают не только местные, но и заказчики из других деревень, особенно из Палепяй. Нередко увидишь возле кузницы и проезжего, остановившегося что-нибудь поправить в повозке или бричке. Шиленский кузнец Дундулис слывет по всей округе умелым мастером.

Примерно в полутора верстах, где дорога пересекает проселочную Сурвилишкис — Паневежис, на перекрестке торчит старая, всем известная корчма. Часто, особенно по субботним вечерам, встретишь здесь управителей, приказчиков, войтов багинского и ближних поместий, шныряющего по всей округе жандарма, стражника, а порою — тех крепостных, что в позапрошлом году не давали зарока трезвости или, несмотря на присягу, не могут удержаться, чтобы не залить горя квартой сивухи. Среди них и Кедулис, Сташис и Бразис.

Тяжелое крепостное ярмо с давних пор мытарило село Шиленай. Барщина, подати, шарварки и толоки, порка до крови за ослушание и малейшую провинность, казалось, должны были сделать людей унылыми, замкнутыми, боязливыми, покорными и бессловесными. Правда, попадались и такие. Но большинство несло свое бремя стойко, терпеливо, не поддаваясь унынию, преодолевая боль и тоску.

Старики, пережившие все крепостные тяготы, утешались тем, что им уже редко приходится брести на барщину и сталкиваться с паном, управителем, приказчиком. Молодые противились гнету со свойственным юности упорством. Молодежи в Шиленай много. Чуть не в каждой усадьбе толклись две-три девицы, два-три парня, не считая подростков. Все они дружили, водились между собой, не обращая внимания на отношения между родителями. Возвращаются с барщины — поля звенят от песен и припевок. А когда выгоняют и пригоняют стадо, из-за рожков, дудочек и свистулек, щелканья бичей и гомона ребятишек на сельской улице и во дворе нельзя и соседа услышать.

Но веселее всего в Шиленай по субботним вечерам. В пятницу и субботу шиленцы на барщину не выходили, а работая на своих усадьбах, огородах, полосках, словно забывали о поместье, держась теснее друг к другу. Трудиться здесь тяжелее, чем в поместье, зато работаешь не на пана, а на себя, и ни управитель, ни приказчик не бродят по пятам с плеткой. В субботний вечер всякий вздыхал с облегчением. Молодые, забежав в избу и чего-нибудь перекусив, удирали на улицу. У двора Янкаускасов уже вертелось несколько парней и девиц. Казис с каждым заговаривал, смешил, поддразнивал. С другого конца деревни появлялись Бальсисы: Пятрас и Винцас, а потом и Гене с Онуте. С противоположной стороны спешила толстушка Марце Сташите, а сыновья и дочери Кедулиса, даже не выходя со двора, могли через забор перекидываться шутками с собравшейся ватагой. Привлеченные веселой беседой, выбегали на улицу и другие.

Больше всех знал песен Пятрас Бальсис, но первым запевалой был Винцас. Как утихнут шутки и проказы, Пятрас толкает брата в бок:

— Ну-ка, Винцас, заводи «Выйдем в поле да посмотрим». Эту легко подтягивать.

И Винцас тут же запевал высоким, звонким голосом:

С пением чаще всего шли к Галинисовой липе и, казалось, будто само дерево подпевает молодежи, радостно трепеща листвой до самой верхушки.

Иной раз шли через все село до кузницы. Дундулис выходил навстречу со скрипкой и черными, загрубелыми от молота и искр пальцами на редкость ловко выводил танцы — суктинисы, польки и клумпакоисы. Молодой Янкаускас отыскивал какую-нибудь звякающую железку, другой выкатывал бочку, и, отбивая такт, они вторили Дундулисовой скрипке. На площадке перед кузницей вскоре начинали кружиться и притоптывать пары. Устанет Дундулис и уже не может держать в руках скрипку — начинаются хороводы и игры с песнями, смехом, выкриками.

Вечерняя заря ушла далеко на север. Блеклое небо летней ночи с редкими звездами, приникнув к земле, временами легко вздохнет, и прохладное, еле ощутимое дуновение воздуха ласкает разгоревшиеся щеки, шуршит в листьях осины, раскинувшейся за кузницей. Сквозь едкий дух курных изб от палисадничков пахнёт живительным ароматом мяты, душистого горошка, резеды. Изредка с дороги поднимется жаркая волна, пропитанная песком и пылью.

Село уже спит. Редко где, на завалинке, притулившись к еще не успевшим остыть бревнам, сидит старик или старушка, прислушивается к песням молодежи и беспокойно ждет возвращения своих. Давно ведь уже пропели первые петухи.

У кузницы затихает. На дороге слышатся разговоры, приглушенный смех. Кое-где скрипят ворота, двери. Возвращаются молодые домочадцы. Усталые, но довольные направляются кто в клеть, кто на сеновал, падают на постель и сразу же засыпают молодым богатырским сном.

А старик глубоко вздыхает. Вспоминает юность. Ведь и он плясал и пел под Галинисовой липой и у кузницы. Только люди были другие. Миновала молодость, миновала жизнь. Люди-то изменились, а беды прежние. Доживут ли его внуки до лучших времен? Все толкуют в народе, что вскоре станет иначе. Но разве в дни его молодости об этом не поговаривали?

Встанет старик, поглядит на восток, где небесный багрянец разгорается все ярче, перекрестится и уйдет в избу, на печку.

Запевают вторые петухи.

 

III

На другой день после Кедайнской ярмарки всем крепостным поместья Багинай стало известно, что там объявили царскую грамоту про конец панщины и что Пятрас Бальсис и Юозас Пранайтис собственными ушами слышали чтение манифеста. Поэтому и шли с расспросами то к Бальсису, то к Пранайтису.

Третьим, кто мог бы знать об этом, был шиленский кузнец Дундулис. Его кузница стояла у большой дороги, там останавливалось много всяких бывалых, сведущих людей. Поэтому в субботу после обеда не один хозяин подыскал предлог сходить в кузницу — кто заточить сошник, кто приварить лезвие к топору, кто приглядеть кольцо для спицы, а уж первым долгом — услышать что-нибудь новенькое.

Пригревало вечернее солнце, на яворах кричали галки, а на площадке перед кузницей уже переминалось несколько шиленцев. К дверям прислонился Янкаускас. Неподалеку на чурбаке сидели старый Даубарас и Кедулис. Норейка задумал сделать новый сошник и поэтому с братом Ионасом трудился возле горна. Дундулис, вытащив огромными клещами раскаленное добела железо, вертел его на наковальне, а Норейка с братом били молотами так, что в ушах гудело и искры долетали до сидевших на колоде. Когда железо остыло, кузнец, сунул его обратно в горн, и все трое вытерли вспотевшие лбы.

— Жарко, будь ты неладен! — отшвырнув молот, воскликнул Норейка и добавил: — Намедни Жельвис говорил: видел он в Паневежисе готовые лемеха. Фабричной работы. Скоро и ковать не придется, мужики.

Дундулис пренебрежительно сплюнул:

— Фабричным лемехом много не напашешь. Что в них за железо? Мягкое, как каша.

— И все плати да переплачивай, — поддержал Кедулис. — А откуда денег брать? Коли еще такой год, как нынче, вернемся к деревянным сохам.

Норейка, однако, думал иначе:

— Нет, братцы, без железа уж не обойтись. Не то что лемеха, а и вилы у нас железные будут. Телеги начнем железом подбивать. Плугами пахать.

— У королевских уже и теперь плуги, — заметил Ионас.

Мысли о железе в последнее время захватили крестьян. Всякий, съездив в Кедайняй или Паневежис, возвращался с какой-нибудь новостью на этот счет. Железо можно было уже купить не только крупными «штабами», из которых кузнец выковывал всякие поделки, но и кусками, приспособленными для любого изделия. А теперь появляются и готовые гвозди, подковы, топоры, лемеха, лопаты… Поэтому и сейчас, чуть разговор зашел об этом, шиленские крестьяне словно позабыли, что собирались разузнать не про железо, а про царскую грамоту и отмену крепостной кабалы. Но когда Норейка кончил рассказ про новый железный плуг, виденный им в поместье Сурвилы, Даубарас обратился к Дундулису:

— Так что еще слышал, коваль, про царский манифест? Что люди в других местах толкуют?

— Что еще?.. Вчера, уже темнело, остановились тут двое — не то шляхтичи, не то королевские, — да как зашумят против манифеста, аж страх. Обманул, дескать, нас царь, и все! Подумать только, землю, которую пашем, придется, мол, через два года выкупать, А до тех пор все по-старому!

— И мне Пятрас Бальсис сказывал: еще два года нам барщину исполнять, — заговорил Норейка, — но крепостного права больше нет, и никому его не вернуть, а паны не будут нас больше драть и наших баб насильничать. Пятрас сам это слышал. А он парень с мозгами.

Кедулис вытащил изо рта трубку и с презрением сплюнул:

— Ну, понятно, разумник… Только его и слушать…

Он не мог придумать, как бы еще выразить свое нерасположение к Пятрасу.

Вскоре возле кузницы появились Сташис, Галинис и крестьянин из Палепяй. Этот забрел за новостями в корчму. Там проезжий из Паневежиса передавал, что и в Паиевежисе, и в Крекенаве, и в других местах читали манифест. Сначала повсюду люди радовались, но потом пошли всякие пересуды. Некоторые побаиваются, как бы не стало еще тяжелее прежнего.

— И там читали, что еще два года на барщине маяться? — спросил Норейка.

— Говорят, читали, — подтвердил палепский. — Потому и не верят, чтоб из этого какой-нибудь прок получился. Толкуют, паны людей обманут и так сделают, что все останется по старинке.

— Паны людей надуют?! — возмутился Сташис. — Разврат теперь на свете пошел, вот и стали против панов рога выставлять. А как нам жить без панов? Куда скотинку выгнать, откуда дров достать? Из чего избу ставить? Все от пана получаем. За то и барщину правим. Крепостное тягло нам вроде венчанной снохи, а нужда — что брат родной. Такова божья воля! — кончил он, исподлобья поглядывая на соседей.

Норейка злобно сплюнул сквозь зубы и, подмигнув кузнецу, с издевкой добавил:

— Свинье ли ведать, куда туча плывет?

Кедулис бы склонен поддержать Сташиса уже из одной ненависти ко всяким новшествам, но Даубарас, хоть и постарше их обоих, уповал на лучшие времена и давно рассчитывал, что царь наведет наконец справедливость и даст людям землю. Теперь, услыхав, что манифест ничего похожего не обещает, он озабоченно сосал трубку и не знал, что и думать.

Пока шел этот разговор, на дороге появился и подскакал к кузнице верховой. Никто его не знал. Вид у него был довольно странный. В сильно потрепанной сермяге, в измятой шапке, в высоких сапогах, еще не старый — лет тридцати пяти, — обросший бородой, измученный и бледный. Кто бы это мог быть? Конь под ним тощий, но, видно, не рабочий, с седлом; сбруя потертая, но кожаная, с железными удилами.

Сойдя с лошади, он прямо обратился к Дундулису:

— Коваль, стерлось и лопнуло кольцо в удилах. Может, сваришь, а то новым заменишь?

Подал кузнецу удила, а коня привязал уздой к забору. Кузнец вывернул кольцо и молча кинул в горн. Крестьяне с любопытством разглядывали проезжего. А тот достал трубку и пошарил по карманам, но, так ничего и не найдя, горько вздохнул:

— Прикончил я табак. А так охота куревом побаловаться.

Даубарас предложил свой кисет:

— Набивай.

Незнакомец туго набил трубку, раскурил ее у горна, а потом присел на камень, поближе к крестьянам, явно намереваясь вступить с ними в разговор.

— Издалека ли путь держишь? — спросил Даубарас.

Тот не скоро ответил:

— Издалека ли?.. И не поймешь… Вроде бы издалека, вроде бы с ближней стороны. Вчера было близко, сегодня — далеко.

Деревенских заинтересовал такой загадочный ответ. Все с еще большим любопытством поглядели на проезжего.

— Так, может, слыхал насчет царской грамоты? — продолжал расспросы Даубарас. — У нас в костеле еще не оглашали. А в других местах, говорят, уже прочли.

— Слыхал, — кратко ответил тот.

— Так что? Панщине больше не бывать? Заживем на своей землице?

Незнакомец посасывал трубку, и его безразличный взгляд блуждал вдалеке. Наконец, встрепенувшись и словно что-то вспомнив, он обвел глазами собравшихся и заговорил высоким, хрипловатым голосом, горячась и на кого-то досадуя:

— На своей землице, говоришь? А кто вам даст эту землицу? Пан? А зачем пан вам землю уступит? А не лучше ли пану вас пороть да вашим трудом закрома набивать?

— Паяу, понятное дело, лучше, — признал Даубарас. — Но царю, видишь, жалко стало и простых людей — царь землю даст.

— Царь, говоришь? Царь, может, и дал бы. Земли ему жалко, что ли? Да ведь он далеко, в Петербурге, не все примечает и слышит, что тут творится. Царь, может, и хорошую грамоту написал, может, и предоставил землю и волю, только губернаторы и генералы с епископами стакнулись, запрятали подлинную грамоту, а народу другую зачитали. Такую, какая им по душе. Чтобы вам еще два года на барщину вышагивать и свою землю выкупать, а панам вас судить и пороть. Вот вам какую грамоту читали в костелах и на рынках! Хитро там все подстроено. Не вашим мужицким головам это раскумекать. А кто не соображает, тот и радуется, будто найденной подковке.

Крестьяне едва верили своим ушам. Норейка еще пытался возражать, но незнакомца нельзя было переспорить. Говорил он пространно и о самых разных делах. Из его шумных речей становилось ясно: побывал он и в Петербурге, и в других городах, видел всяких важных панов и генералов, знает, где министры живут и в каких каретах разъезжают.

— Может, и самого царя видал? — насмешливо поддел его Даубарас.

— А как же! — откликнулся тот. — В царской столице. Он тогда парад войск принимал. Сам верхом, а кругом князья да генералы. Щеки надутые, весь волосами оброс, только подбородок бритый, а глаза навыкате, как клецки.

Теперь уже крестьяне смотрели на незнакомца с особенным интересом и даже с уважением. Шутка ли — царя встречал! Кто же он такой? Никто не мог ответить. Только Даубарас, перевидавший на своем веку немало всякого народа, еще раз подозрительно оглядел незнакомца. Не беглый ли солдат? Но старик ничего не сказал, только продолжал молча разглядывать проезжего и слушать.

А тот хвалился, что немало навидался и наслышался в столице, и все возвращался к царскому манифесту, утверждая, что паны припрятали подлинную грамоту, а объявили другую, которая еще на два года затягивает барщину и оставляет землю панам. Крестьяне уже начинали верить, и прежде других — Даубарас.

— Коли уж царь людей пожаловал, — прикидывал вслух старик, — так и предоставил бы и землю и волю. А так ни то ни сё. Опять два года кабалы, а потом еще выкуп, да и то с панского согласия! Панам с этого — прибыль, а нам, и детям нашим, и детям детей наших — вечное ярмо!

— Верно! — воскликнул проезжий. — Потому я и говорю: не подписывайте панам никаких бумаг! Обождите. Царь дознается и велит прочесть свою доподлинную грамоту. Тогда все иначе пойдет. Получите землю безо всякого выкупа.

— А как с барщиной? — спросил Норейка. — Работать на пана или нет?

Проезжий отрезал, широко взмахнув рукой:

— Дураками надо быть, чтобы работать. Будете панов слушаться и на них спину гнуть — все останется по старинке. Паны царю скажут, будто вы ни земли, ни воли не желаете, дескать, вам и так хорошо. И царь панов послушается.

Тем временем кузнец поправил удила, незнакомец взнуздал лошадь.

— Сколько тебе за труды, коваль? — обратился он к Дундулису.

Кузнец был остер и боек на язык.

— Эх, что с тебя взять… — отмахнулся он. — Увидишь царя — замолвь словечко, чтоб приказал он и Дундулису хоть полнадела нарезать тут же, возле кузнечного огорода. Надоело у горна жариться, дым да искры глотать.

Громко рассмеялись крестьяне, но незнакомец не рассердился.

— Ладно, коваль, запомню. Коли не у царя, так, может, где в другом месте когда-нибудь мое слово вес будет иметь… Спасибо, коваль, за починку, а тебе, дяденька, за табачок, — кивнул он Даубарасу. — Добрым словом вас помяну.

Он уже садился в седло, но, словно спохватившись, опросил:

— А как, мужики, самым ближним путем добраться до Дымши? Может, слышали — шляхтича, лекаря?

Лекаря Дымшу, шляхтича, все шиленские отлично знали. Проживал он всего в какой-нибудь миле отсюда, в казенных лесах, Сын у него служил лесничим, а сам Дымша разъезжал по округе, занимаясь ремеслом ветеринара и фельдшера. В народе его очень любили и уважали за отзывчивость, доброе сердце, жизнерадостность, а особенно за то, что не водил дружбы с панами, вместе с крепостными проклинал Скродского и все твердил — скоро наступят лучшие времена и люди получат землю. С самыми надежными лекарь Дымша исподтишка толковал и против царя и царской власти, оглядевшись, нет ли чужих, нашептывал, что поляки собираются подняться против правительства, что восстанет и Литва.

Вопрос незнакомого верхового снова подстегнул любопытство крестьян.

— А что? По делу к пану Дымше? — не выдержал Кедулис.

Но незнакомец опять отвечал таинственно:

— Может, по делу, а может, и без дела — не поймешь. Что для меня дело, для другого безделье… Так по какой дороге всего ближе?

Крестьяне стали объяснять, как проехать к Дымше. Их доверие к незнакомцу возросло. Видать, неплохой человек, коли едет к лекарю, да еще без видимой надобности. Может, родня или добрый приятель.

Проезжий, выслушав указания, вскочил в седло и, подхлестнув коня, затрусил к лесу, синевшему вдалеке.

Проводив незнакомца, шиленцы не торопились по домам. Разговоры о манифесте, крепостном ярме, панских происках не выходили из головы, Надвигались весенние работы. Скоро погонят на барщину, Идти или не идти? До чего въелось в плоть и кровь это проклятое крепостное право! А ежели воспротивиться… Может, и есть другая царская грамота?.. Не иначе — есть. Не будь ее, сами паны и этакой бы не придумали.

Докурив трубки и покончив с делами в кузнице, крестьяне разошлись. В деревне всякий рассказывал соседям об услышанном. Кое-что знали и односельчане. Слухи, толки, пересуды все росли, разбухали.

Когда ветер ранней весны в полдень разгоняет тучи и волна тепла захлестывает поля и деревню, люди выходят во двор, глядят на небо, на луга да пашни и раздумывают: еще день-другой, и придется запрягать волов и пахать свои полоски.

 

IV

В такое вот теплое утро, уже в середине апреля, у сарая возился с хозяйственной снастью старый Бальсис со старшим сыном Пятрасом.

Бальсис — человек прилежный и предусмотрительный. Ко всякому времени года готовился заранее. Поэтому и теперь, с наступлением весны, начал заботиться о приближающейся страде. Прежде всего вытащил из-под навеса соху. Повертел, приподнял, налег на рукояти — ничего, оглобля выдержит, только полоз разболтался, придется подвязать новыми подтужинами. А где же сошник?

— Пятрас! — крикнул он сыну. — Нет ли где сошника?

Сын вышел из-под навеса с куском железа — один конец заострен, а другой согнут так, чтобы насадить на полоз.

— Вот, — показал он отцу на сошник.

Отец повертел, обмахнул ладонью и оглядел со всех сторон.

— Заржавел… Ржа разъедает. Не положили, как надобно…

Сын махнул рукой:

— Велико дело!.. Взрежет две борозды — как серебро заблестит. Да, наконец, пусть разъедает. Надоело…

На руках его носи, то прижимай, то поднимай, а пахота — будто свинья рылом копала. Сделаем, батя, плуг. Будем работать, как крестьяне из-под Ленчяй. Видел я прошлый год, они пары поднимали. Земля сухая, суглинок, а как идет — смотреть приятно: глубже, шире, борозда в борозду — вот это работа!

Отец нахмурился и минуту помолчал.

— С ленчяйскими нам не сравняться. Они — королевские, чиншевики, давно уже на барщину не холят. Им-то что! На себя и работа другая. Для пана плуги мастерить будем?! На поместье четыре дня, для себя — два. Не дождутся они! Хватит и сохи.

Сын ничего не ответил, а отец помолчал и, падевая сошник, продолжал:

— Плуг нам не по карману, дорогая штука… И что скажут соседи, коли ты выйдешь плугом панские поля пахать? Сам знаешь, какая у барщинника работа — только время провести. Крику много, а всё — для отвода глаз.

Пятрас насмешливо глянул на отца:

— Отец! Запамятовал ты, что больше крепостного права нет. Все слышали царский манифест. И в костеле читали, и на сходках. А наш пан, говорят, со злости чуть бороду себе не вырвал.

— Читать-то читали, а барщина осталась по-прежнему. Ты сам говорил — еще два года нам на панов трудиться и какие-то грамоты подписывать, а потом еще сколько-то лет деньги за землю платить. Не укладывается все это в моей старой голове. Крепостным я родился, крепостным и помру.

Он снова принялся ладить соху, а сын открыл сарай, где висели цепы, серпы, косы, вилы, грабли. Эта утварь еще не скоро понадобится, но в теплый вешний день приятно на нее поглядеть, снять с крюка, поразмяться и как бы ощутить надвигающуюся страду, представить себе солнечный простор полей и лугов, запах вянущих трав, шуршание сухого сена.

Пятрас взял косу, пучком сухой травы смахнул пыль, тронул лезвие ногтем большого пальца. Косу давно не правили. Перед сенокосом надо бы отбить. Он несколько раз взмахнул вдоль самой земли, словно пролагая прокос. Хороша! Ну, пусть себе висит до времени. Приподнял грабли, вилы, оглядел пустой сарай, где в одном углу серела кучка сена, оставшегося с зимы, а в другом — несколько ворохов овсяной соломы. Эти жалкие остатки кормов ревниво берегли, чтобы получше накормить волов в первые дни пахоты, когда луговой травы хватит разве что для изголодавшихся овец. Величайшим богатством в сарае было несколько толстых кулей соломы, составленных в конце, у мякинницы. Было бы их и больше, но старый Бальсис в начале весны кончил чинить кровлю, и теперь Пятрас, снова выйдя во двор, удовлетворенно глянул на залатанные крыши построек и стрехи, обложенные ровными, накрест сбитыми кольями.

Пятрасу нравился порядок, поддерживаемый трудолюбием и старательностью отца. Кому же, как не ему, достанется налаженное отцом небольшое хозяйство. Винцас скорее всего уйдет в примаки. Как бы там ни было со всякими сомнениями и кривотолками насчет крепостного ярма, все равно — оно уничтожено! Времена меняются — Пятрас это чувствует, наступает жизнь посветлее. Он выпрямляет плечи, подходит к воротам, глядит на поля, где маячат полоски Шиленай — мокрые, почерневшие, но уже настолько подсохшие, что смело можно ступать по ним с запряжкой волов.

— Отец, — окликнул он, — а если взять лошадь и пробороздить наметки? Завтра с утра с волами дело живее пойдет.

— Ступай, — одобрил отец. — Волы любят наметанное поле, и пахарю легче на поворотах.

Пятрас шел по деревне с сохой и вел серую кобылу. Соседи спрашивали, куда он так торопится после обеда, а услыхав, что идет наметывать борозды на завтра, и сами спешили к навесам и сараям ладить сохи. Пахать так пахать! Коли Бальсис начинает, стало быть, пора. Тут уж не отстанешь.

Проходя мимо Кедулисовой усадьбы, Пятрас звонко свистнул, щелкнул кнутом и замедлил шаг. Девушка, укладывавшая у закутка хворост, выпрямилась и оглянулась на дорогу.

— Катрите! — позвал Пятрас. — Где Ионасе? Идем борозды метать.

— Ишь какой ранний! — улыбаясь, отозвалась девушка.

Она обрадовалась оклику Пятраса — так бы и подбежала к воротам, но глянула на окошко избы и удержалась.

Пятрас остановился.

— Самая пора. Потормоши отца, пусть насаживает сошник, не опаздывайте. И Ионаса расшевели! Увидите, завтра все село будет на пашне.

— Ладно, ладно, растормошу! Что Гене делает?

— Кончает ткать. Приносите нам завтра в поле обед.

— Принесем, принесем, чтоб только Ионас с отцом не замешкались.

— Вот ты за ними и последи.

Пятрас снова подхлестнул кобылу. Через несколько шагов обернулся. Катрите, опершись локтем о ворота, провожала его взглядом. Пятрас усмехнулся, кивнул и быстро зашагал. Перекинуться несколькими словами с Катрите ему всегда радостно. Ради нее он незаметно взял под свою опеку и все хозяйство Кедулисов. Понукает, подгоняет старика и Ионаса, чтоб только не запускали работу, чтоб не срамили Катре. Старому Кедулису давно не по нутру такое покровительство Пятраса. Он не упускает случая злобно побрюзжать на парня. Смог бы — и вовсе запретил дочери не только якшаться, но и разговаривать с этим выскочкой. Но где же за ними уследить — живут в одной деревне, да еще рядом.

Пятрас не обращает внимания на грубость старика, притворяется, что не видит его злобных взглядов. Посватался бы к Катрите еще прошлой осенью, кабы не пан. По всей широкой округе Скродский известен как жестокий и распутный помещик. Ни для кого не тайна: он самых красивых девушек велит приводить в поместье, якобы для того, чтоб проверить их умение хозяйствовать. Если девушка ему понравится, то ей и после замужества приходится являться в панские хоромы для разных услуг. После таких посещений девушки и молодухи часто приходят только на другой день и, пряча лицо в материнских передниках, оплакивают свой позор. А некоторые возвращаются в кровь иссеченные.

При мысли, что так может случиться и с Катрите, сердце у Пятраса начинает сильно биться, его охватывает ярость, в глазах темнеет, ногти вонзаются в ладони стиснутых кулаков. Вспыхивает лютая ненависть к Скродскому.

Но теперь все изменилось к лучшему. Что бы ни было с барщиной и землей, нет больше у пана права обращаться с крепостными как с собственной вещью: сечь, запрещать женитьбы, бесчестить девушек. Так толковал царскую грамоту — Пятрас слышал своими ушами — лекарь Дымша, очень сведущий человек; так же, передавали Пятрасу, говорит и пан Сурвила. А сын Сурвилы, Викторас, недаром учится в самом Петербургу. И Пятрас рассчитывает, что будущей осенью сможет жениться.

Выйдя из села, он забрался на холмик, откуда видна вся округа. Остановился передохнуть. Небо ясное, склонившееся к западу солнце косыми лучами усыпало поля и луга, пригорки и долины до самого леса. Взгляд Пятраса останавливается на родном селе. Убого жмется оно в долине. По обеим сторонам дороги ряды хибарок-замухрышек, кое-где над крышами поднимается журавель. Деревья еще голые, на них гомонят стаи ворон и галок.

За селом, чуть влево, виднеется поместье Багинай — владение пана Скродского. Из темной массы деревьев пробивается вверх белая башенка панских хором, край каменной постройки и красная кровля. Направо из имения ведет аллея, обсаженная высокими яворами. По этой аллее ездят кареты пана Скродского и его гостей. Пятрас вспоминает, как еще подростком с парнями в девушками своего села в такой же солнечный весенний день заравнивал эту аллею, возил песок и известкой белил камни, разложенные между яворами. Вспоминает, как, расшалившись, стал бороться с Ионасом Кедулисом, а управитель за это огрел его по спине плеткой — даже рубаха лопнула и кровь брызнула из левого плеча.

Спустившись с пригорка, Пятрас быстро добрался до своего поля. Работа была нетрудная и недолгая. Соха легко врезалась в мокрую землю, и блестевший на солнце дерн ровно, как по струне, выворачивался вслед за идущим пахарем. Будто с неба свалившиеся белоклювые грачи уже семенили по борозде в поисках пищи.

Едва окончив борозду, Пятрас услыхал на дороге далекое тарахтенье. Внимательно вгляделся: барская бричка, и лошадь неплохая — видно, из какого-нибудь имения, а в бричке сидят двое. Пятрас повернул было назад на пашню, когда один из сидевших окликнул его:

— Эй, Пятрас, уж и дядю не узнаешь?

Пятрас обернулся и с изумлением убедился, что правит, действительно, дядя Стяпас.

— Как посмотрю, усердный ты пахарь. Ну, подойди хоть поздороваться, — сказал Стяпас, осаживая лошадь.

— И впрямь — дядя! — обрадовался Пятрас. — Здорово, давно не видались. Просто и не признал, — оправдывался он, здороваясь и осторожно поглядывая на паныча, сидевшего рядом. Паныч был довольно молод, лет тридцати, видно, не очень крепкого телосложения, бледный, с продолговатым и острым лицом, со свисавшими черными усиками. Наклонясь вперед, он пытливо следил за Пятрасом, но глаза — веселые и добрые. Встрепенувшись, хлопнул Стяпаса по плечу и громко заговорил:

— Не тот ли это славный племянник, про которого ты мне рассказывал? Действительно, действительно: паренек — клеверок, на полях землероб.

Пятрас сразу же подметил: паныч не таков, как прочие паны, которых доводилось видеть до сих пор. Разговаривал он немного иначе, чем местные люди, но зато и не так, как паны из поместья, которые в кои-то веки раз обронят слово-другое по-литовски. Паныч с первого взгляда понравился Пятрасу. Заметив, как заинтересовался незнакомцем племянник, и отзываясь на слова паныча, дядя произнес с уважением:

— Это, Пятрас, пан Акелевич. Пишет книги и песни сочиняет. Любит нас, простых людей.

Пятрас с еще большим удивлением глядел на дяди-ного спутника и не знал, что сказать, но паныч снова звонко рассмеялся:

— Да потому, Стяпас, что я и сам из простых. Только из-за панов назвал себя Акелевичем. А по правде сказать, я Акелайтис Микалоюс из Чудеришкяй, мужик деревенский. Вот что я за птица!

Стяпасу все это было известно. Акелайтис хотел таким способом отрекомендоваться Пятрасу и подбодрить его. Юноша пришелся Акелайтису по душе, а от Стяпаса он слышал, что Пятрас парень толковый, трудолюбивый, смелый, любитель книг.

— Но чего же мы на дороге стоим? — спохватился Стяпас. — Ежели разрешите, пан Акелайтис, заглянули бы мы на минутку к родителям Пятраса. Я бы с братом повидался. И конь отдохнет.

— Обязательно, обязательно! — согласился паныч. — Навестим и дальше поедем.

— Кончил борозды? Проводи нас к родителям.

Пятрас решил оставить соху в поле, быстро выпряг лошадь, сел верхом. Когда бричка проезжала по деревне, многие подбегали к воротам, к окошкам, а дети стремглав, толкая друг друга, бежали вслед. Вся деревня сразу узнала, что Пятрас Бальсис привез каких-то панов.

Очень удивился Иокубас Бальсис, увидев нежданных гостей. Брат Стяпас, что же, свой человек, не какой-нибудь пан. Но второй?

Пока Иокубас здоровался с братом, во двор суетливо выбежала жена и стала звать гостей в горницу. Паныч, проворно соскочив с брички, с улыбкой поспешил к старушке.

— Не тревожься, матушка, — ласково сказал он, беря ее за руку. — Не великие мы паны. Денек на славу, пригревает… Вынесет Пятрас скамейку, и посидим на солнышке, поболтаем и дальше поедем. Путь еще далекий.

Но хозяин с хозяйкой настаивали. Как же это? Принять гостей во дворе? Это неуважение к гостям и обида для хозяев. Все зашли в избу. Под весенним солнцем изба успела нагреться, поэтому Бальсене повела гостей не на ту половину, где черные стены пропахли дымом, а на другую — где и светлее, и чище.

Войдя в светлицу, паныч сел за стол, но сразу же снова встал и, непринужденно расхаживая, разглядывал все, что казалось ему интересным. Особенное его внимание привлекла книжная полка в углу. Тут, кроме молитвенников и псалтырей, он обнаружил «Хозяйственные месяцесловы», издаваемые Лауринасом Ивинскисом, «Азбуку» Каэтонаса Алекнавичюса, «Песни светские и духовные» Антанаса Страздаса. «Сказки» и «Песни жемайтийские» Симонаса Станявичя, «Нравы древних литовцев» Симонаса Даукантаса; нашел и собственную «Азбуку», которую, видимо, недавно купили.

Пока паныч оглядывал книги, хозяева расспрашивали Стяпаса, как его здоровье, как он живет и куда едет.

— На прошлой неделе вернулся с господами из Вильнюса, — рассказывал Стяпас. — Пан у меня добрый. Мало что я слуга, лакей! Никогда пальцем не тронет, бранное слово и то редко услышу. Барин наш образованный, а сын его и сейчас в Петербурге учится. Другие помещики нашего недолюбливают и обзывают «хлопоманом». И он их не жалует, а Скродского вовсе знать не желает. У пана Сурвилы бывают разные люди, даже приезжие. — Тут Иокубас глазами и незаметным движением головы указал на листавшего книги Акелайтиса. — А каких я там разговоров наслышался! — Тут он понизил голос. — И против власти, и против царя…

Иокубас с женой пугливо покосились на паныча. Стяпас их успокоил:

— Ничего, ничего, они хорошие паны. И этот тоже хороший.

Акелайтис покончил с полкой и снова сел.

— Столько литовских книг в избенке у крепостного крестьянина! — восхищался он. — О, теперь я вижу, что не попусту мы хлопочем! Еще больше нужно издавать литовских книжек, нужна нам литовская газета.

Он стал серьезным, озабоченным, задумался, но вдруг снова оживился, тряхнул головой, пригладил длинные волосы и обратился к хозяйке:

— Матушка, а где же остальные ваши дети? Пусть зайдут повидаться с дядей, мы скоро поедем.

Выглянув в окошко и что-то заметив во дворе, он вышел. Пятрас с младшим братом Винцасом поил лошадь, а меньшой, Микутис, пастушонок, гонял голубей в крыши сарая. В избе стучали кросна, и два девичьих голоса стройно выводили негромко:

Акелайтис открыл дверь избушки, и песня внезапно оборвалась.

Акелайтис подошел, пощупал ткань, нагнулся, оглядел узор.

— Ручники! Какая прелесть! — воскликнул он восхищенно.

Действительно, старшая Бальсите ткала чудесные полотенца. На фоне изогнутых, волнистых, словно струйки, мелких прожилок выступал главный узор — угловатые звезды и колечки, искусно сплетенные из мелких и крупных квадратиков и штрихов. Все было так точно подсчитано, что всякая нить ложилась на свое место и каждая долька сочеталась с другой, сплетаясь в общую картину нежной пестроты.

Акелайтис немало видел подобных рукоделий, но теперь, застав в пропитанной дымом темной избушке за чудесным тканьем простую деревенскую девушку, впервые так искренне поразился изумительному искусству литовских женщин.

— Что за красота! — повторял он, поглаживая пальцами узор. — И как вы все делаете — не ошибетесь?

Вне себя от радости, вся просветлев, Гене показывала ласковому панычу свою работу я поясняла:

— И вовсе не трудно. Только надо попасть в нить, знать, как жать на подножку, да следить за нитями. Меня мама научила. Она какой узор ни увидит, сразу же сама такой и сделает. А ткать нетрудно.

— А ну-ка, попробуй, — заинтересовался гость.

Гене вложила в уток новую, притертую Онуте цевку и, проворно нажимая босыми пятками на подножки — то на крайние, то ка средние, быстро проталкивала челном в устрое основы и дважды перебивала основу бёрдом. Узор нить за нитью разрастался и продвигался вперед.

— Ай, до чего красиво и занятно! — дивился Акелайтис. — Но ступайте, девушки, поздоровайтесь с дядей. Меня нечего стесняться. Я не какой-нибудь знатный и сердитый пан.

Он вышел во двор, пошарил под сиденьем брички и достал из узелка тонкую книжонку.

— Пятрас, — крикнул он, — я заметал, что вы тут книги любите. И хорошо! Вот, почитай сам, и другие пусть послушают. Бери самую новую.

Он подал книжку Пятрасу, и тот прочел: «М. Акелевич, глашатай, объезжающий Литву для поучения людей».

Пятрас смекнул — паныч сам сочинил эту книгу. И азбуку, купленную в Кедайняй для Микутиса, — тоже. Большое почтение почувствовал он к необыкновенному гостю. Книжки пишет. И Пятрас с еще большим вниманием стал наблюдать за Акелайтисом и слушать.

Тем временем во двор вышли старики Бальсисы со Стяпасом и обе дочки. Остановились возле палисадничка и смотрели не столько на Стяпаса, сколько на этого сердечного, веселого паныча. Старая Бальсене расхрабрилась и первая заговорила:

— Верно, вы, пан, не из нашего края. Наши паны не умеют так складно по-литовски разговаривать.

— Правда, матушка, — подтвердил Акелайтис. — Я издалека. За Неманом, на берегу Шешупе, стоит мой родительский дом. Но и там люди говорят по-литовски. Сам я — сын горемыки, в юности питался черным хлебом, тяжко трудился. Как вспомню родимый дом и дорогую матушку, от слез в глазах темнеет…

Странно показалось Пятрасу: ученый пан, сочиняет книжки, а разговаривает жалостно, будто девица. Но вместе с тем ему понравилось: Акелайтис признает, что он — сын бедняка, вскормленный черным хлебом и привычный к тяжелой работе, а в его родных местах люди говорят по-литовски.

Старую Бальсене растрогали ласковые слова пана о матери. Она снова спросила:

— В добром ли здоровье ваша матушка?

Акелайтис грустно покачал головой;

— Нет. Давно уже моя мама слегла в холодную могилу. А отец еще раньше. Мне было всего три года, когда он помер на каторге. Попал туда за то, что в 1831 году сражался за свободу.

Бальсене и девушки сочувственно глядели на расстроенного паныча. А тот зашел в палисадник, сорвал зеленеющую рутовую ветку и заговорил словами песни:

Всех взволновали слова паныча, а Бальсене уголком передника смахнула слезу. Сорванную веточку Акелайтис воткнул в косу младшей Бальсите, у которой лицо запламенело, как уголек, подошел к Бальсене и, показывая перстень, произнес:

— Вот мое самое дорогое наследство и сокровище — память о моей матушке.

Он поцеловал кольцо, и лицо его прояснилось.

— Что поделаешь! Кто умер — тому вечная память, а нам — жить, работать, стараться, чтоб после нас другим стало легче.

— Стяпас! — вдруг воскликнул он так громко, что девушки вздрогнули. — Поехали!

Все Бальсисы бросились упрашивать, — пусть останутся еще. Матушка соберет чего-нибудь закусить, и вообще хотелось бы потолковать, дознаться, что слышно в других местах. Особенно всех заботило, каков подлинный царский манифест, придется ли и впредь мучиться на барщине, получат ли крепостные землю, надо ли будет платежи вносить и какие.

Но ни Акелайтис, ни Стяпас не хотели сейчас пускаться в подобные разговоры. На обратном пути посидят подольше, тогда обо всем потолкуют. Да! На свете неспокойно. В Варшаве что-то происходит. Среди поляков брожение. А царский манифест таков, какой всем читали в костелах и в волости. Но что толку — он лишь для выгоды панов. Поэтому еще долго придется бороться за землю.

— Обо всем побеседуем, как поедем обратно, — успокаивал Акелайтис. — А вернемся мы… Нынче четверг — стало быть, в воскресенье. Ну, Стяпас, поедем!

Пятрас поворотил бричку, гости распрощались и уехали. Бальсене даже стыдно было отпускать их без угощения. Но чем попотчевать? Неужто мякинным хлебом? К весне все как под метелку. Ни молока, ни сыра, ни капельки масла. До воскресенья она все-таки что-нибудь сообразит.

Проводив гостей и закрыв ворота, Пятрас сел возле палисадничка и взялся за книжку, оставленную панычом, «Глашатай». Ничего, неплохие поучения, но его больше привлекали «Нравы древних литовцев». Эту книгу дал ему дядя Стяпас еще прошлой осенью, он ее прочел от доски до доски, кое-что даже по нескольку раз, но не все понял. Много там неведомых слов, и очень трудно разобраться в их длинных вереницах. Но то, что удалось понять, очень его увлекло. Эти древние литовцы — жемайтисы и аукштайтисы — прадеды их, нынешних барщинников. А как жили предки, как вершили свои дела, какой владели свободой! И как отважно сражались и отбивали всяких супостатов.

Пятрас уже наизусть помнит отдельные места из этой книги: «Чтили они превыше всего свою вольность, от которой не отступились бы за все злато мира… Упорно презревая рабство, считали его дьявольскими кознями, говоря: „Пусть дьявол рабствует, а не человек…“ Презревая рабство… Какое неслыханное слово! Пятрас, вспомнив его, всегда улыбается. Он понимает: наверно, это значит — ненавидели. Ради этих странных, незнакомых слов он любит перечитывать некоторые страницы книги.

Безотчетно и сам Пятрас начинает мечтать, как бы уподобиться древнему литовцу: стать стойким, отважным, справедливым, вольнолюбивым, ненавидящим рабство, не боящимся супостатов! Кто его супостаты? Прежде всего — Скродский и все его псы. Рубец от плетки панского холуя еще и теперь можно прощупать на левом плече. Из-за зверя Скродского боится он посвататься к Катре. А сотням и тысячам других еще и того хуже. Сколько запорото розгами, сколько сдано в рекруты, сколько поругано молодых девушек и женщин, сколько крови пролито и здоровья загублено на барщине! А разве Скродский один? Нет! Панов множество. Их поля привольно раскинулись, в их руках вся земля, все леса и озера. Среди простора их угодий, как муравейники, торчат убогие селения крепостных. Да и те — по панской милости, только чтоб крепостной не сдыхал с голодухи, обрабатывал помещикам земли, был бы у них в вечной неволе.

Кто его супостаты? Жандарм, становой, исправник, войт — словом, власть. И она терзает крепостных точь-в-точь, как паны. Кого барин призывает на помощь? Земскую полицию, урядников, жандармов. Пятрас немало уже наслушался толков против панов и против власти. Послушаешь лекаря Дымшу — кулаки сами сжимаются. А пабяржский ксендз Мацкявичюс? Этот и втихомолку, среди людей, и открыто, на проповеди, такое заведет — слушать страшно. А дядя Стяпас говорил, что у его барина Сурвилы, сын которого учится в Петербурге, ведут речи и против самого даря. Власть-то царская, а царь над всеми панами пан. И манифест этот, говорят, только панам на пользу выпущен!

От всех этих дум словно тяжелый камень ложится на грудь Пятрасу До самой ночи хлопочет он по хозяйству, злой и понурый.

 

V

На другое утро, едва взошло солнце, Пятрас Бальсис с запряжкой волов уже направлялся по улице в поле. Деревня оживала, медлительно и лениво стряхивая с себя оцепенение прохладной апрельской ночи. Где-то глухо стукнули двери, хрипло заскрипел журавель, сонливо затявкал пес, заревел вол, заблеяла овца. Прошла по двору девушка с ведрами, тут женщина отправилась доить коров, а там парень понес с сеновала в закут охапку соломы. На каждом дворе замечались признаки дневной суеты.

Но у Кедулисов двери хлева и сеновала еще закрыты и подперты кольями, вся усадьба погружена в сонный покой. Только воробьи на "плотничьем месте" подняли неистовый гам, а возле сеновала кудахтали куры. Пятрас, заглянув во двор, заметил, как покачивается журавель — видно, воду черпали недавно. Не иначе, уже проснулась Катрите и хлопочет в избе. И в кого она уродилась, такая пригожая да проворная среди этих лохматых нерях! Пятрас щелкнул кнутом и зашагал дальше.

Утро рассвело ясное, спокойное, предвещая удачную пахоту. Затуманенные поля в низменных местах еще тонули под пегой дымкой, но склоны холмиков сверкали, будто позолоченные, в лучах восходящего солнца. Каркали вороны, тяжело взмахивая крыльями, поднимались и тучами улетали к полям. Высоко в небе заливались жаворонки, на лугах кричали чибисы, с присвистом рассекая крыльями воздух, пролетела стая уток. Понемногу со всех сторон, с земли и с неба, поднималось все больше голосов и звуков, пронзительных и еле уловимых, сливавшихся в один непрерывный, сплошной, нестройный гул трудового дня.

Взобравшись на пригорок и оглядев поля родного села, Пятрас с досадой убедился, что не он проведет первую борозду. Его опередил старый Даубарас. Этот кремень никому не даст себя обогнать! Видно, поэтому не выслал зятя, а сам пораньше поспешил на пашню. Несколько длинных борозд было уже проложено, и грачи, тряся головками, разгуливали вслед за пахарем, погружая свои белесые клювы в развороченную рыхлую землю.

— Бог в помощь! — приветствовал соседа Пятрас.

— Спасибо, спасибо, — ответил тот и щелкнул кнутом.

— Что, дядя, не с вечера ли ты своих бычков пригнал?

— Да ты и сам, как я посмотрю, не из поздних, — самодовольно отозвался Даубарас и, почмокав губами, зычно крикнул: "Право, чубарый!" — так что даже эхо отозвалось из кустарников, возле луга.

Пятрас направил волов на свою полоску, быстро прицепил соху, вонзил сошник и, пуская солового по вчерашней борозде, осторожно понукал:

— Черный, соловый, лево, бычки!

Волы были привычные и за зиму не забыли пахотного ремесла. Понурив голову, ровным шагом шли вперед, словно не чувствуя ни тяжелого ярма, ни взрезавшей пашню сохи, ни налегавшего на нее пахаря.

А Даубарас, проведя новую борозду, прикрикнул:

— Чубарый, ослабь! Сивко, заходи!

И чубарый, поворачивая назад, затоптался на место, а сивый, крупными шагами обойдя черного, стал рядом, чтобы снова дружно вести борозду. Ни узды, ни какого-нибудь другого средства, чтобы понукать, им не требовалось.

В это время на пригорке появилась новая пара волов, за ней — еще одна. Вышли пахать Норейка и Григалюнас. Вскоре пригнали волов Сташис, Якайтис и Бразис. Солнце уже поднялось сажени на две, когда подоспел с запряжкой запоздавший Казис Янкаускас. Все над ним подшучивали и дразнили — проспал-де начало пахоты, теперь придется целый год во всех работах в хвосте волочиться. Казис, хоть парень не промах и за словом в карман не полезет, на этот раз сконфуженно отмалчивался, только поспешно ладил соху.

Вот наконец с горки ползет Ионас Кедулис с волами бурым и чалым. У Пятраса от сердца отлегло: слава богу, не последний! Еще остаются Бержинис, Вашкялис и кое-кто с другого конца села, если только те вообще сегодня покажутся. Ионас явился — стало быть, Катрите обед принесет. Пятрас, довольный, стрельнул кнутом и подналег на соху.

Теперь уже все кругом гудело от выкриков, пощелкиваний и понуканий. Постепенно пахари словно вперегонки стали кричать: "Соловый, черный, чубарый, бурый, чалый, буланый — право! лево!.. Эй!.. Ослабь!.. Заходи! Борозду, борозду! Прямей!.."

Волы, умные животные, зная голос хозяина, понимали, что от них требуется. Повинуясь, где нужно, и не обращая внимания на зряшные окрики и взмахи кнута, они ровным шагом терпеливо тащили свое ярмо и соху, разворачивая борозду за бороздой во влажной земле.

Все поле села Шиленай теперь пестрело покрикивающими пахарями и волами разных мастей. Издали казалось, будто огромные жуки, ожив под весенним солнцем, ползут и копаются в согревшейся пашне. Стаи грачей и ворон, поживившись вывороченными из земли червями, копошились, гомонили и затевали драки на влажных, пашнях.

Пахари и волы работали без передышки, разве что у кого-нибудь испортится соха или соскочит сошник. Все это исправляли на ходу, чтобы не отставать от соседей. Ведь пашут не на помещика, а на себя. Для поместья можно и так, и сяк, и еще кое-как, ежели только не стоит над душой управитель или приказчик. А здесь, на своих полосках, всякий хочет себя показать.

Солнце дошло уже почти до середины неба, лбы покрылись испариной, и не у одного уже в животе урчало, и не один все чаще поглядывал на пригорок — нет ли там бабы или ребенка с деревянными судками. Внезапно Даубарасовы волы, проведя борозду до лужка, остановились. Понапрасну надрывался старик: "Чубарый, ослабь, сивый, сивый, заходи!" Чубарый и Сивко, понурив головы, пыхтели и не трогались с места.

— Ну что же, обед так обед, — согласился старик, откидывая кнут. Он знал: ежели Чубарый и Сивко решили, что пришло время обеденного отдыха, то уж их никакой силой дальше не сдвинешь.

Проведя до конца борозду, остановились и черный с соловым у Пятраса Бальсиса. Их примеру последовали другие, и вскоре полуденная тишина воцарилась на шиленских полях. Только вороны, грачи и сороки горланили как ни в чем не бывало, да жаворонки заливались в вышине, и какие-то пташки щебетали в кустах у полей — на них только еще раскрывались набухшие почки.

Тем временем на дороге, на холмике, загомонили и показались женщины и ребятишки. Одни несли в руках судки, другие тащили на плечах плетенки с кормом для волов. Кто помоложе, пошел навстречу домочадцам, а старшие выжидали, пока им принесут и развяжут миску с едой, положат перед ними хлеб. Убогая, никудышная пища у крепостного, да вдобавок в постный день — пятницу. Гороховая похлебка, заправленная постным маслом, — не всем доступное яство. Многие довольствовались пареной свеклой, незабеленной картофельной похлебкой, тюрей да хлебом с солью и луком. Мешанка из овсяной соломы для волов была едой полакомее, чем для крепостного постная пища. Но все смачно уписывали принесенную снедь, и не думая о куске пожирнее. Ели молча, каждый свое, поставив на колени миску или горшок.

Пятрасу обед принесла Онуте, а мешанку для волов — Микутие. Мальчуган теперь лазил по кустам, искал ракиту и ольху для дудок и свистелок.

Пообедав, пахари подошли друг к другу: старики покурить трубку, молодые позубоскалить, померяться силами. Казис Янкаускас недавно получил от корчмаря коробок с фосфорными спичками, чем теперь всячески похвалялся. Не все еще видали новинку. Даубарас уже некоторое время бил огнивом по кремню, но никак не удавалось зажечь трут.

— Эх, дядя, никак на старости лет огниво притупилось или кремень раскрошился? — потешался Казис. — Глянь, как огонь высекать.

Он достал спичку, подняв ногу, натянул штанину и быстрым взмахом чиркнул фосфорной головкой. Спичка зашипела, пустила вонючий дымок и вспыхнула синим огоньком.

— Давай трубку, раз-два разожгу, — горделиво предложил озорник, подсовывая старику крохотный факел.

Но старик разозлился:

— Проваливай! Пеклом разит от твоей выдумки! Табак мне испоганишь, — и, дунув, погасил спичку. Потом так саданул огнивом о кремень, что сноп искр посыпался из-под ногтя и трут мгновенно задымился.

А Пятрас Бальсис подошел к Катре Кедулите, которая вместе с Онуте искала на косогоре щавель.

— Споем, девушки. Первый день страды. Запоешь и работа лучше пойдет. И весь год будет спориться.

— Не знаем мы пахотных песен, — отговаривалась Катрите. — Будете лен сеять, тогда споем.

— А этой не знаешь, Катрите? — Пятрас затянул:

— Не умею, — отнекивалась Катрите, — верно, не из наших мест песня.

— Твоя правда, — подтвердил Пятрас, — этой песне я научился у дяди, от ихнего батрака, Тот был нездешний.

На полоске Якайтиса, где возилось несколько парней помоложе, кто-то зычно завел:

Когда песня утихла, Микутис в кустах, в насмешку над песенниками-пахарями, на свой лад загорланил:

Но никто не обращал внимания на дразнилку пастушонка. Время быстро летело, и кто постарше уже поглядывал на солнце, но волы еще жевали жвачку, и пришлось малость обождать. Все наслаждались полуденным отдыхом и не заметили, как через кустарник пробрался невысокий, щуплый пожилой человек, одетый не по-крестьянски, и, остановившись у пашни, глядел на пахарей, словно выискивая, с кем бы заговорить. Наконец он подошел к старшим — Даубарасу, Григалюнасу, Бразису.

— Бог в помощь, братцы! Хорошо пахота начинается, — заговорил он, кивнув головой.

— Спасибо. Отлично начали, дай бог, чтобы конец такой был, — отозвался Даубарас.

Пришедшего все узнали. Это был шляхтич Дымша, по ласковому прозвищу — Дымшяле. Пахари приветливо встретили его и обступили, рассчитывая услышать новости от много видевшего и много знавшего лекаря. Где он только не бывал! Ему знакомы чуть не все города и местечки Литвы, чуть не все поместья и еще множество других углов. По его словам, он ездил по чугунке, был в Петербурге и в Варшаве, а о Вильнюсе и Каунасе нечего и говорить! Поездом добрался до Караляучюса — Кенигсберга, а вернулся через Клайпеду. Долгое время он хвалился привозными немецкими лекарствами, да и теперь еще часто этим величается. Поселяне считали Дымшяле своим, доверяли ему и охотно выслушивали его рассказы и советы. Среди крепостных поместья Багинай он часто появлялся и утешал надеждой на лучшие времена. Но на этот раз Дымшяле выглядел озабоченным и не обнадеживал шиленцев.

— Хорошо ты сказал, Даубарас, чтобы и конец такой был, — повторил он слова старого пахаря. — Но, может, конец и не такой выйдет, — двусмысленно добавил он, многозначительно глядя на крестьян.

Сташис, самый мнительный из всех, тревожно спросил:

— А что?.. Что-нибудь слышали, пан?

Дымшяле не спешил с ответом. Он достал табак, понюхал, чихнул и вместо ответа спросил:

— Так тут все хозяева села Шиленай?..

— Шиленские, да не все, — ответил Якайтис. — Не хватает Вашкялиса, Бержиниса, Пальшиса, Папевиса…

— Село немалое. И земля, видать, не из плохих.

— Не из плохих. Можно сказать, и совсем хороша, — поддакнул Даубарас. — Кое-где и пшеница родится.

— Да, да, земля совсем хорошая, — согласился шляхтич и отправил в ноздри новую понюшку.

Стали собираться и молодые послушать рассказы Дымши. Подошел и Пятрас Бальсис — Катре и Онуте ушли домой. Шляхтич, видно, только и ждал, чтобы вырос круг слушателей. Он продолжал:

— Да, земля тут отличная, и хорошо вы начали пахоту, шиленцы. Но торопитесь. Не скоро в другой раз сюда придете..

— Отчего вы говорите — не скоро? Завтра придем, — удивился Даубарас.

Но шляхтич только головой покачал:

— Завтра вам убирать помещичий парк, сад, пруд, а потом целую неделю пахать дальние угодья поместья, а после этого поедете за булыжником для поправки дорог.

— Ну и сказали! — изумился Якайтис. — На пана мы выполняем барщину всего четыре дня. Пятница и суббота — наши. Исстари так ведется.

— А кроме того, царь панщину отменил. На базарах и в костелах читали. Мы сами слышали, — возражал Григалюнас.

Тут вмешался Сташис:

— Не отменил. Два года еще барщину выполнять.

Одни поддерживали Григалюнаса, другие — Сташиса, но все дивились и возмущались, что пан Скродский увеличивает барщинные дни.

Когда крестьяне утихомирились, Дымша начал:

— Иду я, братцы, из имения. Лошадь управителя захромала. Так вот что я там слышал и вам расскажу. Кое-что разузнал от возницы Пранцишкуса, а кое-что выболтал и сам управитель Пшемыцкий. Мне не верите — от него услышите. Говорил он, что скоро поедет с войтом выгонять шиленцев завтра на барщину. Пан хочет быстро прибрать поместье. Дочка из Варшавы приезжает.

Эта весть вызвала общее беспокойство. Все уже слышали, что кое-где крестьяне отказываются ходить на барщину. Царский манифест и всякие слухи внесли такую сумятицу в их мысли и чувства, что никто не знал, как себя вести, кому верить. Ясно видели одно: жизнь стала несносной и с каждым днем становится все тяжелее. В прошлом году урожай был плохой. Зима холодная и долгая, хлеб кончается, кормов не осталось, скот еле на ногах держится. Барщина и всякие повинности вконец разоряют. Нигде нет таких порядков, как в этом проклятом Багинай. Никто так не угнетает своих крепостных, как этот выродок Скродский. В сердцах накопилось столько обиды, досады и злобы, что легко было бы толкнуть крестьян на открытое сопротивление и бунт. И в такое время помещик еще увеличивает барщину!

А Дымшяле огляделся и почти шепотом добавил:

— И еще вам скажу, мужики: Скродский подумывает переселить вас, а эти земли присоединить к имению. Вот что!

Все так и замерли от возмущения. Скажи это кто-нибудь другой, ему бы не поверили, но Дымшяле знающий человек. Не один помнит, как он еще несколько лет назад предсказывал: все пойдет по-иному, крепостное право уничтожат, крестьяне получат землю. Паны уже и тогда кое-где освобождали крестьян без надела, А Дымша уговаривал с этим не соглашаться, от земли не отказываться, никаких новых договоров с панами не заключать и ни под какими бумагами не подписываться.

Оказалось, Дымшяле говорил правду. Царь упразднил крепостное право, посулил и землю. Но опять такая неразбериха! Еще два года, говорят, отбывай барщину. Потом снова грамоты, договоры, выкупные платежи… А тут еще толкуют, будто паны подкупили губернаторов и объявили ненастоящую царскую грамоту, чтоб только подольше держать людей в ярме. Но обман скоро выйдет наружу, и тогда все получат землю и волю. На этом упорно стоит Даубарас, а он человек толковый, опытный, много видел на своем веку…

Принесенная Дымшяле весть, что пан Скродский задумал выбросить их из усадеб, согнать с земли, которую обрабатывали их деды, прадеды, отодвинула назад все прочие заботы, и упорная решимость волной стала подниматься в груди у шиленцев.

Пятрас Бальсис вспомнил, что читал в "Месяцеслове" про законы, суды, и спросил у лекаря:

— А как же власть, суд, закон? Разве нельзя пожаловаться, правду поискать?

Дымшяле презрительно отмахнулся:

— Закон и суды в руках у властей, а власть заодно с панами. У кого сила, у того и правда! А Скродский всякое дело так в свою пользу закрутит, что суд если даже захочет, и то ничего не сделает. Коли пану понадобится, еще и среди вас самих свидетелей найдет.

Шляхтич покосился на Сташиса, и тот мгновенно потупил глаза. Не зря на селе шушукались, что Сташис продался Скродскому. Пятрас издавна недолюбливал Сташиса и теперь, подумав, что, может быть, этот старик с гноящимися глазами — панский прихвостень, еле сдержал свой гнев.

Дымшяле простился. Он свернул на дорогу и поспешно зашагал прочь. Солнце ушло за полдень, волы, давно кончив жвачку, водили глазами, словно удивляясь, отчего не гонят их по согретому вешним солнцем полю.

Долго не мешкая, все взялись за свои сохи. Пахали теперь понуро, без надобности не орали, не щелкали кнутами, а коли крикнут, то злобно и грозно, коли стрельнут бичом, так не по воздуху, а волу по спине или по шее. Некоторые поглядывали в сторону поместья, не видать ли управителя или войта. Но никто не появлялся. У лугов между ракитными кустами и осинником блуждали чьи-то овцы — их выгнали поразмяться и пощипать высохшую прошлогоднюю траву. Пахари начинали уже успокаиваться, оклики и пощелкивания учащались, становились все менее грозными.

Вдруг Янкаускас свистнул так, что в ушах зазвенело и волы растерянно повернули головы. Все, как один, оглянулись в сторону поместья и увидели — вдоль полей едут двое верховых. Многие узнали управителя поместья Пшемыцкого и войта Курбаускаса. Дело, видно, серьезное, коли помещичьи прислужники выбрались вдвоем: обычно на барщину сгонял один только войт или приказчик. Ожесточение снова овладело сердцами крепостных.

Верховые остановились у полоски Даубараса, и войт натужно гаркнул:

— Эй, шиленские, слушай! Слушай!..

Пахари, добравшись до закраины луга, останавливали волов и медленно подходили. Когда все были в сборе, войт опять закричал:

— Я, войт поместья Багинай, объявляю вам панский приказ: завтра с восходом солнца всем, кто владеет волоком или полуволоком, явиться в поместье, с каждого двора мужчина и женщина, с лошадью, телегой, топором, граблями, вилами и лопатой. Также объявляю приказ папа: в понедельник, только взойдет солнце, тем же мужчинам прибыть на дальние поля в Заболотье с волами и сохами и с пищей на всю неделю до субботнего вечера! Все ли слышали? Кто не явится, у того отберут хозяйство и сгонят с земли.

Пахари стояли понурившись, никто не хотел отзываться первым.

— Все ли слышали? — снова рявкнул войт.

— Как не слышать, — откликнулся Даубарас. — Не глухие. Только нам невдомек, пан войт, отчего ты нас в субботу сгоняешь. По старинному уговору, пятницы и субботы — наши дни, не барщинные.

— А потому, — перебил управитель, — что зимой вы помещичьих бревен из лесу не вывезли, шерсть не вся сдана, яйца, масло!

— Неправда! — закричали многие. — Этой зимой ты нас не гонял лес возить. А яйца и масло — еще до святого Ионаса!

— Кто сказал — неправда? — вопил управитель.

И войт добавил:

— Я, войт, подтверждаю — это правда! За непослушание — пятьдесят розог!

Но мало кто обратил внимание на его угрозы. Старики, понурив головы, молчали, а мужчины помоложе исподлобья бросали на управителя и войта вызывающие взгляды. Выполнять барщину по субботам, а потом снова целую неделю пахать где-то дальние помещичьи поля — нет, это неслыханная выдумка! И старый Даубарас твердо, решительно заявил:

— Мужики, завтра на барщину не выйдем. Кончим свои полосы пахать.

А Пятрас Бальсис добавил:

— И в понедельник не выйдем. И никогда больше не пойдем. Пусть нам пан платит за труд, тогда станем работать!

— Свою землю надо пахать! — кричал Даубарас. — И так не поспевали, а тут еще барщину прибавляют!

— Свою, свою пахать! — горланили крестьяне.

Сташис, стоявший позади, теперь протолкался вперед и, словно колеблясь, промолвил:

— Своя-то своя, да и эта своя — панская…

— Верно говоришь, Сташис, все панское, — одобрил войт. — Пан пожелает — духу вашего тут не останется!

Но все зашумели:

— Не позволим! Не дадим!.. Земля и усадьбы — наши! От отцов унаследованы! Трудом нашим выкуплены! Эта земля не панская!

А Пятрас с издевкой добавил:

— Один только Сташис панский. Забирайте его себе.

Многие злобно рассмеялись, а пристыженный Сташис шмыгнул обратно. Этот трус односельчан не поддерживал, пану всегда повиновался и пошел бы на барщину, но как отставать от других? Деревня словно одна семья. Все делали вместе: вместе пахали, вместе сеяли, вместе поля убирали, — и не находилось такого разгильдяя или отщепенца, который подвел бы других. Что поделаешь? Как он, Сташис, со своей запряжкой пойдет в поместье, когда все другие будут свое поле пахать? Боязно пана прогневить… Ладно, Сташис найдет способ свое дела поправить…

Некоторые уже возвращались к сохам, никто не желал попусту препираться с панской челядью. Но управитель, желая оставить последнее слово за собой, еще погрозил:

— Помянете у меня этот день, хамы! Раскаетесь, да поздно, голодранцы проклятые! Раскормили вшей за зиму, так горбы свербят? Ладно — почешет вам спину Рубикис!

Тут уж Пятрас Бальсис не выдержал. Позорная, оскорбительная угроза и открытое издевательство управителя над их нуждой и горем, как ножом, полоснули Пятраса. Он знал много песен о тяжелой доле крепостных, немало рассказов о разгульной жизни панов, их жестокостях и беззакониях, часто слышал от дяди Стяпаса, что несправедливо устроена нынешняя жизнь и наступит день, о котором говорится в песне:

И Пятрас, стиснув кулаки, вдруг в ответ на угрозу разразился такими словами, каких еще никто не слыхивал из уст крепостного:

— Что ж, пан управитель, мы — вшивые голодранцы, а ты кто такой? Помещичий пес! В лохмотьях ходим, а никому обиды не причиняем. Едим сухой хлеб да пустую похлебку, а ты с панской милости да с нашей работы жиреешь и только и ищешь, кого бы исподтишка ужалить, кого разложить на кнутобойном ложе и до крови засечь. Помещичий палач — вот ты кто!

Услышав выкрики Пятраса, все бросили сохи и столпились вокруг. Не было здесь никого, кто не отведал бы кнута или плетки управителя, Теперь, когда вдруг разорвались цепи покорности, в каждом закипела жажда мести. Они окружили управителя и войта, размахивая бичами; казалось, бичи вот-вот загуляют не по воловьим спинам, а по головам и бокам помещичьих прислужников.

Но тут Казис Янкаускас внезапно пронзительно свистнул и стрельнул бичом — жеребец войта как бешеный шарахнулся в сторону. Не удержавшись в седле, всадник снопом рухнул на пашню. Гнев пахарей сменился вспышкой веселья, и они с хохотом загалдели:

— Держись, пан войт!.. Шапку, шапку!.. На мягкое место упал, ничего!

Войт, облепленный землей, со страшными проклятиями ухватил откатившуюся шапку и поймал жеребца. Вместе с управителем они поскакали в село объявить там панскую волю, чтобы никто потом не отговаривался незнанием.

А пахари продолжали трудиться — сурово и сосредоточенно.

До захода солнца пахали крестьяне села Шиленай свои нивы.

Сохи оставили у луга, чтобы завтра утром с восходом солнца продолжать пахоту.

 

VI

Пан Скродский в тот же вечер узнал о непокорстве шиленцев. Посасывая длинный чубук, он злобно выслушивал в своем кабинете рассказ управителя про стычку с мужиками.

Дурное настроение, раздражительность, злоба вредно отражаются на здоровье пана. Тогда он выглядит старше, чем полагалось бы в пятьдесят шесть лет. Губы обвисают, щеки становятся дряблыми, лоб бороздят морщины, лицо приобретает серый оттенок, и он, пришибленный, сгорбленный, поникает в своем кресле.

А в хорошем расположении духа багинский пан может потягаться и с теми, кто помоложе. Стан прямой, походка твердая. Когда он разгуливает в своем парке, пощелкивая тросточкой по лакированным ботфортам, или, выехав верхом для моциона, легко подпрыгивает в седле — никто не скажет, что ему скоро стукнет седьмой десяток.

Особенно молодеет пан Скродский при встрече с красивой женщиной, будь то даже простая поселянка. Непроизвольно он молодцевато подтягивается, крутит ус, поглаживает острую черную бородку, из-под темных густых бровей зрачки постреливают яркими огоньками.

Доклад управителя Пшемьшкого о дерзости шиленских мужиков нанес достоинству пана Скродского тяжелый урон. Чувствуя, как учащается биение сердца, пан сидел, съежившись и еле сдерживая злобу.

Привыкший к слепому исполнению своих прихотей, Скродский впервые столкнулся с таким наглым ослушанием. И кто же бунтует? Его собственные мужики! Вот плоды этих либерализмов и реформ!

— Розог! — он треснул кулаком по столу.

— Милостивый пан, — подобострастно произнес управитель, — мужики-силачи со всего села воспротивятся.

— Сообщить исправнику! Вызвать полицию! Роту солдат! Я им такую экзекуцию закачу, — как собаки, будут мне ноги лизать.

Но при всей своей ярости пан Скродский одумался.

Вызвать войска, разумеется, можно, но в данное время это было бы крайне бестактно. Либеральные помещики, которых кругом развелось немало, уже и без того косятся на Скродского и считают его не патриотом, а царским приспешником. А что и говорить о таких хлопоманах, как Сурвила! Этот ему, Скродскому, руки не подает, при встрече демонстративно отворачивается. Нет, с экзекуцией надо повременить.

Разумеется, Скродскому ясно, что соседи не доверяют ему не без причины. С юных лет он держится в стороне от политики и всяких конспираций. В "авантюру" 1831 года предусмотрительно не впутывался. К императору и правительству всегда относился благонамеренно, никакими революционными идеями и модными новшествами голову себе не забивал.

Не только в политике, но и в хозяйстве оставался при старых взглядах. Преобразования поместий его не увлекали. Крепостное хозяйство представлялось Скродскому наилучшей и наиболее удобной для помещика системой.

Поэтому он не составлял никаких проектов освобождения крепостных, очиншевания, изменения форм отработок и нисколько этим не интересовался.

Подобным же образом правил имением Багинай и его отец — крупный помещик и большой барин. Но сыну поместье досталось уже в упадке. Большой фольварк пришлось передать сестре, две деревни и часть леса продать для уплаты долгов. За Скродским остались только барские хоромы с большим садом, парком, аллеями и четыре крепостные деревни с запущенным хозяйством, разваливающимися постройками и скудным устарелым инвентарем. Для полей поместья крепостных рук хватало, но их работа не была производительной. Крестьяне жили впроголодь, управителям приходилось изобретать все новые способы и повинности, чтобы выжимать из мужиков побольше и покрывать потребности помещичьей усадьбы и челяди.

Время неслось, и жизнь менялась. С некоторых пор Скродский заметил, что все труднее приспособиться к изменившимся обстоятельствам. Как он ни прижимал крепостных, доходы имения шли на убыль. Поля, обрабатываемые убогими орудиями, приносили скудный урожай, скот не давал приплода, лес гнил на корню, винокуренный завод, с тех пор как крестьяне присягнули на трезвость, стал убыточным; до других предприятий Скродский не додумался, а самое главное — ленился об этом и поразмыслить.

Дела еще ухудшились с тех пор, как лет пять назад скончалась жена, а сын и дочь стали требовать денег — сначала на образование, а потом на жизнь и развлечения. Двадцатисемилетний сын Александр, окончивший кадетский корпус в Петербурге, ныне офицер императорской армии, не дает покоя отцу, выклянчивая все большие суммы, чтобы показать себя, как подобает человеку его круга. Дочь Ядвига — на два года моложе брата; ее, получившую отличное воспитание в Варшаве, в пансионе сестер сердца Иисусова, хоть сегодня можно выдать замуж за достойного жениха — хорошего рода и, разумеется, богатого. Верно, такой и отыскался бы, если бы панна Ядвига привлекала к себе не только происхождением, воспитанием и красотой, но и хорошим приданым и кругленьким банковским вкладом. В эти проклятые времена деньги до такой степени овладевают умами и сердцами, что даже священнейшие чувства любви, не сопровождаемые звоном злата, теряют свое очарование и могущество.

Пан Скродский, рассуждая о положении поместья, детей и своем собственном, в последние годы все чаще приходил к выводу: надо что-то предпринять. Кругом были привлекательные примеры. Помещик Карине, уже несколько лет назад освободивший крепостных без земли, сегодня располагает наемной, зато дешевой рабочей силой. Говорят — вольный труд значительно выгоднее крепостного. Графы Чапские и многие другие, заведя аренду и оброки, извлекают денежные доходы и еще ухитряются выжать немало отработочных дней. С этим он, конечно, уже опоздал. Императорский манифест таким помещикам, как он, угрожает полным разорением, если своевременно что-нибудь не придумать.

И Скродский начал размышлять. На помощь подоспел изворотливый юрист с сомнительной репутацией, титуловавший себя магистром прав, — Юркевич. В то самое воскресенье, когда обнародовали манифест, Скродский говорил Юркевичу:

— Я уже совершенно не понимаю и не знаю, что кругом творится. Отпустить на волю крестьян! Отдать им землю! Кто же тогда будет работать? С чего мне жить? Неужели царь желает гибели нам, вернейшему оплоту империи?! Объясните мне, пан Юркевич, эту дьявольщину.

Юрист тут же заверил Скродского: распоряжения монарха мудры, и большинство помещиков встретит их благожелательно. При этом Юркевич не преминул похвалиться:

— Мне удалось ознакомиться с императорским манифестом еще до его опубликования. Получил копию и внимательно проштудировал. Почту своим священным долгом помочь вам, пан Скродский, как преданный друг вашего семейства. Не стану скрывать — положение вашего имения, насколько мне известно, внушает особую озабоченность. Надо нам во все поглубже вникнуть. Я лишь на днях закончил несколько крупных процессов в самых высших инстанциях и теперь желал бы отдохнуть. Располагая досугом, смог бы изучить ваши дела.

Если только вы мне окажете доверие, милостивый пан Скродский, я — ваш покорный слуга…

Было условлено, что Юркевич безотлагательно, на этой же неделе, прибудет в Багинай и останется здесь продолжительное время в качестве юрисконсульта Скродского и советника по преобразованию поместья.

Несколько дней спустя, водворившись со своими чемоданами в Багинай, юрист взялся за работу. Потребовал планы имения, инвентарные акты, списки крепостных, даже приходо-расходные книги, но у Скродского таковых не оказалось: он отчасти полагался на донесения эконома, а отчасти на собственные записи, считая недостойным для своей чести заниматься всякими мелочными отчетностями и бухгалтериями, подобно торгашу или дельцу.

Посвятив несколько дней напряженному изучению дел, Юркевич сразу, без обиняков сообщил Скродскому, что дела поместья из рук вон плохи и такое ведение хозяйства повлечет за собой неизбежное банкротство. Нужно, не мешкая, приступить к необходимым реформам. Самые благоприятные условия для этого и созданы императорским манифестом.

— Поладить с крестьянами, заключить договоры о том, сколько и где они получат земли и какие обязуются исполнять повинности в пользу казны и поместья, — на все это у вас два года сроку, милостивый пан, — пояснял Юркевич Скродскому. — Вот эти два переходных года нам следует надлежащим образом использовать. Пока что крепостные должны выполнять свои обязанности перед поместьем по-старому, то есть согласно последнему инвентарю, а через два года приступят к выкупу своей земли лишь с обоюдного согласия или же по требованию помещика. Итак, если договор вам представится невыгодным, вы можете изъявить протест. И сохранится в полной неприкосновенности статус-кво, только некоторые повинности будут заменены денежными взносами, да, кроме того, крестьяне смогут пользоваться предоставленной по манифесту личной свободой. Практически это равносильно для них свободе уйти с земли и подыхать с голоду. На такую возможность они не польстятся, а будут работать и радоваться, что пан их с земли не сгоняет, В случае заключения договоров вы, милостивый паи, опять-таки ничего не проигрываете, ибо за хлопские наделы вам уплатит казна, для нужд поместья земли останется достаточно, а кроме того, изыщем средства и дальше выжимать из хлопов то, что понадобится имению.

От таких пояснений у Скродского открылись глаза. Мир озарился новым светом, а императора Александра облек ореол мудрейшего правителя. Вот как царь сумел умиротворить крестьян, а им, разоряющимся помещикам, протянуть руку помощи.

После длительных и запутанных прений оба пришли к выводу: надо захватить побольше хорошей земли и отделаться от бесплодных угодий — болот, кочкарников, песков. Для этого потребуется у некоторых сел забрать плодородные пашни, а при заключении договоров отвести им эти болотистые и песчаные земли. В поместье теперь избыток крепостных. Поэтому нужно часть их показать вольными людьми, освобожденными без надела в предшествовавшие годы, а крестьян, получающих землю, настолько привязать к имению, чтобы выжать из них побольше прибыли. При распределении земли наметить дороги, ведущие через помещичьи поля, выгоны, лес, участки для сдачи в аренду, сенокосные луга — словом, все, за что крестьянину придется рассчитываться чистоганом или трудом.

— Милостивый пан! — закончил юрист. — Не говорю, что осуществление данного проекта не вызовет определенных трудностей и не потребует известных затрат. Но заверяю вас, что закон и власть — на нашей стороне. Землемеров, а, наконец, если потребуется, и суд скорее убедим мы, а не мужики. Все завертится плавно, как хорошо смазанное колесо…

Однако слова Юркевича о препятствиях, затратах и намек на подмазку колес Скродскому не поправились. Он нахмурился:

— Что ж, если закон — с нами, пан Юркевич, то добьемся своего без всяких окольных путей. С деньгами в поместьях туговато, особенно в эти переходные годы.

— Пан Скродский! — воскликнул Юркевич. — Правительство и об этом позаботилось. Восемьдесят процентов выкупа за крестьянские земли вам выплатит казна, а крестьяне будут вносить платежи в казначейство на протяжении сорока девяти лет. Кроме того, существует ведь банк, милостивый пан. Ваше поместье, пусть оно и в трудном, критическом положении, но, насколько мне известно, долгами не обременено.

— Нет, не обременено, — охотно подтвердил помещик, имея в виду, конечно, банки; частных долгов по векселям он успел наделать на крупные суммы.

— Что нужно, то нужно, милостивый пан, — разглагольствовал юрист, намереваясь испросить изрядный гонорар и понимая, что для разоряющегося, нерадивого помещика он — сущий клад. Скродский поручил Юркевичу ведение дел поместья и начал поверять ему все свои заботы.

В тот вечер, когда управитель доложил об отказе крестьян выполнять барщину, помещик, ужиная с юристом, сетовал:

— Представьте себе, пан Юркевич, насколько развращено мужичье! Работать не желают! Я получил письмо — дочка возвращается из Варшавы. Думал очистить парк, пруд, посыпать песком дорогу, подстричь аллеи и дорожки. Вызвал на завтра село Шиленай. И что вы скажете? Отказались! И на будущей неделе пахать не хотят. Как вам это нравится?

Юрист удивился:

— Отказались?.. Кстати, пан Скродский, не то ли это Шиленай, чьи поля мы решили присоединить к имению?

— Оно самое, — подтвердил помещик. — У них пашни хорошие и близко к поместью.

Юркевич подумал и сказал:

— Отменно, милостивый пан. Это ослушание поможет нам от них отделаться.

Несколько дней спустя Галинис, работая во дворе, заметил, что четверо каких-то людей расхаживают по пашням и озимым, будто что-то тащат, нагибаются и размахивают руками. Это показалось ему подозрительным.

— Сосед! — окликнул он через забор Даубарасова зятя Микнюса. — Глянь-ка, что там за аисты на наших полосках!

Откуда ни возьмись, к ним подошел Казис Янкаускас, и все втроем встали под липой, разглядывая диковинную возню.

Вдруг Казис присвистнул и сдвинул шапку на затылок.

— Наши поля мерят панские черти! — вскрикнул он с проклятием. — Я видал, как это у Чапского делали.

Галинис и Микнюс испуганно переглянулись. Обоим, вспомнились слова Дымшяле, что Скродский намеревается отнять их землю.

— Отцу сказать, — спохватился Микнюс и прямо через забор перемахнул в свою усадьбу.

Казис Янкаускас бегом пустился по улице и всем встречным кричал, что землемеры Скродского уже мерят сельские поля. Сразу же на улицу высыпал народ. Под Галинисовой липой собрались Даубарас, Григалюнас, Бразис, Янкаускас. С другого конца села бежали Борейка, Бержинис с зятем Жельвисом, Бальсис с сыновьями. Следом за ними бросились на улицу и женщины. Все кричали, галдели.

— Мужики! — надрывался Норейка. — Выгоним со своего поля помещичьих псов! Не отдадим своей земли! Прогоним землемеров Скродского!

— Прогоним… Не отдадим! — кричали со всех сторон.

К Норейке присоединились Пятрас Бальсис с Винцасом, Янкаускас, Жельвис. Кое-кто повырывал колья из плетней, и вся толпа с угрожающими криками сгрудилась у Галинисовой липы.

Тут Пятрас Бальсис вспомнил, как в прошлое воскресенье в Пабярже один человек рассказывал, что говорит про манифест и про землю ксендз Мацкявичюс.

— Мужики! — унимая гам, крикнул Пятрас. — После царского манифеста не могут паны у крестьян землю отнимать. Кто какой землей владел в день манифеста, ту и сможет выкупить. Так и наш ксендз объяснял.

При этих словах люди снова зашумели:

— Зачем выкупать?! Земля наша! Довольно мы за нее поработали! Не отдадим!

— Ладно! — повысил голос и Пятрас. — Может, и не понадобится выкупа. Мацкявичюс говорил: пан не может теперь ни у кого землю забрать. Коли попробует, наше дело — отстаивать.

— Отстоим!.. Не отдадим!.. — кричали и стар и млад, мужики и бабы. — Прогоним прислужников Скродского со своих полей!

Чуть не все село с криками и угрозами повалило по дороге к полям, где возились управитель Пшемыцкий, юрист Юркевич и приглашенные из имения Чапского землемер с подручным.

Услышав шум и увидев приближающуюся толпу, они бросили свою работу и некоторое время удивленно глядели на дорогу.

— Что задумали эти хлопы, черт подери? — подумал вслух управитель Пшемыцкий.

Первым сообразил и больше всех перепугался юрист.

— Ради бога, пан управляющий! — бледнея, схватил он Пшемыцкого за руку. — Поглядите, они вооружены дубинами и дрекольем. Наверно, на нас идут. Нужно как можно скорее ретироваться!

Землемер был того же мнения. Но пан Пшемыцкий столько лет плеткой управлял крепостными, которые, бывало, дрожат от одного его вида, что ему нелегко было совладать со своей гордостью и позорно отступить перед орущими мужиками. Однако он вспомнил недавнее поражение на этих самых полях, и храбрость его остыла. С притворным равнодушием управитель произнес:

— Что же, господа… Работу мы уже почти закончили. Пусть вопит мужичье, а мы вернемся домой. Когда-нибудь, притом очень скоро, спущу я с них шкуру.

Четверо из поместья пошли к краю луга, где ожидала коляска. Землемер сложил свой инструмент, все сели и вдоль луга поехали в Багинай. Вслед им летели смех, улюлюканье и пронзительный свист.

Уже недалеко от поместья Пшемыцкий сказал:

— Условимся пока не рассказывать об инциденте пану Скродскому. Это слишком взволновало бы пана. Нужно хорошенько обдумать, как тут поступить.

Юркевич и землемер охотно согласились. Они знали, что помещик их высмеет и обзовет трусами за то, что, не закончив работу, они сбежали от оравы глупых мужиков и баб.

 

VII

В воскресенье уже с самого обеда Бальсисы ждали возвращения дяди Стяпаса и Акелайтиса. Все село слышало про этих гостей, и многие, в особенности ребятишки, нетерпеливо поглядывали на улицу — не покажется ли там знакомая желтая бричка. Некоторые из пожилых соседей были приглашены к Бальсисам посидеть и потолковать. А иные незваными собирались к Иокубасу под каким-нибудь предлогом, а на самом деле — чтобы повидать этого пана Акелайтиса и послушать его речи. Всем было известно, что этот барин родом из крестьян, нисколько не возгордился, отлично говорит по-литовски и очень ученый.

Да и Стяпас Бальсис, хоть не прошел высших наук и всего лишь помещичий служащий — лакей, всем был известен как человек просвещенный, разумный, много поездивший со своими панами. А Сурвилы — это не Чапские и не Скродские, а паны человечные. Никто не слыхивал, чтоб у них в имении кого-нибудь выпороли. На барщину их крепостные не ходили, выплачивали пану чинш и не жаловались на повинности.

Вскоре после обеда пришел Даубарас со своей дочкой Микнювене. Мужчины сразу стали потчевать друг друга табаком, а Микнювене разыскала в светелке Бальсене и протянула отжатый вчера сырок и крынку молока. Их Буренка уже отелилась и давала два подойника в день.

Не успела Бальсене поблагодарить соседку, как прибежала Катре Кедулите, сунула ей несколько яиц и бросилась в избу к Генуте поглядеть, кончила ли та свои ручники. Минуту спустя появились Янкаускасы. Старик остался во дворе с мужчинами, а старуха, поманив хозяйку в каморку, развязала мисочку с маслом. Вчера нарочно сбила — ведь она знает, что Бальсисам этой весной с молоком трудновато.

Тем временем вернулась и Онуте с ковригой хлеба, одолженной Григалюнасами. У них еще есть рожь почище, и их жернова мельче мелют. Поэтому хлеб без песчинок, не стыдно гостю подать. Так соседки, чем могли, выручали старую Бальсене. Бальсисы — добрые люди, да и случай больно необыкновенный.

Во дворе мужчины — кто стоял, кто сидел на бревнышке или на лавке, — греясь на солнце, потягивали трубки и неторопливо толковали вполголоса. Стояли теплые апрельские дни. Во дворе, под защитой дома и деревьев, на солнцепеке у стен и заборов весна, казалось, чувствуется сильнее, чем в открытом поле. Кое-где уже зеленела мурава, под заборами пробивались крапива, полынь, купырь, а в палисадничке выглядывали розоватые и желтовато-зеленые ростки лилий, флоксов и пионов. Зеленела рута, раскрывались бугорки подсолнечников, набухли почки сирени.

Но пахарей больше всего заботили поля, пастбища и предстоящий сев.

— Еще бы неделю такой погоды, — говорил Даубарас, — и выпустим в поле коров. Корма кончаются, не подыхать же скотине в хлеву.

— Сырость еще, — усомнился Бальсис. — Овцы — другое дело. А корова упадет куда-нибудь в мочажину, как прошлый год. Буренка Кедулиса, помните, еле-еле вытащили? Не поднимается, хоть ты что.

— Как же подняться, когда весной иная корова еле ноги волочит, — говорил Янкаускас.

А Даубарас с внезапной тревогой промолвил:

— Эх, мужики, где в этом году пасти? С паном — в ссоре, не пустит уж он на вырубки.

— Не только на вырубки — и на пары не пустит, — добавил Бержинис.

— Летом кое-как обойдемся и на своих полосках, но как быть с кормами? — спросил озабоченный Бальсис. — Коли поместье не даст сено косить, хоть режь скотину.

Это волновало всех, но никто не знал выхода. Самым больным местом для деревни были пастбища и корма.

Другой выражал опасение:

— А откуда дров достать, мужики? До сей поры, бывало, в панском лесу и хворосту нарубим, и бурелом распилим, а иной раз и березку свалим. Теперь будут сторожить, чтоб и ноги нашей там не было.

— Что и говорить, — поддержал Бержинис, — без поместья, ребята, не проживем. Пока еще кое-как шипим, будто мокрая растопка.

Пятрас Бальсис, прислушивавшийся со стороны, не выдержал:

— Зато, дяденька, и дерет с нас поместье семь шкур. Мы и поля помещичьи обрабатываем, и дороги прокладываем, и возим, и постройки чиним, а сколько еще носим туда всякого добра: и шерсть, и яйца, и масло, и мясо, — даже ягоды, грибы и орехи должны для панов собирать. А самим что остается? Как в песне сказано:

Теперь уже все загалдели, подсчитывая, сколько работают на поместье, сколько выносят несправедливостей от пана Скродского, управителя Пшемыцкого, войта Курбаускаса, приказчика Карклиса и что за сатана кнутобоец поместья Рубикис! Лица у всех помрачнели, в сердце поднималась злоба.

Тем временем на дороге залаяли собаки, и вскоре во двор шумно въехала желтая бричка. Пятрас подхватил лошадь, а Стяпас Бальсис и Акелайтис слезли и поздоровались с мужиками.

— Удачно ли съездили? — спросил хозяин.

— Удачно, отец, — ответил паныч. — Доехали до Расейняй, а сегодня из Дотнувы скачем. Не так уж далеко, а суставы зашлись.

Он потопал ногами по мураве, потянулся, раскинул руки, но, увидев, как из хаты вышли Бальсене и еще несколько женщин, поспешил с ними поздороваться. Потом достал из кармана бумажный фунтик и обратился к девушкам:

— Ну, девушки, вот вам гостинцы из самого Расей-няй. Только за это вы должны спеть. — И подал леденцы младшей Бальсите.

Бальсене приглашала гостей в горницу, но Акелайтис, как и в тот раз, отговаривался:

— Матушка, у вас на дворе так хорошо, а тут и палисадник с зеленой рутой. Прикажи девушкам вынести лавки сюда, к забору. Посидим, потолкуем на солнышке.

Девушки вытащили длинную скамью, стол и две лавки покороче, Акелайтис сел посередине и других уговаривал садиться. Но крестьяне стеснялись барина. Тогда Бальсене снова заговорила, как и в тот их приезд, восхищаясь его речью:

— Вы так складно по-литовски разговариваете — даже слушать одно удовольствие. А наши паны что и скажут, то уж не по-людски, еле разберешь. Кто же вас так обучил по-нашему?

— Кто обучил? — словно удивился Акелайтис. — А такая же матушка-старушка, как и вы. С колыбели, с юных дней я иначе и не разговаривал, как по-литовски.

Крестьяне внимательно слушали. Акелайтис повысил голос:

— Выйдя в люди, научился я по-польски, по-русски, по-немецки и по-французски, знаю итальянский, латинский и греческий, но, поверьте, для меня нет другого такого прекрасного языка, как литовский. Я всем это говорю. В позапрошлом году написал об этом в одной польской газете.

Странным казалось крепостным, что барин так славословит их язык. Пятрасу было приятно это слушать, у, него даже глаза разгорелись. Акелайтис продолжал:

— Не я одни так полагаю. Есть немало ученых, восхваляющих наш прекрасный язык, есть и люди, много написавшие по-литовски. В позапрошлом году я гостил в поместье Свирлаукис у пана Смуглевича. Проживал там вместе с нами и Симанас Даукантас, шестидесятипятилетний старичок. Ему для здоровья нужна легкая работа — побольше движения. Так он, бывало, дровишек на растопку расколет, хворост порубит, на огороде покопается, пугала мастерит, чтоб воробьев от конопли отгонять… Но очень ученый. Много книг сочинил — и все по-нашему. Твердо решил ни на каком другом языке не писать, только по-литовски. А как чудесно он описывает прошлое Литвы, ее борьбу против супостатов, нравы древних литовцев! Какие тогда в Литве росли леса! Была она вольным краем. Не знали тогда ни чужеземных губернаторов, ни становых, ни жандармов.

— Пятрас! — вдруг вспомнил паныч. — Я видел у тебя на полке эту книгу — "Нравы древних литовцев".

— Да, — подтвердил Пятрас, — но там сказано: книгу эту сочинил по древним писаниям Иокубас. Лаукис.

Паныч усмехнулся.

— Это и есть господин Даукантас. Он по-всякому себя величает, когда книжки издает: и Лаукисом, и Шауклисом, и Гирдянисом, и Рагуолисом, и Вайнейкисом, и Девинакисом, и еще иначе. Видите ли, Даукантас славы не ищет, а, наверно, хочет, чтоб люди думали, будто литовских писателей много, а не он один. Хитер этот господин Симанас — настоящий жемайтис!

— Кроме того, — сказал Акелайтис, понижая голос, — господин Даукантас долго служил в канцелярии царского правителя. А царская власть очень не любит тех, кто по-литовски пишет и книги издает. Потому-то Даукантас и скрывался под разными фамилиями. Царь даже не позволяет литовскую газету печатать.

— Вишь ты, — заметил Бальсис, — не только нам, крепостным, достается. Паны тоже должны прятаться, коли по-литовски пишут. А хорошо бы и газетку по-литовски почитать, и детей в школу отправить.

Но Акелайтис молчал, унесясь куда-то мыслями. Прислонившись к изгороди и откинув голову, он, казалось, упивался покоем этого светлого весеннего дня и солнечным теплом, ласкавшим лицо. На молодых вишнях чирикали воробьи, непрерывно сновали ласточки, за воротами на придорожном яворе каркали вороны, стрекотали сороки и возле повешенного Микутисом скворечника глухо бормотали скворцы.

Внезапно что-то мелькнуло над головами, и в огромное гнездо, торчавшее, как стог, на стрехе сеновала, широко распластав крылья, опустился аист. Птица вытянула шею, закинула на спину свой длинный клюв и радостно заклекотала, словно приветствуя свое жилье и всех собравшихся.

Блаженная улыбка засветилась на лице Акелайтиса, и он, взмахнув рукой, чеканя слова, начал:

— Ах, чудесную картину весны и всей нашей природы нарисовал Кристионас Донелайтис! Жил сто лет назад такой чудаковатый пастор, большой друг и заступник крепостных. Воспел в стихах их труды, все их житье-бытье. Недавно, живя у пана Кудревича в Сурвилишкисе, я перевел на польский язык "Времена года" Донелайтиса, чтоб и поляков познакомить с этими изумительными описаниями. Многие места знаю на память. Послушайте только.

Он прислонился к забору, поднял голову, восхищенно окинул небо, поля, видневшиеся за гумном, и снова широко взмахнул правой рукой:

И еще не одну строфу прочел он крестьянам из творения великого певца обездоленных, а они слушали и дивились — так давно и так далеко от них жил этот священник, да еще и не католик, а угадал труды, беды и заботы их, крестьян деревни Шиленай. Не один мужчина был растроган, а женщины — те краешком передника смахивали слезы, когда паныч декламировал:

Взволновался и сам Акелайтис, нахмурился, помрачнел, лоб избороздили морщины.

Но тут Микутис и Ионукас Бразис притащили ведро с березовым соком. Девушки вынесли кувшин и несколько кружек. Бальсис наполнил кувшин, поставил на стол и попросил Акелайтиса, Стяпаса и соседей отведать вешний дар. Все смаковали пахучую, холодную, сладкую жидкость. Хозяйка с девушками принесли из хаты сыр, масло, яйца, хлеб и пригласили всех закусить — было время полдника.

Крестьяне расхрабрились, пошли разговоры про то, что всех заботило: про царский манифест, про обещанную землю и волю, про то, как Скродский заставляет работать больше прежнего, а они, шиленцы, решили не повиноваться пану. Даубарас, Янкаускас и другие старики упорно доказывали, что паны спрятали подлинную царскую грамоту, а огласили другую, желая подольше удержать людей под ярмом. Но скоро-де царь об этом разузнает, накажет панов, а людям отдаст землю, которую они до сих пор обрабатывали. Напрасно убеждали Акелайтис и Стяпас — нет никакой другой царской грамоты. Старики недоверчиво качали головами.

Акелайтис даже раскраснелся от споров и еще более пылко заговорил:

— Величайший наш враг — это царь. Российские императоры, столковавшись с Пруссией и Австрией, растерзали польско-литовское королевство, лишили нас вольности, преследуют нашу веру и язык. Но долго так не может продолжаться. Нужно восстать. Поляки уже готовятся. Восстанем и мы. Франция и Англия нам помогут. Снова обретем свободу в польско-литовском государстве!

Но старики опять недоверчиво затрясли головами, Даубарас, доставая трубку и табак, возразил панычу:

— Кто его знает, барин, какая уж там свобода… Наши деды, помню, нам еще сказывали, как в том вольном панском королевстве барщину исполняли, а паны их розгами лупцевали.

Напрасно уверял Акелайтис, что теперь пойдет по-иному. Крестьяне стояли на своем: коли уж государство и власть будут панские, так нечего от них и ждать.

Возбуждая теперь крестьян против царя, Акелайтис чувствует себя неловко. Еще недавно, всего два года назад, когда царь посетил Вильнюс, он настрочил подобострастное приветствие: "Его величеству августейшему государю Александру Второму, самодержцу Всероссийскому, царю Польскому, великому князю Финляндскому и Литовскому". И надо было еще подписаться: "Горемыка из Литвы от лица своих братьев"!

Но с прошлого года из Варшавы и Вильнюса повеяли иные ветры. Царь грубо оттолкнул руку, протянутую дворянами Литвы, и в ответ на их "адрес" сурово заявил: "Скажите дворянам, что я недоволен: пусть знает и Европа, что здесь не Польша!"

В устах царя это, без сомнения, означало "здесь Россия". Литовское дворянство, исключая таких ренегатов, как Скродский, ощутило в себе мятежные чувства. Долой царей, да здравствует Речь Посполита от моря до моря!

Стяпас Бальсис на Рождество, когда приезжал из Петербурга Виктор Сурвила, наслушался еще и не таких речей. Правда, российский император — палач Литвы и Польши. Но самое скверное — царь и его правительство поддерживают крепостное право, угнетают людей и томят их в нужде и во тьме. Долой такую власть! Пусть восстанут миллионы крепостных! Зашатается и рухнет царский престол! Землю крестьянам! Никаких выкупов, никаких повинностей!

Подобные разговоры слыхал и Акелайтис. Он знает, что эти идеи исходят из Петербурга и Москвы, из русской эмигрантской революционной прессы. Кто их проповедует, Акелайтис хорошо не помнит, но в ушах его звучат имена Чернышевского и Герцена.

Все это, правду сказать, приемлемо и для него. Ведь он сын крестьянина, сам крестьянин, своего происхождения не скрывает — наоборот, даже гордится им. В письмах к знакомым дворянам часто подписывается "хлоп", иногда именует себя и "Хлопицким". Но, учительствуя в дворянских домах, он сжился со шляхтой — трудно теперь порвать эти узы. И притом, некоторые польские шляхтичи и помещики в Литве благосклонны к его заветной мечте — создать литературу на литовском языке, издавать книги и газеты. Это горячо одобрили паны Балинский, Крашевский, а помещики Огинский, Радзизилл, Карпис, Бистрамас, Шемета немало пожертвовали денег. Огинский приглашал его к себе в Ретаву, обещал учредить типографию для печатания книг и газет. Все это расстроилось из-за враждебности царского правительства. Нет, нелегко Акелайтису возбуждать вражду против дворян, помещиков, но зато против императора всероссийского, против правительства злые чувства в нем так и кипят.

И сейчас Стяпас Бальсис и крестьяне ведут разговор против помещиков, а Акелайтис — против власти. Крестьянам хотелось бы услышать от него — идти им на барщину или нет.

— Как вы думаете, — допытывается Даубарас, — не вышвырнет нас Скродский из наших дворов, ежели завтра пахать не выйдем?

Акелайтис боится ответить что-нибудь определенное. Да и откуда ему знать? А Стяпас рубит как топором:

— Не вышвырнет! Права такого не имеет. Кто каким полем владел в день манифеста, столько и получит. Скродский сам не соблюдает инвентаря, и мы можем не соблюдать. Пускай в суд подает — там и решат.

Даубарас только сплюнул. До сей поры суды так решали, как пану желательно. Может, теперь по-другому? Но покамест о том никому не ведомо.

Стяпас их подбадривает. И у него пробуждается обида. Разве есть у него чему порадоваться, чем утешиться? Разве он не беднее даже брата Иокубаса, хоть я вкуснее ест, и чище одет? Что с того, что пан его не ругает, не порет. Все-таки он — всего лишь барский лакей. В нем нетрудно заметить внешние признаки профессии лакея: бритое лицо с бакенбардами, безразличное, но угодливое выражение лица, чуть наклоненное вперед туловище, осторожные движения рук, тихую, плавную походку.

Но в глубине души он сохранил мужицкое упорство. На панов своих смотрит снисходительно, немного насмешливо, хотя никогда этого не выказывает. Паны все равно паны, хоть и называют себя демократами и друзьями крестьян.

Но про молодого паныча Виктора Стяпас ничего плохого не скажет. Паныч редко появляется в Клявай. Но когда приезжает, то есть, что послушать, — и про господ, и про царя. И теперь, подбадривая шиленских крестьян, Стяпас, сам того не сознавая, повторяет обрывки речей Виктора:

— Не бойтесь, мужики, вы не одни! По всей Литве и Польше народ поднимается против панов. Да чего там — по Литве! По всей России крестьяне не желают больше помещикам покоряться, готовятся бунтовать против царя. Миллионы восстанут! Потребуют земли и воли. Много ученых людей даже в самой столице чувствуют, чего крестьяне хотят, понимают: царь с панами в одну дудку дудит.

Крестьяне глядят на Акелайтиса. Тот подтверждает:

— Действительно, будет восстание. В Польше и в Литве поднимутся не только крестьяне, но и паны. Все вместе пойдут проливать кровь за свободу отчизны.

— Так и Скродский пойдет? — не выдержал Пятрас.

Ему поспешил ответить Стяпас:

— Скродский уж нет. Этот царя боится. Пойдут Виктор Сурвила, Вивульский, Далевский, Яблоновский и многие другие. Они за то, чтобы крестьянам дали землю и волю.

Из всего этого крестьянам ясно одно: пришло время всем подниматься. И у них крепнет решение не ходить больше на барщину. Все равно нет больше панщины, не могут уж их сечь управители, войты и приказчики.

Солнце скрылось за сеновалом, тень доползла до скамей, где сидели Бальсисовы гости, и с поля дохнуло прохладой. Акелайтис и Стяпас заторопились в путь. Вдруг на улице снова залаяли собаки, послышался топот, во двор въехал верховой. Стяпас с удивлением узнал кучера из их поместья.

— Откуда взялся, Юргис? — спросил он.

Юргис, отведя в сторонку Стяпаеа и Акелайтиса, объяснял:

— Пан Сурвила меня прислал — может, встречу вас на обратном пути. Приперся к пану какой-то жандарм и давай расспрашивать насчет пана Акелевича. Пап Сурвила говорит, чтоб пан Акелевич взял мою лошадь и скакал куда-нибудь подальше отсюда. Чтоб жандарм его лучше не видал.

Стяпас сразу сообразил, в чем дело, и принял решение: пусть Акелайтис берет коня и скачет в Пабярже, к ксендзу Мацкявичюсу. Тот уж будет знать, куда его спрятать. А они с Юргисом вернутся в поместье. Спросит жандарм — скажут, что Акелевич отправился в Паневежис.

Вскоре с Бальсисова двора выехал всадник, а вслед за тем в противоположную сторону свернула желтая бричка. Соседи еще выжидали, не расходились. Всякий чувствовал, что надвигается какая-то угроза, но никто еще толком в ней не разбирался.

Не успели крестьяне поделиться впечатлениями, как во двор влетел Ионукас Бразис. Задыхаясь, еле вымолвил:

— Е… е-дет…

— Кто? Говори же!

— П-пан Скродский с другим паном.

Все опешили, засуетились, но никто не кинулся прятаться. Даже женщины и девушки остались кучкой стоять у крыльца.

Пан Скродский со своим юристом задумали осмотреть поля Шиленай и, усевшись в фаэтон, отправились в объезд по крестьянским пашням. Поля панам очень понравились: ровные, с небольшим наклоном, хорошо возделываемые уже много лет, годятся для любых хлебов, а самое важное — расположены возле имения. Непременно нужно непокорных мужиков выдворить в Заболотье, а их наделами округлить поместье.

Помещик приказал вознице возвращаться через село, чтобы взглянуть на крестьянские хаты. В деревне они сразу же встретили желтую бричку. Седоки со Скродским не поздоровались. Человек, одиноко стоявший в воротах, униженно поклонился проезжающему пану.

— Как звать? — окликнул Скродский.

— Сташис, вельможный пан.

— Сташис? А, тот самый, которого войт и управитель хвалят за верную службу. — Скродский велит остановить лошадей. — Скажи, кто такие проехали и со мной не раскланялись?

— Брат Иокубаса Бальсиса — Стяпас, пана Сурвилы лакей, а второй, верно, ихний дворовый, вельможный пан.

Скродский злобно нахмурился:

— Жаль, что раньше не знал. Велел бы своему кучеру вытянуть их кнутом. Чего они тут кружатся?

— Брата Иокубаса проведывали, вельможный пан. Туда чуть не все село сбежалось. Не иначе — насчет барщины советовались.

— Поезжай и остановись у Бальсисова двора, — приказал вознице Скродский.

Там помещик вылез из фаэтона.

— Ну, пан Юркевич, — обратился он к юристу, — проводите-ка меня на это хлопское сборище. Видите, сколько их тут набралось.

Опираясь на тросточку, он важно вошел в ворота — высокий, с поднятой головой, с выпяченной острой бородкой. Юркевич неохотно брел сзади — в двух-трех шагах.

Скродский, окинув крестьян взглядом, отрывисто спросил:

— Кто хозяин этого двора Иокубас Бальсис?

— Я, пан. — Старый Бальсис протолкался вперед и поклонился помещику.

— Что у тебя за сборище?

— Да просто, пан, брат навестил, так и несколько соседей зашли.

— Чтоб у меня с Сурвиловским поместьем — ни родства, ни кумовства! — прикрикнул помещик.

— Не знал я, пан, — тихо произнес Бальсис.

— Вам вчера было приказано с лошадьми и телегами в поместье прибыть. Отчего не явились?

Крестьяне безмолвно стояли, понурив головы.

— Отчего не явились? — зло прохрипел Скродский.

После недолгого молчания вперед выступил Пятрас.

В руке он держал дубовый кол — после отъезда дяди собирался подпереть ворота. Скродский и Юркевич подозрительно поглядели на рослого, крепкого парня с непокрытой головой. Небрежно откинутые русые волосы, вызывающий взгляд, крепко сжатые губы и немного высту-лающая вперед челюсть говорили о силе и упрямстве. Он встал одним боком к Скродскому, другим к крестьянам — так, чтобы видеть и своих, и панов. Широко расставил ноги, словно врос в землю, большими, жилистыми руками сжимая дубину.

Поглядев на односельчан, устремивших на него взгляд, Пятрас обернулся к пану и заговорил, медленно взвешивая слова:

— Вчера, пан, потому на работу не вышли, что два последних дня недели никогда не ходили. В эти дни свои поля обрабатываем. А завтра не пойдем потому, что слишком далеко нас гонят, да опять же на всю педелю. Ночи теперь холодные и травы мало. Куда деваться с волами без кормов и без харчей?

— Харчей можете забрать из дому, сколько влезет! Не мое дело вас кормить! — орал Скродский. — Барщинные дни я прибавил потому, что вы других повинностей не выполняете. Управляющий и войт это знают.

— Неправда, барин, — возражал Пятрас. — Все выполняем, а коли что еще не исполнили, так и время на то не приспело. Правда, братцы? — обратился он к поселянам.

— Правда!.. Чистая правда! — кричали все, подбодренные словами Пятраса.

— Ты кто таков? — гаркнул Скродский и шагнул в его сторону. — Бунт против меня затеваешь?

Но Пятрас не испугался.

— Я — Пятрас Бальсис, барин. Я не бунтую. Мы только правды добиваемся.

Слово "правда" больше всего взбесило пана Скродского.

— А! Ладно! Покажу вам правду! Сотню… нет, две сотни горячих! Взять!.. Связать!

Но Пятрас и теперь не испугался. Никто его здесь не схватит и не свяжет. Он продолжал дерзко прекословить пану:

— Нет уж, пан. Больше нас пороть не будете. И в царской грамоте сказано — крепостное право отменено навеки.

Юркевич, однако, подробно объяснил Скродскому статьи манифеста. Помещик знал: за ним пока сохранены суд и расправа.

— Все село будет наказано! — выкрикнул он, взмахнув тростью, словно собираясь собственноручно пороть крепостных. — А те, кто здесь, — вдвойне!

Он оглядел стоявших перед ним крестьян, перевел взгляд подальше, на кучку женщин у крыльца. И вдруг лицо его преобразилось. Злоба сменилась интересом, любопытством, и глаза сверкнули восхищенным огоньком.

В первом ряду женщин стояла Катре Кедулите. Синеглазая, с венком русых кос, изумленная и напуганная, прижимая к груди край сползшей косынки, она была очень хороша и выделялась в толпе.

Пятрас проследил за взглядом Скродского и все понял. Он решительно выступил вперед, и перед паном вместо пленительного девичьего образа внезапно возникло горящее гневом лицо парня. Одно мгновение казалось, что пан ударит его тростью — рука Скродского уже замахнулась, а рот исказился от ожесточенной ярости.

Но глаза и весь вид непокорного парня обличали страшную решимость. Пятрас стиснул дубину — даже мускулы напряглись. Минуту оба врага стояли лицом к лицу: помещик посинел, у него от злобы дергался подбородок, а парень, побледнев, напрягся, чтобы одним ударом дубины размозжить череп ненавистному пану.

Скродский не выдержал. Хлестнул тросточкой по лакированным ботфортам, повернулся и, сопровождаемый Юркевичем, зашагал на улицу.

— Ну, проклятый хлоп, тебе это так не пройдет, — процедил он, садясь в коляску.

Кучер пустил лошадей, и Скродский, преследуемый лаем собак, укатил из села.

Когда соседи Бальсиса опамятовались и начали расходиться, Пятрас нагнал Кедулите.

— Испугалась пана, Катрите? — спросил он, заботливо заглядывая ей в лицо.

— Ах, Петрялис, как увидала его страшные глазищи, что в меня впились, — чуть со страха не померла.

— Плохо дело, Катрите, приглянулась ты пану. Теперь берегись. Огибай поместье издали, а коли вызовут на работу, не ходи. Знаешь, что там ждет пригожих девушек.

Катрите покраснела и насупилась.

— Не дождется он! Я бы ему глаза выцарапала, нос расквасила!

Пятрас с восхищением улыбнулся;

— Ладно, Катрите, не робей, только в поместье — ни ногой.

— Пятрас, до чего я струсила, как увидела, что ты на пана — с дубиной. Неужто решился бы?

— А вот провалиться мне на этом месте, Катрите! Только бы он меня тронул. Так двинул бы — больше не потребовалось бы. Будь что будет! Довольно этой собачьей жизни!

Некоторое время они шли молча, задумавшись.

— Катрите, — снова заговорил Пятрас уже более спокойно. — Дождемся осени — повенчаемся.

— Отец противится, — вздохнула Катрите.

— С отцом мы поладим. Коли понадобится, так и ксендз Мацкявичюс за нас заступится. Самое главное — пан.

Они дошли до двора Кедулисов, но расставаться еще не хотелось. Катре знала: отца нет дома — верно, в корчме торчит, а мать была бы даже рада выдать дочку за Пятраса. Поэтому они побрели дальше, не боясь злых языков: всей деревне известно, что Пятрас Бальсис — парень не ветрогон, в любой день может посвататься к Катре Кедулите.

Помещика Катре боялась, как и все девушки в селе. Но до сих пор видела его только издалека, когда он проезжал или прогуливался. А сегодня очутилась от него совсем близко. Еще и сейчас она ощущает плотоядный взгляд, и ужас пронзает сердце.

Катре невольно прижимается к Пятрасу. Он защитит ее от Скродского. Полюбился Катре Пятрас за отвагу, за силу, за светлый ум и доброе сердце. Ведь не кто иной, как он, раскрыл ей глаза, научил ее разбирать и по-печатному и по-писаному. И теперь дает ей книжки, которые она жадно читает тайком от отца.

Шагая по просохшей обочине улицы, Пятрас чувствует близость Катрите, и в груди поднимается тепло, Давно Катре ему по душе. Он полюбил ее раньше, чем она его. Пятрасу нравились ее косы, открытые, смелые глаза, носик с легкой горбинкой, полные красные губы и еще эта ямочка на подбородке. Нет, милее девушки Пятрас не встречал. А до чего трудолюбива, находчива, услужлива.

Некоторое время они шли молча. Деревня тонула в закатных тенях, только навстречу им от Галинисовой липы доносились голоса собравшейся молодежи. Ни Пятрасу, ни Катре туда не хотелось, они повернули обратно и остановились на площадке под Сташисовым явором.

Пятрас ощутил странную тревогу и, взяв девушку за руку, вымолвил:

— Слышала, Катрите, о чем толковали господин Акелайтис и дядя Стяпас? Говорят, восстание против власти начнется, может, уже на будущий год. И Дымша про то же самое нашептывает.

Слухи о близком восстании доходили до них и раньше. Ксендз Мацкявичюс тоже усердно их распространяет. Пятрас с Катрите не слишком обращали на это внимание. Но сегодня, когда Акелайтис так поспешно уехал, а Пятрас столкнулся со Скродским, да еще односельчане не выполнили панского приказа, слухи стали совсем осязаемы.

— А ты бы пошел, Пегрялис? — спросила Катре, еще сильнее прижимаясь к нему.

— Пошел бы, Катрите, — отвечал он без колебаний.

Она задрожала.

— А как же я без тебя?

Он нахмурился и стиснул зубы. "Скродский!.." — защемила страшная мысль. Но он подавил тревогу и беззаботно махнул рукой:

— Ну, про это пока думать рано. Восстание, может, еще не скоро начнется. Тогда успеем все уладить… Да ежели восстание, так и Скродского заставим поплясать, — успокаивал он ее, хотя сам не знал, когда все это произойдет.

Теплое чувство захлестнуло его сердце. Обняв девушку, он притянул ее к себе.

— Что бы ни было, Катрите, я тебя не оставлю.

— И я тебя тоже, Пятрас, — откликнулась она, поднимая глаза на его ставшее серьезным лицо.

Не много говорили они, но ощутили, как эта далекая, пока неясная опасность словно сблизила их.

Пора домой! Они отошли от явора и молча повернули по улице. У Кедулисова двора Пятрас повторил:

— Дождемся осени — повенчаемся.

Девушка крепко сжала ему руку:

— Ах, Петрялис, чует мое сердце, придется еще слезами умыться.

— Ничего, Катрите, — утешал ее Пятрас. — Коли понадобится, все вынесем. Но уж никто нас с тобой не разлучит.

Она поглядела на него с благодарностью, укуталась в платок и распрощалась.

Уже темнело. В вечерних сумерках село еще больше приникло к земле, слилось в сплошную черно-серую полосу. На деревья садились запоздалые вороны, где-то скулила собака, где-то заблеяла овца, промычала корова, расплакался ребенок, в некоторых избушках засветились крохотные оконца. В хатах зажигали лучину, доедали оставшуюся с обеда картошку, ломоть хлеба, миску простокваши и собирались ко сну.

Гнетущая тишина охватила Шиленай после погожего, но тревожного весеннего дня.

 

VIII

До Пабярже Акелайтис добрался уже к вечеру. Подскакав к настоятельскому дому, привязал коня, поднялся по скрипучему крыльцу и постучал. Пожилая женщина, открывшая двери, сообщила, что ксендз дома, В то же время в дверях прихожей показался и сам Мацкявичюс с дымящейся трубкой в руках. Это был мужчина в расцвете сил, лет тридцати пяти, среднего роста, худощавый, немного сутулый, с продолговатым лицом, с темными волосами, зачесанными набок, с сосредоточенным и внимательным взглядом.

Акелайтис назвал себя, сказал, что прибыл от пана Сурвилы по важному делу. Ксендз пригласил зайти.

Комната была просторная, с белеными стенами и потолком, с некрашеным, чисто вымытым полом. Посредине стоял большой стол и несколько стульев, у стены — старый, выцветший диван и книжный шкаф. За столом трое мужчин разглядывали развернутую карту. Шипел самовар, дымились стаканы с чаем, на тарелках лежал нарезанный хлеб, кусочек масла, два ножа.

Единственной роскошью была большая, выбеленная, жарко натопленная печь. Приятное тепло уютно настроило Акелайтиса.

Один из сидевших за столом обернулся, и Акелайтис узнал Дымшу. Несколько раз доводилось ему встречать шляхтича у Сурвилы и Кудревича. Двух других он видел в первый раз. Сидевший с края низкорослый, широкоплечий мужчина встал, прислонился к печке и с нескрываемым любопытством смело разглядывал Акелайтиса. Второй, худощавый, с костлявым лицом, помешивал чай; он исподлобья осмотрел прибывшего и, снова опустив глаза, притворился, будто все свое внимание сосредоточил на стакане. Но Акелайтис чувствовал: и этот наблюдает и изучает его.

Все трое попали в Пабярже каждый по своему делу и встретились у Мацкявичюса совершенно случайно, зная, как радушно ксендз принимает всякого, особенно прибывшего издалека. Так как же не зайти и не посоветоваться с ним! А советоваться было о чем. После манифеста заволновались крепостные, еще яростнее стали паны, не оберешься всяких вестей и кривотолков. А Мацкявичюсу интересно и важно — где что творится. Не с сегодняшнего дня болеет он душой за крестьян. Знает, что близится пора великих потрясений, что в Польше назревает восстание. До него дошла весть, что и в Вильнюсе организовался центр будущего движения.

Своим сегодняшним гостям он доверяет. Дымша — его старинный приятель. Другие двое — тоже давние знакомые. Бите — плотник, отважный и толковый человек, который, как еж, щетинится против власти. Лукошюнас — крестьянин из казенного поместья — точит зубы на панов, наглядевшись на житье соседских крепостных.

А этот приезжий?.. Фамилию Акелевича ксендз уже слышал, но хорошо не припомнит, при каких обстоятельствах.

Дымша встал со своего места и подошел к прибывшему:

— А, господин Акелевич! Здорово!.. Позвольте, ксендз, познакомлю его с вашими гостями, потому что сам всех хорошо знаю. Господин Акелевич — писатель, литератор, педагог.

Он показал рукой на стоявшего у печи мужчину и полушутливо представил:

— Адомас Бите, презнаменитый мастер, закадычный друг пана Винцента Белазараса из поместья Гринкишкяй.

Потом кивнул головой на сидевшего за столом:

— Антанас Лукошюнас, забияка из Зарасайского уезда.

Акелайтис поклонился и, воспрянув духом от такой сердечной встречи, спросил Мацкявичюса, может ли он изложить свое дело.

— Пожалуйста, господин Акелевич, говорите откровенно, — подбодрил ксендз. — У нас тут секретов нет. Кроме того, надеюсь, что ничего страшного нам не скажете.

Тогда Акелайтис вкратце объяснил причину своего прибытия. Мацкявичюс внимательно выслушал и, не вдаваясь в подробности, сказал:

— Хорошо, господин Акелевич. Сегодня переночуете у меня тут на диване, а завтра дам проводника, который кружными путями доставит вас к господину Кудревичу. Полиция и жандармы теперь следят за каждым новым человеком. В Варшаве — патриотические манифестации, у нас крестьяне волнуются. Вам лучше без надобности не попадаться жандармам на глаза.

Он приоткрыл боковую дверь и крикнул:

— Марцяле! Дай-ка еще стаканчик. Пожалуйста, господин Акелевич, закусывайте, пробуйте, что есть на столе. Не большой я барин, плохо гостей принимаю. Зато от чистого сердца. Ну, господин Дымша, какие еще сегодня новости принес?

Шляхтич отпил глоток чая и пододвинулся со своей картой к ксендзу.

— Только что вернулся из Расейнского уезда. Невеселые вести, ксендз. Просто удивительно, как этот манифест быстро возбудил людей. Они не слушаются панов, а их наказывают розгами. Кому от этого будет польза, ксендз?

Мацкявичюс сурово насупился.

— Велико долготерпение литовского мужика, господин Дымша. Но когда оно иссякнет, тогда увидим, кому от этого польза. Что ты слышал?

Шляхтич откашлялся, вытащил маленькую записную книжку и стал ее листать:

— Манифест когда объявили? 24 марта. Всего через неделю в Каунасском и Расейнском уездах, между Юрой и Дубисой взбунтовались крепостные двенадцати имений. Знаешь, может, ксендз, в Расейнском уезде Лабгиряй? Большое поместье — две с половиной тысячи душ. Генеральши Кайсаровой. Ой, пакостная баба! Задумала устроить новый фольварк и пятьдесят крестьян вышвырнула из усадеб, многих освободила без земли, а остальных донимала барщиной и повинностями сверх всякой меры. Поэтому лабгирцы, только услышали про царский манифест — все как один отказались от барщины и прочих обязанностей. Говорят: режьте нас на куски, гоните на каторгу — больше так жить не будем, на барщину к Кайсарихе не пойдем! Пускай нас немедля на чинш переводят.

— Знаю это имение, — подтвердил Мацкявичюс. — Что ж, перевели их на оброк?

— Эх, ксендз! — махнул рукой шляхтич. — По требованию Кайсаровой прибыл жандармский полковник Скворцов и флигель-адъютант Манзей с двумя ротами пехоты и эскадроном драгун. Всех солдат и лошадей распределили по лабгирским дворам. На каждого хозяина пришлись четыре пехотинца или три кавалериста. Солдаты и кони быстро сожрали все харчи, корма, даже посевные семена. Когда и это не помогло, Манзей приказал пороть бунтовщиков — от пятидесяти до полутораста горячих. Ой, что делалось! И все осталось по-старому, ксендз.

— Ты так думаешь? — мрачно отозвался Мацкявичюс. — В подобных случаях ничего не остается по-старому. А в других местах?

— И в других местах в том же роде, — продолжал Дымша. — Флигель-адъютант Манзей и жандарм Скворцов рьяно радеют о помещиках. Расправились с крепостными Кайсарихи и пустились в другие поместья, где крестьяне не слушаются панов. В имении Гелгуде тоже розгами погнали людей на барщину.

Приземистый Адомас Бите, с живым интересом следивший за рассказом Дымши, подошел к столу.

— У меня сведения из Шяуляйского уезда, — он четко выговаривал каждое слово. — Тут военной экзекуции первым потребовал Владислав Комар. У него в поместье кавалерийский эскадрон и местный исправник наводили порядок. А что они там навели, и без слов всякому понятно.

Он торопливо отхлебнул чаю и снова отошел к печке.

Лицо ксендза все мрачнело, а пальцы правой руки нервно барабанили по кромке стола. Потом он встал и, сильно дымя трубкой, принялся крупными шагами расхаживать из угла в угол. Акелайтис заметил: несколько нижних пуговиц кургузой сутаны расстегнуты, сквозь полы видны голенища сапог.

После краткого молчания, помешивая чай, заговорил Лукошюнас:

— А у меня вести из Зарасайского уезда. Там взволновались крепостные панов Мейштовича, Беганского, Минейки, Зандера, Лопатинского, а особенно — у графини Платтер и князя Мирского. Это большие поместья — у Платтерши четыре тысячи душ, у Мирского — тысяча шестьсот. И здесь потрудились Манзей и Скворцов с эскадроном улан. А в Палепяй у помещика Костялковского и в других соседних имениях бунтовщиков не только выпороли, но кое-кого еще арестовали и посадили в тюрьму.

Пока говорил Лукошюнас, Дымша водил пальцем по карте, а Мацкявичюс смотрел через его плечо, чтобы заметить расположение этих мест.

Тем временем проголодавшийся Акелайтис пил чай. Когда Лукошюнас умолк, Дымша отодвинул карту и заговорил:

— В Кедайняй к графу Марьяну Чапскому приезжал его знакомый из Ошмянского уезда. Оказывается — и там то же самое. Там большое поместье с четырьмя тысячами душ — графини Замойской, есть и имения поменьше — Милевского и других. Крестьяне отказались от барщины, и в местечке Вия собралась большущая толпа — около двух тысяч. Царь, говорят, дал нам волю, на барщину больше не пойдем, а коли захотят нас заставить — будем защищаться. Двое суток шли переговоры с властями, а толпа все растет. Тогда вызвали войска и окружили бунтовщиков. И знаешь, ксендз, кто привел войско? Сумского гусарского полка поручик граф Тышкевич, разрази его гром!

— Который? — заинтересовался ксендз. — Тышкевичей много.

— Юзеф Тышкевич из Паланги и Кретинги, адъютант виленского генерал-губернатора. На что Чапский жестокий тиран — и тот ругался, что Тышкевич позорит дворянство Литвы.

— Так чем же кончилось с крепостными Замойской? — спросил Мацкявичюс.

Дымша горько вздохнул:

— Плохо кончилось, ксендз. Когда толпа отказалась повиноваться и выдать вожаков, Тышкевич с войсками и конными жандармами напал на людей. Кого ранили, кого растоптали насмерть. Многих арестовали, выпороли, другие разбежались.

— Ничего, ничего, — процедил сквозь зубы Мацкявичюс. — Наступит день — они снова соберутся, уже с косами, топорами, ружьями. Припомнят свои обиды и панам-дворянам, и губернаторам.

— Таким же образом подвизался граф Тышкевич и в Вильнюсском уезде — в имениях панов Котвича, Домейки и других. Всех не перечтешь. Такие же известия идут и из Швенченского уезда, — добавил Лукошюнас. — Просто удивительно — будто кто в одно время поднял наших людей против панов.

Мацкявичюс мимоходом стукнул по столу косточками пальцев:

— Нужда, голод, порка, несправедливости помещиков и начальства — вот кто поднял наших людей!

— Скажу еще про вотчину пана Скирмунта — Шементовчизну в Швенченском уезде, — продолжал Лукошюнас. — Там на манер графа Тышкевича постарался граф Олсуфьев, ротмистр императорской гвардии.

— Графам оно и к лицу, — озлобленно усмехнулся Мацкявичюс. — Чем именитее пан, тем меньше у него человеческих чувств.

— А крепостные пана Милачевекого, имения Жодишкяй собрались, ксендз, возле сельского распятия и принесли присягу — никаких крепостных повинностей больше не выполнять. Вот каких людей воспитали панские розги.

— Верно, Лукошюнас, — поддержал ксендз и вдруг улыбнулся: — Не зря нас отцы учили: "Розга здоровью вредить не может, розга ум в голову вложит".

— Ну, теперь наша очередь, ксендз, — перебил Дымша. — Вот крепостные пана Скродского уже отказались идти на барщину.

Ксендз проницательно глянул на шляхтича:

— Это вы их взбунтовали, господин Дымша?

— Нет, сами, собственной головой до этого дошли.

— Оно и хорошо, что своей головой. Подстрекать их ни к чему. Успешнее всего поднимают их панские розги и обиды, чинимые царской властью. Об этом мы не должны умалчивать.

— Но появляются и подстрекатели, ксендз, — заметил шляхтич. — Недавно заявился ко мне с самого Биржам некий Мулдурас, беглый солдат. Прежде я встречал его у пана Белазараса. Удивляюсь, как он до сих пор не попался в лапы жандармам. Наверно, знаешь его, мастер Бите?

— Как не знать! — отвечал Бите. — Пан Белазарас сколько раз его выручал. Думаю, он сам свою голову жандармам в пасть сунет.

— И что же этот Мулдурас? — нетерпеливо допытывался Мацкявичюс.

— Оказывается, приволокся ко мне из села Шиленай, где разъяснял манифест крепостным Скродского.

— Такой ученый?

— Ах, ксендз! Наговорил кучу всякой бессмыслицы. Вбивал людям в голову, будто паны спрятали подлинный манифест, а огласили фальшивый.

— И те поверили?

— Ксендз, нет сегодня такой нелепости, в которую бы не уверовали люди.

— А это означает, господин Дымша, что жизнь становится невыносимой и народ начинает верить небылицам.

Мацкявичюс большими шагами прошелся по комнате и снова остановился у стола. Голос его зазвучал твердо и внушительно.

— Правильно говорят люди: манифест фальшивый, ибо не удовлетворяет их надежд. Подлинный манифест объявим мы! Да, господа. Наступит день — и он не за горами, — когда мы дадим людям и волю, и землю! Подлинный манифест уже составляется — под боком у царя. Это будет боевой манифест. Готовят его не императорские комитеты, по борцы за народное освобождение — Чернышевский со своими друзьями в Петербурге, проповедует его герценовский "Колокол" в Лондоне. Слыхали о них? Я преклоняюсь перед Герценом. Благородное сердце, светлый ум! — приподнятым голосом, со сверкающими глазами продолжал Мацкявичюс. — Погодите, кое-что вам покажу.

Ксендз вышел в соседнюю комнату и минуту спустя вернулся с несколькими тонкими книжками.

— Вот это "Колокол", — сказал он, кладя книжки на стол.

Он открыл одну книжку и, водя пальцем, прочел:

— "В Москве и губерниях непрерывно секут розгами крепостных, особенно дворовых, за то, что они толкуют об освобождении". Крепостному нечего ждать милости от царя и панов, — продолжал ксендз, вертя в руках книжки. — Три года назад в "Колоколе" прозвучал суровый голос: "Слышите ли, нуждающиеся, ваше доверие к царю — бессмысленно. Кому теперь доверять? Помещикам? Никогда! Они — заодно с царем, а царь их явно поддерживает. Доверяйте только себе, только силе собственных рук: точите топоры, и — за дело! Разрушайте крепостное право, как сказал царь, снизу!"

Стальная нотка зазвенела в голосе Мацкявичюса.

— Разве не замечательно? — обратился он ко всем. — Это то, что нам нужно и сегодня. Слова словно вырваны из наших сердец!

— А крепостное право упразднили и без топоров, и не снизу… — отозвался неуверенно Дымша.

— Это мнимая отмена крепостного права! — воскликнул Мацкявичюс. — Так отменили, чтобы розги остались! Верховный комитет по реформе и проектировал: упразднить крепостное право, а оставить порку! Казалось — это бессмыслица, враки. Послушайте, как отозвался на этот проект Герцен ровно три года назад.

Ксендз взял у Дымши книжку и прочел:

— "Если это правда, пусть же первый топор, который они, господа, заставят подняться этим постановлением, падет на головы преступников!" Сегодня мы видим, что это правда. Розги остались! Топор обрушится на головы преступников! — крикнул ксендз и стукнул книжкой по столу.

На лице Лукошюнаса, между бровями, обозначилась крутая морщинка, а узкие губы сжались еще крепче. Бите глядел вдаль, а Дымша нервно барабанил по столу. Акелайтис почувствовал, как холодная дрожь прошла по спине.

Мацкявичюс, понурив голову, закинув руки за спину, тяжелыми каблуками стучал по полу. Потом снова заговорил низким голосом:

— Крепостное право якобы упразднили, но розги оставили, а землю хотят обложить выкупом дороже, чем она того стоит. Три года назад, к сожалению, выкуп одобряли и издатели "Колокола". Но к их чести следует сказать — они сами опубликовали и такие слова протеста: "Как! Вы требуете, чтобы мужик выкупил свои человеческие права вместе с клочком земли, окропленной кровью и потом его и его отцов? Но скажите, ради бога, как, почему, за что крестьянин должен нести бремя выкупа?!" Сегодня мы видим, что так рассуждают и крестьяне в Литве. Ярость поднимается в сердцах наших людей. Мулдурас и ему подобные — вестники гнева и мщения. И мы — такие же глашатаи, господа, хоть и действуем иным путем. Наступит день, когда нашим землякам понадобятся наши слово и дело, жизнь всех нас. О чем задумались, господин Акелевич? — внезапно обратился он к молчавшему все время Акелайтису.

Тот встрепенулся, словно пробужденный от тяжелого сна.

— Я сам крестьянин и сделаю все, что потребуется для блага моих братьев, — патетически, как будто декламируя, заговорил писатель.

— Отлично, господин Акелевич, — одобрил ксендз, острым взглядом впиваясь в своего гостя. — Для блага братьев потребуется многое.

Смеркалось. Два окошка еще светились сероватой голубизной сумерек, большая печь белела у стены, но углы комнаты уже тонули во мраке.

Каждый из четырех людей, склоненных над столом, по-своему раздумывал о мрачном житье крепостных и взвешивал волнующие, мятежные мысли.

В серой тиши гулко раздавались шаги Мацкявичюса.

Дымша свернул карту и собрался уходить. Он переночует у пана Шилингаса, а завтра утром сумеет проводить Акелайтиса — у него есть дела к пану Кудревичу.

Вместе с Дымшей собрались и Бите с Лукошюнасом. Мацкявичюс проводил их на крыльцо, там они о чем-то еще потолковали, и ксендз вернулся в комнату.

 

IX

Мацкявичюс крикнул Марцяле, чтобы принесла огня. Вскоре появилась Марцяле с горящей свечой, поставила ее на стол и, затянув пестрые домотканые занавески, пошла закрывать ставни.

— Выпьем, господин Акелевич, еще по стаканчику? Поболтаем немножко, спать еще рановато.

Он налил чаю, сел напротив Акелайтиса и осторожно, вежливо, но пытливо принялся расспрашивать гостя о его прошлом и настоящем, явно желая как следует с ним познакомиться.

Да. Гость — из крестьян и этого не скрывает. Хорошо. Отец его участвовал в восстании 1831 года и умер на каторге? Интересно… Важно… Гость в юности терпел нужду, потом усердно учился. Тоже очень хорошо. Филолог, знает много языков, учитель, писатель… Замечательно, замечательно!

Но вот Акелайтис начинает рассказывать о своих знакомствах с дворянами, помещиками — и Мацкявичюс понемногу мрачнеет.

— Ксендз! — не мог сдержать своего пыла Аколайтис. — Мы должны развивать наш прекрасный язык, нам нужны литовские школы, литература, газета! А для всего этого требуются деньги. Откуда их взять? Я подсчитал: если бы в трехстах литовских костелах ксендзы каждое воскресенье собирали хотя бы по два ауксинаса, за год наберется пять тысяч рублей серебром. Если бы настоятели приходов, объезжая верующих с колядой, собирали бы по полушке с души, то вышло бы десять тысяч серебром. Хватило бы и на школы, и на книжки, и на газеты! Но это только мечты, ксендз, — кто этим займется? Паны Балинский, Крашевский, Киркор одного со мной мнения, но у них нет денег. А знаете, ксендз, кто дал деньги? Паны Огинский, Радзивилл, Карпис, Бистрамас, Шемета. Князь Огинский звал меня в Ретаву, собирался там учредить типографию для газет и книг. Только царь отказал в разрешении.

— А о чем бы вы, господин Акелевич, писали в этой газете? — спросил Мацкявичюс, сумрачно уставившись на гостя.

— Как это — о чем? Обо всем! Советы по хозяйству, научно-популярные сведения, разные чтения, песни, рассказы…

— А о чьих интересах, господин Акелевич, вы радели бы в газете?

Акелайтис не совсем понял Мацкявичюса:

— О чьих интересах? Об интересах всех читателей. Писал бы то, что людям полезно, учил бы их, просвещал.

Ксендз глядел так сурово и пронзительно, что Акелайтис стал путаться, терять уверенность в себе.

— А я вам скажу, господин Акелевич, — отчеканил Мацкявичюс, — за кого вы бы ратовали. За тех, кто вам деньги дает, кто милость оказывает, — за панов и правительство. Написали бы вы, что Огинский, Карпис, Чапский, Скродский, Кайсарова и иже с ними несправедливо угнетают своих крепостных? Высказали бы, что Манзей и Скворцовы — это палачи? Указали бы, что царь и его правительство поддерживают величайшее в мире беззаконие — крепостную зависимость, горой стоят за помещиков, а сельских жителей держат в темноте и нужде? Писали бы вы это, господин Акелевич? — Мацкявичюс подчеркивал каждый вопрос ударом кулака по столу.

Удивленно и растерянно смотрел Акелайтис на ксендза.

— Против правительства, ксендз, в газете — нельзя… Пришлось бы лавировать, приноравливаться… Против панов, помещиков — это, смотря по обстоятельствам. Без сомнения, наше сочувствие всегда на стороне крестьян. Но и паны панам рознь. Возьмем, к примеру, ре-тавского Огинского. Это не Чапский, не Скродский, не Кайсарова. Он печется о крестьянах. Крепостные у него хорошо живут, сыты, чисто одеты, не хотят никаких реформ, говорят, что Огинский для них как отец родной…

Мацкявичюс порывисто вскочил — даже стул перевернулся.

— Огинский?! — вскрикнул он, ударяя кулаком по столу. — А знаете, господин Акелевич, в чем разница между Огинским, Карписом, Скродским и Кайсаровой? А вот в чем: Кайсарова и Скродский считают, что выгоднее всего морить крепостных голодом и пороть розгами; Карпис думает, что полезнее освободить крепостных без земли, а потом их задешево нанимать; а Огинский полагает, что самый доходный для него крепостной — сытый. Кормленый вол тоже лучше тащит запряжку. Пан Огинский кормит крепостных ради собственной наживы. Спасибо ему и на том. Он — родной отец, которому крестьяне хотят вечно служить без всякой реформы? А знаете, чем Огинский внушил такую привязанность? Хитростью, ложью, обманом и насилием! Знаете ли, что у него в поместье каждый пятый — шпион и наушник? Попробуй только кто рот раскрыть против князя — уж помянет он тогда отцовскую руку пана. Загонят беднягу за тридевять земель или в рекруты забреют. Один батрак Огинского говорил против крепостного права: как убежал из рекрут, аж сюда примчался. Может, знакомы, господин Акелевич, с Лауринасом Ивинскисом? Он учительствует в Ретаве. Потолкуйте с ним, когда никто не слышит. Если он вам доверится, то подтвердит мои слова. Чапские, Скродские, Кайсаровы, Карписы, Огинские, графы и князья — все как пиявки питаются кровью и потом мужиков. Наступит день, когда крестьяне скинут их со своего тела, как клещей, и раздавят.

Он топнул ногой и растер незримых клещей кованым каблуком.

Перепуганный Акелайтис не смел возражать ксендзу. Но страстный порыв уже утихал, Мацкявичюс несколько раз прошелся по комнате, допил свой чай и уже спокойно обратился к гостю:

— Газета, господин Акелевич, безусловно нужна. Как же без газеты сплотить людей, как внушить им полезные идеи? Наши люди в разброде, а нужно им почувствовать себя сыновьями единого края — литовцами, нужно им осознать, что именно их объединяет, за что бороться. Издавайте, господин Акелевич, газету, только не на панов поглядывайте, а на своих людей — крестьян.

— О газете не я один хлопочу, — несмело возразил Акелайтис. — И господин Ивинскис собирается издавать "Айтварас", и епископ Валанчюс — "Странника", а меня приглашал редактором. Только власти не дали разрешения.

Мацкявичюс сурово нахмурил брови и снова повысил голос:

— Власти хотят, чтобы народ был темным. Того же самого желают и наши паны — шляхта и помещики.

Акелайтис ничего не ответил, хотя в глубине души не одобрял взглядов Мацкявичюса.

Ксендз налил чай гостю и себе и начал рассказывать:

— Знаете, пан Акелевич, наша с вами молодость во многом похожа. Я — сын бедняков и много горя хлебнул а юности, а очень жаждал учения. Когда мне еле минуло двенадцать лет, пешком добрался из Титувенай до Вильнюса. Мыл полы в монастырях, сколько вынес нужды и голода — только я об этом знаю. Но гимназию кончил. Тогда решил получить высшее образование. Без куска хлеба, от деревни к деревне, от местечка к местечку дошел я до Киева. Нашлись добрые люди и помогли мне. И тут вот, господин Акелевич, наши пути расходятся. Вы попали в компанию к панам, разъезжали по поместьям, обучали их детей, а я жил с беднотой, увидел людей Украины, угнетаемых панами. И понял, что во всех концах империи одна и та же нужда, те же оковы, та же дубинка.

Ксендз умолк, набил трубку, прикурил от свечи и, шагая по комнате, опять заговорил:

— Уже в те времена по всей Украине славился Тарас Шевченко, певец обиженных и порабощенных, сам вышедший из крепостных. Видел я его, слышал, вместе с украинскими горемыками пел его песни, призывающие восстать, порвать цепи, кровью завоевать вольность. Власти его сослали, сдали в солдаты, десять лет терзали в восточных степях и пустынях. Но он все претерпел. Теперь снова свободен. Вот нам образец, господин Акелевич. Я тоже выбрал горемык, чтоб влачить с ними нужду. Но я не поэт, не певец. Решил стать ксендзом. Кто еще в Литве может ближе подойти к крестьянам, чем ксендз? Я хочу добиться воли для крепостных, хочу, чтобы люди поняли свои обиды, поднялись на борьбу против гнета. Хочу, чтобы Литва вернула себе свободу! Этому делу я посвящаю все свои силы.

Он снова умолк, сел против Акелайтиса и, сосредоточенно разглядывая гостя, заговорил тихо, но убедительно и от души:

— Господин Акелевич, наступает время важных событий. Среди поляков — брожение. Скоро вспыхнет восстание. Мы должны этим воспользоваться. В одиночку ничего не сумеем добиться, а вместе с поляками сделаем немало. Кто знает? Поднимутся бедняки Украины, Белоруссии, наверно, и всей России. Тогда мы одержим победу. Только вместе с горемыками, вместе с крестьянами добьемся победы. Землю и волю крестьянам в освобожденном от императорского ига литовском государстве! Таков лозунг нашего восстания. Господин Акелевич, дворяне, помещики нам не братья. Они боятся и ненавидят мужиков. Только немногие шляхтичи прониклись демократическими идеями. Вот те — нам друзья. Господин Акелевич, перестаньте угодничать перед всякими огинскими, карписами, шеметами, а идите с нами, с простыми людьми!

Взволнованно слушал Акелайтис. Так вот каков этот странный ксендз! Благороднейшее сердце! Он вскочил и горячо пожал руку Мацкявичюсу. Слезы показались у него на глазах:

— Ксендз! Я — с вами! Я уже давно чувствовал, что иду по ложному пути. Я, хлоп, буду бороться за землю и волю! За восстановление Речи Посполитой!

Не понравилась Мацкявичюсу такая внезапная пылкость и слезливая чувствительность Акелайтиса, но ксендз виду не подал: позвал Марцяле, велел приготовить постель для гостя. Тем временем Акелайтис извлек из кармана своего пальто небольшую книжку и передал ее Мацкявичюсу:

— Ксендз, вы рассказывали о поэте крепостных. И у нас есть такой: Кристионас Донелайтис. Поэма из жизни крепостных "Времена года". Полистайте на сон грядущий. Через студента Гуцявичюса я заказал перепечатать ее в Клайпеде. Правильно ли я поступил?

Ксендз взял книжку, зажег вторую свечу, пожелал гостю спокойной ночи и удалился в соседнюю комнату. Усевшись на краю кровати, раскрыл книжку:

Ксендз изумился. Гекзаметр? Виргилиев размер? Продекламировал вслух начало первой эклоги:

…Любопытно, любопытно… И стал читать дальше, пропуская страницы и снова возвращаясь, и с середины, с конца и опять с начала; из его уст вырывались возгласы восхищения и удовольствия: эх, чтоб тебя!.. Чудесно!.. Но местами он брюзжал, раздражался, выходил из себя.

Эк, куда хватанул попик! К чертям такие поучения!.. Опять разливается панам на пользу!..

Захлопнув книжку, задумался. Экая мешанина! Конечно, много поучений. Но елейные назидания в одно ухо входят, из другого вылетают. А остается волнующая правда, которой много в этой книжечке. Хорошо, что Акелайтис заказал ее перепечатать. Образы книжки ярко возникают в сознании Мацкявичюса. Какая темная жизнь у этих униженных, обойденных людей! И все-таки — сколько в них стойкости, трудолюбия, сил, жизнерадостности! Дай им только ученье, свет, хорошую книгу в руки — и не сломить их никакому рабству, не раздавить никакому игу! Вот каковы люди Литвы! Незнакомый Донелайтис протянул ему, Мацкявичюсу, руку помощи, прочел мысли, таящиеся в его душе, и высказал их так просто, образно и ярко.

Мацкявичюс еще раз перелистывает книгу, кладет возле свечи и начинает расхаживать по комнате. Возбужденные чувства, новые мысли не дают ему усидеть. Он думает, как сделать жизнь более счастливой и светлой, как добиться того, чтобы люди сами боролись за такую жизнь. Вспоминает годы учения, прочтенные книги: "Гражина", "Конрад Валенрод", "Дзяды", "Пан Тадеуш" Адама Мицкевича! Они научили его любить Литву, томиться по свободе и вступить за нее в борьбу, А если бы такие книги были на литовском языке! Вооружить светлым сознанием народ Литвы! О поражении Мацкявичюс не задумывается, его не боится. Да и поражение может стать ступенью в дальнейшей борьбе, к полной победе. Таков путь Литвы. И неведомый ему до того Донелайтис загорается как яркий огонь на этом пути.

Потом задумывается об Акелайтисе. Он называет себя литератором, писателем. Но уж слишком слаб, легковесен. Пылкий, но нестойкий. Им завладеет тот, кто подойдет к нему последним. А нам нужны богатыри! Но вообще говоря — неплохой человек. Отлично говорит по-литовски, ловкий, предприимчивый. И простой — нравится людям. Кроме того, умеет писать. Может пригодиться. Надо его использовать для хорошего дела.

Лежа на диване, Акелайтис слушал, как ксендз возится у себя в комнате. Из-под дверей пробивается полоска света, наверно, читает. Наконец стукнули скидываемые сапоги — один, потом другой. Заскрипела кровать, полоска света исчезла. Минуту спустя послышалось ровное дыхание.

Акелайтис долго ворочался на своем ложе, пока наконец не уснул беспокойным сном, утомленный обилием впечатлений.

На другое утро, провожая гостя, Мацкявичюс говорил:

— Хорошо поступили, господин Акелевич, что заказали перепечатать. В этой книжке правильно рассказано о житье крепостных. Она поможет крестьянам уразуметь свои обиды.

Потом ксендз достал из кармана пачку бумаг:

— А тут несколько польских песен против правительства. Переведите. Они нам понадобятся.

Акелайтис взял, обещал перевести на литовский и, прощаясь, промолвил:

— Ксендз, недалеко от вас Шиленай пана Скродского, там живут Бальсисы. Замечательная семья. Старший сын Пятрас любит книгу, толковый. Может быть вам полезен.

Это подтвердил и Дымша, незаметно появившийся у калитки. Мацкявичюс задумался. Деревня Шиленай ему хорошо известна. Знает он и Бальсисов. Пятрас — старший сын. Рослый, крепкий. На таких парней у ксендза есть свои надежды, которых он еще никому не высказывал. И на этот раз он мысленно приметил: Шиленай, Пятрас Бальсис.

Проводив Акелайтиса с Дымшей, Мацкявичюс раздумывал. Сегодня понедельник — стало быть, свободный день. В костеле он обычно выполняет свои обязанности только по воскресеньям и пятницам. В другие дни разъезжает, якобы тоже по костельным делам, а в действительности, чтобы повидаться с людьми. Мацкявичюс вспоминает, что в деревне Белюнишкяй молодой крестьянин надорвался, поднимая дерево в панском лесу. Надо его проведать. Ксендз заходит в комнаты, из стола достает какие-то травы, порошки, оставленные накануне Дымшей, все сует в карман и накидывает серую пелерину.

У крыльца уже ждет запряженный жемайтукас.

Ксендз садится в повозку и рысью катит по дороге. Будет сегодня что послушать жителям деревни Белюнишкяй.

 

X

Пан Скродский вернулся из Шиленай мрачнее тучи. Проклятые хлопы! Перепороть всех подряд! А с этого чертова детины шкуру спустить, засечь насмерть. Какая наглость! И вдобавок — перед доброй половиной села и перед Юркевичем…

Юрист всю дорогу до поместья хранил сдержанное молчание, только в передней учтиво осведомился, не потребуются ли его услуги милостивому пану.

— Нет, — ответил Скродский, стараясь говорить спокойно. — Хочу еще вечером написать дочери. Завтра вы мне понадобитесь. Итак, до завтра.

Кивком головы он отпустил юриста, а сам заперся в кабинете. Никакого письма он не думал писать, но, упав в кресло, прежде всего попытался унять нервы. Подобный афронт, да еще в такой обстановке! Почему он не огрел этого негодяя тростью? И, словно озаренный магическим пламенем, всплыл образ парня. Пан нахмурился, стиснул веки и даже головой затряс, чтобы отделаться от наваждения. Но парень, как призрак, стоял перед ним со своей дубовой палицей, пожирая Скродского страшными глазами.

Помещик встал, несколько раз прошелся по комнате, достал из шкафа бутылку старого венгерского, налил хрустальный бокал и осушил до дна. Приятная теплота разлилась по телу, нервы успокоились. Он выпил еще, подошел к дивану, поправил шелковые подушки и растянулся. Поганая рожа детины исчезла, зато как живой возник образ этой синеокой, русой девы. Что за красотка! Прежде пан Скродский предпочитал брюнеток: волосы цвета воронова крыла, искрящийся взгляд, бледные щеки — игра контрастов… Но все эти цыганки — Кармен, Лукреции — ему прискучили. На склоне лет папа больше манит идиллическая красота светловолосых, голубоглазых. Старинные польские романтики так и изображали литовок, но чтоб подобные девицы водились среди его крепостных, на это Скродский никогда не рассчитывал. Это не просто литовка, а типичная северная Кримгильда. Он видит ее лицо и стан. Высокая, стройная, сильная, глядит на него перепуганными глазами, но синева их какая-то жесткая, стальная.

Пан Скродский мечтает. Забрать девицу к себе в поместье, поселить в хоромах. Какая получится чудесная горничная! Вышколил бы ее, нарядил — сам губернатор позавидует.

Но как ее взять? В прошлом году и вопроса бы такого не возникло. Приказано — исполняй! Теперь дело другое. Манифест лишил права обращаться с крепостными, как со своей собственностью. А самое главное — изменилась моральная атмосфера. Уже и до пана Скродского дошли вести о волнениях, вернее — мятежах крепостных. Да и сегодняшний случай в Шиленай! Этот головорез, без сомнения, рассвирепел из-за девки. А если насильно забрать девицу в хоромы? Такой разбойник способен поместье поджечь, ему, Скродскому, грозила бы смертельная опасность. Пример Галицин — поучительный и предостерегающий. Вот к чему приводят все эти реформы, либерализмы и демократизмы! И находятся ведь дворяне, которые все это одобряют. Не только одобряют — сами развращают и агитируют хлопов, как, например, Сурвила или пабяржский Шилингас. Даже ксендзы — скажем, Мацкявичюс в том же самом Пабярже. Надо как можно скорее довести это до сведения губернатора. Но сейчас пора закусить и отдохнуть.

Пан Скродский позвонил. Вошел семидесятилетний лакей Мотеюс, верный слуга семьи Скродских. Пан придирчиво оглядывает фигуру старика. Настоящее чудище! Плешивый череп, затылок, обросший зелёной гривой, запавшие глаза, обвисшие, как у бульдога, щеки и этот бурый, как слива, нос! Вся дворня знала: после каждого обеда и ужина Мотеюс опоражнивает остатки из панских рюмок и бутылок, а в дни приемов и пиршеств напивается до бесчувствия. Еще никогда старый Мотеюс не казался Скродскому таким отталкивающим. Как приятно бы увидеть вместо этого чучела стройную, прекрасную, сильную синеокую деву с русыми косами.

— Вечный неряха, — заворчал пан. — Фрак в пыли, жилетка заляпана, а манишка и воротник — смотреть противно… — И вдруг раздраженно рявкнул: — Не сметь больше мне в таком виде на глаза показываться!

Мотеюс выслушал равнодушно, словно все это говорилось не ему, и спокойно обратился с привычным вопросом:

— Чего изволит пан?

— Чаю принеси и закусить чего-нибудь полегче. Скажи Аготе — пусть приготовит постель. Хочу сегодня пораньше лечь.

— Слушаюсь, пан.

Мотеюс исчез и через минуту возвратился с подносом. Вслед за ним ввалилась дебелая, уже не первой молодости женщина, с целой охапкой подушек и одеял. Мотеюс, как истукан, встал в оконной нише, а пан Скродский ел и косился на хлопотавшую у дивана Аготу. Еще одна образина! А ведь всего десять лет назад была весьма аппетитной женщиной. Как она умудрилась расплыться, раздобреть и лишиться всех своих прежних прелестей? Какая досада!.. И образ стройной, синеокой, русоволосой девушки опять возник в воображении пана Скродского.

Приготовив постель, Агота пожелала пану доброй ночи и вразвалку выплыла из кабинета, не рассчитывая еще чем-нибудь угодить пану. Поужинав, пан Скродский приказал Мотеюсу зажечь трубку, жестом велел убирать, а сам сел в кресло, за маленький столик, где стояли бутылка старого венгерского и хрустальный бокал.

Из всех покоев пан Скродский больше всего любит свой кабинет. Гостиная и столовая слишком просторны, пусты и холодны, спальня напоминает ему о болезни жены и последних часах ее жизни, как и ее будуар. Библиотека и детские комнаты запущены, неуютны. Только когда приезжает сын или дочь и начинают появляться гости, хоромы оживают и веселеют.

Расположение кабинета очень удобно. С одной стороны — никем не посещаемая библиотека, с другой — неизменно пустующая спальня. Стеклянные двери ведут на садовую веранду. Этот второй выход, укрытый от нескромных глаз, во многих случаях оказывал пану Скродскому значительные услуги.

Кабинет обставлен богато и комфортабельно. Стены оклеены темно-коричневыми обоями, несколько старинных картин хороших мастеров, на дубовом паркете персидский ковер, у окна, в углу, секретер, посреди комнаты — круглый стол на четыре персоны, вдоль стены, недалеко от книжного шкафа, маленький столик с двумя мягкими креслами — любимое место отдохновения хозяина. У столика — трубка с длинным чубуком, в ящике — курительный и нюхательный табак и коробки с только еще входящими в моду сигарами. В шкафу, на боковой полке, — бутылка излюбленного паном венгерского, поднос и несколько хрустальных бокалов. Священный долг Мотеюса следить, чтобы венгерское не иссякало ни в погребе, ни в кабинетном шкафу.

Но важнейший предмет этой комнаты — большой, широкий, мягкий диван. Вместо спинки — старинный гобелен с идиллической любовной сценой из жизни пастушков. Овдовев, пан Скродский отрекся от удобств своей спальни и, как сам говаривал в шутку, избрал это аскетическое холостяцкое ложе ради телесного здравия и спасения души…

Оставшись один, Скродский сел в свое любимое кресло, налил бокал венгерского, потянул глоток и, посасывая трубку, задумался о своем положении. Как бы его ни успокаивал Юркевич, все равно эти реформы не дают пану покоя, словно въедливое колотье в боку, которое ой ощутил, возвращаясь домой как раз в день обнародования манифеста. Не говоря уже о серьезных хозяйственных вопросах, пошатнулся и повседневный домашний порядок.

Прежде всего — челядь, дворня. Их отношение к пану изо дня в день меняется к худшему. Мотеюс и Агота, правда, по-прежнему верны пану Скродскому. Куда деваться этим старым чучелам? А лучше бы они сгинули, ибо какой от них толк! Управитель с экономкой тоже не уйдут, потому что обкрадывают его, как могут. Кучер Пранцишкус и садовник Григялис, оба из хлопов, уже задирают нос и ворчат о прибавке жалования. Особенно строптивым стал Пранцишкус. Начинают своевольничать дворовые парни и девки. Управитель сказал — их подстрекает этот проходимец коновал Дымша. Прикажу его затравить псами или в полицию сдам!

Приходят в расстройство и личные, интимные дела самого пана. До сих пор он в своем поместье распоряжался крепостными, как феодал, как царек. Мог не только искалечить, лишить жизни, но и выменять, продать, разрешать или воспрещать браки, приказать холопу взять ту, а не другую жену, холопке — выйти замуж за этого, а не за иного. Такие права вносили услады в горькое одиночество вдовца. Немало тут перебывало всяких девок, моливших о панском согласии на замужество с крепостным парнем. Пусть выходят — ему не жалко! Правда, управляющий говорил: не следует им позволять чрезмерно плодиться, в поместье достаточно уже рабочих рук, а лишние рты только понапрасну хлеб переводят, разоряют самих мужиков и мешают им работать.

Пользуясь своими прерогативами, пан поближе приглядывался к этим девкам и знакомил их с обязанностями брачной жизни. Вообще-то среди них редко попадались интересные экземпляры. Чаще всего, покорные и пугливые, как овечки, они отдавались без особого сопротивления, почти всегда плакали — и это больше всего раздражало. Однако некоторые упирались весьма стойко и яростно. Еще прошлой осенью он, так и не совладав с одной бесноватой девкой, которая кусалась и царапалась, будто дикая кошка, выбросил ее и велел выпороть.

С этим связаны очень неприятные происшествия — пан Скродский не любит их вспоминать и старается поскорее придать мыслям иное направление.

И сейчас, чтобы отделаться от назойливых, почему-то вдруг всплывших воспоминаний, паи снова силится представить себе встреченную на дворе Бальсиса девушку. Наконец, намечтавшись и выпив вина больше, чем обычно, он зовет Мотеюса помочь раздеться.

И в мягкой постели пан Скродский долго не мог уснуть. Перед его глазами витал образ девушки, но рядом все настойчивее мерещился непокорный детина. Вот уже оба вперили в него свои взгляды. Девушка смотрит со страхом и удивлением, а парень — с угрозой, ожесточенно. За ними — другие крепостные. Не только из Шиленай, но и из Палепяй, Юодбалян, Карклишкес — их целая толпа, и она все растет, клокочет и гудит, как море. Впереди, сразу же за синеокой красоткой и парнем с дубиной, сгрудились обесчещенные паном девушки и та, что кусалась и царапалась, как дикая кошка. Хлопы надвигаются все ближе. В руках у мужиков дубины, вилы, топоры. Над головами зловеще сверкают косы, пламенеют факелы. Небо багровеет от зарева. Горит поместье — его Багинай.

— Галиция, Галиция!.. Хлопский бунт… Резня панов… — в ужасе бормочет пан Скродский. И видит, как непокорный детина замахивается колом, чтобы ударить его по голове…

Пан Скродский приходит в себя, понимает, что лежит на привычном месте, в кабинете. В комнате темно, только проникший сквозь край портьеры лунный свет яркой полосой падает на красное шелковое одеяло.

Пан знает — теперь он долго не уснет, если не походит и не разгонит кровь. Сунув ноги в шлепанцы, кутается в теплый халат и выглядывает в окно. Лунная ночь, но беспокойная, ветреная. Вокруг луны белесый венчик — предвестник перемены погоды. У веранды скрипят ветви еще не распустившихся кустов сирени. Из сада и парка вместе с порывами ветра доносятся странные, неприятные посвисты, шорохи, завывания.

Пан Скродский раздумывает о своем видении.

— Неужели я спал? Сон или просто кошмар?.. В этом что-то пророческое…

Да, он бредил галицийской бойней. Ему хорошо известны те страшные события. Это произошло ровно пятнадцать лет назад.

— Слишком много выпил на ночь венгерского. Тяжелое вино! От тоге и мерещатся всякие ужасы. Э, плевать мне на хлопов!.. Здесь не Галиция. Царская власть не допустит, — успокаивает себя пан.

Выпрямившись, потягивается, проходит по комнате, поправляет портьеру, ложится на правый бок и вскоре засыпает.

Наутро, пока пан еще почивал, управитель Пшемыцкий, сопровождаемый работником Рубикисом, по прозвищу Рыжий, осматривал хлева, гумна, сеновалы и прочие хозяйственные постройки. За зиму во всяких закутках набралось много хлама, который до начала страды нужно уничтожить, убрать или сложить.

Зайдя за сеновал, они очутились у навеса в самом отдаленном и запущенном углу поместья. Навес зарос лозой, терновником, орешником, можжевельником. Прошлогодние стебли чертополоха, полыни, купыря, конской капусты торчали, извивались на дорожках, и поэтому место казалось еще мрачнее.

Оба остановились возле четырех корыт странного вила. Вырубленные из толстых бревен, корыта были длиннее человеческого роста. С одного конца по обеим сторонам прикреплены две подтужины, на другом конце в двух пядях от края обе стороны выдолблены, и опять сбоку путы. Из-за этого корыта похожи на кресты.

Подойдя поближе, управитель толкнул ногой одно из них — надтреснутое.

— Это почини, Рубикис, — обратился он к работнику. — Тут немного и нужно. Прибьешь с концов по дощечке, и будет держаться.

Работник тупо и равнодушно оглядел поврежденное корыто, махнул рукой и сплюнул:

— Стоит ли, пан? Хватит и трех.

— Лучше чтоб четыре, — настаивал управитель. — В этом году много работы предстоит. Увидишь, как все село сюда пригоним! По четыре сразу — дело быстрее пойдет и крика поменьше.

— Уж я один не управлюсь, пан, — криво осклабившись, сострил Рубикис. — Придется пану мне помогать.

Управитель вознегодовал:

— За подобные слова, дуралей, приказать бы тебя самого растянуть в корыте и выпороть до крови!

Управляющий — шляхтич. Он охотно попотчует крепостного плеткой, отвесит оплеуху, толкнет ногой, но пороть в корыте — это работа для палача, пожалуй, еще для войта или десятского, но не для него, пана Пшемыцкого, не для его шляхетского гонора!

Рыжий не очень разбирается в этих гонорах. Управитель — начальник, почему ж ему людей не пороть? Лучше всего бы сечь самому пану Скродскому! Рыжий удовлетворен и даже гордится своими обязанностями кнутобойца поместья. Раз ему поручено сечь — стало быть, и он начальник, пан.

В этой округе Рыжий — чужак. Прошлой весной забрел неведомо откуда, ничего о себе не рассказывает. Одни предполагают, что он беглый солдат, другие — что какой-нибудь вор, грабитель или убийца. Достаточно на него взглянуть, и сразу подумаешь: вот отличный палач! Кнутобойца в поместье тогда не было, все избегали этой работы, а кого заставляли, тот бил жалостливо, легкой рукой. Такая порка особенно не пугала. Рубикис-Рыжий отличился с первого раза. Те, кого он порол, орали, выли и хрипели, как поросята под ножом. С тех пор и был устроен этот отдаленный навес.

Осмотр закончен. Три корыта оказались в исправности. Только не заменить ли подтужины ремнями с застежками, как в поместье Калнаберже? Тогда сподручнее работать.

Рубикис снова махнул рукой и сплюнул:

— Можно, пан, и ремнями. Крепче. Путы иногда слабину дают, загнивают. Порешь крепкого мужика — он натужится и раздерет.

Управитель поморщился и тут же забраковал собственное предложение:

— Так-то так… Но где теперь достать такие ремни? И расходы лишние. Э, сойдут и путы. А тут что? Мыши прогрызли? — заинтересовался пан Пшемыцкий, заметив в одном корыте словно выскобленный угол.

Рыжий снова осклабился, и в его глазах впервые сверкнули огоньки.

— Не мыши. Это та девка выгрызла, которая потом в колодец кинулась. Стерва!..

Управитель поспешно отвернулся и провел рукой по лицу. Отвратительные воспоминания!.. Конечно, Рубикис имеет в виду Евуте Багдонайте из Карклишкес. Девка утопилась. А на ней еще хотел жениться Пранайтис. Эх, эта необузданность пана Скродского!.. Врагов себе плодит из-за девок. После того отвратительного случая ксендз Мацкявичюс закатил такую проповедь, призывая мщение небес, что весь костел распустил нюни, а некоторые помещики, вроде хлопоманов Сурвилы и Шилингаса, даже прекратили со Скродским соседские отношения. А Пранайтис! В такие беспокойные времена этот головорез еще бог весть что натворит с отчаяния! Эх, нехорошо поступает пан Скродский, неразумно…

Расстроенный Пшемыцкий собирался уже уходить, но еще обернулся к работнику:

— Рубикис, выгреби весь этот хлам. Нужно чистоту навести перед страдой.

Под навесом действительно валялись всякие ветки, обломанные веники, а у стены лежали пучки ракитных и ореховых прутьев.

— Пригодятся? — спросил управитель.

— Куда там! Высохли, легкие, ломаются, к телу не пристают, — пояснял Рыжий. — Надо новых нарезать. Сочных.

— Ну, уж ты смотри.

Поощрив Рыжего, Пшемыцкий оставил его, а сам пошел на сеновал проверить запасы кормов. Здесь его встретил Пранцишкус. Кучер ничего не сказал, но по лицу, хитро прищуренным глазам, выпяченным губам и по всему его виду можно было догадаться: он что-то знает.

— В чем дело, Пранцишкус? — осведомился управитель. — Опять что-нибудь с лошадьми?

— Не с лошадьми, — помолчав минуту, заговорил кучер. — Войт с приказчиком весть принесли Палепяй, Юодбаляй и Карклишкес отказываются на барщину выходить. Хороший почин сделали шиленцы.

— Проклятые хлопы! — выругался управитель. — Самое время для пахоты.

— Дураки были бы, ежели бы вышли, — огрызнулся Пранцишкус. — Пусть пан их на чинш переведет, повинности снимет, за работу награждение выдает. Тогда — пойдут. У Сурвилы давно уж так.

Управитель обозлился.

— Много вы понимаете, бараньи головы, в этих чиншах! Розог вам всем, вот и награждение. Ой, придется Рубикису еще четыре корыта смастерить.

— Как бы тебе самому туда не лечь, — проворчал Пранцишкус. — Такого еще мало в корыте растянуть. Повесить на сухом суку! — И, отвернувшись без всякого уважения, закинув голову, он принялся разглядывать небо, будто чуя перемену погоды.

Действительно, погода менялась. Солнце на юго-востоке еще светило, но как-то тускло и не грея. Небо кое-где еще синело, но жидкий покров тумана, сгущаясь, собирался в разрозненные тучи, похожие на торчащие перья. Ветер, до той поры дувший с юга, теперь задул с севера, и на краю неба, вдоль земли, как стена, маячила тяжелая, темно-серая полоса.

Управитель, вызвав войта и приказчика, отправился в хоромы доложить пану, что примеру Шиленай последовали три остальные деревни — стало быть, все крепостные поместья Багинай. Пан уже позавтракал и совещался в кабинете с Юркевичем. Поутру он встал раздраженный и сердитый. Ему еще ни разу не приходилось ломать себе голову над подобными вопросами. Когда войт рассказал, что крестьяне Палепяй, Юодбаляй и Карклишкес отказались от работы, пан Скродский окончательно разъярился. Управитель скорбел, что останутся незасеянными яровые. А Скродского особенно бесит неубранный парк, сад, пруд, запущенная яворовая аллея. Приедет из Варшавы дочка, а может, и сын — гусарский офицер, начнут наезжать гости, придется налаживать отношения с соседями, а тут — бунт!

Как принудить хлопов работать? Вызвать войска для экзекуции по примеру генеральши Кайсаровой, графини Платтер, князя Мирского?

— Как полагаете, пан Юркевич?

Вызывать солдат юрисконсульт пока что не советует.

— Прежде всего попытаемся их успокоить не столь крайними мерами. Крестьян кто-то подстрекал. Устраним и накажем прежде всего зачинщиков. Взять хотя бы и вчерашний случай. Этот Пятрас Бальсис, или как его… — обращается Юркевич к управителю.

Пшемыцкий поддакивает. Да, в Шиленай — Пятрас Бальсис, в Палепяй — Юозас Пранайтис, в Карклишкес — Дзидас Моркус. Шныряет тут и этот коновал — ветеринар Дымша, и Стяпас Бальсис, лакей хлопомана Сурвилы. Вообще развелось много опасных людей. Особо мятежные настроения возбуждает и ксендз Пабяржской филии Мацкявичюс. И почему епископ Волончевский не упрячет его в какой-нибудь монастырь?

Скродский просит Юркевича — пусть он письменно затребует от кедайнского исправника присылки станового с полицией, чтоб арестовать и доставить в поместье тех, кто баламутит крестьян, а прежде всего — Пятраса Бальсиса.

— Я уж буду знать, что с ними делать, — грозно закончил Скродский. — А подробнее о положении надо сообщить губернатору.

Тем временем Пранцишкус осмотрел конюшни и пошел в хоромы спросить, когда сегодня пану потребуется верховой конь. У сеновала кучер видел, как Рубикис лазил по кустам — верно, розог ищет. Проходя мимо барской веранды, Пранцишкус разглядел: паны, усевшись за столом, слушают войта с приказчиком, а те, наверно, рассказывают, что еще в трех деревнях мужики отказались от барщины. Злорадством загорелось сердце Пранциш-куса, и вспомнились слова песни, услышанной от Пятраса Бальсиса:

Выслушав войта и приказчика, все разошлись: Юркевич — к себе в комнату писать послание исправнику, а Скродский пожелал перед обедом прогуляться. Через веранду он спустился в сад и по просохшей дорожке зашагал в парк. Прогулка благотворно подействовала на нервы. Вернувшись, он попросил юриста прочесть заготовленное письмо. Послание показалось пану отлично составленным. Завтра утром отправит его в Кедайняй.

На обед Скродский распорядился пригласить, кроме Юркевича, и управляющего. Все-таки шляхтич, человек неглупый, ведет себя тактично, знает свое место. Такими приглашениями пан иногда оказывал ему милость. В столь тревожное время важно собрать вокруг себя надежных людей. Перед обедом все трое выпили по большой чарке специально очищенной водки с корешками, которая весьма полезна для пищеварения пана Скродского. К обеду пан велел подать мозельского. Казалось — помещик рад, что избавился от насущных забот.

К концу обеда пан Скродский шутливо затронул фривольную тему о преимуществах и недостатках холостяцкой жизни. Ведь все трое были холостяками.

— Заметили ли вы вчера, — обратился помещик к юристу, — во дворе у этого хлопа девицу изумительной красоты?

Юрист галантно усмехнулся:

— Надо было быть совершенным слепцом, милостивый пан! Типичная красавица — блондинка. Следует поздравить вас с подобной находкой.

Тут Скродский с притворной суровостью поглядел на управителя:

— Зато трижды виновен пан Пшемыцкий, укрывавший от меня такое сокровище.

Но управитель возражал, что не знает никакой особенной красотки в Шиленай.

— Нерадиво выполняете свои обязанности. В наказание извольте немедленно разузнать, кто она такая, и придумайте для нее подходящую службу в покоях. Агота уже совсем состарилась.

Обед закончили, весело перешучиваясь на холостяцкие темы.

 

XI

Подходила к концу вторая неделя, как у крестьян поместья Багинай возник спор с паном. За это время на барских полях не показывался ни единый пахарь, никто не спешил с повинностями к войту или к управителю. В имении, правда, не очень сокрушались из-за полевых работ. После ясного, солнечного начала апреля погода вдруг испортилась. Северный ветер днем гнал сивые, низкие тучи с порывами снега и града, а по ночам, когда небо прояснялось, стужа обжигала начавшие было раскрываться почки.

Боязливо глядели крестьяне на грозно хмурившееся небо, на подкошенную заморозками траву, на последнюю охапку сена в сарае, на таявший запас яровой соломы. Выгнанные в поле овцы еще кое-как кормились, лазая под кустами и вдоль пашен, волы с грехом пополам довольствовались смесью ржаной и овсяной соломы.

Но коровы с запавшими боками и выступавшими ребрами, с заострившимися спинами еле держались на ногах. Понурив головы, жалобно мычали и печально косились на женщин, которые утром и вечером пытались их подоить.

А в лачугах, притиснув носы к закоптелым окошкам, ждали изголодавшиеся ребятишки. Возвратись в избу, матери ставили подойник на лавку, а дети устремлялись к нему с глиняными кружками. Если в подойнике оказывался глоточек-другой молока, его сливали в бутылку и давали младенцу, с жалобным визгом сучившему ручками и ножками в колыбельке. Если же не оказывалось и этого, мать нажевывала хлеба, иногда подмешивая макового сока, и завязывала в тряпицу. Жадно сосал малыш жеванку, а потом спал до обеда.

В избах и во дворах никто не хотел ни за что браться, день ото дня ожидая погоды и настоящего начала страды. Крестьяне по целым дням просиживали в хатах, в при-клетках, в сушильнях, потягивая трубки, то перекидываясь словечком, то поглядывая на небо, гадая о завтрашней погоде. Редко случались прояснения — солнце, уже высоко поднявшись, вдруг сквозь расщелину в тучах бросит струю света и тепла, или же неожиданно на закате распогодится, и пробудится надежда, что, может, завтра ветер переменится, вернутся вёдро и тепло, труд и радость.

В такие дни томительного ожидания крестьяне Шиленай и других деревень все чаще стали проведывать соседей, особенно если их лачуг достигало какое-нибудь необычное известие из отдаленных мест и вызывало то бодрость, то отчаяние и страх.

А слухов распространялось все больше, не только со стороны Паневежиса, Укмерге, Расейняй и Шяуляй, но и из дальних мест Литвы — Зарасай, Биржай, Каунаса, а иногда из Вильнюса, из-под Курляндии, с Занеманья и далекого Жемайтийского взморья. Слухи переходили из уст в уста, переползали из местечка в местечко, из села в село, то исчезая бесследно, то разрастаясь, словно тучи перед грозой.

Находились люди, которые своими глазами видели толпы взбунтовавшихся крепостных, пылающие поместья, убитых панов или опустошенные драгунами села, засеченных насмерть крестьян. Отыскивались всезнайки, собственными ушами слышавшие подлинную царскую грамоту, по которой людям предоставлена полная свобода и обрабатываемая ими земля безо всяких платежей и повинностей. Такие призывали крестьян не заключать никаких грамот с помещиками, ибо это поведет к увековечению крепостного ярма, к новой панщине, к еще большему панскому произволу.

В холодный, ветреный день, после обеда Бальсисы — отец и оба сына — трудились на гумне и в сушильне, где еще с осени и зимы валялись ветки, солома; во дворе у заборов торчали груды мусора и сухих стеблей. Бережливый и осмотрительный старик Бальсис велел что годится — использовать для подстилки, что не надобно — сжечь.

За работой никто не заметил, как через калитку во двор осторожно проскользнули четверо дюжих мужчин. Двое жандармов остались у ворот, а два стражника кинулись в сушильню, где Пятрас, сидя на корточках, разводил огонь в печи. Не успел он оглянуться, как ему заломили руки за спину и связали веревкой. Напрасно Пятрас отбивался и звал на помощь. Подоспели жандармы, и все вчетвером потащили арестованного на улицу. Тем временем по грязи подъехала большая повозка, на которой, кроме возницы, сидел еще один стражник. Лошади остановились, стражники и жандармы закинули Пятраса на подводу — связанный, он уже не мог сопротивляться. Отец и брат Винцас оторопело глазели. Все это случилось так неожиданно и скоропалительно.

Пятрас еще успел крикнуть брату:

— Беги к соседям, дай знать в Палепяй.

С палепяйским Юозасом Пранайтисом они недавно уговорились: ежели кого-нибудь схватит полиция — не поддаваться и друг друга выручать.

Жандармы сели рядом с арестованным, стражники встали по бокам повозки. Возница хлестнул по лошадям, и те шагом потащили подводу к поместью.

Винцас, задыхаясь, вбежал к Норейкам:

— Пятраса арестовали!

— Кто?! Где?! Что ты!.. — зашумело несколько голосов.

Винцас, заикаясь, рассказывал. У Норсек были еще Казис Янкаускас, Ионас Кедулис, Дзидас Моркус из Карклишкес, смелый парень, люто ненавидевший Скродского и всю его челядь.

В ту же минуту вбежала Катре. Она видела все.

Ломая руки, Катре закричала:

— Гонитесь!.. Отбейте!.. Скродский его насмерть запорет!

Все повскакали, наперебой заговорили, закричали, заспорили.

— Как отбить?.. С жандармами драться?! Одолеем ли? Они стрелять будут!.. Ребята, давайте верхами гнаться! Наперерез!.. В Карклишкес дать знать!.. Винцас, скачи в Палепяй! Дзидас — в Палепяй!.. Не поспеем — уже вечер!

Катре не отставала от Моркуса:

— Дзидас, сделай что-нибудь! Без тебя ничего не выйдет. Забирай Винцаса и Казнса, скачите в Палепяй. Пранайтис пособит. Вы ведь друзья. И другие к вам присоединятся. Скродский Пятраса ненавидит — запорет, замучает!..

Слезы навернулись у нее на глаза.

Упершись плечами в стену, Дзидас понуро уставился в землю и о чем-то напряженно размышлял, даже лоб покрылся испариной. Вдруг он поднял голову и успокоительно похлопал Катре по плечу:

— Не хнычь. Я знаю, что делать. Небось вырвем его хоть бы у самого черта из лап!

В глазах Дзидаса сверкала отвага.

— Ребята! — крикнул он, заглушая галдеж. — Времени у нас в обрез. Ежели не отобьем по дороге, так хоть задержим, чтобы попозже до имения добрались. Ночью пороть не станут, а до утра мы свое сделаем. Винцас, Казис, ну, кто там еще? Ионас! Садитесь на коней и скачите вдоль лугов наперехват. Поспеете. Пока они кругом грязищу объедут, вы — уже там. Знаете, за кустарником через канаву мостик перекинут? Быстренько его разберите. Канава полна воды. Там они и застрянут. Топоры прихватите. Живо! Прямо по лугу! Один пусть гонит в Палепяй к Пранайтису. А мы — за ними следом.

Винцас Бальсис, Казис Янкаускас и Ионас Кедулис ухватили топоры и ломы, сели на лошадей и поскакали.

Весть об аресте Пятраса уже облетела всю деревню. Народ толпился — кто возле Бальсисов, кто возле Нореек. Бабы вопили и причитали, мужчины сгрудились вокруг Дзидаса — он был известен как смекалистый парень, а его решительность всем была по душе. Село грозно гудело, как растревоженный пчелиный улей. Не было двора, откуда кто-нибудь не побежал бы к Бальсисам или к Норейкам. Лишь двор Сташиса казался вымершим. Оттуда никто не появлялся на улице, никто не торчал у забора или у ворот. Только сам Сташис из-за подпорки хлева осторожно подглядывал, что творится у соседей.

Дзидас отобрал еще пятерых охотников пешком гнаться за полицейской повозкой, не спуская с нее глаз. Кто сунул за пояс топор, кто ухватил лопату, кто — кол, и по трое с обеих сторон дороги быстро зашагали в сторону поместья.

Солнце уже близилось к закату. Как часто бывало теперь об эту пору, небо на западе стало проясняться. Сквозь бледные просветы в тучах прорывались сверкающие, как золото, зори. Подмораживало. Жидкая грязь на дороге застывала, лужицы покрывались тоненькой исчерканой ледяной коркой. Идти по обочинам становилось легче: нога не увязала и не скользила, грязь не прилипала к обуви. Шестеро мужчин быстро шагали, укрываясь за стволами придорожных деревьев, за кустарником.

Немного спустя они увидели на середине дороги повозку. Она с трудом двигалась, еле выдирая колеса из застывающей грязи. Шестеро замедлили шаг. На повозке, кроме возницы, сидели трое, еще трое шлепали по бокам.

Дзидас грозно взмахнул своей дубиной.

— Ребята, — зашептал он, — мы бы их — голыми руками!

— Чтоб только наши поспели мостик разобрать, — отозвался Норейка.

Дзидас в этом нисколько не сомневался:

— Поспеют. Верно, они уже там.

Повозка еле ползла. Слышно было, как возница ругает и хлещет коней. Двое слезли с воза, чтобы лошадям стало легче. Дзидасова шестерка остановилась под деревьями переждать, пока чужаки немного отдалятся. Дорога была совершенно пуста, завывал пронзительный ветер, на западе просветы в тучах расширились и показался красный, как раскаленный уголь, край солнца. Но на земле от этого стало еще темнее и сиротливее. Огромные черные тени потянулись по полям и лугам, а вся окрестная долина утонула в сумраке.

На повороте повозка скрылась из глаз. Шестеро снова прибавили шагу. Большак исчезал в кустарниках. Ничего не было видно, но ясно слышались голос возницы, хлопанье кнута и фырканье лошадей.

Минуту спустя крестьяне вздохнули с облегчением. Они добрались до луга, откуда под прикрытием кустов ольхи и ракиты можно было незаметно наблюдать за повозкой. Ров и мостик уже где-то неподалеку.

Внезапно из ракитного куста вынырнул Винцас Бальсис.

— Ну, как? — спросил Дзидас. — Удалось?

— Удалось, — прошептал Винцас. От волнения у него дрожали руки, сжимавшие палку.

— Сколько вас там?

— Пятеро.

— Пранайтис тут?

— Тут. В кустах, при дороге, недалеко от мостика.

Дзидас остановил своих:

— Ребята, у кого нож?

Нож оказался у Винцаса.

— Ладно. Как только набросимся на жандармов и стражников — кидайся к Пятрасу и перережь веревку.

Все сжали дубины. Норейка вытащил топор. Но Дзидас предупредил:

— Ребята, осторожно — насмерть не бейте. Меньше будет беды. И надобности в том нет. Смотрите, как бы они не выстрелили. Хватайте их за пистолеты. Только Пятраса освободим — обратно в кусты, и каждый кто куда. Винцас, ступай к своим. Вы сами не начинайте — обождите нас. Слушайте, когда сова крикнет. Это — знак.

Винцас исчез в кустарнике, а шестеро осторожно, издалека огибая повозку, быстро двинулись ко рву. Спрятались в ракитнике недалеко от большака и того места, где недавно находился мостик, а теперь только бревна, чурбаки и обрезки досок валялись на берегу. Ров шириной сажени в две, полный клокотавшей воды, стал неодолимым препятствием и для пешего, и для подводы. Солнце совсем зашло, в долине сгустился сумрак.

Вскоре у канавы остановилась повозка. Послышались проклятия:

— Что за дьявол!.. Моста нет! Водой снесло?.. Ну и порядки!.. Что теперь делать? Эх, сволочье!

Жандармы и стражники, нагнувшись, глядели в воду, рассуждали и советовались, позабыв о пленнике на возу.

Вдруг в кустах заухала сова. Кучка мужчин, словно выросшая из-под земли, сразу кинулась к стоявшим у канавы. В то же мгновение двое жандармов кубарем свалились в воду, а стражники беспомощно отбивались от облепивших их теней.

Винцас бросился к повозке и перерезал веревку на руках у брата. Пятрас скатился с сиденья, подбежал к дерущимся, сгреб в охапку стражника и швырнул в ров. Но тут воздух прорезал свист. Пранайтис с Дзидасом оттолкнули Пятраса, охваченного боевым задором, другие тоже метнулись в кусты, затрещали сучья, загудела земля под конскими копытами. Нападавшие, как призраки, скрылись во мраке.

Выкарабкавшиеся из канавы конвоиры, ляская зубами, подпрыгивали, отряхивались, размахивали руками, грозились неведомо кому и ругались непотребными словами. Как добраться через этот проклятый ров до поместья? Оно тут же, поблизости. Наконец удалось перекинуть над водой одно из уцелевших бревен и перелезть на ту сторону. Возница повернул обратно в поисках кружной дороги.

Управляющий Пшемыцкий, проверив перед сном запоры, спешил в свою комнату во флигеле — уже совсем стемнело и очень похолодало. Вдруг ему показалось, словно от дороги кто-то бежит. Он разглядел в темноте пятерых мужчин. Напуганный пан Пшемыцкий юркнул в свое жилище, поспешно заперся и подпер двери. В такое тревожное время как не испугаться, когда ночью к тебе бегут пятеро неизвестных!

Крепкие удары в дверь, сопровождаемые не менее крепкими выражениями, убедили управителя, что он опасался не зря. Некоторое время Пшемыцкий стоял за печкой, не отзываясь, но стук стал таким грозным и настойчивым, что дольше молчать показалось невозможным.

— Кто там? Чего надо? — спросил он наконец, придавая голосу суровый оттенок.

— Жандармский вахмистр из Кейдан и сурвилишкская полиция! Отворяй, черт подери, мы промокли, закоченели! Живо, а то двери высадим! — орал скрипучий голос.

Управитель еще колебался, но на шум подоспели Мотеюс с Пранцишкусом и подтвердили, что в дверь стучатся блюстители порядка.

Пшемыцкий открыл, пятеро мужчин ввалились в комнату, а за ними показались изумленные лица Мотеюса и Пранцишкуса.

Управляющий был весьма озабочен происшествием у канавы. Мостик еще днем был в целости, он сам ездил верхом по этой дороге. Ясно — организован налет, чтобы отбить арестованного. Налет удался. Необходимо немедля доложить пану Скродскому. Еще, чего доброго, могут и на поместье напасть.

Но прежде всего надо оказать помощь пострадавшим.

Он повел их на кухню, велел Аготе затопить большую печь и отыскать сухую одежду. Затем поспешил к Скродскому.

Помещик с юристом, напившись чаю, сидели у маленького столика за бутылкой венгерского. Скродский курил свою длинную трубку, а Юркевич, разложив карты, объяснял правила новой игры, входившей в моду. Услышав от управителя, что неизвестные отбили Бальсиса, оба пана слов не нашли для выражения гнева и изумления. Юрист откинул карты, а пан Скродский в волнении осушил хрустальный бокал до дна.

— Тысяча чертей! — воскликнул он наконец. — Если так дальше пойдет, то скоро дождемся судьбы галицийских помещиков 1846 года. Ведь очевидно — это дело рук хлопов. Представьте себе, пан Юркевич, что бы могло случиться, если бы полиция успела доставить сюда этого одержимого! Мужики, наверно, напали бы на имение. Может, мы бы теперь уже заживо пылали, пан Юркевич! Я допустил ошибку, приказав привезти сюда этого молодчика.

Напрасно Юркевич успокаивал взволнованного помещика. В последнее время галицийский кошмар преследовал его не только ночью, но и днем.

— Теперь уже без батальона солдат не обойдемся. Как полагаете, пан Юркевич?

Юркевич полагал, что прежде всего надо тщательно расследовать все обстоятельства, установить виновных, а затем, разумеется, прибегнуть к решительным мерам. Возможно, завтра придется писать новую бумагу кедайнскому исправнику, а то и губернатору с требованием помощи. Скродский с этим согласился.

Управитель вышел проверить, как Агота ухаживает за пострадавшими. Перед этим он заручился разрешением пана поднести им закуску и водки и устроить на ночлег в имении.

На кухне в большой печи весело потрескивали поленья, было тепло и уютно. Жандармский вахмистр Федоров, становой Стороженко и еще один жандарм, которого все называли Палкой, успели переодеться и грелись у огня. Тут же дымились их брюки, разложенные на лавке для просушки.

Вахмистр Федоров, тучный и приземистый, с подкрученными кверху черными усами, черной бородой и подстриженными ежиком волосами, вел себя здесь, как настоящий начальник.

— Эй, Палка, подтолкни эту головешку, не видишь — угли выпадут. Эх, чертовы дети, такое приключение, не дай господи!.. Чего доброго, еще насморк привяжется, — добавил он, громогласно чихнув.

Когда Агота поставила на стол сало, окорок, колбасу, тарелку с маслом и полкаравая хлеба, а управитель принес пузатую бутыль водки, глаза у всех оживились, а Федоров, шлепнув ладонями по ляжкам, крикнул:

— Ну, господа, теперь не пропадем! Дай бог здоровья пану Скродскому! Нет худа без добра. Палка, наливай! Ваше здоровье, пан управляющий!

Пшемыцкому не понравилась бесцеремонность вахмистра, но его разбирало любопытство, — не выболтают ли чего-нибудь полезного подвыпившие жандармы. Поэтому, уняв шляхетскую спесь, он решил остаться.

После третьей рюмки вахмистр расхвастался:

— Накинулись на меня втроем, нет — вчетвером. Двинул одному в харю — свалился, чертов сын. Другого саданул по загривку — растянулся. Третьего пнул в брюхо — отлетел, как бомба. А четвертый, не дожидаясь, пока и ему влетит, — в кусты. Но тут черт мне ножку подставил или еще что, поскользнулся я и — шлеп в этот распроклятый ров. Палка, наливай!

Выпив еще три чарки, вахмистр пустился в политику:

— Плохо, господа, мятежом попахивает. Поляки готовят восстание. Их поддерживают и русские бунтовщики. И между нашими православными попадаются всякие неблагонадежные смутьяны, голоштанные разночинцы… Либерализмами, литературами, реформами головы у них задурены! Они и в Литве находят сочувствующих. Уж я знаю не одну пташку, которая по ихним нотам щебечет. Есть такие и среди дворян-помещиков, и даже духовные лица. Зачем далеко ходить — ксендз Пабяржской филии Мацкявичюс! Первой гильдии подстрекатель! Как оса, крутится по людям в своей колясочке и старается следы заметать. Но я уж пронюхал, что за душок от его речей и проповедей. Ну, до поры до времени пускай катается… Найдет для него епископ Волончевский подходящее место… А коли не епископ, так мы и сами препроводим по принадлежности. Или, скажем, пан Сурвила. Помещик солидный, а между нами, — там ой какие птички гнездятся! Знаю я одного — и даже не одного! Околачивается тут в уезде некий Николай Акелевич. По паспорту посмотришь — ничего, невиный агнец, домашний учитель. Приватное, но, так сказать, и общественное занятие, ежели официально взглянуть, опять-таки ничего — литератор. Присовокупим — литовский литератор. Ой, пестрая пичужка, пестрая! Покамест улик маловато, но попадется он ко мне в сети, как пить дать. Или, скажем, молодой Сурвила. Горькое зелье, господа, ой, какое горькое! В Петербурге сидит, знакомства у него, протекции, а тайными нитями знаем, с кем он связан, знаем! Ой, угодит и он в наши силки… Как ты полагаешь, Василий Петрович, угодит или нет? — неожиданно прищурив глаза, вежливо обратился он к становому.

Но хмурый и осмотрительный начальник стана не любил болтать на политические темы. Жандарма он избегал, как человека бессовестного и ехидного. Намелет языком черт-те что, а сам при случае донесет. Поэтому, опрокинув чарочку, становой немногословно буркнул:

— Когда потребуется, то и угодит.

Тут в разговор ввязался Пшемыцкий:

— Плохо, господин вахмистр, когда неблагонадежностью начинают заражаться дворяне, шляхта. Хлопы — что? Темный сброд. Плеткой, розгой — и порядок. Вот шляхтичи — другое дело Отважные люди!

Вахмистр повел на него прищуренными глазами и ответил не сразу. Взял рюмку, выпил, закусил колбасой, утер усы, готовясь к обстоятельному разговору:

— А я вам вот что доложу, пан управляющий. На ваших дворян, шляхту, помещиков нам плевать! Выловим их, как окуней из пруда. С мужичьем — похуже. Упрямая скотина! И они начинают колобродить — вот в чем беда! Сегодня кто на нас напал? Ваши крепостные. Плевать!.. Мы бы их, чертовых детей, раскидали, только они — исподтишка. Ну, была их горстка. Но ежели их, сволочей, сотня, тысяча, ежели скопом — а?!.. Говорите — войско? А войско — кто? Не из тех ли самых? А рекруты нешто рады, когда их к колоде приковывают, связанными в казарму доставляют? А потом унтера да фельдфебели их по зубам хлещут… Эх!.. До чего разболтался, черт меня подери!.. Палка, наливай!

Опорожнив чарку, жандарм ни с того ни с сего начал неистовствовать. Грохнул кулаком по столу и гаркнул:

— Кто здесь выражался, что царская империя шатается? Нету здесь таких! Народ чудит? Пока народ православный, царь всесилен! Бог на небесах, царь на земли! Уж мы со всеми этими бунтовщиками разделаемся. С поляками, литовцами — и со всякими голоштанными студентами, интеллигентами! На то мы — жандармский корпус под начальством восьми генералов. Ляжем костьми, но православный престол отстоим! Палка, наливай всем полную рюмку — за благочестивого царя Александра Второго, божией милостию императора всероссийского. Встать!

Все встали и выпили. Стоя, опрокинул рюмку и паи Пшемыцкий, в глубине сердца проклиная вахмистрову прыть и уже оглядываясь, как бы удрать. Но благоволение Федорова, как нарочно, простерлось на управителя. Обняв его за талию и подвигаясь все ближе, бородой щекоча лицо Пшемыцкого, вахмистр лопотал:

— Пан управляющий! Черт меня подери, ежели я вам не друг! Крепостные ерепенятся? Нас вызывайте. Обращайтесь к моему прямому начальству, жандармского корпуса их высокоблагородию полковнику Скворцову. Тот уж в лучшем виде приведет в повиновение. Пригонит сюда сотню солдатиков, еще несколько десятков драгун, вы розги приготовьте и увидите — все пойдет как по маслу. Наблюдал я полковника Скворцова в деле — неоценимый человек, неоценимый! Было это в одном поместье, Гелгуде, что ли, неподалеку от кайсаровского Лабгиряй. Невелико именьице — всего две сотни душ. И не помещичье, а казенное, на правах аренды, пополам с натуральными повинностями. Условия отличные. Да нет, вздумали, сукины дети, бунтовать. Отказались аренду платить и вносить, что положено. Земля, дескать, наша — и никаких аренд и повинностей! Отравились туда полковник Скворцов и флигель-адъютант Манзей, и я имел удовольствие. Как водится, рота пехоты и драгунский эскадрон. Созвали мы мужичков, и полковник Скворцов давай их урезонивать. Так мол и так, его императорское величество самодержец всея Руси Александр Вторый в своей отеческой заботе отменил крепостную зависимость, издал положение об установлении принадлежности земли и обязанностей, по которому так мол и так, — и пошел объяснять царские милости мужичью. Говорит и глаз не сводит: кто наперекор буркнул — приметит, кто ухмыльнулся — учтет, кто локтем соседа пихнет — на ус намотает. Кончил и спрашивает: как, мол, хозяева, верно ли я говорю? Молчат, чертовы дети. А коли правильно, мол, говорю, будете ли выполнять повинности, заключите ли договоры, учредите ли волость? Отвернулись и орут — дескать, нет, и хотят разойтись. Тогда Скворцов махнул солдатикам. Окружили мужичье, а он сам указывает, кого отобрать. Всех помнит до единого. Зипуны и прочее веретье долой, уложили там же у забора, одного служивого на голову, другого — на ноги, а драгун — с розгами, И началось увещевание — любо-дорого! У полковника Скворцова плепорция — от пятидесяти до полутораста. Не шуточки! Крик, слезы…

Может, и не скоро кончил бы он про Скворцова, но на кухню зашли Агота с Мотеюсом поглядеть, есть ли еще выпивка. Завидев женщину, вахмистр оставил управителя и подскочил к Аготе:

— Паненка! А я-то думаю — чего нам так скорбно и скучно! Оттого, что вас с нами не было. Просим осчастливить. Присаживайтесь. Мы — ваши покорные слуги. Встать! Место паненке!

Улучив момент, Пшемыцкий шмыгнул за дверь, Агота сама с ними справится.

 

XII

На другой день утром повозка с двумя жандармами, тремя стражниками и войтом, глубоко увязая в грязи, снова появилась у Бальсисова двора. Рядом скакал верхом управитель. Злой с похмелья, всклокоченный, как ястреб, вахмистр накинулся на выходящего из хлева старика:

— Говори, где сын, черт вас дери, проклятая сволочь!

Старик нисколько не испугался, только словно удивился:

— Да ведь старшего, Пятраса, вы, господа, вчера заарестовали и увезли. Младший, Винцас, в кузню ушел сошник затачивать, а меньшой, Микутис, где-то по селу шлендрает. Как вернется — велю овец в поле гнать.

Понапрасну неистовствовал жандарм, топал, совал кулаками в нос — Бальсис упрямо твердил все то же, беспомощно разводя руками.

— Обыскать, — приказал вахмистр.

Двое стражников остались караулить избу с улицы, а вахмистр, становой, жандарм Палка и войт отправились делать обыск. Облазили сушильню, гумно, хлева, навес и, ничего не обнаружив, ворвались в хату. И здесь ничего не нашли. Ввалились в светлицу. С первого взгляда можно было убедиться, что и в светелке ничего нет. Но жандармы принялись обнюхивать все углы. Заглядывали под кровать, приподнимали подушки, вытащили ящики из столика, потом в углу наткнулись на книжную полочку. Глаза у жандармов загорелись. Литовские книги! Не революционные ли? А нет ли прокламаций, для подрыва основ самодержавия и православия?

Вахмистр и становой с помощью войта стали выяснять содержание книжек. "Календарь, или месяцеслов, хозяйственный", составленный Л. Ивинскисом. Ого, целых десять штук. Печатать дозволено… А это что? "Песни светские и духовные", составленные ксендзом Антанасом Драздаускасом. Когда печатано? В 1814 году?! Ветхая книжонка. Все бросаются искать магические слова "Печатать дозволено", но ни в начале, ни в конце их не находят. Что за содержание? Песнь о сиротах, Кукушечка, Заяц, Осень, Девичья участь, Дрозд — всего девять песен и два псалма. Вахмистр, усомнившись, велит войту кое-что почитать. Тот листает замусоленные, пожелтевшие страницы и замечает: некоторые строфы сбоку отчеркнуты ногтем. Прочитывает вслух эти места:

— Ясно! — вскрикивает вахмистр. — Подстрекательство против господ! Знаем мы этих сиротинок и кукушечек. Цензурой не дозволено. Приобщить! Продолжаем.

Вот писанная от руки тетрадка с песнями. Бдительность жандармов возрастает. Что за песня? "Хозяйственная". Ничего… "Вот уж снег убежал" — ничего. А дальше что? "Эх ты, Доминик"… Какой такой Доминик?

— Читай! — приказывает вахмистр войту.

Что-то не то… Вахмистр со становым заглядывают через плечо войта, напряженно следят за чтением. А вот и последняя строфа:

Темное дело… Подозрительное. Шляхта, поместья, управитель, приказчик… В кого метят? В доверенных людей имения! Мужиков против помещиков восстанавливают. "Под розгами"… О-о!.. Влепим мы тебе и розгой и плеткой! Не "как дитя, зальешься", а теленком замычишь!

— Приобщить! — командует вахмистр. — Продолжаем.

Дальше — "Ворон". Все впиваются в эту песню, Тут что ни строфа — самая явная крамола:

А заключение — еще пострашнее:

Вахмистр и становой обалдело и возмущенно переглядываются. В первый раз видят они нечто подобное.

— Возмутительная песня, — отзывается становой.

— Не только возмутительная, а прямо — мятежная, революционная, — внушительно поправляет вахмистр. — Приобщить и беречь как зеницу ока!

Потом накидывается на перепуганного старика Бальсиса:

— Чьи песни?

— Сына Пятраса.

— Да знаешь ли ты, что это — мятежные песни?

— Нет, барин. По-писаному не разумею.

— А сын-то пел и других обучал?

— Никогда я не слыхивал.

— Откуда он списал?

— Не ведаю, барин.

— Смотри у меня! За такие песни — в острог, на каторгу! Что там дальше?

Вытащили "Нравы древних литовцев". Теперь уже подозрительна и эта книжонка. Только читать ее трудно. Войт путается, сбивается, ничего не понимает. Наконец и тут заметили отчеркнутые ногтем места: "Вольность свою превыше всего возлюбили… Упорно презревали рабство… Кто порабощал свободного человека, того отдавали псам на растерзание".

— Вольность возлюбили!.. — передразнивает вахмистр. — Призыв к мятежу! Мы им пропишем "вольность"!

Опасными показались целые главы: "Способ ведения войны", "Отвага литовцев в обороне от супостатов".

Истерзав старика вопросами, вахмистр постановил приобщить и "Нравы".

Потом увидели груду рукописных листков. У войта голос от страха дрожит. Против царского правительства, против власти! Призывают восстать заодно с поляками! Кто писал? Откуда получено? Когда?

Отец все валит на сына. Он сам ничего не ведает…

— Приобщить как революционные прокламации! В острог, на каторгу!

А вот еще "Глашатай", автор Акелевич.

— Акелевич?.. А, литератор литовский! Пестрая пичужка! Что за книженция? Где? Когда? От кого?

Началось долгое издевательство над Бильсисами.

Неохотно отвечает Бальсис жандарму, скрежещет зубами. Ах, принесла нелегкая на паши головы! Чего нм надобно? Прицепились к этим писаниям. А разве там не правда написана? Чистая правда. И в песнях этих про наши беды правильно сказано. А привязались они, верно, оттого, что по-литовски. Стяпас давно уже говорит, а намедни и паныч подтвердил: царское правительство особенно недолюбливает литовские писания. И газету не позволяют печатать. И школ настоящих нет.

Бальсис уже давно в душе сожалеет, что не смог пустить Пятраса в науку. А до чего способный был мальчонка, так хотел учиться! Хорошо, что хоть дядя Стяпас ему немного глаза протер. Да и у самого Стяпаса все бы иначе обернулось, кабы пошел он в учение. Не шаркал бы теперь лакеем у пана Сурвилы. Когда начались слухи, что поднимется бунт против власти — Стяпас говорит, что и против панов, — в сердце Бальсиса затлела мятежная искорка. Жизнь и вправду невыносима. Пускай бунтуют, свергают! Может, станет лучше.

Жандармским нюхом вахмистр сразу же учуял упорство старика и, крутя кулаком у него под носом, рявкнул:

— Ты у меня, чертов сын, не увиливай, отвечай почтительно! В тюрьме сгною! Ты здесь хозяин, ты в ответе, ежели у тебя в избе спрятаны возмутительные писания против властей и его императорского величества!

Допрос продолжается.

Ближние соседи Бальсиса Кедулисы сразу узнали про обыск. Когда одну овцу стригут, у другой поджилки трясутся… Коли жандармы когтят, — не до шуток! Катре сразу смекнула, что требуется в таких случаях. Она знала — у отца в дальнем углу чулана, за жерновами, спрятана бутылка водки. Сунула эту бутылку в корзинку, побежала к Норейкене — достать сыру. Достала. Проскользнула к Бальсисам, нашла в черной избе перепуганных Гене с Онуте. Родители были в светелке, откуда доносился строгий голос жандарма. Онуте, приоткрыв дверь, поманила мать.

Когда Бальсене вернулась в горницу с водкой и закуской, вахмистру уже осточертели все эти книжонки, и он приглядывался — к чему бы еще придраться. Но завидя заветную бутылку, решил покончить с печатными изданиями и вообще с обыском.

— "Глашатай" разрешен цензурой, Василий Петрович? — обратился он к становому.

— Дозволен 18 января сего года. Цензор Павел Кукольник.

Тут Бальсене, поставив на стол свою снедь, поклонилась вахмистру, становому, управителю и всем совокупно:

— Милости просим, господа, перекусить. Самое время для завтрака. Мы — люди бедные, и так нежданно-негаданно. Уж не обессудьте.

Долго упрашивать не пришлось. Вахмистр первый уселся за стол.

— Что же, господа… На похмелку по единой. По исконному православному обычаю. Ваше здоровье, пан управляющий!

Но Пшемыцкий поклялся, что до обеда никогда водки в рот не берет. Лучше он выйдет во двор, поглядит. За управителем последовал и войт. Вахмистр не перечил, правильно рассудив — чем меньше чарок, тем они полнее.

Управитель с войтом вышли в сени и застали там трех девушек, которые жались к дверям и прислушивались, что творится в светелке.

— Ну, девицы, — заявил Пшемыцкий, — надо и вас обыскать, нет ли чего крамольного. Сейчас вызовем жандарма Палку. Он вас в момент проверит.

— Зачем нам Палка, пан управляющий? — сострил войт. — Мы сами с усами. Чем мы не начальство? Возьмем да обыщем.

Девушки прятались друг за дружку, не зная, как улизнуть. Только Катрите сообразила: нужно не улепетывать, а отбрить подходящим словцом. Она смело взглянула на Пшемыцкого и войта и полушутя, полусерьезно огрызнулась:

— Ну-ка, троньте, пан войт! Отбиваться будем. И перед жандармом не струсим.

Пшемыцкому понравилось, что девушка не испугалась, а откликнулась на его шутку.

— Что за девица? — обратился он к войту.

— Эти две — Бальсите, а та — Кедулите.

— Как зовут?

— Катре.

— Не к лицу такое простое имя хорошенькой девице, — заметил Пшемыцкий. — Но как это вышло, что я тебя на работе не видал?

— Я больше по дому хлопочу. На барщину сестра Уршуле ходила.

— Собираешься замуж? Приглядела себе суженого? — заинтересовался управитель.

Почуяв опасность, Катрите потупилась. За нее ответил войт:

— Где ж у такой красотки зазнобы не будет! Я и то знаю — вокруг нее Пятрас Бальсис увивается. Плохого ты женишка подобрала, девушка, плохого, — назидательно сокрушался войт.

Пшемыцкий навострил уши: Пятрас Бальсис?.. Ах, так эту кралю облюбовал пан Скродский? Из-за нее загорелся сыр-бор. Управитель с любопытством окинул девицу придирчивым взглядом. Недурна… И стройная… Должно быть, оттого, что дома торчала, не надрывалась на работе. Но вообще-то — ничего особенного. Пан Скродский явно перехватил… Видно, возраст сказывается. Она хочет выйти за Пятраса Бальсиса? За подстрекателя хлопов, который удрал при аресте? А Скродский собирается отбить Бальсисову зазнобу… Все это нужно крепко обдумать.

— Что же… — промычал он, насмешливо щурясь. — Бальсис так Бальсис… От пана зависит. Если будешь хорошей…

Неизвестно, что хотел сказать Пшемыцкий, — он и сам еще не знал, что делать дальше. Оставив девушек, они с войтом вышли во двор.

Немного прояснилось. Сквозь жидкие, быстро летящие тучи изредка проглядывало солнце. Ветер свистел в деревьях, стучался в двери, ворошил солому, хватал за полы. Но кружился и заливался он уже как-то по-иному, не с промозглой сыростью, а с мягким теплом, не злобно, а игриво и ласково. Аист, притащив сухую ветку, приколачивал ее клювом у края гнезда, а ветер ерошил и взбивал перья, вскидывал крылья.

— Похоже — погода налаживается, — произнес войт, глянув на небо.

Но управителя, видно, заботило иное.

— Скажи-ка, войт, не эта ли Кедулисова усадьба? — ткнул он пальцем на липу.

— Да, а соседняя — Сташиса.

— Сташисову я знаю. А которая Янкаускаса?

— Напротив. Через дорогу.

— Развалюхи, больше ничего. Ткнешь пальцем — рассыплются. Одна труха.

— А что? — с любопытством спросил войт.

— Ничего. Пан Скродский хочет их переселять. Но что тогда делать с постройками?

Тем временем из светлицы вышли и жандармы со стражниками, которых провожали старые Бальсисы.

— Что ж, господа, поедем, — обратился вахмистр к становому. Потом сурово обернулся к Бальсису. — Ты, отец, смотри у меня! Сыновьям воли не давай. А старшего все равно поймаем. Не упорхнет от нас птичка певчая. И всю эту шайку изловим.

Тут управитель вспомнил: надо завернуть к Сташису, тот может дать ценные указания. Сташисова усадьба через два двора, нечего и в повозку садиться. Поэтому все, хватаясь за изгородь, гуськом отправились к Сташису.

Удивился и испугался старик, увидев столько нежданных гостей. Сын Андрюс через задние двери юркнул на огород, старуха села за кросна, а дочь Марце принялась хлопотать у печи — сейчас затопит, надо зерно подсушить, хлеб на исходе. Светлицы у Сташисов не было, а в хибарке негде рассесться. Поэтому оба стражника и жандарм Палка остались во дворе. Два окошка с замызганными, закопченными стеклами, скрепленными лучинками, пропускали мало света. Гости нащупали скамьи, уселись, и управитель первым завел разговор:

— Сташис, ты был всегда хорошим и исполнительным хозяином. Это известно не только мне, но и пану Скродскому. В случае беды всегда найдешь в поместье поддержку. А теперь мы к тебе обращаемся, как к человеку рассудительному. Знаешь, вчера пан вахмистр со становым арестовали Пятраса Бальсиса, за подстрекательство и повезли в имение. По дороге на стражников из-за угла напала целая ватага и отбила Бальсиса. Люди — из вашего села. Кто они такие?

— По царскому закону требуется злоумышленников передавать в руки властей, — добавил становой.

А вахмистр припугнул:

— За недонесение, укрывательство виновников угрожает тяжкое наказание.

Скрюченный, еле заметный в полутьме, Сташис сидел на лавочке недалеко от печи, исподлобья поглядывая на незваных гостей. Неожиданное чувство зашевелилось в его груди. Да, он служил пану верой и правдой. Пан, вишь, все одно пан. Помещику он и теперь, может, сказал бы все. А тут жандармы, полиция! Отродясь он с жандармами дела не имел и иметь не желает. Нешто он Иуда-предатель? Ведь и без того соседи его ненавидят, чураются — дескать, продался… И в гноящихся глазах старика мелькнул огонек.

— Так что же, Сташис, — напирал управитель, — кто из ваших в этом замешан?

— Не ведаю, пан, — мрачно ответил Сташис.

— Как можешь не ведать? Ты — близкий сосед. Тут, наверно, шум поднялся, крик… Неужто ты не слыхал?

— Не слыхал, пан. Как говорится — не мои свиньи, не мой огород.

— Не верю. Да, наконец, если ты сам не видал и не слыхал, так видели и слышали другие домочадцы. Старуха, сын, дочка.

Но Сташис упрямо держался за свое:

— Не ведаю, пан.

И старуха, следуя его примеру, затрещала то же самое:

— Знать не знаем, слыхом не слыхали. Теперь погода скверная, все в избе торчат, нам какое дело, что там у Бальсисов или Кедулисов. Они сами по себе, мы сами по себе.

Вахмистр свирепо выругался:

— Эх, распустила язык, чертова хрычовка!

Тем временем Марце наложила растопку, сверху — дрова, раскопала из пепла угольки, взяла лучину и на корточках принялась раздувать огонь — даже щеки у нее разбухли, как красные пузыри. Вспыхнувшей лучиной она затопила печь. Едкий дым повалил в хибарку, первым долгом протянулся под потолком, но вскоре стал оседать вниз и добрался до голов сидевших. Верно, Марце забыла открыть вьюшку. Управитель, за ним вахмистр и становой закашляли, зачихали. Дым драл глотку, заслезились глаза — убраться бы поскорее!

— Сволочной мужик! — проклинал Сташиса вахмистр, выкатываясь за дверь. — А девка, ей-богу, нарочно задумала нас выкурить, будто барсуков из норы. Треклятое отродье! Все одного поля ягоды!

Хуже всех чувствовал себя управитель. Он был убежден, что Сташис выдаст участников вчерашнего налета. Что стало с этим оборванцем? Ну, такое наглое укрывательство ему с рук не сойдет.

Жандармы, стражники и войт отправились на повозке в Кедайняй составлять протокол, а управитель сел на гнедого и повернул было к поместью, но передумал — остановился возле Кедулисов. Если уж он тут, надо попробовать уладить и это дело.

В избе были старики и Уршуле. Катре еще не вернулась. Может, оно и лучше прежде потолковать с родителями. Пшемыцкий начал издалека. Нехорошо, что крестьяне осмелились ослушаться пана. Вот и вмешались полиция и жандармы. Добра от этого не жди. Нечего слушать всяких подстрекателей. Но и теперь еще не поздно помириться с паном, коли не всем, то хоть некоторым. Легче всех это сделать Кедулису.

— Есть у вас хороший случай заслужить милость пана, — говорил управитель. — Панское дело вам на пользу обернется. В мае из Варшавы возвращается паненка. Паненке нужна служанка. В поместье теперь подходящих нету. Как я только увидал вашу Катре, сразу и подумал: вот самая лучшая горничная для панны Ядвиги — здоровая, проворная, расторопная, а если приодеть — и сама как настоящая барышня. Отпустите, родители, дочку в имение, не пожалеете ни вы, ни она.

Неожиданное предложение огорошило Кедулисов. Старуху прежде всего охватил страх: поместье было всем известно как рассадник всякого зла, а пан Скродский — как жестокий блудник и мучитель. Но она не посмела это высказать. Хитрец Пшемыцкий разгадал ее мысли и поспешил рассеять сомнения. Подвинулся поближе, откашлялся и, понизив голос, словно конфузясь, заговорил:

— Эх, чего шило в мешке таить… Все это знают… Разные побасенки ходят про пана Скродского. Что правда, то правда — пан, конечно, не монах… Бывало, и грех попутает… Я-то уж знаю. А кроме всего — люди и приврут, из мухи слона сделают. Но я пана не защищаю и не выгораживаю.

Старики, особенно мать, жадно слушали. Управитель убедился — попал в самую точку. Снова повысив голос, он принялся разбивать невысказанные материнские доводы:

— Что было, то сплыло. С этим, матушка, я тебе говорю, — навсегда покончено. С прошлой осени, после того несчастья, пан Скродский ни разу, ни с одной женщиной… Да и тот случай — не по его вине. Я уж доподлинно знаю. Не будем даже вспоминать… Заперся пан у себя в кабинете — и ни-ни! Эх, и здоровье уже не то, прихварывает, на поясницу жалуется, на колотье в боку, подагру… Да и годы — недалеко до шестидесяти. Так насчет этого, матушка и батюшка, не сомневайтесь и дочку свою успокойте. Будет прислуживать барышне, и дело с концом.

Стариков Кедулисов охватило непривычное чувство. Вот как с ними пан управитель разговаривает — будто с равными. Катрите бы в имении разгуливала, как паненка, разодетая, ела бы всякие разносолы. Да и какая уж там в хоромах работа!..

Но мать еще колебалась:

— Кто его знает, пан… Никогда она такой работы не исполняла, к панам непривычная, все в навозе копалась…

Эти сомнения управителю было легче всего опровергнуть:

— Насчет этого вы уж будьте спокойны. Катре — девица шустрая. Сразу приучится. Чем она там не угодит? Пол подмести, пыль смахнуть, постирать, цветы полить, паненке чаю принести — велика премудрость!

Но все не успокаивалось материнское сердце:

— Боюсь я, пан. Слыханное ли дело — в поместье! Пропадет девка, и аминь…

— Неужто один только человек в поместьях прислуживает? — возразил управитель. — Мало ли кто из панских хором в люди пробился? А я-то сам разве не служащий поместья? Да взять хотя бы брата вашего Бальсиса — Стяпаса. Чем ему плохо? И господа жалуют, и земляки добрым словом поминают. Эх, Кедулене, выбей ты из головы эту блажь.

Старики размышляли, а управитель распинался без умолку:

— И еще вам скажу: теперь в поместье своего человека иметь — очень и очень на пользу. Время беспокойное, деревня с паном поссорилась, всем грозит тяжелое наказание. А дочка ваша перед барином заступится. И вообще — думаете, даром она будет паненке прислуживать? После манифеста каждому слуге полагается награждение. А деньги сейчас нелегко заработаешь.

Немного спустя Пшемыцкий увидел: он посеял семя, которое вскоре даст хорошие всходы. Стариков убедил, только им нужно время свыкнуться с этой мыслью. Пусть между собой посудачат, может, и поругаются — все равно решат так, как нужно пану Пшемыцкому и пану Скродскому.

Уже собираясь уходить, он обронил:

— А Пятраса Бальсиса дочка ваша пускай из головы выбросит. С ним — кончено. Вахмистр и становой его из-под земли добудут. У него на полке обнаружили крамольные писания. Поймают — в острог, на каторгу. А то запорют и в рекруты сдадут. Запретите дочке с ним встречаться. А пожалуй, и запрещать нечего. Он больше тут не появится.

— Да, наконец, кто знает? — добавил он с порога. — Пан милостив, многое может сделать. Все мы в его воле. Если бы Катре слово замолвила, может, тогда и Бальсиса… Ну, будьте здоровы! Обдумайте, что я сказал. И дочка тоже пусть поразмыслит. Добра вам желаю.

Пустив гнедого мелкой рысью, нигде уже не задерживаясь, пан Пшемыцкий вернулся в поместье.

А Катре, сидя у Бальсисов, напрасно ожидала весточки о Пятрасе. Прискакав вчера вечером, Винцас, ее брат Ионас и Казис Янкаускас сообщили: все прошло удачно, Пятрас убежал, ни с кем ничего не случилось. Но теперь и сами они где-то прячутся, даже дома не ночевали. Верно, Пятрас с Пранайтисом где-нибудь в Палепяй или Карклишкес.

После ухода жандармов и стражников Микутис вскоре передал, что непрошеные гости ненадолго завернули еще к Сташису и поехали дальше, только управи тель зашел к Кедулисам. Его кобыла к калитке привязана, грызет клен возле избы. Потом Микутис принес известие, что и управитель уже уехал от Кедулисов.

Катрите собралась домой, но нежданно вбежала Марце Сташите — взволнованная, раскрасневшаяся, даже пятна на щеках выступили, глаза сверкали злорадством. Подивились Бальсисы: Сташите была у них редкая гостья. А она, еле успев поздороваться, подбоченилась и затрещала:

— Небось все брехали: Сташисы такие, Сташисы сякие… Продажные шкуры, доносчики! А никто так жандармов не отбрил, как мы с отцом. Приперлись они — полная изба. Обступили отца, и один толстопузый, видать — старшой, грозится кулаками и как рявкнет: где, говорит, Пятрас Бальсис? Кто ему помог удрать, кто нападение устраивал? А отец молчит, как могила. Знать не знаю, в глаза не видал. А думаете — мы не знаем? Знаем — Винцас, Ионас и Казис верхом помчались вдоль лугов, а Дзидас Моркус, Норейка и другие — пешком с дрекольем по дороге. Никого мы не выдали. С жандармами связываться? Тьфу! Вижу, они все не убираются — затопила печку, а вьюшку нарочно не отодвинула. Сразу дыму — до земли. Жандармы — ну кашлять, чихать и с руганью вон выкатились.

Бальсисы и девушки похвалили поступок Сташисов в находчивость Марце. Минуту повертевшись, она заспешила к другим соседям повеличаться подвигом отца и своим собственным. Все восхищались отвагой Сташиса и радовались, что не надо больше коситься на соседа.

Едва успела Катрите переступить порог своей избы, как почувствовала, что произошло нечто необычайное. Отец сидел нахохлившись, мать глубоко вздохнула и косынкой утерла слезу, а Уршуле окинула ее подозрительным взглядом. Старшая сестра недолюбливала Катре, завидуя ее красоте, считала неженкой, за которую ей, Уршуле, приходилось отдуваться в поместье.

— Был управитель? Что говорил? — нарушила Катрите общее молчание.

Некоторое время никто не отвечал. Наконец отозвалась мать — жалобно, плаксиво:

— Катрите, доченька, тебе в имении службу предлагают.

— Еще чего — не дождутся они! — решительно вскрикнула Катрите.

— Не спеши, сначала выслушай, — перебил отец.

И начал описывать все, что сказал Пшемыцкий. Катре поняла — отец одобряет предложение управителя. Страх охватил ее. Она станет помещичьей горничной, будет работать в покоях, где проживает этот зверь. Катре догадалась: весь этот замысел от него, он хочет поймать ее в капкан. Вспомнились толки о его беспутстве. Да еще прошлогодний случай с Евуте Багдонайте! Катре содрогнулась.

— Не пойду, хоть убейте! — в припадке отчаяния воскликнула она, когда умолк отец.

Но и у отца было не меньше упрямства.

— Не мели! — загремел он, стукнув кулаком, — даже окошко задрожало. — Давно вожжей не пробовала! Легко тебе под отцовским столом ножки вытягивать. Сама попробуй копейку зашибить.

Отца поддержала и Уршуле. Правильно отец говорит — пусть Катре в имение идет. Дома все равно нет от нее особого проку. А там жалованье получит — всем полегчает. Не сахарная, не сожрет ее пан. А коли не будет дурой, сможет и попользоваться. Приданое соберет. Еще и Пятрасу пособит.

Но услышав насчет Пятраса, отец второй раз грохнул кулаком:

— Насчет Бальсиса чтоб и разговора у меня не было. В печенку мне въелся, больно рано начал в мои закрома нос совать. Разумник! У него запрещенные писания нашли. Каторгой дело пахнет!

Долго еще шумел отец, а к концу пригрозил:

— Так и знай: не пойдешь в поместье — ей-богу, выдам Пятраса жандармам! И Дзидаса выдам, и Пранай-тиса. Это они тут баламутят. Тех, что поглупее, с пути сбивают.

Катре обмерла от ужаса. Ее отец станет Иудой! Что делать? Плача, она кинулась в объятия матери. Обе зарыдали в голос.

Ой, будь тут Пятрас! Пошла бы с ним куда глаза глядят.

 

XIII

Поздно вечером, когда все село уже тонуло во мраке, измученные и встревоженные, вернулись Винцас с Пятрасом. Узнав, что жандармы про него почти и не спрашивали, Винцас быстро успокоился. Зато Пятрас убедился, что над ним нависла большая опасность. Первым долгом — пан донес на него, как на главного зачинщика, во-вторых — он убежал из-под ареста, а в-третьих — видать, крепко не понравились жандармам и отяготили его вину эти книжки и песни. Так ему их жаль, — будь он дома, наверно бы полез за них в драку с жандармами.

Сумерничали Бальсисы, боясь зажечь лучину, и совещались, как быть. Всем ясно: Пятрасу нельзя оставаться дома. Не лучше ли на некоторое время поискать пристанища у дяди Антанаса в Лидишкес? Тот — королевский, живет зажиточно, отсюда не близкий путь. Ему нужны рабочие руки, приютит и сам будет доволен. А тем временем, пожалуй, выяснится, как с манифестом, имениями и землей. В Польше, говорят, скоро восстание будет. Дай-то бог! Коли начнется и в Литве…

Было уж совсем поздно, когда Бальсисы, обсудив свои невзгоды, отправились на боковую. Ночью стражники не осмелятся Пятраса разыскивать. Но все-таки он пошел на сеновал — в случае чего удерет через лазейку в фундаменте. Может, пробудет здесь денек-другой. Перед отъездом к дяде непременно повидается с Катрите.

Пятрас зарылся в солому, укрылся отцовским тулупом, но уснул не скоро. Не выходили у него из головы события последних дней. Отрадно было вспоминать, что друзья вызволили его из лап полиции, и он, целый и невредимый, ночует на отцовском сеновале.

Однако быстро всплыла горькая обида. Пока что он свободен, но надолго ли? В родном селе для него нет места. Придется скитаться по чужим углам — будто зверь, которого псами травят. И за что? За то, что посмел воспротивиться несправедливости, поднять голос против пана! За это его могли насмерть запороть или забрить в рекруты. А что бы случилось с Катрите?

При этой мысли закипает кровь, руки сами собой сжимаются в кулаки. Нет, он и дальше грудью постоит за себя и за других. А коли начнется восстание, как говорят Дымшяле, дядя Стяпас и ксендз Мацкявичюс, тогда Пятрасу дорога ясна — в повстанцы! Уж он сумеет уберечь Катре. Увезет ее к дяде или еще куда-нибудь.

Никогда прежде он так горячо не ждал восстания. Первый удар, обрушившийся на его голову, не запугал, а, наоборот, закалил и придал ему силы.

Теперь, преследуемый, Пятрас ощутил себя частицей могучего, пока еще не совсем ясно видимого им потока. Вместо горечи поднималась гордость и сознание собственной силы. Он лег на спину, потянулся, преодолевая усталость в суставах. В ногах почувствовал прохладное, грубоватое, слегка щекочущее прикосновение соломы. Глубоко вдохнул воздух, раскинул над головой руки — да, руки у него крепкие, мускулы железные. Он силен и вынослив. Молодость и здоровье понадобятся не только, чтобы таскать мешки, пахать, прокладывать саженные прокосы, но и для дела поважнее. И в душе поднялась большая жажда чего-то нового, смелого, какой-то еще не испытанной радости.

Наконец Пятрас Бальсис уснул. Во сне пререкался со Скродским, боролся с жандармами, провожал Катрите, куда-то ехал с дядей Стяпасом и Акелайтисом.

Еще до восхода на сеновал, словно тень, прокралась Бальсене. Притащила толстое пестрядинное одеяло, которым сама ночью укрывалась, и осторожно, чтоб не разбудить, накинула на сына. Но Пятрас, закопавшись в солому, под утро крепко уснул, словно ему вовсе не грозила опасность.

Нежно глядела старушка на своего любимого первенца. Хороший он был сын. Покорный, услужливый, сызмала охотно помогал отцу, сестрам, а уж матери никогда грубого слова не сказал. Умный, рассудительный. Мало учился, а не только отлично читал любую книгу, но и писал быстро, мелко. Дядя Стяпас не мог надивиться его сообразительности и все доставал ему новые книжки. Когда Пятрас вошел в возраст, стал сильным на редкость. Нет на селе мужчины, который мог бы закинуть на плечи мешок тяжелее, который оказался бы выносливее Пятраса на самой трудной работе. За это все в Шиленай его любят и уважают.

Взошло солнце, лучи проникли на сеновал и ярко заискрились на соломе, где спал Пятрас. Он потянулся, открыл глаза. С удивлением увидел мать, сидевшую на куле соломы.

— Что ж ты, мама, тут ни свет ни заря? Застудишься, кашлять будешь, — упрекал он ее ласково, заботливо.

— Затревожилась я, Петрялис, как ты там на сеновале, не замерз ли, и принесла чем одеться.

— Да разве ж я не крепостной мужицкий сын, мама? Это только панам на мягкой постельке прохлаждаться. А нам не впервой и на сырой земле, кулак под голову, — шутливо и вместе с тем серьезно говорил Пятрас.

Но матери это не по душе. Всю жизнь она в ноги кланялась панам, и всякий раз гневные слова сына о господах наводят на нее суеверный ужас. А слышит она эти слова все чаще. Ой, недоброй стежкой пошел ее Петрялис! Чует сердце еще большую беду. Слезами наполнились глаза, и она упрекнула Пятраса:

— Все ты, сынок, по-своему толкуешь. Все не можешь против панов чего не сказать. Нам ли, горемыкам, с господами равняться? Сам бог уж так определил.

— Нет, мама. В одной песне поется:

Дядя Стяпас сказывал — песню ксендз Страздас сложил. И пабяржский ксендз Мацкявичюс панов не жалует.

— А Сурвилишский настоятель на проповедях тех бранит, кто панам противится.

— Оттого, мама, что ксендзы больше всего панам радеют. И власти им велят так народ учить — ведь и власть-то панская. А ксендз Мацкявичюс — за нас, за простых людей, заступается. Не боится ни властей, ни панов.

Старушка скорбно вздохнула. Новая головоломка! Нет и между ксендзами согласия. А ведь они возглашают слово божие…

— Не разобрать моей головушке этих премудростей. Одно знаю: накликал ты, сынок, на себя великую беду. Бог весть чем это кончится. Прожили мы свой век, и вы бы прожили. Кто грошиком родился, алтыном не станет…

— Нет, мама, — возражал сын, — нам уж так жить нельзя. Другие по-иному живут и нас за собой тянут. Только мы, барщинники, сохами пашем. И чиншевые у пана Сурвилы плугами обзавелись. Только мы огонь из угольев выдуваем и кремнем высекаем, мы одни в курных избах живем. Все это к концу идет, мама. Я, как хозяйство на себя возьму, сразу куплю плуг, избу поставлю с трубой, будет у меня телега, железом обитая, стану носить сапоги, куртку получше. Пойдет, мама, другая жизнь — светлее и легче.

С загоревшимися глазами, с прояснившимся лицом произносит это Пятрас. Таковы мечты крестьянина, скидывающего с себя крепостное иго, мечты, для осуществления которых есть у него крепкие руки и жаркое сердце.

Старуха мать была погружена в мысли о каждодневной нужде:

— Откуда на все денег возьмешь, дитятко?

А взор сына обращен в будущее:

— Найдутся и деньги. Не придется четыре дня в неделю на барщине корпеть, масло, сыр, яйца, шерсть пану тащить. Землю хорошо обработаем, соберем много хлеба и продадим. В Пруссию, в Ригу повезем — там платят лучше. Нет, мама, старине уже не вернуться.

Снова вздохнула старушка, взволнованная и мечтаниями сына и его злоключениями. Бедняга!.. Землю обработает… Какую? Отцовского надела пан ему не отдаст. Придется то ли у дяди батрачить, то ли по людям скитаться…

Но на ее опасения он беззаботно махнул рукой:

— Наделом пусть Винцас пользуется. Я-то не пропаду. Земли много — глазом не окинешь.

— Не твои это земли, Петрялис.

— Мама! Все говорят — будет восстание, придет другая власть. Даст нам землю. И не только землю. Теперь угнетают нас всякие жандармы, исправники, становые. Вчера забрали мои книжки и песни, каторгой грозятся. За что? За то, что там правда написана, да еще и по-литовски. Помнишь, что господин Акелайтис говорил? Литовской газеты не разрешают. Школ литовских нет. А меня, мама, разве могла ты отдать учиться, хоть бы и захотела? Наука нам, крепостным, заказана. Пришлось бы себя за шляхтича выдавать. А без ученья не будет перемены в жизни. Так говорят и дядя Стяпас, и ксендз Мацкявичюс, и лекарь Дымша. Нужно свергнуть царскую власть.

Пятрас вдруг встрепенулся, взмахнул руками, отпихнул ногами одеяло и вскочил, даже мать напугал.

— Гоп-ля! Довольно валяться. Ну, что теперь делать? Не желаю, как дурак, жандармам в лапы попасть. Придет денек — сам им покажусь. А до той поры надо поостеречься. Как бы мне, мама, повидать Катрите?

Пока они это обсуждали, на сеновал пришла Гене. Катрите, узнав, что Пятрас дома, просила передать, чтоб только он к ним не заходил! Отец слушать ничего не желает, запретил ей с Пятрасом видеться. Но когда он уйдет в кузницу, Катре сама к ним забежит.

Пятрас нахмурился:

— Что это задумал старик Кедулис?

— Вчера управитель у него сидел. Не уговорил ли Кедулиса пану поклониться? — гадала Гене.

От дурного предчувствия защемило сердце. Принесенный матерью завтрак Пятрас ел нехотя, рассеянно слушал, что происходило в деревне после его ареста. Только когда Гене стала рассказывать, как Сташис отказался выдать его друзей, а Марце выкурила полицию, жандармов и управителя с войтом, Пятрас оживился и обрадовался:

— Хорошо, что Сташис взялся за ум. Мог бы нам крепко навредить. А Марце! Молодчага толстуха!

Наговорившись вволю, домочадцы разошлись.

Ожидая Катрите, Пятрас трудился на сеновале. Сгреб солому, посмотрел, целы ли мешки, аккуратно их сложил, позатыкал щели в стенах, чтобы ветер не гулял. Потом приоткрыл дверь и, сидя на чурбаке, невидимый снаружи, наблюдал, что творится во дворе, на улице, в соседских усадьбах.

Чудесное было утро. По небу медленно ползли тучки и, ненадолго заслоняя солнце, незаметно скользили к северу. Ветер менялся, и теплая струя со двора пробивалась на сеновал. Кончалось время непогоди, града и заморозков. Теперь уже скоро зазеленеют деревья, поднимется трава, все выйдут снова в поле кончать прерванную ненастьем пахоту, сажать картофель, сеять яровые.

Дворы оживлялись. Скрипели и хлопали двери, покрикивала детвора, раздавалось хрюканье, блеянье, жалобно мычали изголодавшиеся коровы. Временами в этой сумятице звуков раздавался глухой, низкий рев вола. Пастухи гнали на луга овец. Еще два-три таких дня, и можно будет коров выпустить.

Пятрас видит: по улице бредет Кедулис, в руке поблескивает железо — тащит сошник в кузню. Теперь скоро появится Катре. Вот и она. Быстро прокрадывается во двор, вбегает в избу, вместе с Бальсене идет в сарай. Сердце Пятраса учащенно бьется. Такое необычное свидание! Хотелось бы потолковать с Катре наедине, но Пятрас понимает: непристойно девушке одной заходить к парню на сеновал.

— Здравствуй, Катрите! — улыбаясь, приветствовал он ее. — Видишь, я как в тюрьме. Носа на двор показать не могу.

Огоньки радости и гнева сверкали в глазах Катре.

— Хорошо, что тебе удалось из их лап вырваться. Проклятущие! Пан бы тебя живым не выпустил.

Пятрас стиснул жилистый кулак.

— Ничего!.. Меня так легко не укокошишь! Ну, что там у вас, чего отец пуще прежнего на меня взъелся?

— Плохо дело, Петрялис. Не ждала я такого. Да еще от родного отца…

И принялась все рассказывать. Пятрас угрюмо слушал, а мать не могла выдержать — качала головой, дивилась и подчас негодовала:

— Управитель?.. Бес нечистый!.. Врет, прихлебала!.. Это — панский капкан… Где же голова у отца?.. Боже ты мой!

Пятрас не хотел верить, что Кедулис грозится выдать его стражникам. Но Катре решительно доказывала:

— Не знаешь ты его, Пятрас. Давно уж он на тебя и на других зубы точит. Теперь как с цепи сорвался — никто его не удержит. Упрям отец, дома у нас сущий ад.

— Так что ж? Неужто в поместье пойдешь? В лапы к этому злодею? — приходил в неистовство Пятрас.

— Знаю — туда идти не могу. Но что делать, куда деваться? — причитала Катре.

— Побереги себя, пока я найду пристанище, — озабоченно говорил Пятрас, — тогда и тебя из когтей этого ирода вырву.

— С тобой мне нигде не страшно. Только вот отец…

Вдруг новая мысль осенила Пятраса:

— А знаете? Пойду-ка я к нашему ксендзу. Он посоветует, а может, отца твоего уговорит.

Мать и Катрите обрадовались. К Мацкявичюсу — он заступается за простых людей, его все слушаются.

Теперь оставалось придумать, как добраться до Пабярже, не привлекая к себе лишних глаз. Опасно, но волков бояться — в лес не ходить. Пятрас встанет рано, до восхода солнца, и к завтраку доберется до Пабярже. Дорога туда на отшибе, а вернется поздно вечером, затемно. На том и порешили. Мать заковыляла в избу, а Катре убежала домой — скоро может вернуться отец.

Девушка шмыгнула в чулан. На жерновах — полгарнца зерна, которое она не успела смолоть перед завтраком. Зерно скверное, с отрубями, со всякими поскребышами, но откуда взять получше? И это уже кончается. Жернова давно не правленные. Катре спустила их пониже, но все равно — мелют плохо. С ноющим сердцем вертела она назойливо жужжавший, притупившийся камень.

Тут воротился отец, мрачный, злой, он ни за что не мог взяться. Понуро вошел в чулан, зачерпнул пригоршню муки и сердито набросился на дочь:

— Чего жернова спустила? Пеклеванного хлебца захотела? Подними, тебе сказано!

— Жернова совсем иступились, — отрезала дочь. — Еле-еле зерно перетирают. Я бы сама направила. Куда закинули оселок?

— Всем хорошо, одной тебе плохо! Радуйся, что с голоду не подыхаешь! Давай сюда жернова. Ступай наруби хворосту. У меня в пояснице стреляет, согнуться не могу.

После ухода дочери долго копался в углу, потом вбежал в хату, поднял крик из-за пропавшей бутылки. Видно, собирался кого-то угостить.

— Этого еще не хватало! — орал он на дочерей и жену. — Которая из вас водку взяла? Небось, парням споили? Уж не ты ли ухватила, как в углах заметала? — набросился он на Катре.

Та клялась, что в глаза не видела никакой бутылки. Подозрение пало на Ионаса — его как раз не было дома. Когда улеглась злость, отец заговорил уже более мирно.

— Плохие вести слыхал. Только чтоб у меня язык за зубами, никому ни слова! Завтра-послезавтра гости пожалуют.

Женщины не поняли. Какие гости?..

— Чего ты мудришь, отец, — одернула его старуха. — Может, шутки шутишь?

Но отец залился злобным смехом:

— И вовсе не шучу. С плетками, нагайками, розгами — вот какие гости! Роту солдат и драгунский эскадрон присылают — нас на барщину гнать. Всё из-за Бальсиса, Пранайтиса, Моркуса и других негодников. Из-за них и безвинным влепят.

Как колом по голове, оглушили Катре отцовские слова. На селе уже некоторое время толковали, что в других поместьях солдаты усмиряют мужиков. Неужто и здесь это будет? Но самое главное — Пятрас. Бежать, упредить его? Завтра на рассвете он отправляется в Пабярже. Сказать, чтоб не возвращался? Нет. Только услышит — наверно, не пойдет в Пабярже, а останется со своими. Пускай лучше не знает и уходит. Чтоб другой кто не передал. А многим ли про то известно?

— Кто это говорил, отец? В кузнице толковали? Может, неправда?

— Не в кузнице. А кто мне говорил, не твое дело.

Немного помолчав, отец обратился к ней:

— Катре, а не лучше ли тебе сегодня-завтра с утра в поместье пойти? Тут всяко может выйти. Побудешь у пана, и нам бы поспокойнее.

Но у девушки внезапно прорвалась неудержимая ярость:

— Не пойду, хоть на куски рубите! Ни о чем еще не столковались, паненка не приехала. Куда я там денусь? Пану хотите меня сдать? Чтоб вышло со мной, как с Евуте? Не управитель ли наврал про солдат?

Гневные слезы катились по ее лицу, а мать громко запричитала. Отец не выдержал, стукнул кулаком по столу:

— Балаболка! По вожжам соскучилась? Ладно, не ходи. Пускай тебя драгун розгами причешет. Будешь посговорчивей.

Догадка, что все это — управительская брехня, успокоила Катре, и она ждала завтрашнего дня уже без тревоги.

 

XIV

День рассвел не холодный, но хмурый, неласковый. На полях белел туман, временами моросил дробный дождик. Пашни еще вязкие, и дома тоже нет особой работы. Шиленские крестьяне бродили как неприкаянные, а иные в приклетках или на сеновалах вили путы, поправляли грабли, оглядывали телеги.

Кедулис с утра снова ушел в кузницу, приказав женщинам без надобности носа на улицу не высовывать. Ионаса хотел послать в Сурвилишкис за солью, но тот, услыхав от матери и сестер, что здесь чего-то ждут, не послушался и отправился потолковать с Казисом Янкаускасом.

Весть о том, что Скродский вызвал солдат, уже разлетелась по селу. Катрите после ухода отца забежала к Бальсисам. Гене и Онуте были настроены воинственно. Пятрас, ничего не подозревая, спозаранку отправился в Пабярже. Винцас рассчитывал заменить старшего брата. Пятрас, наверно, не струсил бы и размышлял бы теперь, как от войска отбиться. Охваченные тревогой, пошли советоваться: Винцас — к Янкаускасам, а отец — к Даубарасам. К старому Даубарасу часто обращались не только соседи, но и из ближних сел. Как Пятрас верховодил у шиленской молодежи, так Даубарас — у старших.

Старый Бальсис застал там на сеновале Григалюнаса, Якайтиса, Бразиса, Бержиниса.

Кто покуривал трубку, кто просто слонялся или стоял у дверей. Все были расстроены.

— Дело дрянь, мужики, — говорил Бразис. — Коли уж пан войско вызвал, нам не выдержать. Давайте с ним мириться.

Но Григалюнас мрачно перебил:

— У нас мировой никто и не просит.

— Думаешь, пан придет тебе в ножки кланяться, чтоб ты на барщину шел? Сами пойдем.

— На все на шесть дней? А когда свою пахать?

— Еще и землю он хочет у нас отнять.

— В другом месте даст.

— Где? В Заболотье? Как туда доберешься?

— А что с избами делать? Только дотронься — рассыплются.

В спор вмешались и другие, виня во всем поместье и перечисляя свои обиды:

— А сколько еще с нас всякого добра лупят?

— А извозная повинность!.. А лес!.. А езда в город!.. А сгоны!..

— А еще вези лен, шерсть, а сколько масла, сыра, да еще собирай орехи, ягоды!

— Что и говорить! Помещичий пес сытее мужика. С голоду пухнем. Что с ребятишками будет?

— Поглядите, как возле Кракяй королевские живут! Нос задирают — с ними не породнишься.

— Не одни королевские. Уж на что в Калнабярже граф Чапский тиран, а у него крестьянам вольготнее.

— Оттого, что там половина — барщина, половина — оброк.

— Нету большего ирода, чем наш Скродский!

Упоминания о крепостном тягле и о причиняемых поместьем обидах развеивали желание мириться. Нет! Коли начали, надо держаться. Будь что будет! А тут еще слухи — кто сейчас возьмет на себя какую обязанность, так она за ним и останется. Даубарас твердил: вскоре объявят подлинный царский манифест, земля, которой сейчас пользуются, достанется им бесплатно, без всяких повинностей.

— А как с войском быть, сосед? — спросил Бальсис.

Даубарас резанул, не колеблясь:

— И войско не примем! Зачем его сюда посылают? Чтоб мы его кормили. Ты солдата корми, а он за тобой следит, чтоб ты барщину и повинности справлял. Войско пострашнее розог! Отодрали тебя — почешешься, подлечишься, и как с гуся вода. А солдат — он тебя совсем уничтожит. Сожрет твой хлеб, семена, корма — по миру пустит. Еще над женой и дочерьми надругается.

Все мрачно слушали. Знали, что Даубарас говорит правду. В других местах так оно и вышло. Глухое озлобление росло в сердцах: не сдаваться! Пусть хоть насмерть запорют! Все равно нет жизни!

А молодые у Янкаускаса шумели еще крепче. Здесь собрались первые удальцы села: Винцас Бальсис, Ионас Кедулис, Юстас Григалюнас, Повилас Якайтис, работник Бразиса Юлюс, кое-кто из хозяев помоложе — Норейка, Бержинисов зять Жельвис, женившийся прошлой осенью Вашкялис.

Казис Янкаускас утверждал, что не так уж страшны и солдаты:

— Прошлое воскресенье был я в Кедайняй. Старые, хромые, будто аршин проглотили. Такому съездишь под вздох — ножками задрыгает. А что драгуны? Свистнешь, полу развернешь — лошадь на дыбы, и драгун кувырк в грязь! Я сам видал — скачет по улице драгун, а из-за угла — поп. Рукава широкие, полы развеваются, борода как кудель, а космы, что грива, по плечам болтаются. Шляпа высокая, будто ваксой начищена! Конь как взовьется — и в сторону! Но драгун, видать, не промах — удержался в седле. Ну, его коня никто нарочно не пугал. А нет такой лошади, которой я бы, как воробья, не вспугнул.

Все ухмылялись, но знали, что Казис не зря хвастается.

— Будем, ребята, держаться? — гаркнул Якайтис.

Будем, будем! — одобрили все как один.

— Главное — в село не впускать, — кричал Винцас Бальсис.

— Откуда они придут?

— Из поместья!

— Нет, из Сурвилишкиса!

Никто доподлинно не знал, с какого конца села появится войско.

Норейка, как старший, задал трудный вопрос:

— Чем, ребята, будем держаться? Голыми руками? А у них — ружья, шашки, штыки.

На минуту все умолкли. Но Янкаускас сразу же нашелся:

— Стрелять не будут! Я в Кедайняй слышал, как в одну деревню солдаты ломились, а народ их — не пускать! Драться дрались, но не стреляли. Только на войне палят.

— А саблями?

— Колоть, рубить не дозволено. Бьют только плашмя или ножнами.

— Так уж колом крепче!

— А ежели цепами?

— Вилами!

Опять кто-то засомневался:

— Эх, ничего не выйдет. Сплошаем. Всыплют нам по первое число.

Но большинство загалдело:

— Не каркай! Труса празднуешь?

— Говорят, и солдаты всякие. Иные отказываются людей лупить.

Пока все совещались, на улице поднялся странный шум. Зычный мужской голос, растягивая слова, не то что-то объявлял, не то звал, но так громко, что даже заскулили псы во дворах. Все мужчины бросились на улицу, женщины высовывали головы из дверей, а другие залезали на забор и глазели.

По улице со стороны Сурвилишкиса скакали двое. Дзидаса Моркуса из Карклишкес все сразу узнали. Второго никто прежде не видал. Обросший бородой, в длинной сермяге, в низко нахлобученной измятой серой шапке, он выглядел странно. Поднимаясь в стременах и размахивая руками, зычно орал:

— Мужики, бабы, парни и девки, все шиленские жители, эй, слушайте! Пан Скродский хочет у вас землю отнять, из усадеб выбросить! Солдат против вас посылает! Идут, уже идут из Кедайняй, из Сурвилишкиса — пехотная рота, драгунский эскадрон! Но вы их не бойтесь! Чего там — рота! Драгунский отряд — к чертям! Хватайте дубины, колья, вилы, цепы — кто во что горазд! Не поддавайтесь! Защищайтесь! Живей, живей! Уже идут!

Шиленские обступили обоих всадников:

— Дзидас! Что это за человек? Откуда он? Правду ли говорит?

Норейка, Даубарас и еще кое-кто, вглядевшись, вспомнили: да это тот самый, который возле кузни толковал с ними про манифест и хвастался, что царя видал. Теперь все ждали, что скажет Дзидас.

Но Моркус не пускался в долгие объяснения, он и сам был очень взволновав:

— Правду он говорит. Солдаты идут, к обеду тут будут. Не допустим их! Палепские ребята подоспеют, чтоб им дорогу перерезать. Может, и из Юодбаляй подойдут, И из Карклишкес. Сейчас же возьмемся за дело. Загородим дорогу. Возле Галинисовой избы липа развесистая. Свалим ее. Давай топоры, пилы! Живее!

Решительность Дзидаса сразу, как полымем, охватила других. Немедленно появились пилы и топоры, и все хлынули к Галинисовой избе. Сменяя друг друга, двумя пилами с обеих сторон, работали первые силачи, другие наблюдали, давали советы и рядили, что бы еще предпринять. Большинство уже сжимало в руках колья, некоторые бежали домой за цепами, вилами, лопатами, мотыгами.

Наконец липа зашаталась, подалась набок, треснула и с шелестом и шумом рухнула поперек дороги. Крик вырвался из всех уст. Дорога перегорожена, по обочинам — полные воды канавы, дальше с обеих сторон вязкие огороды, пашни, болота — конному не проехать, да и пешему немало хлопот. Однако не у одного защемило сердце, когда рухнула знаменитая Галинисова липа, гордость и краса деревни Шиленай.

А тем временем стало проясняться. Тучи ползли к северу со все большими просветами. Временами проглядывало солнце, и теплые, золотистые лучи все чаще заливали поля и улицу. Дул сухой, сильный южный ветер, тучи над большаком исчезали, дорожки у заборов начали подсыхать.

К обеду на другом конце деревни появилась большая толпа. Это шли мужчины и женщины из Карклишкес и Юодбаляй. Там распространилась весть, что в Шиленай вместе с войском прибудет большой начальник от самого министра, а то и от царя, чтобы разъяснить манифест, примирить народ с паном. Другие не верили и говорили — войско идет гнать людей на барщину, а солдат и коней придется кормить, пока они всего не сожрут и не перетопчут. Поэтому надо защищаться и послать депешу царю, чтобы не допустил так изничтожать людей. Иные толковали, что Скродский подкупил генерала, но если люди будут сопротивляться, то войску придется отступить. Ведь солдатам запрещено стрелять и рубить саблями. Пан этим войском только хочет народ пугнуть. Так или иначе, всем нужно шагать в Шиленай и поглядеть, что получится.

Едва только улеглась поднятая таким множеством людей сумятица, как с полей примчались запыхавшиеся Микутис Бальсис с Ионукасом Бразисом и испуганно заорали:

— С пригорка уже видно — полно солдат на дороге, в глазах черно!

Услышав об этом, тот, что прискакал с Дзидасом Моркусом, снова пустился на другой конец села с криком:

— Эй, мужики, бабы, парни и девки! Идет войско — пехотная рота, драгунский эскадрон. К чертям! Эй, не бойся! Защищайся! Защищайся!

Этот крик чудака или безумца удивительно действовал на людей. Одним все представлялось смешным, другим — страшным, а всем вместе — странным и необычным. Тех, кто видел этого человека и слышал его выкрики, охватывало какое-то почти суеверное возбуждение, презрение к опасности. Все бежали на улицу. Особенно волновались бабы. Впопыхах накинув платок, а то и простоволосые, подоткнув юбки, спешили они по грязи на околицу, где возле срубленной липы уже чернела толпа.

Видя это, верховой закричал еще громче:

— Мужики — с дубьем, вилами! Бабы, девки — с золой и кипятком! Эй, все как один станьте им поперек дороги!

Марце Сташите уже было пустилась по улице вместе с другими, но, услышав этот призыв, ринулась в избу и вскоре опять появилась с полным передником золы. Некоторые последовали ее примеру, а старая Григалюнене притащила ведро с кипятком.

По боковой дорожке в село с гиканьем ворвалась новая толпа. Подоспели палепцы, вооруженные кольями, дубинами, вилами. Пранайтис выделялся своим оружием — на длинную рогатину он нацепил сошник, сверкавший на солнце недобрым огнем.

А на большаке, на пригорке, показались первые солдаты. Переполох и шум в деревне усилились. Мужчины, женщины бегали, хватались за что попало, некоторые ломали плетни — всякому хотелось иметь что-нибудь в руках. С полей, бросив стадо, мчались пастушата, щелкая кнутами, с истошным свистом и визгом. Где-то блеяли овцы, кудахтали куры и надрывались собаки. А над всей этой кутерьмой, как призывный рог, звучал все тот же крик странного всадника:

— Эй, мужики, бабы, парни и девки! Уже подходит рота солдат! Не пускайте, защищайтесь, держитесь!

Солдаты рядами спускались с пригорка, и теперь уже можно было подсчитать, что в каждой шеренге четверо, а всего не более ста человек. Всем бросились в глаза ружья с примкнутыми штыками. Следом двигалось несколько подвод с разной кладью.

С приближением солдат шум в деревне стих. Большая толпа у срубленной липы грозно поджидала. Солдаты, забрызганные и усталые, с трудом месили дорожную грязь. Подойдя к липе, остановились, не зная, что делать дальше. Но левофланговый, видно старшой, выступил вперед на несколько шагов, пнул ствол ногой и повелительно гаркнул:

— Что за беспорядок! Кто дерево на дорогу свалил? Убрать!

Требование унтера убрать липу показалось таким потешным, что единственным ответом толпы был дружный хохот. Унтер рассердился. Увидев, что крестьяне и не думают притрагиваться к дереву, он отдал приказ солдатам:

— Скинуть завал! Переходи на ту сторону! Шагом марш!

Солдаты бросились к липе, одни лезли на ствол, другие продирались сквозь ветки, но везде встречали неожиданный отпор. Первые, успевшие по команде унтера вскочить на дерево, быстро были скинуты назад. Один уже прорвался мимо верхушки липы и, размахивая прикладом, расчищал дорогу. Но тут Марце бросила ему в глаза пригоршню золы, и солдат, фыркая и ругаясь, отпрянул. Другого Григалюнене ошпарила кипятком, третьего скинул вилами Норейка, а Казис Янкаускас, прикрепив к длинной жерди серп, норовил поддеть, как гусака, всякого, кто пытался перелезть через дерево. Все шарахались от его грозного оружия.

Первый натиск был отбит. Унтер скомандовал отойти на несколько шагов, а сам все озирался на холмик. Осмелевшая толпа шумела, гудела, горланила и измывалась над солдатами на все голоса.

Но вот на пригорке появилось трое верховых. Статные кони и весь вид всадников говорил, что это не рядовые, а начальники. Когда они подскакали поближе, все увидели, что средний, с рыжей бородой, несомненно, самый главный. Ехавшего справа чернобородого кое-кто узнал: это жандарм, который намедни обыскивал Бальсисов и приперся к Сташису. Слева ехал самый молодой, с черными усиками, — видно, помощник рыжебородого.

Когда все трое подъехали, унтер им что-то сказал, верно, доложил о происшедшем. Тогда рыжебородый — это был жандармский полковник Скворцов — спешился и в сопровождении двух других решительно направился к липе. Плащ его распахнулся, и на груди засверкали медали и серебряные шнуры аксельбантов.

Подойдя к дереву, он уцепился за ветку и, хотя был уже не молод, ловко вскочил на ствол, положил обе руки на эфес сабли и смело оглядел толпу. Его пронзительные карие глаза из-под нахмуренных бровей медленно ползли по скопищу крестьян. Он видел всех. Вот в первых рядах широкоплечий черноволосый детина со сверкающим лемехом, невдалеке молодчик с серпом на рогатине. Чуть левее — румяная курносая девка, засыпанная золой, что-то стискивает в переднике. Вот рослая баба с дымящимся ведром. Вот седой старик со злобным выражением лица. Рядом — плешивый с дубиной. Еще подальше — парень с цепом. Он рассекает острым взглядом всю толпу, пока наконец, на самом краю, не задерживается на конном — оборванце. Бродяга как раз напротив него поднялся в стременах с каким-то тупо застывшим выражением лица. Вдруг Скворцов вспоминает: ба, да это тот самый, который появляется везде, где только ни происходят крестьянские беспорядки! Никак и в Гелгуде он возбуждал толпу дурацкими воплями. Оттуда улизнул, но на этот раз уж не уйдешь, молодчик!

Невозмутимость Скворцова и холодный, испытующий взгляд произвели впечатление на толпу. Все стояли, будто зачарованные, уставившись на его крупное лицо, рыжую бороду, сверкающие медали и аксельбанты. А он взмахнул рукой, требуя еще большей тишины, и низким, но далеко отдающимся голосом начал:

— Хозяева! Отлично, что всех вас застал в сборе. Хочу обратиться к вам, как ваш доброжелатель, разъяснить вам волю его императорского величества Александра Второго, божией милостью самодержца Всероссийского, а равно и подлинный смысл его манифеста. Государь, как отец родной, окружает вас своей благосклонной заботой, дабы вы счастливо жили, под сенью его мудрости и могущества, ниспосланных ему всевышним.

Затем жандармский полковник принялся излагать благодеяния царя, содержащиеся в манифесте и положении. Но тут напряжение, сковывавшее толпу, начало ослабевать. Они услышали то, что им уже известно: еще два года барщины, земли даром им не дадут, а дальнейших разъяснений Скворцова хорошенько не поняли, только смекнули, что есть еще в этом манифесте какая-то хитроумная путаница, которую распутают не в ихнюю, а в панскую пользу.

Скворцов пояснял, как неразумен их дерзкий отказ исполнять барщину в поместье Багинай. На два года за помещиком оставлены суд и расправа, а посему теперь от милости пана Скродского зависит, как их наказать. Если они откажутся от своего глупого упрямства и завтра же приступят к работе, то пан Скродский по доброте душевной накажет только зачинщиков, а прочим простит их неслыханное преступление.

— Правильно ли я говорю, хозяева? — в заключение спросил жандарм, не сводя глаз с толпы.

Никто не отозвался. Вдруг бродяга приподнялся в стременах и гаркнул:

— Правда твоя — что волчья совесть! Попадись тебе козел в когти — распроститься бедняге не только со шкурой, но и с рогами!

На издевку бродяги толпа отозвалась хохотом, свистом, гамом.

Скворцов покраснел, как бурак, и нервно теребил бороду. А седовласый Даубарас воскликнул:

— Врешь! Не та царская грамота! Прочти нам настоящую! Наша земля! Деды-прадеды ее пахали. Не отдадим, хоть запорите, хоть в Сибирь угоняйте!

Кричали и другие:

— А почему Скродский барщину прибавляет? Повинности сил нет выполнить! Зачем хочет нас в Заболотье выгнать?!

Бабы визжали:

— Над дочерьми нашими насильничает! Распутник!.. Блудник!.. Кто Евуте Багдонайте загубил?!

Когда вспомнили про Евуте, Пранайтис побледнел и начал подбираться поближе. Лемех на рогатине грозно нацелился на Скворцова. Полковник это увидел, мгновенно выхватил пистолет, и выстрел грянул, как гром с ясного неба. По этому знаку первая шеренга вскинула винтовки, унтер взмахнул рукой, и дружный залп загремел так страшно, что даже деревья закачались, а звук прокатился по полям и пригоркам.

Скворцов и солдаты стреляли в воздух, но толпу охватил неописуемый ужас. Те, что поближе к липе, стремительно отпрянули — всколыхнулась вся толпа. Одни проталкивались обратно, кое-кто пытался устоять на месте, но испуг оказался сильнее отваги. Верещали ребятишки, визжали бабы, вопили мужчины. Те, кто поосмотрительнее, бросились врассыпную, кубарем перемахивали через заборы в огороды и во дворы, другие прямиком пустились назад по улице.

Пользуясь замешательством толпы, солдаты перебрались через липу и старались опередить беглецов. Удалось удрать главным образом пастушатам, подросткам и тем немногим, кто стоял с краю.

Бежавшим по улице преградило дорогу неожиданное препятствие. Со стороны поместья загудела земля и, как вихрь, на полном скаку появился драгунский эскадрон. Поднялось еще большее смятение. Первым столкнулся с драгунами верховой бродяга, забравшийся дальше всех. Он норовил проскользнуть вдоль забора, но его конь споткнулся, оступившись в канаву. Бродягу сразу схватили, связали и сдали под караул.

Теперь драгуны, рассыпавшись цепью, стали напирать на толпу. Напрасно Казис Янкаускас пытался вспугнуть лошадей. Драгун саблей сбил его серп, самого Казиса схватили солдаты и вместе с другими погнали к конвоирам. Под стражей сразу оказались и Марце Сташите, и Григалюнене, и Винцас Бальсис, Ионас Кедулис, Дзидас Моркус, Пранайтис. Последний отбивался и сошником ранил драгунскую лошадь, но получил удар по голове и, обливаясь кровью, рухнул на землю. Его схватили и связали руки.

Даубарас, попятившись к забору, изумленно следил за происходящим. Конь рвавшегося вперед драгуна стал прижимать его к явору. Старик откинулся назад, поскользнулся обеими ногами и упал, стукнувшись о булыжник. Что-то треснуло в старческой груди, он почувствовал острую боль в боку, пытался подняться, но не смог. Его подхватили двое солдат и передали часовым. Он осел на землю и, скорчившись, оперся о забор.

Тем временем из поместья рысью прискакал управитель Пшемыцкий. Поздоровавшись с полковником и вахмистром, он оглядел арестованных и указал в толпе еще нескольких мужчин и женщин, которых солдаты немедленно схватили и отвели к конвою.

Пшемыцкий заметил и Катре Кедулите, прятавшуюся за спинами крестьян. Он указал на нее полковнику Скворцову. Прищурившись, полковник оглядел девушку, погладил свою рыжую бороду и восхищенно ответил Пшемыцкому:

— Красавица, бесспорная красавица!.. Не беспокойтесь, господин управляющий. Ничего плохого с ней не произойдет. Вижу, она питает к нам ненависть. Для вразумления не мешало бы ей всыпать двадцать горячих!

Это у меня самая малая порция. Но если такова воля пана Скродского…

Оборвав фразу, он повернул коня к стволу липы и подал знак. Все умолкли, и он вновь заговорил низким, далеко разносящимся голосом:

— Хозяева! Вот каковы последствия того, что вы, доверясь злонамеренным подстрекателям, превратно истолковали манифест и положение его императорского величества. С душевной радостью доложу господину губернатору, что крестьяне поместья Багинай уразумели свое заблуждение, изъявили полную покорность властям и законам и с завтрашнего дня все выйдут на работу. Главных виновников для примера и назидания прикажу наказать — от пятидесяти до ста розог. Кроме того, во избежание всяких недоразумений и невыполнения повинностей, в Шиленай, Палепяй, Карклишкес и Юодбаляй у каждого хозяина, владеющего наделом, будет стоять по два солдата и два коня, кто владеет половиной надела — у того по два солдата без коней, впредь до установления порядка и неукоснительного повиновения властям и барину. Объявляю также еще раз к сведению всех хозяев: в течение двух лет со дня издания манифеста подписать с помещиком выкупные грамоты — кто сколько получает земли и какие за это обязуется выполнять повинности перед казной и поместьем. Все ли ясно, хозяева?

Никто не отозвался. Только вороны каркали на верхушках яворов и Даубарасова собака выла в подворотне.

— А коли все ясно, — добавил Скворцов, — то быть по сему! Теперь накажем особо виновных.

В сопровождении своего адъютанта, вахмистра, Пшемыцкого, командиров роты и эскадрона полковник зашел во двор, где конвоиры окружали арестованных — около тридцати мужчин и пять женщин. Пшемыцкий с полковником условились главных зачинщиков передать для суда и наказания пану Скродскому. Отобрали Пранайтиса, Андрюса Сташиса с Марце, Казиса Янкаускаса, Дзидаса Моркуса, Винцаса Бальсиса и Норейку, хотели забрать и Даубараса, но тот с посеревшим лицом, зажмурившись, так стонал у забора, что казалось — доживает последние часы. Полковник велел оставить его в покое.

Отобранных поручили особенному надзору. Остальных предстояло наказать на месте. Несколько солдат уже заранее тащили охапки ракитных прутьев, другие подыскали место для экзекуции — заросший муравой косогор возле Сташисова явора, где у забора подальше от улицы есть маленькая площадка, открытая со всех сторон. Начальство желало, чтобы возможно больше людей увидело расправу. Поэтому драгуны окружали всех, кто был на улице, а заметив кого-нибудь во дворе, также сгоняли глядеть на экзекуцию.

Начали с конного бродяги. Обыскали, осмотрели обнаруженные у него бумажонки, его одежду и шапку и установили, что это беглый солдат Людвикас Мулдурас из деревни Нацюнай, поместья Лауксоджяй Биржайской волости.

Скворцов многообещающе присвистнул. Вот что за птица! Пороть незачем. Предать военному суду. Скорее всего раз пять прогонят сквозь строй, больше и не потребуется.

Первым взяли приземистого, крепкого паренька, который, как заметил Скворцов, усмехался во время его речи, кроме того, был вооружен цепом и вообще не понравился полковнику наглым выражением лица.

— Сотню! — постановил полковник.

Паренек вырывался, размахивал руками, но на него накинулись четверо солдат, сорвали одежду. Двое держали за ноги, двое за руки, а еще два драгуна с обеих сторон хлестали дружно, в такт, отсчитывая удары. Несчастный судорожно дергался, но не кричал, не стонал, только глухой хрип вырывался сквозь крепко стиснутые зубы. Когда палачи кончили свое дело, он отполз к забору и недалеко от Даубараса скорчился, свесив голову, словно в дреме.

После него еще трое получили по сотне горячих. Один из них выл и рычал так, что у всех мороз подирал по коже. Вслед за ними схватили старуху Григалюнене. И она визжала душераздирающим голосом, хотя полковник назначил ей всего пятьдесят. По стольку же получили еще две девицы. Одна тихо, жалобно рыдала, а другая, беззвучно перетерпев удары драгун, встала, сухими горящими глазами глянула на Скворцова и, уходя, бросила сквозь зубы: "Гады ползучие!" Все дивились стойкости и отваге Гене Бальсите.

Общее внимание и крестьян, и солдат, и начальства было поглощено экзекуцией; никто и не заметил, что произошло в десяти-двадцати шагах.

В углу Сташисова двора несколько солдат караулили крестьян, отобранных для панского суда. Один конвоир, стоявший недалеко от Пранайтиса, следил за расправой с глубоким внутренним возмущением. Этого молодого парня несколько лет назад взяли в рекруты из тамбовских крепостных. Теперь он очутился в далеком чужом краю и увидел — тут тоже простых людей обдирают бары-помещики, угнетают губернаторы, исправники, становые, жандармы. Недавно он слышал, что и в его родных местах крестьяне восстают против помещиков и войска стреляют в людей, рубят шашками и полосуют розгами, может, еще похуже, чем тут. Может, сейчас и его братьев и сестер на Тамбовщине лупят солдаты, чьи сыновья и братья в свою очередь подвергаются порке. Как молния, пронеслись эти мысли. Что делать? Смог бы — отпустил бы всех арестованных до единого. Нет, всех не сумеет. Хоть одного… Хорошо бы дать убежать этой краснощекой девице. Нет, она слишком далеко стоит. И успеет ли? А тому, чернобровому — его запорют или сдадут в рекруты, ведь он замахнулся оружием на полковника и при аресте отбивался!

После Григалюнене как раз собирались сечь девушек. Из любопытства часовые пододвинулись немного вперед, чтобы все лучше разглядеть. Тогда тамбовец сдернул веревку с рук Пранайтиса, подтолкнул локтем и прошептал:

— Беги, а то засекут: там, под забором…

Пранайтис сразу же сообразил. Он упал ничком на землю и увидел — под забором можно пролезть в усадьбу к Григалюнасу. Недолго думая перебрался туда, прижимаясь к забору, стал красться дальше за гумно…

Никто не заметил бегства.

Когда кончилась экзекуция, Пшемыцкий от имени пана Скродского пригласил начальство на обед. Там же, в поместье, войт поможет распределить солдат на постой. А пока что пусть служивые порыскают по деревням, поищут кусок полакомей.

Отобранных для особого панского суда приказано гнать в имение. Управитель, полковник и вахмистр еще раз их обходят. А куда девался парень, который поднял страшное оружие на самого полковника и оказал сопротивление солдатам? Кроме того, Пшемыцкому известно, что Пранайтис с Бальсисом больше всех подбивали крестьян не выходить на барщину.

Сразу же подняли тревогу, все солдаты пустились на поиски, но не помогли ни ярость, ни ругань начальства. Беглец будто сквозь землю провалился. Виноваты часовые — их ждет гауптвахта, а то и шпицрутены.

Уехали начальники, угнали арестованных, с помощью родных разбрелись по домам и наказанные. Даубарас настолько ослаб, что его на руках принесли в избу и уложили на кровать.

Люди расходились торопливо, угрюмо, со жгучей ненавистью и жаждой мести. Палепские, юодбальские, карклишские жители бежали домой с недоброй вестью о солдатском постое. Нужно приготовиться, кое-что припрятать. А солдаты уже шныряли по Шиленай, разнюхивали, где хата получше, где побольше добра и корма, Другие облюбовывали молодых хозяек и красивых девиц. Кое-как оттащив липу, подогнали обоз. Выдали водку. Зазвучала солдатская песня, заплакала гармошка. Драгуны, дознавшись, что в соседних деревнях и хаты получше, и бабы поразбитнее, ускакали туда. Тем временем начальники, а вслед за ними и арестованные под охраной десятка драгун добрались до поместья. Начальников позвали в панские хоромы, а задержанных заперли на сеновале, возле навеса с корытами. Рубикис уже готовился к своей работе.

Перед обедом пан Юркевич позвал прибывших гостей, управителя и войта в кабинет к пану Скродскому. Заседание было кратким. Решили преступников приговорить к высшей норме розог. Наказание выполнить кнутобойцу Рубикису с помощью драгун. Войту завтра выгнать всех на работу и доложить пану, кто не явится. Беглых Бальсиса и Пранайтиса разыскать и доставить в поместье или сдать в полицию.

Обед пан Скродский распорядился подать в столовой. Агота со всеми слугами работала не покладая рук, приводя в порядок запущенную комнату. Давно не принимал у себя гостей пан Скродский. Не очень он был рад и сегодня. Тоже гости… Исключение разве что полковник Скворцов да еще его адъютант. Долго колебался пан, звать ли к столу вахмистра Федорова и управителя. Юр-кевич посоветовал — пригласить. К закуске пан велел подать старку, а к обеду вина — белого и красного. Гости развеселились. Скворцов заверил Скродского, что после реформы дела в поместье пойдут наилучшим образом — крестьяне, получив соответствующее внушение, станут покладистыми при заключении договоров. Юркевич поддержал полковника. Но помещик сохранял сдержанность. Скворцов провозгласил тост за его императорское величество государя Александра Второго. Все выпили стоя. Полковник разоткровенничался и рассказал не один поучительный случай из своей практики по усмирению мужиков в различных частях Литвы.

А кучер Пранцишкус присматривал за конями гостей. Выйдя на крайнее гумно, он услышал странный шум за стеной, под навесом. Орало, свистело, ухало несколько мужских голосов. На минуту они притихли, и вдруг вырвался пронзительный женский вопль. Потом завопил мужчина; проклятия, крики, стоны — все смешалось в кромешный, непонятный гул. Там трудился Рубикис с подручными. Пранцишкус послушал, стиснул кулаками виски и, уходя, прошипел слова песни, слышанной от Пятраса Бальсиса:

 

XV

Пятрас Бальсис, возвращаясь поздно вечером, недалеко от поместья Багинай свернул с дороги и зашагал прямо вдоль лугов, по зарослям ольхи и ракиты. Он спешил убедиться, что там произошло в Шиленай. До Пабярже уже долетела весть: Скродский вызвал войска — пешие и конные. Что творилось в Шиленай, страшно и сказать! В людей стреляли, саблями рубили, а потом всех пороли. Даже в Карклишкес слышны были вопли!

Сердце Пятраса разрывалось от тревоги за Катре. Неужели и она угодила в когти панского палача? Мысли стали мешаться в голове, и Пятрас пустился чуть не бегом. Уже почти стемнело, и только благодаря вечерней заре еще можно было различать предметы и тропинку, петляющую среди кустарников.

Внезапно Пятрасу показалось — кто-то идет навстречу. Он отошел за ракиты, чтобы зря никому глаз не мозолить. Незнакомец приблизился, и Пятрас к своему изумлению и радости узнал Пранайтиса.

— Юозас! Ты откуда? — крикнул он, выходя на тропинку. — Почему перевязанный?

— Я из самого пекла, братец, — невесело сострил Пранайтис. — Вырвался из лап дьявола. Голову только поцарапали. Пустяки! Хорошо, что тебя там не было. Не всякому так повезет, как мне. Присядем тут с краешка, расскажу.

Друзья уселись под кустиком, и Пятрас услышал все. Да! Были солдаты. Пехотная рота и драгунский эскадрон. Стреляли только для острастки, саблями не рубили. Но выпороли многих, а забияк угнали в поместье; там их будет судить сам пан, а наказывать — Рубикис. Отобрали и его, Пранайтиса, но удалось сбежать. Пятрасова брата и сестру и еще других высекли. Катре не тронули. Пятраса это не успокоило. Он догадывался, почему Лиходеи не били Катрите: Скродский бережет ее для себя. Противоречивые чувства и сомнения кипели в сердце Пятраса.

— Как тебе сдается, Юозас, — допытывался он, — оставит Скродский Катрите в покое или к себе в логово потащит?

Пранайтис думал, что барин не откажется от красавицы Кедулите, но, не желая растравлять сердце товарища, ответил успокоительно:

— Пока что не тронет. И без того он людям в печенку въелся.

— Дай мне только найти пристанище понадежнее. Тогда этому блуднику до нее не дотянуться, — грозно проговорил Пятрас.

— Твое счастье, что дома не был. Схватили бы тебя — всему конец.

Бальсис опустил глаза.

— Может, и так… А мне, знаешь, совестно, что не был я с вами. Будто струсил и нарочно ушел. Эх, хоть бы и отодрали… Всех так всех!

Пранайтис утешал Бальсиса и сам радовался, что благополучно ускользнул. Кому какая польза, если бы их обоих выпороли или в рекруты сдали?

— Мы с тобой — вольные и невредимые, еще покажем, на что мы способны! — погрозил кулаком в сторону поместья Пранайтис.

— Что ж ты собираешься делать? — спросил Бальсис, почуяв в словах товарища не только пустую угрозу.

Минутку помолчав, Пранайтис ответил неуверенно:

— Что делать?.. На сухом суку не повешусь. А есть-пить надо. Пока что отправлюсь к Дымше. Там кругом леса, панские ищейки не поймают. А потом поглядим…

— Не думаешь в казенном имении пристроиться? Руки у тебя крепкие.

Пранайтис нахмурился:

— Хватит с меня Скродского. Казенное, не казенное — один черт!

— Все-таки разница. А приютиться где-нибудь надобно.

— Э, Пятрас! — У Пранайтиса вдруг переменился голос, он как-то странно поглядел на товарища. — Говоришь — приютиться? А где же мне надежнее, как не под зеленой веткой? Наступает весна, лето, дни теплые, ночи короткие — везде благодать! Пойдем-ка мы, Пятрас, в лес! Отыщутся еще другие обездоленные, как и мы с тобой. К Дымше, говорят, часто такие забредают. И Дзидаса Моркуса подговорим. Поджарим панам подошвы!

Изумленно слушал Бальсис приятеля:

— Что ты, Юозас!.. Шутишь?

— Не шучу! — мрачно крикнул Пранайтис. — Как вырвался от собак Скродского, так и дал слово: никому уж не позволю себя плетками и розгами полосовать. А кроме того, есть еще за Скродским кое-какой должок… Похуже, чем розги и плетки. Рассчитаюсь и с этим чертовым Рыжим, даже с лихвой. Помянут они меня! Как попадутся мне — руками задавлю!

Гневно сверкавшие глаза и хмурое лицо подтверждали, что Пранайтис не шутит. Бальсис озабоченно наблюдал за товарищем. Может, попытаться направить его по иному пути?

— Эх, Юозас, чтоб тебя другие на сук не вздернули… Не хвалю я твоей думки. Ничего из нее хорошего не получится. Послушай, что тебе скажу. Иду я от ксендза Мацкявичюса. Это, братец, человек! Он уж и теперь са поги под рясой носит. Как понадобится — подпоясается саблей и ружье на плечо вскинет. Он знает, что говорит и что делает. Обождем, Юозас, постранствуем среди людей. А потом — с Мацкявичюсом! Он нас с тобой возьмет. Против панов так против панов, против власти так против власти.

— Нет! — наотрез отказался Пранайтис. — Не таков у меня нрав. Ждал, пока мог. Больше невмоготу. Пускай Мацкявичюс и прав, только я в его команде не буду.

— Твоя воля!.. Тебя не уговоришь.

— Не сердись. Ведь ты меня знаешь… У каждого свой путь, своя доля. Думаю — еще встретимся. Коли я понадоблюсь, спроси у Дымши. А тебя где искать?

Бальсис колебался:

— Точно еще не скажу. Коли будет нужда, иди к дяде Стяпасу.

Темнело. Друзьям пора было расставаться, но Пранайтис все медлил.

— Помнишь, собирался я тебе пистолет достать, — сказал он Бальсису. — Неплохо бы?

— Неплохо, — подтвердил Пятрас.

— От Дымши я первым долгом к Гугису. Вспоминаешь того человека в Кедайняй, у кого я насчет пороха спрашивал?

Пятрас вспомнил:

— Возле Бетигалы, в деревне Кельмишкес.

— Вот мне порох и занадобился. Много развелось крупного зверья, — злобно ощерился Пранайтис.

Оба теперь думали о Скродском и его прихвостнях — управителе Пшемыцком, Рубикисе, жандармах… Как горячие уголья, жжет Пранайтиса память о Евуте, а Бальсис волнуется за Катре.

Пранайтис решительно встал:

— Да, Пятрас, порох занадобился. А ружье и еще, может, пистолет я тебе добуду.

— Лучше пистолет. Сподручнее прятать, — согласился Бальсис. — Спроси у Гугиса. Стяпас как-то говорил — из Пруссии тайком доставляют.

— Расспрошу. Будь здоров!

Товарищи простились и крепко пожали друг другу руки. Жалость захлестнула Пятраса, когда он провожал глазами Юозаса. Тот шел поспешным шагом, хворостинкой рубил прошлогодние стебли и осиновые ветки. Вскоре он исчез в сумерках.

Бальсис медленно побрел к Шиленай. Где приютиться, как снова повидаться с Катрите и обсудить с ней все дальнейшее? Ведь на селе солдаты. Не схватят ли его? Эх, была не была. Пойдет домой, на тот самый сеновал.

До дому он добрался благополучно. Село тонуло во мраке. Но во двор Пятрас не зашел. Осторожно обогнул сеновал, нашел знакомую лазейку, закопался в солому и уснул.

Разбудил его скрип открываемой двери. Не шевелясь, Пятрас отгадывал, кто это зашел. За короткое время он приучился к осторожности. Услышав знакомое покашливание, поднял голову и окликнул:

— Отец!..

Бальсис обрадовался. Прикрыл двери, подошел поближе, сел на связку соломы. Выглядел он измученным, подавленным — верно, всю ночь не спал. Из-под шапки по виску вился клок седых волос, под набухшими веками запавшие глаза глядели тяжело и медлительно. Только после оклика Пятраса он, стряхнув с себя усталость, внимательно вгляделся в зарывшегося в солому, сына.

— Вернулся? — завел разговор отец. — А у нас тут неладно получилось, Пятрас.

— Я уже все знаю, — перебил сын. — Скажи, есть у нас солдаты?

— Двое в светелке спят. А других, говорят, поставят с конями. Как их прокормить? И куда тебе деваться? Объявили — тебя с Пранайтисом поймать и доставить к пану или в полицию.

— Небось не словят. Только бы этот день провести, а завтра — прощайте!

— Лежи в соломе. Пока лошадей нет — никто сюда не сунется. Солдаты, что ночуют, вроде сговорчивые. А ксендз как присоветовал?

— Обожди, отец. Когда все встанут, придумайте какую-нибудь надобность и приходите сюда. Вместе все обсудим. Но надо бы, чтоб и Катрите…

Отец забеспокоился:

— Винцас и Гене лежат избитые. Гене еще не так, а на Винцаса смотреть жалко. Ночью в лихорадке метался, бредил. А как же Катре передать? Ну, посмотрим…

Он вышел во двор.

Всходило солнце — большое, багровое. Утро тихое, спокойное, по земле еще стелется туман, но небо ясное — без малейшего облачка. Все предвещало радостный весенний день. В такое утро, бывало, по всем закоулкам шум и звон. Пахари отправляются в поле, щелкают кнуты, мычат волы, трубит пастух, пастушата выгоняют стада, свистят, дудят на всякие голоса, блеют овцы, хрюкают свиньи. Над крышами курится дым, во дворах скрипят колодезные журавли, хлопают двери, суетятся девушки, раздаются повелительные голоса матерей и хозяек.

Сегодня деревня притаилась, безмолвная, сонная, перепуганная. Кое-где скрипнут двери, появится кто-нибудь и снова исчезнет на сеновале или под навесом. Только собаки во дворах остервенело заливаются, набрасываются на невиданных гостей — солдат, которые уже рыскают там и сям в поисках харчей и кормов.

Наконец пастушата собрались гнать овец на луга. С некоторых усадеб выпустили коров; изголодавшиеся, с запавшими боками, они еле держались на ногах. Весна в этом году запоздала, из-за спора с поместьем до сих пор так ничего и не выяснили насчет пастбищ, потому и пастуха не наняли. Теперь, после вчерашнего, многим казалось, что не только выпас, но все прочие дела и труды сошли с обычной колеи и неведомо когда наладятся.

Микутис Бальсис гнал коров мимо Кедулисова двора. Он юркнул в ворота и, заметив Катре возле забора, странно замахал руками, показывая на сеновал, и снова шмыгнул на улицу. Она поняла — возвратился Пятрас. Бежать бы поскорее к Бальсисам. Но отец еще спал, а пока он дома, Катре не решалась уйти, чтобы не возбудить у него подозрений.

Так прождала до завтрака. Старик встал, но сердито околачивался в избе, слонялся по двору, не зная, за что взяться, и все исподлобья косился на Катре.

Обиднее всего ему было из-за Ионаса. Чего этот сморкач лез, куда не надо! Теперь после розог скулит, как собака.

В это время у ворот остановилась повозка, с нее ловко соскочил Мацкявичюс, зацепил поводья за изгородь и вошел во двор. Кедулис чуть трубку из зубов не выронил. Дурное предчувствие резануло по сердцу, но, скрывая неприятное удивление, старик поспешил встретить редкого гостя.

— Да будет прославлен Иисус Христос, — снимая шляпу, поздоровался Мацкявичюс.

— Во веки веков, — отвечал Кедулис и нагнулся поцеловать ксендзу руку.

Мацкявичюс руки для поцелуя не дал и дружески похлопал старика по плечу:

— Ну, как дела, отец? Не ждал меня, а?

— Да уж, нечаянно вы нас посетили.

— Много у вас неожиданного произошло. Ну, веди в избу. Потолкуем.

В избе все встрепенулись. Мать и Катрите обрадовались, догадываясь о причине приезда Мацкявичюса. Даже Ионас, лежавший ничком на лавке у печи, и тот, несмотря на горевшую спину, повернулся на бок, чтобы лучше видеть и слышать гостя.

Мацкявичюс прежде всего к нему и подошел.

— Исхлестали окаянные, а? — спросил он шутливо и сочувственно. — Сколько всыпали?

— Шестьдесят, ксендз.

— Больно?

— Тогда болело. А теперь свербит и горит.

— Чем лечишься? Горелкой смачиваешь? Мокрые тряпицы прикладываешь? Приложи листья подорожника. Жар повытянет.

— Ладно уж, ксендз.

— В первый раз отведал?

— В первый.

Мацкявичюс притворно удивился:

— Так какой же ты крепостной, коли розог еще не пробовал?! Для крепостного это хлеб насущный… Вишь, молод еще. А ты, отец, как?

— Э, чего там, ксендз! Розгам счет потерял.

Мацкявичюс вдруг стал серьезным:

— А я говорю — мало тебя драли, отец. Ежели бы побольнее пороли, может, и побольше бы ума тебе в голову вбили, может, ты бы понял, что от поместья деревенскому человеку добра ждать нечего.

Кедулис уже смекнул, куда гнет ксендз. Перечить ксендзу не полагается, а все-таки подмывало. Зачем ксендз суется, куда не надо?

— Что поделаешь, ксендз, — молвил он почтительно, но твердо. — Как умеем, изворачиваемся. Кто же враг себе и своим детям?

— А ты, Кедулис, как раз и есть детям недруг, — поймал его на слове Мацкявичюс. — Только злейший враг может посылать свою дочь в поместье, к черту в лапы. Правду люди говорят: в имении — как в аду!

— Пусть остережется. Не маленькая. Да и паи уже, говорят, не такой прыткий. Старость…

— Веришь управителю, наймиту Скродского, такому же дворовому псу, как они все? Хочешь правду разведать, отец, так спрашивай не Пшемыцкого, а простого помещичьего работника, кучера Пранцишкуса или другого, — они тебе скажут, если сами не одурели от объедков с панского стола, как лакей Мотеюс. Я все знаю, отец, что в барских хоромах творится, и тебе говорю: не гони дочь в поместье!

— Житье трудное, дома она лишняя, а в поместье заработает копейку-другую. И пана задобрит. Говорят, поля будут определять, выкуп устанавливать. Кто с паном по-хорошему, с тем и пан по-другому, — доказывал Кедулис.

Мацкявичюс опровергал все это, но старик не сдавался:

— Говоришь, ксендз, в поместье люди распущенные? А в деревне не распущены? Кто на нас эту беду накликал? Не такие ли ветрогоны, как Бальсисы, Пранайтисы? У Бальсиса небось запрещенные писания нашли — против панов, против власти, против царя. Из-за нескольких охальников четыре деревни рыдали. А сами улепетнули, паскудники, попрятались. Ну, только бы мне их где-нибудь разнюхать — сам полиции в руки передам! — уже не сдерживаясь, яростно крикнул Кедулис.

Рассердился и ксендз. Он шумно зашагал из угла в угол, а услышав, как Кедулис грозится выдать стражникам лучших парней округи, стукнул суставами пальцев по столу. Встал перед стариком и, размахивая пальцем, как бы подчеркивал каждое слово:

— Слушай, Кедулис, и заруби себе на носу. Только услышу, что ты связался со стражниками или с жандармами, — в костеле на проповеди, чтобы весь приход слышал — не то что в Пабярже, но и в Сурвилишкисе, — выкликну тебя по имени и фамилии и прокляну, как Иуду! Чтоб соседи тебя сторонились, чтоб тебе руки никто не подавал, чтоб на смертном одре никто тебе последней помощи не оказал! На освященное место тебя не приму. Пускай под забором тебя закапывают, чтоб твоя могила крапивой и чертополохом поросла! Знаешь — я свое слово сдержу.

В избе поднялись рыдания. Всхлипывая, кинулись к ксендзу мать и дочь. Но испугался и старик Кедулис. Он не рассчитывал, что ксендза так обозлит его намерение выдать жандармам этих негодников. Кедулис человек темный и суеверный. Проклясть с амвона! Отказать в помощи на смертном одре! Не принять тело на освященное место! Ничего ужаснее он и представить себе не мог и весь затрясся. Кедулис знал: Мацкявичюс скажет — что топором отрубит. Не изменит своего слова ксендз, никого не побоится — ни барина, ни исправника, ни вахмистра. Говорят, даже самого епископа пабяржский ксендз не очень-то опасается.

Старик сидел как громом пришибленный, пристыжен-но понурив голову. Мацкявичюс, все еще гневный, взъерошенный, как коршун, расхаживал из угла в угол — из-под сутаны сверкали голенища, подкованные каблуки глухо гремели по глиняному полу. Наконец он смягчился, смахнул со лба прядь волос, сел рядом с Кедулисом в заговорил уже мягче:

— Послушай, Кедулис, чего нам ссориться? Ты деревенский, и мой отец тоже деревенский. Я — ксендз, я хочу быть с вами, с крепостными, чтобы лучше узнать вашу жизнь, ваши горести и обиды, чтобы вам помочь, Мне-то самому что? Есть крыша над головой, сыт, одет — для себя больше ничего не желаю. Но людей в Литве угнетают бесчеловечно, смотрят на них как на скотину. Я говорю, учу, чтобы люди это поняли, чтобы захотели жить иначе. И от души рад, когда такие люди находятся, Вот у вас появились Бальсисы — Стяпас и Пятрас. В Палепяй — Пранайтис. Их примеру следуют другие. И твои дети уже многое поняли — уже и им хочется светлой жизни. А когда находится много таких людей, то они начинают рассуждать, как добиться, чтобы всем стало лучше, и берутся за дело. А ты задумал их в полицию сдать, Кедулис, ты, который весь свой век из нужды и горя не вылезал! На кого ты спину гнул? На пана, исправника, на жандармов. Погляди, как они живут и как ты…

Долго еще толковал Мацкявичюс. Все Кедулисы слушали. Молодые с пылающими глазами, с раскрасневшимися лицами так и впивали в себя эти слова. Ионас, облокотившись, даже и боли уже не чувствовал.

Подобные же речи слышала Катре от Пятраса. Но тот не умел говорить, как ксендз. Слова Пятраса про панов и власть были злобными, тяжелыми. А ксендз объяснял пылко, красноречиво, убедительно. У ксендза выходило, что у них, горемык, жизнь действительно может стать краше и легче. У Катрите появилась надежда, что исполнятся слова ксендза. Она уже не чувствовала себя одинокой. С ней не только Пятрас, но и ксендз Мацкявичюс, и все те, кому претит нужда и несправедливость, кто ждет светлой и справедливой жизни. Даже и вчерашняя расправа, муки избитых и новое несчастье, обрушившееся на село, — все то, что минуту назад погружало ее в отчаяние, теперь словно обрело новый смысл. С напряженным вниманием следила она за речами Мацкявичюса.

А старики слушали — изумленные, растерянные. Этот ксендз переворачивал вверх ногами все их мысли, все понимание жизни. Другому бы не поверили, выгнали бы вон с такими разговорами, но это — ксендз, слуга божий, прошедший высшую науку! У старой Кедулене хотя бы то утешение, что теперь, пожалуй, не придется отпускать Катрите к этому ироду. Но старик Кедулис не находит себе никакого утешения. И когда ксендз, закончив увещевание, наконец спросил: "Как думаешь, Кедулис?" — тот безучастно махнул рукой и в унынии заговорил:

— Чего уж и думать… Состарился я, не разберусь, что кругом творится… Делайте, как знаете… Недолго мне жить… Только, как помру, похорони меня, ксендз, на освященной земле. Ведь не собака…

Мацкявичюс даже растрогался, видя внезапную уступчивость старика.

— Поживем еще, отец, — успокаивал он, дружески кладя руку на плечо Кедулиса. — Дождемся дней получше. Чтоб на своей земле на себя и работать. Может, много крови прольется, может, немало нас головы сложит, но волю Литве и землю пахарям завоюем. Говорю вам — так и будет!

Мацкявичюс говорит — надо верить. Молодые верят, а старики только головами качают. Ах, как все это невероятно и даже страшно!

Катре вместе с родителями провожала ксендза к бричке. Мацкявичюс еще раз поглядел на девушку. Он заметил, как внимательно слушала его Катре. Понравилась она Мацкявичюсу. Пригожая, толковая. В нужде выросла, но крепостное иго ее не согнуло. Редко встретишь такую среди барщинников.

Чувство расположения и дружбы к этой умной девушке охватило Мацкявичюса. Он желает ей и Пятрасу всякого добра. Хотят повенчаться… Хорошая пара! О, если бы наступили иные времена, как они бы зажили! Правда, Пятраса Бальсиса он наметил в участники будущего восстания. А девушка? Толковые и решительные женщины во многом могут помочь. Но они любят друг друга, хотят пожениться. Ксендз задумывается. Как для них лучше? Пусть уж сами решают. А он в таких случаях придерживается правила; пусть жизнь идет своим чередом, завтрашний день не помеха для сегодняшнего. О чем бы ни договорились Пятрас и Катре, он готов им помочь.

Попрощавшись с Кедулисами, Мацкявичюс отправился проведать Даубараса. Больной провел беспокойную ночь. Терзали боли в боку, лихорадка, жажда. Старик, закрыв глаза, тяжело дышал, со впавшими щеками, с пересохшими губами. Дочка Пятре и зять усердно ухаживали за больным. В углу играл четырехлетний внук. Другой качался в люльке, подвешенной к потолку.

Когда заговорил Мацкявичюс, больной открыл глаза, узнал гостя и словно обрадовался.

— Помираю, ксендз, — напрягая силы, произнес он. — Смерти не боюсь. Хворому каждый день дорог… Пожил я немало. Много нужды навидался. Хотел бы только знать, будет ли после моей смерти детям легче жить.

— Будет легче, отец, — повторил Мацкявичюс то, что говорил уже не раз. — Через два-три года станет иначе. Люди получат землю. Без барщины, без порки. Дети твоих детей заживут иначе, отец.

Мацкявичюс утешал старика, рисуя картину будущей жизни. Просветлев, слушал Даубарас. Позабыв свою боль, любовно поглядывал на малых внуков.

Зять Микнюс сосредоточенно следил за словами этого необыкновенного ксендза. Уж он не такой, как многие другие. Пятре, глядя на отца, молча смахивала слезу. Не нарочно ли толкует ксендз для утешения умирающего? Даже малыш Игнюкас, прижавшись к материнским коленям, выпучив глазки, глядел на этого черноволосого человека, говорившего без умолку.

Вдруг под окнами застучали шаги, и в избу вошло двое драгун. Им с конями назначено тут поселиться, хозяин обязан выдавать полное содержание.

Увидев Мацкявичюса, солдаты стали допытываться:

— Кто?.. Откуда?.. Зачем?.. Недужного проведать? А недужный кто таков? Не высеченный ли вчера мятежник?..

Удовлетворив их любопытство, Мацкявичюс предложил драгунам табаку и обратился к ним спокойно, просто, дружески: кто они такие, откуда, давно ли служат? Тоже крестьянские дети? С Украины? Хороший край! Мацкявичюс знает — он в Киеве бывал, учился. А народ на Украине тоже в великой нищете. Помещики угнетают. Вся работа — на них.

Разговорились драгуны. Приятно поговорить об отчизне с человеком, который тоже помнит ее. Теперь и эта изба не кажется им такой мрачной, закопченной, и люди тут не такие далекие и чужие. Один из драгун глядит на седого старика — как похож на отца! Другой, глядя на четырехлетнего мальчонку, живо припоминает своего племянника. Только тот теперь, конечно, уже подрос. Четыре года как из дому…

Драгун манит пальцем маленького Игнюкаса. Хочет потолковать, приласкать ребенка. Но Игнюкас исподлобья глядит на солдата и недоверчиво жмется к матери.

— И стар и млад нас боятся, — с горечью говорит драгун, — как на зверей глядят. В эскадроне, в строю мы и впрямь, как звери. Бей, руби, топчи! Что с человеком делает фельдфебельский кулак, унтерская дубинка! А ведь и мы тоже люди…

Мацкявичюс смотрит на драгуна спокойными, добрыми глазами:

— А ты никогда об этом не забывай! Простые люди везде друг другу братья. А братья друг друга не мучают, не порют. Что тебе сделали мужики этой деревни? Этот старик и десятки высеченных? За что их избили? Что они пану воспротивились. А отчего воспротивились? Оттого, что пан сделал жизнь для них невыносимой. У вас, на Украине, такие же паны. И вас, простых людей, пригнали сечь и наказывать таких же простолюдинов. Вы стали орудием пана, его нагайкой. А мужики из нашего края, забритые в рекруты, может, сейчас людей вашей Украины секут. Вот какие дела, братец. Невесело, правда?

— Правда… Невесело… — поддакивает задумчиво драгун. — А что поделаешь? В эскадроне, в строю один человек ничего не значит.

— А ты не бей так сильно, — вмешался второй драгун. — Видал я вчера. Положили человека недалеко от забора. А драгун его бьет. Но так, чтоб кончики розог все об забор, об забор… А кончиками-то больнее всего.

— Верно, — согласился Мацкявичюс. — Даже один может кой-что сделать. Правда, в одиночку эскадрона не повернешь. Но ежели там наберется побольше понимающих людей, то такой эскадрон труднее превратить в нагайку для порки.

Так Мацкявичюс, разговаривая с этими двумя чужими, сначала враждебно настроенными людьми, сумел сквозь драгунский мундир проникнуть к их крестьянскому сердцу и разбудить уже угасающие человеческие чувства.

Вскоре ксендз распрощался. Надо проведать и других пострадавших. Зять и дочь Даубараса, оба драгуна провожают его до ворот.

Повозка Мацкявичюса с гнедым жемайтукасом медленно катится по краю дороги. На улице пустовато. Всякий сторожит свой дом. По дворам шныряют солдаты, ржут кони. Командир эскадрона недоволен селом. Избы убогие, хлева разваливаются, сеновалы пусты. Негде как следует устроиться, некуда коня поставить. А что солдатам есть и чем лошадей кормить? Собачья служба! Поскорей бы это кончилось!

Под вечер в село прискакал войт. Остановившись посредине Шиленай, он закричал:

— Эй, шиленские хозяева, слушай, слушай! Я, войт поместья Багинай, объявляю вам приказ пана: завтра на восходе всем, кто владеет волоком и полуволоком, явиться в имение с запряжкой волов, с сохой и с едой до субботнего вечера. Все ли слышали? Кто не явится, у того отнимут хозяйство, с земли прогонят!

Кричал войт, как исстари велось. Прежде этого бывало достаточно: кто услышит — и другим передаст. Но теперь улица выглядела вымершей, да и во дворах почти не видно людей. Поэтому войт, начиная с околицы, заходил в каждую избу и приказывал завтра утром явиться на работу. Никто ему не противоречил. Если у кого сын, зять или работник валяются избитыми, то придется идти отцу или хозяину. В случае неповиновения плетка управителя и приказчика погуляет и по спинам стариков.

 

XVI

Антанас Бальсис, дядя Пятраса, был самым крепким хозяином села Лидишкес. Владел целым волоком отличной земли у реки Дубисы, несколькими десятинами лугов. Кроме того, тут же в конце поля задешево арендовал еще три десятины пашни; там исстари стояла корчма, но после обета трезвости она стала убыточной, корчмарь сбежал, и участок попал в число так называемых "пустующих". Бальсис чем-то угодил комиссару имения, и земля с постройкой досталась ему, хотя были и другие желающие. Поместье, которому принадлежали и Лидишкес и корчма, было казенным, "королевским", крестьяне давно вместо барщины выплачивали оброк, чувствовали себя полными хозяевами своих наделов, потому каждый стремился заполучить побольше земли, хоть бы и в аренду. Однако никто не сумел опередить Бальсиса ни в этом случае, ни во многих других.

Когда именно осел Антанас Бальсис в Лидишкес, помнят только люди постарше, а как все это произошло, знает только он один. С того времени прошло более тридцати лет. Никому, даже собственной жене, он не открыл истинной причины, по которой сюда попал, ибо, как человек осторожный, осмотрительный, понимал: нечего хвастаться такими вещами, чтобы другого не вводить в соблазн нанести ему вред. Но в его собственной памяти еще и сейчас, столько лет спустя, живы эти события.

Как сегодня помнит Бальсис, тогда был ветреный осенний вечер, вся семья трудилась в избе, пастушонок зажигал лучину, мать пряла, а отец и они с братом вили веревки. Вдруг на дворе залаяла собака, и в хату ворвалось несколько мужчин.

— Антанас, — крикнул один, — пан тебя в войско назначил. Мы рекрутов забираем — одевайся, поедем.

В избе поднялся шум, мать заголосила, отец закричал, но те и в ус не дули. Связали Антанасу руки и увезли, он хорошо не знает, на чей двор. Посадили его под навесом на бревно, забили ноги в выдолбленную для этого колодку. Там было еще несколько закованных рекрутов.

Связанными за спиной руками Антанас нашарил на стенке какой-то твердый предмет и стал перетирать свои узы. После нескольких попыток понатужился и порвал веревку. Нащупал у стены железный прут и попробовал высвободить ноги. Тоже удалось. Некоторое время сидел не шевелясь, беззвучно. У входа, прислонившись к стене, дремал караульный. Что произошло потом, Бальсис не любит вспоминать. Но как назло, дальнейшие его поступки так крепко запомнились, что всякий раз, только он об этом подумает, все возникает в памяти.

…Вот он берет колодку, которую сбил со своих ступней. Вскидывает на плечо, осторожно подкрадывается и ударяет часового по голове. Не видит, но чувствует, что убил человека.

Так и убежал. Долго скитался, пока наконец не забрел в Лидишкес, к зажиточному крестьянину Шапаласу. Хозяин был пожилой и тщедушный, а жена молодая и горячая. Батрак Антанас сумел угодить хозяйке. Несколько лет спустя старик помер, а Бальсис женился на Шапалене.

Антанас быстро разобрался в новой обстановке. Крепко взял хозяйство в руки. С женой, хотя была она на три года старше его, отлично ладил. Оба трудолюбивые, бережливые, оба хотели разжиться и на это положили все свои силы. Кроме сына Юргиса подросло еще четверо: дочки Савуте и Эльзите и сыновья Миколас и Пранукас. Савуте выдали замуж с хорошим выделом и приданым; Эльзите собираются просватать этой осенью. Юргису достанется хозяйство, а Пранукас пойдет в примаки.

Дробить хозяйство Антанас не желал, поэтому у него возникла смелая мысль — послать Миколюкаса учиться. Он знал такие случаи. Всем известно, что епископ Волончевский — мужицкий сын. И титувенский Мацкявичюс хоть и совсем не богат, а отправил сына учиться. Бальсисы знали — для учения потребуются дворянские документы. Немало пришлось похлопотать, пока отец купил такие бумаги для Миколюкаса. Кражяйскую гимназию в 1858 году окончил Николай Бальсевич и осенью того же года поехал в Киевский университет учиться на врача. Бальсис очень гордился сыном, но тот основательно опустошил отцовские закрома и карманы.

Связь с родными местами у Антанаса Бальсиса на долгое время совершенно оборвалась. Никто не знал, куда он исчез. Много лет спустя Иокубас, приехав в Расейняй, неожиданно встретил брата. Антанас тогда уже хозяйствовал в Лидишкес и не очень обрадовался, что его узнал брат — крепостной. Все-таки от родства не отрекся. Похвалился своим житьем, пригласил, хоть и не очень радушно, проведать, но просил никому о нем не сказывать.

— Тогда вы про меня, верно, всяких толков наслышались, — осторожно оглядываясь, говорил он брату, — будто я из рекрутов убежал, что ли… А я… в Каунасе меня комиссия освободила. Больно много нас набралось, так кой-кого и отпустили. Меня один и подговорил податься в Жемайтию. Там, дескать, житье полегче. Вот и отправились. И хорошо — не раскаиваюсь. Бог помог. Только ты про то — ни слова. Чего зря языком трепать…

Пять лет назад, когда умерла бабка, Пятрас наведался к дяде — пригласить на похороны. Дядя не приехал, и семейные отношения не установились.

Теперь Пятрас снова решил навестить Лидишкес и с помощью ксендза на некоторое время приютиться у дяди.

Назавтра после посещения Кедулисов и Даубараса Мацкявичюс с Пятрасом покатили из Пабярже к Расейняй. Там заночуют, Мацкявичюс уладит свои дела, и на другой день доберутся до Лидишкес.

Время уже подходило к завтраку, когда они доехали до этого села. Пятрас сразу почувствовал — люди здесь живут совершенно иначе. Дорога через Лидишкес старательно посыпана песком, совсем уже просохла. За придорожными рвами, где еще колыхалась вода, по обе стороны дороги — тропинка. От каждого двора через ров широкий, крепкий, нерасшатанный мостик. У дороги много деревьев. Почти в каждой усадьбе — сад с вишнями, яблонями и грушами. Дворы и постройки просторнее. Дома чаще всего с большущими окнами и выбеленными трубами. Даже весна тут как будто раньше началась — на полях шел сев, сады уже отцвели, деревья шире раскинули листву.

Спросив у первого встречного, где двор Бальсиса, путники, подъехав, увидели усадьбу побогаче других. В глаза прежде всего бросилась совершенно новая изба с особенно светлыми окнами, с зелеными ставнями. Когда повозка въехала во двор, злобно залаяла привязанная у хлевов собака и навстречу вышел хлопотавший у сеновала мужчина. Пятрас сразу узнал дядю. Тот немного постарел, но выглядел совсем бодрым и крепким, поседел, но волос еще много, сгорбился, а голову держит прямо. Кустистые брови, крупный нос с горбинкой, подстриженные усы, немного выступающий подбородок придают лицу решительное выражение. Он — в деревянных клумпах, накинул короткий заношенный полушубок, хотя день не из холодных.

— Здравствуй, дядя. Видно, и не признал меня, — обратился Пятрас.

— Коли дядей зовешь, так, наверно, Иокубаса старший сын, Пятрас, что ли?

— Он самый, дядя, — ответил тот и потянулся поцеловать дяде руку.

Но старик прежде всего подошел поздороваться с ксендзом. Он узнал Мацкявичюса и немало удивился, увидев с ним племянника.

— Ну, отец, поблагодари, что племянника привез. Славный парень, а? По гнезду и птица, — посмеивался ксендз. — Еду в Титувенай к родне. Вот и задумал у тебя попастись. Покормишь мою лошадку?

Встречать гостей вышла Бальсене с дочерью.

— Вот, мать, — обратился к жене Бальсис, — проведали нас ксендз Мацкявичюс с Иокубасовым Пятрасом. — И добавил. — Это твой брат двоюродный, Эльзе, поздоровайся. Стыдно даже — по крови родня, а друг друга почти не знают. Ну уж и не близкий путь, — говорил, словно оправдываясь, дядя, хотя в самом деле они, королевские, не очень-то гонялись за родством с убогими панскими крепостными.

Приближался обед, поэтому Бальсене с Эльзе извинились, поспешили в избу и тут же забегали то в клеть, то в чулан, отворяя шкафы и стуча мисками и чашками. Мацкявичюс сразу же понял причину хлопот.

— Матушка, — остановил он спешившую с мисочкой масла Бальсене, — вижу, что причинил вам заботу. Но только не беспокойтесь. Сегодня будний день, приехал я к вам не в гости, а по делу. Ничего для меня не готовьте. Поем со всей семьей, за общим столом. Хочу с вами потолковать, как вы живете, что поделываете. Знаете, родители у меня небогатые, и я сам паном не стал.

Бальсене не очень понравилось такое поведение Мацкявичюса. Ей хотелось показать, что она не простая деревенская баба — умеет и барина принять. Ведь сын ее учится далеко, в Киеве, и станет врачом — паном почище самого ксендза. Но ничего не поделаешь — и здесь всем ведомо: Мацкявичюс своего слова не меняет. Поэтому она долго не спорила и, посетовав на нежелание ксендза быть настоящим гостем, велела готовить обычный обед для всех.

Мацкявичюс с хозяином сидели на солнышке и толковали о хозяйственных делах. Ксендзу было интересно, что думают королевские о манифесте, каковы теперь их отношения с поместьями, с властями.

— Вы тут, отец, неплохо живете. И постройки обстоятельные, и скот, и всякое обзаведение. На барщину не надо, чинш сносный.

— Ах, ксендз! Где сыщешь рыбу без костей, мясо без хрящей?

— Вам, королевским, царский манифест, верно, житья не облегчит.

— И я так думаю, — признался Бальсис. — Неизвестно, какие там будут договоры, сколько земли получим, сколько наложат выкупных и прочих податей. Я так считаю — не полегчает. Одно хорошо, что руки посвободнее. К поместью не привязан, иди, куда хочешь, покупай, продавай, ремеслом занимайся, детей в науку пускай без всякого шляхетства. А когда у тебя руки свободны и деньжат подсобьешь, можно высоко подняться, особенно коли еще и к учению пробьешься. Торговля, скажем, или заводик — без науки ничего не сделаешь. Надо бы, ксендз, школ побольше. Тогда бы мы детей своих и в города продвинули.

— А ты как полагаешь, отец, одобрит власть такие пожелания? — хитро прищурился Мацкявичюс.

— Где там одобрит! Она одного добивается — семь шкур с нас спустить. Взять хоть бы эти люстрации. Мало того, что паны людей с земли согнали, фольварки построили — теперь и власти решили панскому примеру последовать. С давних времен обрабатываем свои земли, в одних местах — с казенными вперемежку, в других арендуем. И вот с прошлого года ревизия, стало быть, люстрация. Если выходит кусок казенной земли побольше — ферму устраивают. Вклинился в поле фермы какой-нибудь хутор — пошел вон! Просунулась околица деревни — отрезать! Арендуешь — отобрать! Сменял — убирайся обратно! Вот и с моей околицей и корчемной землей неизвестно как выйдет. От этих ферм только тогда польза, коли их в многолетнюю аренду брать. И неизвестно, как с бобылями сделают. Верно, им земли не дадут. Тогда бы у нас большого горя с батраками и работниками не было.

Эти рассуждения разбогатевшего королевского крестьянина Мацкявичюс выслушивал с двойственным чувством. Он, Мацкявичюс, жаждет лучшей доли для людей. Готов для этого все силы отдать. Но какой должна быть эта лучшая жизнь и как ее достичь? Добивается такой жизни и королевский Антанас Бальсис. Мечтает разбогатеть, арендовать фольварк, торговать, детей отдать в учение. И в то же время опасается, как бы не получили землю бобыли, а то не станет дешевых батраков, работниц, пастушат.

А он, Мацкявичюс, хочет улучшить жизнь всем — и королевским, и барщинникам, и бобылям, и батракам, и работникам. Как это примирить? С чего начать — Мацкявичюсу ясно: освободить край, восстановить свое государство, свергнуть царское и панское иго! Землю дать всем, кто захочет ее обрабатывать. Всех объединить в борьбе. А потом жизнь потечет по новому руслу. Конечно, и тогда будут недовольные. Что ж, пусть продолжают борьбу. Но они, нынешние, свое дело сделают.

А что думает этот королевский о восстании?

— Да, отец, — одобряет ксендз. — Царская и панская власть людей по шерстке не гладит. Обкарнает ваши поля, за землю уплатите выкуп в три раза дороже, чем она стоит. У панов поместья останутся. На товары наложат пошлины и акцизы, школ не дадут, будут преследовать тех, кто поученее. Все это знают, потому власть ненавидят. Восстание поднимется, отец. Как полагаешь, ежели бы и нам за оружие взяться?

— Всем так всем, — поддержал Бальсис. — Только чтоб не вышло, как в тридцать первом. Тогда паны все напортили.

— Нет, теперь так не будет. Восстанут все крестьяне. А как начнется — отпустишь, отец, своих сыновей?

— Будто они меня спросят! Юргис пойдет. И теперь ворчит на целый свет. И Миколас тоже. Все образованные, говорят, пойдут. Миколас прошлым летом приезжал, все против власти разговаривал. Мол, надо Речь Посполитую восстановить, тогда и Литва добьется вольности, школы свои будут, а в Вильнюсе верситет. Не придется по Петербургам да Киевам слоняться. А в этом году и в письмах то же пишет.

— А как другие соседи? Все ли за то, чтоб против царя восстать? — допрашивает Мацкявичюс.

— Не все. Нет единого духа. Скажем, Зубрис — и слушать не хочет. Дескать, царь панщину отменил, выкупим землю и заживем припеваючи. К мятежу-де кто подбивает? Паны. А зачем? Панщину вернуть. Всяких теперь толков наслушаешься. И не один Зубрис. И Пальшис, и Лапкус, и Келюс, и другие.

Помрачнев, слушает Мацкявичюс. Да, нелегко поднять крестьянина на восстание. Особенно, если тот зажиточный. Обнищавших поднимают плетки приказчиков, розги кнутобойцев, жандармские и драгунские экзекуции. А этих пробудит разве только сознание, просвещение.

С поля вернулся Юргис, хозяйка позвала к обеду. Почтительно пропустив вперед ксендза, все собрались в избу.

Пятрас сел за стол конфузливо, неуверенно. Все казалось ему непривычным, чуждым. У них, в Шиленай, изба курная, стены почерневшие, пол глинобитный, окошки крохотные, в две балки, из кусочков закопченного стекла, скрепленных лучинками, — на ночь их закрывали досками. А тут изба сверкала, как стеклышко. Чистые, струганые стены, дощатый пол, большие окна из шести сплошных стекол, в углу большая беленая печь, сложена иначе, чем у них. Скорее похоже на ксендзовский дом, чем на мужицкое жилье.

Он отодвинулся, чтобы пропустить ксендза. Возле ксендза сели старики Бальсисы, напротив, на приставной скамье — Юргис, Эльзите, Пранукас. Пятрас пододвинулся к дяде.

Подавала работница Морта. Выглядела она проворной, сметливой и пригожей. Простой наряд — посконная рубаха, пестрядинный лиф, клетчатая, потертая юбка — ничуть не умалял ее привлекательности. Она поставила большую миску забеленной похлебки, положила ложки и сама села с краю, возле Пранукаса.

Сначала молодежь стеснялась ксендза, но он находил для всякого доходчивое слово, хлебал крупяную похлебку из общей миски и вел себя, как старый знакомец или родич. Потом Морта принесла горячее, дымящееся мясо. Все брали руками и ели с хлебом. Хозяйка пододвинула ксендзу предусмотрительно приготовленную белую тарелку и вилку. Но он вытащил из кармана нож, открыл его и, ткнув в кусок мяса, усмехнулся:

— Я к вилкам непривычный. Губы еще исколю. А этот инструмент всегда с собой таскаю. Он — для всего: и хлеба откроить, и мяса отрезать. Вкусное, тетушка, у вас мясо. Всегда ли такое едите?

Бальсене самодовольно улыбнулась:

— Когда не пост, ксендз, едим мясное. Слава богу, хватает. В страду еще барана зарежем.

— В страду, верно, больше людей за стол садится, — сказал Мацкявичюс.

— А как же! — подтвердил хозяин. — Сами не управляемся, надо нанимать, а поесть всякий хочет. Поместью-то что, там наемным работникам кушать не дают. Разве что челяди.

— Так скажите-ка, отец и матушка, оставить вам Пятраса или везти в поместье на продажу? — шутливым тоном спросил Мацкявичюс.

Не поняв, дядя изумленно взглянул на ксендза.

— Видишь, отец, наступили для шиленцев тяжелые дни. Дома у Пятраса жизни нет. Надо в люди идти. Подвез я его к вам. Сможет тут приютиться хоть до осени — оно и ладно, нет — поехали дальше. Я в Жемайтии ему место подыщу. Работник он хороший, на хлеб себе заработает. А подробнее пусть сам все расскажет.

Неожиданный вопрос застал дядю врасплох. Он всякое дело любит досконально обмозговать, с женой посоветоваться. И сейчас поглядывает на нее, но та тоже старается не выказывать своих дум. Оба чувствуют — неприлично оттолкнуть родича, тем более, что его, по всей видимости, опекает ксендз Мацкявичюс. А про Мацкявичюса и тут толкуют, что он везде заступается за бедняков, а богатеев и панов недолюбливает. Но нужно еще выслушать самого Пятраса. Дядя и тетка глядят на парня.

— Так как у вас там, в Шиленай? — спрашивает дядя. — Как отец, мать? Все ли здоровы?

Пятрас понемногу набирается смелости. После домашних новостей рассказывает, как они поссорились с паном, как пан грозится землю отнять, вызвал солдат и многих крестьян выпорол.

Дядя и тетка слушали с величайшим вниманием. Видно, эти дела и отношения с поместьем интересуют их гораздо больше, чем здоровье родни. Дядя часто перебивает Пятраса, требует кое-что повторить, вразумительнее объяснить:

— Обожди, обожди… Как, говоришь?.. Сколько дней на барщину? Сколько масла и сыру сдаете?.. Говоришь — грибов надо, и орехов… А, чтоб тебе пусто!..

Когда Пятрас стал описывать, как поступает Скродский с девушками, историю утопившейся Евуте Багдонайте, на которой хотел жениться Юозас Пранайтис из Пале-пяй, Эльзе побледнела и расплакалась от стыда и ужаса. Тетка волновалась, даже глаза сверкали и клок седых волос выбился из-под косынки.

А когда Пятрас стал рассказывать, что Григалюнеме шпарила солдат кипятком, а Марце Сташите засыпала им глаза запой, тетка не скрывала своего удовлетворения. Но услышав, как их обеих, да еще и племянницу Генуте жестоко высекли, старуха рассердилась до того, что принялась призывать мщение небес и грозить страшнейшими адскими жуками Скродскому и всем прочим палачам:

— Окаянные, проклятущие! Как их только мать земля носит? Чтоб их черные вороны поклевали!.. Чтоб их громом на самое дно пекла закинуло! О пресвятая дева!..

Дядю очень взволновала судьба Даубараса, которого он хорошо помнит сызмалу. По всему видно — ни дядя, ни тетка, ни Эльзе не остались бы в стороне, случись и здесь что-нибудь подобное.

— Вишь, какое житье под панами, — рассуждал дядя. — Правда, и мы, королевские, бедствуем с этим чиншем. Не шутки, — сколько денег выжимают! И еще невесть чем кончатся всякие люстрации. Как подумаешь, может, оно и лучше, чтоб восстание… Раз навсегда покончить с этими пиявками!

Погадав о том, что бы у них могло случиться при всяких обстоятельствах, дядя спохватился.

— Да ты про себя ничего не сказал. Не пришлось ли удирать? — предположил дядя, вспомнив собственную молодость.

Пятрас не собирался рассказывать всей правды ни дяде, ни кому другому. Так его научил ксендз Мацкявичюс. Зачем людям знать, что его, бежавшего из-под ареста, приказано поймать и доставить к пану или в полицию? Поэтому он стал объяснять: живется им трудно, хлеба нету, теперь солдаты вконец разорят. Вот он и решился податься в эту сторонку, Может, и у дяди приютится? Работа ему не страшна — здоровый, сильный.

Дядя вспоминает свои молодые дни и сомневается, — всю ли правду говорит племянник. Не натворил ли он чего? Чтоб только не впутаться в беду. Стражников и жандармов развелось теперь как собак нерезаных.

— Вона как… — сквозь зубы роняет старик. — А я-то думал — погостить… Ну что же… посмотрим. Побудь у нас — работы много. Поможешь Юргису. Не придется наемного работника искать.

— Вот и ладно! — одобрил Мацкявичюс, во время рассказа Пятраса молча наблюдавший за обоими стариками. — Не пожалеешь, отец. Пятрас тебе двух наемных заменит. Знаю — ты человек справедливый, так и его не обидишь. Осенью наскребешь десять рублей серебром, племянника выручишь.

Старик и не знает — всерьез это ксендз или в шутку. Десять целковых серебром! За одно лето! Но лицо ксендза невозмутимо.

— Хлеб в цене поднимается, отец. Да и льна, верно, в Ригу свезешь добрый воз. Всякий за свой товар: ты — за припасы, а он — за труды, — не унимается Мацкявичюс. — Ну, придет осень — поглядим. А теперь мне пора дальше. Благодарствую за хлеб-соль, и будьте здоровы!

Распрощавшись со всеми, он вышел во двор. Погладил гнедого — ничего, — хорошо покормили лошадку! — и поехал своей дорогой.

 

XVII

Пятрас с сожалением провожал глазами Мацкявичюса, пока повозка не скрылась за поворотом дороги. В пути они сблизились, сдружились. Обычная крестьянская стеснительность парня стала быстро таять, едва оба сели в бричку.

— Первую милю я за возницу, а ты — за пана, — посмеивался ксендз. — Вторую милю тебе править, а мне — панствовать. Потом опять: ты — барии, а я — кучер. Не так скучно ехать… Эй, бабка, с дороги, раздавлю! — окликнул он женщину, которая брела впереди, взмахнул кнутом, натянул вожжи, и жемайтукас пустился бодрой рысцой.

Мацкявичюс все время был весел, оживлен, рассказывал молодому Бальсису про свою юность, про Вильнюс и Киев, взволнованно говорил о нищете народа и о ее причинах — панском произволе и беззакониях властей.

Интересовался житьем-бытьем Пятраса, расспрашивал о родителях, родне, особенно о дяде Стяпасе, про которого уже и сам ксендз немало знал. Слушал Пятраса и делал выводы — одно одобрял, за другое осуждал.

Очень по душе ему склонность Пятраса к чтению. Ксендз дивился знаниям молодого крестьянина, его способности подмечать и правильно оценивать многое в жизни.

— Эх, парень! — восклицал он. — Жалко, что не добился ты ученья! Смог бы открыть глаза землякам. Они бы скорее поняли, откуда их нужда, как ее уничтожить.

Потом Мацкявичюс вспомнил, как жадно слушала его слова Катре Кедулите, эта славная синеглазая девушка.

— Пятрас, очень тебе нравится Кедулите?

— Нравится, ксендз…

— Очень ты ее любишь?

— Люблю… очень, — конфузливо посмотрел на ксендза Пятрас и встретил открытый взгляд Мацкявичюса, одобряющую улыбку.

Хорошо, легко и приятно стало юноше, и он, уже не конфузясь, принялся рассказывать про Катрите, про их любовь, про то, как им трудно приходится из-за упрямства Кедулиса и происков Скродского.

Мацкявичюс слушал внимательно, сочувствуя, одобряя, потом стал утешать и подбадривать. Все пойдет хорошо. Пятрас устроится — не у дяди, так у другого. Работы в Жемайтии хоть отбавляй. А потом пускай женится. Оба с Катре молодые, крепкие. Нечего бояться нужды. И сам он, Мацкявичюс, поможет им в меру сил. И бог благословит. Правильно люди говорят: дал бог зубы, даст и хлеба.

Жадно ловил Пятрас эти слова, такие простые и душевные. Исчезали сомнения, крепла твердая решимость. Вспоминалась отцовская поговорка: не тот силен, кто бьет, а тот, кто выдюжит. Пятрас Бальсис выдюжит!

После этой поездки он чувствовал себя по-новому. Мысли, суждения, замечания Мацкявичюса, как добрые семена, запали в его душу, впечатлительную и жаждущую знания, и сразу проросли новыми всходами. Но душе нужен свет и тепло. А после отъезда необыкновенного ксендза молодой Бальсис словно очутился в холодной пустыне, такой одинокий у этого богатого дядюшки!

Он закрывает ворота и робко возвращается во двор, где дядя собирается обтесывать топором колья.

— Вот и проводили редкого гостя, — обращается старик к племяннику. — А ты-то как к нему пристал?

— Прослышал, что собирается в Титувенай, вот и попросился.

Дядя укоризненно глядит на племянника:

— Хватило совести просить ксендза подвезти?

— А чего ж, дядя? — удивился Пятрас. — Ксендз Мацкявичюс меня хорошо знает. А в дороге и вовсе сдружились.

— А-а… — промычал дядя. — Стало быть, не спесивый ксендз.

— Ничуть не спесив. Все больше с простыми людьми. Панов не жалует.

— Только, говорят, и за костелом плохо следит. Все его дома нет да нет, — едко заметил дядя.

— Э, сколько уж этих дел у нас в Пабярже… И Сурвилишкис рядом.

— И у епископа, я слыхал, он не в особой чести. Потому и прихода получше не получает, — не унимался старик.

— Может статься, — согласился Пятрас. — Говорят, и сам не хочет прихода получше.

Но дядя не смягчался:

— Семья небогатая. Был бы получше приход, смог бы родне помочь.

— А у вас, дядя, сколько земли? — спросил Пятрас, чтобы придать другое направление разговору.

— С лугами и корчемной будет примерно полтора надела, — горделиво стал объяснять старик. — Земли немало, потому и работы много. Держим запряжку волов, пять лошадей, шесть коров, не считая уж мелкой скотины и птицы.

— Лошадей как много! — дивился Пятрас.

Дядя стал набивать трубку, предвидя, что разговор с племянником затянется.

— Волов по привычке держим, — пояснил он, пуская первый дымок, — и то на мясо продавать. Пашем на лошадях. Другая выходит работа.

— И земли здесь другие.

— Земля неплохая. Рожь хорошо родится, а кое-где и мерку-другую пшенички посеем. Созревает. Только чинш душит.

Пятрас восхищенно оглядел двор, постройки, сад:

— И усадьба у вас, дядя, хороша.

Дяде по душе похвала племянника, но он прикинулся равнодушным:

— Ничего, жить можно, — процедил он, посасывая трубку. Видно, желая еще пуще изумить своим достатком, предложил:

— Идем, покажу, где что лежит.

На сеновале Пятрас поразился немалому запасу сена и еще большему количеству овсяной соломы. Видно, дядина скотинка питается на славу. И по другим постройкам можно судить о богатстве хозяина.

Но больше всего удивила Пятраса клеть. Здесь столько всякого добра — взглядом не охватишь: в закромах разное зерно — рожь, ячмень, овес, горох и пшеница, бочка муки, на стене висит много всякой одежды. Два огромных сундука, тоже, видать, не пустые, — в них, наверно, холсты и приданое Эльзе. На полке под потолком торчат мотки шерсти. В углу на крюках развешаны упряжь, седло, удила, поводья. Другой угол завален пряслами чесаного льна.

— Так не управляетесь, дядя, со своей семьей? — спросил Пятрас.

Дядя недовольно рукой махнул:

— Как же управишься? Сколько нас? Мы с матерью уже стареем, только за домом присматриваем. Савуте замуж выдали, не в этом, так в будущем году и Эльзите обвенчаем. Миколаса решили в ученье пустить. Пранукас пока что может только стадо пасти. Остается Юргис. Крепкий работник. Хочет жениться и хозяйство на себя взять, а мы все удерживаем, пока Миколас на ноги не встанет. И нам с матерью еще неохота быть при снохе. И время теперь беспокойное. Мы говорим — пускай малость уляжется, чтоб ясно стало насчет земли. Потому и приходится чужих нанимать. Девку рядим на круглый год, а работника — только в страду. Может, оно и к лучшему, что ты подвернулся. Трудно теперь с наемными.

Показав свои постройки и хозяйственную снасть, Бальсис полюбопытствовал:

— А батраком или лесничим в поместье не хочешь, коли жениться собираешься? Говорят — там житье неплохое.

— Все равно — поместье. Опостылело панам служить. Хоть и работать на такого, кто побогаче, все не на чужака. Лучше у своего человека батрачить, чем у какого-нибудь генерала прохлаждаться.

Дяде понравились слова Пятраса.

— Правильно. Мы все, деревенские, будто родня. Вместе работаем, из одной миски хлебаем. А пан нашего человека ненавидит, издали обходит. Разве что беда прижмет — деньги понадобятся или еще что-нибудь… И то не сам обратится, а подошлет комиссара либо управителя. А коли будешь дуралеем, поверишь ему, сунешь тысчонку — поминай как звали. Такая уж ихняя порода — гордецы и надувалы.

Пятрас подумал — не сам ли дядя сунул пану тысчонку, но спросить не решился.

После обеда Юргису опять понадобилось в поле.

— Кончу сеять, — сказал он. — А кто взборонят? Неужто так бросать?

Взборонить вызвался Пятрас. Ему не терпится познакомиться с полями, с севом в этих краях. Взяли лошадей и верхом поскакали в поле. Бороны нашли у лугов. Пятрас оглядел их с любопытством. Крепкие, с острыми железными зубьями, каких в Шиленай ни у кого нет. Они взрезали землю прямо, ровно, на комьях не выворачивались и не подскакивали, как деревянные, подвязанные путами и лыком.

Подвесив лукошко, Юргис зашагал по полю, мерными взмахами правой руки бросая ячмень во взрыхленную почву. Хороший был день для сева — тихий, спокойный. Ровным полукругом ложились зерна. А сеятель шаг за шагом подвигался к краю пашни. Вслед за ним шла Эльзите и ставила вешки — пучками соломы отмечала место, до которого падали семена. Дойдя до лужка, Юргис повернул обратно и начал засевать новый прогон, неторопливо, привычными размеренными движениями. Хмурое лицо Юргиса постепенно светлело. Работал он без куртки, с непокрытой головой. Солнце не пекло, а приятно согревало плечи и голову, рубаха еще не взмокла, только живительное тепло расходилось по суставам, словно соки вешней земли, от которых раскрываются листья и цветы и поднимаются всходы.

Опорожнив лукошко, он пошел в тот конец, где боронил Пятрас. Там с утра были составлены мешки с зерном. Юргис пристально поглядел на участок. Ничего, ладно работает Пятрас. Хоть и невелик труд — даже пастушка смогла бы. Но небось они в своем Шиленай ни плуга, ни бороны порядочной в глаза не видали!

Работа на одной пашне, тепло вешнего солнца, трели жаворонков, ароматный весенний воздух сближают обоих больше, чем родственная кровь. Проходя мимо Пятраса, Юргис останавливается, заговаривает:

— Как наши бороны? Хороши ли в деле?

— А как же? Такие зубья! — похваливает Пятрас. — Но мне больше хочется плуг испытать. Уговаривал я своего отца, чтоб завел. Но пока на панов спину гнем — не стоит.

— Испробуешь, — обещает Юргис. — Что ж, останешься у нас?

— Коли дядя позволит, останусь.

— Как не позволить! Работник нам нужен. Уже подыскивали наемного. Останови, потолкуем.

Пятрас осадил лошадей, и оба уселись на бороне.

— Нелегко тебе у нас придется, — продолжает Юргис.

— И дома нелегко. Тут тяжелее не будет.

— Увидишь… Жесткий у меня отец.

— Верно, не жестче пана, — возражает Пятрас.

После недолгого молчания Юргис заговорил:

— Вот ты сказал, что на своего, хоть и на богатого, не так тяжко работать, как на чужака… А я тебе напротив скажу. Свой кнут, братец, больнее сечет. И ярмо у своего труднее тащить. Против чужака и так и сяк, а против своего — и не пикнешь! Всю кровь высосут, последние соки выжмут…

Пятрас удивленно слушал и не знал, как отозваться.

Но Юргис не дожидался ответа. Захотелось, видно, излить скопившуюся на сердце горечь.

— Вот хоть я. Третий десяток на исходе, а батрачу на отца. Сестрам — выделы, приданое, братцу наука — все из моих рук. Люди говорят — дай бог одному уродиться, да не одному трудиться. А со мной наоборот: родился не единственный, а работаю один. Еще кто его знает, чем все кончится…

— А чем же кончится? — перебил Пятрас. — Женишься, заберешь в свои руки хозяйство, будешь родителей содержать. Чего еще надо?

Но Юргис думал иначе.

— Жениться? Легко сказать! А на ком?

— На тебя, братец, уж девок хватит. И красавиц, и с выделом. В такое хозяйство каждая будет набиваться.

— А тебе-то много ли выдела сулили?

— Я — другое дело. Мы, барщинники, за тем и не тянемся. У нас и девок нет с выдела ми. Откуда его взять, коли пан в имении все сжирает? Хоть бы приданого малую толику.

— Вот видишь, — продолжал Юргис. — Только пробьешься к богатству, сразу тебя по ногам-рукам и свяжут. В жены возьмешь не ту, что тебе мила, а которая побольше достатку принесет.

Теперь уже Пятрас с сочувствием поглядел на двоюродного брата:

— Невесту выбрал, а родители не пускают оттого, что бедная?

— Скажу тебе прямо — хочу на Морте жениться.

— Кто это — Морта?

— Да ты за обедом видел. Наша работница.

Пятрас скрыл свое удивление.

— Ничего. С виду — девушка хорошая.

— Очень хорошая, — обрадовался Юргис. — Уже третий год у нас. Свыклись мы, друг другу понравились. Вот я и говорю родителям: пора мне, третий десяток на исходе… Морта — девушка хорошая, в хозяйстве разбирается. Говорю — деньги нужны, но мы поработаем и сколотим. Женюсь, говорю, на Морте, а другой мне не сватайте. Как накинутся оба! Приглядели тут Каспарайте с тысячью рублей и большим приданым. А я на нее и смотреть не хочу. Уперлись родители, и я уперся. Хотели Морту выгнать. Но я пригрозил: коли так, работайте сами — уйду в поместье батрачить. Тогда и Морта — пара.

Облегчив сердце, Юргис принялся сеять. Пятрас продолжал боронить — и ему словно легче стало. Предупредил его Юргис, что придется не сладко, зато терпеть не в одиночку — будут у него друзья: Юргис с Мортой, а может, и Эльзите, и Миколас, коли тот когда-нибудь здесь появится.

Вечером, закончив работу, оба верхом поехали домой. Солнце заходило за пригорок. По ту сторону дороги по незнакомым полям тянулись тени. Слева — несколько лип, впереди — деревья села Лидишкес. Все незнакомо, неприветливо. По дороге пастушата с криками и щелканьем бичей гнали большое стадо. Серая туча пыли повисла в воздухе. Пранукас вернулся с коровами, пастушка — со свиньями. Дядя хлопотал по двору, следил, чтобы на ночь все как следует прибрали, заперли.

После ужина тетка с Эльзе затревожились: куда уложить гостя? В избе спали Морта и пастушка, в светлице — Эльзе, за перегородкой — родители, в клети — Юргис и Пранукас. Больше кроватей нет, а на лавке гостю негоже. Пятрас захотел ночевать на сеновале. Теперь уже не холодно, он привычный.

Получив от Эльзе подушку и одеяло, пошел, закопался в сено, но долго не засыпал. Набралось много новых впечатлений и мыслей. Но постепенно возобладал образ Мацкявичюса. В серой запыленной пелерине, сдвигая шляпу то на лоб, то на затылок, ксендз с горящими глазами все что-то говорил — оживленно и увлекательно.

Некоторые слова Мацкявичюса так врезались в память Пятраса, что и сейчас еще звучат в ушах:

—.. Люблю Литву и ей отдам все силы!

— …Как искупления, жду воли для своего народа.

— …Корень нужды — царская власть. Скоро все восстанут и освободятся от ее когтей!

— …Кто честен — того угнетают, негодяи — в почете.

— …Паны — это бич для народа. Наступит время, когда сотрем их в прах!

— …Пятрас, будь твердым, а коли понадобится — и беспощадным. Пан с жандармами тебя бы не пожалели. Придет пора — не пожалей их и ты.

И много подобных слов всплывает в его памяти. Возникают и снова тускнеют образы дяди Стяпаса, Акелайтиса, Скродского с Юрьевичем, но ярче всех — воспоминания о Катре. Теперь уже Пятрас не горюет. На чужом холодном сеновале хорошо думать, что и Катрите вспоминает, тоскует по нем. После тревог и мук дождутся они светлых, солнечных дней.

Размечтавшись о Катрите и о будущем, Пятрас незаметно погружается в сон.

 

XVIII

На следующее утро после кровавой расправы все крепостные поместья Багинай еще до восхода солнца собирались на барщину, как приказал войт. Из четырех деревень тянулись пахари с волами. Вслед за ними везли харчи, сохи и все необходимое — с нескольких дворов по повозке: панские поля далеко, и вернуться можно только через несколько дней.

Сурово хмурясь, впрягали в то утро волов шиленские землепашцы. Подневольный труд никогда не радовал, а что и говорить после такого страшного дня! Вышли на панские поля преимущественно старики отцы. Молодые, иссеченные в кровь, ворочались на лавках, отмачивали исхлестанные спины водкой, прикрывали мокрыми тряпицами с листьями подорожника, чтобы вытянуть жар.

Среди пахарей на этот раз не было самых первых шиленских парней — ни Пятраса с Вннцасом, ни Норейки, ни Янкаускаса, чьи затеи и шутки разнообразили тяжелый труд и веселили даже самых угрюмых.

Утро было туманное, небо насупилось. Низкие тучи поливали землю мелким дождиком. Пахари, скинув лапти и постолы, босиком топтали свежие борозды, не обращая внимания на дождь, только изредка утирая рукавом потные лица. Пахали молча, не щелкали кнутами, не свистели, не покрикивали, только налегали на сохи, брели за волами, словно чувствуя собственным затылком тяжесть ярма.

К завтраку погода прояснилась. На небе стали обрисовываться голубые просветы, белесый солнечный шар нырял в жидкие завесы туч, лучи желтоватыми полосами ползли по серой шири пашен. Веселее запели жаворонки, с лугов приветствовали пахарей чибисы, а в лесу звонко отдавалось кукование.

Но пахари ни на что не обращали внимания. Крепко держа сохи, мрачно шагали за волами и равнодушно измеряли прогоны, повернувшись, втыкали соху в новую борозду и снова двигались к противоположному концу.

Уже вспахали немалый участок и солнце показывало время завтрака, когда к окраине поля подскакали управитель и войт, чтобы проверить, кто вышел на барщину. Явились все, но управляющему казалось, будто работа идет медленно.

— Всего только и вспахали, проклятые лежебоки! — орал он, размахивая плеткой. — Когда же кончите? Ячмень пора высевать, а у нас еще овес не посеян — поле не вспахано! Вам бы только бунтовать против пана! Шевелись поживее, старая образина! — вопил он, гарцуя вокруг Бальсиса.

К нему-то больше всего и придирался управитель — видно, за Пятраса. Старик пахал, не обращая внимания на окрики, с горечью в сердце. Весь свой век работал прилежно, терпеливо влачил долю крепостного, образцово выполнял все повинности. Постройки и скот у него, как и у Даубараса, самые лучшие на селе. И чего он добился? Унижения, панской ненависти и мести, угрожавшей всей его семье.

Но в глубине души старик Бальсис сознает свое достоинство. Гордится братом Стяпасом и сыном Пятрасом, хоть и не всегда их понимает и не всегда соглашается с их мятежными речами. Винцас и Микутис — тоже хорошие дети. А жена и дочери — что за ткачихи! На несколько верст кругом таких не найти. Приятно об этом думать.

Лад и согласие в семье облегчают Бальсису крепостное иго. Жизнь его не сломила. Он остался прямым, хоть и чуть ссутулился. Не склонял голову и открыто смотрел человеку в глаза. Никому в ноги не кланялся и не хватал панских рук для поцелуя. Прежде управителю это было безразлично, но теперь Пшемыцкий не мог сдержать злобы при виде этого пожилого, седовласого пахаря в подпоясанной чистой рубахе, который спокойно шагал за сохой.

— Живее, старый обормот, и все вы, лоботрясы! — надрывался пан Пшемыцкий.

Никто не отозвался, пахали, как обычно, — всякий знал, что вола быстрее не погонишь. Накричавшись, оба панских прислужника поскакали дальше, а шиленские хозяева борозда за бороздой взрывали помещичью землю, протянувшуюся до самого леса.

Обедать направились к опушке, где было больше травы для волов, а под деревьями стояли повозки с едой. Каждый брал, что привез, и, усевшись в тени, молча жевал черный мякинный ломоть и прихлебывал постный борщ или щавель.

Полуденное майское солнце обильно проливало с небес тепло и свет на чернеющие пашни и луга, закурчавившиеся свежей травой. Было еще не жарко, но нагретый воздух уже поднимался от самой земли светлыми волнами, и верхушки дальних холмов дрожали в золотистом солнечном свете. Слепни и оводы еще не показывались, но мухи жужжали возле потертых мест на воловьих спинах. Поэтому волы толклись у орешника, искали тени погуще.

Когда волы кончили жвачку, пахари, позевывая, потягиваясь, отряхиваясь от дремоты, поднялись с лужайки и погнали их к сохам. Как раз вовремя — на закраине поля снова появился управитель, опять бранился, стращал розгами и новым увеличением барщины.

— Ты нас больно не ругай, пан управитель, — не выдержал Бальсис: пан Пшемыцкий, словно ястреб, больше всего крутился вокруг него. — Больно не стращай. Еще раз кинем сохи, так хоть целый полк солдат пригони, не запряжешь нас больше панскую землю пахать.

— Что?! — не веря своим ушам, заревел управляющий. — Опять беспорядки? Уж не только сыновья, а и отец против пана подзуживает? Велю тебя так отодрать, хлоп, что живого места не останется — на животе поползешь!

Бальсис выпустил соху, выпрямился во весь рост и, глядя в упор на Пшемыцкого, твердо проговорил:

— Меня уж ничем не запугаешь, пан управитель. Не ори. Недолго мне жить, не страшны мне твои розги.

Пахавшие поблизости Якайтис и Галинис, оба крепкие мужики, услышали угрозы управителя, оставили волов и направились к спорившим. Заметив это, Пшемыцкий подхлестнул своего жеребца и что-то пробормотал, но последних его слов пахари не разобрали. Пан Пшемыцкий счел, что в такое тревожное время безопаснее не раздражать больше хлопов.

На заходе солнца шиленские крестьяне кончили пахоту. Кто привязывал волов к телегам, кто у деревьев давал им мешанку с соломой — только на заре их пустят пощипать траву.

В сумерках стало прохладнее. С лугов поднимался туман. Вскоре весь простор между лесом и пашнями, молчаливый и таинственный, забелел, как озеро. Ни один звук не нарушал унылой тишины. Птицы, дневные щебетуньи, уже спали, только какие-то ночные хищники беззвучными призраками маячили у опушки. Внезапно с дерева или из кустарника раздался душераздирающий вопль. Бальсис вздрогнул, суеверно перекрестился. Верно, сова растерзала дрозда или синичку. Где уж отгадать, что означают эти нежданные и зловещие ночные звуки!

Управившись с волами, крестьяне на лужайке разложили костер. Потрескивая и шипя, горели сухие сучья ельника и осины, и красные языки пламени высоко поднимались в ночную тьму. Пахари доставали с возов узелки и сумы, кое-кто наливал в чугунок похлебку и ставил на раскаленные уголья. Поужинав, искали ночлега поудобнее — под кустом, под возом, поближе к костру, подстилали тулупы или сермяги и засыпали тяжелым сном истомленного человека.

Невесело прошел этот день и в деревне Шиленай. Дома оставались бабы и наказанные. Женщин заботили огороды — самая пора сеять мак, свеклу, бобы, репу и редьку, высаживать лук. Но кругом шныряли солдаты, и боязно оставить избу. У Бальсиса, Даубараса, у Нореек, Янкаускасов и других, владевших полным волоком, стояло по два драгуна с конями, у владельцев полуволока — драгун с лошадью.

Уже с первого дня начались распри с солдатами. Надо кормить людей и лошадей, а пищи и кормов нету. Поселившиеся у Бальсисов драгуны поставили лошадей на сеновал, а сами заняли светелку. Избитой до крови Гене и Онуте пришлось перебираться в клеть. Винцас лежал в черной избе на лавке. Там же ночевали Бальсене и Микутис. Как вернется отец с барщины, придется ему ютиться на гумне или в сушильне. Оттуда легче уследить, чтобы солдаты не заронили огня от курева.

Уже в первое утро возник спор из-за еды. Бальсене подала всем гороховую похлебку с постным маслом. Домочадцы смачно уписывали, но солдаты потребовали заправить салом или молоком. Ни того, ни другого у Бальсене не было, а никто из женщин не умел сговориться с солдатами.

Перед обедом женщины услышали во дворе шум и перепуганное кудахтанье. Выбежав во двор, мать увидела, что солдаты с обнаженными саблями гоняются у гумна за хохлатками. Драгун взмахнул саблей, и голова пеструшки покатилась на траву. Курица еще трепыхалась, но солдат потащил ее к плотничьему месту, где другой солдат разводил огонь.

Бальсене чуть не обмерла от злости и жалости. Размахивая руками, она напустилась на драгун:

— Бесстыжие живодеры! Самую лучшую мою наседочку! До сих пор еще неслась! Каждый день по яичку! Такой разор!

— Ничего, ничего, матушка! — паясничал криворотый драгун. — Поесть-то надо? Ась?.. Пожалела ты масла, сала, солонины — вот мы и сами найдем покушать. Не с голоду же подыхать…

— Подавиться вам, окаянные! Чтоб вам боком вышла эта хохлаточка! Саблями зарубили, лиходеи!.. — дрожа от обиды, честила их старушка.

А оба солдата уже ощипывали и подпаливали курицу. Потом принесли котелок, подвесили на жерди над огнем, опустили туда свою добычу, глумливо кривляясь.

У Якайтиса на дворе драгуны закололи свинью, у Григалюнаса — свернули голову утке, у Вашкялиса — отобрали все молоко, у Бразиса — отыскали спрятанное "ало, стали приставать к дочери Сташиса, к молодой жене Вашкялиса. Много горя было и с лошадьми. Для них забирали последнюю охапку сена, растаскивали семенной овес. Уже с первого дня чуть не на каждом дворе вспыхнули кровные обиды.

Но не меньшее разочарование овладело и солдатами. Облазив все дворы, они убедились, что у этих оборванцев дольше, чем несколько дней, не продержишься. Не все же рубить головы курам и колоть свиней! А во что превратятся кони от такой кормежки? Угнетала и зловещая крестьянская ненависть. У самого тупого сердце не вынесет, когда кругом нахмуренные лица, полные укоризны, презрение в глазах, когда тебя издали обходят молодухи и девушки, а бабы в голос честят почем зря.

Да и не все драгуны были такими уж тупыми. Большинство — сыновья крепостных. Разочарование в царском манифесте, выступления крестьян против помещиков и правительства взволновали не одно солдатское сердце. Не пропали даром и слова Мацкявичюса, сказанные двум драгунам в избе Даубараса. Оба в тот день вышли на улицу, глубоко задумавшись.

Командир эскадрона с войтом распределяли на постой. Оба драгуна попросили оставить их у Даубараса. Назавтра, когда пахари шли в поле, оба, побродив по опустевшему селу, вернулись во двор и, усевшись на бревна, беседовали:

— Знаешь, Данило, этот ксендз, что вчера с нами толковал, не такой, как другие попы.

— Верно. И Украину нашу знает, в Киеве учился. Эх, Тарас, когда мы со своими повидаемся?

Тарас печально покачал головой:

— Не скоро, брат. Лет через двадцать. И что найдем, как вернемся?

— Собачья жизнь! — сплюнул Данило. — Кто мы такие? Нагайка в наземной руке. Остер на язык этот ксендз!

— Заставляют нас пороть голодных, нищих мужиков за то, что они панов не слушают. Черт бы нас подрал! — выругался Тарас.

Оба замолчали.

— А коли бы и впрямь всем мужикам восстать, а, Данило? Ведь не выдержала бы власть? Как думаешь?

— Прикуси язык, — осознав страшный смысл этих слов, приструнил Данило. — Знаешь, что за это? В эскадроне всякие люди водятся. Другой так и норовит, как пес, исподтишка куснуть. Остерегайся.

Оба знали, что надо особенно опасаться палачей-добровольцев, которые при случае сами вызываются пороть мужиков. Нашлись такие любители и здесь, когда потребовалось наказать зачинщиков, осужденных паном Скродским. Из десяти драгун, гнавших арестованных в поместье, четверо добровольно пошли помогать Руби-кису под навес, где у корыт валялись охапки свежих прутьев.

Тут Данило рассказал Тарасу: он сам слышал — вернувшись после экзекуции, эти мастаки со смаком описывали во всех подробностях, как пороли бунтовщиков, а те орали и дергались от боли, как приятно наказывать преступников против царской власти.

— А нам-то самим сладко ли, когда палок отведаешь или тебе морду раскровенят? Мерзавцы! — возмущенно процедил Тарас. — Что же, надобно быть начеку. Жалко мне здешних людей. Убраться бы отсюда поскорей. Им голод грозит, и мы тут — как собаки.

Через два дня драгуны принялись открыто ворчать — невтерпеж, коли так дальше пойдет, начнутся болезни и падеж лошадей. На пастбищах за конями не угонишься, а корма уже на исходе.

Не мешкая, командир эскадрона поскакал с рапортом в Кедайняй.

На другой день он привез радостную весть. Ввиду того, что крестьяне поместья Багинай покорились приказам властей и пана и явились на работу, содержание войск в деревнях в качестве меры экзекуции отменяется. Командир велел драгунам готовиться к отъезду.

Тарас с Данилой, сложив свои пожитки и оседлав коней, пришли в избу попрощаться. Старый Даубарас, лежа в кровати, тяжело дышал, дочка Пятре что-то шила у окошка. Больной с каждым днем слабел, и уже нельзя было оставлять его без присмотра. Маленький Игнюкас играл подле матери.

— Ну, хозяюшка, — обратился к Микнювене повеселевший Тарас, — не поминайте нас лихом. Служба — ничего не попишешь. Коли еще доведется встретиться, не бойтесь. Мы с Данилой вас не обидим.

Подошли к отцу, но тот лежал с закрытыми глазами и, казалось, не слышал, что происходит кругом. Печально покачали солдаты головами — плохи дела у старика. Попрощавшись с молодой хозяйкой, приласкав Игнюкаса, вышли во двор, сели на коней и ускакали.

Словно тяжелый камень скатился с груди шиленцев. Женщины заторопились убирать, наводить порядок. Даже наказанные, сняв прилипшие к пояснице тряпки, вышли на солнышко лечить раны.

 

XIX

Пан Скродский получил от дочери письмо, что она приедет двадцать седьмого мая. Сегодня восемнадцатое — стало быть, через девять дней. Времени немного, а надо достойно встретить гостью, хозяйку дома. Весна кончается, наступает лето, но багинские хоромы запущены, как медвежья берлога. Везде пыль и паутина, паркет не натерт, полы не вымыты, прихожие не прибраны, окна грязные. Во дворе еще хуже. Дорога к парадному въезду в выбоинах, клумбы не окопаны и не засажены, тропинки не посыпаны песком, живые изгороди не подстрижены, — словом, куда ни глянь, запустение и беспорядок.

Из-за ослушания хлопов запоздали с полевыми работами. Пшемыцкий с войтом и приказчиком ходят по пятам, понукают барщинников. Мотеюс с Аготой вконец разленились, а другие, от стряпухи и кухонных девок до подпасков и пастушек, распустились, артачатся и, кроме своих прямых обязанностей, не желают ничего знать.

Особенно вызывающе держит себя кучер Пранцишкуе. Он подает дурной пример остальным, а при случае еще и подбивает не слушаться не только управителя, но и самого пана Скродского. Выпороть бы Пранцишкуса и вышвырнуть как собаку! Но все его побаиваются, Рубикис и тот обходит стороной — столько ненависти и презрения сквозит в глазах у кучера. Вообще-то Пранцишкус — кучер отличный: любит лошадей, хорошо за ними ухаживает, содержит в порядке весь инвентарь, замечательно знает все дороги, не ворует, не обманывает. В наше время такого днем с огнем не найдешь. Но это наглое заступничество за мужиков и панибратство с подозрительными субъектами! Тут и кроется причина всех зол. Нужно подумать, как с этим покончить. Так или иначе, рассчитывать на помощь Пранцишкуса при уборке нечего.

Долго откладывал пан Скродский, но, получив от дочери письмо, решил в ближайшие дни привести в порядок хоромы, сад и парк, чтобы Ядзя почувствовала красоту и уют родного гнезда. В тот же вечер он приказал управляющему отставить прочие работы, пригнать шестьдесят, а то и сто мужиков, девок и баб и лично надзирать за уборкой. Кроме того, необходимо посыпать дорожки гравием и выбелить камни на яворовой аллее.

Многозначительно улыбаясь, пан Скродский подчеркнуто добавил:

— Вы, пан Пшемыцкий, без сомнения, не забыли — я уже несколько раз напоминал, — что моей дочери нужна хорошая горничная. Подходящую девку мы уже нашли. Но вы все отговаривались, будто ангажировать эту девицу преждевременно. Теперь самая пора. Позаботьтесь, чтобы эта девка — Катре Кедулите, так, что ли? — явилась на работу в дом с другими бабами. Это будет для нее первым знакомством с атмосферой имения. Она увидит, что не так страшен черт, как его малюют. Используйте все средства, пан Пшемыцкий. Возлагаю на вас эту обязанность, — внушительно и почти грозно закончил помещик.

Назавтра войт поместья Багинай объезжал верхом деревни с панским приказом: на следующий день к восходу солнца двадцать мужиков с лошадьми и телегами и шестьдесят баб с граблями, вилами и лопатами должны явиться в имение. Приказ был именной. Войт сообщал по дворам и избам, кому утром прибыть в поместье. Из Шиленай идти Казису Янкаускасу, Норейке, молодой Норейкене, Гене Бальсите, обеим Кедулите, Марце Сташите — всего шести мужикам и четырнадцати бабам.

Вызвав обеих дочерей Кедулиса на работу, войт велел старику сегодня же прийти к пану Пшемыцкому. С недобрым предчувствием старик брел к управителю. Но Пшемыцкий встретил его довольно милостиво, отвел к своему флигелю, посадил на скамейку и заговорил.

— Я тебя вызвал насчет Катре. Первым долгом, смотри, чтобы завтра обе дочки пришли на работу в имение. Если Катре не явится, на тебя и на нее падет строгое наказание. Сам знаешь — пан Скродский не любит непослушания.

— Обе придут, барин, — заверил Кедулис.

— Скоро приедет дочка пана, — продолжал управитель. — Ей нужна горничная. Я тебе уже говорил и повторяю: пан Скродский желает, чтобы твоя дочь прислуживала паненке. Через неделю надо ей перебираться в поместье. Помни все, что я тебе тогда сказал.

Кедулис вспоминает. Очень полезно, чтобы дочка в поместье служила. И тогда он был согласен, и теперь не стал бы противиться. Но он знает упрямство дочери. Правда, Пятраса Бальсиса уже нет, и никто не ведает, куда он девался. Потому и с дочкой легче совладать. А тут еще Мацкявичюс! Если ксендз опять пригрозит похоронить на неосвященном месте — пускай пан делает что хочет, он послушается ксендза. От тяжких дум лоб Кедулиса покрылся глубокими морщинами.

— Так что, Кедулис? Вижу — в это дело уже кто-то вмешался и тебя припугнул. Говори — кто? — уже повелительно настаивает Пшемыцкий.

— Барин, я бы согласился — пускай паненке прислуживает, — пытается извернуться Кедулис. — Нам от этого только польза. Но мать опасается. А тут еще ксендз Мацкявичюс пригрозил. Я уж и не знаю, что делать.

Управитель вскинулся:

— Мацкявичюс?.. Так я и думал. Катре отговаривал? Грозил? Клеветал на пана Скродского? Называл его распутником?.. Говори все, Кедулис!

Но Кедулис уже не рад, что обмолвился. Как он смеет что-нибудь сказать против ксендза!

— Да ничего, барин… — бормочет он заплетающимся языком. — Ксендз — он больше, чтоб я насчет этих негодников Бальсиса, Пранайтиса, Моркуса…

— А-а!.. Чтоб ты не доносил в полицию на подстрекателей? — Пшемыцкий поймал Кедулиса на слове. — Конечно уж, и про пана Скродского говорил. Как и на той проповеди прошлой осенью. Слыхал ты тогда, Кедулис?

— Сам не слыхал. Бабы сказывали.

— Бабы, как сороки, — всякое разносят! Ну, держи дочь в строгости. И никаких отговорок! Службу она в поместье получает, вам бы всем только радоваться!

Кедулис поднялся, униженно поцеловал руку Пшемыцкому и, скрючившись, потащился домой.

— Кедулис! — окликнул вдогонку управитель. — На этой неделе можешь на барщину не ходить. Отдыхай, но смотри, дочерей завтра гони.

Отпустив Кедулиса, Пшемыцкий отправился к Скродскому — повторить рассказ покорного мужичка. Узнав, что Мацкявичюс снова рыщет по дворам крепостных и науськивает их, помещик был вне себя.

— Ксендз-голодранец! — визжал пан. — Мало того, что прошлой осенью меня публично в храме опозорил, еще и приватно против меня агитацию ведет! Против поместья Багинай и рода Скродских, благодеяния которых Пабяржскому костелу всем известны. Я — добрый католик, верный сын церкви. Почитаю духовенство, но только такое, которое верно служит религии, поддерживает порядок в обществе, повиновение властям, прививает в народе покорность высшему сословию — дворянству. Таких ксендзов много. Но как мне уважать этого выскочку из мужиков, пользующегося своим саном для возбуждения ненависти, ослушания и бунта? И никто с ним не может справиться, с этим мятежником в рясе! Давно уже собираюсь написать епископу Волончевскому. Тот еще охраняет общественные устои. Но я слышал — и он часто потворствует хлопам. Охранитель морали!

Сам — из хлопов. Нет, поищем иных средств для обуздания этого смутьяна.

Чем больше говорил пан Скродский, тем больше распалялся яростью и решимостью самолично расправиться с Мацкявичюсом. Вызвать сюда, изложить всю неблагопристойность его поведения и потребовать — именно потребовать! — прекратить вмешательство в дела поместья и в отношения с крестьянами! Этот вопрос нужно решить строго и бесповоротно. А потом увидим, как поступать дальше.

И Скродский приказывает:

— Пан Пшемыцкий, немедленно отправьте нарочного в Пабярже к ксендзу Мацкявичюсу с моей запиской, и чтоб ответ привез!

Присев к столу, он пишет — пусть ксендз будет столь любезен и соблаговолит завтра к вечеру посетить его, пана Скродского, по весьма неотложному делу.

"Можно бы прямо предписать час, но лучше соблюдать вежливость. Хоть и мужик, а все же духовное лицо", — сдерживая злость, рассуждает помещик и кладет записку в конверт.

Вечером посланец доставил пану ответ Мацкявичюса: ксендз явится завтра в пять.

На другой день, едва лишь взошло солнце, толпы баб и мужиков с лопатами, вилами и граблями собрались в барском парке. Некоторые приехали с повозками, другие привезли тачки — что кому приказал войт. Управитель Пшемыцкий и приказчик Карклис проверяли прибывших, распределяли работу. Шиленские и палепские должны были чистить парк, карклишские — сад, а юодбальские — исправлять яворовуго аллею. Шесть женщин, и в том числе обе Кедулите, пойдут в хоромы мыть окна, другие, покрепче, — натирать полы. Но работа в панском доме и возле него начнется попозже — пан еще почивает. Пока что пусть и эти бабы идут в сад выгребать прошлогодние листья.

Как ни отказывалась Катре Кедулите идти в поместье, ей пришлось покориться, терпя сестрину ругань и отцовские угрозы. Да наконец-то — неужто пан ее съест, когда кругом столько людей! Но пока проверяли и распределяли работников, она заметила, с каким любопытством глядел на нее управитель. Снова тревога стиснула сердце. Ее назначили работать в хоромах. Хорошо хоть, что не одну, а то бы она со страху померла. Катре решила ни на шаг не отставать от подруг.

Вскоре в парке, в саду и на яворовой аллее засуетились люди. Хоть и далеко от хором, а работали тихо — приказано не галдеть, чтобы пана не потревожить.

В саду и парке распоряжался садовник Григялис, благообразный, невысокий сухонький старичок, совсем седой, бритый, со спокойными синими глазами, в высоких сапогах и холщовой накидке, в широкополой шляпе. Он проворно сновал и указывал, что кому делать. Катре начала сгребать листья и мусор и взрыхлять песок на дорожке.

— Погоди, девушка, — остановил ее садовник. — Листву и мусор убирай, а тропинки пока не трогай. Вишь — трава выросла. Придется с корнем вырывать. На эту работу определю я какую-нибудь бабку, дам ей крюк. Тут придется и на коленках поелозить. А тебя назначу взрыхлить грядку для цветов. Самая пора георгины высаживать.

Старичку, верно, понравилась миловидная, расторопная девушка. Он начал расспрашивать, кто она, откуда, работала ли уже в имении, наконец осведомился, встречала ли пана Скродского.

Катре прониклась доверием к садовнику и откровенно рассказала, где и как приметил ее пан, что случилось с Пятрасом, как управитель уговаривал ее поступить на службу к паненке. Григялис слушал с большим интересом и с видимым сочувствием. Потом покачал головой и промолвил:

— Ничего не поделаешь, девушка, коли уж пану так приспичило — никуда от него не спрячешься. А станет тебя искать, еще и твоего Пятраса найдет. Обоим туго придется. А ежели ты тут, он и о Пятрасе забудет.

— Боюсь я, дедушка, — жаловалась Катре. — Про Евуте Багдонайте, верно, знаете?

— Как не знать! Это в прошлом году случилось. Теперь другие времена. И паны уже осторожнее. Да и ты сама поберегись. Одна не будешь. Дочка его — паненка душевная. Отца придерживает, приструнивает… Агота тоже баба неплохая. Кучер Пранцишкус — тот и пана не боится. Коли понадобится, и я помогу. Живу на отшибе. Мой домик — там, за деревьями, в углу сада. Вот лакея Мотеюса опасайся. И экономки, и Рубикиса, и приказчика Карклиса, и войта Курбаускаса. Управитель — с крестьянами злой и жестокий, но он панского самодурства не одобряет, хоть и лебезит перед ним.

Так садовник познакомил Катре с людьми поместья. Расположение старичка очень ее подбодрило. Едва только попав в имение, она уже не чувствовала себя одинокой. Служба в поместье не казалась ей больше неизбежной погибелью. Только надо быть осторожной, смелой и упрямой. В случае опасности всеми силами отбиваться. Катре — здоровая и крепкая, не посмотрит на пана, чуть что — глаза ему выцарапает, хотя бы ее и постигла судьба Евуте.

Солнце уже поднялось высоко, когда пан Скродский встал и потребовал завтрак. Управитель позвал Катре с другими девушками убирать комнаты.

В пять часов дня приехал Мацкявичюс. С любопытством следили за ксендзовской бричкой работавшие в поместье крестьяне. Многие видели, как повозка остановилась возле панских хором и ксендз зашел туда. Все дивились, зная недружелюбные отношения между Мацкявичюсом и паном Скродским. Неужто ксендз с помещиком помирился?

В прихожей гостя встретил лакей Мотеюс, принял пелерину и пропустил в кабинет. Суровым и пронзительным взглядом окинул ксендз Мотеюса. О жульнических проделках и продажности старого камердинера Мацкявичюс наслышался всяких рассказов. С любопытством осмотрел гость и помещичий кабинет. Так вот это гнездо душителя людей! Вошедшему с солнечного двора ксендзу здесь показалось мрачно и душно. Он привык в своей комнате стучать по полу коваными каблуками, а тут ноги вязнут в мягком ковре. И какой противный запах — даже чихнуть хочется.

Долго осматриваться ксендзу не пришлось. Вошел Скродский.

— Вы чрезвычайно пунктуальны, ксендз, — заговорил паи, протягивая руку. — Благодарю, что прибыли, и вместе с тем прошу прощения за не совсем, может, вежливую настойчивость. Дела заставили. Прошу садиться.

На сей раз помещик был в отличном настроении. Уборка шла быстро, в комнате дочери он заметил эту русоволосую девицу. Забравшись на подоконник, она протирала верхние стекла. Как эта поза пластически обрисовывала изящество ее стана! Прекрасная выйдет горничная!

— Прошу садиться, — повторил пан, указывая на кресло у маленького столика.

Мацкявичюс оглянулся, пододвинул стоявший поодаль стул, удобно уселся.

— Табаку или сигару? — предупредительно подтолкнул к нему две коробки помещик.

Но ксендз привык к собственному куреву. Он достал меховой кисет, набил трубку и начал искать по карманам кремень. Пан Скродский услужливо подал спичку. Потом брезгливо отвернулся: как воняет ксендзовская трубка!

Помещик ощутил первое, пока еще легкое раздражение. Ксендз держал себя холодно, видно — упрямый и наглый. Разговор предстоит не из приятных… Придется употребить весь свой авторитет. А если прибегнуть и к юридическим аргументам? Пан звонит лакею:

— Мотеюс, попроси сюда пана Юркевича! — и поясняет Мацкявичюсу: — Это мой юрист. Наша беседа, ксендз, может коснуться некоторых правовых аспектов, которые потребуют совета юриста. Вы не возражаете, ксендз Мацкявичюс?

— Не возражаю, — кратко обронил ксендз, пуская клубы вонючего дыма.

Вскоре явился юрист и, поздоровавшись с Мацкявичюсом, занял место рядом с ксендзом. Тогда заговорил помещик:

— Я пригласил вас, ксендз Мацкявичюс, чтобы выяснить, а тем самым и наладить наши добрососедские отношения. Согласитесь, они оставляют желать лучшего.

— Оставляют, — как эхо, повторил Мацкявичюс.

Нервы пана Скродского снова напряглись, но он сдерживается:

— Я унаследовал древнюю традицию рода Скродских — верность церкви, религии и надлежащее почтение к ее служителям.

В голосе пана зазвучала нотка горделивого пафоса, Мацкявичюс слушает бесстрастно и не делает поклона, как этого требовало бы хорошее воспитание и вежливость. После краткой паузы помещик продолжает:

— В имении Багинай издавна приказано управителям, войтам, приказчикам, десятским следить, дабы крестьяне каждый праздник посещали богослужения, слушали проповеди и по крайней мере дважды в год ходили к исповеди. Мой покойный отец за непосещение храма требовал двух дней барщины, а за уклонение от исповеди наказывал пятнадцатью розгами.

Мацкявичюс курит трубку и не изъявляет ни благодарности, ни одобрения. Голос пана Скродского незаметно повышается, звучит уже резче:

— Но мне необычайно трудно поддерживать фамильную традицию, если слуга церкви поступает по отношению ко мне нелояльно, унижает в глазах крестьян, подстрекает их против меня, вмешивается в мои личные дела и в дела моей семьи. Вы, конечно, догадываетесь, ксендз Мацкявичюс, что этот нелояльный служитель церкви — вы сами!

— Да, это я, — холодно, спокойно подтверждает Мацкявичюс.

— И не требуете фактов, подтверждающих подобное обвинение? — растерянно вопрошает помещик.

А ксендз перестает сосать свою трубку и, вперив в пана Скродского серые глаза, дает странный ответ:

— Я помогу вам, пан Скродский. Факты? Извольте. Когда я приехал в эти края, прежде всего в Крекенаву, а потом — в Пабярже, то увидел, что у вас в поместье, пан Скродский, жизнь крестьян — самая невыносимая. Попросту говоря, вы и ваши слуги обращаетесь с крепостными, как со скотом. Я по этому поводу не мог молчать, растолковывал людям обиды, им причиняемые, и их права.

— Иными словами, подстрекали против меня! Прошу отметить, пан Юркевич, — обращается пан к юристу.

— Мог ли я молчать, когда вы, пан Скродский, бесчестили девушек и женщин?! В прошлом году одна из-за этого руки на себя наложила. Теперь я обращаюсь к пану юристу: что говорят об этом право и закон? Я знал, что здесь тщетно было бы добиваться правосудия, и сам учинил над вами, пан Скродский, суд в присутствии множества людей. Я проклял вас во имя всех божеских и человеческих законов. Можете и это отметить, пан юрист.

С перекошенным лицом, поникнув в кресле, краснея и бледнея, выслушивает пан Скродский страшные слова, А ксендз поднимается и, постукивая трубкой по спинке стула, повышает голос:

— Вам это причинило неприятности, но тем не менее вы не отказались от своих привычек. Вы, пан Скродский, наметили очередную жертву. Знаете, кого я имею в виду? От меня не скроетесь. Мой священный долг — воспрепятствовать вашим бесчестным поползновениям и спасти от них молодых девушек.

— Кто позволил?! По какому праву?! — прохрипел помещик.

— По праву всякого порядочного человека помогать угнетаемым и несчастным. Потому, пан Скродский, что я и сам — мужицкий сын. И надел эту сутану для того, чтобы облегчить жизнь деревенскому люду.

— Недолго уж вам, ксендз, пользоваться своим положением, заверяю вас, — сквозь зубы просипел пая Скродский.

— Епископу пожалуетесь? В полицию донесете? Для вас это дело привычное… Вы потребовали кровавой экзекуции над своими крестьянами. Кровь их падет на вашу голову, пан Скродский. За ваш произвол расплатится жизнью старик Даубарас. Когда он умрет, милости прошу на похороны. Произнесу вторую проповедь в вашу честь, пан Скродский. Будет что послушать.

Помещик видит: этот наглец начинает недвусмысленно издеваться. Выгнать его! Собаками затравить! Чтобы духа этого поганого здесь не осталось!

Но вмешивается юрист Юркевич.

— Досточтимый ксендз Мацкявичюс, — заговаривает он миролюбиво. — Вижу, что вы человек горячего нрава и не вполне обдуманными словами обостряете и без того натянутые отношения. Подумаем и обсудим это дело хладнокровно.

— Есть вещи, пан юрист, о которых нельзя ни хладнокровно рассуждать, ни спокойно разговаривать! — воскликнул Мацкявичюс. — Крестьяне угнетены, унижены, прозябают в нужде и во тьме. Вы не видите этого из своих хором, а коли и видите, то настолько очерствели, что считаете это естественным. А я никогда не упускаю возможности побыть с народом, узнать его жизнь. И мне известно, насколько она страшна и невыносима! Я вижу причины этого и говорю правду в глаза всякому — будь то ксендз, шляхтич или государственный сановник.

Он постучал трубкой о стул, дважды прошелся крупными шагами по кабинету и остановился перед Юркевичем:

— Вы назвали мои слова необдуманными. Нет, пан юрист. Слова мои обдуманы сотни раз, и не только обдуманы, но и вырвались из самого сердца! Они будут кровью начертаны на боевых знаменах, когда пробьет час восстать за светлую, человеческую жизнь!

Оба пана в оцепенении глядели на охваченного вещим пылом ксендза. А он внезапно изменившимся, низким и ровным голосом произнес:

— Напрасно добиваетесь добрососедских отношений, пан Скродский. Их не будет и быть не может, разве что вы отречетесь от всех своих традиций и обычаев, от своего образа жизни. А теперь мне у вас больше нечего делать.

Он поклонился и, не подавая руки, направился к дверям. Полным ненависти взглядом провожает его Скродский. Как противно мелькают голенища у этой костельной крысы из-под расстегнутой кургузой сутаны!

В прихожей Мотеюс подал ему плащ, он вышел, сел в повозку и подхлестнул лошадь.

Работавшие в парке и на яворовой аллее видели, как уезжает Мацкявичюс. Недолго погостил в поместье ксендз. Видно, скупо угощал его пан. И всякий ласковыми глазами провожает повозку с проворным жемайтукасом, в которой помахивает кнутом ксендз в шляпе и серой пелерине.

А пан Скродский, приказавший для успокоения нервов подать венгерского, скрипучим голосом объяснял Юркевичу:

— Проклятый мужик!.. Я ошибся, пригласив его сюда. Не мы его, а он нас обвинил и осудил. И, признав решительно все, как хитро и нагло он перешел в атаку! Что же, пан Юркевич, придется написать губернатору, хотя это идет вразрез с традициями рода Скродских — приносить жалобы на духовное лицо.

— Обождем, пан Скродский, пока он еще раз допустит выпад против правительства. Власти теперь не всегда склонны внимать жалобам дворянства, — посоветовал юрист.

— Ах, этот мужик в рясе испортил мне день, — жаловался помещик. — Для развлечения сходимте, пан Юркевич, посмотрим, как идет уборка.

Он рассчитывал увидеть где-нибудь в окне синеокую девушку.

А Катре, убирая соседнюю комнату, слышала суровый голос Мацкявичюса, и хоть ясно не разобрала, но догадалась, что это их, деревенских, защищает ксендз от панских козней. И легче стало у нее на сердце.

Первый день в поместье прошел благополучно. Пана она видела только издали и не заметила ничего подозрительного в его поведении. Управитель больше не обращал на нее внимания. За работой в покоях следила Агота. Это была шумливая, но совсем не злая женщина. Агота уже знает, что Катре намечена паном в ее преемницы и поэтому охвачена смятением. Ведь когда-то пан Скродский и ею восхищался, как теперь этой поломойкой. Лучшие дни юности пролетели в этом поместье, пролетели бесплодно — в унижении и позоре. А теперь ты постарела, подурнела — уступай-ка место другой, молодой и пригожей! Нет!.. Агота так легко не даст себя выбросить на свалку!

Вражды к сопернице она не питает, но сделает все, чтобы пан не поймал этой, другой, в свои сети. Скородский! Вот против кого накипает обида! Ему нужны все новые жертвы. Хватит! Пусть она, Агота, будет последней. А эта крепостная — Катре, кажется, — чем она виновата? Жалко девку — молода, хороша собой, видать, и не глупа. Пранцишкус говорит, у нее есть жених, горячий, красивый, настоящий парень. Ой, чтоб только не приключилось с ней, как с этой забиякой Евуте прошлой осенью! И Агота решается взять девушку под свою защиту, чтобы спасти ее молодость от этой трясины. Агота знает, как. Приедет паненка, тогда она и начнет действовать.

Оставив грабли и лопаты, люди собираются кучками — молодые с молодыми, постарше со старшими — поговорить, посудачить, а молодежь — и пошутить, поозорничать, песню спеть.

Агота напутствует Катре:

— Не унывай, девка. От своей доли не убежишь. Есть и тут добрые люди — не пропадешь. Только и сама остерегайся, не будь размазней. Отбивайся не слезами, а руками.

Эти советы и подбадривают Катре, и пугают. Теперь ей особенно ясно, какая опасность грозит в этих хоромах.

Выйдя на дорогу, она нагнала гурьбу молодежи. Был тут Винцас Бальсис с Гене, Марце Сташите, молодая Норейкене и еще несколько девиц и парней из Шиленай, Юодбаляй и Карклишкес. Вечер был тихий и теплый. Не шевелились склоненные макушки придорожных берез. На западе пламенела заря, а с противоположной стороны над пригорком поднимался большой, красный, словно дымом затянутый, диск луны.

Они шли, вспоминая всякие припевки, тут же присочиняя новые, пересмеивались, дразнили друг друга, стращая панами, приказчиками, войтами и подзадоривая на всякие проказы.

Однако сквозь эти шутки и шалости пробивались скорбь и обида.

Когда наскучили запевки и всякие проказы, некоторое время все шли притихшие, задумчивые. Зори продвинулись в северный угол неба, и появившиеся там облачка теперь пылали, как уголья в костре. Луна съежилась, поблекла, выцвела. По долинам брела ночь.

Вдруг Винцас Бальсис вскинул голову, перевел дыхание и звонко затянул:

И все дружно подхватили:

Знала эту песню и Катрите, не раз сама ее пела. Отчего же теперь так сжимается сердце, и от каждой строки — все больнее? Уведут ту сестрицу за сине море, где не услышит она ни как батюшка вздыхает, ни как матушка рыдает, ни как братцы играют, ни как сестрицы распевают.

А конец песни так скорбно и образно обещал, что ждет ее у этих разгульных панов:

Пан Скродский у себя на террасе курил трубку и наслаждался чудесным вечером. Только далекие выкрики возвращавшихся с работы хлопов нарушали благословенное спокойствие.

Но вот зазвучала песня. Ровная и широкая, печальная и стройная. Вслушивается пан Скродский — и встает перед ним образ синеокой, светлокосой девушки. Не ее ли голос звучит в этой грустной песне? Даже и в тёмной глыбе мужичья сверкают какие-то песчинки красоты и искусства! В возвышенном настроении пан Скродский следит, как голубая струйка извивается в вечерней прохладе над его трубкой.

 

XX

Через неделю после уборки в хоромах к Кедулисам прискакал войт Курбаускас с панским приказом доставить Катре в усадьбу — паненка через несколько дней приезжает. При этом войт прикидывался чуть ли не благодетелем.

— Глянь-ка только, Кедулис, какое тебе счастье привалило! — говорил он, подбоченясь. — Коли сумеет дочка паку потрафить, и барщину и повинности вдвое скостят, и выкуп будет не тяжелый. Ну, девица, собирайся! Завтра утром явись в поместье к пану Пшемыцкому.

Каждое слово войта было для Катре как нож острый. Напрасно поглядывала она на родителей. Мать вздыхала, украдкой смахивая слезу, а отец злобно косился: видно было, что не потерпит никаких прекословий ни от дочери, ни от матери.

— Ладно, пан войт, — с низкими поклонами провожая Курбаускаса, лепетал Кедулис, — завтра с утра сам ее, папу управителю предоставлю.

Избегая причитаний старухи и попреков дочери, он ушел в кузницу приварить лезвие к искрошившемуся топору.

По дороге размышлял. Дочь он не жалел — важнее ее заработки и панское расположение. Только Мацкявичюса боязно. Но стоит ли трусить?.. Ксендз грозился проклясть и не принять на освященное кладбище, ежели он свяжется с жандармами и полицией, выдаст бунтарей. Ну, в полицию он на негодников не донесет, а пана слушаться обязан. На то и крепостной. Пан требует, чтобы Катре работала в поместье, так как тут противиться? Ксендз это должен понимать. И Кедулис уже спокойно размышлял о том, как завтра поведет дочку в хоромы.

А Катрите укладывалась и посматривала, как бы сбегать навестить подружек, особенно Генуте и Онуте. Село уже знало — Катре Кедулите забирают в имение. Всяко об этом толковали. Одни сочувствовали, жалели, что, угодив в лапы к Скродскому, зазря может пропасть такая красивая девушка; другие завидовали Кедулису — все видели, что управитель и войт уже не так его донимают с барщиной и повинностями, как прежде.

Когда Катре входила к Бальсисам, Винцас с Гене только что вернулись с барщины, а отец с Онуте — со своей полоски: ячмень посеяли. Винцас был мрачен, сердит, Гене — печальная и усталая. Управитель и войт гоняли их на самые трудные работы, а приказчик нет-нет да и шнырял кругом, шпынял и грозил пожаловаться пану на их нерадивость и непослушание. Невеселым выглядел и отец. С севом запоздали, семян не хватает, а управитель и войт приказали засеять все поле. А то, чего доброго, этот ирод еще отберет хозяйство, сгонит с земли.

— Хоть ты так, хоть ты эдак, хоть из кожи вон лезь — нету жизни, — сетовал старик.

Бальсене, вздыхая, торопила Онуте доить коров. Пеструха отелилась, да и Буренка отгулялась на пастбище и стала давать больше молока. Это было единственной отрадой старушки — есть теперь чем похлебку забелить, а коли хозяйничать побережливее — сможет и сырок отжать, и кусок масла сбить.

Катре с Гене на лавочке под кленом, взявшись за руки, толковали о своих бедах и горестях.

— Работа там, говорят, не трудная. Но дома, хоть и тяжелее, все-таки сердце спокойно. А там… — озабоченно и пугливо поглядывая в сторону поместья, жаловалась Кедулите.

— Ах, везде хлебушко с коркой, как отец говорит. А меня-то с Винцасом исполосовали окаянные! Сама знаешь… И теперь еще болит. Ничего, заживет… А мы с тобой давай не унывать, Катряле, — утешала Бальсите подружку. — Может, и не долго уж нам терпеть. Винцас был V дяди Стяпаса. Так дядя подбадривал, велел держаться, носа не вешать. Молодой Сурвила в Петербурге что-то готовит против Скродского. Винцас! — подозвала она брата. — Присядь-ка сюда.

Приглаживая взъерошенные волосы, Винцас сел, подошли и отец с матерью.

— Я к вам проститься, — взволнованно произнесла Катрите. — Завтра с утра в поместье ухожу.

— Не за сине море, — пошутил Бальсис. — Не в рекруты, девушка. До поместья рукой подать. Задумала — и под вечер прилетела по лужку, как перепелочка.

Но Катре было не до шуток. Теребя краешек косынки, она еле сдерживала слезы.

— Ой, батюшка, для меня поместье, как в той песне — за морями, за тростниками. Высоких хором, где полы блестят, где окна, что зеркала, боюсь пуще темницы. Да еще пан!

Бальсене глубоко вздохнула и принялась наставлять по-матерински:

— Остерегись, дитятко. Не поддавайся адскому искушению.

— Да что вы, матушка, — вскинулась Катрите. — Да я бы ему глаза выцарапала! Но что подумает Пятрас? Все уговаривал меня не ходить в имение.

— Сразу он не узнает, — успокаивал Винцас. — А я улучу денек, сам к нему поскачу и все объясню. Ты же говорила — есть и в имении добрые люди, найдется, кому за тебя заступиться.

— Правда, есть, — горячо подтвердила Катре. — Не будь их — хоть убей, не пошла бы туда.

Понемногу у нее появились проблески надежды.

— Винцас, — попросила Гене, — расскажи, что слыхал от дяди Стяпаса. Катрите все смелее будет.

Но Винцас недовольно глянул на сестру.

— Вам только обмолвись, сразу все растрезвоните. Дядя Стяпас остерегал болтать лишнее. Как бы до пана не дошло.

— Да что ты?! Неужто я с паном заодно? — пристыдила его Катре. — Коли что и узнаю, как могила буду молчать. Расскажи — может, на сердце станет спокойнее.

— А слышал я, — заговорил наконец Винцас, — что молодой пан, Виктор Сурвила, знает, что нас Скродский несправедливо тиранит барщиной и повинностями, что нет у пана права нас из усадеб и с земли согнать. Знает он, куда можно на барина пожаловаться, а тогда приедут большие начальники инвентаря проверять. Потому, говорит, надо нам и дальше крепко стоять и не слушаться Скродского, коли нас с земли погонит. А летом приедет и сам паныч Сурвила. Кроме того, говорит, и восстание, может, будущей весной начнется. Молодой пан пойдет, и дядя Стяпас пойдет, и Пятрас, и я тоже. И у Скродского в поместье есть такие, что пойдут, — кучер Пранцишкус и работники. Тогда конец Рубикису. Не сможет больше нас пороть. — Винцас запальчиво погрозил кулаком в сторону имения.

А Гене подбодряла подругу:

— Слышишь, не пропадешь.

— Да я и не боюсь, — возражала просветлевшая Катрите. — Я больше, как бы Пятрас… Но коли Винцас и все вы за меня слово замолвите… Пусть он мне верит. Уж я за себя постою.

Неожиданно в калитку заглянул Кедулис. Увидев дочь, подошел к сидевшим.

— Катре, — сердито окликнул он, — ступай домой доить. И вечерять пора. Урше пришла, с ног сбилась. Где ж ей повсюду одной поспеть!

Не проронив ни слова, Катрите поднялась с места, поцеловала старикам Бальсисам руку и, сопровождаемая девушками и Винцасом, пошла домой.

А Бальсис заговорил с Кедулисом:

— Присядь, соседушка, передохни. Живем поблизости, да редко встречаемся. Возгордился, что ли?

— Где мне, сиволапому, возгордиться… — с горькой усмешкой отозвался Кедулис. — Это вы тут все учены? мудрецы, против панов, против власти рога выставляете. Запретные писания держите. Повстания, мятежей ожидаете.

— Правда, — вздохнул Бальсис. — И я этого не одобряю, сосед… Да разве молодых переубедишь?

— Сызмала не следил, волю давал. Нечего было Стяпаса слушать. Так где теперь Пятрас?

Но старый Бальсис был настороже:

— А кто его знает. По людям скитается… Думали мы к осени, может, с вашей Катре обвенчать. Но теперь все по-иному вышло.

— Все равно я бы Катре за Пятраса не отдал, — мрачно перебил Кедулис.

— Чего так, сосед? Они ладят. Я бы им надел уступил. А Винцаса куда-нибудь в примаки… Прокормились бы. Черный хлеб — не голодуха.

— Из той соломы зерна не намолотишь, — злобно заворчал Кедулис. — Будь здоров, сосед.

Он глубже нахлобучил обломанный картуз и вышел со двора.

Солнце уже зашло, но еще не стемнело. Майские сумерки сгущались медленно, незаметно распространяясь по дворам, по пропахшим дымом избам, придорожным кустам и деревьям. Но в вышине еще совсем ясно. Закатный небосклон пылает огненными зорями, а середина неба над головой глубокая и синяя, и ни одна звезда еще не показывалась на темно-лазурных высотах.

Кедулис, выйдя от Бальсисов, остановился, понурив голову, в тяжелом раздумье. Потом махнул рукой и решительно зашагал не домой, а к другому концу села, в корчму. Это было каменное строение, с двумя половинами, снаружи обшарпанное, но еще неплохо сохранившееся. Просторный двор за высоким забором, а в углу — навес и закуток для телег и лошадей проезжающих. После обета трезвости все окрестные шинки позакрывались. А эта корчма, прижавшись к большаку, пользуясь давней славой, привлекала не только проезжих и прохожих, но и жителей ближних деревень, которые устояли перед присягой на трезвость и по-прежнему блюли обычай старины.

Войдя в корчму, Кедулис шагнул направо, к печи. Там, в укромном уголке, любил он примоститься на лавке с привычной полуквартой водки. Людей было немного. Слева, за длинным, во всю стену, столом сидели трое мужчин, в противоположном углу еще несколько, похожие на захудалых шляхтичей, облокотившись на маленький столик, потягивали пиво и тихо переговаривались. Недалеко от дверей, выставив ноги, развалились жандарм со стражником, молча посасывая трубки и наблюдая за посетителями.

Кедулис узнал за большим столом приказчика Карклиса, Курбаускаса и десятского Лаздинскаса и отвернулся. Не хотелось, чтобы его узнали. Лучше бы совсем улизнуть, но тут подоспел корчмарь с обычным вопросом:

— Ну, Кедулис, будешь пить?

— Полкварты, — понурив голову, отвечал Кедулис.

— А деньги есть?

— Нету. В долг давай.

— А знаешь, сколько уже в долг выпил?

— Тебе лучше знать. Черкани на стенке еще одну, — указал он головой на ряд черточек, выведенных мелом на закопченной стене.

Корчмарь подсчитал отметины.

— Две дюжины полукварт, дюжина кварт! И что только ты себе думаешь, Кедулис? Почти полгода пьет и мне за горилку — ни гроша. Ведь уже пять ауксинасов задолжал. Нет, больше тебе не дам.

Торг возникает всякий раз, когда ни приходит Кедулис. Он знает, что и сейчас получит водку, только шинкарь становится все несговорчивее. Скоро перестанет давать в долг, а то и войту пожалуется. Кедулис чувствует — надо его ублаготворить.

— Послушай, — дернул он корчмаря за рукав, — дай мне полкварты. Сразу за все рассчитаюсь. Дочка идет в поместье паненке прислуживать. Жалованье получит.

Тот не знает: верить или не верить? Такое необычайное обстоятельство!

— Не вру я, — твердит Кедулис. — Завтра с утра Катре в поместье повезу. Паненка приезжает из Варшавы. Давай! И добавь ломоть хлеба с солью. И луку. Поверь, не вру.

Корчмарь верит. Ставит полкварты водки, сыплет на лавку щепотку соли, кладет кусок хлеба и луковицу, Потом на стенке выводит две новые черточки.

А приказчик и десятский обратили внимание на переговоры Кедулиса с корчмарем. От войта они слышали про сделку насчет Катре. Приказчик хитро перемигнулся с десятским и крикнул:

— Кедулис! Чего один торчишь в углу? Иди к нам. Веселее будет.

Кедулис неохотно обернулся. Не охотник он до компаний, лучше бы одному выпить. Но приказчик уже стоял рядом, одной рукой ухватил полукварту, другой вцепился в рукав и потащил к столу.

— Садись, Кедулис, — уговаривал, подвигаясь в сторону, войт. — Не гордись, что дочку в поместье отпускаешь. Барышней она будет! Ого! Аготино место займет… Та уже состарилась. А Катре — девка загляденье. Коли захочет, далеко пойдет. Ого! Садись, Кедулис, выпьем, — полунасмешливо; полувсерьез молол непослушным языком уже крепко подвыпивший войт.

Кедулис не посмел перечить. Перебрался к помещичьим челядинцам, налил глиняную чарку, выпил за здоровье войта и, наполнив, подал Курбаускасу. Когда чарка обошла круг, полукварта уже была пуста.

— Не скупись, Кедулис, — снова принялся уговаривать войт, по-приятельски толкая в бок старика. — Катрино жалованье пан чистоганом выплатит. Что ты пропьешь — то твое. А корчмарь обождет. Эй, корчмарь! Кварту! И селедку с луком. Кедулис дочку в имение отправляет. Почти что как свадьба, надо вспрыснуть.

Корчмарь, подав водку с закуской, чертил на стене лишь одному ему понятные знаки. Жандарм со стражником, курившие у дверей, перекочевали на лавку, поближе к собутыльникам. Приказчик подмигнул войту.

— Кедулис, — смекнул тот, — нехорошо начальство не угощать. С полицией всегда надо по-хорошему. Ваши благородия, — обратился он к начальникам, — милости просим. Не повредит по чарке, а?

Повторять приглашение не пришлось. Но кварта уже была пуста. Войт, приказчик и десятский чувствовали себя в самый раз, да и Кедулис поглядывал смелее.

— Корчмарь, полгарнца! — рявкнул он, стукнув посудиной по столу. — И селедку с луком!

Тот возился у шкафов неохотно, но авторитет войта перевесил недоверие к Кедулису. Полугарнцевая и сельдь появились на столе. Глиняная чарочка снова заходила по кругу, языки ворочались все проворнее. Чем больше пили, тем чаще звучало имя Катре. Ее будущая служба у пана Скродского, видно, возбуждала у челяди любопытство и зависть.

— Скажи-ка на милость, Кедулис! — горланил войт. — Не серчай! Уж каким ты казался замухрышкой! Сколько раз я на тебя собирался пану донести! И постройки запущены, и поле плохо обработано, и скотина твоя еле ноги волочит. Э, думаю, а ну его к лешему! Пусть себе небо коптит. Мало ли таких! С одним делом тебе повезло — с дочкой. Вот и попробуй скажи, что девке не надо красоты! Что красная девка — не клад!

Все покатывались с хохоту, а пуще всех — стражник с жандармом.

За прибаутками и разговорами никто не обратил внимания, как вошли четверо молодых, рослых мужчин, сели с другого конца стола, потребовали полкварты водки, распили по чарке и стали с любопытством прислушиваться к застольной беседе. Корчмарь не зажигал огня, в два окошка с запада еще светили закатные зори, а в окно с противоположной стороны сочилась темнеющая синева. В сумерках сероватым облачком плавал дым от трубок, белел длинный стол, чернели силуэты голов.

Приказчик Карклис похлопывал Кедулиса по плечу и скрипучим голосом попрекал:

— Прятал ты дочку, Кедулис. На барщину не пускал. Я бы заставил поплясать твою раскрасавицу. Была бы у меня шелковая, как овечка. Эх, люблю пригожих девок погонять!

Но возмущенный войт злобно прикрикнул:

— Попридержи язык, дуралей! Не по твоему носу Кедулите! Она будет в панских хоромах разгуливать. Не ты, а она тебя погоняет! Как бы тебе не пришлось у ней ручки целовать.

Десятский и жандарм с полицейским помирали со смеху.

Но Карклис упорствовал!

— Как она там погуляет, это мы посмотрим. А до сей поры кем она была? С Бальснсом любовь крутила! А захоти я — сто раз бы ее Бальсиса в корыте у Рубикиса разложил!

— Никогда она с Бальсисом не хороводилась! — с неожиданной яростью закричал Кедулис. — Бальсису бы моим зятем ни в жисть не бывать.

Услышав эту фамилию, жандарм и стражник встрепенулись. Обоим было предписано разыскивать в этой округе Бальсиса. Но, опасаясь в тревожное время болтаться на людях, они предпочитали отсиживаться в корчме в надежде услышать там что-нибудь о преступнике.

— Бальсис? А где теперь Бальсис? — не выдержал жандарм.

— Ищи волка в лесу, а не на большаке, — презрительно осадил его войт. — Да и сам ему в когти не попадись. С Бальсисом, брат, шутки плохи!

— Нам бы его только схватить, — хорохорился стражник. — Сразу руки в железки — и в кутузку сукиного сына!

Тут заговорил десятский:

— Толкуют, будто Бальсис в чащу ушел, разбойников собирает, чтоб поместья громить.

— Не Бальсис, — поправил приказчик, — а Пранайтис. Этот будет за свою девку Еву Багдонайте мстить.

— А я слыхал, что Дзидас Моркус, — перебил войт. — А вернее сказать — все втроем.

— Эх, не угодили они, чертовы дети, драгунам в лапы! Не пришлось бы нам теперь, как собакам, их следы разнюхивать! — сокрушался жандарм.

Десятский боязливо, приглушенным голосом решился открыть секрет:

— Вчера, как возвращался из Крекенавы, видал в лесу Пранайтиса.

Все уставились на десятского.

— Брешешь! — не поверил войт.

— Не сойти мне с этого места! — божился тот.

Жандарм злобно ощерился:

— А властям донес?

— В Сурвилишкис дал знать? — вмешался стражник.

— Мне первому сразу же надо было сказать, — крикнул войт.

— Так они вчетвером были! — оправдывался десятский.

— Час от часу не легче! — заорал жандарм. — Мы бы помощь из Паневежиса вытребовали.

— Зачем из Паневежиса? — кипятился стражник. — Мы бы сами с несколькими ребятами из поместья их изловили. Награду бы заработали. Медаль! С Бальсисом или Моркусом, может, потруднее, а уж Пранайтиса живо бы скрутили!

Четверо сидевших на другом конце встали и как ни в чем не бывало подошли к спорщикам. Никто не успел и ахнуть, как двое схватили жандарма и стражника за руки, а другие двое мгновенно отобрали у них пистолеты. Приказчик и войт бросились было на выручку, но получили по такой затрещине, что закачались и шлепнулись на лавку. Тем временем подскочили и те четверо, что походили на шляхтичей, и помогли совладать с носителями власти.

Во время общей свалки Кедулис с десятским успели юркнуть в самый темный угол и улизнуть за дверь. Одного из нападавших они узнали: Пранайтис!

Нападавшие схватили и вывели врагов во двор, пригрозив кулаками, загнали под навес. Там, в углу, торчали две складные колодки, в которые забивали рекрутов. Одна колодка, как нарочно — на четверых. Усадили жандарма, стражника, войта и приказчика у задней стенки, просунули ноги в вырубленные отверстия нижней колодки, верхнюю захлопнули, а края накрепко забили железными крючьями.

Войт с приказчиком тоже узнали Пранайтиса.

— Юозас, — взмолился войт. — Отпусти. Что я тебе дурного сделал?

Пранайтис злобно оскалил зубы:

— Может, меня ты, пан войт, и не тронул. Но с другими каков был? А рекрутов кто ловил? Не ты ли? Кто их в колодки забивал? Отведай и ты этого угощения. Ничего с тобой не случится, гад ты эдакий!

Полупьяный приказчик, откинувшись к стене, злобно шипел:

— Пранайтис, прохвост! Обалдел?! Попомнишь ты меня! Отпусти — тогда прощу.

— Еще грозишься, поганое рыло! Привык плеткой и дубинкой размахивать. Меня не запугаешь! А будешь еще людей увечить — поймаю и прикажу повесить, как пса.

Полицейский со стражником тоже ругались и стращали розгами, острогом и каторгой, но, убедившись, что этим ничего не добьются, принялись упрашивать по-хорошему:

— Чем мы виноваты? Такая у нас собачья служба, — чуть не хныча, причитал один. — Присягнули царя и православие защищать. Куда пошлют, туда и идем.

— Оружие отдай, — упрашивал второй. — За оружие со службы выгонят, накажут. Куда деваться? Жена, дети…

— Оружия жалко?.. — дразнил его Пранайтис, вытащив отнятые пистолеты. — Оно вскоре и нам потребуется. Коли бы не это ваше оружие, может, мы бы и не стали пачкаться. На пистолеты польстились. Ничего. Просидите спокойно ночку, вытрезвитесь. Ночи теперь короткие. К утру дворовые псы пронюхают про вас, пришлют подмогу, собьют с вас колодки, и делу конец. Одна ночь — не двадцать лет…

— Ну, ребята, — крикнул он своим, — нечего тут долго рассусоливать! Пошли восвояси!

Восемь человек направились по дороге к черневшему на севере лесу.

А Кедулис, быстро шагая, спешил в Шиленай. Испуг и прохладный вечер быстро развеяли хмель.

Уже совершенно стемнело. Только краешек неба на северо-западе еще светился блеклым румянцем, но на земле все тонуло в густом мраке. Луна еще не всходила, да и звезды тускло мерцали, и немного их было на майском небе. Дорога мутно серела, сливаясь в нескольких десятках шагов с просторами окрестных полей. Ни единая струйка ветра не нарушала тяжелого оцепенения.

Не по себе стало Кедулису в ночном безмолвии. Ноги в лаптях топтали дорожную пыль, руки, как поленья, бессильно повисли. Удирая из корчмы, он и посоха своего не успел прихватить. С палкой чувствовал бы себя бодрее, увереннее.

Понурив голову, болтая руками, бредет Кедулис по пыльной дороге, а в груди чувствует непонятную тя жесть. После всего пережитого сейчас в корчме все ярче выплывают слова войта и приказчика про Катре. Кедулис догадывается, что в этих словах скрыт дурной, обидный смысл и для дочери и для него, отца. Впервые Кедулис ощущает горькое омерзение, как после тяжкого, позорного проступка.

Вот на этом черном пригорке должна быть деревня, Не видать ее что-то. Багрянец неба прикрыла туча, и тьма еще сгустилась. На самом краю широко сверкнула молния, но грома не слыхать. Вот опять полыхнуло — тоже без всякого звука, Суеверный ужас охватывает Кедулиса от немых всполохов. Поспешно скидывает картуз, крестится и озирается. При вспышке молнии на мгновение очерчиваются усадьбы Шиленай, придорожные деревья, и снова мрак.

Добравшись до первых построек, Кедулис успокоился. Вдруг по верхушкам деревьев с глубоким вздохом пронесся ветер. Но грозы скорей всего не будет. Тучи с молниями обложили край небосклона. В другом углу у самой земли снова появилась блекло-алая полоса угасающей зари.

Как вор, прокрался Кедулис в избу. Нащупал постель у печи и, скинув верхнюю одежду, растянулся. На лавках храпели Урше и Ионас. Матери не было слышно.

В углу у окошка раздается подавленное всхлипывание…

"Катре…" — насупился Кедулис.

За печью назойливо трещал сверчок.

 

XXI

Двадцать седьмого мая утро в поместье Багинай началось необычайно оживленно. В этот день должна была приехать дочь пана Скродского, панна Ядвига. На кухне стряпали любимые Ядзины кушанья и лакомства. Мотеюс с самого утра возился в столовой у буфета, а Агота с новой горничной Катрите уже в который раз проверяла, все ли готово в комнате паненки. Пан потребовал еще раз прибрать и проветрить и его кабинет.

В последнее время пан Скродский чувствовал себя довольно скверно. То ли катаясь верхом в ветреный день, то ли сидя прохладным вечером на веранде, он простудился, вынужден был слечь в постель и пить приготовленный Аготой липовый цвет с медом, украдкой подслащая снадобье то вином, то ромом.

Не только болезнь, но и разные иные обстоятельства отравляли настроение пана Скродского, ожидавшего дочь. Это происшествие в корчме! Эта неслыханная наглость хлопов-разбойников! Забить в рекрутскую колодку жандарма, стражника, войта и приказчика! И говорят, атаманом в этой шайке его же, пана Скродского, беглый хлоп — Юозас Пранайтис!

Возмутительный случай пан Скродский обсуждал с юрисконсультом Юркевичем, и мнения обоих полностью совпали. Не чувствуется твердой руки в управлении краем. Виленский генерал-губернатор Назимов — человек престарелый и бесхребетный, ковенский губернатор Хо-минский — поляк литовского происхождения — не только якшается с помещиками, далекими от верноподданнических чувств, но, что еще хуже, он сторонник отмены крепостной зависимости. Ведь именно Хоминский проектировал отвод земли крепостным, выкуп не только усадеб, но и обрабатываемых участков. Разве подобные губернаторы способны унять всяких подстрекателей и смутьянов? Розгами хамов-мужиков уже не усмирить, к порке они привыкли. Нужны пули и виселицы!

— Или, скажем, полиция! — пылко негодовал Скродский. — Это — преимущественно местные уроженцы римско-католического вероисповедания. Не поймите меня превратно, пан Юркевич. Я — добрый поляк, литовский дворянин и католик. Но я также и землевладелец, подданный государя императора. Я должен блюсти верность трону. Царь охраняет наши интересы, мы — его оплот. И государю, и нам, помещикам, необходима сильная власть, крепкая администрация. А в настоящее время в Литве и в Польше благонамеренными чиновниками могут быть только православные. Самодержавие и православие нераздельны.

Юркевич учтиво отмалчивался, не смея противоречить своему покровителю, но не разделяя его чрезмерной преданности империи и царскому престолу.

А разошедшийся Скродский продолжал:

— Посудите сами, пан Юркевич, может ли католик в наших условиях быть надежным жандармом или полицейским — опорой царской власти? Разумеется, нет. Поэтому я и рекомендовал генерал-губернатору Назимову обратить внимание на состав полиции в нашем крае. В случае бунта, восстания, к которому подстрекают всякие горячие головы, мнящие себя патриотами, увидите, пан Юркевич, стражники не выполнят своего долга, а многие, если не большинство, перейдут на сторону мятежников. В жандармерии существует порядок, но в земской полиции его нет и в помине!

Не только эти политические соображения портили настроение пану Скродскому, но и обстановка в его собственных хоромах — она складывалась далеко не так, как ему желательно. Слуги продолжают вольничать, уже не только кучер Пранцишкус, но и Агота обнаглела за последнее время. Новая горничная Катре Кедулите несколько дней работает в помещичьем доме, однако пан Скродский пока еще не успел ее приручить. Времени для этого, пожалуй, было маловато, но есть и иные причины, прежде всего — Агота. Эта пузатая нахалка взяла новенькую служанку под свое покровительство, не спускает с нее глаз, поселила рядом с собой, сама поручает ей работу, в кабинет к пану Скродскому входит с ней сама либо посылает Мотеюса. А этому олуху, видно, по душе семенить за красоткой! И нарядила ее не так, как хотелось пану. Выкопала откуда-то толстую длинную юбку с фалдами, рубаху, застегнутую до самой шеи, замызганный корсаж, платок неприятного цвета, — в такой одежде пропадает всякая грация и привлекательность.

Ко всему этому скука, недомогание. Не так скучно болеть, если б ухаживала за ним миловидная девица, а не опостылевшая Агота.

Но двадцать седьмого мая Скродский почувствовал себя значительно лучше. Ночью спал спокойно, хорошо отдохнул. Утро рассвело погожее, теплое. Он встал и оделся без помощи Мотеюса, позавтракал, осмотрел комнаты, велел прибрать кабинет и остался всем доволен.

Ядвига могла прибыть только вечером, но Скродский начал поджидать ее уже с обеда. Под вечер вдвоем с Юр-кевичем направился верхом навстречу дочери по дороге в Кедайняй. Отъехали недалеко, ибо Скродский после болезни чувствовал слабость и был вынужден вернуться. С пригорка он долго глядел на дорогу, но не заметил там никакой повозки.

И все же дочка приехала в тот же вечер, когда уже стемнело. Со слезами на глазах поцеловал ее Скродский. Ядвига озабоченно глядела на отца. Радость встречи омрачало его побледневшее, осунувшееся лицо. Она об этом не заикнулась, только осведомилась о самочувствии. Торопливо ответив, что здоров по-прежнему, Скродский поспешил излить все, что особенно наболело:

— Дорогая Ядзя, я так тревожился, чтобы тебя не застала в дороге ночь! Теперь такие беспокойные времена!

— А что же со мной могло случиться дурного ночью, папа? — весело спросила дочь. — Я не робкого десятка.

— Ах, что теперь за народ! Нужно опасаться каждого хлопа.

— Бояться крестьян?! — изумилась Ядинга. — Это чудеснейшие люди!

— Ты не знаешь, — твердил отец. — Завтра все расскажу. Ну, слава богу, — вижу тебя живой и здоровой.

— Папа, я не одна. Вот мой попутчик, а твой гость — Николай Пянка.

Только теперь Скродский заметил темноволосого молодого человека с мелкими чертами лица и узенькими усиками, который скромно стоял у кареты, видимо не желая мешать свиданию дочери с отцом.

Скродский, как любезный хозяин, выразил гостю свою радость и признательность за попечение о дочери в столь трудной поездке, попросил в комнаты.

В тот вечер разговор не ладился. Дочь и гость устали с дороги, а отец еще не успел разобрать, как и с какими вопросами к ним обоим обращаться. В ходе первой банальной беседы о поездке и здоровье он зорко наблюдал за дочерью. За эти два года она повзрослела. Красивая девушка! Высокая, прямая, стройная, темноволосая, с чистым овалом лица, со сверкающими глазами, жемчужными зубами, которые так и светились при улыбке за пунцовыми губками. Великолепная шея и бюст, безукоризненные плечи и руки. Скродский мысленно даже укорил себя, что так нескромно расценивает по статьям собственную дочь.

Но понемногу он стал замечать в ней и нечто совершенно новое. Сразу видно — она стала серьезнее. Может, оттого, что утомилась? Нет. Отцовским инстинктом Скродский улавливает — что-то изменилось в душе у Ядзи. Эта блуждающая по лицу тень задумчивости, временами хмурящиеся брови и прямая складка между ними, а прежде всего — странный, испытующий взгляд, которым она иногда пронзает отца… Что случилось? Ядзя обмолвилась, что ненадолго остановилась у Сурвилы. Неужели этот старый хлопоман насплетничал ей чего-нибудь лишнего? Или кучер Пранцишкус? Ядзя всегда любила болтать со слугами. А кто этот ее спутник Пян-ка? Не его ли в том вина? Может, Ядзя влюбилась? Это еще полбеды. Ей давно пора замуж. Но кто он? Каково его имущественное положение? Скродский видит Пянку впервые, но чем-то чужим веет от этого юнца. И фамилия звучит подозрительно, не по-дворянски.

После ужина все разошлись по своим комнатам. Скродский долго не мог уснуть. Наконец бокал венгерского успокоил противоречивый водоворот чувств и дум, и властелин поместья погрузился в крепкий сон.

На следующее утро первой проснулась Ядвига. Она не сразу сообразила, где находится. Ах, это родное Багинай, которое она не видела уже два года! Сквозь шторы пробивался дневной свет, яснее обрисовывались вещи в комнате ее юности, на которые она теперь смотрела, как на давних знакомых. Ей так мила старая, обитая линялым синим шелком мебель, картина над кроватью. Ядвига снисходительно улыбается вкусу своих юных дней: на картине изображена идиллическая любовь пастушков. Милые старые часы, которые каждый вечер, словно клавесины, тихо вызванивали французскую песенку! И теперь они без устали тикали, видно заведенные к ее приезду. Дорогой, старый родимый дом!

Она соскочила с постели, откинула шторы, раскрыла окно. Из сада с теплой волной солнечных лучей врывается поток живительного ароматного воздуха. Ах, хорошо после шума большого города, после долгой и утомительной поездки ощутить уют и покой родимых мест, увидеть расцветающую весеннюю природу!

Ядвига садится на подоконник, выглядывает в сад. Все красиво убрано. Дорожки заровнены, посыпаны песком, по краям — цветы. Под ее окном огромная клумба, посередине пальма, по углам — пышные кусты пионов. Скоро они распустятся, — что за великолепие! Справа у веранды сиреневые кусты; жаль, что они уже отцвели, но зато почки жасмина вскоре начнут раскрываться. Дальше за садом высокие деревья парка — липы, березы, тополя, справа — яворовая аллея, по которой так приятно ездить в летнюю жару! Только слева сквозь край парка проглядывает глубокая нужда — заросшие кустарником луга, жалкий ольшаник, а еще дальше — постройки какой-то деревни. Не Шиленай ли?

Лицо у Ядвиги мрачнеет. Когда она спросила вчера в дороге присланного за ней кучера Пранцишкуса, что слышно в Багинай, как крестьяне встретили царский манифест, как улаживают свои дела, он сдвинул шапку и, помолчав, язвительно ответил:

— Живем, панночка, по старинке. Крепостное ярмо, говорят, царь отменил, забыл только отменить приказчиков, катов и розги.

— Что ты! — изумилась панна Ядвига. — Разве теперь еще секут крестьян?

— А об этом, панночка, как приедете, расспросите папеньку. Да и кат Рубикис многое мог бы порассказать.

Недоброе предчувствие кольнуло в сердце, и она больше не расспрашивала Пранцишкуса, чтобы заранее не омрачить светлой картины родных мест.

Проезжая мимо Клявай, Ядвига пожелала побывать у Сурвил и разузнать о Викторе, друге ее юности. Здесь девушку приняли довольно сдержанно. На расспросы Ядвиги об ее отце Сурвила ответил туманно, что с прошлой осени с ним не встречался, что пан Скродский теперь, без сомнения, также сталкивается с известными трудностями, да, впрочем, она сама все скоро поймет.

И вот, вернувшись в родные места, в первое солнечное утро Ядвига увидела за роскошью поместья хибарки крепостных, вспомнила слова Пранцишкуса и Сурвилы и ощутила тревогу и боязнь. Ядвига знает — отец и прежде жестоко обращался с крестьянами. Как же сложились отношения после отмены крепостного права? В дороге, а особенно в Вильнюсе, она наслушалась страшных рассказов о крестьянских беспорядках и бунтах в Литве. И это теперь, когда все Царство Польское готовится к большим событиям, когда пролилась кровь первых мучеников и волна патриотического подъема прокатилась по краю, когда история требует, чтобы дворянин и крестьянин, как братья, выступили на борьбу за вольность отчизны!

За два года, проведенные в Варшаве, Ядвига изменилась не только внешне, но и духовно. Из беззаботной, легкомысленной, избалованной отцом барышни стала мыслящей женщиной, интересующейся общественными и политическими идеями. Вернулась домой, чтобы сразу же начать пропаганду восстания с участием сельских жителей. Но прежде всего надо добиться доверия крестьян, устранить недоразумения между помещиком и бывшими крепостными. Надо начинать с родного гнезда, убедиться, какие отношения сложились между ее отцом и крестьянами. Ядвига решила сначала ни о чем не расспрашивать отца и наблюдать за жизнью в поместье. Кроме того, пока Пянка здесь, все время между нею и отцом, неудобно затевать серьезные, а может, даже и неприятные семейные дебаты.

А Пянка появился здесь не случайно. Это один из тех пылких юношей, которые — одни из Варшавы, другие из Парижа — еще в начале апреля прибыли в Вильнюс, чтобы организовать патриотическую манифестацию с пением национального гимна в Вильнюсском кафедральном соборе в день св. Станислава — восьмого июня. Теперь его задача — подготовить почву для подобных манифестаций в других местах Литвы, а прежде всего — в Каунасе и в Паневежисе. В связи с манифестациями нужно крепить братание дворянства с народом в всех сословий вообще, устраивать общие гулянья, юбилеи с патриотическими гимнами и песнями. Для этого придется побывать в поместьях и ксендзовских домах.

Обо всем этом Скродский разузнал на следующий день после возвращения дочери. За обедом Юркевич живо интересовался патриотическими манифестациями в Варшаве, весть о которых долетела уже и сюда. Демонстрации 27 февраля и 8 апреля завершились кровопролитием. В некоторых костелах Литвы ксендзы служили панихиды, многие дамы надели траур. Варшавские события начали возбуждать революционные чувства и в Литве.

— Скажите, пан Пянка, — начал юрист, — что именно непрестанно кипит в этом варшавском котле и кто, выражаясь фигурально, этот котел подогревает? Если не ошибаюсь, еще прошлым летом возникло некое экзальтированное патриотическое движение, вероятно, в связи с памятью о 1831 годе?

— Вы не ошибаетесь, — отозвался Пянка. — Первая патриотическая манифестация произошла прошлым летом на похоронах вдовы генерала Савинского. Как вам известно, генерал погиб в 1831 году, обороняя Варшаву. После похорон гигантская толпа, тысяч в двадцать, прямо с кладбища устремилась в предместье Воля, чтобы почтить память защитников Варшавы. Вы, господа, наверно, слышали о демонстрации в октябре прошлого года против Александра Второго, австрийского императора Франца-Иосифа и прусского Вильгельма, — они все втроем тогда съехались в Варшаву. В ноябре — снова огромная манифестация в честь тридцатилетия восстания 1830 года, закончившаяся исполнением революционных песен.

— Кто же все это организовал и возбудил? — ядовито осведомился Скродский.

— Кто возбудил? — удивился Пянка. — Разрешите заметить, милостивый пан, что варшавских жителей особенно возбуждать нет надобности. Вольнолюбие не угасло в польском народе, а особенно усилилось, когда мы удостоверились, что Александр Второй благоволит к полякам нисколько не более своего жестокого родителя. Польская молодежь первой подняла голос протеста против тирании. Ее примеру последовали ремесленники, служащие, интеллигенты, наконец, все патриоты-демократы, видя, в какое позорное рабство ввергает Польшу угодничество шляхты перед императором!

— Да, — согласился Юркевич, — иллюзии сентября пятьдесят восьмого года стоили Варшаве немалых денег и немалого унижения.

— А Вильнюсу! — воскликнул Пянка. — Вильнюс показал Варшаве недурной пример! Одному только варшавскому повару Конти, привезенному, чтобы приготовить для царской особы обед, вильнюсское дворянство отвалило три тысячи! А бал в честь Александра Второго обошелся в семьдесят тысяч серебром — чуть не полмиллиона злотых! Кроме того, еще и граф Тышкевич устроил царскую охоту за двадцать пять тысяч серебром! Немалые денежки, уважаемые! А с кого же в конечном счете собрали эти суммы? Все с того же литовского крепостного! А вспомните еще пресловутый альбом этой, с позволения сказать, поэзии, в которой прославляли Александра Второго Эдвард Одинец, Акелевич. Каротинский вместе с цензором Павлом Кукольником! Да, дворянство Литвы достойно предварило варшавских магнатов на триумфальном пути царя Александра!

Пянка был заметно возбужден. Лицо вспыхнуло, глаза засверкали, и даже тонкие черные усики возмущенно встопорщились при рассказе о раболепстве литовских дворян. Видно, Пянка привык выступать и имел для этого наготове нужные фразы.

Скродский взглянул на дочь. Она пока не участвовала в споре, но, судя по выражению ее лица, одобряла своего попутчика.

На замечание Юркевича, что Вильнюс и Варшава быстро оценили положение и в дальнейшем царя встречали не только сдержанно, но и холодно, Пянка разразился новой тирадой:

— Однако, милостивые паны, несмотря на то, что Александр отклонил всякие адреса и мольбы дворянства, кто знает, не прошел ли бы и следующий его визит с балами и иллюминациями, если бы Мерославский из Парижа не окатил господ графов, князей и княгинь холодным душем или, точнее выражаясь, не потряс бы их жарким патриотическим словом! Если бы Герцен из Лондона не прозвонил в свой "Колокол" о нуждах польского движения, наконец, если бы в самой Варшаве мы, молодые демократы, не предотвратили повторения подобных позорных встреч!

Тут не выдержал и Скродский:

— Вы, пан Пянка, прославляете Мерославского и всяких там демократов и революционных выскочек, будто от них одних зависят судьбы края. Но есть ведь много солидных людей, не без основания считающих, что наиболее надежных результатов можно добиться мирным, конструктивным путем, повышением материального благополучия и культуры края. Полагаю, что "Земледельческое общество" избрало верный путь к восстановлению независимости края.

Пянка снисходительно улыбнулся, но из уважения к хозяину дома ответил:

— Чрезвычайно ценю ваше мнение, уважаемый пан Скродский, однако на сей раз, увы, не могу его разделить. Разрешите обратить ваше внимание на то, что путь этот чрезвычайно длинен и если его избрать, то Речь Посполита, можно сказать, на веки вечные останется в составе Российской империи. А с другой стороны — кто бы воспользовался накопленными богатствами? Прежде всего, разумеется, те, кто нами правит, кто выколачивает налоги, контрибуции, конфискации, те, кто хозяйничает в наших закромах. Правильно назвал Мерославский последователей "Земледельческого общества" неразумными пчелами, которые сами себя превращают в реторты, изготовляющие мед для царских медвежат. Нет уж, господа, сначала завоюем свободу, а потом позаботимся о богатствах! — патетически провозгласил гость.

В спор снова втянулся Юркевич, что позволило гостю беспощадно обрушиться на "Земледельческое общество" и всех, кто собирается незадачливыми социальными реформами "защищать" крестьянина, кидая ему подачку — мнимую свободу да убогий клочок земли, но связывая его при этом вечными чиншами или многолетними выкупами. А на строгий вопрос Скродского, кто же должен стать главной силой в будущем восстании, гость, не колеблясь, отрезал:

— Крестьяне, правопреемники великой отчизны! Но, — сам себя перебил Пянка, — я не принадлежу к крайне "красным". Руководящую роль будут играть дворяне. Поэтому я и проповедую идею братства шляхты и поселян.

Скродского это нисколько не успокоило. Союз с хлопами представлялся ему унизительным для шляхетского гонора. Он дал знак встать из-за стола.

Обед закончился, но хозяин пригласил гостя в кабинет, где Ядзя предложит гостям кофе, а он — французский ликер и великолепные голландские сигары. Там гость и Ядзя расскажут и о февральских событиях, отголоски которых так широко разнеслись по всему краю.

 

XXII

В кабинете все уселись за круглым столом, где уже были приготовлены ликер и сигары. Мотеюс принес кофейник. Обязанности хозяйки дома исполняла Ядвига.

Когда всем был налит кофе, а мужчины закурили сигары, Пянка с присущим ему пафосом продолжил начатую беседу.

— Да, милостивые паны, бывают в жизни нации дни, моменты, неизгладимо запечатлевающиеся на страницах истории. Таким и было двадцать седьмое февраля. Разумеется, подобные даты, как и всякие события, — не случайность, а плод продолжительного процесса и брожения.

И он принялся описывать, как варшавские "красные" и их сторонники уже в прошлом году, а особенно с начала этого года, когда был арестован один из самых активных и влиятельных вождей Кароль Маевский, развернули яростную агитацию против правительства и против "белых". Ведь если бы не "белые", то в Варшаве давно бы уже состоялась грандиозная демонстрация, этот "концерт из концертов", громогласный протест против опустошителей Польши.

Пянка рассказывал, как горячо поддерживала "красных" молодежь, студенты и учащиеся, как по инициативе киевских студентов — пылких и деятельных патриотов, последователей "красных" — в Варшаву съехались представители не только петербургского и московского, но даже харьковского и казанского университетов. Они хотели добиться от помещичьего "Земледельческого общества" вручения царю адреса с требованием открыть польские университеты в Вильнюсе и Киеве и польские школы в Литве и на Украине. Это не удалось — полиция и обер-полицмейстер полковник Трепов со своими жандармами принялись арестовывать и высылать из Варшавы студентов. Однако напрасны были попытки унять движение. Небольшие манифестации и инциденты на варшавских улицах учащались с каждым днем, молодежь стала оскорблять полицейских, жандармов, военных.

Ядвига, все время серьезно слушавшая, вдруг разразилась громким хохотом.

— Простите, пан Пянка, я вас перебила. Но мне вспомнился потешный случай. Кажется, в начале февраля я была на маскараде в здании театра. И вот появляется маска… Вообразите себе, господа: полуобнаженный мужчина в лохмотьях позванивает огромными кандалами на ногах и руках — нечто вроде античного раба. Это должно было представлять порабощенную врагами Польшу.

— А что же здесь смешного, панна Ядвига? — запротестовал Пянка.

— А я согласен с панной Ядвигой, — вмешался Юркевич. — Польшу может изображать красивая дама или барышня, а отнюдь не какой-то оборванец.

— Да еще какой! — снова расхохоталась Ядвига. — Но плохо кончился его патриотический жест: полиция схватила беднягу и прямо с маскарада отправила в цитадель. Я искренне ему сочувствую, одобряю идею, но не форму, в которой она была выражена.

Но Пянка снова пылко возразил:

— Для нас хороши любые формы, воплощающие благородные идеи!

И он перешел к трагическим событиям.

25 февраля 1831 года — дата сражения под Гроховом. "Красные" задумали ознаменовать годовщину крупными демонстрациями общенационального характера в знак протеста против раздела Польши. Манифестацию решено было начать на рынке Старого города, а оттуда направиться ко дворцу царского наместника Горчакова. Сотня юношей рассеялась по всем улицам с плакатами и призывами собраться на указанном месте в половине шестого.

Сразу же после обеда группа студентов, учащихся и молодежи появилась на рынке и приказала торговцам унести свои лотки, скамейки и товары, домовладельцам — убрать снег с тротуаров, а купцам — закрыть свои лавки и лабазы. Все повиновались беспрекословно.

В пять часов бесчисленные толпы запрудили рынок и прилегающие улицы. Слабые наряды полиции были бессильны против стихийного людского потока. Перед дворцом наместника выстроились батальон пехоты, казачья сотня и полуэскадрон жандармерии.

Тем временем обер-полицмейстер полковник Трепов в своей коляске, известной всей Варшаве, отправился воочию удостовериться, что происходит в Старом городе. Коляска с трудом пробиралась сквозь толпу. Одни издевательски аплодировали полковнику, другие свистели и проклинали его. У фонтана Сирены Трепов остановил коляску и стал кричать: "Разойдись!"

— Я как нарочно стоял возле фонтана и видел все, — говорил Пянка. — Не хотел бы я быть на месте Трепова. Злополучный полицмейстер стал выходить из себя — никто не обращал внимания на его уговоры и застращивания. И вдруг замечаю — перед треповской коляской несколько студентов!

"Разойдись! — заорал на них Трепов. — Вам бы другим пример подавать, а не шляться по улицам, как хулиганы!"

И схватил одного юношу за шиворот. И что вы думаете, господа? Этот студент своей тросточкой хлестнул Трепова! До крови лицо рассек.

— И полковник не пристрелил молодчика на месте? — вознегодовал Скродский.

— Нет, сударь. Его бы на куски разорвали. Только прикрыл щеку, повернулся и с криком: "Господа, расходитесь!" — уехал.

— Трепова ударил Владислав Краевский, студент медицинской академии, — откликнулась Ядвига. — А такие тросточки в Варшаве теперь называют "трепувками".

— И у меня есть "трепувка", — похвалился Пянка. — Потом покажу.

Затем слушатели узнали, что руководители манифестации собрались в Паулинском костеле. Они раздавали людям флажки с польскими орлами, готовили факелы. Когда процессия двинулась из храма, уже смеркалось, но вечер был тихий, не морозный. По дороге попался воз, крытый брезентом. Тут сапожник Парадовский — заметьте, господа, сапожник — стащил с воза верх и водрузил большое национальное знамя с орлом и витязем. Когда стяг затрепетал над толпой, из тысяч грудей вырвался клич ликования.

— Ах, этого нельзя забыть! — взволнованно воскликнула Ядвига. — Сотни маленьких флажков разлетелись в толпе. Развернулись транспаранты с белым орлом, запылали факелы, алые отблески заплясали на знаменах, засияли на лицах и неудержимо устремились по улицам, погруженным в сумрак!

Трепов вернулся с эскадроном жандармов и преградил процессии путь. Зацокали по булыжнику копыта, засверкали сабли, и конные жандармы ворвались в толпу.

— Ах, что творилось! — снова вмешалась Ядвига. — Жандармы колотили саблями, к счастью плашмя, а люда накинулись на них с дубинками, древками знамен, камнями, кто что только успел ухватить.

— И кто же одержал верх в этом побоище? — не без иронии спросил Скродский.

— Сударь! — вскрикнул Пянка. — Что такое победа?! Вооруженные конные жандармы рассеяли беззащитное шествие, но разве они победили? Нет! Победу одержали те, кто, несмотря на побоище, сохранил в сердце решимость продолжать борьбу и когда-нибудь, пусть даже не скоро, добиться торжества! А эту решимость доказали последующие события.

И он снова стал описывать, как на другой день по городу поползли самые невероятные слухи. При столкновении было немало избитых и раненых, около десяти человек арестовано. А говорили, будто есть и убитые, и число их в устах людей непрерывно возрастало. В городе многие надели траур. Передавали, что ночью толпа нападет на ратушу, отобьёт арестованных. Полиция, жандармерия и войска были наготове.

А "красные" решили повторить манифестацию, придав ей характер общенациональной процессии. Сотни агитаторов рассыпались по городу, созывая всех в Кармелитский костел, на панихиду. После траурного богослужения толпа, все разрастаясь, направилась ко дворцу наместника. Не могли ее остановить даже казачьи нагайки. Множество людей собралось с пением польского гимна и у Бернардинского костела. Семь раз казаки нападали на толпу, но их всякий раз отбивали камнями и кирпичами.

Но вот из костела вышло похоронное шествие. Толпа примкнула к процессии. Казаки преградили путь и избивали всех пытавшихся прорваться. Впереди шествия рослый мужчина нес большое деревянное распятие. И случилось так, что он прикрылся от шашки крестом. Удар казака обрушился на распятие.

Тут оратор приостановился.

— Милостивые паны, хочу быть объективным и должен отметить, что говорят по-разному: одни — что распятие было только немного повреждено, другие — что оно было разрублено. Признаюсь, я лично этого не видел.

— Конечно, разрублено! — воскликнула Ядвига. — Как вы можете сомневаться?

— А я сомневаюсь, — упрямо оспаривал Пянка. — Есть очевидцы, засвидетельствовавшие, что отрубили только терновый венец и правую руку Христа.

Но Ядвига возражала:

— Все подтверждают — крест был переломан. Разве вы, пан Пянка, не видели сотни его изображений — на плакатах, воззваниях, медальонах, значках?! Если не видели, пожалуйста!

Она отстегнула с груди значок, изображавший разрубленное надвое распятие, и подала Пянке. Заинтересовались и Скродский с юристом.

— Это символ страданий всей нации! — взволнованно произнесла Ядвига. Слезы засверкали у нее в глазах.

Пянка признал — во всяком случае, крест этот играет большую роль в возбуждении умов. Потом он продолжил рассказ о схватке у Бернардинского костела и о прискорбном финале манифестации на узкой улице Краковского предместья. Здесь скопилось множество людей, на них напирали казаки и приведенная генералом Заболоцким пехота. Отовсюду, даже из окон, на солдат обрушивался град камней и кирпичей.

— Сам Заболоцкий получил кирпичом по спине! — весело сообщила Ядвига. У нее раскраснелись щеки, загорелись глаза. Ведь она все это видела, сама металась с толпой, а потом с множеством людей оказалась в подъезде одного дома.

Выход с улицы забило несколько извозчичьих пролеток, давка увеличилась. Солдаты рвались вперед, а толпа осыпала их руганью, проклятьями, издевательствами, забрасывала камнями и всем, чем попало.

Потеряв терпение, Заболоцкий пригрозил, что прикажет открыть огонь. Защелкали ружейные затворы, но никто не верил, что генерал прикажет стрелять по безоружной толпе. Заболоцкий повторил угрозу. Толпа ответила проклятьями и булыжниками.

— И вот, милостивые паны, произошла жуткая вещь, — рассказывал Пянка. — Заболоцкий скомандовал: "Пли!" Грянули выстрелы, зазвенели оконные стекла, посыпалась штукатурка, послышались вопли, все бросились врассыпную. Я сначала даже не понял, что произошло. Волной бегущих людей меня закинуло в переулок. Прижавшись к воротам, я следил за происходящим.

— А я какие ужасы пережила! — вскричала Ядвига. — Вообразите — у самых моих ног упал ученик реальной гимназии. Пуля угодила ему прямо в голову. Брызнула кровь. Я чуть не лишилась сознания.

Скродский побледнел.

— Ах, Ядзя, — едва вымолвил он дрожащим, укоризненным голосом. — И надо же было тебе впутываться в эти уличные бесчинства! Разве там место для воспитанной девушки? Тебя могли застрелить, как этого несчастного юнца.

Но Ядвига взглянула на отца с удивлением и возмущением:

— Папа! Каждый патриот был обязан участвовать в манифестации! Именно этого и требовало хорошее воспитание.

Скродский подумал: да, не так-то легко будет столковаться с дочерью…

— Сколько убитых? — спросил юрист.

Но Пянка, пропустив вопрос мимо ушей, продолжал рассказ. Итак, когда рассеялась толпа, ушли и солдаты. Люди снова стали собираться — мужчины кричали, ругались, женщины рыдали. Подбирали раненых и мертвых. Сколько их было — трудно сказать. Хоронили пятерых, однако разнеслись слухи, что убитых значительно больше, только некоторые трупы куда-то спрятали или побросали в реку.

Когда весть о трагедии облетела город, на улицы хлынули еще более многочисленные толпы. Все пылали жаждой мести. Власти переполошились. Казалось — немедленно вспыхнет восстание, а войск было мало.

В тот же вечер собралась делегация горожан, которая должна была обратиться к наместнику, князю Горчакову. Но какие требования предъявить ему, никто толком не знал. Здесь были представители различных слоев населения: домовладельцы, духовенство, ремесленники, литераторы, военные, промышленники, врачи, адвокаты, купцы, банкиры — всего четырнадцать человек.

— Сейчас покажу вам портрет одного из них. — Ядвига побежала к себе в комнату и сразу же вернулась. В руке у нее была фотография рослого, курчавого мужчины с подстриженными усами. Он сидел в фартуке, засучив рукава, и подбивал сапог.

— Это — сапожник Станислав Гишпанский, — пояснила Ядвига. — Он смело бросил прямо в лицо наместнику Горчакову обвинение, что тот сам дал знак избивать людей, как скотов. Вот какие патриоты выросли в серой массе ремесленников!

— Да, — поддержал Пянка. — Гишпанский сразу стал самым популярным варшавянином. За несколько дней по городу разошлись тысячи подобных фотографий.

Скродский, равнодушно взглянув на снимок, молча подвинул его Юркевичу.

Делегация добилась всего лишь разрешения беспрепятственно похоронить второго марта пятерых погибших.

Вся польская столица облеклась в траур. Черные креповые повязки, ленты, банты, вуали стали непременной принадлежностью женского и мужского наряда. Чтобы еще подчеркнуть эти скорбные знаки, края повязок, лацканы, поля шляп обшивались белой тесьмой. В креп облачились даже куклы в витринах, манекены в салонах мод и в парикмахерских. Варшава была потрясена экзальтированной, почти театральной скорбью.

За два дня до похорон город жил почти без власти. Полиция не показывалась. Порядок поддерживали "национальные констебли", главным образом студенты и гимназисты в школьной форме с траурной перевязью на левой руке и с номером на фуражках. Их было полно всюду. Все повиновались им без возражений.

— Кто не наблюдал этого, не может себе представить, сколько благородства было в том, что люди безоговорочно подчинялись приказаниям какого-нибудь юноши, почти мальчика. Говорят, один пожилой господин воскликнул: "Ей-богу, прикажи этот мальчуган меня выпороть, я бы безропотно сам лег на землю".

А внезапно повеселевшая Ядвига передала анекдотический эпизод. Идет юный констебль по улице и слышит шум в одной квартире. Заходит — муж с женой ссорятся, чуть не в волосы друг другу вцепились. "Как не стыдно, — укоряет он, — ссориться в день любви и единения всех соотечественников!" "Действительно, — вскричали оба, — я полька, ты поляк — чего же ссориться!" И бросились друг другу в объятия.

Второго марта, в субботу, с утра появились воззвания делегации: "Во имя любви к Отчизне, во имя священного, драгоценнейшего долга каждого из нас, обращаемся ко всем жителям города — воздаваемую жертвам честь во время погребения их останков ознаменовать величайшей серьезностью и спокойствием. Варшавяне, услышьте эти слова ваших братьев!"

— Это воззвание потребовалось, — пояснил Пянка, — потому что в городе распространялись самые противоречивые слухи. Одни утверждали — крайние "красные" сплачивают цехи, вооружают рабочих фабрики Сольца ножами, топорами, железными штангами… Воспользовавшись тем, что власти растерялись, полиция попряталась, а войск немного, они налетят, как вихрь, захватят замок, цитадель, изгонят угнетателей. Другие, наоборот, нашептывали — власти воспользуются огромным стечением людей на похоронах и устроят невиданную бойню, чтобы раз и навсегда покончить с беспорядками и манифестациями. Многие исповедовались, составляли завещания, готовились к смерти.

Утро было спокойное, солнечное — настоящее утро ранней весны. Густые толпы запрудили улицы. Все в глубоком трауре, женщины — под длинными черными вуалями, мужчины — с креповыми повязками и лентами. У домов развевались флаги, с балконов свешивались ковры с черными и белыми крестами. В торжественной тишине скорбно раздавался перезвон с костельных башен.

В костеле св. Креста панихиду служил сам архиепископ Фиялковский и все высшие церковные сановники. Пянка и Ядвига попали в храм, всё видели и теперь взапуски делились воспоминаниями.

— Когда я вошла в святилище, — дрожащим голосом говорила Ядвига, — то почувствовала себя словно на том свете. Весь костел обит черным плюшем и крепом. На мрачном фоне скорбно мерцали свечи и люстры. Посреди костела, как престол, возвышался огромный катафалк, покрытый черным бархатом с серебряной эмблемой, а на нем — гроб… В четырех углах храма — такие же катафалки, и на каждом — гроб с телом мученика. Катафалки завалены цветами, а гробы — лавровыми ветками и терновыми венками. Какая проникновенная мысль, какой символ страждущей отчизны!

— Все эти драгоценные ткани и украшения — дары варшавских купцов и лавочников, — пояснил Пянка. — Скажу вам, господа, что простые варшавские обыватели оказались куда патриотичнее аристократов и дворянства.

— Что они могут потерять, эти мещане? — иронически спросил Скродский. — Это самый беспокойный, бунтарский элемент. Не на них ведь держатся государственные и общественные устои.

Ядвига укоризненно и почти злобно посмотрела на отца. А Пянка продолжал:

— Замечательно выступали и артисты. Музыкальный институт исполнил "Реквием" Стефани.

— И лучшие солисты оперы! — добавила Ядвига. — Великолепно прозвучал голос Матушинского!

— А Добрский, а Стольпе! — дополнил Пянка.

— Чудесно пел и Келлер! — восхищалась Ядвига. — А какое зрелище являло само духовенство: три епископа, сверкающие серебром и золотом, пурпур и фиолетовое облачение каноников, береты, сутаны и ризы ксендзов!

Пянка улыбнулся:

— Признаюсь, я не религиозен. Но эта церковная процессия выглядела импозантно. Всего интереснее было наблюдать за монахами. Белые, коричневые, черные, бородатые, бритоголовые, со своими капюшонами, поясами, веревками, четками и ладанками, все эти бернардинцы, капуцины, кармелиты, доминиканцы — откуда мне их знать! — и монахини в своих широких платьях, накидках и платках! Словно все средневековье вышло из глубины столетий, чтобы принять в могилу мучеников.

— А видели вы, пан Пянка, как на Королевской улице в шествие влились все варшавские цехи с хоругвями, перевязанными черным крепом?

— Видел, панна Ядвига. Видел и знаменитую хоругвь ювелиров 1831 года с белым орлом на алом фоне — его в тот день прикрыли крепом.

— Ах, что это было за волнующее зрелище! — восклицала Ядвига.

Глаза у Пянки засверкали.

— Скажу вам, господа, что эти пять жертв сделали для революции больше, чем самая пылкая агитация. Ведь в процессии участвовали не только католики: шли лютеранские и кальвинистские пасторы, шли еврейские раввины! Гробы несли шляхтичи и ремесленники — за эту честь боролось множество желающих. Не было еще подобного единства в польской нации. По меньшей мере полтораста тысяч сердец бились в унисон, пылая одним порывом — пожертвовать собою за вольность отчизны!

— Ах, это был прекрасный день! — не умолкала Ядвига. — Масса солнца, тепло, небо синее, а город утонул в глубокой скорби. Только поминальное пение печально отдается среди каменных стен да перезвон колоколов плывет в поднебесье. О, если бы этот звон предвещал воскресение родины из мертвых!

Скродский и юрист молчали в задумчивости, а Пянка направился к дверям, обещая принести кое-что любопытное. Минутку спустя он возвратился, опираясь на тросточку и держа в руке сверток.

— Перед вами, милостивые паны, "трепувка". — Помахав палочкой, он сунул ее юрисконсульту. Потом развернул сверток и разложил груду всяких фотографий, листовок и брошюр.

— Вот Трепов с перевязанной щекой, а это — снимки пяти убитых после судебной экспертизы.

Трупы были сняты так, чтобы выделялись раны и запекшаяся кровь. Скродский брезгливо оттолкнул снимки, Ядвига прикрыла рукой глаза, только Юркевич рассматривал снимки с любопытством. Скродский заинтересовался фотографиями погребальной процессии. Дочь объясняла, какие здесь изображены места, какие детали.

— А это что за сцена? — спросил он, вглядываясь в господина, обращавшегося с балкона к толпе.

— Тут уже сцена из следующего акта, — пояснила Ядвига. — Седьмого и восьмого апреля события были еще печальнее. Это выступает граф Андрей Замойский, председатель "Земледельческого общества", перед манифестацией, протестующей против закрытия общества.

Взглянув на фотографию, Скродский заметил:

— Не похоже, чтобы пан граф был охвачен бурным порывом.

— Совершенно правильно, сударь, — подтвердил Пянка. — Насколько мне известно, пан Замойский вышел на балкон с чрезвычайной неохотой. Вообще господа "белые" из "Земледельческого" только и совали палки в колеса революционного движения и охотно приостановили бы его совсем. Они не заслужили жертв, принесенных восьмого апреля. Закрытие "Общества" мы использовали лишь как повод для протеста против царского вмешательства в польские дела, против любых ограничений нашей культурной, общественной и политической жизни. Я, к сожалению, не был очевидцем происшествий седьмого и восьмого апреля — тогда уже уехал в Вильнюс. Подробнее могла бы рассказать панна Ядвига.

Но Скродскому уже наскучили разговоры о страшных беспорядках, которых он не одобрял и считал преступными кознями сорвиголов из лагеря "красных". Поэтому он попросил дочь лишь вкратце рассказать, что произошло в те дни и не рисковала ли она снова своей жизнью.

Да, и на этот раз жизнь ее подвергалась опасности. Под вечер восьмого апреля толпа увлекла Ядвигу на Сенаторскую улицу, где грянул первый залп. Она видела, как человек, обливаясь кровью, хватаясь за стену, рухнул на тротуар. Слышала, как гремела пальба и в других местах. Была свидетельницей страшных сцен, когда конные жандармы и казаки топтали и рубили людей. Ярость толпы была так велика, что многие разрывали одежду, обнажая грудь навстречу пулям, саблям и нагайкам.

— Беглецы увлекли меня на отдаленную улицу, — рассказывала Ядвига. — Уже совершенно стемнело. Я спешила домой. А тут над замком со страшным шипением, с искрами взвились к небу ракеты. Красным заревом они заливали небо и город. Я сосчитала — их было двенадцать. Сразу же загрохотали пушки. По улицам рысью, во весь опор, с бряцанием и топотом помчались военные отряды. Хорошо, что я была в закоулке. А то бы на месте растоптали… Всех охватил ужас. Бросились бежать как сумасшедшие. Домой я добралась полумертвая от усталости и страха.

С искаженным лицом, широко раскрыв глаза, слушал ее отец.

— Сколько убитых? — спросил юрист.

Отвечал Пянка:

— По приблизительным подсчетам около двухсот, а скорее всего — больше. Раненых никто не считал.

А Скродский пришел в себя и вместо того, чтобы радоваться, что дочь осталась целой и невредимой, принялся ее отчитывать:

— Где твой ум?! Взрослой ли, воспитанной девушке вместе с головорезами нарываться на скандалы? Рисковать здоровьем и жизнью?! Отныне без меня ты из дому — ни на шаг! Кончено с этими патриотизмами, революциями!

Ядвига нахмурила брови, сверкнула глазами и неожиданно звонко расхохоталась.

Скродский в замешательстве поглядел на дочь, допил кофе, неуверенно добавил:

— Слава богу, у нас в Литве еще нет этих безумств. Хлопоманов, правда, достаточно, но пока нигде не пытались спровоцировать правительство подобными сумасбродными манифестациями.

— Так вы не знаете, милостивые паны, — громко провозгласил Пянка, — что случилось недавно в Вильнюсе? Мы в кафедральном соборе организовали первую манифестацию, спели гимн. Были аресты… Мне самому едва удалось скрыться. Триста вильнюсских дам отправились к генерал-губернатору, устроив первую демонстрацию протеста. Сейчас уже и Вильнюс кипит! Вскоре закипят Каунас и Паневежис. Для нас с панной Ядвигой это дело чести. Патриотические чувства вспыхивают и в литовских сердцах!

Устало вставая из-за стола, Скродский не удержался:

— Европа осудит ваши безумства. Или, еще того хуже, высмеет вас, выступающих с голыми руками против могущественной империи!

— Она уже осудила, — отрезал Пянка, — только не нас, а кровавого деспота Александра Николаевича.

Он порылся в своем свертке и вытащил номер "Колокола".

— Послушайте, что пишет в Лондоне Герцен, этот глашатай совести лучших людей Европы в своей статье "Матер Долороза". "Что за величие, что за поэзия… от женщин, одетых в траур… до этой средневековой картины — толпы, коленопреклоненной у подножия Мадонны, перед зверьми, перед бессмысленной стихией убийства! Читали вы это, Александр Николаевич? Таких ужасов вы не найдете в балладах Жуковского. Если все это сделано помимо вашей воли, обличите виновных, укажите злодеев, отдайте их на казнь или снимите вашу корону и ступайте в монастырь на покаяние: для вас нет больше ни чистой славы, ни спокойной совести. Вам достаточно было сорока дней, чтобы из величайшего царя России, из освободителя крестьян сделаться простым убийцей, убийцей из-за угла! Кровь выступает обвинительными пятнами сквозь лучи славы: но слава, залитая кровью, подло пролитой, тухнет навсегда. Да, подло, я не обмолвился…"

Пянка быстро сложил свои бумаги, и все разошлись, взволнованные, не нарушая молчания.

 

XXIII

Вернувшись в родные места, Ядвига сразу начала внимательно приглядываться, что здесь произошло нового. И день ото дня все более мрачнело ее лицо, все чаще между бровями прорезалась суровая морщинка.

Прежде всего она осмотрела сад, парк и постройки. Однажды после обеда за гумном набрела на дальний навес с корытами и пучками розог. Страшная догадка обожгла ее. На сеновале возился кучер Пранцишкус. Она принялась его расспрашивать, что это за странное устройство и для чего предназначено. Неохотно пустился кучер в разговор с паненкой. Он за два года тоже как будто изменился. В конце концов Ядвиге удалось развязать ему язык. И принялся Пранцишкус рассказывать такое, что грудь наполнилась ужасом. Она узнала, каковы обязанности ката Рубикиса — Рыжего, как надругались над Евуте Багдонайте, услышала о споре между крепостными и паном Скродским, о страшной экзекуции, о том, как обездоливает крестьян поместье и какая невыносимая нужда царит в деревнях.

— Нет нигде в этой жизни счастья, паненка, — говорил Пранцишкус, — но уж такого бедствия и тиранства, как у пана Скродского, извините, барышня, за прямое слово, больше нигде не сыщешь.

Больно было Ядвиге выслушивать эти слова о своем отце, да еще из уст дворового! Два года назад она не стерпела бы такой наглости, но теперь иные времена, и мыслит она уже по-иному. Дворовый и крестьянин должны стать союзниками в великой битве за свободу отчизны. Их нужно готовить к борьбе, угасить в их сердцах озлобление, стереть память о вынесенных обидах и вместо этого зажечь дух доверия и единения всех сословий, мысль о переустройстве общества.

— Да, Пранцишкус, трудно жилось крепостным, — утешала его Ядвига, — но, видишь, — крепостное право уже уничтожено. Еще год-другой, освободим отчизну, и жизнь улучшится.

— Ярма крепостного нет, а плети оставили, — повторял кучер. — Крепостное право, говорят, царь упразднил, а розги, видать, нам самим придется уничтожать, — добавил он, глядя куда-то через плечо собеседницы.

— Как это — самим?! — не поняла Ядвига.

— Да так: катов и приказчиков — на сухой сук, а розги — в печь на растопку…

Ядвига изумленно глядела на кучера. Глубоко вкоренившееся чувство барской неприязни к слугам всколыхнулось в сердце.

— Какой ты стал злопамятный, Пранцишкус! Удивляюсь, что еще служишь у моего отца, а не связался с теми молодчиками, которые убежали из поместий и на людей нападают в корчмах и на больших дорогах, — сверкнув глазами, упрекнула Ядвига.

— Нападают на панов и на жандармов, урядников, — поправил ее Пранцишкус. — Я терпеливый. Обожду. Будет мятеж — возьму косу, стрелять-то я не умею. Потом получу землю и заживу без всяких панов на шее.

— Это ты правильно рассуждаешь, — похвалила Ядвига. — Когда восстанем, так уж все пойдем — крестьяне и паны, чтобы драться за вольность отчизны.

Но Пранцишкус равнодушно махнул рукой:

— Не знаю, какая там вольность отчизны, паненка. Мы головы свои будем класть, чтобы землю добыть и чтобы человеку спокойно ее обрабатывать. Не желают больше крепостные с голодухи подыхать и под розги ложиться. Вот за что головы сложим.

— А чтобы жизнь поправить, нужна и власть получше. Царская власть всех угнетает.

— Не всех. Панов небось не трогает. Говорите, паненка, что и паны забунтуют? С чего бы это? Слышал я в местечке — один перекати-поле людям втолковывал, будто паны хотят панщину вернуть. Для того и восстанут. Теперь всякого наслушаешься.

Долго еще объясняла Ядвига цель готовящегося восстания, но Пранцишкус был непреклонен: панам бунтовать и кровь свою лить нет расчета.

После разговора с кучером Ядвига убедилась: привлечь крестьян к восстанию можно только надеждой на землю, помещики, подобные ее отцу, вырыли пропасть между дворянством и простым людом, и потребуются очень большие усилия, чтобы эту пропасть заровнять. Уже теперь агенты правительства сеют в народе недоверие к дворянам, будто бы желающим восстановить крепостное право.

Пянка, погостив несколько дней, уехал по своим делам. Ядвига почувствовала себя более свободной, могла посвящать больше времени домашнему обиходу и начала готовиться к своей задаче — сблизиться с крестьянами и соседними помещиками. С дворовыми Ядвига и прежде неплохо ладила. Ей нравилось болтать и резвиться со слугами и работниками. Лакей Мотеюс, садовник Григялис, кучер Пранцишкус, горничная Агота, экономка, стряпуха и кухонные девушки — все любили ее за живой нрав и прощали неумышленные проказы. Теперь нужно было обновить прежние отношения, придать им иной, более серьезный характер.

По вечерам, запершись в своей комнате, Ядвига вспоминала беседы с Пранцишкусом и другими дворовыми и с изумлением замечала немало противоречий и путаницы в собственных чувствах и мыслях. Она понимала положение вещей, но ей нужно было вынуждать себя спокойно выслушивать обидные, а то и наглые замечания и рассказы кучера и других слуг. Все-таки она была панной из поместья, дочерью пана Скродского. Кровь леденела, когда она слышала и видела, сколько ненависти накопилось у этих людей против отца, который так ев любит! Иногда она еле удерживалась, чтобы не отвесить пощечину Пранцишкусу за то, что он многозначительно отмалчивался или бесцеремонно отворачивался, равнодушно блуждая взглядом по сторонам, словно не замечая паненки.

Однако Ядвига умела владеть собою. Резкость и наглость дворовых она старалась обращать в шутку и, оставшись одна, силилась разобраться, где корни их неприязни. А причину найти бывало нетрудно. В Варшаве Ядвига много читала и слышала о положении хлопов и об их отношениях с панами. Здесь, в отцовском поместье, она обнаружила живые иллюстрации к прочитанному, Ядвига очень любила "Дзяды" Мицкевича. А разве засеченные в Рубикисовых корытах крепостные не взывают словами Ворона из "Дзядов":

Но Ядвиге доступно милосердие. В Варшаве она не просто проявляла интерес к общественным и патриотическим делам, но откликалась на них с экзальтированной, сентиментальной чуткостью. Представляя себе житье крепостных, вспоминая навес с корытами и все услышанное, Ядвига горестно вздыхает, глаза наполняются слезами. Нет, она и впредь не станет избегать ни Пранцишкуса, ни других дворовых. Она хочет все разузнать, ко всему быть готовой.

Самыми близкими Ядвиге людьми были Агота и новая горничная Катре. Агота постарела, еще больше рас" полнела, но по-прежнему оставалась близка и мила Ядвиге. Ядвига вскоре подметила, что Агота взяла новенькую под свое особое покровительство.

— Агота, — спросила она однажды, — не родня ли тебе эта Катрите, что ты так о ней заботишься?

— Нет, панночка, не родня. Просто хорошая девушка, разве не правда?

— И мне так кажется — хорошая.

— И красивая, разве не правда? — улыбнулась Агота.

— Да, — согласилась Ядвига. — Ее как следует одеть, причесать — будет даже очень красивая!

Агота вздохнула и помолчала…

— Хочу я панночке сказать, только все не решаюсь. Неприятное это дело… Придется говорить и про пана, и про меня, и про Катрите. Я бы и дальше терпела, но кое-что приметила. Не могу больше молчать. Да и вы, панночка, уж не малое дитя, ученая, много перевидали, поймете и простите.

С нарастающей тревогой выслушала Ядвига это вступление, невольно догадываясь о суш дела. Разве не знала она своего отца, разве рассказ Пранцишкуса о том страшном случае не подтвердил ее подозрений? И хотя она охотнее оставалась бы в прежнем неведении, но, скрепя сердце, убеждала Аготу все откровенно рассказать.

И Агота начала описывать, как пан Скродский ее в юности обездолил и погубил, а теперь хочет совсем от нее избавиться и из хором выжить. Потом — как пан увидал Катре и пленился ею, а управитель Пшемыцкий выполнил панскую прихоть — сделал девушку горничной. А на ней хотел жениться сосед Пятрас Бальсис, который теперь может отомстить пану Скродскому, как и Пранайтис за погубленную Евуте.

Терзаясь стыдом и гневом, слушала Ядвига рассказ старой горничной. Так вот каковы отношения между поместьем и народом в такое решающее для отчизны время! Если только Пранцишкус и Агота не клевещут по пустякам на ее отца… Но Ядвига чувствовала, что они говорят правду. А ближайшие дни показали, что в словах Пранцишкуса и Аготы не было поклепа.

Однажды утром Скродский проснулся в отвратительном настроении. Ночью одолевали тяжелые сны, какая-то тревога. Одеваться ему помогал по обыкновению Мотеюс, кабинет прибрала Агота. Он позавтракал в столовой с Ядвигой и Юркевичем. Был угрюм и неразговорчив. Ядвига видела, что отец нездоров, и посоветовала ему прилечь, а сама собралась с Аготой в Кедайняй за покупками.

Отправив дочь и Аготу, Скродский вышел прогуляться по саду. День был погожий, но настроение помещика не улучшилось. Возвращаясь в хоромы, он заметил, что Катре за деревьями выбивает коврики. У Скродского мгновенно ожили давно сдерживаемые желания, созрел план действий. Вернувшись в кабинет, он кликнул Мотеюса и распорядился.

— Я нечаянно пролил вино. Позови Катре, пусть вымоет пол. Я пойду прогуляться, до обеда не вернусь.

Он вышел. Немного спустя появилась Катре с ведром воды. Подоткнув юбку, она стала на колени и принялась счищать пятно. И не заметила, что вернулся Скродский, запер дверь, сунул ключ в карман и, подойдя к ней, стал следить за ее работой. Как только Катре его увидела, тотчас вскочила, чуть не перевернув ведро.

Пан поглаживал бородку, улыбался, вкрадчиво говорил:

— Ну, чего испугалась, девушка? Нехорошо своего барина бояться. Такой красавице я ничего плохого не сделаю. Садись сюда, побеседуем. Хорошо ли тебе в поместье? Никто не обижает?

Он сел у столика на диван, закинул ногу на ногу и указал девушке место рядом. Но Катре, оцепеневшая и перепуганная, не шевелилась.

— Подай мне вина, — приказал пан. — Налей в бокал.

Она выполнила приказание и бросилась к дверям. Не в силах открыть их, обернулась, прижалась к ним, готовая защищаться.

Но Скродский не торопился. Налил еще бокал, выпил, взял трубку, почмокал и сунул Катре:

— Выбей пепел и кончай убирать пол.

Спокойный тон барина ввел ее в заблуждение. Да кроме того, это было приказание о работе. А такие приказания надо выполнять.

Она выбила трубку и протянула пану. Тот взял, но схватил Катре за руку и сильно рванул к себе. Девушка не удержалась и упала на диван. В то же мгновение почувствовала руки пана на своем теле. Это придало ей новые силы. Как на пружинах, вскинулась она с дивана, да так стремительно, что локтем угодила пану в лицо. У Скродского из носа пошла кровь. Катрите метнулась к дверям, ведущим на веранду. Они были не заперты. Очутившись в саду, Катре кинулась в кусты и опрометью убежала в парк.

А Скродский призвал Мотеюса и остановил кровотечение мокрым полотенцем. Умывшись и приведя себя в порядок, не знал, на ком сорвать злобу. Жест девушки казался совершенно непроизвольным. Она, должно быть, нечаянно задела его локтем. Как глупо окончилось это приключение! Пан Скродский винил не столько Катре, сколько самого себя, что действовал неосмотрительно и напугал девушку. В другой раз будет осторожнее.

Лакей Мотеюс, догадавшись, кто именно раскровенил нос пану, доложил после обеда, что горничной нигде не найти. Скродский был озабочен, чтоб только не вышло опять скандала, как прошлой осенью из-за той сумасбродки! Он велел Мотеюсу и экономке хорошенько поискать эту девку. Все напрасно: никто ее не видел, никто ничего не знал.

К вечеру вернулись из Кедайняй Ядвига с Аготой. Сразу хватились Катре и вскоре узнали об ее исчезновении. Мотеюс рассказал Аготе, при каких обстоятельствах пропала девушка. Агота решила, что теперь у Ядвиги будет повод вмешаться в поведение отца. Когда стало темнеть, Агота привела Катре от Григялиса. Ядвига позвала их к себе и расспросила обо всем. Потом еще долго совещалась с Аготой.

На другое утро Ядвига после завтрака сказала отцу, что желает с ним поговорить по весьма важному вопросу. Скродский повел дочь в кабинет и приказал Мотеюсу следить, чтобы им не помешали. Усадив Ядзю в кресло, закурил трубку и, сев на диван, приготовился слушать. По блеску в глазах дочери он догадывался, что беседа будет не из приятных.

Сначала голос девушки дрожал, но она старалась преодолеть волнение, говорить спокойно, деликатно, с должным почтением к отцу.

— Папа, прежде всего согласись, что я уже не только совершеннолетняя, но и вполне зрелая женщина, которая может и должна совместно с тобой обдумывать и решать важные для нашей семьи вопросы, особенно, когда они связаны с общественными интересами.

— Милая Ядзя, — сдержанно отозвался Скродский. — Разумеется, ты уже не ребенок, но все же ты молодая, незамужняя женщина, и притом — моя дочь. Это полагает известные пределы твоей компетенции.

— Папа, я этих пределов не признаю. Будь жива мама, я бы, может, и не вмешивалась в некоторые вопросы, но теперь я обязана!

— Не стану спорить, — уступил отец. — Каковы же вопросы чрезвычайной важности?

— Отец, мы накануне решающих событий. Даже не накануне — события уже начались. На улицах Варшавы пролилась кровь. Вильнюс облекся в траур. Волна революционного патриотического подъема докатилась до Литвы! Мы не можем оставаться равнодушными!

Ядвига говорила с пылом и пафосом, усвоенными из варшавских воззваний и речей. Но Скродского это не трогало.

— Да, я слышал об этом от тебя и этого пана Пянки. Насколько могу судить по вашим словам, все эти события — дело рук строптивых сорванцов и хулиганов. Дело уличного сброда, подстрекаемого демагогами á lа Мерославский!

— Что ты, отец! — вознегодовала Ядвига. — Это акт готовности лучших сынов Варшавы отдать жизнь за свободу отчизны! Акт, скрепленный кровью невинных жертв! Наступают дни еще большего самоотвержения и подвига. Восстанут Польша и Литва. Все сословия — дворяне, ремесленники, крестьяне, мещане, — сыны единой матери, пойдут сражаться и умирать и завоюют вольность!

Долго еще Ядвига декламировала лозунги из варшавских прокламаций, пытаясь пробудить патриотические чувства в сердце отца. Но закоренелый себялюбец, холодный как лед, слушал с выражением безразличной скуки, нервно пощипывая свою седеющую бородку. Наконец он потерял терпение:

— Отлично, отлично! Пускай все сословия восстают со своими Мерославскими, Наполеонами, Гарибальди. Пусть восстанавливают Польшу от моря до моря! Но при чем тут я?

Тут уже вышла из себя и Ядвига:

— Отец! — возгласила она, злобно сверкнув глазами. — Твое поведение не достойно духа времени! Несовместимо с долгом гражданина-патриота! Оно унижает честь дворянина!

Скродский нахмурился и сердитым взглядом впился в дочь:

— Не будь ты моей дочкой, честное слово, велел бы всыпать тебе двадцать горячих.

Эти слова, как огнем, обожгли Ядвигу.

— Только и знаешь — розги! — крикнула она, вся пылая. — Ты крепостных своих держишь, как рабов, отдаешь их на растерзание приказчикам и палачам. Мало того — вызываешь еще жандармов и драгун на подмогу! А что ты творишь с девушками! Позор, позор, позор!.. За это тебя подвергли бойкоту соседи. Пранайтис со своими собратьями — откуда они взялись? Тучи мщения нависли над твоей головой! Грянет гром — и от тебя и от Багинай останется только кучка пепла. Ты разжигаешь галицийские страсти. И ты их дождешься, отец!

От этих слов дрожь пробежала по телу помещика. Он хотел было броситься, чтобы усмирить дочь, но, потрясенный ее последней фразой, бессильно поник в кресле. Галицийские события внушали ему суеверный ужас. А тут родная дочь предвещает ему возмездие, угрожает галицийской расправой! Трусливый, как все жестокие люди, он сидел, понурив голову, с погасшей трубкой в руках. Попытался все же иронизировать:

— Прелестно, прелестно… дочь в роли прокурора… Какой же ты потребуешь для меня кары?.. А может, разрешишь еще прибегнуть к помощи адвоката? Позволишь позвать пана Юркевича?

Дочь сделала презрительную гримасу:

— Юркевича? Этого лизоблюда? Да чем занимается здесь этот интриган? Это он толкает тебя на новые преступления. Выгони его, да поскорей!

— Чего же ты хочешь от меня, Ядзя? — снова спросил отец, но на этот раз мягким, почти молящим тоном.

— Прежде всего прекрати всякие споры с крестьянами, подпиши договоры на выкуп земли, предоставь им самые благоприятные условия, обеспечь слуг, отошли домой горничную, и пусть выходит замуж за кого ей угодно. Чем только можешь, помогай революционному движению.

Но у Скродского уже миновала минутная слабость. Эгоистические инстинкты ожили с прежней силой. Уступить хлопам? Ни за что! Отпустить Катре? Зачем? Скажем, что касается этой девки, в конце концов… Пусть пробудет хоть до осени.

— Любимая дочурка, — начал он вкрадчиво, сдерживая злость. — Чту твой юный энтузиазм и патриотизм. Когда пробьет решительный час, я также выполню гражданский долг. Только не вмешивайся в хозяйство и в мои дела с хлопами. Ты в этом ничего не смыслишь. Мне нужны ресурсы, чтобы сохранить имение не только в настоящее время, но и в будущем. Еще неизвестно, как на все это посмотрит твой братец Александр. Без его одобрения я хлопам хороших земель не уступлю. Могу обходиться с ними гуманнее, как ты требуешь, хотя и знаю, что в наше время без розги и дубины с мужиком не столковаться. Ну, ну, только не горячись опять! Посмотрим, подумаем… Вот все, что могу тебе пока сказать.

Ядвига готовилась еще возразить, но она прекрасно знала своего папеньку. Не следует истощать его терпение, а то можно вызвать взрыв бессмысленного упрямства. Тогда он нарочно будет делать все наперекор, Ядвига встала, поцеловала отца в щеку и вышла.

Скродский закурил трубку и остался сидеть, усталый, в глубокой задумчивости. Одержал ли он победу над дочерью? Как будто так, но по существу, наверное, нет. Дочь тверда и упряма. Она подпала под влияние этих новых революционных и гуманистических идей и от них не отречется. Примется их распространять, подыскивать единомышленников-конспираторов, следить и шпионить вовсю за каждым шагом отца. Не только не примирится с его взглядами, привычками, а начнет дерзить, спорить, устраивать сцены!

Скродский видел, что с приездом любимой дочери пришел конец домашнему покою. Как бы ни было со всем прочим, а хлопам он не уступит. Надо обеспечить будущность поместья, объединить хорошие земли, а потом уже составлять выкупную грамоту.

Вызвав юриста, пан Скродский попросил изложить, как идут дела с землей шиленцев. Юркевич заверил, что вопрос будет решен в пользу пана. Он уже нашел нужный подход и юридические основания, чтобы присоединить земли деревни Шиленай к имению. Он извлек планы и документы, собираясь ознакомить помещика со всеми деталями. Но, чувствуя усталость, Скродский просил его продолжать хлопоты, а отчет отложить до другого раза.

Пользуясь случаем, юрист вручил Скродскому изрядный счет. Сумма показалась Скродскому чрезмерной, но торговаться не позволял шляхетский гонор. Он обещал часть уплатить наличными, на остаток выдать вексель.

А Ядвига, запершись в комнате, раздумывала, что делать дальше. Разговор с отцом ее не радовал, но все-таки он не пройдет бесследно. Отец станет намного осторожнее. Да и в дальнейшем она не будет молчать, не постесняется возражать ему. Доброе имя Скродских надо очистить от всякой скверны! Нужно распространять патриотические революционные идеи, нужно пробудить и привлечь на свою сторону крестьян, нужно помочь в патриотических манифестациях — такие "нужно" Ядвига нанизывала, словно бусы.

В ближайшем будущем она познакомится с наиболее деятельными людьми здешних мест. Еще раз навестит Сурвилу и узнает, когда приедет из Петербурга Виктор. А кроме того, Пранцишкус упоминал о камердинере Сурвилы — Стяпасе. В Пабярже она повидает Шилингасов и ксендза Мацкявичюса, которого, говорят, терпеть не может ее отец.

Вечером она успокоила Аготу — все пойдет хорошо, Агота сохранит свое прежнее положение, Катрите пробудет здесь до осени, вчерашний инцидент не повторится, а осенью Катре сможет выйти замуж. Скродский больше не будет преследовать ее жениха.

Обнадежив Аготу, Ядвига задумывается. Сдержит ли она свои обещания? Надо их выполнить! Иначе может произойти непоправимое. Ведь, судя по рассказам Пранцишкуса и Аготы, у багинских крепостных иссякает терпение. Пранайтис со своей шайкой — устрашающий пример. В годы общественных и политических потрясений такие случаи — грозный симптом. Надвигающееся восстание поощряет отчаянных людей вроде Пранайтиса.

Много ли нужно, чтобы его примеру последовал и жених Катре!

Было уже поздно, но Ядвиге еще не хотелось спать. Закутавшись в халат, она вышла в сад. Как хорошо пахнут пионы и жасмин под ее окном! Цветы политы, дорожки подметены, чистый белый песок приятно шуршит под ногами. Это все Григялис и Катрите. Приятно чувствовать, что садовник и горничная не из холопского подобострастия заботятся об ее цветнике. Они оба любят ее, сочувствуют ей.

Ядвига идет по тропинке и садится на отдаленную скамейку. Отсюда хоромы видны как на ладони. Свет только в одном окне. Это — у Юркевича. Ядвига глядит на его окошко, и в ней закипает озлобление. Гнусная личность! А там, во флигеле, квартира Пшемыцкого. Еще один негодяй!.. Потом вспоминает приказчика Карклиса, ката Рубикиса. Какие бесчестные люди свили гнездо под крылом ее отца!

Уже поздно, но у Юркевича еще мерцает красное пламя свечи. Его окно, как дурной глаз, приковывает взгляд дочери Скродского.

Наконец и этот свет погас, и Ядвига с облегчением вернулась к себе в комнату.

 

XXIV

Подходил к концу второй месяц, как Пятрас Бальсис, покинув родное село, жил у дяди Антанаса в деревне Лидишкес. Привык к дядиной семье, к соседям, к работе. А работы было — не перечесть. Одна подгоняла другую, и конца-краю не предвиделось. После сева начались трудные дни вывозки навоза, потом взмет паров, боронование, приближались Ионинес — ночь Ивана Купала, вот уже на носу и сенокос. Если бывала передышка от полевых работ, то дядя все что-нибудь да придумает: то поправить где-нибудь фундамент, то канаву выкопать, то свезти в кучу камни с полей, то, когда высохнет вода, углубить пруд, то другую хоть и не обязательную, но нужную в хозяйстве работу.

Пятрас безропотно трудился от темна до темна. Работа была тяжелая, но зато кормила тетка на славу. Мясо — редкость в Шиленай — у дяди бывало на столе ежедневно, кроме постов — среды, пятницы, субботы. По средам и субботам, в малый пост, питались молочным: кроме забеленной крупяной или картофельной похлебки ели простоквашу, творог, иногда сыр. Сметану, масло и сушеные сыры тетка возила на продажу. Но и без того домочадцы были сыты. По пятницам — сухоядение, не только без мясного, но и без молочного. Зато получали селедку, подслащенное маковое молоко, постную кашу, крупяную похлебку или блины, искусно выпеченные на конопляном или льняном масле.

С соседями у Пятраса сложились хорошие отношения. Хозяева, их сыновья и дочери им не гнушались — хоть и бедняк, а все-таки племянник Антанаса Бальсиса. Батраки и работники его не чурались — пусть и родня богатею, а исполняет самую трудную работу, как простой работник.

Он особенно подружился с работником соседа Зубриса — Симанасом. Это был мужик лет двадцати шести, сын убогого бобыля, сызмала служивший у хозяев — сначала пастушонком, потом батрачонком, наконец — батраком. Со своим горемычным житьем Симанас уже настолько свыкся, что даже и не мечтал об иной доле. Более светлые или более темные дни в его жизни зависели только от того, попадался ли хозяин получше или похуже. У тех, что поприжимистей, он служил всего год, где привольнее — два, а то и три года, пока ему не надоест или другой не соблазнит маленькой прибавкой жалованья. Хозяева получше кормили сытнее, одежонку давали попристойнее, иногда не так неволили с работой, но, в конце концов, где бы он ни был, не менялось его положение наемного, чужого, случайного человека. Правда, он входил в число домочадцев, вместе со всеми садился за стол, хлебал из одной миски, исполнял одну работу с хозяевами и их детьми, а что одевался похуже, вставал пораньше, слышал слово погрубее — на это не слишком обращал внимание. Коли тут несладко, на будущий год перейдет в другое место. Они богатые, а я бедный, вот и все. Богатеи платят ему жалованье такое, какое заведено в этом приходе. Прежде давали меньше, теперь заработки вроде бы выросли. Не разберешь…

Справедливо ли оплачивается его труд — этот вопрос у него и не возникал. Порой случалось, что хозяин присвоит какой-нибудь полтинник из жалованья Симанаса, посеет меньше льна на его долю или шерсти отдаст не столько, сколько подрядились. Тогда между батраком и хозяином возникали горячие споры. Хозяин или хозяйка старались уговорить, будто так и было условлено или что это вычет за причиненный ущерб, невыполненную работу или иной проступок. Симанас, зная, что хозяева понапрасну его притесняют, становился злым и упрямым до грубости. Уходя, грозил божьим наказанием, да и у него в сердце рождались мстительные чувства. При случае он сумел бы припомнить обиду…

Симанаса и сблизила с Пятрасом хозяйская несправедливость. Вывозили навоз. На третий день пошел дождь, тяжело груженные возы застревали на дороге, а то и в поле. Мужики сердились, ругали и хлестали лошадей, да и сами надрывались, плечами подпирая задки или подталкивая воз, чтобы помочь лошади.

Большинство хозяев Лидишкес вывозило удобрения по старинке — на одноконных повозках с необиты ми деревянными колесами. Только Бальсис с прошлого года завел парную, кованую повозку, а в этом году, чтоб не уступить Бальсису, такую же приобрел и Зубрис. Работа с ней спорилась быстрее, но зато было труднее, особенно в дождь. Тяжело приходилось с громоздкими колымагами, а больше всего доставалось Пятрасу и Симанасу. И вышло так, что Симанас задел за камень и испортил ступицу с железным ободом. Зубрис разразился упреками и угрозами:

— Испортить кованую ступицу! Как ездишь — ослеп, что ли! Сколько придется кузнецу уплатить? Удержу из жалованья, в другой раз будешь знать!

Напрасно оправдывался Симанас, что повозка, соскользнув в наполненную водой колею, угодила на булыжник, что он тут ни при чем, коли край ступицы треснул и погнулся обруч. Хозяин орал, что высчитает за поправку колеса.

Пятрас Бальсис видел все и не удержался, чтобы не вмешаться:

— И впрямь, дядя, зря серчаете. Симанас не виноват, на работе всяко бывает. Если что испортится, то уж поправлять должен не батрак, а хозяин.

Зубрис смерил Пятраса злобным взглядом:

— Скажи на милость, какой мудрец! Откуда ты такой выискался?..

Но браниться с родичем Бальсиса он пока что не собирался, а Симанас ответил Пятрасу широкой душевной улыбкой:

— Спасибо на добром слове. Уж не впервой хозяин придирку ищет. Вижу — трудный выйдет с ним разговор, как год кончится.

Так завязалась их дружба.

Из хозяйских сынков больше всего расположения Пятрасу оказывал Адомелис Вянцкус. Был это парень среднего роста, лет двадцати пяти, незавидного здоровья, бледный, с конопатым и грустным лицом. Среди сельской молодежи Адомелис не блистал ни силой, ни бойкостью языка. Обычно сдержанный и неразговорчивый, он не избегал, однако, увеселений с песнями, плясками и играми. Молча наблюдая за остальными, он угадывал общее настроение и знал, какую песню завести, какую затеять игру или пляску, чтобы всем стало приятно и весело. За это его все любили. Отсутствие Адомелиса замечали сразу. Бывало, — прискучат песни и игры, все спрашивают друг у друга:

— Ну, что теперь?..

Кто предложит одно, кто — другое, ни то ни это не понравится, все спорят и сетуют:

— Ах, нет Адомелиса…

А когда Адомелис здесь, то, не спросясь, вдруг затянет звонким голосом такую песню, что все как один напрягают глотки, даже глаза блестят. Или же Адомелис крикнет:

— Эй, девчата, "Кубилас"! А теперь "Вовертинис"! — И парни и девушки пускаются в пляс, будто только и ожидали этого призыва.

Адомелис умел читать и писать, любил песни и книжки, интересовался, как жили в старину, как живут в чужих краях, и, может, благодаря этому быстро нашел общий язык с Пятрасом. Узнав, что к Бальсисам приехал родич из дальнего прихода, из панских барщинников, Адомелис, дождавшись воскресенья, навестил Бальсисов — посмотреть на приезжего и расспросить про житье в их сторонке. Пятрас ему понравился, он сразу смекнул, что этот рослый, крепкий парень превосходит здесь многих не только силой, но и умом.

В следующее воскресенье Адомелис привел Пятраса к себе и показал свою полочку. Пятрас увидел все те же "Месяцесловы", "Полезную книжку про пчел", "Поучения о садах", "Указания, как хмель выращивать", "Жития великих военачальников", "Песни жемантийские". Адомелис любил свои книжки и гордился ими. Доставал с полки то одну, то другую, осторожно смахивал пыль, листал и все расспрашивал Пятраса, есть ли у него такая. В то же время старался выведать, что читал Бальсис, что ему больше всего понравилось, где купил книги.

Перебирая свои богатства, Адомелис не выпускал из рук два "Месяцеслова". Он раскрыл один из них и несмело обратился к Бальсису:

— А ты читал такую — вроде как бы сказку? Ай, до чего красиво! Послушай.

Пятрас охотно согласился. Коли красиво, отчего же не послушать! Они сели в углу между окнами, и Адомелис начал дрожащим голосом:

Пятрас усмехнулся: "Аникшчяйский бор"! Не раз он и сам, и с Катрите читал эту "сказочку". Однако ничего не сказал, а слушал. Адомелис красиво отчеканивал строки, то повышая, то понижая голос, замедляя и ускоряя чтение. В особенно понравившихся местах поглядывал восторженными глазами на Пятраса, и тот одобрительно кивал головой. Адомелис снова углублялся в книжку.

Перед их глазами развертывались прекрасные картины леса, полные жизни, красок, звуков и запахов, вызывая восхищение, радость и грусть. И не один уже Аникшчяйский бор, но словно вся Литва с ее чудесным прошлым и убогим настоящим отзывалась в этих поразительных строках.

Горестно дрогнул голос Адомелиса при последних словах:

Некоторое время оба молчали. Потом Адомелис, придя в себя, изменившимся, твердым голосом повторил:

— Та сила, что лес изгрызла, истоптала, упав на сердце мне, и песню мне сломала… Понимаешь, Пятрас, что это за сила? — лукаво прищурившись, спросил он Бальсиса.

А Бальсис, стиснув большой кулак, в свою очередь ответил вопросом:

— А чей это был лесничий, что до крови избивал люден кулаком? Это — все та же сила, Адомас. Ничего… Найдется сила еще почище. Она и ту одолеет.

Довольный Адомелис сложил книжки на полку и предложил гостю осмотреть сад и пчел.

В тот день Пятрас познакомился и с сестрой Адомелиса — Юлите, миловидной русоволосой девушкой, очень напоминавшей Катре Кедулите. Той, видно, приглянулся гость. Она все время вертелась возле брата с Пятрасом то у светлицы, то во дворе, то в саду, потчуя их квасом, вставляя словечко в их разговор, и украдкой ласково поглядывала на гостя.

Поселившись у дяди, Пятрас не забыл про Катрите. Не выходила она у него из головы ни на работе, ни на отдыхе. Что Катре делает? Помнит ли его, не покушается ли на нее Скродский, не гоняют ли ее на барщину, не наказывает ли ее отец? Такие мысли все время беспокоили его. Теперь Юле еще живее напомнила Пятрасу Катре. Чем смелее вертелась кругом Юле, многозначительно заглядывая ему в глаза, тем мрачнее становилось лицо Пятраса. Его приглашали зайти в следующее воскресенье, но он с горечью ответил:

— Непривычен я к светлицам. Нам, барщинникам, курные избы милее.

— Так, верно, девушки вашего края дымом и копотью покрыты? — пошутила Юлите.

Бойкие слова хозяйской дочки задели Пятраса, но он не нашелся, что ответить.

— А ты с виду не закопченный и дымом не пахнешь, — не унималась проказница.

Пятрас сердито усмехнулся:

— Что же… Пока у королевских батрачу, дым выветрился, но кости ломит не хуже, чем на барщине.

Адомелис вспыхнул и на прощание застенчиво заглянул Пятрасу в глаза.

После ухода гостя отец спросил у дочки:

— Так каков барщинник? Похоже — сильный парень!

— А что за человек! И ученый, как наш Адомелис. А то и побольше, — нахваливала дочка. — Только, видно, упрямец.

Отец покосился и сердито заворчал:

— Ты у меня смотри!.. Тебе не пара… Пусть и племянник Бальсиса — с барщинниками родниться не собираемся.

Юле зарделась ярким румянцем. Не проронив ни слова, вышла из хаты.

Установилась ясная погода. Крестьяне села Лидишкес готовились к большой страде — сенокосу. За несколько дней до условленного срока хозяева начали собираться. Надо было осмотреть косы, отыекать заброшенные с прошлого года оселки, смастерить бруски.

После обеда по всему селу раздавался стук отбиваемых кос. На каждом дворе в саду, в тени деревьев, на чурбаке, пне или скамеечке сидел сам хозяин и, оседлав вбитую в землю или в деревянный треножник небольшую наковальню, называемую бабкой, придерживая левой рукой разложенное на бабке лезвие, правой отбивал косу. От времени до времени он слюнявил молоток и ровными, мерными ударами бил по узкому лезвию, следя, чтобы оно не сбивалось на сторону и не крошилось. По всей деревне раздавался жесткий, сухой стук. Казалось, будто неисчислимое множество дятлов бьют железными клювами по крепкой, окаменевшей коре. Временами кое-где раздавался звон косы, затачиваемой на оселке или бруске.

Оселки — узкие, длинные каменные точила — держались многие годы, но бруски приходилось ежегодно изготавливать наново. В дальнем углу двора или сада над огнем, распространяя острый смрад, кипел котелок смолы, смешанной с дегтем. Когда вскипала смола, туда сыпали мелкий песок и застывающей кашицей густо об" мазывали с обеих сторон узкую, двухдюймовую дощечку. Такой брусок не так быстро стачивал лезвие. К нему прибегали только, если коса уже основательно затупится.

Стук и звон направляемых кос, едкий запах смолы, поднимавшийся кое-где голубой дымок — все это возбуждало особое чувство у жителей села Лидишкес. Сенокос здесь был не только тяжелым трудом, но и своеобразным развлечением. Жители села арендовали большой участок казенных лугов у живописного озерка Жельвис. За лугами и озерами поднимались высокие косогоры, заросшие орешником, черемухой, рябиной и березками. А с одной стороны — красивая темная стена леса. Чудесная трава росла на жельвисских лугах. Одна беда — луга не возле деревни, далековато, верст за пять. Поэтому выбирались косить на несколько дней, до полного окончания работы. Неудобство, с которым постепенно свыклись, стало вносить разнообразие в тяжелую страду.

И в нынешнем году накануне сенокоса всколыхнулось все село. С каждого двора шло по двое мужчин: сам хозяин с сыном или работником, к ним присоединялось еще несколько бобылей, выговорив за труд по возу сена для коровы или козы. Собиралось более двадцати человек. На луга отправятся с вечера, заночуют в лесу, а завтра на восходе с росой уже будут прокладывать первые прокосы. Вместе с ними поедет повозка, груженная сермягами, тулупами, попонами и прочим скарбом — ведь будут ночевать под открытым небом. Еду должны всякое утро доставлять женщины.

Солнце уже заходило, когда мужчины гурьбой вышли из деревни. По дороге к ним присоединялись те, что жили подальше, а у околицы с убогих двориков примкнуло несколько хибарочников и бобылей. Каждый нес на плечах косу. Никто не согласился бы, чтобы ее везли за ним. Когда с тенистой деревенской улицы вышли на открытую дорогу, в лучах заходящего солнца ярко заискрились косы.

С Бальсисова двора вышел сам хозяин с Пятрасом, только шли не рядом. Молодежь с шутками и выкриками выступала впереди, а старики шли позади, посасывая трубки, рассуждая о работах нынешнего года, сетуя на батраков и работников, жалуясь на трудные времена, чинши, подати, поборы.

Вечер был тихий, далеко разносились голоса и смех молодых парней, где-то покрикивали подпаски, у пруда стучали вальки, гомонили окончившие стирку бабы, откуда-то долетала песня.

Звуки стройно сплетались в закатной тиши и, хватая за сердце, манили слиться с этим вечерним покоем. Адомелис, ни у кого не спрашивая, словно угадав общее желание, завел тонким голосом:

Парням понравилась песня, и все они дружно поддержали Адомелиса:

Пятрас Бальсис не слыхивал этой песни. Он не столько подтягивал, сколько вслушивался, стараясь запомнить мелодию и слова. А песня рассказывала, как ту сестрицу повстречали три паныча — недобрые баре, как отобрали у сестрицы завтрак, да еще и ручник. И призывала песня братьев:

Догнали братья обидчиков, мечами рубили и зарубили. Волновала песня молодые сердца, и последняя строфа, поддержанная сильным голосом Пятраса, сурово понеслась к самому лесу, что чернел в алых закатных зорях:

И как живая снова предстала Катрите перед Пятрасом. Может, обижает ее пан, как панычи ту сестрицу? Жилистая рука Пятраса крепко стискивает косовище. Никто и не догадывается, какие у него мрачные мысли. Обидит пан Катрите, так Пятрас, видит бог, зарубит его не мечом, как в песне, а хоть этой косой, которая сверкает алыми огоньками у него на плече.

Когда добрались до лугов, солнце уже закатилось, но еще не стемнело. Короткие июньские ночи не сразу овладевают пронизанными солнечным светом небом и землей. Косари узнали привычные места. На опушке быстро отыскали полянку, где в прошлом году разводили костры и ночевали под разлапистыми дубами. Старшие уже тащили с воза кто тулуп, кто сермягу, кто попону и выбирали места для ночевки поуютней и потеплее, ибо ночь предвиделась светлая и прохладная. Другие собирали хворост для костра, думая вздремнуть у огонька часик-другой.

Но молодежь задумала искупаться. Недалеко от привала расстилается озеро, свободное от тростников и тины, с крепким дном, с чистой водой. Вскоре в вечерней тиши разносится плеск воды и покрякивание парней:

— У-а!

— Оп-ля!

— Э-э!.. О-о!

Выкрики летели над озером, неслись по лугам и орешникам, гудели по лесу. Не одна птица, напуганная ими, забивалась подальше в лес, а с сосен, что на той стороне озера, с неистовым карканьем взвилась стая ворон и в страхе кружила над деревьями.

Тем временем на просеке вспыхнул костер. Парни, размахивая руками, дрожа от озноба и стуча зубами, обступили огонь. Смех и прибаутки, может, не затихали бы всю ночь, если бы старики не цыкнули на парней и не погнали спать.

Едва лишь первые солнечные лучи затеплились на верхушке самой высокой березы за озером, как старый Зубрис, самый трудолюбивый и самый скупой хозяин во всем Лидишкес, проснувшийся первым, ухватил брусок и несколько раз ударил по косе. Гулкий отзвук, словно колокол, всех сразу поднял на ноги. Каждый знал — на сенокосе надо шагать за самыми быстрыми и не отставать.

Сборы были недолги. Мужики опоясывались, подвешивали к поясу деревянные ножны для бруска и оселка, забирали косы и отправлялись на луг. Старики огляделись, где какая трава, куда клонится, с какой стороны начинать первый прокос. Впереди пошли хозяева: Зубрис, Бальсис, Вянцкус, за ними следовали сыновья, батраки и бобыли. Многолетний опыт придал старикам уверенность, и они спешили потягаться с молодежью.

Вскоре по широкой полосе луга, на ровном расстоянии друг от друга растянулись косари. Все — и одних рубахах, с непокрытыми головами. Казалось, будто огромные птицы движутся, покачиваясь и распластывая крылья. Утренняя прохлада ускоряла работу. Свежеотбитые и правленые косы легко укладывали траву, смягченную росой. Никто не задерживался, чувствуя за собой в нескольких шагах шуршание следующей косы. Те, кто послабее, вроде Адомелиса, забирали прокос поуже. Зато Пятрас Бальсис гнал саженный прокос и густо укладывал пышную, пестреющую луговыми цветами пахучую траву. Каждый, дойдя до конца, неторопливо возвращался, и это служило минутным отдыхом. Потом несколько раз проводил оселком по косе и брался за новый прокос.

К завтраку появились наконец на трех возах бабы и девушки — с граблями, деревянными вилами, котомками, горшками и жбанами с едой. Гомон огласил луг. Косари спешат на озеро умываться. Молодым, может, и охота бы почудить, но усталость и голод клонят не к шуткам, а к тому, чтобы поскорее броситься к возам, взять, что кому привезено, усесться под деревом и уплетать за обе щеки.

Еда хороша. Всякая хозяйка знает: что она сготовила для домочадцев, у всех на виду. Коли снедь окажется хуже, чем у других, станут обговаривать хозяйку. Потому все и ели жирно заправленный свекольник, сало или окорок, запивали кваском или же выдержанным с ранней весны, вкусно закисшим березовым соком.

После завтрака — самый разгар работы. Все, словно уговорившись, берутся точить. Резкий звук стали, затронутой бруском, летит по полю, подгоняя и косарей, и женщин. Поспешно убрав посуду, женщины достают с возов грабли и начинают колотить по свежим прокосам, чтобы сено скорее просохло.

Теперь оживление на лугу удвоилось. Мужчины уже далеко забрались в луга, а женщины проходят по первым прокосам. Мужчины молча, словно в ожесточении широко взмахивают косой, рядами укладывая траву, а женщины со смехом и шумом широко раскидывают привядшее пахучее сено. Девушек так и подмывает подразнить парней, поиздеваться над ними.

— Отгадайте, девушки, где чей прокос, — предложила Зубрите.

— Как тут угадать, у всех ровные, — откликнулась Онуте.

— Не у всех, — возразила Зубрите. — Вон тот, где я бью, уж, наверно, Адомелиса. Он такой хилый.

Онуте обидчиво прикусила губы.

— А я бьюсь об заклад, что этот Пятраса Бальсиса. Такие валки! Не прошибешь. Чуть грабли не обломала. Даже в пот бросило, — жаловалась Юле.

— Юлите, нравится тебе Пятрас? — задорно спросила Эльзе.

Застигнутая врасплох, Юлите схватила пук сена и кинула в Эльзе.

— Нравится, вижу, что нравится. Хочешь — высватаю, — не отставала Бальсите.

Но другие подняли крик:

— Юлите — Пятраса? Этого барщинника? Да нешто не найдет она богатого хозяйского сына?

Юле ничего не ответила, только так колотила по прокосу, что сено далеко разлеталось в обе стороны.

С приближением обеда движения мужчин и женщин замедлились. Солнце, вскарабкавшись на самую середину неба, так припекало, что мужчинам пришлось надеть соломенные шляпы. Пот катился градом, мокрые рубахи липли к телу.

Адомелис не выдержал и крикнул Зубрису, упрямо размахивавшему перед ним косою:

— Дядя, хватит до обеда! Позволь искупаться! А то еще растаем!

Адомелиса поддержали и другие, да и самому Зубрису показалось не лишним дать роздых старым костям.

Окончив прокос, многие тут же воткнули косовища в землю и отправились на озеро.

Тем временем женщины собирали обед. Некоторым привезли окрошку, да и у других похлебка остыла. На этот раз никто не гнался за горячей пищей. Подкрепившись, заползли в тень, и воцарилась послеобеденная тишина.

Когда спала жара, все снова взялись за дело. Трудились до полдника, и уж потом не прерывали косьбу до захода солнца. Повесив на ветки узелки с ужином, чтобы муравьи не напали, женщины пошли к телегам. Завтра утром опять приедут, и все повторится, как и сегодня.

Но домой они не торопились. Спокойный и теплый вечер, луг, утопавший в голубом тумане сумерек, озеро, светлое, будто зеркало, покрикивания парней — все соблазняло подольше повозиться у телег. Но когда сборы закончились и оставалось только сесть и подхлестнуть лошадей, с луга послышалась песня:

Девушки откинули вожжи, а те, что уже сидели на возу, снова соскочили и, столпившись под крайним дубом, слушали песню косцов. Экая красота! Как широко разливаются звуки! Певцы закончили строфу, а эхо с той стороны озера все еще твердило в лесу и в орешнике: "валё, валё, валё…"

На краю луга толпа парней с косами на плечах, встав полукругом, лицом к озеру, где небо, как огромный горн, полыхало закатом, тоже слушала и ожидала, пока не растает в тиши последний отзвук "валё-о-о…"

Тогда Адомелис, Пятрас, батрак Симанас, глубоко вдохнув воздух, завели вторую строфу, а все вторили:

Оборвали и снова слушали, как за озерком с задымленных голубой тенью бережков отозвалось: "сена, сена…" — и эхо, переметнувшись сюда, раздалось в кустах: "сена-а-а…"

Замер последний отголосок, и зашумела-загудела новая строфа:

И также теряясь в далях косогоров, орешников и лесов, дразнилось эхо: "вечера, вечера, вечера…"

Адомелис невзначай взглянул через плечо и заметил толпу девушек. Наверно, среди них и Онуте. Подтолкнул локтем Пятраса и головой указал: слушают! Глянули и другие парни и увидали — действительно, девушки прислушиваются.

Вдруг Адомелис выхватил из-за пазухи брусок и несколько раз ударил по косе, неторопливо, взвешивая каждый удар. Звон далеко прокатился по лугу. И в сердце каждого парня родилось невыразимое чувство. И угадает же этот Адомелис такое слово молвить и такое сделать, чтобы у всякого грудь сжало, и сам не знаешь, на каком ты свете. И сразу все, в одном порыве, дружно грянули:

Багинские крепостные заканчивали эту песню такими словами:

Но Пятрас не решил соваться с барщинным припевом и вместе с другими слушал, как повторяет замирающее эхо: "медное, медное, медное…"

Окончив песню, косари подошли к опушке, где в отблесках вечерних зорь стояли под дубом девушки. Но те не стали дожидаться парней, не желая спорить — у кого прокос пошире, чей голос звонче. Встрепенувшись, с криком кинулись к возам, подхлестнули коней и покатили по корневищам, по лесной дорожке.

Пока молодежь кончала песню, старики, как и вчера, разожгли на поляне огонь. Развернув свой узелок, каждый жадно ел — все проголодались.

Поев, молодежь еще немного пошумела, но долго колобродить ни у кого не было желания. Прикорнув кто под кустиком, кто у костра, прикрывшись чем попало, косари уснули.

Медленно угасал костер. Лесные тени надвигались и густели. По лугу вился туман, на траву падала роса — примета погожего и теплого завтрашнего дня.

Пятрас выбрал место под липой и, закутавшись в сермягу, собирался уснуть. Рядом, подстелив попону, улегся Адомелис. Пряно пахло чебрецом, временами слегка тянуло дымком угасавшего костра, жужжал комар, за костром покашливал старый Зубрис.

Пятраса одолевает дремота. Почти сквозь сон он слышит, как шепчет Адомелис:

— Пятрас… Пятрас…

— Чего тебе? — недовольно отозвался он.

— Погляди-ка наверх.

Голос Адомелиса такой необычный, что у Пятраса сразу всякий сон пропал. Он лег на спину и стал смотреть в небо. Над ним темными клубами нависли ветки и листва лип, подальше с обеих сторон раскинулись широкие дубы, а еще дальше, за поляной, резко обрисовывалась на небосводе острая верхушка ели. Над поляной, к юго-западу, среди макушек деревьев синело чистое небо с редкими, крупными, будто притушенными звездами. И все это окутано такой тишиной, что казалось — не посмеет ветер дунуть посильнее, лист не зашевелится на верхушке дерева, кузнечик не заиграет в траве.

Вглядывается Пятрас в эти задремавшие макушки, в это синее раздолье небес, в эти большие звезды — и неописуемое спокойствие охватывает его. Вся жизнь сразу пробегает в мыслях. Вспоминает он свою убогую юность, родителей, дядю Стяпаса, крепостной труд, Катрите, Скродского и все, что случилось за последние недели. Но странно! Все это будто его не касается. Уже не стискиваются кулаки, как прежде, при таких воспоминаниях. Широко раскрытыми глазами глядит он сквозь верхушки деревьев на синее небо летней ночи. И тихая грусть заливает сердце.

Потом одолевает мучительная тоска — по своей деревне, по родным местам. Как наяву, встает привычная картина. Он чует запах курных изб, слышит скрип колодезного журавля, собачий лай, рев волов. Вот он сам с воловьей запряжкой шагает по деревенской улице. Вот двор Кедулисов, а у колодца — Катрите. Пятрас щелкает кнутом, она оборачивается, улыбается ему. Улыбающееся лицо Катре долго не исчезает. Потом оно пропадает, и Пятрас ощущает страшную пустоту. Чужак он тут, один, как перст.

Только вот Адомелис… Пятрас знает — тот тоже глядит ввысь и размышляет. Верно, и у него есть в деревне девушка. Нежность к Адомелису наполняет грудь Пятраса. Тот слабенький, чуть не по-ребячьи спокойный и ласковый. И при мысли об этом Пятрас ощущает в себе смелость и богатырскую силу. Нет, уж он Адомелиса никому не даст в обиду!

Оба и словом не перекинулись, только почувствовали, как эта чудесная ночь сенокоса связала их сильнее всякого родства, услуг, подарков или клятв.

 

XXV

Крестьяне села Лидишкес работали у озера Жельвис до субботнего вечера. Весь луг скошен, сено разделено, часть свезена на сеновалы, часть сложена в скирды. Еще один важный труд благополучно завершен.

Вернувшись с дядей домой, Пятрас застал нежданного гостя — брата. Хоть, казалось, надо бы радоваться — сразу почуял недоброе. За ужином Винцас рассказ зал шиленские новости. Самое любопытное — из Варшавы прибыла дочка Скродского Ядвига. С ее приездов немного полегчало. На барщину опять ходят только четыре раза в неделю. Мягче стали управляющий, приказчик, войт. Про порку теперь не слышно, ко толкуют, будто Скродский все равно собирается согнать шиленцев с земли.

Рассказывал Винцас и про то, как Пранайтис с разбойниками забил в рекрутскую колодку двух челядинцев, жандарма и стражника. Дядину семью это особенно заинтересовало. Сам дядя подробно допрашивал Винцаса, как это случилось, кто такой Пранайтис, а потом, раскуривая погасшую трубку, завел новый разговор:

— Этот ваш Пранайтис шибко мне напоминает Гирдвиниса, Шалкуса и Ругиниса.

Пятрас и Винцас, пожалуй, еще больше заинтересовались этими тремя, чем дядя — Пранайтисом.

— Кто такие, дядя? Расскажи, — упрашивали братья.

— Может, тому десять лет, а может, и поболее, — начал дядя, посасывая трубку, — объявилось трое удальцов. Не скажу даже, в каком повете. Повсюду они крутились. Сегодня тут, а через неделю, слышь, под Шяуляй. Еще через неделю толкуют — Гирдвинис, Шалкус и Ругинис уже под Расейняй пана выпороли. А другие сказывают, будто видели их под Укмерге. И в Жемайтии про них слышали.

— Пана выпороли? — будто недослышав, переспросил Винцас.

— Именно, — подтвердил дядя. — Тем и прославились. Ежели где пан лютый, безвинно людей мучает — глянь, ночью обступят Гирдвинис, Шалкус и Ругинис со своими ребятами хоромы, пана свяжут, прочтут ему указ, положат и всыплют столько розог и плетей, сколько у него заведено для своих крепостных. А то еще и денег потребуют.

— Эх, коли бы так со Скродским! — воскликнул Винцас, потирая руки.

— Пан — не мужик, — продолжал дядя. — Где ж ему стольких горячих вынести! Бывало, выпорят его, а он и богу душу отдаст.

Пятраса больше всего интересовало — кто такие эти трое смельчаков. Батраки? Но дядя ничего доподлинно сказать не мог.

— Говорят — из крепостных, но откупились на волю и даже разбогатели. Им самим, сказывают, ничего не надобно было. Живи-поживай, всего вдоволь. Но пожалели, видишь, невинных людей и задумали панов проучить. А где уж тут господ проучишь, коли с ними власть — стражники и войско, — закончил дядя, выбивая пепел из трубки.

— Так как же вышло с теми ребятами? — озабоченно спросил Пятрас.

— Как вышло? Плохо вышло. Окружили их отряд полиция с войском, кто улизнул, кто — нет, а они трое попались, как кур в ощип. Повезли их, говорят, в кандалах в Каунас, судили как душегубов, одни говорят — расстреляли, другие — повесили. Да не один ли черт… — заключил дядя и сунул трубку в карман. Это означало, что разговор на сегодняшний вечер закончен.

Но Пятраса взволновал рассказ о крестьянских заступниках.

— Дядя, и теперь такие попадаются, — пытался он продлить беседу. — В Жемайтии, слыхать, Блинда объявился. Тоже со своими разбойничками грабит поместья и панов карает. У богатеев заберет, а бедным раздаст.

— Слышал и я, — подтвердил дядя. — Его в народе Уравнителем зовут. Что против панов идет, это хорошо. Больно много хотят паны к рукам прибрать! Но разве всех людей сравняешь! Разные головы, разное и богатство. Опять же не каждому бог помогает. Блинда тоже плохо кончит. Пуля в грудь или петля на шею.

Дядя встал, собираясь уходить, но вдруг его, видно, осенила новая мысль. Он оглянул обоих братьев и словно нехотя спросил:

— А вам знаком этот Пранайтис?

— Как не знаком! Из соседнего села. Часто виделись, сызмалу дружили.

— Ну, ну, смотрите, — промычал дядя. — Не влипнуть бы и вам в беду… Коли и сегодня находятся такие удальцы, всякого можно дождаться…

Не раз у него возникало подозрение, что не от хорошей жизни Пятрас перебрался к нему в Лидишкес. Теперь и второй брат вдруг объявился, и по глазам видать, что тоже с необычным делом. Но время позднее, тетка предложила отложить дальнейшие толки на завтра, а теперь лечь спать.

Пятрас повел брата на сеновал. Улеглись рядышком. Расспросив про родителей, сестер и соседей, Пятрас наконец отважился задать вопрос, который с первой минуты не давал ему покоя, только не хватало сил высказать:

— А как же Катре?

Винцас минутку помолчал и с притворным равнодушием отозвался:

— Ничего, здорова.

— Но где она? Что делает? Дома ли?

— Не дома… На службе… — снова помолчав, процедил Винцас.

Пятрас внезапно подкатился к брату, схватил за плечо — Винцас вздрогнул.

— Скажешь или нет, где Катре? У Скродского?!

— Чего бесишься? — огрызнулся Винцас. — Ну, у Скродского. Не сожрет ее Скродский. Жива и здорова.

Выпустив брата, Пятрас молча лег на спину. Тогда Винцас принялся рассказывать, как Пшемыцкий уломал старого Кедулиса, а тот прямо силой выгнал Катрите в поместье, сам ее туда свез.

— Но не унывай, — утешал брата Винцас. — Я недавно Катре видел, ничего дурного не стряслось, паненка о ней заботится. Я сказал, что к дяде собираюсь, просила тебе передать, чтоб ты не горевал, не забывал ее.

Он успокаивал брата, как умел, но Пятрас плохо слушал. В голову запала одна мысль: Катрите в поместье, у Скродского. Он отлично помнил, как пан впервые увидал Катрите и прямо пожирал ее глазами. И как Скродский остервенел, когда Пятрас преградил ему дорогу! В подлых намерениях Скродского Пятрас не сомневался. И теперь Катрите в лапах у пана!.. Почему она не воспротивилась, не убежала сюда, к Пятрасу? Уж он как-нибудь о ней позаботился бы…

Самые дурные подозрения охватили Пятраса и не давали ему ни минуты покоя. Винцас уже храпел, закопавшись в сено, но все равно — что еще из него выжмешь? Не находя себе места, Пятрас слез с сеновала и пошел в сад. Было около полуночи. Только на самом севере тускло алели не успевшие угаснуть закатные зори. С востока потянуло прохладным ветерком. Ни единый звук не тревожил недолгой летней ночи.

Пятрас прислонился к березе у калитки, глядя вдаль и ничего не видя. Сколько времени он так простоял — и сам не знал. Когда пришел в себя, небо уже багрянело на востоке. На березе защебетала пташка, но сразу утихла. Пятрас озяб. Вернулся на сеновал, зарылся и уснул крепким сном.

Разбудил его Винцас. Солнечные лучи проникали сквозь щели дверей и крыши, на стрехе чирикали воробьи, во дворе кудахтали куры, кукарекали петухи.

Винцас сел, отряхнулся и заговорил:

— Пятрас, я еще тебе и не сказал, зачем я сюда заявился. Беда у нас — хлеб кончаем. А до новой ржи — еще целый месяц. Вот тятя и прислал. Может, дядя выручит до того времени или хоть одолжит меру-другую. Ведь в таком богатстве живет!

— Его богатство не про нас! — злобно отозвался Пятрас. — Зерна у него полно. За деньги продаст с удовольствием. Хлеб теперь в цене. Собирается везти в Паневежис. Там, говорят, войско стоит и за зерно дорого платят. А выручать он — навряд ли…

— Так как же, с пустыми руками воротиться? — встревожился Винцас. — Что отец скажет?

— Попытай счастья. И я поддержу.

После завтрака дядя, тетя, Юргис и Эльзе начали собираться в костел. Когда дядя на приклетке обувал сапоги; Винцас подошел, поцеловал руку и изложил свое дело. Дядя поскреб в затылке и вместо ответа сам принялся причитать:

— А вы думаете — у нас тут молочные реки, кисельные берега? Домовой нам закрома засыпает? Прошлый год везде был плохой, и у нас мало уродилось. Если и осталась какая-нибудь мерка, так деньги нужны дозарезу. Вы там барщину свою отбарабанили, и дело с концом. А нам сколько чинша платить! Да наемные работники сколько забирают! А еще одежда, железо, всякая утварь! Вы там в домотканом ходите, в лаптях, в постолах, а у нас все городское требуется, детям подавай штиблеты, сапоги. А сын в Киеве — мало ли он выжимает? И, кроме всего, говорят, придется землю выкупать. Понимаю, вам нелегко, но и я из кожи лезу вон, чтоб концы с концами свести.

— Дяденька, куска хлеба нету, мякинника — и того не сгребем. Выручите до новой ржицы. Отдадим.

Дядя презрительно махнул рукой:

— Отдадите, как хлеб в цене упадет.

Подошел Пятрас. Чтобы покончить с торгом, жестко предложил:

— Отсыпьте ему две меры ржи и вычтите из моего жалованья по сегодняшней цене.

Дядя минутку поразмыслил.

— Недавно ты у меня. Не бог весть сколько зашиб…

— Не сбегу — отработаю.

— Так когда отсыпать? Сейчас или как из костела воротимся? — обратился дядя к Винцасу.

— Сейчас, дяденька. Домой спешу. Завтра на барщину.

— Мешки есть? Давай. Пятрас поможет, а ты у воза обожди.

Дяде не хотелось пускать Винцаса в клеть — увидит их достатки и потом бог весть что порасскажет.

Пятрас закинул Винцасу на подводу два мешка ржи. Тетка добавила гостинца: полкаравая выпеченного к сенокосу пшеничного рагайшиса и завернутый в платок, недавно отжатый сыр.

Пускай потом не толкуют барщинники — у Антанара, мол, жена такая-сякая, скупа, нос задирает, с родней не по-свойски обходится!.. На дорогу отрезала Винцасу ломоть хлеба и кусок копченого сала. Тот, довольный, поцеловал руку дяде и тетке, попрощался и уехал. Хватит теперь хлеба до нового зерна!

Немного спустя с Бальсисова двора затарахтела вторая повозка. Старики, Юргис и Эльзе, разодетые по-праздничному, отправились в костел. Морта пораньше ушла пешком — все равно не поместилась бы на возу.

Стеречь дом остался Пятрас. Он радовался, что будет один. Сможет свободно подумать, как быть с Катрите, как самому поступать.

Закрыв ворота, оглядел двор и, убедившись, что все в порядке, вышел в сад и растянулся под яблоней. Никто ему не мешал. Когда последняя повозка укатила в костел, село погрузилось в праздничную тишину. Но думы о Катрите не давали Пятрасу наслаждаться отдыхом.

…Катрите в поместье… Катрите у Скродского… Эта весть обжигала сердце. Пятрас ворочался с боку на бок, стискивал кулаки, чувствуя, что бессилен, не зная даже, на кого направить свою злость.

Главный виновник, конечно, Скродский, и Пятрас верит — наступит день, когда он рассчитается с этим палачом. Да не он один ожидает. Дня расплаты ждут и Пранайтис, и сотни багинских крепостных — не только за обесчещенных девушек и женщин, но и за невыносимое житье.

Потом досада Пятраса обрушилась на Кедулиса. Дочь выгнал в поместье. Пятраса собирался стражникам выдать. Старый пьяница! Пятрас не любит Кедулиса, но чем больше думает, тем меньше на него сердится. Злой старикашка, но и сам несчастный. А ну его! Как-никак — сосед, отец Катре. Кабы не пан, в конце концов отдал бы дочку за Пятраса.

Тут мысли молодого Бальсиса приобретают новое направление. А ежели бы Кедулис дал согласие? Женился бы Пятрас на Катрите этой осенью. Где бы они жили? Уж Скродский не позволит передать ему отцовский надел. Да и не может он носа показать в родную деревню. Полиция сразу же заберет за побег, за песни и книжки, подстрекающие против панов. Нет, жениться осенью он еще не сможет. Ждать будущего года? Оставить Катрите в поместье? А разве это не значит совсем от нее отречься? Кулаки у Пятраса снова крепко сжались.

Скрипнула калитка, залаяла собака. Кто-то пришел. Пятрас встал и увидел — во дворе озирается Адомелис.

— Адомас! — окликнул он, направляясь навстречу пареньку.

Дружеская улыбка озарила веснушчатое лицо Адомелиса.

— Я так и думал, что тебя застану. Я тоже сегодня остался. Отец велел пчел караулить. Говорит — могут зароиться. Но сегодня еще не зароятся. Вчера вечером постучал я в улей — когда роятся, не так жужжат. Схожу-ка я, думаю, к Бальсисам поглядеть. У вас не роились?

— Еще нет.

— Самое время. От поздних роев проку мало. Луга уже скошены, липы отцветают.

Однако Пятрас не был настроен толковать про пчел и мед.

— Присядем тут в холодке, — мрачно предложил он. — День никак жаркий будет.

— Жаркий, — согласился Адомелис, усаживаясь под яблонькой. — А к вечеру, может, и дождик брызнет.

Он сразу заметил, что Пятрас не в духе. И потому застеснялся, конфузливо обрывая попавшуюся под руку травку.

— Что у вас слыхать? — робко спросил он, не поднимая глаз.

Пятрас почувствовал смущение Адомелиса и нарочито бойко ответил:

— Нечем хвастаться, Адомас. Вчера прихожу с лугов, а тут — брат. Их там в Шиленай почти вконец голодуха одолела.

И Пятрас повторил рассказ Винцаса, как крестьян разоряет Скродский. Адомелис слушал с величайшим вниманием, изредка вставляя краткое слово. А Пятрасу было приятно открыть сердце человеку, который так его понимает.

— Видишь, какие у нас беды. А я-то думал этой осенью свадебку сыграть, — добавил он с горькой усмешкой.

— С кем же это? — стыдливо краснея, поинтересовался Адомелис.

Услышав про Катре и поняв, что она очень нравится Пятрасу, Адомелис с сожалением вымолвил:

— И нашей Юле ты, Пятрас, по душе. Она бы рада за тебя замуж выйти.

— За меня? Барщинника? — удивился Пятрас. — Куда же я твою сестру поведу? У пса хоть конура есть, а у меня и той нет…

Адомелис с завистью оглядел могучее тело Бальсиса, его сильные, мускулистые руки и горестно улыбнулся:

— Конуры своей нет, зато есть здоровье и крепкие руки. Ты — хороший работник, будешь хорошим хозяином. Незачем тебе Юле уводить. Пришел бы к нам в зятья. Отец пока противится, но вдвоем с Юлите мы бы отца уговорили. Все-таки ты племянник Бальсиса.

— А ты? Ведь тебе должно отцовское хозяйство остаться? Жениться не собираешься?

— Где уж мне! Какой я работник! Отец мне надела не передаст. Я бы сразу разорился.

— А не приглядел себе девушку? — не унимался Пятрас.

Веснушчатое лицо Адомелиса снова вспыхнуло.

— Тебе скажу — очень мне нравится Онуте.

— А ты ей?

Адомелис расплылся в улыбке, прислонился к яблоне, зажмурился и еле слышно произнес:

— Может, и я ей… Везде за меня заступается… Очень хорошая девушка.

Он умолк, не расспрашивал больше и Пятрас. Сочувствие к этому парню опять наполнило теплом его грудь. Пятрас растянулся на траве и, закинув руки за голову, глядел сквозь ветви яблони на чистое синее небо. Жужжали незримые пчелы, птицы, словно передразнивая друг друга, попеременно щебетали на придорожном тополе, вокруг своих гнезд, под стрехой избы, летали ласточки.

После долгого молчания Адомелис робко взглянул на Пятраса:

— Стало быть, не породнимся?

— Как это? — не сразу понял тот.

— Да я все про Юлите.

Пятрас облокотился и твердо отозвался:

— Послушай, Адомас, коли ты всерьез, так выбрось это из головы. Есть у меня девушка, на ней и женюсь. Богатством меня не заманишь.

— Что ты, что ты!.. — Адомелис даже руками замахал с перепугу. — Разве я ради богатства?! Знаю, что ты сестре приглянулся, вот и сказал. Нет так нет. И я бы на твоем месте не иначе поступил.

— Вот видишь, — быстро смягчился Бальсис и снова растянулся под яблоней. — Вам, королевским, все бы выделы, приданое, наделы. Оно, конечно, земли всякому хочется. И я этого хочу. Но ради богатства отречься от девушки, которая мне по сердцу, — это уж нет! Лучше батраком пойду в поместье или бобылем за отработку. Да, Адомас, ты тут знаешь многих. Может, ведаешь, где бы мне с Катре приютиться, коли осенью повенчаемся?

Адомелису было очень приятно, что Пятрас обращается к нему с таким серьезным делом, и он сумеет помочь новому приятелю. Минутку подумав, вымолвил:

— Порасспрошу. Может, что и найдется. Теперь люстрация идет. Начальство многим хозяйство обкарнает, коли при нем арендные участки или отрезки. Погоди, да и у твоего дяди корчемная не такова ли? Там и дом еще неплохой. Знаешь, пугнуть бы дядю, что корчемную могут отобрать, коли там никто не живет. Пусть тебе отдаст. Отработаешь — и угол свой будет. А ему все выгоднее, чем совсем этой земли лишиться.

Пятрас знал корчемную. Да, дом запущен, но, коли в порядок привести, жить можно. И огород, и десятины три земли. Тоже можно прокормиться. Только захочет ли дядя?

— Может, и неплохо ты задумал, Адомас. Но вот дядя у меня ершистый. Кто его знает…

Было видно, что Адомелис уже раздумывает, как уладить дело. Найдет он, через кого пугануть старика Бальсиса!

— Поживем — увидим… Попытка не пытка… — повторил он обнадеживающим голосом.

Адомелис подвинулся в тень погуще, прислонился к яблоне, зажмурился и снова погрузился в думы.

Внезапный порыв ветра рванулся сквозь верхушки деревьев. Адомелис поглядел на небо и решил:

— Буря будет.

На западе чернели тучи. Набухла гнетущая тишина. Деревья съежились, оцепенели, притихли пташки, только ласточки, как ни в чем не бывало, проворно летали вокруг избы. Пчелы со злобным жужжанием устремлялись в свой улей. Куры, копавшиеся под кустом смородины, вытянув шеи, беспокойно поглядывали по сторонам, а петух, подняв гребешок, то и дело поворачиваясь, крутил крылом, шпорами рыл землю и густым горловым "ко-ко-ко" подбодрял свое многочисленное семейство. Вдруг на дороге послышались шум, грохот, блеяние овец и телят. В туче пыли, щелкая кнутами, с присвистом и криками пастушки гнали стадо. Пятрас с Адомелисом вскочили, открыли ворота, и Пранукас со своей скотиной шумно вбежал во двор.

— Буря идет! Гляньте, какая туча! — вскрикнул он, еле переводя дух.

Вслед за стадом во двор ворвался ветер. Прокатились круговоротами столбы пыли и мусора. Деревья зашелестели, замахали ветками, затрепетали вершинами и склонились под ветром. А трепещущие стволы рябины и черемухи припали к садовой изгороди.

Огромная черная туча залегла на западе. В быстро сгустившихся сумерках сверкнула молния, и в то же мгновение грянул гром. Крупные, редкие капли дождя зашуршали в листве, забарабанили в окна, и тут же с неба хлынули нескончаемые потоки воды. Сразу во дворе заколыхались лужи, на них плавали и лопались пузыри.

Пятрас с Адомелисом стояли в укрытом от ветра месте — под крышей приклетка, прислонившись к стене. Суровы были сероватые глаза Пятраса, все его крупное, костлявое лицо.

А Адомелис светился какой-то невыразимой, из глубины души брызжущей радостью. Жадно следил за каждой вспышкой молнии, ловил всякий удар грома, вслушиваясь в то затихающие, то грозно грохочущие раскаты, пока они окончательно не замирали вдалеке. Тогда он восхищенно оборачивался к пузырящимся лужам или к Извилистому потоку, который нес по двору стебли, перья, щепки и зарывался в песок.

Буря быстро промчалась. Когда туча перешла на восток, с запада небо стало светлеть, желтеть, вскоре появились синие островки. Кое-где запестрели полосы солнечных лучей, и вот на сползшей вниз темно-серой туче появилась огромная радуга, переливаясь всеми цветами.

Адомелис смотрел на эту чудесную ленту, упиравшуюся концами в землю. Но вскоре остатки тучи укрыли солнце, лента потускнела и пропала, исчезло и восхищенное выражение с лица Адомелиса.

— Пойду я домой, Пятрас, — тихо произнес он. Взгляд его затуманился, веснушчатое лицо еще посерело, он словно съежился, стал меньше ростом, тихо выскользнул за калитку и исчез.

Пятрас принялся прокапывать во дворе канавки, чтобы скорей стекала вода.

 

XXVI

Это лето было тяжелым не для одних только шиленских Бальсисов. Вся деревня жила впроголодь, не зная, откуда наскрести пригоршню-другую зерна, чтоб истолочь его в ступе и испечь хотя бы мякинника. Такой хлеб осторожно вытягивали из печи, но, когда резали, он все равно рассыпался, и есть его приходилось горстями. Счастливчики, у кого корова поудойнее. Из остававшегося молока женщины сбивали масло, выжимали сыр, а коли хорошо неслись куры — собирали дюжину или целых полкопы яиц и все везли в Кедайняй или Паневежис, чтобы купить ржи. Другие обращались за помощью к королевским или чиншевикам, если среди тех водились родня или знакомые.

Когда Винцас Бальсис воротился с зерном и гостинцами, в семье был большой праздник. Отец пересыпал рожь из ладони в ладонь, внимательно разглядывал, пропускал зернышки, как воду, между пальцами, ощущая несказанное удовольствие, когда они легко соскальзывали обратно в мешок.

— Хороша ржица! — восхищался старик. — И мякины не видать. Достать бы такой на семена. Осенью опять Винцаса отряжу — может, Антанас обменяет какую-нибудь мерку.

Мать и дочери отведали теткиного рагайшиса и сыра. До чего рагайшис вкусный! Мягкий, рассыпчатый, выпеченный, а пахнет!.. Ну, сыр как сыр — и наш не хуже…

Пока отведывали гостинцы, Винцас рассказал про Лидишкес. Все дивились дядиной жизни. Но Винцас от дяди не в особом восторге:

— Скуп. Все, как у купца. Думаете, зерно легко выдал? На продажу, вишь, ему требуется, денег, дескать, много надобно. В Паневежисе, мол, хорошо платят. Только тогда отсыпал, когда Пятрас сказал, чтоб из жалованья удержал. В клеть меня не допустил, а там, говорят, в закромах всякого хлеба немало. И муки полный чан.

Отец заступался за дядю и даже не очень-то верил Винцасу. Антанас с малых лет был добросердечным. Да и как подрос, никого не обижал, помогал, сколько мог. Как же он так переменился?

— Богатство спеси сродни. У кого мошна туга, тому больше и хочется, — рассуждал Винцас.

Мать очень беспокоилась за Пятраса. Не много сумела она выведать от Винцаса. Поэтому, улучив минутку, опять перевела разговор на старшего сына:

— Довольно уж дядю обговаривать! Трудится, бережет, вот и разжился. Кому бог подает, у того и есть. Лучше про Пятраса расскажи. Не позабыл ли он нас у этих королевских?

— Много ли я его видал? Даже поговорить не успел, — оправдывался Винцас. — Про нас не забыл, а пуще всего — про Катре. Как я сказал, что она в поместье, будто его кто ножом полоснул. А я утешал и Катре выгораживал, только не очень-то он мне верил.

Так и не разузнала Бальсене про первенца. Одним была довольна, что в Лидишкес житье не только побогаче, но и поспокойнее. Пожалуй, Пятрас там не впутается ни в какие передряги.

Так и подмывало Бальсисов, особенно женщин, рассказать соседям, что Винцас проведал дядю, похвалиться рожью, гостинцами. Однако заранее было уговорено — никому ни слова. Про лидишкского Антанаса Бальсиса знали на селе немногие, а пока Пятрас там скрывается, лучше никому и не заикаться. Но Катре решили дать знать. В поместье и в хозяйстве работы было много, и потому ни Винцас, ни девушки всё не могли выбраться навестить Катре. Наконец представился неожиданный случай с нею встретиться.

Старый Даубарас после несчастья уже не вставал с постели, с каждым днем ему становилось все хуже. За несколько дней перед поездкой Винцаса в Лидишкес по селу пронеслась весть, что больной совсем ослаб, задыхается, кровью харкает, а иногда и человека не узнает. Тяжелым бременем лег недужный в такую пору на плечи дочери Пятре и ее мужа Микнюса. Зять с работницей Евой выбивались из сил, чтоб за четыре дня выполнить барщину, а в остальное время управиться с работой в хозяйстве. А Пятре и дома все справить, и за детишками приглядеть, и за хворым ухаживать. А тут кончаются хлеб, и крупа, и забелка, хоть ты разорвись, хоть живьем в могилу полезай! Одно счастье — Буренушка отелилась, и молока хватает для ребят и больного.

В начале июля уже всей деревне было известно, что дни Даубараса сочтены. Односельчане, хоть у самих много забот, по мере сил старались помочь больному и его семье. Хорошим соседом был Даубарас, по всей деревне самый работящий и разумный. Где в хозяйстве побольше работников, оттуда высылали парнишку или девчонку то навоз высыпать, то вспахать, взборонить, сено скосить, а иногда и денек отработать на барщине. Шиленские хозяйки чем можно помогали Микнювене, заботились о больном.

Однажды Бальсене, придя проведать соседа, вытащила из узелка полкаравая хорошего, немякинного хлеба и сказала Микнювене:

— Дай отцу, может, с молоком кусочек прожует.

— Ой, что за хлебец! Откуда такой муки достали? — дивилась молодая хозяйка.

— Отец откуда-то наскреб. И сама не знаю. Мы тоже хлеб приканчиваем.

Сташене и Кедулене славились по всему селу умением — излечивать травами и корешками всякие недуги. Сташене раз покопалась в котомке и сунула Микнювене ворох сушеных трав:

— Принесла я тебе, Петряле, золототысячник. Отвари и давай отцу натощак каждый день по кружечке. Очень помогает от всякой сердечной немочи. Не иначе — как падал, сердце отшиб. А может, и легкие. В другой раз принесу васильков. Кашель остановят и мокроту.

Но самым первым знатоком недугов и зелий была старая Пемпене.

Теперь, когда тяжко занемог ее благодетель, Пемпене, откуда ни возьмись, а уж и плетется вдоль забора к Даубарасу. Ненавидели бабы эту ведьму, и если кто из них сидел в это время у больного, то немедля убирался восвояси. А Пемпене подставляла скамеечку, садилась в ногах у больного и долго и молчаливо разглядывала его изможденное лицо. Старик, хоть, бывало, и дремлет, сразу чувствовал устремленный на него острый взгляд. Будто живительная струя касалась его лица. Он старался собраться с мыслями, хмурил брови и произносил:

— Так что, Пемпене?

— Хвораешь, — отвечала она укоризненно и вместе с тем ободрительно, — все не поправляешься. А, вишь, уже лето на дворе, люди сено убрали. Меня никто не звал бить прокосы… И огород пропалывать… Поправляйся!

— Эх, Пемпене, ничего мне больше не надобно, — отвечал он и снова закрывал глаза.

Иногда она из своих тряпиц доставала закопченный пузырек, в глиняную кружку нацеживала темную жижу и давала больному выпить. Тот с отвращением вздрагивал — питье горькое и вонючее. Никому этого пузырька Пемпене в руки не давала, никто не знал, что там такое. Никто не видел, как она в мае, пока еще не прокукует кукушка, ловит жаб, бьет и следит, как из спины гада брызжет белая, словно молоко, жидкость, помогающая от всяких лихоманок. А от бреда и падучей у Пемпене водилась жабья кровь с сахаром, которую надо пить по пять капель трижды в день. Снадобья попроще, травы и корешки, она оставляла Микнювене, чтобы та сварила и дала отцу. Но дочь после ухода ведьмы выбрасывала зелья на помойку.

Дав больному зелье, Пемпене посидит еще немного, уставившись ему в лицо, и, если он откроет глаза, на прощанье скажет:

— Поправляйся. Нехорошо долго валяться. Кровь свернется. — И, выйдя из хаты, быстро семенит вдоль забора в свою лачужку.

Старик третий месяц лежал у печи на кровати, которую сам когда-то сколотил из досок. Слой соломы толщиной в ладонь прикрыт дерюжным одеялом. Это лежание терзало больше, чем боли в боку и в груди. Постепенно больной привык и научился разнообразить время, наблюдая, что творится кругом.

В теплые дни дочь хлопотала во дворе, там же резвились ребятишки, а он оставался один-одинешенек. Дверь хаты не закрывалась, петух вскакивал из сеней на порог. Вглядевшись в сумерки хаты, впорхнет внутрь, за ним — куры, и начинают искать крошек на глиняном полу. К хворому они привыкли. Закашляется старик или руку поднимет — куры остановятся возле кровати, вытянув шеи, глядят на бывшего хозяина, а он заговаривает с ними слабым голосом:

— Цыпочки, цыпочки…

В погожий день в крайнее окошко избы заглядывало заходящее солнышко. Длинная красная полоса протягивалась по всему полу до самой кровати, понемногу подползала, касалась постели и исхудалых, костлявых рук. Глядел старик, как светлеют желтовато-красные загрубевшие ладони, следил за умирающим в грязном окошке лучом, и непонятная грусть и уныние охватывали сердце. Это то же самое солнце, восход которого он столько раз наблюдал на своем веку. То же солнце, которое столько раз обжигало исхлестанную спину крепостного. То самое, которое, закатываясь, утешало его отдыхом после трудового дня. Вот и опять оно заходит — большое, красное, низводя на землю тишину и спокойствие. Кончается день — день его жизни.

Однажды утром больной проснулся бодрее обычного. Попросил у дочки молока, но отпил всего несколько глотков. Долго смотрел перед собою, о чем-то тяжело раздумывая. Потом повернул голову к дочери, возившейся у печи, и произнес:

— Зови, Петрюте, соседей. Хочу проститься.

У Пятре и сердце перестало биться. Хотела возразить отцу, но, взглянув на него, поняла, что наступает последний час. Выбежав на двор, задыхаясь, крикнула через забор соседке:

— Отец помирает!

Весть быстро облетела село. Поспешно собирались бабы — мужчины работали в поместье и на своих полосках. Только Кедулис был дома и прибежал вместе с женщинами. Одна баба отрядила свою девчонку в имение передать зятю Микнюсу. Почти каждая успела прихватить освященные травы и вербы, а кое-кто нес восковую свечу. Вскоре набралась полная хата людей. Раздули жар в печи, закурились травы, Сташене сунула умирающему зажженную свечку, придерживая ее своей рукой. Кто-то посоветовал прочесть молитву для смертного часа, но никто ее не знал. Привезти бы ксендза для соборования, но ни у кого дома не было лошади, да и ксендз недавно проведывал хворого, а может, тот еще и не помрет.

Когда все взгляды были устремлены на умирающего, во двор зашла Пемпене. Тихо прокравшись в сени, встала у открытых дверей, укутанная платком так, что только подбородок и нос торчали да блестели глаза. Но бабы живо ее узнали и шарахнулись в сторону, чтобы не прикоснуться к ее одежде. К больному она не проталкивалась. Поднявшись на порог, сквозь чужие головы смотрела на его лицо. Старик открыл глаза и встретил ее взгляд. Но между ними встали чьи-то плечи. Может, он ее и не видел. Так и остался лежать с открытыми глазами. Никто не заметил, как по лицу Пемпене скатились две крупные слезы. Она попятилась в сени, потом во дворик, на улицу и, сгорбившись, зашлепала вдоль забора.

— Боже ты мой, помер! — вскрикнула Сташене, державшая свечу в руке умирающего.

Все всполошились. Микнювене в голос зарыдала, бабы шмыгали носом и старались выжать слезу. Кедулис закрыл покойнику глаза.

На третий день Даубараса хоронили. С самого утра все село столпилось во дворе и на улице. Немало народу было и из Палепяй, Катришкес, Ужбаляй. Никто не шел на барщину. Ядвига решительно потребовала от отца, чтобы управитель, войт, приказчик в этот день оставили людей в покое. Она сама с Аготой и Катре тоже собиралась в Пабярже на похороны. Пранцишкус передал: проповедь на кладбище, наверно, скажет ксендз Мацкявичюс. Даубараса многие знали, кроме того, всем была известна причина его смерти. Теперь все снова переживали в памяти тот страшный день, рассказывали о нем друг другу, поминали добрым словом усопшего.

В хате толчея. Посредине — обряженное тело. Кругом и вдоль стен теснятся родичи, односельчане, знакомые. Вокруг стола сидят старые певчие: Бальсис, Григалюнас, Кедулис, Сташис, Якайтис, несколько баб. На столе — сыр, мисочка с маслом, ломти хлеба. Надо бы и водки поставить, но теперь — год трезвости, все дали зарок не пить.

Когда певчие кончили песнь о Лазаре, Микнювене пригласила подкрепиться. Кое-кто отламывает хлеба, мажет маслом, берет ломтик сыра, жует медленно, осторожно. Всякий понимает, где находится и как полагается себя держать. Только детишки у стен пихают друг друга локтями, возятся, толкаются. Кое-где раздается сдержанное хихиканье и сразу же — строгое шипение матери или тетки.

Скоро тело уложат в гроб. Певчие собираются затянуть псалом о смерти. Его чуть не каждый знает наизусть. На всякий случай Бальсис раскрывает свой толстый псалтырь. Он грамотный и напомнит, какая строфа за какой следует.

Все ждут псалма. Замирают разговоры, и в напряженном молчании раздаются первые строки:

Смиренные, растроганные и умиротворенные, крепостные внимают страшным словам о всемогуществе смерти, которая уравняет всех: царей, панов и их, простолюдинов.

На тех, кто во дворе, псалом не производит такого глубокого впечатления. Они не видят обряженного тела, горящих свечей, не ощущают спертого воздуха избы. Здесь солнце, веет ветерок, на деревьях щебечут птицы, кругом светло и привольно.

Старики, видя, что наступает время проводов, опять начинают сокрушаться:

— Вот тебе и Даубарас… Нет больше Даубараса. А мог бы еще пожить.

— Костлявая тебе в зубы не посмотрит.

— Скродский, гадина! Самого бы на доску положить.

— Ляжет и он. Ни один до скончания веков не дотянет.

— Смерть ни на что не смотрит, всех косит до единого.

— Панам, верно, и помирать легче. В шелку на мягкой постели…

— Э, одно дерьмо. Червям кормежка.

— Есть, ребята, правда, бог всякому воздаст по его делам.

— Какая там правда? Нет правды в этой жизни.

Из хаты разносится зловещее пение:

Во дворе кучка молодых парней — кто влез на забор, кто прислонился к липе. Не смущаясь подобающим на похоронах серьезным настроением, балагурят:

— Скродскую видал? Хороша панночка.

— Да ну тебя! Черна, как цыганка.

— Говорят, бедовая. Отца в бараний рог согнула.

— Все про равенство щебечет: теперь, дескать, паны и мужики ровней будут.

— Легко ей щебетать, по хоромам гуляючи.

— В камыше сидишь — сподручно и свистульку вырезать.

— Скоро рожь косить. Поставить бы ее туда с нашими девками!

— Подлинно! Вот это бы — равенство!

А певчие перед усопшим дрожащими от волнения голосами выводят последние строфы грозного псалма:

Между тем в хате готовились укладывать покойника. Сташене насыпала в мисочку уголья, Кедулене набросила можжевеловую ветку, другая баба — веночек, сохраненный со дня тела Христова, а третья — пучок трав, освященных на Успение. Едкий клуб дыма поднялся кверху. Зять покойного Микнюс, как ближайший родич, взял миску и обошел тело. Потом обкурил гроб. Затем на крышке, изнутри, против места, где должно лежать лицо покойника, выжег восковой свечой крест. Родственники проталкивались проститься с усопшим. Первая, громко всхлипывая, поцеловала отцову руку дочка с двумя ребятишками, потом — зять и по очереди — близкие и дальние родичи.

Когда все простились, односельчане уложили покойника в гроб и стали забивать крышку. Горькими рыданиями отзывались бабы на глухие удары обуха. Наконец гроб поставили на телегу, вывезли на улицу, и все провожающие, кто на возах, кто пешком, повалили следом. Медленным шагом пустил повозку зять Микнюс, чтобы не отставали и пешие. На полдеревни растянулось шествие. В воротах каждого двора стояли детишки, старухи, старики и провожали глазами телегу, на которой белел сосновый гроб.

Пока шествие двигалось по улице, Григалюнас, Норейка, Якайтис и другие голосистые мужчины собрались впереди, чтобы спеть литанию всех святых. Робко, с конфузливой дрожью, сиротливо прозвучал хрипловатый голос Григалюнаса:

— Кирэ-э ле-э-зйсон.

Так же несмело отозвалось несколько баб:

— Кристэ-э ле-э-эйсон, Кирэ-э ле-э-эйсон.

Через несколько шагов голос Григалюнаса, поддержанный Норейкой и Якайтисом, зазвучал уже смелее:

— Христос, услышь нас!

Увереннее отозвались и бабы:

— Христос, внемли нам!

И все смелее, все дружнее призывали святых мужские голоса:

— Святый Михаил, святый Гавриил, святый Рафаил!

А бабы протяжно откликались тонкими голосами:

— Молитесь за ду-ушу…

Был теплый, ясный июльский день. Ярко сияло на небе предобеденное солнце, но придорожные липы и ракиты прохладной тенью укрывали улицу. Пробивавшиеся сквозь тень лучи светлой полосой извивались в облачке поднятой пыли. Ни один посторонний звук не нарушал торжественности похорон. Изумленные непривычным песнопением, даже птицы примолкли на деревьях и псы притихли, забравшись в тень навесов и хлевов. Лишь кое-где затарахтит телега, заскрипит немазаное колесо, да временами слышатся горькие всхлипывания и причитания Микнювене:

— Тятенька милый, седая головушка, и на кого ты нас покинул?!.

Тогда мужчины от всего сердца затягивали:

— Святый Филипп, святый Варфоломей…

И бабы не уступали им:

— Молитесь за ду-ушу…

Как в огромном храме, отдавалась молитва в высоких сводах придорожных лип, ракит и яворов.

Погребальное шествие вышло из деревни, и последние провожающие брели мимо лачуги у околицы. И в это время в дверях появилась Пемпене — в темно-серой одежде, укутанная в черный платок, в одной руке держала узелочек, в другой — клюку, словно собираясь в дальний путь. Когда последние провожающие миновали лачужку, Пемпене вышла на середину дороги и, сгорбившись, опираясь на клюку, отставая на несколько шагов, заковыляла вслед.

В поле жара ощущалась гораздо сильнее, чем в тени деревьев. Солнце, медленно взбираясь на середину неба, обжигало головы и спины, зной донимал все пуще, а люди нарядились по-праздничному, кто как мог. Никто бы не стал срамиться — как же в одной рубахе идти в костел, провожать покойника или участвовать в ином каком-либо торжественном сборище?

Словно огромная гусеница, ползла пыльной дорогой процессия, такая унылая и ненужная на безбрежной шири полей, под синим небосводом, под знойным, ослепительным солнцем. Зловеще звучали и без эха замирали хриплые мужские голоса:

— Святые Фабиан и Севастьян, святые Козьма и Демьян!

И тут же, у ближайшего косогора, угасали отклики баб:

— Молитесь за душу…

Но вот за горкой показались пабяржская часовенка, костельный двор и кладбищенские липы. Словно освежающий ветер дохнул на усталую толпу, торопливее зашагали ноги, громче зазвучало пение.

На кладбище, у выкопанной ямы, ожидала кучка людей. На скамейке сидел ксендз Мацкявичюс с двумя причетниками. Недалеко от ограды, под липой, стояла Ядвига Скродская вместе с Аготой и Катре.

С тревогой глядела Ядвига на Мацкявичюса. Что скажет он? Упомянет ли и как упомянет ее отца? Она пришла, готовая ко всему. Она должна показать, что в силах вытерпеть любое, самое горькое слово правды. А может, подойти, заговорить с ксендзом? Не для того, чтобы привлечь его на свою сторону, а наоборот — дать понять: нечего ее стесняться, незачем смягчать суровое суждение, если он собирается его произнести.

Но ксендз сидел, прислонившись к дереву, уставившись вдаль и о чем-то тяжело раздумывал. Темные волосы, зачесанные набок, чуть свисая, прикрывали край лба, между бровями обозначилась крутая морщинка, карие глаза глядели неподвижно, и все продолговатое, костистое лицо выражало тяжкую скорбь и заботу. Ядвига не решилась подойти к нему. И что бы она ему сказала? Нет, на него не повлияет ничье внушение.

Погребальное шествие приблизилось к кладбищу. В воротах показался гроб на руках односельчан. Взобравшись на скамейку, Мацкявичюс велел поставить гроб на землю, недалеко от могилы. Люди стали кругом и, притихнув, ждали, что скажет ксендз. А он оглядел толпу, мгновение переждал и начал спокойным, будто усталым голосом:

— Братья мои, пахари! Пришли вы сюда с таким же горемыкой, как и вы сами. Привезли к месту вечного отдохновения своего соседа Повиласа Даубараса. Труден его житейский путь. Как и у всех вас, от колыбели до глубокой могилы, изо дня в день крепостная работа, плети, унижения да черствый хлеб, подчас и с мякиной.

После нескольких фраз Мацкявичюс воодушевился, изменились его глаза, выражение лица. Большая, всепокоряющая сила ощущалась в потоке его слов, во взмахах рук, в запламеневшем взгляде. Он говорил о невыносимой крестьянской нужде и, казалось, ничего нового не сказал своим слушателям. Они лучше всех знали свои невзгоды. Но как жадно ловили они его слова! Их собственное житье, рассказанное ксендзом, казалось еще мрачнее. Мацкявичюс говорил чистую правду, не приукрашивая, не выдумывая, не стараясь разжалобить. А сила его слов была так велика, что они будто молотом били по сердцам крепостных.

Недолго говорил Мацкявичюс о скорбной доле крепостного, но каждый почуял, будто тяжелый камень навалился ему на грудь: чего еще ждать, как дальше жить… Ксендз это видел. Наступило время поднять их из бездны душевных мук, пробудить в них волю к жизни, надежду, что станет лучше, решимость добиваться светлого завтра. Минуту передохнув, он продолжал уже спокойнее:

— Да. Тяжка жизнь пахаря, горек его хлеб. Многие полагают, что так оно и суждено богом, устроившим мир.

И вдруг повысил голос, отчеканивая слова:

— А я утверждаю — бог этого не хочет, не им так устроен свет. Жизнь, подобная вашей, дело не бога, но злых людей! Она должна кончиться. Не вечны беды людские. Говорю вам — придет им конец, исчезнут они, как студеная зима, как темная ночь! Говорю вам, что минут они и сокроются, чтобы никогда не вернуться!

Головы поднялись, лица у всех просветлели, зажглись глаза. Раз ксендз Мацкявичюс сказал, что невзгоды сгинут, как ночь, как же ему не верить! Уж он знает, что говорит. Взгляни на него и увидишь — он молвит правду. И все жадно впивали речь, стараясь не упустить ни единого слова. А он, увлекая их потоком своего красноречия, возбуждал непривычные для крепостных думы и чаяния:

— Откуда берутся ваши невзгоды, откуда обиды, несправедливости? Оглядитесь — на кого трудитесь? Чьи поля пашете и сеете?

И он стал объяснять, кто виновник их убогой жизни. Прежде всего, помещики, шляхта, паны. Они захватили земли и леса, наложили на крестьян невыносимое крепостное ярмо. Им помогает власть! Кто честен, того поносят, а негодяи, мерзавцы — в почете.

Мацкявичюс перешел к тому, что особенно волновало крепостных. Они поняли — ксендз метит в их пана.

— Надо ли вам доказывать, что я говорю правду? Сами вы видели своими очами, многие собственной кровью и даже жизнью своей подтвердили эту страшную истину.

И он указал рукой на ближний бугорок.

— Вот могила девушки, которую все вы знали — чистой, доброй и трудолюбивой, не сотворившей никакого зла, только воспротивившейся бесчестным намерениям пана. Из могилы глас ее вопиет о небесном мщении, и небо внемлет этому гласу! Говорю вам, что небо услышит ее и наступит возмездие!..

На кладбище поднялся плач. Всем было известно, что это могила Евуте. Всякий вспоминал ее — неутомимую хлопотунью, веселую песенницу, обходительную и ласковую. И вот лежит она в земле, могилка окопана, обложена камушками, крестом высажена рута, а по краям — ряд белых маргариток.

Отдаваясь в кладбищенских деревьях, до самого села разносился голос Мацкявичюса:

— А кого мы хороним сегодня, братья-пахари? Вашего односельчанина Повиласа Даубараса — примерного труженика, честного и разумного человека. Не молод был он, но еще в полной силе. Не своей смертью скончался, это всем нам ведомо. И его смерть также взывает о божьем мщении. Говорю вам, что бог выслушает его, и мщение грянет. Говорю вам, что наступит день, и кара обрушится на голову того, кто навлек на вас эти страдания, кто призвал солдат для кровавой расправы, чтобы сечь вас и топтать конскими копытами. Ваши муки, кровь, смерть девушки и Повиласа Даубараса падут на голову виновного!

Ядвига стояла под липой и в оцепенении слушала грозную проповедь. Она чувствовала, как в людских сердцах разгорается гнев не только против ее отца, но и против его дочери. Она видела, как люди озираются на нее, одни с любопытством, другие со злобой. Она ощущала, как горит ее лицо, но решилась, стойко вынести испытание. Не опуская глаз, спокойно встретила обращенные к ней взгляды, словно ее совершенно не затрагивали оскорбительные слова.

Но вот она уловила: произнося, словно проклятие, "…падут на голову виновного", Мацкявичюс смотрит на нее. Хотела притвориться равнодушной, устремить взор вдаль, поверх толпы, но не устояла перед властью этих глаз и посмотрела на ксендза. Да, Мацкявичюс глядел на нее остро, пронзительно, словно желая проникнуть до дна души. Ядвига собрала все силы, чтобы выдержать этот взгляд, чтобы показать ксендзу, что она не согласна с отцом и страдает из-за всего происшедшего. Уже то, что она здесь, на кладбище, — достаточное тому свидетельство. И она почувствовала, что ксендз ее понял — по его глазам, по его лицу, по движению руки.

Он еще что-то говорил о грядущем дне, несущем справедливость, о том, что облегчится доля горемык. Она видела, как люди жадно ловили его слова, как с надеждой возводили глаза. Но всего не слышала и не понимала. Только ощущала усталость, и вместе с тем в ней крепла готовность в надвигающейся борьбе выступить за освобождение страждущих.

Мацкявичюс закончил проповедь, слез со скамьи, окропил могилу и гроб. Мужчины опустили Даубараса в яму. Ксендз, взяв лопату, бросил первую горсть земли и, не дожидаясь, когда закончатся похороны, быстро зашагал домой.

Ядвига постояла под липой, пока не закопали яму, не насыпали холмик, не отпели "Ангел господен" и не стали расходиться. Потом она огляделась, нарвала букет росших тут полевых цветов, часть положила на могилу Евуте, часть — Даубарасу и вышла с кладбища.

В тени, прислонившись к ограде, сидела Пемпене. Когда на погосте не осталось ни души и все кругом затихло, она подошла к могиле Даубараса, встала на колени, перекрестилась и прочла молитву за упокой души Повиласа. Долго стояла она у могилы. Когда уходила с погоста, солнце уже основательно клонилось на запад. Укутанная в черный платок, маленькая, серая, сгорбленная женщина с узелком зашагала по дороге в сторону, противоположную деревне Шиленай.

 

XXVII

Во время проповеди Катре увидела на кладбище Винцаса и Гене. Хотела с ними поговорить и попросила у паненки позволения побыть с соседями — вечером она сама придет в поместье. Паненка согласилась.

Отыскав молодых Бальсисов, Катре пошла с ними. Ее очень заботило, побывал ли Вннцас в Лидишкес, какие новости о Пятрасе. Узнав, что Пятрас жив и здоров, хорошо выглядит, неплохо устроился у дяди, очень обрадовалась. Еще большая радость и теплое чувство заполнили ее сердце, когда услышала, что Пятрас тревожится за нее и даже сердится, зачем она согласилась служить в поместье. Винцас диву давался, видя, как сразу повеселела Катре после его рассказа.

Всего второй месяц Катре служит у панны Скродской, но за такой краткий срок она сильно изменилось. Внешний вид, правда, почти прежний, особенно по праздникам — в костел или в Шиленай Катре отправляется в собственном платье, ничем не отличаясь от других деревенских девушек.

Но в ее характере заметны новые черточки. Способная, умная и восприимчивая от природы, она, когда отец заставил ее пойти в хоромы, напрягла всю свою волю, чтобы противостоять панским прихотям. Пришлось быть осторожной и осмотрительной, многое предвидеть и предугадывать. Смелый отпор, который она сумела дать Скродскому, внушил Катре веру в свои силы.

Эту веру укрепляли и некоторые дворовые, особенно — кучер Пранцишкус, садовник Григялис и Агота. Кучер всякий раз, встречая ее, широко ухмылялся:

— Ну, Катре, что у тебя слыхать? Как там в барских покоях? — и многозначительно оборачивался в сторону хором.

— Ничего, Пранцишкус, все хорошо, — отвечала она тоже с красноречивой усмешкой.

— Стелешь пану постель? — не унимался кучер.

— А хоть бы и так, разве нет у меня вот этого? — " подчас отшучивалась она, грозно сжимая пальцы, словно готовясь вцепиться в воображаемого противника.

Пранцишкус удовлетворенно усмехался.

— Ну, ну, смотри! — прикидываясь сердитым, предупреждал он. — А ежели что, так в морду, — добавлял кучер на прощание.

Постоянное общение с паненкой понемногу развивало и ум Катре. Ядвига любила рассказывать про варшавское житье и театры, про книги, прочитанные ею, про деятельность польской молодежи и про большие события, которые вскоре начнутся в Польше и Литве. От таких разговоров начинала шире мыслить и Катре. Она чаще вспоминала, что говорил Пятрас, что сказал Мацкявичюс, когда распекал ее отца, а сегодня, слушая проповедь, понимала, какая связь между словами ксендза и жизнью багинских крепостных.

И, встретясь с Винцасом и Гене, Катре уже не убивалась, как прежде, а с надеждой говорила о своем нынешнем положении и о том, что будет дальше.

— Правильно толкуют, нет худа без добра, — шутила она. — Так и с моей службой. Паненка обо мне заботится. Увидите, уговорим и пана, и моего отца не мешать нашей женитьбе. Мне бы с Пятрасом повидаться и все ему рассказать! Да как нам встретиться?

Все втроем ломали себе голову, но ничего не придумали. Пятрасу сюда приезжать нельзя, невозможно и Катре его проведать.

— Уж я знаю! — вдруг обрадовалась Катре. — Послушайте!

И она рассказала то, что слышала от паненки. Двенадцатого августа паны устраивают большой праздник — хотят показать крестьянам, что больше не станут их обижать, что теперь все равные. В этот день за Паневежисом, в лесу, назначено гулянье. Съедется много господ и деревенских. Столы уставят угощением и напитками. Должна быть музыка — "капелия". Паны, барыни и барышни пойдут плясать и петь вместе с деревенскими. Будет очень весело. Приедет и ксендз Мацкявичюс. Паненка Ядвига уже готовится к празднику. Собирается забрать с собой Катре и Аготу. Только надо бы дать вес-точку Пятрасу — может, он сумеет туда прибыть. Народу соберется видимо-невидимо, его никто не приметит. А захочет — сможет и с паненкой потолковать, попросить, чтоб перед отцом заступилась.

Винцас и Гене были восхищены рассказом Катре. Такой необыкновенный и невиданный праздник! Самим бы туда попасть! Только бы удалось из дому вырваться! Но как известить Пятраса, чтобы прибыл на паневежское гулянье? Времени, однако, еще много, представится случай ему передать.

Проведав родителей и соседей, Катре к вечеру вернулась в поместье.

После погребения Даубараса шиленцы вскоре успокоились. Каждодневные труды и заботы изгладили впечатление от похорон. Как прежде, пан донимал барщиной, разве что управитель, войт и приказчик стали человечнее, не полосовали спин нагайками и розгами. Говорят, паненка добилась, чтобы отец запретил порку.

Несколько дней спустя после похорон шиленцы хватились — исчезла Пемпене. Первыми заметили ребятишки, что ее коза, привязанная в канаве у поля, перегрызла бечевку и объедает сельские огороды. Злодейку прогнали к хижине, собирались изругать ведьму, но оказалось, что той нет. Козу приютил Якайтис. Прошло несколько дней, а старуха так и не показывалась.

Вскоре после этого Ионукаса Бразиса, который больше всех гонял козу и особенно поносил Пемпене, постигло в лесу несчастье: змея ужалила в ногу. Бразис взял мальчишку и в тот же день пошел с подарками к старухе — заговорить укус. Лачужка была пуста. Назавтра у Ионукаса нога распухла, появился жар. Бразис повез сына куда-то к известному деду-ведуну, тот за поросенка и дюжину яиц заговорил укус. Мальчик выздоровел, но в деревне стали побаиваться, что теперь Пемпене начнет мстить всем, с кем была не в ладах. Действительно, пошли всякие беды. У Галиниса подохла свинья, у Григалюнаса захромала лошадь, у Бержиниса корова перестала доиться, а у Вашкелене так разломило поясницу, что она не знала куда и деваться.

После исчезновения Пемпене управитель и войт осмотрели ее лачужку. Нашли понатыканные всюду сушеные гравы, корешки, залитую какой-то жидкостью змею в бутылке, кости, всякие тряпки, ничего стоящего. Плюнули и ушли, так и не решив, что делать с лачужкой. По вечерам шиленцам становилось не по себе, когда они проходили мимо хибарки. Бабы и ребятишки, чуть стемнеет, обходили ведьмину избушку издали. Пошли толки, будто там живут привидения.

Как помер Даубарас, закрылась последняя рана, напоминавшая шиленцам о страшном апрельском дне. Главные коноводы — Пятрас Бальсис, Пранайтис, Дзидас Моркус — куда-то исчезли, у наказанных зажили язвы, барщину и повинности поместью выполняли по старинке, и казалось — больше нечего ждать и не на что надеяться.

Однако это было только временное затишье или, пожалуй, временное отупение после страшного удара, нанесенного тогда багинским крепостным.

После сенокоса люди немного свободнее вздохнули и начали присматриваться, что творится вокруг. А кругом было тревожно. Еще перед смертью Даубараса долетела до шиленцев весть: в поместьях Калнаберже, Милейгенай, Кедайняй, Забелишкес люди отказались выполнять крепостные повинности. Особенно стойко держались мужики в имении Калнаберже графа Эдварда Чапского и в Милейгенай, принадлежавшем пану Коэелло. Не помогли никакие увещевания самих помещиков, чиновников и флигель-адъютанта Манзея. Когда крестьян созывали, они собирались толпами с бабами и ребятишками, готовые претерпеть любые муки, но только не покориться панам. Помещики вытребовали из Каунаса роту солдат во главе с жандармским полковником Скворцовым, и повторилось то же самое, что произошло в Шиленай.

Вскоре после похорон Даубараса снова появился лекарь Дымша. Пока он где-то колесил, людям не хватало не столько его услуг, сколько вестей из дальних мест. Оглядев лошадь Григалюнаса, корову Бержиниса, дав Вашкелене горькие порошки от болей в пояснице, Дымша рассказал: в отдаленных местностях Литвы тоже неспокойно. Крестьяне отказываются выходить на барщину, составлять выкупные грамоты, учреждать волости, выбирать старшин и старост.

Дымша не упустил случая подстрекнуть шиленцев:

— Правильно, что отказываетесь от договоров. А то взвалили бы себе на шею новое ярмо. А к тому же паны так землю распределят и изрежут, чтобы и впредь держать ее в своих руках.

— Как же быть? — спрашивал не один шиленец. — Ведь иначе от барщины и повинностей не избавимся.

Дымшяле, озираясь и понижая голос, повторял уже в который раз:

— Потерпите. Будет повстанье, бунт. Придет другая власть, даст землю без выкупа.

Не знали крестьяне, верить ему или нет, только пуще огня боялись этих договоров и волостей. Еще больше встревожились, когда Дымшяле в другой раз обронил:

— Остерегайтесь, шиленские хозяева, Скродский вам свинство готовит. Все думает у вас землю отнять, а вас выдворить в Заболотье. Тогда предложит и договоры подписывать.

Однажды пастушата, пригнав коров, сообщили: два пана опять шныряли по полям с бумагами в руках, что-то строчили, а потом ускакали в поместье. Можно было догадаться, что и на сей раз поля осматривал советчик Скродского Юркевич вместе с каким-то еще неизвестным панским прихвостнем. Угроза снова нависла над деревней.

Однажды войт велел Сташису, Кедулису и Бразису в субботу после обеда явиться в поместье к управителю. С тревогой в сердце пришли они в указанное время к дверям Пшемыцкого. Но управляющий принял их с ласковой улыбкой, пригласил зайти. Вскоре появился и Юркевич. Поздоровавшись с крестьянами, сел за стол, попросил подвинуться поближе. Потом закурил трубку и начал разговор с расспросов, что слышно в деревне, как идут работы, какого ждут в этом году урожая. Мужики осторожно отвечали на панские вопросы и правды не говорили: на деревне, дескать, все по-старому, с работами запаздывают, урожай неважный…

— Не унывайте, все будет хорошо, — подбадривал юрист. — Пройдет два года с обнародования манифеста, и станете вольными хозяевами на собственной земле. Тогда пану Скродскому и спасибо скажете.

Мужики недоверчиво глядели на панского советника.

— Кто его знает, пан? — усомнился Бразис. — Всяко люди толкуют. Говорят — выкуп тяжелый.

Юркевич сердито нахмурился:

— Не слушайте никаких разговоров. Выкуп тяжелый? Королевские и чиншевые побольше выплачивают, а взгляните, как живут! Вы хозяева разумные, подстрекателей не слушайте. Есть царский манифест, есть законы, обязательные для господ и для мужиков. По законам все и будет улажено.

Юрист снова принялся излагать манифест и законы, поскольку-де появились разные всезнайки, которые людей с толку сбивают. Крестьянам надо договориться с помещиками насчет выкупаемой земли, чтобы обе стороны были довольны. И юрист вытащил лист, напечатанный крупными буквами, и показал его крестьянам:

— Если не верите мне, поверьте словам всеми нами чтимого пастыря, его высокопреподобия епископа. Кто из вас грамотный?

Читать умел один Бразис, да и то лишь из своего "Златого алтаря". Поэтому за чтение взялся сам пан Юркевич:

— Послушайте, что говорит епископ: "Мотеюс Кази мерас Волончевский, божьим милосердием и милостью апостольского престола епископ Жемайтийский. Труженикам, любимым овцам моей паствы привет и благословение".

Молитвенно слушали трое крепостных святые слова, торжественно возглашаемые паном Юркевичем. А тот читал дальше пастырское послание о том, что августейший государь Александр Второй издал новые законы для облегчения крестьян, которые надлежит принять с открытым сердцем, как подобает верующим католикам, не истолковывая их превратно; что эти законы — начало, а потом станет еще лучше, но правительству понадобится еще несколько лет для полного устройства, и пока нужно пребывать в повиновении панам.

Юрист повысил голос:

— "В особенности не считайте врагами господ и владетелей ваших, но всегда оказывайте им добросердечность, дабы и они смогли вас полюбить. Знайте — они первые ходатайствовали перед августейшим государем, чтобы царь благоволил вас освободить и объять заботой, жертвуя при этом ради вас своими господскими выгодами. Потому живите с ними в согласии, единении и любви, яко со старшими братьями. Не старайтесь также, возлюбленные чада духовные, избегнуть трудов, ибо без труда ни у кого не будет и хлеба… И еще прошу вас блюсти спокойствие, дабы не нанести себе ущерба. Молитесь за августейшего государя, за самих себя, за господ и владетелей ваших и за меня. Мотеюс Волончевский, епископ".

Юркевич глянул на крестьян в ожидании одобрения.

— Так что ж, друзья, правильно пишет епископ?

— Не нашей голове о том решать. Коли епископ, так уж, наверно, правильно, — отозвался наконец Кедулис.

— Конечно, — подтвердил юрист. — А коли правильно, так нужно ему повиноваться. Вот вы не слушались, и наказанье на себя навлекли. Епископ говорит — еще несколько лет оставаться под панской властью. Но паны и правительство желают облегчить ваше положение и все уладить уже в будущем году. Начинать надо с нынешнего года. Первым долгом — договориться о паном, сколько и какой земли получать, где эта земля будет.

Мужики озадаченно глядели на юриста. Бразис не вытерпел:

— Как это, барин, где? Нам думалось, ту самую землю получим, которой сейчас владеем. Все говорят.

— Говорят те, кто не знает, — возразил юрист. — В манифесте ясно сказано. За помещиками сохраняется право свободно заключать с крестьянами договоры — где, сколько и какой земли и на каких условиях они получат. Пан Скродский поручил мне по этому поводу с вами потолковать.

Бразис снова усомнился:

— Так, может, барин, с хозяевами всего села рядиться? Мы втроем не можем за всех ответ держать.

— Потом будем и со всей деревней договариваться. Но сначала хотим условиться с вами. Вы — самые старые и самые разумные. Дело серьезное и нелегкое. Надо его хорошенько обмозговать, обсудить, а с кем? Бальсисов сын в бегах, Норейка и Вашкялис всегда горячку порют, Микнюс и Жельвис — примаки, у Янкаускаса сын сорвиголова, Якайтис с Григалюнасом тоже не подходят. О других и говорить нечего. Остаетесь вы трое, на вас и пан Скродский полагается, и деревня вам доверие окажет.

Мужикам по душе пришелся столь лестный отзыв. Это были самые темные и косные крестьяне Шиленай, земляки их высмеивали и презирали. Хотя все трое имели по наделу, но строения у них в усадьбе чуть держались, а скот еле ноги волочил. Несмотря на обет трезвости, они любили выпить и крепко увязли в долгу у корчмаря. Теперь, после слов юриста, они вдруг почувствовали себе дену и стремились оправдать похвалу.

Тем временем зашла Агота и пригласила Юркевича на полдник.

— Знаете, панна Агота, — промолвил юрист, — принесите-ка сюда поесть. Не мешало бы перекусить и соседям, шиленским хозяевам. Скажите пану Пшемыцкому — он знает, как все устроить. Пусть ведет сюда и войта.

Вскоре появилась Агота с другой служанкой, подали окорок, колбасу, масло и сыр, а управитель с войтом принесли по бутылке водки. Юркевич и Пшемыцкий, гнушаясь мужиками и проклиная их в душе, сели за стол с притворной улыбкой. Они будут только вести деловые разговоры, а подпаивать хлопов и распивать с ними водку предоставят войту — на то он и хлоп. А они, шляхтичи, разве что выпьют чарку-другую, чтобы расположить к себе мужиков — здесь дело не шуточное. Эти три хлопа должны расписаться в своем согласии уступить поместью обрабатываемую ими землю и принять взамен другую, в Заболотье.

Когда стол был накрыт, Пшемыцкий отослал обеих женщин и поручил войту хозяйничать. Юркевич, заметив, что угощение оказало действие на мужиков, вернулся к делу.

Солнце уже заходило, когда из управительской квартиры выкатились войт, Кедулис, Сташис и Бразис. Все были навеселе. Войт дружески подталкивал локтем то одного, то другого и хохотал, лопоча заплетающимся языком:

— Так что же, Кедулис… Что же, Сташис!.. Ха-ха-ха… Видали, как у панов… Как заходишь — в глазах свербит, а как выходишь — башка трещит… Выпить поднесли! Еще по полнадела вы заработали! Богатеями стали!.. Хе-хе-хе… Так что ж, коли пески… Земля легкая, и работать на ней легче — знай подкидывай! Гречиху посеете — каша будет!.. О-ха-ха… Пан и лесу даст — поставите избы с большими окнами, со светлицами, с дымоходами, как у королевских… Хе-хе-хе…

Сташис приподнял плечи, втянул голову, словно опасаясь удара, и лепетал, перед кем-то оправдываясь:

— С жандармами, со стражниками я ни-ни… Но пан все пан… Как он скажет, так тому и быть. Я против пана — ни в жисть.

Кедулис опирался на палку, чтоб не сбиться с дороги, и злобно выкрикивал:

— Разумники, ученые!.. Запретные писания читать!.. Против панов, против царя!.. А епископ что говорит? Живите в мире и согласии с панами. Молитесь за августейшего государя, панов и владетелей ваших… Вот что говорит епископ.

Бразис брел, понурив голову, и бубнил под нос:

— Не я, так другой… Не все ли равно… Э, и там жить можно… Кто не захочет, не пойдет… Вишь, полнадела добавили! И выпас посулили, и лесу. А тут что? Ни дороги, ни пастбища, ни бревнышка… Э, там тоже жить можно.

Подойдя к дорожке, ведущей в корчму, мужики замедлили шаг, а Кедулис словно заколебался:

— А не зайти ли, ребята?..

Но войт, вспомнив Пранайтиса с разбойниками и рекрутскую колодку, отказался начисто:

— Что ты, Кедулис!.. Мало с тебя еще? Баба чуб оборвет.

Сташис поддержал войта, и все отправились по домам.

А юрист и управитель на барской веранде рассказывали Скродскому про сделку с хлопами.

— Подобрали самых покорных и самых глупых, и то пришлось споить им две бутылки водки, пока столковались, — негодовал управляющий.

Юрисконсульт, разложив на столе планы, объяснял помещику, как он надумал переселить шиленцев в Заболотье, где, сколько и какой земли придется дать хлопам в обмен на их пашни.

— Прежде всего надо, чтобы поместье вклинилось в земли деревни, так сказать, раздробило бы их. Кедулис, Бразис и Сташис согласились уступить свои участки. Вот уже появилась брешь. Но это еще не всё. Жельвис и Микнюс — примаки из других деревень. Вы, милостивый пан, можете утверждать, что не давали им согласия взять на себя наделы Бержиниса и Даубараса.

— Никогда такого согласия не давал, — подтвердил Скродский, пощипывая бородку. — Только разрешил жениться — одному на дочери Бержиниса, другому на девке Даубараса.

— Вот видите, — торжествовал Юркевич. — Кроме того, полагаю, удастся переселить еще двоих: Вашкялиса и Якайтиса. Я разыскал в делах данные, что в 1851 году их назначили работниками на винокуренный завод поместья. Не знаю, сколько они там проработали. Скорее всего, только после закрытия завода в 1858 году вернулись в свои хозяйства, причем, вероятно, без вашей санкции.

Скродский пожал плечами:

— Совершенно не помню.

А Юркевич продолжал:

— Без сомнения, вернулись самовольно. Легко доказать, что Вашкялис и Якайтис в 1851 году освобождены без надела, работали на винокуренном по вольному найму, а посему не имеют прав на землю.

— Да, да, — согласился Скродский, уже теряя терпение. — Что там еще?

— Надел Бальсиса можем отнять на том основании, что сын его — мятежник, бежавший из поместья. Законы карают беглых. Таким образом, половину земель деревни имение заберет легально. А других прижмем так, что сами запросятся в другое место, хоть бы и в Забо-лотье.

— Отлично, пан Юркевич. Доведите дело до конца, а пока что — прервем. Хочу еще погулять, пока ночь не наступила.

Юрист, свертывая планы, не умолкал:

— Этим трем мужикам я пообещал больше, чем нужно, — и земли, и пастбищ, и леса. Ну, песков нам не жалко, а что касается выпаса и леса, это будет средством опутать их и привязать к имению. Я попрошу вас оказать мне доверие, милостивый пан, и не обману его.

Закончив утомительный разговор, Скродский взял тросточку и отправился в сад. Вечер был прохладный, ветреный. Солнце заходило большое и красное. На деревья парка с карканьем садилось воронье, где-то во дворе заржала лошадь. Вдруг у ограды парка звякнула коса. Видно, Пранцишкус пришел косить корм для коня. Все эти вечерние звуки раздражали Скродского. Суеверное настроение пробудилось в душе. Почувствовав дрожь, он вскоре вернулся в кабинет, позвонил Мотеюсу и приказал подать чаю и бутылку вина.

Катре узнала от Аготы, что отец с двумя другими односельчанами и Юркевичем пьянствуют у Пшемыцкого. Встревоженная этим, она никак не могла догадаться, что за дело свело их всех за чаркой. Ничего хорошего от такой выпивки Катре не ждала.

На другой день — было воскресенье — Катре вечером прибежала домой. Отыскала отца, спросила:

— Отец, ты был вчера в поместье? О чем там толковали у управителя? Говорят, угостили вас и выпить поднесли?

Но отец был злой, он сгреб картуз и, уходя, сердито отрезал:

— Не суй нос, куда не надобно! И держи язык за зубами. Другим про то — ни слова!

По дороге в поместье Катре заметила на Сташисовом дворе Марце.

— Марците, — окликнула ее, — что у вас слышно? Все ли здоровы?

Марце выбежала за калитку и, провожая Катре, тараторила:

— Ничего, все здоровы. Только отец вчера вечером вернулся будто не в себе. Мы с мамой почуяли, что он выпивши. Неужто в проклятой корчме побывал?

Марце перепугалась, узнав, что ее отец с Кедулисом и Бразисом бражничали в поместье. Не к добру такая попойка… Опять начнут соседи чураться Сташиса и обзывать продажным панским прихвостнем.

Несколько дней спустя уже все село Шиленай знало про хлебосольство управителя. Всяко гадали об этом соседи. Никто ничего точно не знал, но Сташиса, Кедулиса и Бразиса стали избегать.

 

XXVIII

В конце июля Винцасу удалось переправить брату весточку о том, что в Паневежисе устраивают праздник, на котором Пятрас сможет повидаться с Катрите. Недели две спустя Пятрас был в костеле, и ксендз после проповеди во всеуслышание объявил, что двенадцатого августа в Паневежисе будет торжественный праздник в память соединения Литвы и Польши. Будет молебен с проповедями, а потом общее гулянье крестьян и дворян в пригородном лесу с угощением, чтобы укрепить узы братства и равенства между всеми сословиями.

— Любимые братья во Христе, дворяне и селяне! — в заключение сказал ксендз. — Святая церковь, наша общая мать, благословляет эти торжества и желает, чтобы согласие и единение воцарились в сердцах всех ее сынов. А посему, кто только может, кому позволяет работа, отправляйтесь в Паневежис. Хозяева, к вам обращаюсь я.

Если ваш работник захочет присутствовать на этом празднике, отпустите его, пусть идет. Быть может, недалек тот день, когда дворяне, шляхта, пан и селянин, хозяин и работник выступят на борьбу за вольности церкви, веры и отчизны.

Большое впечатление произвели эти слова на прихожан. Выходя из костела, они подходили друг к другу, расспрашивали о невиданном празднике. Управители, дворовые, лакеи, кучера рассказывали деревенским, еще преувеличивая и приукрашивая, что слышали от господ. Лакей из одного поместья хвастался — к его панам приехал какой-то паныч из самой Варшавы, рассказывал страшные истории о варшавском кровопролитии, привез картинки, изображавшие расстрелянных людей и поломанное распятие. Барыня и паненка плакали, потом все господа оделись в черное. Но на паневежском празднике будет весело. Паны собрали денег на угощение и выпивку. А барыня с паненкой сшили новые платья.

Все слушали с любопытством, а особенно Адомелис. Вот это новость! И он решил во что бы то ни стало попасть в Паневежис. Заприметив в толпе Пятраса Бальсиса, Адомелис уцепился за него:

— Пятрас, поедем на праздник!

— Тебе-то что, — огрызнулся Пятрас, — а меня дядя не пустит.

— Пустит. Слыхал, что ксендз говорил, а хозяева ксендзов слушаются. Отпросись — вместе поедем. Отец гнедого даст.

Пятрасу очень хотелось повидаться с Катрите. Накануне праздника дядя отпустил его скрепя сердце, и они с Адомелисом выехали с вечера — не близкий путь!

Пока добрались до Паневежиса и, уладив все дела, подошли к костелу, солнце уже близилось к полудню. Вокруг костела собралась густая толпа. Паны из некоторых поместий чуть не силком пригнали своих барщинников. Из открытых костельных дверей доносился голос ксендза, но разобрать можно было только отдельные слова.

Дожидаясь конца проповеди, Пятрас разглядывал собравшихся. Здесь были всякие люди. У костела толпились деревенские, больше всего — молодые парни, подростки и девушки. Все постарались выфрантиться получше, по-праздничному, но выглядели далеко не одинаково. Легко было отличить королевских от барщинников. Те в сапогах, девушки в легких туфельках, а эти — в лаптях и постолах, у королевских сермяги и чемарки новые, сшитые по моде, у барщинников — поношенные, отцовские, или одолженные, не по росту. Девушки так и пестрели узорчатыми юбками, лифами, передничками, яркими платочками, но, вглядевшись, и тут можно было заметить разницу. У королевских — все наряднее, ткани юбок и лифов тонкие, полотно сорочек белее. Не у одной прическа украшена серебряными и золотыми галунами, шелковыми лентами, а на груди сверкают янтари или настоящие кораллы.

У ограды костельного двора, в тени деревьев, стояли шляхтичи, дворяне, помещики. Среди них Пятрас с изумлением увидел женщин и девушек в деревенской одежде, с которыми, учтиво изгибаясь, шушукались паны и панычи. Присмотревшись, он понял, что это барыни и паненки, нарядившиеся по-крестьянски. Они выглядели еще пышнее королевских. Разноцветные бархаты и шелка сверкали и переливались под солнечными лучами, пробивавшимися сквозь листву деревьев. Многие мужчины были в старинных кунтушах, чемарках, опоясанных широкими поясами литого серебра и золота. Были и молодые панычи в деревенских сермягах с соломенными шляпами в руках, другие — в рубахах с деревенскими поясами. Но зато как блестели у них сапоги, как сияли белые, расшитые шелком рубашки, как изящно облегали стан сермяги с отложными воротниками из малинового атласа! А деревенские шляпы с шелковыми лентами были тщательно сплетены из привозной соломки, чистые, ровные, белые. Панычи гладко причесаны, усики подкручены, у некоторых — бородки и бакенбарды, но тогда уж и весь наряд панский: серые брюки в мелкую клетку, черные или темно-синие сюртуки, твердые воротнички, в одной руке высокие шляпы из черного шелкового плюша, в другой — красивые тросточки с набалдашником из серебра или слоновой кости.

С любопытством оглядывали крестьяне панов, а те, не церемонясь, кивали им головами, барыни и барышни ласково улыбались парням, панычи озорно подмигивали девушкам.

Пятрас Бальсис вдруг невзначай глянул направо и заметил два черных глаза, устремленных на него. Невдалеке под липой стояла высокая красивая паненка и два молодых пана. Паненка была одета по-деревенски, но Пятрас сразу догадался, что это панна из поместья. Крестьянская одежда ей очень шла, а от других она отличалась наброшенным на плечи шелковым, совсем не деревенским платком. На голове — никаких украшений, только белая ромашка в черных локонах. Лицо паненки Пятрас как будто прежде видел, но где и когда — никак не мог вспомнить.

И вдруг он сообразил: дочка Скродского! Он встречал ее в Багинай на яворовой аллее и в сурвилишском костеле. Но как она изменилась! Пятрас глядел на нее с изумлением и любопытством, и вдруг образ Катре со всей яркостью предстал в его памяти. Он видел уже не чернобровую паненку, сверлящую его пытливым взглядом, а русую Катрите, робко обратившую на него свои синие глаза. Дочка Скродского тут — может, здесь и Катрите, ее горничная. Пятрас огляделся вокруг, но Катре не нашел. А может, она в лесу, где будет гулянье, где столы, говорят, ломятся от яств и напитков?..

Пятрас опустил глаза, приуныл, замкнулся, полный самых противоречивых чувств. Все, что он передумал и пережил с того дня, как узнал, что Катре в поместье, ожило с новой силой.

Прежде всего, его охватил гнев. Как она посмела идти в именье, где ее вернее всего ожидала участь Евуте Багдонайте! Та воспротивилась и руки на себя наложила. А Катре? Жива и здорова. Кто же она теперь? Помещичья девка? Он стиснул кулаки и сжал зубы, даже челюсти ляскнули. Но, может, она иначе не смела? Отец лютый и упрямый, сестра ее не любит, а мать — на что способна старушка? Пшемыцкий хитер и силен. Кому же заступиться за бедняжку? О, будь дома он, Пятрас! Встал бы за нее горой, убежал бы с ней куда глаза глядят. А то пустил бы красного петуха Скродскому в поместье.

А может, ничего с ней дурного не стряслось? Может, Катрите любит его по-прежнему, ждет, тоскует? Так говорил Винцас, когда приезжал в Лидишкес. О, если бы повидать Катрите, перемолвиться словом, он бы сразу понял, как и что…

Проповедь закончилась, народ зашумел, всколыхнулся, из костела повалили разгоряченные мужчины ин женщины, послышались крики стиснутых а давке. Но вот затрепетали хоругви, и вся толпа двинулась на улицу. Кто-то затянул патриотический гимн на польском языке, но люди, подхватив мелодию, продолжали по-литовски. Этот текст перевел Микалоюс Акелайтис, а распространял Мацкявичюс.

На улицах шествие быстро разрасталось. В его ряды вливалось множество мещан, ремесленников, запоздавших на богослужение крестьян. Когда хоругви появились под окнами начальника паневежского гарнизона полковника Добровольского, за ними уже теснилась огромная толпа. С изумлением и тревогой взирал полковник через окно на волнующееся море голов. Ему было известно: сегодня, двенадцатого августа, — годовщина унии Литвы и Польши, шляхта устраивает манифестацию, но на такое скопище он не рассчитывал. Воспрепятствовать? Разогнать? Слишком поздно, невыполнимо, да и нет приказа от генерал-губернатора. Но он хочет знать, что произойдет там, в лесу.

— Мотеюс, — кликнул он лакея, — оденься как следует и ступай с этой процессией. Потом расскажешь, что там было.

— Да там полиция, господин полковник, и переодетые жандармы, они вам обо всем доложат. Боюсь, как бы по шее не надавали, а то еще, чего доброго, вздернут!

— На полицию не полагаюсь. А ты не бойся. Ты здешний, и по-литовски умеешь, и по-польски.

Мотеюс ушел, а полковник продолжал наблюдать за шествием. Что за обилие всяких нарядов! Не зря уже целый месяц не пробьешься к паневежским портным и сапожникам!

Приблизившись к лесу, шествие расстроилось. Задние проталкивались, торопились обогнать передних, занять места у столов, опасаясь, что далеко не всякому удастся отведать праздничных лакомств. Так оно и случилось. Одержали верх те, кто посильнее и понапористее. Едва только за деревьями показалась поляна с рядами столов, поднялся неописуемый шум и сумятица. Все бросились к яствам, крича и толкаясь. Не помогали ни окрики, ни уговоры, ни приказания распорядителей. Первые столы еле выдержали такой натиск. Еще немного, и столы были бы опрокинуты, растоптаны, уничтожены.

К счастью, в конце поляны, в отдалении друг от друга на бревнах стояли огромные бочки с пивом, а на ветках висело множество глиняных кружек. Вдруг с шумом выстрелила пробка, и фонтан пенистой жидкости, шипя, ударил вверх. Большинство мужчин кинулось туда, и давка у столов ослабла. Когда толпа рассеялась по всей поляне, дворовые, лакеи, горничные, служители и специально приставленные люди начали подносить со стоявших поодаль подвод новые запасы кушаний.

Пока деревенские топтались на поляне, паны удалились на лужайку, где на мураве раскинулись белые скатерти с закуской и бутылками вина. Началось поглощение съестного — время обеденное, у всех разыгрался аппетит. Но немало было и таких, особенно из барщинных крестьян, прибывших сюда по панскому приказу, которые в худой одежке робко жались поодаль, под деревьями, и молча глядели на шумных едоков, кое-кто жевал вытащенный из кармана сухой хлеб или ломтик сушеного сыра.

Вскоре с яствами покончили. Все больше людей собиралось на поляне, нетерпеливо поглядывая на музыкантов, рассевшихся на бревнах с инструментами в руках.

Вдруг кто-то, указывая кверху рукой, закричал "Виват!" На краю поляны, на самой высокой сосне, ярко озаренное солнцем, затрепетало малиновое знамя с белыми эмблемами витязя и орла. Тысячи "Виват!" разнеслись по лесу, сотни рук размахивали платочками, приветствуя символ национальной славы.

В ту же минуту музыка грянула танец "суктинис". Всколыхнулась, закипела вся поляна. Молодые панычи подхватывали сельских девушек, а парни, что посмелее, кинулись к одетым по-деревенски барыням и барышням. Минуту спустя пустились парами даже и робкие барщин-ники, ободренные общим воодушевлением.

У Пятраса Бальсиса была единственная мысль — отыскать Катре. Он обошел всю поляну, вертелся возле столов, но нигде не увидел ни Катре, ни Ядвиги Скродской, ни кого-либо еще из багинского поместья. Наконец заметил кучера Пранцишкуса, который прислонился к сосне и мрачно разглядывал человеческий муравейник.

Когда Пятрас его окликнул, Пранцишкус немного оживился.

— По крайности, один свой человек отыскался, — сказал он, здороваясь. — А я уж думал, не влип ли ты.

— Ничего, живу спокойно. Ищейки Скродского так далеко не разнюхают.

— Не идешь с барынями плясать? — подтрунивал Пранцишкус.

— Тебе-то понятно, к чему это все? Коли разумеешь, так скажи и мне.

Пранцишкус пренебрежительно повел плечами:

— И мне невдомек. Говорят, какую-то унию поминают. Дескать, теперь мы все — паны и мужики — будем равными. Ровней станем, как за панов головы сложим.

— Мацкявичюс говорит: коли жизнь отдавать, так уж за себя и за свою землю.

— За это мы бы на смерть пошли и без ихних яств и питий.

— Но скажи, Пранцишкус, — переменил разговор Пятрас, — где Катре? Может, приехала?

— Здесь, — кратко ответил возница.

— А как ей в поместье?..

— Вроде ничего. Часто ее вижу. Не жаловалась. Дочка пана приехала, отца взнуздала.

О многом хотел расспросить Пятрас, но в это время взвилось знамя, и снова заиграли суктинис.

Пятрас глянул налево и увидел, как господа — мужчины и женщины — устремились с лужайки на поляну. Вслед за ними, сопровождаемые каким-то панычом, бежали Ядвига Скродская и Катрите. У Пятраса даже сердце замерло. Он кинулся вперед, но какой-то пан перехватил улыбающуюся Катрите, и оба закружились в бурной пляске.

Пятрас побледнел, остановился и, провожая их глазами, процедил, стиснув зубы:

— Помещичья шкура!..

Но тут к нему подскочила Ядвига. Поблескивая глазами, склонив головку на плечо, капризно спросила:

— Вы сегодня со мной не потанцуете?

И вдруг непонятная одурь замутила голову Пятрасу. Схватив Скродскую за талию, он, как вихрь, метнулся на поляну. Чуть не сбив с ног попавшуюся по дороге пару, он очутился с панной посредине площадки. Вертел ее, поднимал и бросал, как перышко, сам не зная — зачем. То ли потому, что держит в объятиях дочь своего заклятого врага и может швырять ее, как щепку. То ли потому, что этим неистовством хочет отомстить Катре. А на деле у него не было ни мыслей, ни желаний, только накопившаяся за долгое время душевная боль кипела и прорывалась в этом бешеном танце.

Ядвиге сначала пришлась по душе такая страстность молодого и сильного парня. Сжатая его крепкими руками, она кружилась, еле прикасаясь к земле, едва переводя дыхание. Но вскоре силы стали иссякать. Пробовала сказать, что устала и хочет отдохнуть, но он не слышал или не обращал внимания. Заглянув Пятрасу в лицо, Ядвига встретила такой мрачный взгляд, такое жестокое и упрямое выражение, что чуть не обмерла от страха. Сколько времени он швырял ее в толпе танцоров, она уже не давала себе отчета. Когда усталые музыканты прекратили игру, Пятрас оставил ее на краю поляны. Двое подоспевших панов подхватили еле живую панну и взяли ее под свое попечение.

Пятрас вернулся к Пранцишкусу и нашел там еще несколько незнакомых мужчин и шляхтича Дымшу, который о чем-то оживленно толковал. Но Пятрас не прислушивался. Сел на землю, откинулся к сосне и так и остался сидеть, ничего не видя перед собой.

А на лужайке снова всколыхнулись люди. Кто-то крикнул, что нужно выбрать начальника гулянья.

— Не начальника, — откликнулся другой. — Короля праздника!

Эта мысль всем очень понравилась.

— Короля, короля! — слышалось со всех сторон.

Как нарочно, посреди поляны проходил пан Винцентас Белазарас со своим неразлучным спутником Адомасом Бите. Один крупный, рослый, задумчивый, другой маленький, подвижной, вечно размахивающий руками, не умолкающий ни на минуту, — они привлекли общее внимание. Замечательно выглядел в тот день пан Белазарас. В темно-синей чемарке, со сверкающим поясом литого серебра, в высоких желтых сапогах, в широких бархатных брюках, статный, с пышными усами, со сдвинутой набекрень конфедераткой, он действительно был самым подходящим претендентом на королевское звание.

— Панове, называйте кандидатов! — воскликнул тот, что первым задумал выборы.

— Пан Белазарас, выберем Белазараса! — послышалось со всех сторон.

Молодежь бросилась к Белазарасу, подхватила и стала подбрасывать его с кличем "Виват король!"

— Виват! Виват! Виват король! — кричали все собравшиеся.

Когда умолкли овации, новоизбранный властелин горделивым жестом приказал играть мазурку. Грянула музыка, и "монарх", подав руку оказавшейся поближе даме, пошел в первой паре. Всех охватило веселье. Плясали мазурку и суктинис, польку и кадриль и все, что кому вздумается, что только умели исполнять музыканты.

Когда все устали и музыка затихла, с другого конца поляны, где столпилось множество людей, раздался звучный мужской голос. Кто-то начал речь. Все встрепенулись и поспешили к оратору. Пробегая мимо Пятраса, два паренька крикнули:

— Мацкявичюс говорит!

Пранцишкус и его собеседники устремились вслед за ними, а Пятрас остался один. Странное безразличие не позволяло оторваться от этой сосны, на которую он опирался всем телом. Хорошо было ощущать, как понемногу угасают волнение и страстный порыв.

Вдруг возле Пятраса что-то зашуршало. Он повернул голову. Бородатый мужик внимательно смотрел на него.

— Не узнаешь, Пятрас?

— Юозас! Ты?!

Мгновенно Бальсис стряхнул с себя оцепенение, вскочил, схватил Пранайтиса за руку.

— Не идешь проповедь слушать? — усмехнулся Пранайтис. — Что-то приуныл, как в воду опущенный…

— Пустяки… Устал от танцев… — солгал Пятрас.

— Весело с панами? — в голосе Пранайтиса дрогнула злобная нотка. — Что же… пляшите, коли весело…

Нам с тобой не по дороге… Тут у всех зубы белые, только как знать, что за теми зубами…

Он уже собрался уходить, но Пятрас удержал его за руку.

— Юозас, шуток не понимаешь?.. Садись, потолкуем.

Пранайтис смягчился:

— Зайдем за те кустики. Тут больно все на виду… Черт меня попутал! Не удержался и я, чтоб тут не повертеться… Зря. Хорошо хоть, что тебя встретил.

Они отошли за кусты, сели. Но разговор не клеился. Пятрасу хотелось узнать, правда ли, что Юозас связался с разбойниками, на дорогах останавливает людей и грабит поместья.

Пранайтис избегал ясного ответа. Да, есть у него с несколькими смелыми молодцами надежное пристанище в зеленой чаще. Да, припугнули и порастрясли они одного-двух панов — жить ведь надо. Теперь, летом, перебиваться нетрудно, а к осени посмотрят. О завтрашнем дне они не слишком бедуют.

Глядел Пятрас на исхудалое, заросшее бородой лицо Пранайтиса, на драную одежку, и жалость стиснула сердце. Он пытался уговорить друга бросить опасный путь, где-нибудь в Жемайтии поискать хлеба почестнее.

Но Пранайтис и слушать не желал. Нет, дескать, у него иной дороги. Восстание готовят паны, и глупец тот, кто рассчитывает на улучшение жизни.

Он умолк, понурился и глубоко задумался. Молчал и Пятрас. С другого конца поляны слышался звучный голос, но слова доносились невнятно.

Наконец Пранайтис поднял голову, выпрямился, охватил руками колени и, впившись в Пятраса лихорадочно пылавшими глазами, заговорил, с трудом сдерживаясь:

— Отчего я с разбойниками связался?.. Отчего все мне опостылело?! Хочешь — скажу. Знаю, ты поймешь. Ева меня кличет… С прошлой осени, с того несчастья, нет у меня минуты покоя. Никому о том не говорю, вида не показываю. Знаешь — я не мямля… Умею себя в руках держать. Хотел прикончить Скродского и Рубикиса, имение поджечь. Потом стала мне Ева сниться… Как живая… Помнишь Кедайняй, того Гугиса, порох, крупного зверя?.. Уж я и тогда подумал — кто этот крупный зверь. А ты еще про Еву напомнил. Как вырвался я в Шиленай от солдат, места себе не находил. Опять стала Ева сниться. А насчет чащи я и прежде подумывал. Вот и ушел… А что мне?.. Теперь лето, в лесу благодать. Дичи хватает, малых зверюшек… А про крупного зверя я не забыл… Пусть придет осень… тогда…

Он не закончил и так и остался сидеть с блуждающими глазами. Пятрас ничего ему не сказал, не спорил, не уговаривал — он хорошо знал упрямый нрав друга.

А на поляне послышались выкрики и шум множества голосов. Речь, видно, закончилась. Пранайтис сквозь кустарник осторожно выглянул на поляну.

— Не беспокойся, — подбодрил его Бальсис. — Кто тебя тут узнает?

— Узнают — не узнают, а я привык остерегаться. Бояться никого не боюсь, пока это при себе.

Он вытащил из-под сермяги большой черный пистолет и подкинул его в руке.

— Отлично бьет! Обещал я и тебе достать. Но нам, пожалуй, нужнее. Ну, будь здоров. Люди начинают расхаживать.

Он спрятал оружие и быстро исчез в чаще.

Пятрас вылез из кустов и медленно побрел по краю поляны, озираясь — нет ли где Катре. Мимо прошли, переговариваясь, несколько мужчин:

— Мацкявичюс скажет, уж есть что послушать.

— Вишь, и он говорит, не надо за землю платить.

— Панам его речь не больно по вкусу.

— Где там! Землю из рук выпускать неохота.

— А Мацкявичюс говорит, кто какую землю обрабатывает, та и его.

— А у кого нету, тот получит.

— Ой ли, откуда для всех наберешь?

— У графов отнимут.

— Пустые россказни!

— Так что же? С панами пойдешь?..

Пятрас остановился под деревом. В сердце не оставалось ни злобы, ни раздражения, только все острее росла жажда увидеть Катре. Пока Пятрас озирался кругом, подошел Адомелис.

— Слышал Мацкявичюса? Вот речист!

— Нет, Адомас, не слышал.

— Не слыхал? Так зачем же мы сюда приехали?

— Я другим делом был занят. На обратном пути мне расскажешь.

— Э, где уж мне… Не пересказать. Самому нужно услышать, — разочарованно укорял Адомелис.

И вдруг Пятрас совсем близко от себя заметил Катре. Вынырнув из толпы, она шла по лужайке с узелком в руках.

— Катрите! — вскрикнул Пятрас. Кровь волной прилила к лицу.

Катре остановилась, обернулась, выпустила из рук узелок и побежала навстречу.

Адомелис, молчаливо усмехаясь, вмешался в гущу людей.

Пятрас схватил ее руку.

— Катрите, — еле вымолвил от волнения. — Забыла меня?.. Не ждала?.. Не надеялась встретить?

— Петрялис, ой, как ждала, как по тебе тосковала, а никак не могла вырваться!

Он увел ее подальше. Они присели на белый ствол сваленной березы.

Прижавшись друг к другу, они забыли обо всем окружающем. Пятрас крепко притянул ее к себе и поцеловал в губы, ощущая ответный поцелуй.

— Ой, Петрялис, — говорила она, лаская его взглядом. — Как я по тебе соскучилась! Спать ложусь и встаю, куда ни пойду, что ни делаю, все о тебе вспоминаю, о тебе думаю. Со мной ты везде и всегда. А ты меня любишь по-старому?

— Катрите! Еще спрашиваешь? — дивился Пятрас, снова прижимая ее к себе и целуя губы и щеки. — Я ума лишился, места себе не нахожу, без тебя жизнь мне не мила. Зачем я тебя одну оставил!

Успокоившись, они начали беседовать — прежде всего о том, что особенно его заботило: зачем она пошла в поместье, как обращается с ней Скродский? Катре убедила его, что иначе не могла. Рассказала, как Скродский к ней пристал, а она ему расквасила нос. Пятрас и смеялся, как ребенок, и испытывал ожесточение против пана. Еле уговорила его Катрите, что теперь ей уже не грозит опасность: паненка и Агота взяли ее под свою опеку. Рассказала, что пан не ладит с дочкой, все запирается с Юркевичем, раскладывает бумаги, планы и советуется насчет земли.

Пока они разговаривали, на поляне смолкла музыка. Хотя праздник был братанием панов и мужиков, но стоило затихнуть оркестру, как паны удалялись к себе на лужайку, а деревенская молодежь собиралась особняком. Придумывали всякие игры, кто поголосистее, обсуждали, что бы спеть. Адомелис Вянцкус бегал взад и вперед, затевая тут игру, а там — песню.

Катре расспрашивала Пятраса, как ему живется у дяди.

— Дядя богат, жизнь там не такая, как у нас, горемычных барщинников, — стал рассказывать Пятрас.

Он описал избы дяди и его соседей, светлицы с выскобленными полами, с большими окошками, зелеными ставнями и белыми трубами над крышей, хлева с удойными коровами, жирными волами и откормленными лошадьми, амбары, полные всякого зерна, клети, где в глубоких закромах не переводятся рожь и пшеница, а на стенах развешана всякая одежда, и в пестрых сундуках сложено приданое дочерей — куски тончайших холстов, ручники, передники и шелковые платки, доставленные купцами из самого Караляучюса — Кенигсберга.

Незаметно для себя, Пятрас еще приукрашивал это житье, словно читая сказку про далекий, неведомый край. Может, сам он мечтал о такой светлой жизни для себя и Катрите, а может, хотел показать, до чего она ему дорога, коли при всех этих богатствах он выбрал ее, простую крепостную девушку.

А Катре, будто угадывая его мысли, все расспрашивала со скрытой печалью:

— А девушки там красивые? Пышно наряжаются?

— Да, Катрите. Нарядно одеваются, в кожаных туфельках в костел ездят, повязываются шелковыми косынками, на шее носят янтари. Тяжелую работу не делают — на то у них работницы.

Тяжко вздохнула Катрите, вспомнив свое житье у сурового и бедного отца. И даже усомнилась:

— Никак сказку мне рассказываешь, Петрялис, про царевен-королевен, не про деревенских девушек.

И, словно откликаясь на их разговор, с той стороны поляны прозвучала песня:

— Адомелис! — подумал, прислушавшись, Пятрас. — Этот всегда отгадает, что и когда запеть.

А песня продолжалась:

Катре несмело положила руку на жесткую ладонь Пятраса:

— Может, нехорошо, что ты меня полюбил, Петрялис. Приглянулся бы какой-нибудь дочке королевского богатея. Был бы ты счастлив, славно поживал, по высоким светлицам хаживал.

И песня повторяла ее слова:

Но Пятрас крепко стиснул пальцы Катре:

— Не надо мне, Катрите, никаких королевских девушек, ни светелок, ни клетей. Ты мне дороже всякого богатства. Чтоб только никто тебя не отнял. Проживем мы счастливо и без большого богатства.

А молодежь на той стороне поляны распевала:

Надвигался вечер. Солнца уже не было видно, низкие серые тучи затянули небо. Дул свежий ветер, шумел лес. Погода портилась, собирался дождь. Поляна быстро пустела.

— Будь здоров, Петрялис, — Катрите подняла на него свои синие глаза. — Обо мне дурного не думай. Я — сильная, за себя постою. А ты остерегайся! Паненка говорит, осенью сможем повенчаться. Но она уж, верно, меня хватилась.

Действительно, Агота и Пранцишкус искали Катре и, увидев ее, поспешили навстречу.

На опушке их нетерпеливо поджидала панна Ядвига.

— Ах, куда ты исчезла, Катрите? — встретила ее укоризненно, но не сердито. — Мы уже боялись, как бы на тебя волки не напали.

Но, поглядев на Пятраса, все поняла.

— Это твой жених, Катрите? Пятрас Бальсис, не так ли?.. Поздравляю!.. Мы уже знакомы, правда? О, посмотрели бы вы, как он меня кружил! Первый раз в жизни попался мне такой замечательный танцор!

Пятрас в замешательстве не знал, как выгородить себя, но обрадовался, что паненка не сердится.

А Ядвига, в отличном настроении от удавшегося праздника, щебетала:

— Нет, и не оправдывайтесь! Знаю всю историю вашей любви. Ну, если так, то уж добьюсь, чтобы еще этой осенью вы сыграли свадьбу. Тогда Пятрасу придется со мной еще раз так сплясать. А сейчас — домой!

Низко кланялся Пятрас панне Ядвиге, а Катре тянулась поцеловать ей руку. Но Ядвига не дала, только крепко пожала руку Пятрасу и направилась к карете, где их поджидал Пранцишкус.

Пятрас простился с Катрите. Невдалеке заметил спешившего к нему Адомелиса.

Люди быстро разошлись, рассеялись по дорогам, ведущим в город, в деревни, в ближние поместья. Кончилось великое братание дворян и простого люда.

Начальник паневежского гарнизона полковник Добровольский допрашивал своего лакея Мотеюса:

— Побывал там, Мотеюс?

— Побывал, господин полковник.

— И что же ты видел?

— Плохо дело, господин полковник. Они уж там все порешили, даже короля себе выбрали. Остается нам только подобру-поздорову убираться прочь.

Громко захохотал полковник:

— Что ж! Пойдем припадать к стопам его величества короля паневежского.

Злополучный "король"! Когда эта славная молодежь подкидывала его в воздух с тысячеустым грохотом "Виват!", мог ли он предположить, что через два года на каунасском экзекуционном плацу рухнет под пулями в белой рубахе смертника, как офицер, нарушивший присягу, и участник мятежа против его императорского величества!

 

XXIX

Вскоре после паневежского празднества в Багинай разнесся слух, что из столицы приехал сын пана Сурвилы — Виктор. Молодой Сурвила прославился в округе совсем недавно. Рос он в родительском поместье, как и всякий барчук, обучался в Кедайняй, Вильнюсе, потом уехал в Петербург. Родители не захотели отдать единственного сына на военную службу, поэтому Виктор стал изучать право — не с какой-либо практической целью, но по склонности.

Имя Виктора Сурвилы в родных местах прежде всего начали часто повторять два, вообще говоря, незаметных человека: лакей его отца Стяпас Бальсис и ветеринар Дымша. Стяпас, неотступно вертевшийся в столовой, кабинете и гостиной среди домашних и гостей, уже в первые годы университетских занятий Виктора слышал много хорошего о паныче. Однажды, получив от сына письмо, родители делились впечатлениями.

— Как видно, наш Виктор увлекается новыми теориями и реформами, — говорил жене старый Сурвила. — По письму можно судить — среди университетской молодежи сильно распространены демократические идеи.

— Ах, не дай бог, чтобы Виктор впутался в какие-нибудь тайные сообщества. Он такой порывистый! — опасалась госпожа Сурвила.

— Порывистый, но не дурак, — успокаивал отец. — А что крестьянским вопросом интересуется — за это хвалю. По всему видно, крепостным порядкам приходит конец. Каждый порядочный гражданин обязан искать путей, как осуществить реформу.

Некоторое время спустя Сурвила рассказывал одному гостю: сын пишет из Петербурга, что вопрос об отмене крепостной зависимости стал самым злободневным во внутренней политике, вокруг него кипит яростная борьба взаимно противоположных течений. Тут Сурвила понизил голос, но Стяпас, подавая гостю огонь для трубки, услышал:

— Не хочу жену пугать. Сын пишет — назревает революция! Если крепостное право не упразднят сверху, то его уничтожат снизу. Понимаете, что это значит?

Летом приехал Виктор. Стяпас часто слышал его разговоры с отцом и с гостями все о том же: положение крестьян, реформа, интриги в правительственных сферах, намерения революционеров. Из их речей и споров сметливый камердинер сделал для себя важные выводы: паны и власть обкрадывают и угнетают крестьян, крепостное право будет отменено, по всей России надвигается революция, и может даже пасть царский трон. Молодой Сурвила стал для Стяпаса непререкаемым авторитетом.

Уже в первые каникулы Виктор вернулся из Петербурга, охваченный демократическими настроениями. Он охотно беседовал с крестьянами и с дворовыми. Быстро подметив понятливость Стяпаса, просвещал его, давал читать книги. В благодарность за это Стяпас рассказывал Виктору о житье мужиков у его отца и в других поместьях. От него Виктор услышал про бедствия крепостных Скродского, про ксендза Пабяржской филии Мацкявичюса, про пабяржского помещика Станислава Шилингаса и про ветеринара Дымшу — людей, которым ненавистны не только крепостные порядки, но и паны вроде багинского Скродского, калнабержских и кедайнских графов Чапских и им подобных.

После царского манифеста Виктор в письме к отцу писал, что эта реформа — надувательство, что она неприемлема для крестьян. Вскоре он прислал Стяпасу книжки, чтобы Стяпас прочел их сам и передал Мацкявичюсу. Стяпас не мог удержаться и рассказывал о Викторе своим родным и знакомым.

Все это было известно и Дымше. Когда Виктор гостил в отцовском поместье, ветеринар бывал у него несколько раз и сразу нашел с ним общин язык. Осторожный Дымша зря не разбалтывал, что слышал от студента, но надежным людям передавал столичные новости. А Виктор, узнав ветеринара как человека осмотрительного, ловкого и юркого, считал, что Дымша в будущем может весьма пригодиться.

Начавшееся вслед за манифестом брожение в поместьях Литвы очень интересовало Виктора Сурвилу. Но у него не было точных сведений, отчего, когда и как происходят эти беспорядки. Отец писал скупо и нехотя, других информаторов у Виктора не было. Поэтому он так ценил полученное в мае от Стяпаса письмо об апрельских событиях в Шиленай. Стяпас писал еще, что Скродский намеревается отнять угодья у шиленцев и выдворить их куда-то на неурожайные земли.

Виктор просил Стяпаса успокоить крестьян. Сам же собирался приехать и встать на защиту их интересов. Если бы молодой Сурвила прибыл, как предполагал, хотя бы в июне и взялся бы за это дело, то, возможно, Юркевич не посмел бы пойти на незаконные насилия и подлоги. Но в то лето Виктор запоздал. Ни Скродскому, ни юристу и в голову не приходило, что кто-либо из соседей вмешается в их распри с крестьянами. Юркевич был уверен, что, располагая согласием трех мнимых деревенских уполномоченных, без труда выполнит желание Скродского. В его практике еще не бывало, чтобы суды и иные инстанции не поддержали притязаний помещика. Поэтому было решено после косовицы ржи, перед севом озимых, объявить шиленцам, что нужно обменять землю и заключить с паном договоры о выкупе. Пока это хранилось в тайне.

Однажды в конце августа, в воскресный послеобеденный час, Мацкявичюс с Дымшей отправились в поместье Сурвилы. Приехавший Виктор пожелал поделиться новостями из столицы с ближайшими соседями. Приглашение ксендзу передал Дымша, и они условились ехать вместе. Званы к Сурвилам были еще пан Шилингас из Пабярже, пан Кудревич из Сурвилишкиса, а также панна Ядвига Скродская вместе с варшавским гостем паном Пянкой.

Мацкявичюс удивился:

— Скродская с Пянкой? А отец?

— Его пан Сурвила не приглашал.

— И дочь поедет без отца? — изумлялся ксендз.

— Думаю, что с Пянкой.

— Но ведь это не вяжется с панским этикетом!

Шляхтич ехидно усмехнулся:

— Молодежь теперь увлечена демократическими идеями и не очень считается с этикетом. А, кроме того, насколько мне известно, молодой Сурвила привлекает панну Ядвигу не одними только политическими новостями.

— О, занятные вещи вы мне рассказываете! — воскликнул Мацкявичюс. — Коли так, то Скродского ждут большие потрясения.

— Действительно, ксендз, — поддакнул шляхтич. — Дочка, как мне передавали, упорно сокрушает отцовское упрямство вкупе с его традициями.

Со Скродских разговор перешел на багинских крестьян и их отношения с паном. Мацкявичюс рассказал Дымше, что поселил Пятраса Бальсиса у дяди в Лидишкес, потом выразил тревогу за судьбу Пранайтиса и Дзидаса Моркуса.

— За Бальсиса не боюсь, — говорил ксендз. — Этот малый не только смел, но и разумен. А те двое — уж и сам не знаю! Пранайтис сдуру связался с разбойниками. Ну, пугнет он одного-двух панов, даже, скажем, отомстит Скродскому, укокошит пана или спалит имение — что проку? Только полицию и жандармов взбудоражит. Надо было его приструнить, пан Дымша, коли вы об этом знали.

Но шляхтич уверял, что представления не имел о замыслах Пранайтиса. Тот пришел к нему назавтра после расправы в Шиленай, до вечера пролежал на сеновале, а затемно простился и сказал, что идет под Бетигалу к какому-то Гугису, который обещал ему порох.

— Просто удивительно, что иногда может выйти из простого деревенского парня, — рассуждал Дымша. — Взять хоть Пранайтиса. Ведь это не простой разбойник. У него — своя идея, у него цель пошире, чем личная месть за любимую девушку.

— Любая несправедливость, обида, страдание порождают такую идею, — согласился Мацкявичюс. — Жаль только, что она часто не дорастает до осознания общего положения. В Жемайтии, я слышал, прогремел разбойник Блинда, еще почище нашего Пранайтиса. Люди называют его "уравнителем света". У того тоже — идея. А скорее всего, и тот, и другой погибнут без всякой пользы. Их идеи — только крохотные зародыши.

— А может, ксендз, другие вырастят из них могучие всходы?

— Разумная мысль, господин Дымша, — одобрил Мацкявичюс. — Мы и должны это сделать. Время теперь благоприятствует созреванию больших идей. Поищем же их в сердцах обездоленных и страждущих.

Минуту ехали молча. Заговорил Мацкявичюс:

— А что же с третьим забиякой, багинским крепостным Дзидасом Моркусом?

— Этого я сплавил еще подальше, чем вы Бальсиса, только в другую сторону. Недалеко от Биржай есть фольварк Данюнай шляхтича Немезия Анусавнчюса. Прошлым летом я там побывал. Прекрасные люди! Познакомился с племянником Немезия — Юлием, землемером. Горячий мужчина. Еще молодой, лет тридцати. Пашет по-литовски стихи, как Акелевич, и ненавидит царскую власть. Если начнется восстание, непременно примкнет. Для Моркуса там самое подходящее место. Я его туда рекомендовал.

— Отлично поступили, господин Дымша, — похвалил Мацкявичюс. — Нужно держать связь со всеми хорошими людьми. Наступит время, когда нам понадобится их помощь. Весной я побывал в родной деревне, объехал немалую часть Жемайтии и очень этим доволен. Встретился с Брониславом Пуцевичем, студентом Киевского университета. Деятельный малый. У него есть дела с клайпедской типографией. Он мне кое-что передал для Акелевича. А где теперь этот Акелевич?

— Недавно устроился секретарем у мирового посредника Кудревича. Но и там не безопасно. Акелевич почуял, что жандармы опять про него разнюхивают. Думаю, сегодня непременно застанем его у Сурвилы.

Дорога свернула на поля поместья Клявай. Рожь была уже свезена. Местами стояли несжатые яровые, с их севом опоздали. Под легким ветром по белесому ячменному полю медленно колыхались спокойные зеленовато-желтые волны. Зеленели посевы льна и картофеля.

Въехав в деревню, оба путника принялись разглядывать постройки, дворы, рабочую утварь.

Да, не сравнить с житьем багинских барщинников! Тут многое напоминает Лидишкес, хотя и нет особой зажиточности. Постройки старинные, много курных изб, но дворы содержатся в порядке, кое-где у навеса сверкают лемеха, лежат бороны с железными зубьями.

Мацкявичюса многие узнали. Мужики хватались за картузы, бабы кланялись. Увидев в воротах двух крестьян — одного постарше, другого совсем молодого, — Мацкявичюс осадил лошадь.

— Доброго здоровья, — обратился к ним ксендз. — Хорош ли в нынешнем году урожай?

— Неплох, ксендз, — ответил тот, что постарше. — Вот со льном еще — как сказать! Опоздали посеять.

— Родится лен?

— Ничего себе. А иной год так и совсем хорошо.

— Сами пользуетесь?

— Часть для себя оставляем, остальное в Ригу везем.

— А есть ли расчет так далеко возить?

— А как же! Правда, несколько дней пропадает и хлопот немало, да осенью времени хватает. Доберешься до Шяуляй, а там уже все равно что в Риге. Кати себе по шоссейной. А привезешь полную шапку целковых. Есть чем оброк уплатить.

Внимательно расспрашивал Мацкявичюс, что они еще сбывают, чем деньги выколачивают. Продают и зерно. Хлеб в прошлом году подорожал, а в нынешнем, слышишь, еще подскочит. Вишь, войска понагнали, да и для Пруссии закупают.

Подошли еще двое мужиков. Они, должно быть, рассчитывали что-нибудь услышать от ксендза, известного заступника простых людей.

— Так как, братцы, будет с договорами на землю и с повинностями? — спросил Мацкявичюс. — Сурвила, я слышал, справедливый пан, столкуетесь.

— С паном, может, и сговорились бы, — отозвался пожилой хозяин. — Только не знаем, как уговариваться насчет земли?.. Ведь, по правде сказать, — она наша. Вдесятеро мы за нее отработали. Да еще такие деньги платить! Нет справедливости для людей.

— Верно говоришь, отец, — поддержал Мацкявичюс, — у панов и у власти простому человеку нечего правды искать.

— Так что же делать, ксендз?

Этот вопрос Мацкявичюс слышал уже неоднократно и не раз на него отвечал. Но всякий раз это его волновало. Таким вопросом неизменно заканчивалась беседа с крестьянами, а ксендз всегда направлял ее так, чтобы мужики сами убедились в безысходности своей судьбы. И теперь Мацкявичюс заговорил, внезапно загораясь:

— Что вам делать? Пока что обождите, потерпите. Правда придет, словно буря, и смахнет панов и чиновников, как былинки, как дорожную пыль! Говорю вам, кто на какой земле живет, та земля ему и принадлежит. А у кого земли нет, когда восстанем, тот заслужит и получит. Ну, будьте здоровы, братцы!

Он ударил кнутом лошадь и покатил дальше. Изумленные крестьяне провожали его взглядами, полными надежд и тревоги.

— Ой, ксендз, — вздохнул Дымша, — всей душой я за ваши слова, но поостерегитесь! И то толкуют, что вы бунт готовите. Боюсь, что вам его и не дождаться.

Мацкявичюс усмехнулся.

— Не бойтесь, пан Дымша. Коли за меня возьмутся, то прежде всего сам епископ. Тогда уж верный знак: надвигается буря! Буду знать, как себя вести. Мои люди пойдут со мной.

Через полчаса они добрались до Клявай.

У входа в барский дом их встретил Виктор Сурвила, молодой, высокий, с продолговатым смуглым лицом, с черными усиками и небольшими бакенбардами. Черные, немного запавшие глаза глядели открыто, внимательно. Поздоровавшись, он вежливо пригласил гостей в комнаты.

Появился Акелайтис. Поспешно, как всегда, сбежал с лестницы, кинулся приветствовать прибывших.

— Ксендз! Давно не видались! И господин Дымша! Я счастлив, что вы приехали. Пан Сурвила доставил нам всем неописуемую радость. У пана Виктора такое множество новостей!

— И я рад вас видеть, — отозвался Мацкявичюс, — тем более, что у меня к вам дело.

— О делах потом, а сейчас попрошу в комнаты, — приглашал Виктор.

В гостиной кроме хозяев сидели еще Шилингас из Пабярже и Кудревич из Сурвилишкиса. Все были знакомы между собой, и беседа потекла без труда, хозяева умело заняли гостей разговором о соседях и сельских работах. Всем не терпелось услышать от Виктора новости, но он поджидал остальных приглашенных — Ядвигу Скродскую и Пянку.

Наконец за окнами загромыхал фаэтон, и Виктор поспешил навстречу гостям. Минуту спустя он ввел в гостиную Скродскую.

— Пан Пянка не приехал, — пояснил Виктор. — Задержался. А где, известно разве что панне Ядвиге.

— И я не знаю, — возразила Скродская. — Должен был прибыть из Вильнюса. Как видно — запоздал. Ну, прежде всего, разрешите поздороваться.

Она подбежала к хозяйке дома.

— Ядзя! Ты очень изменилась за эти два года, — говорила, целуя гостью, пани Сурвила.

— К лучшему или к худшему? — шутливо осведомилась Ядвига.

— Разумеется, к лучшему. Похорошела, повзрослела, выглядишь настоящей дамой.

Ядвига засмеялась коротким, звонким смешком:

— Значит, постарела! Зато и вправду стала самостоятельной. Отец не отпускал, а я взяла и приехала. Чем не эмансипация?!

Упоминание о Скродском было неприятно Сурзилам, Ядвига словно упрекала их, что они не пригласили и его. Но Ядвига, видимо, не собиралась никого укорять и не стеснялась говорить об отсутствующем отце.

— В своих отношениях с людьми папа придерживается своеобразной тактики, которая в наши времена не годится. Признаюсь, я с ним не лажу, у нас уже возникли весьма неприятные конфликты.

Желая перевести разговор на более общие темы, старый Сурвила заметил:

— Пан Скродский — дворянин консервативных взглядов и в экономике, и в политике. В Литве немало помещиков, которые рассуждают и поступают, как он.

— Слабое утешение! — сверкнула глазами Ядвига. — Мы, молодые, должны искупить ошибки своих отцов. Не так ли, пан Виктор? обратилась она за поддержкой.

— Радуюсь прекрасным намерениям панны Ядвиги, — сдержанно улыбнулся молодой Сурвила.

Он, пожалуй, и себе не хотел признаться, что втайне ожидал Скродскую, а теперь зорко наблюдает за ней. Мать права: Ядвига переменилась к лучшему. И то, что он уже слышал о ней, и эти ее слова свидетельствуют, что помыслы, чувства и дела не разделят их в событиях недалекого будущего.

Теперь Ядвиге предстояло поздороваться с Мацкявичюсом.

— Пан Виктор, познакомьте меня с ксендзом, — прошептала она.

Но Мацкявичюс услышал и первый протянул руку:

— А мы уже знакомы, панна Скродская. Видел вас на похоронах Даубараса. Вы слушали мою проповедь на кладбище.

Ядвига не нашлась, что ответить. Почти с испугом смотрела на него, готовая встретить суровый взгляд, но на этот раз глаза у Мацкявичюса были добрые, снисходительные, чуть насмешливые.

— Уверен, что нам с вами не придется ссориться, — добавил он подбадривающим тоном.

Недолгое замешательство Ядвиги уже миновало, и она ответила громко, не конфузясь:

— Ссориться с вами, ксендз, значит заранее обрекать себя на поражение. Я бы этого не хотела.

— Ну вот, и разговорились, как добрые соседи, — улыбнулся, отходя в сторону, Мацкявичюс.

Теперь все были в сборе, и хозяйка пригласила гостей в столовую. Уже приближался вечер. Стол выглядел скромна. Молодой Сурвила пожелал, чтобы угощение соответствовало интимному характеру добрососедской встречи.

Стяпас разливал вино, обслуживал гостей. Мацкявичюс внимательно наблюдал за необыкновенным камердинером. По дороге в Лидишкес Пятрас Бальсис обстоятельно рассказал ксендзу про своего дядю. С виду тот ничуть не отличался от любого лакея. Фрак, белая перчатка на одной руке, бритое лицо, широкие бакенбарды, лысеющее темя, сдержанное выражение и плавная походка — казалось, он только и делал в жизни, что сновал между кухней и столовой, заботился лишь о том, как бы не пролить суп, не разбить сервиз, не закапать скатерть вином. Но ксендз знал, что под этой маской лакейского безразличия таится душа литовского крестьянина. Мацкявичюс мысленно отметил этого камердинера, как человека, который понадобится в будущем.

Украдкой наблюдала за Стяпасом и Ядвига. Вчера вечером Агота вздохнула, узнав, что паненка собирается к Сурвилам, а после настойчивых расспросов будто нехотя рассказала, как дед паненки некогда подарил Стяпаса одному из гостей. Этот Стяпас-де и есть камердинер пана Сурвилы, дядя Пятраса Бальсиса. А другого дядю пан Скродский отдал в рекруты, но тот, говорят, сбежал. Рассказ Аготы причинил немало горечи Ядвиге. Куда ни взглянешь — везде обиды, несправедливости! Сумеет ли она хоть частично их загладить. И у нее крепло желание сделать это.

Виктор всячески старался услужить Ядвиге, сидевшей рядом с ним. Сначала это удавалось ему с трудом. Ядвига выглядела рассеянной, озабоченной и обращала мало внимания на усилия своего соседа.

— Вижу, что панна Ядвига скучает, — не выдержав, упрекнул он. — Не варшавские ли воспоминания тому виной?

— Я могла бы то же самое сказать о пане Викторе, — недовольно отрезала она. — Это вы обещали нас просветить вестями из столицы. В самом деле, пан Виктор, как откликнулись на варшавские события в Петербурге?

Этот вопрос интересовал всех присутствующих. Разговоры умолкли, и все взоры обратились к молодому Сурвиле. Он опустил глаза, как бы собираясь с мыслями, но минуту спустя заговорил спокойным голосом:

— Только, господа, не ждите от меня длинного, продуманного доклада. Хотел бы в непринужденной беседе ознакомить вас с тем, что произошло в Петербурге и еще кое-где. Поэтому, пожалуйста, если у кого возникнет желание — перебивайте, переспрашивайте, делайте замечания.

Никто не отозвался, только старый Сурвила шутливо предостерег:

— Но уж, милый, не привирай!

И Виктор принялся рассказывать о петербургских студентах из Литвы и Польши. Изумились слушатели, узнав, что они составляют третью часть всего столичного студенчества. И все, за малым исключением, готовы выступить с оружием в руках, когда наступит решающий день.

— А много ли там литовцев? — спросил Шилингас.

— Немало, но точно не скажу. Знаю Валерьяна Врублевского, он в прошлом году кончил Лесной институт. Знаю поэта Антония Сову, вильнюсца Бронислава Зелесского, жемайтийца Ионаса Станявичюса — родственника поэта Симанаса Станявичюса, белоруса Кастуся Калиновского, в прошлом году окончившего юридический, и еще немало замечательных юношей.

— Есть такие и в московском, киевском и дерптском университетах, — добавил Мацкявичюс. — В киевский попадают и крестьянские дети. Я сам там побывал. А сейчас в Киеве учится сын крестьянина Миколас Бальсис. Без сомнения, есть и другие. Извините, пан Сурвила, мы уклонились от темы.

— Студенты-литовцы есть повсюду, — согласился Виктор. — Отрадно, что появляются и студенты из крестьянской среды. Им, господа, в будущем предназначена большая и важная роль в судьбах нашего края. Но теперь разрешите — я продолжу о Петербурге.

— Просим, пан Виктор, — отозвалось несколько голосои.

— Среди молодежи наиболее патриотично и, так сказать, мятежно настроены молодые офицеры генерального штаба, инженерной и артиллерийской академий. Их революционная группа возникла еще в 1858 году и возглавляется Сигизмундом Сераковским и Ярославом Домбровским. Перед самым моим отъездом из Петербурга был создан военный комитет. Один его представитель вместе со мной приехал в Вильнюс, другой направился в Варшаву. Есть еще одна группа революционных деятелей. Обе поддерживают связь не только между собой, но и с русскими оппозиционными интеллигентами, в России и за границей. Да будет вам известно, что Сераковский, офицер генерального штаба, пользуется большим доверием военного министра Милютина. С прошлого года уже дважды побывал в заграничных командировках для изучения вопросов реорганизации армии. Это человек необычайных способностей. Во время своих поездок он установил связи с Герценом и Мерославским, с Гарибальди и Мадзини. Он близко знаком с Чернышевским.

Тут молодой Сурвила начал яркими красками изображать, каково положение крепостных в России до манифеста и после него, как Чернышевский и его друзья готовят по всей империи революционный переворот. Уже широко разнеслись вести о крестьянских бунтах в Пензенской, Тамбовской и Казанской губерниях. В восстании кандеевских крестьян участвовало — он точно не знает, но что-то около десяти тысяч человек, в Черногае собрались примерно четыре тысячи крепостных и кричали, что вся земля принадлежит им, они больше не станут работать на помещика. Даже оказали сопротивление войскам, заявив, что лучше умрут, чем подчинятся помещикам. Были не только раненые, но и убитые. Особенно трагически завершилось восстание в селе Бездна, около Казани. После отказа крестьян выдать вожака Антона Петрова войска открыли огонь, убили и ранили более двухсот человек, а Петров был повешен первого мая.

С большим воодушевлением рассказывал Виктор, что Чернышевский призвал крестьян вооружаться и быть наготове, когда будет дан знак к восстанию.

— Как видите, господа, — заключил он, — у нашего движения есть крепкие корни. Оно находит поддержку за границей, а параллельно с ним идет и революционное движение по всей Российской империи. Наши надежды на освобождение отчизны не напрасны!

Слова молодого Сурвилы произвели на слушателей большое впечатление. Значит, восстание — не туманная возможность, но совершенно осязаемое дело, идея, уже претворяющаяся в плоть! В глазах у Ядвиги сияла радость, Мацкявичюс напряженно и сурово глядел вдаль, удовлетворением светилось и лицо Дымши. Но старшие Сурвилы, Шилингас и Кудревич тщетно старались скрыть свое беспокойство. Это были люди осторожные, осмотрительные, владельцы доходных поместий. Они могли добиваться реформ, но мятеж, революция против могущественной царской империи — нет уж, на это они не решатся.

Все некоторое время молчали. Наконец Ядвига обратилась к Виктору с особенно волновавшим ее вопросом:

— Вы собирались еще рассказать про отголоски варшавских манифестаций.

— Охотно, — согласился Виктор. — Двенадцатого марта, на похоронах Тараса Шевченко, один студент объявил, что завтра в католическом костеле панихида по жертвам, павшим в Варшаве 26 и 28 февраля. Пришло много польских, литовских и русских студентов, профессора Костомаров, Утин. После богослужения мы запели польский гимн. Нас поддержали и русские товарищи. Это была внушительная демонстрация революционного единения народов. Не обошлось и без инцидентов. Командир кадетского корпуса полковник Ростишевский попытался переписать кадетов, пришедших в костел. Студенты вышвырнули его на улицу и освистали.

— Что ж, ему повезло больше, чем Трепову в Варшаве, — усмехнулась Ядвига. — А как в других местах?

— Есть сведения, что такая же польско-русская студенческая демонстрация произошла 29 марта в Москве, во французском костеле. Наверно, в других местах тоже почтили память варшавских жертв.

Мацкявичюс, с величайшим вниманием слушавший молодого Сурвилу, теперь отозвался:

— Да. Погибшие 26 и 28 февраля достойны всеобщего уважения. Патриотическими манифестациями восстание уже фактически начато. Это — первые искры пожара. Поэтому мы и в Литве воздали должное варшавским жертвам. С апреля в Паневежисе уже несколько раз служили панихиду.

У Дымши были сведения из Каунаса, Тельшяй, Расейняй, Укмерге — там тоже состоялись траурные мессы, исполнялись патриотические гимны. Дамы по всей Литве оделись в траур.

Глаза Виктора, Ядвиги, Мацкявичюса, Дымши и Акелайтиса сверкали решимостью и отвагой. Снова нахмурились старые Сурвилы и гости-помещики. Хорошо было вести патриотические разговоры о возрождении Речи Посполитой и о вольности отчизны еще год назад, призрак восстания тогда маячил где-то бесконечно далеко. А сейчас он уже тут, близко. Идет брожение среди крестьян — притом, увы, не столько против правительства, сколько против них, помещиков. Идея бунта распространяется с ужасающей быстротой. Даже и здесь, сегодня, больше половины присутствующих за восстание! И не только молодые Виктор с Ядвигой, но и ксендз, и пожилой шляхтич Дымша, и этот проныра "Хлопицкий"-Акелевич!

От зоркого взгляда Мацкявичюса не укрылись тревожные тени на лицах Сурвилы, Кудревича и Шилингаса. Ксендзу захотелось узнать, что они думают о злободневных вопросах, и он искал случая затронуть эту тему. Но хозяйка дома подала знак встать, пригласив в гостиную на чашку чая и рюмочку ликера.

 

XXX

В гостиной было светло и уютно. В открытое окно падали косые лучи склонявшегося к закату солнца. За стволами высоких лип вдали желтело несжатое поле. Веяло вечерней прохладой.

Гости собрались в углу у столика, где Стяпас расставлял стаканы, рюмки и сладости. Только Виктор с Ядвигой стояли у раскрытого окна. Два года не видались, может, за это время и не очень изменились — ведь оба уже взрослые! Но в их духовной жизни так много нового, и интересно этим поделиться, оценить. Час, проведенный бок о бок в столовой, привел их в хорошее настроение. Ядвига и Виктор оба поняли: направление мыслей и чувств у них одинаковое. Хорошо бы потолковать откровенно. Но сегодня это немыслимо, можно только по отрывочным, вскользь брошенным словам догадываться, какие нити прошлого и будущего их связывают.

— Панна Ядвига не жалеет, что нас навестила? — спрашивает Виктор.

— Напротив, я очень рада.

— Я прошлым летом тоже приезжал, а вас не было.

— А этим летом я заехала сюда по дороге домой, но не застала пана Виктора. Вообще, неудачный тогда был визит.

— Почему?

— Я уже сказала. А к тому же, наши родители не очень дружат.

Виктор видит, как затуманивается ее лицо. Причина ему известна, он и не старается это скрыть.

— Да. Но неужели мы должны отвечать за проступки отцов?

Ядвига на минутку задумывается:

— Отвечать, пожалуй, нет. Но исправлять их последствия.

— Согласен, — одобряет Виктор. — Я слышал, панна Ядвига успешно справляется с этой задачей, что меня весьма радует.

Она довольна, что Виктор ее понимает. Беседа переходит к воспоминаниям, впечатлениям от поездок. А вскоре внимание молодых людей привлекает оживленный разговор за угловым столиком.

Только что звучал голос Мацкявичюса, но что именно сказал ксендз, Виктор и Ядвига не расслышали. Теперь отозвался Сурвила, спокойно, не горячась, с чуть заметным оттенком иронии:

— Вы, ксендз, изволили совершенно правильно заметить, что мы, помещики, эгоисты и отстаиваем в первую очередь собственные экономические интересы, а отношения с крестьянами устанавливаем так, как нам представляется наиболее выгодным. Мне и некоторым другим эгоистам в нынешних условиях казалось особенно полезным для нашего хозяйства перевести крепостных с барщины на оброк, купить новейший инвентарь, нанять хороших работников, снимать богатые урожаи и использовать рынок в стране и за границей. Мы подсчитали, что шестьдесят, а иногда даже пятьдесят, сорок дней вольного труда заменяют сто дней барщины, а урожай с полей, обработанных наемным трудом, в два раза выше. Видите, господа, какова материальная разница, не говоря уже о моральном аспекте и соображениях гуманизма.

Мацкявичюс криво улыбнулся:

— Гуманизм по отношению к крепостным со стороны вашего сословия, — извините, пан Сурвила, не вас имею в виду — был весьма редкостным блюдом. В лучшем случае его заменяли сентиментальные вздохи для облегчения совести.

Сурвила ответил снисходительной усмешкой:

— Благодарю за откровенность, ксендз, что правда, то правда…

Добродушный Шилингас, почти все время молчавший, улучил повод вмешаться:

— Кое-кто, скажем, считает гуманным и сострадательным человеком и ионишкельского пана Карписа, который уже пятьдесят лет назад освободил без земли семь тысяч своих крепостных.

— Знаем, чем это кончилось, — перебил Дымша. — Некоторые из "осчастливленных", спасаясь от голодухи, арендовали у пана Карписа ту же землю, а другие чуть не задаром нанимались к нему работниками в поместье и на винокуренные заводы.

— Немало помещиков и царю петиции писали, чтобы всех крепостных отпустить на волю без земли, — добавил Кудревич.

— Правда, — подтвердил Сурвила. — Были и такие. Но я их не одобряю.

— Я тоже нет, — произнес Кудревич.

— И я, — повторил Шилингас.

Сурвила пояснил:

— Не стану говорить о справедливости, гуманизме, морали. Нет, прямой наш интерес и соображения безопасности требуют, чтобы у крестьян была земля. А то они нас так разнесут — ворон костей не соберет!

— Да, пан Сурвила, — согласился Мацкявичюс. — Крестьянам надо отдать землю, которую они обрабатывают. И притом безвозмездно, без всяких выкупов к повинностей. Крепостные за нее расплатились с лихвой!

Но Сурвила, спокойно улыбаясь, возразил:

— Помещики с этим не согласятся. И я тоже.

— И я, — подчеркнул Кудревич.

— И я, — как эхо вторил Шилингас.

Мацкявичюс косточками пальцев постучал по столу:

— Коли вы так рассуждаете, то не ждите от крестьян поддержки ваших замыслов.

Для Кудревича такой вывод не был неожиданностью.

— Знаю, ксендз. Я назначен мировым посредником. По роду своих обязанностей ознакомился с взаимоотношениями между крестьянами и помещиками. И должен сказать, панове, мы катимся к тому, что крестьянин и помещик станут смертельными врагами. Говорю "смертельными", ибо врагами они были все время. В борьбе, которая идет уже не со вчерашнего дня, в конце концов одержит верх крестьянин, ибо имя ему — легион. Провозглашенная царем реформа эту победу крестьян, а нашу гибель только отсрочит, но не устранит.

— Тем реформа нам и полезна, — заключил Сурвила.

— Стало быть, вы, господа, против восстания? — спросил Мацкявичюс.

Сурвила только руками развел:

— Видите ли, ксендз, восстание может идти по разным путям и преследовать разные цели. Вы вместе с крестьянами будете добиваться земельной реформы, дворяне — политических, государственных целей, которые опять же могут быть различными. Но для любой из этих целей непременная предпосылка — отделиться от Российской империи. Вот что нас объединяет. Откровенно говоря, я не верю, чтобы восстание теперь привело к этому. Вот почему я к восстанию не призываю. Но жизнь развертывается так, что оно наверно прорвется, даже и против нашей воли. Что ж?.. Выполню свой патриотический долг и поддержу восстание.

— Но вы не верите, что крестьянин добьется своей цели?

— Не верим, — признался Сурвила. — Восстание подготавливается и возглавляется дворянами и в лучшем случае достигнет только политического эффекта.

— Тогда уж, — язвительно произнес Мацкявичюс, — вам, дворянам, лучше совсем не вмешиваться в восстание. Победить может только крестьянин. Если он добьется победы, то достигнет своей цели. Потерпит поражение — все пока что пойдет ко всем чертям! А дворянство не только не осуществит никакой политической цели, но и подвергнется такому истреблению, что навряд ли когда-нибудь сумеет играть заметную роль в политической жизни Литвы.

Этот разговор заметно взволновал Мацкявичюса. При последних словах он встал и несколько раз прошелся по комнате. А Сурвила продолжил спор:

— Разгром, разумеется, будет опустошительным. И не только для дворянства, но и для крестьян.

— Поражение крестьян может быть только временным — их невозможно уничтожить. Раньше или позже — они победят! — провозгласил Мацкявичюс.

— Селяне, ксендз, уже и теперь страдают, — вставил Акелайтис, — они терпят поражение, противясь дворянам-помещикам. За примерами недалеко ходить — возьмем спор багинских крестьян со Скродским. Крепостные горько поплатились, ничего не достигли, а их стойкость и готовность к борьбе подорваны на долгое время. В случае восстания они будут держаться пассивно.

Мацкявичюс удивленно взглянул на Акелайтиса.

— Не знаете вы наших людей, пан Акелевич, хотя и вышли из их среды, — укорил ксендз.

И, расхаживая по гостиной, он пылко заговорил о крестьянах, словно обращаясь не только к Акелайтису, не только к находившимся в комнате, но и ко всем, кто сомневается в силе деревенского люда:

— Мужик упрям и своих обид не забывает, паны мои. Литовский народ уже несколько веков томится под гнетом вельмож и панов, а все же жив и вынослив. Еще более стоек, чем прежде, и готов подняться на борьбу за лучшую жизнь.

Расхаживая крупными шагами из угла в угол, Мацкявичюс заговорил про обиды, которые долгие столетия терпел литовский народ, про то, как он сопротивлялся угнетателям:

— Вы сомневаетесь, выстоят ли мужики, не иссякнут ли у них силы? Прошлое показывает, что нет. Вам, может, не приходилось знакомиться с историей крестьянских бунтов. А мне довелось. В Вильнюсе и в киевском университете я наткнулся на исторические документы — еще при Витаутасе, в начале XV века, жемайтийские крестьяне под Расейняй восстали, не вынеся гнета. Часть повстанцев пробилась до Клайпедского взморья и напала на владения ордена. Кражяйский наместник, созвав дворян, выступил против мятежников. Но только Витаутас сумел их усмирить.

И он стал рассказывать, как угнетали крестьян княжеские наместники, старосты, сановники церкви. Пропасть между знатью и крестьянством быстро углублялась. Там — роскошь, разгульная жизнь, здесь — нужда и голод. Бремя податей и даней все росло.

Когда умолк Мацкявичюс, Шилингас, человек очень начитанный, занимавшийся историей, сказал:

— Ксендз говорит правду. Образцом роскоши и расточительства в середине XVI века был сам король Сигизмунд Август. Представьте, для его стола ежедневно резали по быку, а для его придворных восемнадцать коров. А сколько истреблялось прочего добра! Королевским коням скармливали ежегодно по четыреста гарнцев овса. Красноречиво, не правда ли?

— Желал бы я быть в те времена придворным его милости короля, — шутливо вздохнул Кудревич.

— Но не желал бы я быть одним из тех, кто обязан был поставлять ему всю эту снедь, — заметил Сурвила.

А Мацкявичюс продолжал:

— Толпами дармоедов кишел не только королевский двор, но и поместья вельмож. Дани, сборы, подати с дыма и с сохи… Крестьяне изнемогали от поборов. Напрасно люди жаловались королю. Никто их и выслушать не хотел. Хоть и велико горе, а небо высоко — не взберешься, земля тверда — в нее не залезешь, говорят в народе. Оставался один выход — бунты, восстания. Всем известен бунт в Жемайтии, под Тельшяй, когда было вырезано множество наместников и дворян. Жемайтийский староста рьяно усмирял восстание. Одного крестьянина четвертовали, других повесили, у третьих отняли хозяйства. Уничтожались целые селения. Станут ли паны жалеть мужичье! От жемайтисов не отставали И аукштайтисы. Как говорится — беда беде руку протягивает. Укмергские и аникшчяйские крестьяне взбунтовались, когда после недорода им приказали везти сено и овес для королевских конюшен. Вождя повстанцев Буйвидаса схватили, а жена его бежала. Вот вам несколько подробностей из царствования короля, заслужившего в истории имя гуманиста.

— В те времена гуманисты, к сожалению, не всегда были гуманными, — с горькой усмешкой поддержал Мацкявичюса молодой Сурвила.

— Вы, ксендз, должно быть, еще не закончили этой печальной истории? — осведомился Шилингас. — Признаюсь — слышу от вас много нового.

— Еще не кончил. Если интересно — извольте. Поговоришь — душу облегчишь, промолчишь — душа заболит…

И он рассказал еще несколько эпизодов: как в XVII веке сопротивлялись крепостные панам в Упитском и Укмергском поветах. Там тоже более десяти бунтовщиков повесили, других засекли насмерть. Жестокую кару навлекли на себя барщинники поместья Дервенай — имение принадлежало монахиням, да простит их бог… Кровавому усмирению подверглись взбунтовавшиеся меж-куйчские крепостные в начале XVIII века.

Ах, этот ксендз с его жуткими историями! Хозяйке дома надоело. Она напрасно пытается остановить гостя. Мацкявичюс не замечает или не обращает внимания на ее усилия. А сын издали делает ей знаки, просит не мешать. И Ядвига не сводит глаз с ксендза, заслушалась этих ужасов!

— Но не было еще в Литве такого крестьянского восстания, как в поместьях Шяуляйской экономии во второй половине XVIII века, — продолжает, повысив голос, Мацкаявичюс. — Словно буря, разразился гнев крепостных. Мятежники отказались повиноваться экономам и управителям, избрали свою власть и попытались распространить движение и на другие местности. Это не удалось. Восстание было подавлено вызванными войсками. Снова полилась кровь. Не успевает ее впитывать литовская земля! Одного вождя мятежников колесовали, двоим отрубили головы, двоих четвертовали и посадили на колы у большой дороги. Для прочих — плети. Ничего! Огрубевшие спины барщинников тогда уже привыкли к порке…

Мацкявичюс умолк, молчали и слушатели. Панн Сурвила, прижав платочек к глазам, вздыхала. Тяжелые шаги ксендза глухо стучали по полу гостиной. Горестную заботу выражали его стиснутые губы, запавшие глаза, исхудалое лицо. Но он еще не кончил страшной повести человеческих мук. Действительно, минуту спустя он снова заговорил низким, более спокойным голосом:

— Как сопротивляется народ угнетателям в наш век, мы видим сами. В тридцать первом крестьяне вступили в ряды повстанцев. И тогда во многих местах отказывались выходить на барщину, уничтожали записи повинностей, барщинных дней, оброков. В Жемайтии крепостные повернули оружие против дворян. Помещик Яцевич и вооруженными отрядами шляхты одержал над ними победу. Вожаков, как водится, убили или перевешали, а простых мятежников выпороли. Да! Превосходство дворян над мужиками и здесь проявилось со всей убедительностью! Вот, паны мои, лишь наиболее значительные эпизоды крестьянских бунтов за несколько веков. Что они показывают? Что стойкость мужиков в борьбе за лучшую жизнь не уменьшается, а наоборот — растет и крепнет. И говорю вам: то, что мы сегодня наблюдаем в десятках деревень и поместий Литвы, — всего лишь начало того, что увидим через год-другой.

Он замолчал, подошел к столу, отпил глоток остывшего чая и, опустившись на стул, спросил:

— Так что же вы, паны мои, думаете о своих людях?

Никто не ответил. Виктор и Ядвига по-прежнему стояли у раскрытого окна, изредка обмениваясь взглядами. Старые Сурвилы, Кудревич и Шилингас сидели, позабыв о чаепитии, Акелайтис стоял у стены, опираясь на спинку кресла, изредка проводя рукой по обвислым усикам, что-то обдумывал. С лица Стяпаса давно исчезло сдержанное выражение. Прислонившись к дверям веранды, он страдальческим взглядом смотрел на дальние поля, на деревья сада.

Наконец отозвался Кудревич:

— Ваша речь, ксендз, заставляет нас призадуматься. Крестьяне — исполинская сила. И если когда-нибудь они поголовно восстанут, перед ними не устоит ничто в мире, Но пока они в разброде. Это войско без вождя. Если хотите, чтобы оно победило, организуйте его и ведите.

Мацкявичюс обратил взгляд на молчавшего все вреся Акелайтиса. Уже не раз замечал ксендз, как Акелайтио, пылко одобряя идею восстания, сразу же остывал, чуть кто заденет панов или заявит, что успех дела зависит от крестьян. Глубоко засела шляхетская ржавчина в сознании этого "хлопа", при всей его деревенской простоте!

А Акелайтис, словно подтверждая мнение Мацкявичюса, на слова Кудревича откликнулся фразами из своей "Грамоты вильнюсского деда":

— Если мы, господа, хотим сплотить народные силы, то объединим их вокруг идеала дворянства и пойдем вместе с поляками. "Ибо, коли с поляками встанем, сами шляхтичами станем".

Он не окончил фразы, заметив суровый, укоризненный взгляд Мацкявичюса.

 

XXXI

Вдруг за окном застучали колеса.

— Поглядите-ка, Стяпас, кто там приехал? — отрядил лакея пан Сурвила.

Вскоре в сопровождении Стяпаса в гостиную вошел Пянка. Все удивились позднему визиту. Пянка выглядел озабоченным, словно собирался объявить нечто из ряда вон выходящее.

— Прошу извинить за опоздание, — произнес он, здороваясь с хозяевами и раскланиваясь с гостями. — Задержался в пути. Я, паны мои, из Вильнюса. Сообщу вам нечто такое, что, я уверен, вас не только удивит, но и потрясет.

Все придвинулись поближе, Виктор и Ядвига отошли от окна, а Стяпас снова прислонился к дверям веранды.

Переведя дух, Пянка продолжал:

— Да, милостивые паны, возвращаюсь из Вильнюса.

Состоялось важное совещание. Подготовка к восстанию обретает конкретные формы. Простите, но не имею права оглашать фамилии. Однако движение вскоре охватит своим влиянием весь край. Прежде всего, мы устроили в Друскининкай патриотическую манифестацию и гулянье с участием множества дворян и простолюдинов. Ах, если бы вы видели, как великолепно выглядели пляски на поэтических берегах Немана! Играло два оркестра, до полуночи не смолкали национальные песни и мелодии. Господа танцевали с сельскими девушками и женщинами, а крестьяне, не конфузясь, кружили дам и барышень.

Кудревич скептически относился к братским манифестациям, затеянным ретивыми режиссерами. Он едко заметил:

— Не знаю, паны мои, насколько танцевальный патриотизм выдержит испытания огнем…

Пропустив мимо ушей эту реплику, Пянка восторженно делился своими впечатлениями:

— Подобное же гулянье под лозунгом братства сословий состоялось в день Люблинской унии и в Вильнюсе, в Бельмонтском лесу. Кроме шляхты, присутствовали преимущественно городские ремесленники. И скажу вам паны мои, что если в Друскининкай литовские селяне не слишком уразумели смысл празднества, то патриотический энтузиазм вильнюсских цехов возбуждал гордость! Какие там звучали речи, какие виваты и тосты! Как все целовались и обливались слезами, вспоминая о судьбах отчизны и ее невзгодах! Нет, пан Кудревич! Такие чувства бесследно не угасают! Они выстоят и под огнем!

Придвинувшись к стене, Мацкявичюс сидел, крепко стиснув зубы, зажмурившись, видно, погрузившись в свои мысли. Казалось, он не обращает внимания на речи варшавского витии.

Пянка принялся излагать, что произошло в тот день в Каунасе и как отозвался Вильнюс на каунасскую манифестацию.

— Манифестацию эту организовали шляхтичи — сторонники Речи Посполитой и унии. Символическое объединение Литвы и Польши должно было произойти на мосту через Неман. Ведь Каунасский край представляет Жемайтию, Литву, а Занеманье, Сувалкия — Королевство Польское. Под колокольный звон всех каунасских костелов огромная процессия со знаменами, с пением патриотических гимнов направилась через весь город к мосту. Полиция, уланский эскадрон и казачий отряд не сумели остановить толпу — было приказано не применять оружия. Процессия уже приближалась к Алексотскому мосту.

А по ту сторону Немана собиралась толпа из Гарлявы, Панемуне, Алексотаса. На мосту шествию преградили путь солдаты и казаки. Толпа попыталась прорваться, еле удалось избежать кровопролития. Тем временем солдаты успели убрать два понтона. Образовалась брешь, не позволявшая соединиться обеим процессиям. Казаки ретировались.

— Однако, паны мои, — продолжал Пянка свое повествование, — объединение свершилось! Нашлись смельчаки, отыскали эти два понтона и заполнили брешь. Произошло почти чудо. И люди верили, что это — подлинное чудо! Процессии соединились, все со слезами радости бросались друг другу в объятия, целовались и плакали, предчувствуя скорое освобождение объединенной отчизны.

Вдруг Мацкявичюс поднял голову. В глазах у него сверкнули насмешливые искорки.

— Вы говорите, — обратился он к Пянке, — что произошло без пяти минут чудо — символическое объединение Литвы и Польши на Алексотском мосту? Узкая и ненадежная основа для унии, господа мои… А кроме того, я не знаю, пожелают ли люди в Литве вообще отяготить себя новыми узами. Первая уния распалась, оставив нам одни лохмотья.

— Да что вы, ксендз! — высокомерно улыбнулся Пянка, словно замечание Мацкявичюса не заслуживало внимания.

А Ядвига с интересом взглянула на ксендза. Это — новая мысль!.. Потом обратила вопрошающий взгляд на Виктора. Тот незаметно пожал плечами. Вопрос казался ему любопытным, хотя далеко еще не ясным.

Пянка картинно живописал, как объединенная процессия направилась в Гарляву, затем в Вейверяй, как было отслужено молебствие, после которого занеманские "коронные" провожали жемайтийцев и литовцев обратно в Каунас.

Тут рассказчик изъявил желание передохнуть. Стяпас налил ему чаю, он отпил несколько глотков и минуту сосредоточенно молчал. Потом вновь повел рассказ об огромном впечатлении, которое произвели в Вильнюсе первые вести о каунасской манифестации. Неведомо откуда пронесся слух, будто каунасская процессия направляется в Вильнюс. Значит, следует их достойно встретить. Вильнюсцы стали собираться на каунасской дороге. Высчитали, что каунасцы должны прибыть 15 или 16 августа. Толпа их не дождалась, но излила свои патриотические чувства, посетив место казни Конарского.

Потом установили точно: каунасцы появятся в воскресенье 18 августа в восемь часов вечера.

Необозримая толпа от Остробрамских ворот устремилась на Погулянку. Туда стеклось множество парода, Кто-то крикнул: "Идут!" Все бросились вперед, прорвались сквозь кордон казаков, но у городских ворот толпу встретили солдаты со штыками наперевес. Толпа накинулась на них с дубинами и камнями, войска пустили в ход оружие. Во время стычки получили тяжелые штыковые ранения руководители манифестантов — шляхтич Крыжевич и ремесленник Вельц. На выручку солдатам подоспела конная казачья сотня, и толпа была рассеяна. С обеих сторон много раненых.

— Итак, паны мои, день ото дня все ярче разгорается боевой дух! — воскликнул Пянка. — Не угасить его ни штыками, ни винтовками, ни пушками! Когда наступит день, по данному знаку восстанут сыны порабощенной отчизны с оружием в руках, и вольность будет завоевана.

Сурвила-отец сидел, опустив глаза, Кудревич и Шилингас изумленно переглядывались, только Ядвига и Виктор горячо жали Пянке руку, безоговорочно поддерживая его пылкие чувства.

А хозяйка дома настойчиво уговаривала запоздалого гостя сесть за стол и приказала Стяпасу принести закуску поосновательнее.

Мацкявичюс воспользовался этим, извинился и сказал, что хочет побеседовать с Акелайтисом наедине. Когда они вышли на веранду, ксендз извлек из своих вместительных карманов сверток.

— Это поручил вам передать студент Буцевич. По поводу ваших изданий он уже дважды ездил в Клайпеду.

Печально, пан Акелевич! Царские агенты проследили, что Буцевич посещает типографию Хорха, и выкрали ваши рукописи. Российский консул запротестовал против печатания ваших прокламаций и "Времен года" Донелайтиса. Кое-что Буцевич вам здесь пересылает.

Развернув сверток, Акелайтис обнаружил две отпечатанные патриотические революционные песни, переведенные им с польского. Буцевич писал, что поэма Донелайтиса и воззвания Акелайтиса "Грамота вильнюсского деда" и "Сказка деда" угодили в лапы царских соглядатаев, а потому большая опасность грозит не только Буцевичу и Акелайтису, но и всем, кто был об этом осведомлен.

Новости повергли Акелайтиса в уныние.

— Давно знаю, что жандармы и полиция за мной следят. Теперь придется быть начеку. Если увижу, что дело дрянь, удеру за границу, во Францию. Там много наших людей.

— Что же получится, коли мы все разбежимся, а своих людей оставим на произвол панов и жандармов, — упрекнул Мацкявичюс.

— Ксендз! — оскорбленно вскрикнул Акелайтис. — Если меня теперь арестуют, я уже никогда и никому не принесу пользы. А если ускользну, то, как только начнется восстание, приеду сражаться за свободу края. Заверяю вас в этом своей честью и памятью отца и матери!

— Отлично, господин Акелевич. Верю вам. А пока что дайте-ка мне несколько ваших песен. Пригодятся на манифестациях и молебнах.

Мацкявичюс сунул листки в карман и предложил Акелайтису прогуляться по саду. По всему было заметно, что Клявай — имение средней руки, управляемое не магнатом, но толковым хозяином. Тут о хозяйственных постройках заботились больше, чем о жилых хоромах. Амбар и хлева — новые, просторные, содержатся в чистоте. А барский дом — старый, одноэтажный, деревянный, с мезонинами и верандой со стороны сада, фронтон украшен четырьмя деревянными колоннами. За ветхим зданием тщательно следят. Столетние липы, тополя, клены и каштаны вокруг панских хором очищены от сучьев, чтобы не заслоняли солнца. Да, здесь избегают роскоши, излишних трат, стараются вести дело практично, прежде всего в интересах хозяйства, а не во имя комфорта.

Акелайтис семенил за ксендзом, который крупными шагами подминал садовый гравий, и пробовал что-то втолковать ему про соседей Сурвилы. Но Мацкявичюс, поглощенный собственными мыслями, плохо слушал. Так вот каково имение, владелец которого по всей округе слывет не только хорошим, рассудительным землевладельцем, но и демократом, "хлопоманом", а сын его обучается в Петербурге и распространяет прогрессивные, революционные идеи! Да, из этого юноши, наверно, вырастет замечательный человек! Ксендз с восхищением вспоминает слова Виктора о положении простого народа во всей империи.

Но к старому Сурвиле Мацкявичюс не чувствует ни крупинки симпатии. Пускай этот пан — гуманный и якобы даже справедливый. Гуманность его — эгоистическая, справедливость — поверхностная. Грош цена такой справедливости, когда он богатеет крестьянским трудом. Сурвила — это Огинский в меньшем масштабе, пусть по-человечески и более порядочный, но такой же себялюбец. Правильно заметил Кудревич, наступило время, когда крестьянин и помещик становятся врагами. Непримиримы были они и прежде, но теперь об этом уже сами хорошо знают и соответственно строят отношения. Одно достоинство у Сурвилы — все ясно видит, сам себя не обманывает и других не надувает.

Пан Сурвила обещал поддержать восстание, ибо стремление свергнуть царскую власть объединяет всех, независимо от того, кто чего добивается. А чего бы хотел Сурвила и прочие помещики его масти? Восстановить Речь Посполитую в старых границах, закрепить господство шляхты, умиротворив крестьян жалкими подачками. Нет, с такими претензиями пусть лучше и не суются! Так загубят все восстание!

Солнце зашло, пора было думать о возвращении.

— Ну, господин Акелевич, пойдем в комнаты, чтобы не подумали, будто мы сбежали или гнушаемся панской компанией, — пошутил Мацкявичюс. — Останетесь у Сурвилы?

Акелайтис словно заколебался:

— Наверно, да. Впрочем, неизвестно, как пан Кудревич. Я ведь у него секретарем…

Он тяжело вздохнул, взглянул на ксендза печальными глазами и произнес с непривычной горечью:

— Ах, ксендз! И сам не знаю, у кого живу и где мой дом. Брожу по людям, питаюсь чужой милостью… Свет не без добрых людей… Но не раз кажется горьким хлеб скитальца!

Мацкявичюс сочувственно поглядел на собеседника:

— Понимаю, господин Акелевич. И я несколько лет так скитался. Такова уж доля нас, мужицких детей. Только вырвемся из родного гнезда — угодим в чужую среду. Ничего. Наступит время, и учение, свет станут легкодоступными и для крестьянских детей. Тогда не придется слоняться по чужим углам.

Уже подходя к хоромам, они увидели, как с веранды спустились Ядвига и Виктор и свернули на дальнюю дорожку, заросшую кустами сирени.

Мацкявичюс произнес с понимающей улыбкой:

— Пожалуй, господин Акелевич, у детей отношения складываются лучше, чем у отцов. Дымша мне не зря об этом говорил.

— В самом деле, — согласился Акелайтис. — Как бы только романтика юности не отвлекла их от сурового долга. Было бы обидно.

— Не думаю. Такая романтика скорее побудит к самопожертвованию, чем здравый смысл и сытая жизнь.

Когда они вернулись в гостиную, Пянка рассказывал, как успешно проходила подготовка к большой патриотической манифестации 12 августа. Вильнюс, Каунас и Паневежис пережили нечто невиданное. Особенно хорошо осознали важность этих манифестаций владельцы поместий и горячо их поддержали, но крестьяне пока довольно холодны. Надо их расшевелить. Кто же это может сделать? Ксендзы! Нужно вовлекать в движение как можно больше представителей духовенства.

— Ксендз! — воскликнул Пянка, увидев Мацкявичюса. — От вас зависит успех, ибо в ваших руках простой народ! Воздействуйте на него, убедите, воспламените его! Надо внушить братские чувства всем сословиям. Мы — сыны единой матери! Наступает час поднять меч. Победим или погибнем! Без вольной отчизны нет жизни!

— Справедливо, — согласился ксендз, — свобода для нас великая драгоценность. Лишь свободный народ создает прекраснейшие цветы культуры. За это мы будем бороться и других поведем на борьбу. Не согласен я только, пан Пянка, что без свободы нет и жизни. Даже и порабощенный народ иногда предстает изумительным творцом. Скорбь придает ему силы для больших свершений и еще больших дерзаний. Идеал свободы видится в высоте, оживляя, вдохновляя, возвышая не только избранных, но и толпу.

Услышав эти слова, Пянка воодушевленно провозгласил:

— Таков польский романтизм! Выдвинутый им идеал свободы уже заснял во всей чистоте. И нация претворит его в плоть.

А Мацкявичюс, словно не расслышав, продолжал свою мысль:

— Для того, чтобы и в рабстве стать творцом, народ должен быть сильным, стойким, сознательным. Созреть не только для независимости, но и для сопротивления рабству. Тогда он будет зрелым и для вечности.

— Неужели таков и литовский народ? — с еле заметной насмешкой осведомился Сурвила.

Мацкявичюс ответил на этот вызов:

— Литовский народ, вернее, литовский крестьянин до сих пор выдерживал тяжкие испытания. Его не сломило ни крепостное ярмо, надетое на него дворянством, ни гнет царской бюрократий и жандармов. Поэтому я без колебаний призову простой народ на борьбу.

Пянка в новом порыве воскликнул:

— Испытание рабством еще в большей степени выдержало дворянство. Объединим же силы дворян и простолюдинов! Разбудим братские чувства! На манифестациях в Друскининкай, Вильнюсе, Каунасе, Паневежисе сделано многое. Продолжим это дело! Распространим призыв к братству всех сословий!

Мацкявичюс слушал громкие фразы варшавского агитатора со снисходительной улыбкой. Поощрять крестьян к восстанию, разумеется, нужно, но брататься со шляхтой — напрасный труд. Мацкявичюс не организовывал паневежской манифестации в память унии. Когда же она произошла, он использовал ее, чтобы произнести свою речь.

— Хорошо, пан Пянка, — ответил он и, переглянувшись с Дымшей, подошел к хозяевам прощаться.

Стяпас доложил, что бричка подана, и проводил Мацкявичюса во двор.

— Стяпас, — обратился к нему Мацкявичюс, — знаешь, я твоего племянника Пятраса свез к дяде в Лидишкес.

Стяпас поклонился.

— Слышал. Спасибо, что выручили. Тут ему жизни не было.

— А у тебя как?

— Ничего, ксендз, я доволен.

— Землю хотел бы получить?

— Землю? Сам не знаю! Отвык. А вот по свободе стосковался.

И, подумав, добавил:

— Мне-то еще полгоря. Пан по-человечески обходится. Но вот другим, таким, как я…

Не окончив фразы, безнадежно махнул рукой.

— Как думаешь, Стяпас, что для нас самое нужное, когда восстанем и скинем власть? — допрашивал ксендз.

Охотно откликается Стяпас. Он знает, Мацкявичюс не упустит случая потолковать с каждым, кто его заинтересует. И бояться его не нужно, он не станет злоупотреблять чужими тайнами. Потому Стяпас отвечает откровенно:

— Трудный это вопрос, ксендз. Нужно, чтобы жизнь стала легче. Людям нужна земля. Ученье нужно. Нужно, чтоб тебя считали человеком, а не скотом. Чтобы в своем краю можно было говорить на родном языке, чтобы за работу давали положенное вознаграждение. Многое нужно. Коли подумать, нужно все сделать иначе, чем теперь.

— Многого хочешь, Стяпас, — сказал Мацкявичюс. — Не сказал только, чего хотел бы для самого себя.

— Э, чего уж мне!.. Хоть на старости лет чтоб было, где голову преклонить.

— А ты пойдешь, ежели начнется восстание?

— Пойду, ксендз. Чтобы другим стало лучше.

— Ну, будь здоров, Стяпас!

Ксендз крепко пожал руку лакею.

Выехав на дорогу, он глубоко вдохнул прохладный воздух светлых летних сумерек.

Ехали не торопясь, молча, в задумчивости. Мацкявичюс, видно, не собирался пускаться в разговоры. Он поднял воротник своей серой накидки, нахлобучил до самых глаз шляпу и, передавая вожжи Дымше, сказал:

— Поезжайте хоть до села. Что-то меня дремота разморила.

Оперся о спинку сиденья, укрыл полами колени и, казалось, задремал. Дымша, искоса взглянув на него, усмехнулся. Знал он эту дремоту: ксендз не спит, он размышляет. Это видно по нахмуренным бровям и сжатым губам.

Да, Мацкявичюс думал. Невеселые то были мысли. Он устал. Сегодня много пережил, многого наслушался и сам много говорил. Везде он говорит, не упускает случая: в костеле, на крестьянских сходках, в гостях. Сегодня слово — его оружие. Наступит время, когда в поддержку своего слова он пустит в ход иное оружие.

Мацкявичюс вспоминает все сказанное им. Снова разбирает свою речь. Он доволен, что высказал свои мысли о силе простого народа, его стойкости и вере. Пусть не воображают эти паны, что литовский крестьянин — всего-навсего покорный, убогий, нерадивый раб.

Теперь ксендз про себя продолжает рассуждать о простом народе. Он ощущает неразрывную внутреннюю связь с деревенским людом. Сердце сжимается при мысли о крестьянском житье-бытье. Голодные ребятишки, безвременно состарившиеся бабы, истощенные лица мужиков, согнутые плечи. Скажем, есть еще молодежь с ее песнями и играми. Но как коротка эта молодость!

И ни с того ни с сего Мацкявичюса охватывает трепет. А что, если эта молодежь обречена? Если он сам поведет ее на гибель? Победят ли они? Поздней ночью, когда все кругом замирает, он обычно погружается в глубокие размышления — вот как сейчас, его охватывает зловещее предчувствие: не победим, погибнем, нас ждут виселицы и пули царских палачей… Дрожь проходит по телу, но только на мгновение. Встряхнув головой, Мацкявичюс крепко стискивает руки. Никому, даже себе самому, он не признавался, что это предвидение иногда мелькает в мыслях. Но он подавляет его. Нет! Никогда не сомневался он в правоте своего дела, пусть и никто другой не усомнится!

Пан Дымша догадывается: что-то тяжкое у ксендза на сердце, но заговорить не осмеливается. Знает, что ксендз сейчас замолчал надолго. Коли говорит, так уж говорит, но как умолкнет, так умолкнет. Пускай отмолчится…

Проехали деревню. По сторонам дороги тянулись пустынные поля, укутанные темно-серыми сумерками. Жемайтукас бежал ленивой рысцой. Медленно скользили назад придорожные деревья и кустарники.

Внезапно колеса задели за камень, повозка дернулась. Ксендз поднял голову, оглянулся, сдвинул назад шляпу, откинулся и вгляделся в глубокий осенний небосвод, усыпанный неисчислимым множеством звезд. Какая красота, какой покой!

Глядя в эту бесконечную звездную высь, он проверяет самого себя. Нет больше сомнений, черных дум. Его призвание ясно, перед ним прямой путь.

Он чувствует себя бодрым и сильным. Забрав у Дымши вожжи, шутливо предлагает:

— Ну, теперь подремлите вы, господин Дымша!

Жемайтукас, почуяв хозяйскую руку, ускоряет бег.

 

XXXII

К концу летней страды шиленские крестьяне наконец-то смогли перевести дух. Сенокос был трудным. Опасались, как бы из-за переменчивой погоды не пророста в стогах рожь. Пшемыцкий с наступлением вёдра сгонял со всех деревень толоки и объявлял "сгоны" — снимать урожай. С грехом пополам в сумерках, ночной порой крестьяне убрали и свои хлеба. Теперь кое-где оставались только овес, лен и картофель.

Осенью в некоторых шиленских усадьбах наверняка побывали бы сваты, теперь невестам нет больше надобности вымаливать разрешение у пана Скродского. Но свадьбам мешала общая неуверенность в том, что будет с наделами.

Лекарь Дымша однажды появился и опять завел разговор: слышал-де, что Юркевич уже собрал все планы и бумаги, чтобы хоть с помощью суда согнать шиленцев в Заболотье. Такие вести будоражили даже самых спокойных хозяев, не говоря уже о забубенных головах.

Норейка стискивал кулаки и божился, что он с земли не уйдет, хотя бы его насмерть запороли.

— Эх, жалко, нет Пятраса, Пранайтиса, Дзидаса. Мы бы им дали жару! — грозил он кулаком поместью.

Крестьяне тревожились, как будет дальше, и все с большей злобой косились на Кедулиса, Сташиса и Бразиса — по слухам, те от имени всех подписались за обмен земли.

Однажды приказчик по всем избам деревни Шиленай — каждому хозяину особо — объявил приказ: в субботу после обеда явиться на сход к пану Скродскому. Объявят важную новость. Всколыхнулись шиленцы, догадываясь, что это за решение.

Накинулись на Сташиса, Кедулиса и Бразиса — правда ли, что они дали подпись за всю деревню? Те отговаривались: дескать, расписались, но только за себя. Особенно вызывающе держался Кедулис:

— Захотел и подписался! А кто мне запретит? В Заболотье вольготнее. Пастбища ближе, пан и леса даст.

Сташис пояснял: коли такова панская воля, нечего и перечить. Пан все одно пан! А с божьей помощью и на новом месте с голодухи не помрем.

Бразис говорил, что подписывался он только за себя, толковать с односельчанами не желал и словно сожалел о своем поступке.

Была пятница — небарщинный день, а потому все шиленские мужики спешили на свои поля: овес уже зрелый, погода хороша для косьбы. Только Винцас Бальсис что-то мешкал — отец даже обозлился:

— Возьмешь ли наконец косу, или мне одному идти? Хочешь, чтобы мы от всего села отстали?

С притворным равнодушием Винцас мотнул головой в сторону сеновала:

— Пятрас вернулся. На сене храпит.

— Так чего ж ты молчишь? Скажи матери.

— Пусть поспит. Всю ночь шагал.

— Что же его пригнало? Неужто беда какая… — забеспокоился отец. — Ступай ты один косить. Я обожду, пока проснется. Может, дело у него.

Нехотя ушел Винцас, а старикам Бальсисам не терпелось: несколько раз приоткрывали дверь сеновала, может, сын проснулся и отзовется. В конце концов, когда отец погромче стукнул, наверху послышались зевки и кашель, и у стремянки появился Пятрас.

— Здорово, батя! Спозаранку меня поджидаешь? — бодро сказал он, слезая вниз.

— Где ж там рано! Солнце у полудня. Вишь — богатство будит, а нужда сон нагоняет.

— Правда, с дороги разоспался. За день, за ночь устал, как собака, — оправдывался сын, целуя руку отцу.

— Кто ж тебя гонит, что по ночам шатаешься?

— Никто не гонит, только я подумал, лучше спервоначалу оглядеться, чем на глаза всем лезть.

— Правильно, — одобрил отец. — Пойдем в избу, расскажешь. Мать завтрак соберет.

Но мать с Гене приготовили завтрак не в избе, а в светелке. Хоть и сын, но уже как бы гость — столько не видались! А ко всему тут и безопаснее, ежели кто из посторонних вдруг сунется за чем-нибудь.

Родителям прежде всего хотелось узнать, что за дело вынудило сына так нежданно их навестить. Пятрас принялся выкладывать, зачем он вдруг вернулся в родное село.

У околицы села Лидишкес, возле дороги, дядя издавна арендовал у поместья несколько десятин земли со старой корчемной постройкой. Вот теперь он и предложил Пятрасу осенью жениться и поселиться в старой корчме, залатав строение. Был бы у парня огород, он бы работал, жалованье получал деньгами, зерном или чем сговорятся. Разживется — сможет и земли прикупить у поместья, сколотит хозяйство, хоть небольшое, чтоб прокормиться. А чего ему еще? Дядя и отпустил Пятраса посоветоваться с родителями и приглядеть невесту.

— Дядя говорит, — заключил Пятрас, — что с будущего года не станет меня больше держать. Дескать, зазорно: племянник вместо батрака! Люди обговаривают.

Старикам Бальсисам все это показалось необычайным и удивительным. Они не знали, что подумать, что посоветовать. Мать пугала разлука с сыном: шуточное ли дело — за тридевять земель! Отец в душе был склонен принять предложение брата: один сын уйдет на сторону, легче будет остальных обеспечить. А как сам Пятрас?

Пятрас ответил уклончиво:

— Дядя скуп и хитер. О своей корысти болеет, не о моем житье. Чую, что не все мне говорит. Люди толкуют: будет в казенных поместьях люстрация, стало быть, вроде ревизии. Может, потому и хочет меня на ту землю посадить, чтобы легче ее уберечь. Тогда она будет считаться заселенной.

— Стало быть, придется тебе, дитятко, стать у дяди бобылем, — сочувственно заохала мать.

Но Пятраса это не смущало:

— А хоть бы и бобылем! Зацепиться надобно, мама, хоть и за малый клочок земли. А потом поглядим. Место больно хорошее.

Отец не возражал. Пускай себе… Как бог даст. Суждено жить — приживется, суждено мытарствовать — намытарится.

— Так на ком собираешься жениться? Все на Катре Кедулите? — расспрашивала мать.

— Все на ней, мама, потому и отпросился у дяди и к вам пришел. Хочу с Катре повидаться.

— Что же… может, тебе там и поспокойнее… — рассуждал отец. — А нас-то бог весть что еще ждет. Скродский насчет нашей землицы не унимается.

И принялся отец излагать, о чем толкуют люди, что завтра всем велено явиться в поместье…

Пока они судили-рядили, вернулся с поля Винцас, хотя тень еще не показывала обеденного времени. Захотелось и ему потолковать со старшим братом, пересказать, что говорят на косьбе односельчане. Косить хорошо: не овес в этом году — золото. А мужики как сели отдыхать, зашумели о том, что у всех на сердце: может, в последний раз ссыпают в закрома урожай с этих пашен! Все жалели такую хорошую землю, потом принялись честить Скродского и его советчика, чертова "консульта".

— Больше всех разорялся Даубарасов зять Микнюс, и Норейка, и Галинис, — рассказывал Винцас. — Не отдадим, дескать, своих полей! Пускай еще раз солдат пригоняют, пусть хоть насмерть засекут. Как жить на этих песках в Заболотье? Как избы перетаскивать? У Григалюнаса недавно был лекарь Дымша и доказывал, что Скродский больше солдат не вызовет, дочка не позволит.

А с дочкой прибыл какой-то пан из самой Варшавы. И тот грозился: ежели Скродский и дальше будет людей терзать, то объявит его предателем. А Норейка, тот поносными словами изругал Кедулиса, Сташиса и Бразиса, зачем-де согласились землю менять, да еще за всех расписались.

Пятрас от злости еле мог усидеть на месте. Он тоже эти самые поля сызмалу пахал, боронил, засевал и убирал! Немало там и его пота, так же, как и отцова и дедова. Отдать Скродскому? Ни за что! Нет у пана такого права. Закон не позволяет. Лицо у Пятраса загорается, брови сурово насупливаются, сжимаются кулаки. Нет, он в стороне не останется. Должен со всеми вместе родную землю защищать!

Вдруг на дворе залаяла собака. Подойдя к окошку, Винцас увидел Норейку.

— Зови сюда, посоветуемся, — предложил Пятрас.

Норейка очень обрадовался Пятрасу.

— Ну и подоспел ты в самый раз. Теперь нам нужны ребята поотчаяннее. Верно, знаешь уже наши беды. Я не мешкая скажу, что задумал. Надобно еще сегодня добиться до молодого Сурвилы. Дымша им не нахвалится. И Мацкявичюс тоже. Паныч посоветует, что делать.

Винцас поддержал:

— Да, дядя Стяпас давно уже толкует, что молодой Сурвила будет нашу землю отстаивать. Вот вы с Пятрасом и отправляйтесь к нему.

Родители опасались, не накличет ли Пятрас на себя беду, показавшись на людях. Но тот отрезал: никого он не боится и ничего с ним дурного не произойдет.

— Давно собираюсь дядю Стяпаса проведать, а посоветоваться с молодым Сурвилой очень даже полезно. Не горюй, мама! Все меня тут забыли, никто за моей шкурой не охотится, — успокаивал он расстроенную мать.

Нечего было зря терять время. Винцас запряг лошадь, и Пятрас с Норейкой уехали.

Вернулись они вечером, веселые и бодрые. Удовлетворив любопытство домашних, пошли на деревню рассказывать, что слышали от молодого Сурвилы и Стяпаса Бальсиса.

Солнце уже заходило, вскоре начали возвращаться с полей, село оживилось, зашумело. Пастушата пригнали скот, на каждом дворе женщина с подойником ждала коров, переговариваясь через забор с соседкой или с Любопытством прислушиваясь к разговорам мужчин.

Пятрас теперь не только не прятался, а словно даже старался всем показаться. Здоровался по дворам с бабами и девушками, даже и пастушатам не скупился на доброе слово или шутку. Особенно охотно заговаривал с мужчинами. С теплым чувством убедился, что никто его не чурается, а наоборот, все рады видеть, как он большими шагами мерит деревенскую улицу. Его уверенность в себе вселяла в других решимость и отвагу.

В самой середине села, у ворот Норейки столпилось много мужчин. Да и не одна баба, оторвавшись от вечерних хлопот, бежала туда. Все село уже знало: Пятрас Бальсис и Норейка советовались с Сурвилой, как защищаться от козней Скродского.

Они рассказали, что молодой Сурвила принял их ласково и про все расспрашивал: где их земли, далеко ли от поместья, давно ли вспахивает их деревня, какие повинности помещику выполняют, не подписывали ли бумаг пану Скродскому? Особенно настойчиво допытывался паныч, есть ли у Скродского инвентарные книги и когда заведены. Но на это ничего не могли ответить ни Пятрас, ни Норейка. Только Стяпас говорил: вернее всего, у Скродского инвентарей нету, а коли и есть, он их не соблюдает, а повинности накладывает по произволу.

— Так не отберет Скродский землю? — крикнул кто-то из толпы.

— Не отберет! — утверждал Норейка. — Сурвила жалобу напишет губернатору, а то и министру в Петербург!

А Бальсис повторял, что крестьяне вправе получить ту землю, которую обрабатывали в день обнародования манифеста.

— Так как же завтра? Явимся в поместье? — спросил другой.

— Коли землю не отнимет, нечего и являться, — отозвался третий.

А Норейка, поддержанный Бальсисом, закричал, что идти в поместье нужно:

— Пойдем все как один! Пусть не думает пан, будто от своей земли отрекаемся. Пускай видит, что кровью своей ее отстоим, головы за нее сложим! И пан Сурвила так сказал. Ему легче за нас заступаться, коли мы сами противимся. Идите завтра, говорит, в поместье всем скопом. Не только отцы, но и молодые. И бабы, говорит, тоже! Кричите, что не откажетесь от полей, которые вами вспаханы, что никакой бумаги сами не подписывали и другому никому не поручали.

Но Григалюнене, как ей ни хотелось пошуметь у панских хором, боязливо вспомнила апрельские розги:

— А не призовет ли Скродский солдат?

— Не призовет, доподлинно не призовет, — успокаивал ее и всех опасающихся Пятрас. — Так и пан Сурвила уверяет. Скродский и его советчик не по закону все делают. Хотят нас припугнуть и землю обменять — будто с нашего согласия. Могут они, говорит пан Сурвила, неправильные бумаги составить, попытаются суд на свою сторону перетянуть, но помощи у властей не запросят. На сей раз сами поберегутся.

Немного оказалось таких, кто бы задумался — не лучше ли покориться панской воле и перебраться в Заболотье? Уж и Григалюнене подстрекала идти поголовно завтра в поместье и кричать — не отдадим, мол, земли! Так думали почти все мужчины.

— Теперь мы не одни, — толковали они. — Молодой пан Сурвила за нас. Ему законы известны. Спрашивал насчет панских инвентарей. А Дымшяле рассказывал, как в одном поместье панам туго пришлось, когда выплыли всякие их неправды и своеволия.

— И ксендз Мацкявичюс заступится, — подбадривали другие. — Все твердит: кто на какой земле трудится — его та земля! Не придется и выкупа платить.

Не один снова вспомнил о дочери пана Скродского:

— И паненка не позволит отцу солдат призывать. Она нас от ката Рыжего вызволила! И приказчику рога обломала! И Пшемыцкого взнуздала!

Значит, завтра все как один в поместье!

 

XXXIII

В субботу под вечер Скродский с Юркевичем на веранде раскуривали трубки и еще раз просматривали планы имения, составленные землемером по их указаниям. Скродский был доволен. После присоединения шиленских полей из земель поместья легко будет выкроить участок, пригодный для фольварка в приданое Ядвиге.

— Еще лучше, — рассуждал помещик, — у шиленцев забрать и усадьбы, а их с постройками выдворить в Заболотье.

Но Юркевич убеждал, что к усадьбам пока незачем прикасаться:

— Через год-другой и сами переберутся — увидят, насколько обременительно, когда поле далеко от жилья.

А мы им за усадьбы добавим земли в Заболотье и посулим лесу на льготных условиях.

Хорошо распланирована земля Палепяй, Юодбаляй и Карклишкес. Здесь споров выйдет поменьше — все остается на месте. Но и тут хитро придумал юрисконсульт. В одном месте в крестьянские земли вклиниваются помещичьи поля, а в другом — мужицкие полоски заходят на поля поместья. И с дорогами и проездами хлопам будет трудно, а тем паче — с выгонами и кормами. Без поместья им не извернуться. А за все это и впредь помещик получит немало дешевых отработочных дней.

Скродский удовлетворенно взирает на планы и слушает пояснения Юркевича. Все прекрасно, но позволят ли мужики столь явно себя околпачить?

— Заметят, к чему такая планировка ведет, и откажутся подписать грамоты, — сомневается помещик.

Юрист хитро щурится:

— Напрасные опасения, милостивый пан. Хорошие и дурные стороны подобной планировки скажутся только со временем. В натуре не все так сразу бросается в глаза, как здесь на бумаге. Да и я вам указываю то, что понятно далеко не всякому. Нам важно прежде всего управиться с Шиленай. Посему следует поступать тонко и тактично. Однако куда же пропали эти шиленские баламуты?

Юркевич не раз приглядывался сквозь стекла веранды, но не видел людей ни во дворе, ни на дороге. День выдался не из погожих. Дождя не было, но небо затянуто тучами, под крепким западным ветром шумят деревья, а куст сирени царапает по стеклу веранды.

Скродский начал нервничать. Сталкиваться лицом к лицу с крестьянами он никогда не любил, а тем более сейчас, когда и дело обоюдоострое, и результаты далеко не надежны. Не лучше ли ему вовсе не показываться? Пусть договариваются Юркевич с Пшемыцким, а он только скрепит договор своей подписью. Остановившись на таком решении, он немного успокоился и закурил новую трубку.

Наконец на дороге со стороны Шиленай показалась толпа.

— Идут, — промолвил юрист. — Но почему их так много?

Действительно, шли не десяток-другой хозяев, но множество мужчин и женщин. До веранды не долетало звуков, и казалось, что по дороге шагает толпа немых. Однако всякий мог убедиться, что идут люди сосредоточенные и решительные. Шли они неторопливым, но уверенным шагом, нагнувшись вперед; у многих были в руках дубины, другие, видно, спорили и размахивали руками. Ветер развевал полы расстегнутых сермяг, бабьи юбки и уголки косынок. Некоторые мужчины без шапок, с взъерошенными волосами.

Услышав удивленный возглас Юркевича, подошел и Скродский. Действительно, эта подхлестываемая ветром толпа производит неприятное впечатление, и трудно ожидать от нее смиренной покорности. Скродский в глубине сердца суеверен и труслив. Нет, он не пойдет спорить с этими мужиками! С показным равнодушием он обращается к юрисконсульту:

— Вот и пришли… Что же, пан Юркевич, снеситесь с паном Пшемыцким и с его крыльца разъясните этим людям наши предложения.

Юрист ошеломленно взглянул на помещика:

— Как же это, милостивый пан?! По столь важному вопросу разговаривать в ваше отсутствие? Да они и не пожелают меня выслушать. Единственно только ваш авторитет может удержать их от всяких выпадов. Разумеется, я не отказываюсь осветить вопрос, убедить их юридическими аргументами, но начать должны вы. Вы непременно, непременно должны им показаться.

Скродский не может не признать правоты Юркевича, но, подавив приступ трусости, впадает в новую крайность — решает безоглядно сломить любое сопротивление. Бояться мужиков? Этого еще не хватало!

Пришли управитель с войтом и доложили, что шиленские мужики во дворе ожидают пана.

— Отчего так поздно? — с внезапной яростью вскричал помещик. — Сказано было после обеда, а теперь скоро вечер!

Войт стал дрожащим голосом оправдываться, что действительно велел хлопам явиться сразу же после обеда.

— А почему их так много? Я сказал созвать хозяев дворов.

— Точно так, я вызывал только хозяев, милостивый пан!

— Разогнать! Затравить собаками! Пусть в другой раз приходят! — исступленно вопил помещик.

Но управитель сообщил, что и в других поместьях мужики для переговоров являются всей деревней с бабами и даже с ребятишками. Такое, видно, всех разбирает любопытство. Юркевич учтиво, но настойчиво доказывал, что откладывать нельзя, проволочка только поощрит мужиков к сопротивлению, появятся всякие подстрекатели и шептуны, словом, если начали, то сегодня нужно и закончить. Во избежание шума лучше всего, чтобы войт с управителем привели к веранде одних только хозяев, а другие пусть остаются за оградой.

Это понравилось Скродскому:

— Отлично, Зовите сюда хозяев, а все остальные — пусть ждут во дворе!

Управитель с войтом вышли. Долго пришлось ждать; наконец из-за угла показалось несколько мужчин, однако вслед за ними прорвались все остальные и столпились тут же, у крыльца. Делать было нечего. Скродский открыл дверь и встал на пороге. К нему сзади подошел Юркевич, управитель с войтом стояли на ступеньках.

Помещик окинул крестьян злобным взглядом. Перед ним — Кедулис, Сташис и еще несколько человек постарше, дальше мужики и бабы всякого возраста. Они напряженно глядели на пана.

Невзначай повернувшись налево, помещик видит в первом ряду рослого парня с непокрытой головой, с нагло устремленными на него глазами. Лицо его знакомо Скродскому. Где он видел его? Вспомнил! Эта сцена на хлопском дворе в Шиленай… Фамилия, кажется, Бальсис… Первый подстрекатель!.. Откуда он взялся?.. Арестовать!.. Но кто его арестует? И, как тогда, парень сжимает суковатую дубину. Скродский минуту колеблется. В нем борются панская гордость и тревога.

Наконец он заговорил, с трудом владея голосом;

— Итак, царский манифест разрешает вам договориться со мной, выкупить столько земли, сколько находится в вашем владении, и стать свободными хозяевами. Выполняя волю государя, готов вам уступить землю, а вы должны согласиться ее выкупить, как указано в законе. Значит, теперь пан Юркевич вам разъяснит, что нужно сделать.

Помещик уступил место юристу. Юркевич шагнул вперед и заговорил тонким, охрипшим голоском. Прежде всего, он похвалил пана Скродского, соизволившего разрешить крестьянам приобрести в собственность землю — некоторым даже больше, чем они владели до сей поры. Потом воздал должное шиленским хозяевам: они, правильно уразумев дело, через своих доверенных Кедулиса, Сташиса и Бразиса изъявили письменное согласие на об: мен земель и составление выкупных договоров.

Толпа всколыхнулась, загомонила. Сквозь общий ропот там и сям прорывались крики:

— Неправда!..

— Кто их просил за нас расписываться!

— Обмануть нас хотят!

— Не уступим своего поля!

— Не надо нам Заболотья!

А старуха Григалюнене, молодая Норейкене и еще несколько баб позадиристее протолкались к Сташису и Кедулису, грозясь кулаками.

— Иуды бесстыжие!..

— За сивуху душу продали!..

— Лодыри, растяпы! Нешто они о земле заботятся!

— Это Кедулисовы штучки!

— Сташис пану продался!

— И Бразис хорош — связался с лиходеями!

Пан Скродский в изумлении глядел на орущих мужиков. Где их послушание, унижение и страх — все эти исконные чувства, сильнее пут связывавшие темные толпы хлопов? И откуда этот мятежный дух? Мало их еще пороли?! Пан украдкой наблюдает за рослым парнем с дубиной. Ничего — детина стоит спокойно, твердо, расставив ноги, положив обе руки на свою палицу, точь-в-точь как на дворе, когда прикрывал собой девку. Правда, она уже служит в поместье, но что толку…

А люди утихли. Юркевич снова, повысив голос, принялся разъяснять, как полезно для крестьян переселиться. Земля там, правда, немного хуже, но зато ее больше. Кроме того, пастбища, лес, а если поладят с паном, то получат и дрова, и луга для покоса, а в свободное время еще и подзаработают в имении чистоганом.

— Братцы, хозяева, — кричал юрист, — будьте разумны! Последуйте примеру самых старших соседей Кедулиса, Сташиса, Бразиса!

Снова поднялся шум:

— Не желаем!

— Не уйдем со своей земли!

— Надуть нас хотите!

Когда гам притих, Юркевич стал стращать и грозиться. Если шиленские хозяева по-хорошему не договорятся, то пан и без их согласия поступит так, как ему заблагорассудится. Поля будут обменены, и деревне — никаких льгот: ни пастбищ, ни леса!

— Ребята, одумайтесь! — надрывался уже совершенно охрипший юрист. — Пожалеете, но поздно. Я вам желаю добра. Послушайтесь моего совета. Не ждите, пока пан Скродский обратится за помощью к властям.

Тут Юркевич вытащил пачку бумаг и, листая их, продолжал:

— Царский манифест и Положение ясно указывают, что крестьяне и дворовые должны по-прежнему пребывать в послушании пану и беспрекословно выполнять все обязанности. На пана возлагается надзор за соблюдением этих обязанностей, за спокойствием и порядком. Пан сохраняет суд и расправу над ослушниками и преступниками. В течение двух лет со дня обнародования манифеста крестьяне могут заключить договоры на выкуп земли, но только той, которую пан согласится им уступить. Если не желаете, все останется по-старому, и вы по-прежнему будете крепостными. Одумайтесь, жители Шиленай!

Слова эти произвели впечатление. Многие понурили головы, другие озабоченно переглядывались — верить этому пану или нет? Немало глаз было обращено на Пятраса Бальсиса и Норейку — что они скажут?

Пятрас понял опасность. Хитер Юркевич — умеет возбуждать всякие сомнения, кое-кто уже и заколебался. Чтоб хоть сегодня они не соглашались! Нужно выиграть время. А потом в дело вмешается молодой Сурвила.

Сдерживая злобу, Пятрас старается говорить спокойно:

— Жители Шиленай долго думали, пан, и решили: своих пашен не уступать, других не брать. Нужно с паном Скродским договориться, только барин не может наши усадьбы и пахотную землю отобрать. Шиленские хозяева еще обождут. Чего торопиться с выкупом? Еще полтора года впереди. Правда, мужики, чего нам спешить?

— Истинная правда! Чего спешить? Обождем! — загудело много голосов.

Вдруг Кедулис, злой и хмурый, обернулся к Пятрасу и, размахивая руками, вне себя заорал:

— А ты откуда выискался, такой умник-разумник! Тебе-то что до наших дел с паном? Чего суешься? Людей науськиваешь? В полицию тебя…

Поднялось такое столпотворение, что слов Кедулиса больше никто не слышал. Старая Григалюнене, Норейка с женой, Бержинис и другие, кто поближе, загорланили:

— А ну-ка, попробуй, сбегай к стражникам!

— А тебе-то что до наших дел?

— Правильно Пятрас присоветовал. Лучше обождать, чем земли лишиться!

— Где совесть потерял, Кедулис?

Что-то выкрикивали и те, кто подальше, — может, кто и одобрял Кедулиса, но большинство было против старика. Отречься от своих пашен и перебираться на тощие земли Заболотья никто не желал. А ко всему, Пятраса Бальсиса в деревне все любили, а Кедулиса презирали за злой нрав и нерадивость в хозяйстве.

Когда гомон затих, Юркевич решил рискнуть — попытался склонить владельцев половинных наделов:

— Шиленские хозяева! Говорю вам в последний раз. Кто еще этой осенью добровольно согласится перебраться в Заболотье, получит полный надел, хотя бы до сих пор и имел всего полволока. Пан поможет перенести постройки и выдаст лесу на новую избу. Пан разрешит по-старому пасти скот на помещичьих пастбищах, косить панские луга за отработку по уговору. А кто заупрямится, против того будет возбуждено судебное дело. По суду ослушники будут выселены насильно, земли получат меньше, чем теперь обрабатывают, и никакой панской милости, никаких облегчений! Подумайте, взвесьте! Кто согласен — пусть заявит об этом мне, или пану управителю, или войту. Рожь еще можно сеять на старом месте — земля ведь подготовлена, зато яровые сеять придется в Заболотье. Заранее сообщаем, чтоб вы знали, где работать. Таково милостивое предложение пана Скродского для вашей же пользы, согласно августейшему манифесту и всем законам.

Как и рассчитывал Юркевич, такие соблазнительные предложения заставили заколебаться некоторых, особенно владельцев половинных наделов. После речи юрисконсульта паны удалились, а шиленские жители некоторое время еще топтались, шумели и спорили, а потом вразброд направились по домам.

Дворовая челядь с любопытством наблюдала за торгом между крестьянами и панами. Кучер Пранцишкус высовывался из-за веранды и удовлетворенно потирал руки, когда говорил. Пятрас и бабы накинулись на Кедулиса. Из кухонных окон выглядывали девушки, а из столовой следили за спором Агота и Катре.

Противоречивые чувства раздирали сердце девушки. Прежде всего — стыд за отца. Что с ним такое — чем дальше, тем все грубее, несговорчивее, идет против всего села. Ой, лучше бы этого не видеть и не знать! Но кто это там? Неужто Пятрас? О, Иисусе! Откуда он взялся? Радость и тревога охватили Катре. Вот Пятрас что-то говорит, и сразу видно, как все его любят и слушают! Только не начнут ли опять его преследовать Скродский с Юркевичем? Не натравят ли на него жандармов? Увидев, что сходка закончилась, взволнованная Катрите сразу выбежала во двор, надеясь встретить Пятраса.

Действительно, он разговаривал с Пранцишкусом. Подойдя поближе, она услыхала слова кучера:

— …Мы его, говорят, покамест не трогаем. Но пускай только попробует — живо красного петуха на крышу…

Заметив Катрите, Пранцишкус ушел. Она подошла, радостная, но вместе с тем встревоженная, как бы Пятрас не накликал на себя беду, появившись здесь, в поместье.

— Про что это он, Петрялис?

— Да Пранайтис со своими разбойничками с пана Скродского глаз не спускает. Ой, Катрите, бросай ты эту барскую жизнь. Неведомо, чего тут можно дождаться.

Катре вздохнула:

— И рада бы, Петрялис, да куда деваться? Дома отец заест, а ты сам у чужих сидишь.

— Проводи меня, Катрите, на дорогу, а я тебе кое-что расскажу.

И начал ей горячо расписывать дядино предложение. Слушала Катрите, и всякие думы мелькали в голове. Знала она убогое житье бобыля. Другое дело — хозяйкой волока или хотя бы полуволока… Но откуда взять землю? Старый Бальсис не хочет дробить хозяйство, да и неизвестно, чем кончатся эти дрязги со Скродским. Отец не пожалеет, выдаст насильно за постылого. Нет, во сто крат лучше с Петрялисом, хоть и в лачуге!

А Пятрас словно отгадал ее мысли и чувства:

— Не бойся, Катрите, за бобыля выходить, не бойся горе мыкать. Год-другой, потом все пойдет по-иному. Добьюсь я доли посветлее. Разве у меня не крепкие руки, не привычны они соху прижимать, косой махать? Придет пора — и ружье сожму, и саблей взмахну. Но уж потом осядем на своей землице.

А Катре вдруг стала укорять его за новый спор со Скродским:

— Ой, Пятрас, зачем тебе опять лезть к пану на глаза, чтоб он тебя еще пуще возненавидел! Он о тебе забыл, а теперь сызнова начнет со свету сживать.

Но Пятрас отрезал:

— Вот и плохо, коли позабыл, пускай знает: я жив, здоров, вижу, что тут творится, и тебя не покину! Хочет от меня отделаться — пускай тебя отпустит. Тогда не стану ему глаза мозолить. Скажи его дочке, пусть, коли может, усовестит отца.

Они уже подошли к помещичьему саду и очутились на откосе, откуда расстилался широкий вид на ровные луга, заросшие кустарником, на плодородные холмы, кое-где желтевшие остатками яровых, и на пашни, посеревшие от ржаного жнивья, до самого леса, который виднелся вдалеке. К вечеру прояснилось. У самой земли пробились лучи заходящего солнца, и тени деревьев вытянулись далеко вперед. Напротив, у горизонта, на фоне мутного неба ярко обрисовывались озаренные багрянцем деревья усадеб Шиленай.

Пятрас с Катрите встали над обрывом и, успокоенные, вглядывались в эти дали. Пятрас опять стал расспрашивать о ее житье в поместье, об отношениях с паном, паненкой и дворовыми. Катре рассказала, что Скродский, видно, оставил ее в покое, часто хворает, с дочерью не ладит, и они подчас крепко спорят. Ежели бы не панна, то кучер Пранцишкус, садовник Григялис и стряпуха давно бы бросили Скродского.

— А Рубикис без работы, коли пан ему людей не дает пороть?

— Пороть уж не порет, но так и норовит всякого исподтишка куснуть. Что только пронюхает, сразу наушничает Пшемыцкому. Но и у него от страха поджилки трясутся. Больше всех Пранайтиса побаивается.

— И не зря, — подтвердил Пятрас. — Таких в первую голову на сухой сук!

Заходило солнце, разодранная туча все ярче шалела багрянцем. На земле сгущались тени.

— Когда же опять повидаемся, Петрялис, как будет с нашей свадьбой? — спрашивала Катрите, сжимая его руку. — И как отца склоним?

— Пора обо всем пораскинуть мозгами, Катрите. Оба будем думать. Может, и в самом деле попросим дочку Скродского перед отцом заступиться. А я — еще раз к Мацкявичюсу. Чего долго ждать, завтра же по дороге в Лидишкес заверну в Пабярже. Когда у дяди все будет готово, опять прикачу. И тогда поженимся, Катрите! — вскрикнул он, сияя, большими ладонями сжимая ее руку.

— А где нам свадьбу сыграть, двум беднякам? — затревожилась раскрасневшаяся Катрите.

Пятрас широко улыбнулся и пошутил:

— Какие же мы бедняки, Катрите! У многих ли такие руки, многие ли со мной на работе сравняются? Да и голова не из дурных… А ты сама! Видывал ли кто девушку милее? Разве я тебя променяю на все поместье Скродского, на богатства? Никогда, Катрите! А ты говоришь — мы бедняки!

Она еще больше зарумянилась от его ласковых слов. А он продолжал, сам себя подбадривая, даже глаза от радости сверкали:

— Говоришь, где свадебку сыграем? Найдется где, Катрите! Когда тебя приведу, не одна отцовская усадьба — вся деревня зашумит, земля загудит, как пустится в пляс сотня пар под суктинис Дундулиса! Нешто нет у нас друзей во всех багинских деревнях?

Тепло стало на сердце у Катрите. И в то же время — уже не в первый раз — почуяла девушка горький укор совести. А что же она сделала, чтобы помочь Пятрасу добиться их общего счастья? Пробовала ли сломить отцовское упрямство? Эти вопросы стали терзать Катре в тех пор, как она пошла на службу к Скродскому и почувствовала себя сильнее и смелее.

Теперь она видит: надо решиться. Выложит отцу все, что наболело. Покажет, что умеет и свое слово молвить.

Да, она это сделает. Но сегодня не надо чересчур сердце растравлять. Пятрас уже заметил ее затуманившееся лицо и озабоченно спросил:

— Что с тобой, Катрите? Чем недовольна? Или кто тебя обидел?

— Знаешь, Пятрас, злейший мой обидчик — отец родной, — ответила она так мрачно, что и Пятрас удивился. — Но больше молчать не буду! Скажу все, от чего у меня за эти годы сердце распухло.

Пятрас принялся ее успокаивать. Да, отец ее — кремень. Но разве он их разлучит, коли они сами решатся? Мать — за Катрите. Пусть только он, Пятрас, обзаведется своим углом, тогда и отца смягчат.

Катре отрадно было слушать Пятраса, но она решила: коли понадобится, не давать отцу спуску.

Долго они еще толковали, мечтали о будущем, а еще больше любовались друг другом.

С полей повеяло прохладой, зашуршали ветки явора, и несколько пожелтевших листьев упало на землю.

Словно проснувшись от волшебного сна, они спустились с косогора. Не выпуская руки Катрите, Пятрас довел ее до помещичьего двора и, попрощавшись, быстро зашагал в Шиленай, а она кинулась в комнату паненки.

Господа ужинали в столовой. Скродский был сердит. Нервно позвякивая ложкой, помешивал чай. Долил бы рому, но дочь не разрешает. И венгерское забрала из шкафчика. Говорит, вредно для сердца и нервов. Что она в этом понимает!

Дурное настроение угнетало и Юркевича. Хотя дело еще не закончено, не проиграно. Хлопы решили выждать, но среди них нет единомыслия. Он это время использует, перессорит их и поставит на своем.

Ядвига пытливо смотрит на отца и юриста. Она взволнована этим спором с крестьянами. Препираться с отцом, однако, не хочет, зная, что здесь он не уступит. Достаточно и того, что она уже многим людям помогла и доказала, что родная дочь Скродского в отношениях с крестьянами придерживается иных принципов.

 

XXXIV

С наступлением осенней непогоди здоровье Скродского заметно пошатнулось. По ночам мучала бессонница, по утрам ныли суставы, ломило кости. Кончились и те скромные удовольствия, которыми пан Скродский до тех пор скрашивал мрачное холостяцкое существование: лакомое блюдо, рюмка коньяку или старки, бокал венгерского или мозельского. А что уж и говорить о нежных усладах теплых летних ночей и долгих осенних вечеров! Все минуло безвозвратно!

Еще пуще телесных недомоганий пана Скродского одолевало уныние. Обостряющиеся изо дня в день отношения с челядью и хлопами, словно ржавчина, разъедают его самолюбие и чувство достоинства. Но, в конце концов, дворня и мужичье — эка невидаль! Но родная дочь! Он так любил ее с самого детства, заботился о ней, ждал ее возвращения! А только вернулась — с первого же дня посыпались недоразумения и дрязги. Теперь он видит, что напрасно посылал ее в Варшаву. В Вильнюсе, быть может, Ядвига не заразилась бы этой хлопоманией и революционным бредом. И надо же было привязаться к ней этому наглецу подозрительного происхождения — Пянке! С какой дерзостью напал этот демагог на пана Юркевича и на него, пана Скродского, из-за мнимых мужичьих обид!

Особенно тяжелый удар постиг Скродского в тот день, когда хлопоман Сурвила пригласил к себе Пянку и Ядзю, а его, отца, обошел. Разумеется, он бы все равно не поехал, но не пострадал бы гонор. Он не расстраивался бы так, если бы дочь отклонила приглашение. Но она, бесчувственная, пренебрегая его уговорами и угрозами, просто силой вырвалась на это сборище мятежников! Там, говорят, присутствовал и бунтарь в сутане — Мацкявичюс, и коновал Дымша. Недурная компания для панны Скродской!

Размышляя об этом, Скродский так злится, что не может усидеть на месте.

Раз под вечер, вскоре после неудачных переговоров с мужиками, когда Скродский чувствовал себя особенно немощным и разбитым, в кабинет вошла Ядзя. Заботливо расспросила о здоровье, укрыла ноги полами халата и — что за доброта! — предложила крепкого чая с ромом. Скродский растрогался и почувствовал прилив отцовской любви. Она защебетала о своем детстве, об играх, о множестве незначительных происшествий, воспоминания о которых и его, старика, волнуют, как ожившие отголоски чудесного прошлого. Ядзя умеет, словно бабочка, порхать с одного цветка своей солнечной юности на другой!

— Знаешь, папа, мое первое воспоминание о тебе? — спрашивает она, поглаживая отцовскую руку.

Он не знает, Ядзя никогда об этом не говорила.

— Я была совсем крошкой. Ты качал меня на руках, потом поцеловал. Бородой и усами так защекотал мне лицо, что я вцепилась тебе в волосы.

— Неблагодарная! — добродушно посмеивается он. — И я не шлепнул тебя, куда нужно?

— О, ты меня никогда не наказывал. Нет, один раз… Как сейчас пом-ню. Я тогда уже подросла. Мамы не было дома. После обеда ты очень рассердился на Мо-теюса и сильно выбранил его. Потом вызвал пана Пшемыцкого и о чем-то с ним совещался. Я играла на веранде и слышала, как ты сказал ему: "Только без шума и чтоб дети не узнали". Тогда няня заперла нас с братом в комнате на ключ. Я про все рассказала Александру, мы вылезли через окно и из-за угла дома увидели, как пан Пшемыцкий, Мотеюс и двое мужчин идут на сеновал. Мы проскользнули за ними. Но нас заметили и поймали. Ты страшно гневался, поставил меня на колени в угол, назавтра велел оставить без сладкого. За что ты тогда меня наказал, папа? — спрашивает дочь, наблюдая за отцом, хотя давно уже сама догадалась, в чем дело…

— Не помню, — немного смутившись, уклоняется от ответа отец.

Но он прекрасно помнит, как велел высечь Мотеюса за невычищенные трубки и подмоченный табак. Всем было приказано зорко стеречь детей, чтобы те не видели, как наказывают барщинников и слуг, не слышали, как кричат люди под розгами. И теперь он с опаской поглядывает на дочь. Не вспомнит ли она еще что-нибудь такое… Но Ядвига, довольная тем, что задела отца, больше уже не возбуждает неприятных воспоминаний.

Сегодня Ядвига собирается привести отца в светлое расположение духа. И снова рисует ему сцены своего детства: как он Ядзю баловал, голубил, играл с ней, рассказывал сказки, а однажды привез из Вильнюса замечательную большую куклу — с кринолином, настоящими волосами, румяными щечками, а Ядзя испугалась, когда кукла заморгала глазами и, едва нажали на животик, даже взвизгнула, Как заправский младенец.

Скродский давно так не смеялся. И сам присоединяется к воспоминаниям дочери. Напоминает ей всякие случаи, которые она уже позабыла. Словно молодеет, сбрасывает с плеч пятнадцать, двадцать лет, оживляется…

Но вот Ядвига переходит к нынешним временам. Если бы и теперь дни были подобны жемчужинам — солнечным, ясным! Без этих дрязг и споров, без людских страданий! Бедная Ядзя! Разве она не знает или только притворяется, что и во времена ее счастливого детства люди страдали еще больше, только терпели, не сетовали, не бунтовали?

Скродский не нарушает нарисованной ею идиллической картины. Пусть порадуется! Ему известна правда, а все же и он находит — тогда действительно жилось веселее! Он согласен: и теперь приятнее бы не видеть кругом несчастных лиц. Но что для этого сделать?

Ядвига убеждается, что новая тактика отлично подействовала на отца. За последнее время она усомнилась: к чему приводят эти непрестанные споры и пренебрежение к его традициям? Наконец, и отца жалко. Разве она не видит, как он хиреет и болезненно переживает каждую стычку с нею? Несмотря на свой жесткий нрав и дурные привычки, отец стосковался по ее сочувствию и любви. И все это нужно ему показать, если желаешь от него чего-то добиться. А к тому же, она ведь любит отца. Но хочет от него многого. Вот почему она теперь обращается с ним, как подобает любящей дочери.

В качестве первого опыта она попробует получить согласие на замужество горничной Катре. Исподволь подготавливает к этому отца. В различной форме повторяет все ту же мысль: как отрадно, если кругом нет обездоленных! Отец не спорит. Действительно, так гораздо приятнее.

— Но, милая Ядзя, — спохватывается он, — кто же возле тебя так несчастен? Разве что я…

— Да, папа, но наше счастье зависит от нас самих. Или, если угодно, ни от кого не зависит. А есть люди, судьба которых в твоих руках. И ты можешь сделать их счастливыми. А какое это удовлетворение — принести счастье хотя бы единому человеку!

— Кто же это такие? — спрашивает отец, смутно подозревая, что разговор приобрел опасное направление: не хлопов ли решилась защищать дочь? Еле сдерживаемое недовольство обозначается в уголках его рта.

Дочь это видит. Снова запахивая полы отцовского халата и набивая трубку его любимым табаком, небрежно роняет:

— В данном случае я имею в виду свою горничную.

— Горничную? — пан Скродский изумлен и сразу смягчается: слава богу, не хлопы и не их земля!

— Что же случилось с твоей камеристкой? — интересуется он.

И Ядвига рассказывает, что Катре мечется в хоромах, как птичка в клетке. Нужно бы ее отпустить к родителям.

Для Скродского это новость. Прежде он возмутился бы одной мыслью о потворстве прислуге, но теперь выслушивает довольно спокойно. Увлечение девкой прошло быстро и незаметно. Нет, она не доставила ему никакого удовольствия, только нос раскровянила… Стыдно и вспомнить! Потом пан Скродский решил, что она не такая уж красотка. К блондинкам он никогда не питал особой склонности. И, наконец, расстроенное здоровье…

Он тяжело вздыхает, но пытается возразить:

— А что ей делать в деревне? Разве здесь ей не лучше? Отец-бездельник с ней, насколько я слышал, не очень-то ласков.

— Папа! — громко заявляет Ядвига. — Она замуж собирается. У нее прекрасный жених.

— Кто такой? — спрашивает отец.

— Сосед ее, Пятрас Бальсис.

Скродский ожидал этого, но все же загорается внезапной злостью.

— Бальсис?! Этот наглый подстрекатель?! И ты берешь под защиту этого отвратительного верзилу?!

Он пытается встать, халат распахивается на груди, вылезает наружу ворот расстегнувшейся рубашки.

Дочь хватает его за руки, силой усаживает:

— Тебе нельзя волноваться. Садись и хоть раз спокойно выслушай.

Она заботливо приводит в порядок его халат, застегивает ворот, укутывает ноги и подает горячего чая. Потом начинает толковать о Катре и Бальсисе. Она старается говорить убедительно. Нужно входить в положение каждого, кто бы это ни был. Теперь и среди крестьян появляются мыслящие люди. Изменилась обстановка, обострились отношения, и все это толкает их на борьбу, к мятежу. Они отстаивают свои права. Вероятно, таков и Пятрас Бальсис.

Заметив, что не слишком убежденный ее аргументами отец снова начинает ерзать, Ядвига прибегает к иным доказательствам:

— Разумеется, я понимаю: очень много неприятностей от сорвиголов, подобных Бальсису или этому Пранайтису с его шайкой разбойников, который, как говорят, грозит тебе местью. Разве не лучше от них избавиться, пока не поздно? Скажем, от Бальсиса. Это нетрудно.

И Ядвига излагает план Пятраса: поселиться после женитьбы где-то в Жемайтии и в Шиленай больше носа не показывать. Она убеждает отца, что это спокойнее и безопаснее, чем превратить Бальсиса в лютого врага. Хватит уж одного Пранайтиса!

Новые аргументы поколебали пана. Действительно, пусть детина женится на Катре, а потом чтобы они оба хоть сквозь землю провалились! Но тут Скродский снова вспоминает наглость парня и по-прежнему дрожит от ненависти. С большим трудом успокаивает Ядвига мстительные порывы отца. Наконец пан Скродский уступает: он даст знать кедайнскому исправнику, что Пятрас Бальсис помирился с поместьем. А Ядвига склонит отца Катре согласиться на свадьбу.

Ядвига не может сдержать радость: добиться такого успеха!.. Поторговаться бы с отцом и насчет земель шиленцев! Но она предусмотрительно воздерживается. Тут уж отец так легко не сдастся. Вмешается и Юркевич. Интриган опутал отца, как паук муху, ведь этим он и живет. Ну, наступит и его черед! А пока что пусть за шиленцев заступается Виктор Сурвила со своим юридическим арсеналом. Он обещал и, без сомнения, выполнит обещание.

По совету дочери Скродский ложится отдохнуть. Она укутывает его, набрасывает на ноги плед, целует в щеку и уходит. Ей не терпится сообщить радостную весть Катрите.

Оставшись один, Скродский раздумывает о дочери, об этом необычном разговоре. Самочувствие у пана неплохое, а настроение неустойчивое. Да, он сделал красивый жест, совершил гуманный поступок. Ядзя права — приятно осчастливить хоть одного человека, а он одарил счастьем целых двух! Девка — бог с ней, но детина этого недостоин, недостоин, недостоин!

Скродский встает, нервно расхаживает, потом успокаивается и снова обдумывает свою беседу с Ядзей. Нет, слова, данного дочери, он не нарушит, однако хорошо было бы при первой возможности свернуть парню шею!

И чтоб верзила больше не болтался по владениям Багинай!

Даже самому Скродскому странно — такая ненависть к парню и равнодушие к девушке! Усевшись на диван, пытается над собой иронизировать: до чего ты дожил, надменный пан Скродский, пожиратель женских сердец! Ударился в гуманность, в филантропию… Чего доброго, сделаешься еще хлопоманом. Вытянувшись всем телом, он страдальчески морщится: острая боль, как иглой, пронзает бедра. Опять эта подагра — ох, стареешь ты, пан Скродский…

А Ядвига ищет свою горничную. Нашла ее в саду. Катре, взобравшись на скамеечку, срывала плоды с нижних веток. Григялис что-то говорил, она звонко смеялась в ответ. Яблони гнулись от румяных осенних плодов. Садовник Григялис длинным шестом срывал яблоки, но они не падали на землю, а удерживались расщепленным концом жерди.

— Катрите! — окликнула Ядвига. — Иди-ка сюда!

Та соскочила со скамейки и, выбрав самое лучшее яблоко, понесла паненке. Они присели, и Ядвига передала Катре радостную новость.

— Неужто правда?! — слезы появились на глазах у девушки. Она поймала руку паненки, хотела поцеловать, но Ядвига сама поцеловала горничную, и обе стали совещаться, как побороть упорство Кедулиса. Узнав, что Пятрас собирается просить помощи у Мацкявичюса, Ядвига решила повидать ксендза. В успехе не было никаких сомнений. Поблагодарив паненку, Катре поспешила к Григялису похвалиться своим счастьем.

А Ядвига погрузилась в раздумье. Ее радует одержанная победа, понемногу ей удается исправить обиды, причиненные отцом. Барщина облегчена, суровые наказания и порка прекратились, а теперь удалось отстоять счастье двоих людей.

А личное счастье ее, Ядвиги? Разве вправе она о нем мечтать, когда кругом столько нужды и муки, а впереди такие большие задачи?

Вправе или нет, но Ядвига сидит и мечтает. Таков уж сегодняшний день — романтические воспоминания, грезы. И осенняя природа возбуждает грусть и мечтательное настроение. Надвигается вечер. В липах парка и яворах аллеи шуршит ветер. Изредка упадет большой желтый лист с клена или каштана. Вдалеке за деревьями разгорается закатное небо. В саду пахнет спелыми яблоками. Ветви деревьев еле удерживают налитые солнцем румяные плоды. Осенние груши, еще заметные в темно-зеленой листве, покрытые синей матовой краской сливы возбуждают радость и гордость садовника Григялиса.

Ядвига вспоминает, как сказочно выглядел сад Сур-вилы, когда они в тот вечер гуляли с Виктором. Виктор был к ней так добр, заботлив, внимателен. Они задушевно беседовали, многое воскресили в памяти, чего-то коснулись намеками, недомолвками… Ничего решительного не было сказано, но расставались они уже не чужими.

Ядвига часто думает о том вечере. Она ждет, что Виктор ее навестит. Но между ними — отец Ядвиги, а между отцом и Виктором — эта тяжба за землю Шиленай.

Темнеет. Мимо Ядвиги Григялис с Катрите тащат по дорожке плетенку крупных, румяных яблок.

Внезапный порыв ветра гонит мелкие пожелтевшие листья.

 

XXXV

В ближайшее воскресенье после обеда Катре выбралась в Шиленай. Пан позволил, теперь остается только добиться отцовского согласия, сообщить Пятрасу и идти с оглашением к ксендзу Мацкявичюсу.

Катрите почти всю ночь не спала, полная тревоги. Паненка Ядвига обещала ей вмешаться, если Кедулис будет упрямиться. Агота поучала Катре, что сказать отцу, как держаться, а коли дойдет до крайности, так и пригрозить: сбежит, мол, она с Бальсисом без родительского благословения.

Приятно сознавать, что паненка и Агота на ее стороне, приятно выслушивать их советы. И готовность дать отцу отпор не ослабела, а еще более окрепла.

Катре шла по высоким лугам к родному селу, спокойная и сильная. С утра было прохладно и туманно, но к обеду распогодилось, и теперь только дальние деревья и края полей кутались в голубовато-серую дымку. На уцелевших стебельках вились и сверкали на солнце тонкие, как шелк, паутинки. Другие, покрупнее, белые и мягкие, как шерстяные нити, легко трепетали, цепляясь за кустарник.

Где-то высоко-высоко с криками тянулись к югу журавли. Катрите остановилась, закинула голову, прикрыла ладонью глаза, но напрасно старалась уследить за косяком, пролетающим в посеревших просторах осеннего неба. Сколько может вспомнить, с самых малых лет, еще пастушкой каждую осень слушала журавлей. В нынешнем году в первый и, может, в последний раз услышала их на родных полях. Улетит и она, как эти птицы, в чужедальний, неведомый край.

Дома никто ее не ждал, только пес Маргис выскочил из-за гумна, затрусил навстречу, с визгом прыгал у ее ног. Да, Катрите и сегодня не забыла принести ему гостинца — куриную ножку с барского стола.

С ясного, солнечного двора не хотелось заходить в темную, пропахшую дымом избу. Катре уселась на при-клеток и озиралась кругом. Маргис растянулся у ног. Во дворе все выглядело по-старому, а все-таки не так, как при ней. Внимательно вглядишься — везде запустение. Двор давно не метен и не прибран. Везде валяются солома, щепки, листья. Сруб колодца грязный, журавель искривился, вместо крюка для ведра болтаются перевязанные гужи. Оконца грязные, распорки расхлябаны, кое-где и стеклышко выпало. По всему видно, нет здесь молодой домовитой хозяйки, ее заботливого взгляда.

При виде такой неряшливости Катрите не стерпела, ухватила брошенный веник и принялась сметать с приклетка всякий мусор и куриный помет. Потом подошла к колодцу. Сколько раз вытаскивала она этим скрипучим журавлем ведро с переливающейся через край водой, носила в избу, наливала в горшки, мыла их, чистила или тут же во дворе выплескивала в ясли поить скот. Иногда, расшалившись, наклонялась и заглядывала, как там, глубоко-глубоко, в светлом круге отражается ее собственная голова, косы, глаза. Страшно становилось Катрите, она поспешно откидывалась, зацепив ведро за крюк, опускала вниз и, почувствовав привычной рукой, что оно наполнилось, натужно вытаскивала воду. А сколько раз, стоя у колодца, видела, как проходит мимо Пятрас, он свистел и окликал ее, и они обменивались словом-другим, улыбкой или хотя бы взглядом.

Отчистив колодезный сруб и посыпав двор песком, Катре пошла было за граблями. Но скрипнула дверь — и во двор вышла мать. От изумления даже руками развела:

— Катрите! Почему же не заходишь в избу, доченька? И что за работу придумала в праздник?

Дочь побежала навстречу, целовала матери руки, оправдывалась:

— Ничего, мамочка. Какая же это работа? Думала — хоть мусор малость отскребу. Может, вы прилегли после обеда.

— Отец и сейчас еще храпит. А Ионас с Урше где-то в деревне, баклуши бьют. А ты-то как? — спросила она, заботливо оглянув дочь.

— Все хорошо, мамочка, пан согласен, чтоб я за Пятраса вышла. Скоро свадьбу сыграем, — говорила она с просиявшим лицом.

Просветлела и мать, даже верить не хотела.

— Боже ты мой!.. Что говоришь, доченька! Пан согласен?

— Согласен, мамочка.

— И отпустит тебя из хором?

— Отпустит.

— Слава тебе господи! — набожно сложила руки Кедулене. — Одна забота с моей головы прочь. Когда же уйдешь?

— Как только пожелаю, мама. Когда уговоримся с Пятрасом о свадьбе.

Мать опять скорбно закачала головой:

— Мы бы сговорились, доченька. Но отец! Знаешь ведь…

— Затем я и пришла, мама. Потолкуем с отцом по-настоящему. Может, утихомирится, как увидит, что у нас все уговорено и даже пан не перечит.

В хате послышался кашель, кряканье, скрип дверей, и на пороге появился Кедулис. Протерев глаза, зевнул, поглядел на солнце и, не заметив женщин на приклетке, вернулся в избу. Минуту спустя вышел в полушубке, подпоясанном гужами, в напяленном картузе, с палочкой, Видно, куда-то собрался, вернее всего — в корчму.

— Отец, иди-ка сюда! — окликнула мать. — Катрите тут.

Кедулис неохотно обернулся, немного постоял, словно колеблясь, что теперь делать. Нетвердым шагом, тыкая палочкой в землю, направился к женщинам. Катре встала, поцеловала ему руку.

— Стало быть, пришла, — лениво заговорил отец, нашаривая трубку в карманах. — Пан позволил?

— Паненка разрешила. У пана спрашивать незачем, коли паненка отпускает.

— Обоим служишь. Жалованье пан платит.

— Уплатит, когда кончу служить, а теперь ежели получаю, то от паненки.

Кедулис пытливо вгляделся в дочь и уже помягче спросил:

— Так, может, принесла денег? Много всяких дел набралось…

Да, у Катрите было несколько ауксинасов. Но она не собиралась отдавать их отцу. Знала — все равно пропьет.

— Нет, отец, — заявила она твердо. — Хоть и были бы у меня деньги, а не дам. Самой понадобятся.

Кедулис вспылил:

— Какие у тебя надобности? Не одета? Или не жравши?.. Так чего притащилась, коли не желаешь отца выручить?

Катрите поняла — дела ее неважные. Отец станет еще несговорчивей. Может, отдать ему эти монетки? Но нет! Получит жалованье, тогда даст. А теперь не станет ему потакать. Надо сегодня договориться насчет свадьбы. Не обращая внимания на злобу отца, заговорила:

— Отец, как получу жалованье, тогда посмотрим, что с ним делать. Ждать долго не придется. Служба моя скоро кончится. Пан позволяет выйти замуж за Пятраса Бальсиса. Я и пришла просить, чтобы мама и отец нашей свадьбе не противились.

Кедулису словно кто горячих угольев за пазуху напихал. Он вздрогнул, замахал руками, выпучил глаза, не в силах слова промолвить, будто дыхания лишился. Потом разразился угрозами и проклятиями:

— Бесстыжая!.. Лентяйка!.. Благословение?.. С этим проходимцем?.. Мятежником?! Вон с моих глаз! Шкуру спущу!

И уже замахнулся палкой. Но тут подбежала мать, схватила старика за руку:

— Отец, взбесился, что ли? Не ори, как полоумный. Соседей постыдись. Что люди скажут? Зайдем в избу, посоветуемся. Ведь не чужая — родное дите.

Уцепившись, уже не отпускала руку мужа, за другую его руку ухватилась дочь, и так все втроем ввалились в хату. Отец, отдуваясь, опустился на лавку у стола, мать — рядом, а Катре осталась стоять, упираясь в дверной косяк. В избушке было светло — солнечная полоска, пройдя через крайнее окошко, извивалась от стола до середины пола. На отцовской постели у печи сквозь край дерюжного одеяла торчала солома.

— Отца не чтишь, на каждом шагу перечишь, — давясь кашлем, продолжал старик. — Не будет тебе счастья в жизни, коли пойдешь против моей воли.

Нахмурив брови и прикусив губы, дочь смотрела на него. Не выдержав ее взгляда, отец отвернулся и стал искать трубку.

Катре заговорила дрожащим от волнения, но суровым голосом:

— Лентяйкой меня не обзывай. Не ходила я на барщину, как Урше с Ионасом. Но лентяйничала ли я дома, пускай о том матушка скажет.

Мать только руками замахала:

— Что ты, доченька! Без тебя во что дом превратился! Стыдно перед чужими людьми. Ни в огороде, ни в поле не управляемся. От всей деревни отстаем.

А дочь продолжала:

— И не встречали вы неуважения, батюшка! Когда это я вас не слушалась? В поместье меня погнали, пану продали — и то я не противилась.

— Не съел тебя пан. Жива и здорова. Сама барыней стала, потому и ерепенишься. Прежде не слыхивал я от тебя такого. Давно ты гужей не пробовала.

— Я уже не пастушка! Ты мне гужами не грозись!.. — во внезапном приступе ярости закричала дочь.

Кедулис вскочил, схватился за посох:

— Эдак ты с отцом? Убью!..

Мать повисла на руке отца и толкнула его назад на скамью. Дочка не шелохнулась. Только еще крепче сжала губы, красные пятна пошли по щекам.

Но овладела собой и обратилась к отцу ровным голосом:

— В первый раз тебе перечу. Ради жизни моей, моего счастья, прошу, разреши мне выйти за Пятраса Бальсиса.

— Не позволю! — просипел отец.

Катре и мать принялись убеждать, что лучше Пятраса не найдешь мужа по всему приходу. И что Катре выгодно выйти замуж в дальний богатый край, породниться с семьей Бальсиса. От этого будет польза и старикам.

Отец упорно бубнил:

— Не выйдет, не позволю!..

— Не позволяй. Я знаю, что сделаю, — сурово оборвала дочь и подошла к матери. — Мне уж пора, мама. Будь здорова.

Она поцеловала матери руку и вышла во двор. Отец остался сидеть, злобный, мрачный, дрожащими пальцами набивая трубку.

Распрощавшись с плачущей матерью, Катре пошла в поместье. Спор с отцом не выходил из головы, а сердце кипело досадой и решимостью сломить отца. Правильно отгадал он перемену в дочери и выразил ее по-своему: барыней стала, прежде я того не слыхивал, давно ты гужей не пробовала… Катре не стала барыней, но, отвыкнув от постоянной ругани и побоев отца, как бы выпрямилась во весь рост, и характер ее окреп настолько, что ни злоба, ни угрозы отца не в силах ее сломить. А любовь к Пятрасу овладела всем ее существом. В трудные минуты воспоминания о Пятрасе поддерживали в ней непреклонную волю. Катре твердо верила в его силы и в свою выносливость.

Катре успокоилась и стала обдумывать, как пересказать Ядвиге и Аготе стычку с отцом. Паненка, конечно, за нее вступится, но послушается ли отец и паненки? Все равно она пойдет за Пятраса, хоть и без отцовского благословения.

Неожиданно у Катре появился еще один заступник, на которого она совсем не рассчитывала.

На другой день в поместье пришел Кедулис. Отыскав Пшемыцкого, принялся рассказывать, что вчера приходила дочка. Ловя руку управителя для поцелуя, Кедулис молил сделать так, чтобы Катре осталась служить в хоромах, не выходила замуж за этого сорвиголову. Но Пшемыцкий был другого мнения. Ему надоели вечные скандалы из-за этих девок. Хватит и одного головореза — Пранайтиса! Накликать на свою голову второго — еще пострашнее? Ни за что! Пусть Кедулис забирает свою Катре и поскорее Проваливает! Так посоветовала пану Скродскому панна Ядвига.

Грубо оттолкнув опешившего старика, Пшемыцкий сердито цыкнул:

— Задумал пану Скродскому перечить? Барин согласился на брак и все Бальсису простил, Панна Ядвига для Катре подарок готовит. А ты тут скулишь, вместо того чтобы радоваться! Ступай домой свадьбу готовить.

Кедулис не поверил своим ушам. Куда теперь идти, к кому обращаться? Нет, коли управитель говорит — значит, так оно и есть. Расстроенный и сердитый, возвращался старик в село.

Через несколько дней на Кедулиса обрушился новый удар. Ксендз Мацкявичюс, возвращаясь от больного, заехал в Шиленай. Завидев нежданного гостя, Кедулис хотел уже забиться под навес, но ксендз зычно окликнул:

— Иди сюда! Привез тебе хорошую весть.

Кедулис нехотя вылез и, стряхивая прилипшую к сермяге труху, пошел встречать Мацкявичюса. С огорода подоспела Кедулене, и все втроем вошли в избу.

Недолго прогостил ксендз у отца Катрите. Минуту спустя он снова появился во дворе, сопровождаемый обоими стариками. Сдвинув шляпу на затылок и похлопывая Кедулиса по плечу, повторял:

— Не серчай, отец, а делай, как я советую. Говорю тебе, все будет хорошо.

Вскоре Кедулене, повязавшись самой лучшей праздничной косынкой, засеменила к Бальсисам. Еле успев вымолвить: "да будет прославлен…", бросилась целовать Бальсене и, присев с ней у окошка, заговорила:

— Ай, голубушка ты моя, скажу тебе большую новость: согласился отец выдать Катре за вашего Пятраса!

— Неужто вправду, голубушка?! — удивилась Бальсене, позабыв даже пощупать и похвалить косынку соседки.

— Чистая правда. Только послушай.

И она начала описывать спор Катрите с отцом и посещение Мацкявичюса.

— Ксендз все знает, голубушка. Пятрас у него побывал, а теперь, видать, и Катре ему рассказала. Отец упрям, ничего не скажешь, но и Катре не лыком шита, голубушка. Не испугалась. Всю правду отцу выложила, а сама, как уголь, пылает. А ксендз и в разговор не пускался: отец, мать, говорит, в будущее воскресенье выкликну оглашение вашей дочери Катре и Пятраса Бальсиса. Готовьте свадьбу, меня зовите. Отец хотел было спорить, но знаешь, голубушка, нашего ксендза — сказал, как топором отрубил. Давай отца стыдить; ты, говорит, ради своего упрямства дочери жизнь губишь. Надо ее поскорее из болота вытаскивать. Пятрас, говорит, отличный парень. Будут жить в ладу. Да где уж там, голубушка, все и не перескажешь!

— Так что же отец? Согласился? — спросила просиявшая Бальсене.

— А что ему делать? Не посмел ксендзу наперекор… Но ясно слова не вымолвил. Только сквозь зубы: пусть сами знаются; как постелешь, так и выспишься. Уж этот наш старик так сердце терзает!

— Насчет оглашения не спорил? — снова озабоченно спросила мать Пятраса.

— Не спорил. В будущее воскресенье огласят. Боже ты мой! Кончилась бы эта забота…

И обе стали совещаться, как справить свадьбу.

В тот же вечер Винцас Бальсис отправился с новостями в поместье. Катрите очень обрадовалась, хотя ей было уже известно, что Пшемыцкий говорил с отцом и что должен вмешаться Мацкявичюс. Поэтому она со дня на день ожидала такой вести.

Слушая Винцаса, старалась не показывать своих чувств. Радость омрачалась заботой о свадьбе, о дальнейшей жизни. Она хорошо знала своего отца. Согласился ее замуж выдать, но этого ей не простит. На его помощь в трудную минуту не рассчитывай. Наверно, и Скродский затаил обиду на Пятраса. А что ее ожидает на чужедальней сторонушке, среди незнакомых людей? Воскресли все прежние сомнения. Но радость снова приливает к сердцу. Наконец-то она вырвется из этой черной жизни. Будет вместе с Пятрасом! С ним ей не страшны никакие беды и горести.

Когда Винцас все рассказал, она поглядела на него светлыми глазами и улыбнулась:

— Как все хорошо, Винцялис! Теперь только Пятраса повидать. Попляшешь на нашей свадьбе?

— Попляшу! — обрадовался Винцас и заранее притопнул. — А насчет Пятраса не тревожься — дам ему знать!

 

XXXVI

В воскресенье после проповеди ксендз Мацкявичюс огласил, что "в брак вступают Пятрас Бальсис и Котрина Кедулите, оба из села Шиленай". В деревне уже знали о предстоящей свадьбе. Все-таки оглашение вызвало пересуды и догадки. У всех на языке был Кедулис; одни дивились, другие потешались над ним.

В тот же день Сташис, также недолюбливавший Бальсисов, встретил Кедулиса:

— Уступил, соседушка? Упрямого зятя получишь…

Кедулис, не выпуская изо рта трубки, брызгая слюной, нехотя забурчал:

— Пусть сами разбираются… Как постелешь, так и выспишься.

— Говорят, за них ксендз и паненка вступились? — не унимался Сташис.

— Ежели бы не вступились, я бы за гужи взялся.

— Коли паненка да еще ксендз, где уж тут устоять, — успокаивал его Сташис. — Правильно сделал, что не кобенился. Панская воля.

Однако Кедулис не был таким покладистым:

— Панская-то панская… Но чтоб отец родную дочку не мог направить, куда пожелает, — этого еще не бывало. Все это вольности да мятежи, запретные писания против власти, эх, чего уж!..

Злобно взмахнув палкой, он ушел.

Неделю спустя, когда было объявлено второе оглашение, Кедулис слонялся по двору сам не свой, стараясь не показываться на людях. Его так и подмывало сходить в корчму и отвести душу за полуквартой водки, да боялся там встретить кого-нибудь, кто заведет разговор насчет свадьбы. Больше всего расстраивало Кедулиса, что дочь выходит за хибарочника-бобыля. Такой срам! Напрасно увещевали его Норейка и Микнюс, говоря, что несколько десятин возле Дубисы дороже полутора наделов, которые он рассчитывает получить от пана. Кедулис все стоял на своем.

Накануне третьего оглашения Пятрас вернулся к родителям — через неделю назначена свадьба. Он был рад, что удалось неплохо устроить все на дядиной корчемной земле. Домик и вовсе подходящий. Одна сторона — бывший шинок — годится под амбар, на другом конце две комнатки и кухня. Во дворе есть навес и закут для коровы. Тут же огород и две десятины доброй земли. Дядя оказался сговорчивым. Двоюродный брат Юргис близко принял к сердцу заботы Пятраса и даже без ведома отца помогал ему во многом.

— А кроме всего, — рассказывал Пятрас, — есть у меня в Лидишкес закадычный друг, Адомелис Вянцкус. Тот больше всех мне и пособил. Он и дядю уломал уступить мне корчемную, да и соседей расшевелил.

Надо было договориться с Кедулисами о свадьбе — кого звать, чем угощать. Раз после обеда Пятрас собрался туда с родителями. Катрите с матерью, хлопотавшие в избе, приветливо бросились навстречу гостям, но отец так и остался у печи, мрачный и злобный, посасывая трубку.

— Так что, сосед, все не сменишь гнев на милость? — обратился к нему старый Бальсис, подвигаясь поближе, в то время как женщины и Пятрас повели разговор о сельских работах и нынешнем урожае.

Кедулис пробурчал, не выпуская трубку изо рта:

— А кому я тут нужен? Без меня сосватали, без меня порядили, без меня и свадьбу играйте. Приданого не дам. Мне — зять-голяк, тебе — сноха в заплатках.

Напрасно пытался Бальсис смягчить будущего Пятрасова тестя. Кедулис в разговоры не пускался, сидел сгорбившись и исподлобья буравил сердитым взглядом дочь и жениха. Катре с матерью сгорали от стыда.

Наконец Пятрас не выдержал. Громко обратился к Катре со словами, предназначенными для ее отца:

— Вижу, Катрите, что не мил я твоему батюшке. Чем я его прогневил, что дурного сделал? Верно — нет у меня ни наделов, ни волов, ни коней, ни стада, зато есть крепкие руки, и голодать ты со мной не будешь. Есть у меня твоя любовь, а у тебя — моя, и никому нас не разлучить. Правильно, Катрите?

— Да, Петрялис! — глотая слезы, поддержала его Катре. — Но будем ли мы счастливы без родительского благословения?

— Отец, сердца у тебя нет! — вскинулась мать. — Бога не боишься, коли хочешь дочку отдавать без благословения. О смерти забыл, бессовестный? Вспомни, что тебе ксендз толковал.

Кедулис тяжело вздохнул и обернулся к сидевшим на лавке.

— Благословлю, — произнес он хрипло. — Перед венчанием благословлю. Ксендз так сказал…

Он достал огниво, кремень, кусочек трута и начал выбивать огонь. Ярко вспыхнули искры в сумерках избы. Трут затлел. Старик подул несколько раз и, причмокивая, притиснул трут к табаку.

— Сами разбирайтесь! — заворчал он. — Как постелешь, так и выспишься. Зять — голяк, сноха — в заплатах…

Невеселые выходили Бальсисы со двора Кедулиса. Было ясно, что отец Катре разрешает дочери выйти за Пятраса только по настоянию ксендза. Хорошо хоть, что не перечит. По крайности, не будет стыда и людских обговоров — Кедулите, мол, выходит замуж без благословения.

Теперь оставалось быстро подготовить свадьбу. Достатки малы, а что нужно, то нужно. Это дело не только молодых и их родителей, но и всей родни, всех соседей, всего села. Каждый примет посильное участие. Но самое трудное бремя ложится на Бальсисов. Кедулис держится упрямо, а мать и дети все спорят с отцом, собираются ставить пиво, кое-что стряпают. Чтоб не краснеть перед людьми, Кедулене выручают и будущие родственники — Бальсисы. Заботятся об этом и обе сватьи: и Янкаускене — Пятраса и Григалюнене — Катре.

Катре сначала решила не устраивать девичник, а начать свадьбу во вторник прямо с венчания в костеле. Но в понедельник с самого утра нагрянула Марце Сташите. Ее сопровождали Казис Янкаускас и Юстас Григалюнас. Марце несла большой, красиво сплетенный из соломки, украшенный пестрыми бумажками и нитками светильник, Казис — несколько птичек из картошки и яичной скорлупы, а Юстас — охапку плауна, брусники, папоротника и другой осенней зелени. Надо украсить избу Кедулисов! Никто не спрашивал Катриного согласия. Выходит замуж за тридевять земель, так как же она не простится с друзьями юных дней! А на девичник не надо и приглашения!

Марце прикрепила светильник к потолку, Юстас оплетал двери и окошки плауном, засовывал в щели бруснику и папоротник, чтобы изба казалась понаряднее. А Казис подвесил своих пташек на нитках, чтобы они вертелись, будто живые.

Под вечер стала собираться молодежь не только из Шиленай, но и из других деревень. Кузнец Дундулис притащил скрипку и привел еще двоих помощников: сурвилишкского портняжку Ранкяле — тоже со скрипкой, и подмастерья Ионаса с бубном. Такие "капелии" редко бывали в Шиленай! Когда музыканты заиграли суктинис, молодежь пустилась в пляс в избе и во дворе.

Погода выдалась подходящая, стояли спокойные, теплые дни бабьего лета с тихими закатами, звонкими сумерками, темными, но звездными ночами. Танцы, песни и гомон молодых голосов разносились до поздней поры.

Приятно было Катрите, что столько молодежи собралось проводить ее девичьи дни, хотя и печально прощаться с юностью, с подружками, с братьями-сестрами, с доброй матушкой и суровым батюшкой… Она то смеялась в хороводе, то глотала слезы, вспоминая, что в последний раз поет и играет на родном дворе.

Поздно расходилась молодежь с девичника. Завтра еще напляшутся и песен споют вволю.

А у Бальсисов — нежданная радость. На закате к ним заехала парная повозка. Хлопотавший под навесом Пятрас с изумлением увидел Юргиса и Адомелиса Вянцкуса. Прибыли на свадьбу! Звал он дядю и тетку, Юргиса и Эльзите, приглашал и Адомаса, но не рассчитывал на их приезд. Такая даль! А вот, пожалуйста, дождался!

Пятрас стремглав подскочил к повозке.

— Ну и разодолжили, — кричал он, стискивая гостям руки. — А дядя с теткой? — спросил он из вежливости.

Юргис выгораживал родителей:

— Дороги испугались. Где уж им, старикам! Да и у нас с Адомасом все суставы свело. Нарочно приехали с вечера, чтобы выспаться и завтра на славу поплясать.

Повозку поставили под навес. Лошадьми займутся Винцас с Микутисом, а Пятрас повел гостей в избу — родители и сестры уже ожидали на крылечке.

Долго в тот вечер горел огонь в светелке Бальсисов, По деревне уже пронеслось известие, что на свадьбу прибыла родня Пятраса на паре лошадей — верно, везти Катрино приданое, по обычаю этих королевских. Бедняжка Катрите! Не слишком тяжел ее сундук с приданым, не много в нем холстов. Откуда ей взять столько полотнищ, ручников и поясов, чтобы одарить братьев, родню и поезжан?

На другой день с самого утра засуетилась вся деревня Шиленай. Все следили за дворами Бальсисов и Кедулисов. Сейчас молодые поедут в костел, надо поглядеть! Взрослые стоят в воротах, а детишки, как стайка крольчат, мечутся от Бальсисов к Кедулисам и обратно, разнося новости:

— Ионас Кедулис вытаскивает телегу из сарая!

— Катре в клеть побежала!

— А отец до чего зол! Слышал, как орал на Ионаса!

— К Бальсисам пан приехал!

— Не пан, а дядя Стяпас из Клявай.

— Видал королевских? Говорят — родня.

— Откуда же родня, коли королевские?

— Повозку запрягают! Парная! И другую тащат.

— Уже садятся! Сейчас поедут! Айда к Кедулису!

С Бальсисова двора выкатили две повозки. На первой, одноконной, сидели Пятрас с дядей Стяпасом. На второй, запряженной парой лошадей, на переднем сиденье — Юргис с Винцасом, на заднем — Адомелис, Омуте и Гене. Обе повозки остановились возле Кедулисов. Пятрас с дядей зашли в избу, другие толпились у порога — внутри было очень тесно.

Вся семья Кедулисов собралась возле стола. Сватья Григалюнене усадила родителей посреди избы на лавку, и Катре, обливаясь слезами, бросилась им в ноги. Встал на колени и Пятрас. Сватья взяла распятие с окна и подала отцу. Тот, не проронив ни слова, тяжело сопя, перекрестил молодых. Дрожащей рукой благословила их и мать. Оба поцеловали старикам руки, потом пошли во двор. Кедулисова повозка с молодой, сватьей и родителями поехала вперед, за ними последовали Бальсисы, со дворов Нореек и Янкаускасов присоединились еще по телеге с дружками и подругами.

Собирались вернуться к обеду — Пабярже недалеко, а ксендз Мацкявичюс не любит зря терять время. Вопреки обычаям, вернутся не на усадьбу молодой, поедут уже на "ту сторонушку" — к Бальсисам. Там просторнее, там устроено все пиршество, туда принесли свои караваи и всякие подарки сватьи, кумушки, тетушки и соседки. Молодых ожидала вся деревня. Молодежь толпилась на улице, а ребятишки, повиснув на макушках самых высоких яворов, разведывали дорогу за деревней и спорили, кто первый увидит возвращающийся свадебный поезд. Первым заметил Стасюкас Сташис, потому что взобрался на тополь — выше всех.

— Пыль столбом! — взвизгнул он не своим голосом. — Уже и повозку вижу. Двуконная!..

Все, словно белки, посыпались вниз.

Бальсисы вышли встречать молодых. Бальсене держала, блюдо с ломтем хлеба и кружкой закваски. Молодые отламывали хлеб, обмакивали в закваску и съедали в знак будущей дружной жизни, счастья и успеха. Они поцеловали родителям руки и по их приглашению вошли в избу.

Едва лишь появились молодые, Дундулис с портняжками грянул такой марш, что ноги сами взлетали. Сватьи вели наиболее почетных гостей в светлицу, других угощали в избе, а оставшиеся на дворе парни и девушки, проказничая и поддразнивая друг друга, ожидали, пока сватьи вынесут им жбаны с пивом и квасом и оделят ломтями рагайшиса или сыра.

Адомелис Вянцкус, попавший вместе с главными гостями в светелку, томился от скуки. Так и подмывало удрать к молодежи! Он уже успел оглядеться в деревне. Немного требовалось, чтобы разобраться и в людях. Житье бедное, сразу видать. Ни одной приличной избы. Нужда бьет в глаза на каждом шагу. Зато люди хорошие, сердечные, не гордые, не скупые и веселые. И девушки пригожи, а Катре — и говорить нечего! Понятно, почему Пятрас не соблазнился Юлите и богатой жизнью. Адомелис вздохнул и незаметно прокрался во двор.

Обошел всех, останавливался у каждой кучки, ко всякому обращался с подходящим словом, потчевал девушек леденцами. Ему хотелось узнать, какие песни здесь поет молодежь, в какие игры играет, какие пляски танцует. Знают ли они свадебную песню "Ой, отдала ты меня, матушка, в чужедальнюю сторонку"? Нет, этой не знают.

— А эту? — спрашивает Адомелис. И тонким голоском тихо затягивает:

— Эту — да! Ну-ка, еще раз! Все вместе!

Молодежь мгновенно обступила Адомелиса, и песня зазвучала на всю деревню.

Пятрас с Катрите в светелке за столом слышат пение. Им обоим хотелось бы тоже быть там, а не у стола, среди стариков, которые не вымолвят веселого словца, не повернутся свободно. Сватьи следят, чтобы на столах не переводились кушанья, Винцас ретиво наполняет жбаны с пивом, Бальсене уговаривает дорогих гостей есть и пить, но отчего-то неслышно звонких речей, веселой сумятицы мужских и женских голосов, как бывает, когда вокруг жбана садятся добрые соседи, кумовья и приятели.

Свадебное настроение, видно, портит Кедулис. Сидит за столом рядом с зятем, жует сыр, хлещет пиво, но в разговорах не участвует. Нисколько не смягчилось его злобное упорство. Ксендз и управитель заставили… И паненка еще помогла… За этого неслуха, умника-разумника! Бобыля! Будет там батрачить на богатого дядю! И Катре хороша! Гужами бы ее, больше ничего! А, пусть сами разбираются… Как постелешь, так и выспишься…

Украдкой следит Катре за отцом, и все больше тревоги у нее на сердце. Ой, как бы не навлек горе на нее с Петрялисом этот батюшкин гнев! Пугливо озирается и слышит, как на дворе поют:

Да, за тридевять земель увезет ее Петрялис! Там ей жить без матушки, которая одна ее любила…

Внезапно песня оборвалась, во дворе застучали колеса. Микутис просунул в дверь голову и крикнул: Ксендз приехал!

В светлице все всполошились. Молодые, родители и сватьи спешат приветить такого гостя. Тем более, что надоело сидеть на месте.

Мацкявичюс уже вертится в кругу молодежи. Держит себя свободно, попросту, потому никто с ним не чинится. Отстегнув накидку и сдвинув шляпу кверху, зачерпывает из карманов одной рукой орехи, другой — леденцы, оделяет девочек и мальчишек, предлагает отгадывать "чет-нечет". Он не один, с ним лекарь Дымша. Этот ходит по двору, но ищет компанию постарше. Дымша знает всякие новости, а старики так и жаждут их услыхать!

Молодые, родители и сватьи подходят здороваться с ксендзом, другие ищут лекаря, и обоих приглашают в светлицу.

Однако Мацкявичюсу приятнее побыть во дворе с молодыми. Стая мальчишек и девчонок не выпускает его из своего круга, выхватывает леденцы, орехи, отгадывает, четное ли число. Сколько смеха, шуток, проказ! Казис Янкаускас и Адомелис Вянцкус состязаются в сметливости и находчивости.

— Ксендз, загадайте загадку, — просит Казис.

— Загадку, загадку! — шумят все.

— Ладно. Кто отгадает, получит орешек. Вот! Из косточки — трах, в кишку бах. Ну?

Адомелис раскусил орех, достал из скорлупки ядрышко, показал всем, проглотил.

— Больно легкая загадка, — махнул рукой ксендз. — А расплатиться все равно надо. — Он выгреб из кармана пригоршню леденцов и подкинул кверху. Все с криком бросились ловить.

— Еще загадку! — упрашивали девушки.

— Ну, теперь потруднее: у коня три спины, у всадника — две, а уздечка — белой меди. Кто угадает — тому яблоко!

Долго никто не мог понять, что это за диковинка, Наконец девушка, стоявшая с краю, робко вымолвила:

— Может, льномялка…

— Взаправду!.. Экая умница!.. Наверно, раньше знала… От мамы слышала! — загомонили другие.

— Все равно, хоть бы и от мамы, — защищал ксендз. — Главное — отгадала. Вот тебе яблочко. А теперь — еще одну. Отгадчику — необыкновенный подарок. Послушайте: белое поле, черное семя, гусь пахал, а ты не узнал. Что это такое?

Снова все притихли. Прикидывали и так, и сяк, но все не то.

— Я знаю! — вдруг крикнул Адомелис. — Писание!

Но другие покатывались, а пуще всех Казис:

— Писание… Гусь пахал… Хорошее бы вышло письмо!..

— А чем же раньше люди писали? Гусиным пером, — не уступал Адомелис.

— Наш органист и сейчас так пишет, — подтвердил другой. — Многие еще так пишут, по старинке.

— Верно, — одобрил ксендз. — Загадка означает писание. Адомас угадал. За это тебе — всю загадку целиком.

Он из-за пазухи вытащил тонкую книжонку, несколько листков, и подал обрадованному Адомелису.

— Прочти и другим почитай. Узнаешь, как гусь пахал… А теперь — хоровод! Кончились у меня гостинцы.

Тут молодые, родители и сватьи наконец пробрались к ксендзу и повели его в светлицу. Ксендз всех оглядывает, здоровается, его радует, что к Пятрасу приехал двоюродный брат с товарищем. Но где же Кедулис? Никто и не заметил — когда все вскочили встречать новых гостей, старик вдоль стенки шмыгнул в садик, перемахнул через забор и поплелся домой, оставив у Бальсисов картуз с палкой.

К вечеру людей все больше, особенно — молодежи. Парни и девушки приходят и из других деревень — свадьба Пятраса Бальсиса нашумела по всему приходу. Пляски и песни в избе, в светелке и на дворе. Мацкявичюс с Дымшей уже порассказали все новости и вволю наговорились о всяких делах. Будто светлее всем стало: ксендз говорит, наступают большие перемены, жить всем станет легче. Кому другому не поверили бы, а Мацкявичюсу верят. Он-то уж знает, что говорит!

Когда стемнело, ксендз с лекарем уехали, но разгар веселья, видно, только начинался. Адомелис, Казис Янкаускас и Норейка расшевелили самых неповоротливых. А Бальсисы не пожалели хмеля на пиво, и жбаны на столе не пустуют!

Проводив почетных гостей, бросились танцевать и Пятрас с Катрите. Разве сегодня не их день? Не сбылось ли сегодня их заветное желание? Увидев, что молодожены пошли в пляс, музыканты еще проворнее взмахнули смычками. Все старались пробраться в светлицу — потанцевать вместе с молодыми или хоть полюбоваться, стоя у стенки.

Когда музыканты и плясуны устали, со двора прибежал Адомелис и, словно в испуге, крикнул:

— Двор горит!

Все выбежали. На шестах изгороди, на воротах, в приклетке, у сушильни и навеса мерцали алые огоньки. Все ахнули — так красиво светились они в ночном мраке. А ребятишки не выдержали и разболтали, что Казис, притащил мешок бураков с вырезанной мякотью, вставил туда сальные свечечки, зажег, а детвора рассовала их повсюду, чтоб получилось красивее. Как в сказке, выглядел двор Бальсисов в вечер свадьбы Пятраса и Катрите.

А молодые незаметно ушли в садик и сели в сторонке на лавочку, которую Пятрас весной сколотил под вишнями. Как тут спокойно после этих плясок и песен, чада и шума! Ночная прохлада приветливо ласкает разгоряченные лица, в бесконечной небесной высоте горят мириады звезд, а эти красные огоньки мерцают так сиротливо и убого, что Катрите захлестывает непонятная грусть.

Пятрас взял ее ладонь, привлек к себе и спросил:

— Рада ли, Катрите, что теперь ты моя и никто уж нас не разлучит?

Она тихо шептала:

— Очень рада, Петрялис. Только не знаю, отчего тоска гложет сердце. То ли, что батюшка неласков, то ли, что уезжать мне в далекую сторонку?

— Все девушки, как замуж идут, грустят и плачут, — утешал ее Пятрас. — А чужой сторонушки не бойся. И там свет не без добрых людей. И не одна будешь, ведь я с тобой. А еще говорила, что нужды не боишься?

— Нужды не боюсь. Боюсь только тебя лишиться, — вымолвила она дрожащим голосом.

— Ну, что ты… Я здоровый, крепкий. Дубиной меня не перешибешь.

— Слышала я, ксендз опять толковал про восстание. Верно, это — как на войне. Гибнут люди от сабель, от пуль. А ты бы пошел, Петрялис, коли начнется? — сорвался с ее уст тревожный вопрос.

— Пошел бы, Катрите, — коротко и твердо отвечал Пятрас.

— И мне прежде казалось, что тебе надо идти. А теперь страшно подумать!

— И на войне не все гибнут, — утешал ее Пятрас. — А восстание — не война. Говорят, и войско взбунтуется. Не пойдут солдаты против народа. А нам нужно восстать! Землю получим, Катрите, будут у нас свои книги, газеты, школы. Везде сможем по-литовски сговориться. Своя власть будет.

Но зловещая и назойливая мысль не оставляла Катрите.

— Все это хорошо, Петрялис, но что, коли я тебя потеряю, — твердила она.

— Ну, что ты! — успокаивал ее Пятрас. — Пойдем-ка лучше в избу. Прохладно становится.

В светлице с ней захотели потанцевать и Юргис, и Адомелис, и Казис, и Норейка, и еще не один из друзей и соседей. Ведь сегодня ее свадьба и проводы в дальнюю сторонку!

Когда Юргис вывел Катре плясать, Пятрас опять вышел из избы. Хотелось побыть наедине. Смутная тревога тоже сжала ему сердце. Он повернул в палисадник, но какой-то человек преградил дорогу.

— Свадьбу играешь? — заговорил незнакомец. — А меня не позвал.

— Юозас! — воскликнул Пятрас.

— Он самый, — ответили из темноты.

— Как же это ты?.. Так нежданно!..

— А я везде нежданно. Такое у меня ремесло… Как волк из-под куста…

— Идем в избу, — смущенно и почти сконфуженно приглашал Пятрас. — Никто тебя не тронет. Пива выпьем, потолкуем. Не скоро еще увидимся.

— Скажи лучше — никогда! — поправил его Пранайтис, отворачиваясь к темному саду. — А в дом не пойду. Для незваных и лавки не сколочены. Отвык я от светелок. Еще вшей разведу…

Пятрас даже зубы стиснул — так больно ему стало от этих слов.

— Да брось ты такие шутки… — старался он совладать с собою.

Пранайтис как-то хрипло засмеялся:

— Эх, братец! Я и не так еще умею почудить… От моих шуток кое у кого кишки перевернутся, и язык через темя вылезет, и все дьяволы в пекле загогочут!.. А это что! Ко вшам я привык. Они в беде никого не оставят.

Оба сели на ту же скамейку, где Пятрас сидел с Катрите. На небе по-прежнему мерцало множество звезд, во дворе все так же поблескивали убогие багровые огоньки, только в светлице надрывались скрипки, дробно бил бубен и глухо гремел пол под ногами плясунов.

— Веселая у тебя свадьба… Музыка, танцы — еще пол расколют, — с завистливой улыбкой сказал Пранайтис. — Ну, что же… Пляшите, коли весело.

Пятрас не нашел ответа. А Пранайтис заговорил, теперь уже без насмешки и без горечи:

— Не серчаю, что меня не позвал. Даже коли и захотел бы, где меня сыщешь? А я пришел тебя приглашать.

Голос Пранайтиса опять зазвучал странно.

— Куда? — охваченный тревогой, спросил Пятрас.

— Вы тут, верно, и не знаете: ровно через десять дней, в пятницу, годовщина.

— Какая? — не понял Бальсис.

— Евина. И я бы прозевал. Да она сама напомнила.

Пятрас оцепенел: годовщина смерти Евуте! Ох, что случилось в этот день год тому назад!

— Так что ты задумал, Юозас? — спросил он, не зная, что и сказать.

— О том ведаем только мы с нею. Приходи — увидишь.

— Не сумею, Юозас. Завтра к дяде уезжать.

— Жалко…

Он умолк, запрокинул голову и долго глядел на звезды. Потом заговорил изменившимся, глухим голосом:

— Ева мне покоя не дает. Особенно коли ночь, как сейчас — тихая, звездная… Удираю я от своих товарищей, сяду на землю, притулюсь к сосне и гляжу на небо. Тогда и она рядом… Как живая. А ежели ночь темная и ветреная — лес трещит, гудит, стонет, все равно ее слышу. Будто зовет, будто плачет, а подчас так взвизгнет — мурашки по телу пробегут. Вот видишь! Надо поминки справить. И родители хотят. Проведал я их. Мать дочку часто во сне видит, кровавыми слезами рыдает.

В эту минуту во дворе радостно зазвучала любимая молодежью песня.

Пранайтис вздрогнул, съежился. Глухой, клокочущий стон вырвался из его груди. Он внезапно вскочил и исчез во мраке сада. Затрещала изгородь, тяжелые шаги отдались на улице.

Пятрас прислушался, провел рукой по лицу и пошел разыскивать Катрите, заканчивать празднество.

 

XXXVII

Эта пятница надолго останется в памяти жителей поместья Багинай.

Уже накануне Пранцишкус предупредил Григялиса и Аготу, что карклишкские Багдонасы завтра справляют поминки по Евуте. Только чур — не болтать, чтоб не услыхали управитель и сам барин. Чего доброго, еще задумают расстроить тризну.

На другой день под вечер в имении появился войт Курбаускас и доложил Пшемыцкому, что в Пабярже ксендз Мацкявичюс отслужил панихиду по Еве. В костеле были Багдонасы, Пранайтисы и немало людей из обеих деревень, больше всего баб. На кладбище отпели "вечную память", "ангел господен", потом обсадили цветами могилку. Мацкявичюс держался в стороне.

Когда уже темнело, приказчик Карклис рассказал управителю, что в последние дни то там, то тут видели Пранайтиса, а теперь он с двумя незнакомцами бражничает в корчме. Идут толки, будто Пранайтис собирается убить палача Рубикиса.

Пшемыцкий был обеспокоен, а с приближением вечера в его сердце закрался страх. От такого разбойника всего можно ожидать! Рубикис Рубикисом, но Пранайтис, чего доброго, покусится и на пана Скродского, и на него, пана Пшемыцкого, или поместье подожжет.

После чая управитель решил посоветоваться с Юркевичем. Юрист сначала подумал, что управитель, охваченный боязнью, пересаливает. Он старался рассуждать спокойно. Во всяком случае, вызывать подмогу из Кедайняй уже поздно.

— Прикажу Карклису, пусть подберет по деревням несколько надежных мужиков и пригонит сторожить поместье, — предложил Пшемыцкий. — Если в имении будет больше людей, разбойники не рискнут напасть.

Юрист рассуждает:

— Возможно. Но и с этим вы опоздали, пан Пшемыцкий. Кто теперь ночью соберет людей? И кто эти "надежные" мужики? Не удерут ли они от первого подозрительного шороха! Я лично опасаюсь вот чего, пай управляющий. Если теперь взбудоражим народ, а потом окажется, что безо всякого основания, то тогда уж и вовсе не сумеем сговориться с хлопами. Никто не боится тех, кто дрожит, сознавая свою вину. Нас станут ежедневно терроризировать всякими слухами и угрозами.

— Так что же предпринять, пан юрист? — спрашивает взволнованный Пшемыцкий. — Доложить пану Скродскому?

— Я полагаю, нет надобности. Пан Скродский как раз сегодня чувствует себя неважно. Такое известие, без сомнения, отрицательно отзовется на его здоровье. И чем он нам поможет? Хорошо, что панна Ядвига с Аготой не вернулись из Паневежиса.

Но оба решили все же принять меры предосторожности. Охрану построек, особенно панских хором, поручить ночным сторожам с собаками и Рубикису. Пусть дежурят и кучер Пранцишкус с двумя работниками, хотя известно, что все трое — неблагонадежные. Григялису приказать караулить хоромы со стороны сада и следить за яворовой аллеей.

Проверять караулы должны были войт и приказчик, но оба поспешили исчезнуть, пока управитель совещался с юристом.

Распорядившись лично и осмотрев запоры, Пшемыцкий решил заночевать не у себя, а в пустующем мезонине, рядом с Юркевичем. Он забрал с собой охотничье ружье и еще раз постучался к юристу. Тот похвалил находчивость управителя. В такую ночь вдвоем спокойнее, а кроме того, из чердачных окон можно наблюдать, что творится вокруг хором.

Юрист тоже достал ружье и в оба ствола опустил по заряду — из тех, которыми бьют волков и кабанов, а если случится — и медведя.

Пранцишкус на приказ управителя сторожить двор не ответил ни слова. Мрачно молчали и оба работника. До них дошли слухи, что Пранайтис грозился прикончить Рубикиса, все трое ненавидели палача и в глубине души были готовы помогать Пранайтису, а не кнутобойцу. Но слухам они не очень верили и, немного потоптавшись вокруг хлевов и сараев, зевая, залезли в сено и уснули.

Ночным сторожам эта ночь казалась такой же, как и многие другие. Дозорные разгуливали с собаками вокруг строений в одиночку и вместе, сидели в подветренных местах и, как могли, боролись со скукой и дремотой. Близ хором не ходили — не ровен час, залает пес и разбудит пана. Издалека они видели, как в окне у пана Юркевича допоздна горел свет, но наконец и он погас.

Луна — ущербный полумесяц — взошла поздно, но высоко и показывала уже время после полуночи. Юго-восточный ветер крепко дул уже с вечера, а теперь еще усилился, тучи поредели и быстро проносились по глубоким просветам, где сверкали крупные осенние звезды. Луна поспешно плыла им навстречу, то ярко освещая все вокруг, то почти исчезая за белесыми клочьями.

Зловеще шуршали деревья. Из яворовой аллеи ветер приносил охапки последних листьев, порывисто свистел в обнаженных липах, сгибал верхушки берез и ерошил их тонкие, обвисшие сучья.

Мрачной тревогой веяло от мертвенного света, от нырявшей в тучи луны, от раскачиваемых ветром деревьев, от множества разных звуков, которые, как море, разлились по земле, обнаженной осенними заморозками.

У хлевов сторожа увидели Рубикиса. Он стоял, прислонившись к стене, с толстой дубинкой в руках, и, закинув голову, глядел, как проплывает луна.

Сторожа ничего ему не сказали. Псы узнали ката, но взъерошились, заворчали и, пугливо поджав хвосты, жались у ног стариков.

Рубикис знал, что сегодня годовщина гибели Евы и что его люто ненавидит Пранайтис. Самое надежное было бы залезть в солому или сено, но управитель велел караулить постройки, а особенно хоромы. Рубикис понимает, что опасность грозит и пану Скродскому. То, что одинаковая опасность угрожает и ему и пану, кат принимает за доказательство собственной значительности. У него рождается смелое решение — сойтись с разбойником один на один и укокошить его. Тогда не пришлось бы трястись ни пану, ни ему, Рубикису.

Он крепко стискивает дубину, нащупывает топор за поясом и от сараев направляется к хоромам. Но прежде всего решает обойти хлев. Ему показалось, что там за углом замаячила какая-то тень. Но нет, все спокойно — верно, ошибся.

Вот у хлевов тот самый колодец. Кат уже отходит в сторону, но вдруг ощущает неодолимое желание взглянуть, куда очертя голову прыгнула эта девка. Дрожь охватывает Рубикиса, и от суеверного страха сжимается сердце. Как во сне, он подходит к колодцу и нагибается. До воды недалеко, и он видит как в зеркале быстро пролетающие тучи и свою черную голову.

Откидывается и пятится назад на несколько шагов. Налетевший порыв ветра чуть не сбивает его с ног.

А месяц вынырнул на чистую полосу неба. Серебряным светом залило деревья, постройки, двор и колодец. И вот перед Рубикисом встает страшная, незабываемая картина: у колодца — окровавленная девушка, посиневшие губы, распухшее лицо, остекляневшие глаза, растрепанные темные волосы.

Рубикис отряхнулся, дернул головой и пошел уже прочь, как вдруг из-за хлева выступил мужчина. В то же мгновение кат сообразил: это Пранайтис.

Животный ужас охватил Рыжего. Вместо того чтобы нанести врагу удар дубиной или топором, как он намеревался, Рубикис бегом пускается к хоромам. Пранайтис гонится. Выстрел. Мимо. Рыжий бежит Вокруг большой клумбы напротив барского дома. А Пранайтис прыгает через грядку и оказывается перед беглецом.

Грянул второй выстрел, и кат рухнул ничком.

Пранайтис, словно удивленный, остановился у тела. Медленно перевернул его ногой. Рубикис вздрогнул, судорожно стиснул кулаки и затих. В лунном свете тускло белело его лицо, а за поясом, из-под сермяги, сверкало острие топора.

Вдруг две собаки из кустов яростно накинулись на Пранайтиса. Одну он отшвырнул ногой, метким выстрелом из второго пистолета уложил на месте. Другая с воем исчезла в кустах. Пранайтис обежал вокруг хором и из сада бросился к веранде.

Юркевич еще не уснул, когда на дворе раздался первый выстрел. Он соскочил с постели, выбежал из комнаты и бросился к слуховому окну со стороны двора. В это самое мгновение Пранайтис, перемахнув через куртину, встал перед Рубикисом.

Второй выстрел заставил юриста, отойти от окна. Он кинулся в свою комнату, схватил ружье и сразу же услышал собачью возню и третий выстрел. Потом — топот бегущих ног со стороны сада.

Осторожно открыв дверь, Юркевич вышел на балкон. Тут же появился и разбуженный шумом управитель. Перегнувшись через балконные перила, они заметили человека, который возился с замком у дверей веранды.

— Пранайтис… — прошептал Пшемыцкий. — Ломится к пану. Позвать на помощь…

— Ни звука! — просипел юрист.

Он решительно вскинул к плечу ружье.

Когда Пранайтис увидел на земле тело Рубикиса, единственная мысль молнией прорезала его сознание: теперь — Скродского! Он знал, что в комнату пана легче всего проникнуть через веранду.

Попробовал отпереть дверь своими ключами. Но руки дрожали, и ключ никак не попадал в скважину.

"…На крупного зверя и пороха не жалко…" — вдруг отдались в его ушах слова Гугиса, и он увидел хитро прищуренный глаз юркого провожатого.

"…Да, Пятрас, на крупного зверя пороха не жалко", — мысленно повторяет он товарищу эти слова, налегая на двери.

Вдруг послышался скрипучий вопль пана Скродского:

— Помогите! Спасите! Караул!

С балкона раздался выстрел.

Пранайтису показалось, будто большой черный зверь, встав на дыбы, ударил его лапой по голове.

Темный, тяжелый клубок навалился на грудь и давит сильнее, сильнее, сильнее…

Все исчезло.

 

XXXVIII

Поздним ноябрьским вечером ксендз Мацкявичюс сидел погруженный в тяжелые думы.

На дворе выл ветер, мелкий дождик временами, шипя, стучал в окна. Жалобно визжали щели в дверках печи, уныло постукивала вьюшка, свистел дымоход, глухие звуки отдавались у конька на кровле. Но в комнате у ксендза тепло. Марцяле тщательно позатыкала окна и отлично топит печь.

На столе — горящая сальная свеча, раскрытая книжка, несколько листов бумаги. Мацкявичюс, быстро посасывая раскуренную трубку, принимается расхаживать из угла в угол. Он всегда так делает, когда нужно что-нибудь обдумать. А на этот раз есть над чем поразмыслить. Только что вернулся он из Жемайтии. Побывал во многих местах, много наблюдал и испытал.

Власти там начинают бдительно следить за неблагонадежными, в особенности — за теми, кто поддерживает связь с Тильзитом и Клайпедой и кого подозревают в получении запрещенной литературы, а может, и оружия. Из-за прокламаций Акелайтиса возбуждено большое политическое дело. Привлекаются к ответственности не только Акелайтис со студентом Буцавичюсом, но и еще два помещика — Раевский с Монтвилой, и поселянин Кукутис. Буцавичюс и Монтвила уже заключены в Вильнюсскую цитадель, за Кукутисом охотится полиция. Виленский генерал-губернатор Назимов отдал строгий приказ об аресте Акелайтиса. Виновные в укрывательстве или в упущениях при розыске будут преданы военному суду.

Шилингас, встретив Мацкявичюса, рассказал, как Кудревич в Сурвилишкисе сбил с толку жандарма, которого прислали из Каунаса для задержания Акелайтиса. Тот скрылся и, можно надеяться, уже успел удрать в Пруссию.

Недреманное око власти ощутил на себе и сам Мацкявичюс. В Жемайтию он ездил не для развлечения, но по епископскому вызову. И вот он вернулся, отбыв тяжелое наказание. Епископ долго ругал его, приказал три дня отправлять реколлекции, а кроме того, пригрозил перевести его под самую Курляндию, если не перестанет мутить людей. В генерал-губернаторской канцелярии полно жалоб и рапортов о его речах и проповедях в Пабярже, Паневежисе и других местах.

Вспоминая разговор с епископом и наложенную им кару, Мацкявичюс еле сдерживается. Да, он понимает, каково положение епископа, какие требования предъявляют ему власти. И все же он не может отделаться от горечи.

За что его бранили и наказывали? За то, что он выступал против несправедливости, ободрял страждущих, поруганных людей. Для себя он ничего не добивался. В вечной нужде, окруженный ненавистью помещиков и насмешками соседних ксендзов, нередко измученный и голодный, вот уже много лет он без устали ездит по деревням, то поучает, то успокаивает, то укоряет. Он умеет быть суровым и серьезным, добрым и снисходительным. Он понял истоки слабости и силы человека, но пользуется своею властью только для блага людей. Нелегко ему в этом мутном водовороте горя, иссякающего терпения и загорающихся надежд.

В сердце борются противоречивые чувства. Одолевают злоба и обида. Не только из-за кары. Может быть, еще больше из-за людской неблагодарности. Не раз в глаза перед ним заискивали, а за глаза ругали и строчили доносы. Зачем-де эти новшества, разговоры против панов и властей? Отцы наши так жили, и мы проживем, и каши дети жить будут и помрут. Так богу угодно. Много понадобилось ему сил, чтобы вырвать из сознания крестьян это глубоко укоренившееся ложное представление о "воле божьей".

Его усилия не пропали даром. И понемногу у Мацкявичюса возникают более светлые мысли. Мысленно оценив всю свою деятельность, он понимает, что в конце концов завоевал доверие и любовь всех честных людей. Приятно об этом вспомнить в суровый, осенний вечер.

В памяти Мацкявичюса оживают его успехи и поражения за восемь лет. Когда он приехал в эту округу, то нашел темных, затравленных, покорных панскому произволу и божьей милости пахарей, которые терпеливо влачили крепостное ярмо, подобно своим волам, не замечая обид и не надеясь на лучшую долю.

И вот понемногу, исподволь, осторожно он заставлял их выйти из этого отчаяния. Старался почаще с ними встречаться, расспрашивал об их житье-бытье. Его вопросы часто удивляли их. Они даже не умели отвечать. Но его доброе отношение влияло на них — загнанных, отвыкших рассуждать.

Его поучения быстро становились достоянием всей округи. Люди скоро поняли, что он им друг. Если он призовет, они пойдут за ним, не боясь ни невзгод, ни смерти.

Если он их призовет… Мацкявичюс замедляет шаги. Да, наступит день, когда он кликнет клич. Пойдет и поведет их за собою. К победе или к гибели? Это страшное сомнение, как он его ни подавляет, не раз уже возникало в его думах. Сегодня этот вопрос обозначился еще ярче. Должно быть, потому, что и епископ ставил его — настойчиво, грозно…

Ксендз, облокотившись на стол, стискивает ладонями виски и устремляет глаза на колеблющееся пламя свечки. В карих зрачках трепещут неровные огоньки. Большая тень медленно ползет по стене.

На дворе все так же воет осенний ветер, барабанит дождь, что-то глухо стучит по коньку крыши, жалобно стонет в печной трубе. Но в комнате необычайно тихо. В стене недалеко от печи хрустит короед, в углу под полом попискивает мышь. Ксендз невольно вслушивается, но эти звуки не нарушают течения его мыслей. Да, наконец, мыслит ли он сейчас? Он погружен в такое состояние, когда человек непосредственно сливается с глубинами жизни, ощущает полноту существования и зловещее дыхание смерти. Неожиданно всплывает образ матери. Давно уж ее нет, но милое, доброе лицо перед ним, как живое. Она напряженно глядит такими же карими, как и у него, глазами. Потом проходит мимо множество других дорогих ему лиц — родных, друзей, знакомых. Ксендз откидывается, зажмуривается и на некоторое время отдается потоку воспоминаний.

Вспоминает Пранайтиса. Его похоронили недавно вместе с Рубикисом. Трогательное погребение, смерть примирила двух заклятых недругов. Немного было нужно, чтобы вместо Пранайтиса в могилу лег Скродский. Это было бы логичнее и справедливее. Однако жизнь, видно, следует каким-то иным законам.

За год на пабяржском погосте, рядом с другими могилками, выросло четыре необычных холмика над людьми, умершими не своей смертью: над Евуте Багдонайте, Даубарасом, Пранайтисом и Рубикисом. Какая-то закономерность связывает эти четыре могилы! Мацкявичюс чувствует, что и он сам — одно из звеньев этой связи. Его слова и дела, его влияние вместе с течением жизни заставляют людей думать и поступать иначе, чем было привычно до сих пор. Многие сами гибнут и других убивают без смысла, без пользы. А надо, чтобы они шли осмысленно, ради высшего блага. Для этого нужно руководить ими.

Мацкявичюс смотрит на трепетное пламя свечи, и снова ему мерещится суровое лицо епископа и грозно вскинутый перст… Сумеете ли вы, подстрекатели, поднять такие силы, чтобы свергнуть престол огромной империи? Мацкявичюс отрезал: да, сумеем, ибо поднимутся миллионы!

И вот крылатая фантазия уже показывает ему восставшие миллионы. Они идут, как волны разлившегося моря, в такую же ночь, с косами, топорами и ружьями, против вихря, свирепствующего, как и сейчас.

В этом море он различает и себя, ведущего людей своего края. Вот рослый силач Пятрас Бальсис, упрямец Лукошюнас, маленький хитрец Адомас Бите, проказник Казис Янкаускас, удалой Дзидас Моркус, Норейка и много других знакомых и незнакомых.

Мацкявичюс быстро поднимается и опять начинает крупными шагами ходить из угла в угол. Сердце полно надежды и решимости. Он ощущает свою силу. Есть у него убеждающее слово, зажигающий взгляд, увлекающая воля.

Люди доверяют ему, он не может их обмануть!

Стиснув кулаки, шепотом, но четко и повелительно, отвечает он сам себе:

— Мне нельзя сомневаться! Все силы приношу я в жертву своим людям и Литве!

…На дворе по-прежнему неистовствует ветер, но тучи начинают рассеиваться. В просветах появляются звезды, на земле уже виднее.

Как черные бугорки, маячат пабяржские избушки, размахивают голыми сучьями деревья, а верхушки их мечутся под ударами вихря.

Вот на маленькой площадке еле различимые крыша и башенка небольшого костела. Невдалеке домик и единственное освещенное окошко. Там, как маятник, мелькает тень человека.

Где-то далеко запели первые петухи.

Утро рассветет еще не скоро.

 

Послесловие

РОМАН О ЛИТОВСКОМ НАРОДЕ

I

В этой книге мы встречаемся с представителями разных классов и сословий феодальной Литвы. Перелистывая последние страницы, мы расстаемся с крестьянином Пранайтисом и ксендзом Мацкявичюсом.

Пранайтис гибнет, мстя за свое глубокое горе и кровную обиду, в стихийной борьбе крестьянства против поработителей и угнетателей.

Мацкявичюс решает вступить в организованную борьбу, отвечающую интересам всего народа.

Во времена крепостничества пранайтисов в Литве было много, Мацкявичюс — один. Пранайтис — литературный персонаж, Мацкявичюс — историческое лицо. Он один из немногих вождей восстания 1863 года, стоявших на революционно-демократических позициях.

Царский манифест об отмене крепостного права и "местные положения" в Литве были объявлены 8—12 марта 1861 года. Торжественное провозглашение манифеста в костелах и на рыночных площадях должно было убедить крестьян, что они удостоены величайшей милости. Но как и во всей России, крестьяне Литвы сразу поняли грабительский характер реформы. Они решительно сопротивлялись ее проведению: не выходили на барщину, перестали исполнять и другие повинности, отказывались признать выкупные акты на землю, противились выборам старост.

Роман "Повстанцы" показывает, как из крестьянской среды выходили руководи гели; они выдвигали озон условия уничтожений крепостничества и агитировали за то, чтобы не уступать требованиям помещиков и царя. Власти едва успевали перегонять войска в места крестьянских волнений. В Литву перебрасывались воинские части из соседних губерний. Самых активных участников сопротивления секли на глазах у всех жителей деревень. Их арестовывали, ссылали, а остальных силой принуждали работать на помещика. Реакционное духовенство помогало дворянам и царским властям в их борьбе с крестьянством. По просьбе помещиков епископ Жемайтийский Валанчюс в мае 1861 года обратился к крестьянам со специальным посланием, призывавшим их не сопротивляться.

Скрываясь в лесах от преследований, крестьяне начали собираться в отряды.

Отдельные группы, вооружившись кто чем мог, нападали на имения, на местные учреждения и чиновников. При этом они освобождали забритых в рекруты и арестованных. Крестьяне боролись за право получить от поместья землю в полную собственность без всякого выкупа и без всяких крепостных повинностей.

Начало крестьянского восстания в Литве содействовало усилению польского национально-освободительного движения. В начале 1863 года вспыхнуло польское восстание. Основные силы этого восстания — массы крестьянства, городская беднота и формировавшийся в то время в Польше рабочий класс. Национально-освободительное движение в Польше поддерживали средняя буржуазия и среднее, а особенно мелкое, разорившееся дворянство.

Крупнейшие помещики Польши и растущая промышленная буржуазия боялись крестьянского движения и создали так называемую партию "белых". "Белые" стремились возродить Польское государство в границах 1772 года, то есть с присоединением Литвы, Белоруссии и Украины, надеясь на помощь капиталистических стран Западной Европы и на уступки русского царя.

Другое крыло общественного движения составляли так называемые "красные". Они признавали права крестьян на бесплатное получение в собственность той земли, которую они обрабатывали при крепостном праве, но, однако, за эту землю обещали помещикам вознаграждение из государственных средств. Крайние левые из "красных", чье мировоззрение сформировалось под воздействием крестьянского движения и под влиянием русских революционных демократов Герцена, Чернышевского, Добролюбова, исповедовали революционно-демократические убеждения и защищали интересы крестьянских масс. К этому крылу принадлежали Ярослав Домбровский, Сигизмунд Сераковский, Кастусь Калиновский, Валерий Врублевский.

Сераковский и Калиновский во время восстания действовали в Литве. Их соратником был ксендз Антанас Мацкявичюс, один из главных героев этой книги.

II

Мацкявичюс родился в 1826 году в Жемайтии, в семье мелкого дворянина. С детства он хорошо знал горькую жизнь крепостных. Учился в Вильнюсской гимназии, затем — два года в Киевском университете. Увлеченный идеями русских революционеров-демократов, он решил идти к народу, просвещать его и готовить к борьбе. Мацкявичюс думал, что в условиях его времени осуществить это можно лучше всего, став ксендзом. Поэтому он бросил университет и, вернувшись в Литву, поступил в Варняйскую духовную семинарию. Окончив ее, он двенадцать лет прожил среди крестьян, всячески стремясь развить их сознание и возбудить дух сопротивления.

В романе "Повстанцы" о юности Манкявичюса рассказано в его беседе с поэтом Акелайтисом — Акелевичем. Акелайтис (1829–1887) много лет провел в поместьях в качестве домашнего учителя. Он знал языки, сотрудничал в печати Был близок с писателем-просветителем Симанасом Даукантасом (1793–1864). Стихи Акелайтис писал по-польски и по-литовски. Патриотизм его был романтического толка. Акелайтис провозглашал "идею любви". На практике эта идея означала "единство" между помещиками и крестьянами.

Литовские дворяне давно ополячились. Большинство не умело даже говорить по-литовски. Они презирали литовский язык, называя его "языком хамов", и издевались над любым проявлением национальной культуры. В таких условиях крестьянское движение в Литве, направленное против помещиков, отличалось и некоторыми чертами национальной борьбы.

Совместно с польским писателем — романтиком Юзефом Крашевским, восхищавшимся литовской стариной, Акелайтис организовал товарищество для издания польских и литовских книжек. Книжечки предназначались для крестьян. Некоторые крупные литовские дворяне, слывшие либералами и гуманистами, — В, Радзивилл, И. Огинский, Карпис, Бистрамас и другие — внесли на это денежные пожертвования. Огинский даже пригласил Акелайтиса в свое жемайтийское поместье в Ретаве и устроил там типографию. До начала восстания Акелайтис успел выпустить несколько букварей и молитвенников. Участвуя в восстании 1863 года, он стоял на позициях "белых", добиваясь "единства" между дворянами и крестьянами. Уже с 1861 года он сочинял и распространял листовки на литовском языке. Во время восстания начал выпускать газету. После разгрома восстания Акелайтис эмигрировал в Париж, где служил в конторе.

В спорах Мацкявичюса с Акелайтисом на страницах романа отражена происходившая в действительности идеологическая борьба между "красными" и "белыми".

Руководство восстанием в Литве и Белоруссии осуществлялось Центральным национальным комитетом, находившимся в Варшаве, через Литовский провинциальный комитет в Вильнюсе.

Главную роль в Литовском комитете играли "красные" из крайне левого крыла, с белорусом Кастусем Калиновским во главе. Но с развертыванием восстания Литовский комитет был преобразован в Отдел Управления провинциями Литвы и в нем возобладали соглашательские правые элементы во главе с дворянином Я. Гейштором. Они стремились затормозить крестьянское движение в Литве, удержать руководство в руках дворян, направить восстание, в соответствии с интересами польского дворянства, лишь на борьбу за восстановление Польши.

Однако Калиновский, Сераковский и их сторонники стремились придать восстанию крестьянский, аграрный характер. Крестьянское восстание развивалось в Литве независимо от стремлений руководства "белых".

Между Кедайняй и Паневежисом Мацкявичюс организовал отряд почти из пятисот человек. Они были вооружены косами, вилами, сделанными из кос штыками и редко кто — ружьями. Отрядами литовских повстанцев — "косинеров" нередко командовали перешедшие на сторону восставших военнослужащие царской армии — русские, поляки, литовцы, а также студенты русских университетов. Среди командиров были и отдельные представители революционной шляхты. Способные организаторы и командиры вышли из среды самих крестьян. Это упомянутые в романе исторические лица: Адомас Бите, Пранас Лукошюнас и литературный персонаж — Пятрас Бальсис.

Крестьянский отряд Антанаса Мацкявичюса начал вооруженную борьбу в числе первых. Уже 15 марта 1863 года он сразился с царскими войсками, состоявшими из четырех пехотных рот и конного эскадрона, возле дороги Кедайняй — Дотнува у деревни Наубярже. В апреле из Петербурга в Каунасскую губернию прибыл офицер генерального штаба, друг Чернышевского — Сигизмунд Сераковский. Он был назначен начальником повстанческих сил в Литве. Сераковский стремился слить отдельные повстанческие отряды в единую армию. Ближайшими его помощниками были Мацкявичюс и Колышко. 18 мая в большом сражении Сераковский был тяжело ранен, взят в плен и увезен в Вильнюс. 18 июня 1863 года Сераковского повесили на одной из городских площадей. Такая же участь постигла и Колышко.

Место погибшего Сераковского во главе повстанцев Каунасской губернии занял Мацкявичюс, которого Калиновский назначил организатором губернских повстанческих сил. Сражаясь с царскими частями и поддерживая связь с другими отрядами, предводительствуемые Мацкявичюсом повстанцы прошли значительную часть территории Литвы.

Для подавления восстания в Литву были направлены крупные, хорошо вооруженные воинские части. Новому генерал-губернатору Муравьеву царь предоставил диктаторские полномочия. Муравьев, недаром прозванный "вешателем", отличался зверской жестокостью. Наступательные действия царских войск и муравьевский террор повлияли на поведение дворянства Литвы и Белоруссии. Дворяне принялись писать царю верноподданнические заявления. Подобным же образом вели себя высшие чины католической церкви. Жемайтийский епископ Валанчюс требовал, чтобы жители бросили оружие и отдались на милость властей. В обращении к восставшим он писал: "Отдайтесь всецело на милость и добросердечие верховного правительства вашего края, которому светлейший государь дал право простить всех, кто бросит оружие, проявит истинное раскаяние и будет молить о снисхождении".

В конце 1863 года повстанцы, сражаясь против неизмеримо более сильных, хорошо вооруженных воинских частей, потерпели ряд поражений. 17 декабря невдалеке от Каунаса Мацкявичюс попал в плен и вскоре был повешен в Каунасе. В начале 1864 года царским прислужникам удалось схватить и Калиновского. По приказу Муравьева, 10 марта Калиновский был повешен на той же площади Вильнюса, где казнили Сераковского.

Хотя крестьянские отряды, лишенные руководства и почти безоружные, еще какое-то время продолжали борьбу, но в первой половине 1864 года восстание по всей Литве фактически было уже окончено. Несмотря на последовавшую после его разгрома жестокую реакцию, восстание имело большое прогрессивное значение.

Царская власть, желая удержать крестьян в повиновении, принуждена была сделать кое-какие уступки в условиях отмены крепостного права. Первого марта 1863 года по царскому приказу в Литве были отменены повинности бывших крепостных помещикам, уменьшены выкупные платежи и увеличены земельные наделы. Все это ускорило ликвидацию остатков феодализма и развитие капиталистических отношений в литовской деревне. Таково социальное значение восстания. Еще более велика его идейно-политическая роль. Восстание объединило прогрессивные силы польского, литовского, русского, белорусского народов в борьбе против царского деспотизма. За восстанием пристально следила и стремились оказать ему помощь Маркс и Энгельс. Некоторые участники восстании, эмигрировавшие после разгрома, большей частью во Францию, вписали свои имена в историю первой пролетарской революции. Ярослав Домбровский и Валерий Врублевский стали знаменитыми генералами Парижской Коммуны. В рядах коммунаров погиб Констанций Далевский, расстрелянный версальцами. Восстание посеяло в Литве семена революционно-демократической идеологии.

III

Миколайтис-Путинас писал о своем замысле;

— Роман должен создать впечатление, что восстание 1863 года вовсе не было, как утверждали буржуазные историки, бессмысленным кровопролитием, навлекшим на литовский народ зверские репрессии Муравьева, напротив, это было полное глубокого смысла продолжение традиций народной борьбы за землю, волю, светлую жизнь. Восстание 1863 года — это стихийный, мощный взрыв народных сил, побуждавший последующие поколения бороться за свои права, за экономическое, социальное и национальное освобождение.

Автор, таким образом, не стремился к написанию беллетризированной хроники восстания 1863 года, он хотел показать существо, историческое значение событий.

Книга охватывает 1861–1862 годы, когда назревало восстание. События происходят в центральной Литве, районе действий Мацкявичюса. Пабярже — небольшой городок, где находился его приход. Внимание писателя сосредоточено на деревне Шиленай, жители которой поднялись на борьбу с помещиком Скродским и защищающими его властями.

Главный герой романа — народ. Отдельные персонажи взяты автором для того, чтобы создать обобщенный образ народа. Народ неоднороден. Он исполнен внутренних противоречий. В нем есть и рабская приниженность (Сташис), консерватизм (Кедулис), кулацкие тенденции (Антанас Бальсис), предрассудки (Пемпене), но в целом его никак нельзя счесть отсталым, смиренным, грубым, жадным или слепо жестоким. Стремление к свободе делает его прогрессивным.

При всех присущих им противоречиях жители деревни Шиленай составляют сложившийся коллектив: "Деревня была как одна семья. Что ни делали, так все вместе: вместе пахали, вместе сеяли, вместе поля убирали, и не находилось отставшего либо отколовшегося, который мешал бы другим".

Чувство коллективизма проявляется в труде, в моменты горести и тяжелых переживаний. Сказывается оно и в гостеприимстве. Писатель с восхищением пишет о высоких духовных достоинствах простых трудовых людей.

Отвечают ли созданные Миколайтисом-Путинасом характеры представителен народа людям тогдашней действительности? В самом ли деле крестьяне времен падения крепостного права именно так думали и вели себя, как изображено в романе?

Писатель использовал богатейший исторический материал, собрав его в архивах и библиотеках. Но его заботило не доскональное внешнее правдоподобие, а суть времени, его историческая и социальная "доминанта".

Он хотел показать, что и тяжелейшее крепостное иго не уничтожило в народе стремлений к социальной справедливости и свободе.

Положительные народные черты автор воплотил в образе Пятраса Бальсиса. Пятрас горд тем, что он трудящийся человек, крестьянин. Труд — вот что, по его убеждениям, придает жизни радость. Сам облик Пятраса свидетельствует о силе и смелости. Он не желает жить так, как жили отцы и деды. Он хочет, чтобы плоды его труда доставались ему самому, чтобы орудия труда улучшались, чтобы жизнь стала светлее, он тянется к знаниям. Пятрас Бальсис — повстанец с ярко выраженным классовым самосознанием. Его друг Юозас Пранайтис идет другим путем. Он становится "рыцарем большой дороги". Однако это не простой разбойник, грабитель. Им движет гораздо более высокая цель, нежели только личная месть за погубленную паном любимую девушку. Мацкявичюс говорит о нем, что каждая несправедливость, обида, гнет порождают "идею протеста". Только часто она не дорастает до того, чтобы приобрести общественное значение.

Свои взгляды Мацкявичюс полно высказывает, когда впервые знакомится с поэмой "Времена года" классика литовской литературы XVIII века Кристионаса Донелайтиса. В ней немало поучений. Но эти поучения "в одно ухо входят, из другого вылетают". Остается правда жизни.

"Как черна жизнь, как унижены, нищи люди! — восклицает Мацкявичюс… — А все-таки сколько в них достоинства, трудолюбия, жизненных сил и радости! Дай этим людям знания, просвещение, хорошую книгу — их не согнет никакое рабство, не сломит никакой гнет! Вот каков народ Литвы!"

IV

Ксендз Мацкявичюс и поэт Акелайтис представляют в романе редких в то время литовских интеллигенток — разночинцев. Их объединяет благородное стремление служить народу, но разделяют взгляды на средства этого служения.

Воззрения Мацкявичюса резко обособляли его от дворянского окружения. Акелайтис делил дворян-помещиков на хороших и плохих. Он не скрывал своего крестьянского происхождения, не только не стыдился его, а даже гордился нм. Но, учась в Варшаве и обучая потом помещичьих детей, он сжился с дворянами и не мог уже порвать эти связи. Он наивно полагал, что в литовской газете, издаваемой на дворянские деньги, можно будет защищать дело всех ее читателей, в том числе и крестьян.

Мацкявичюс недаром характеризовал Акелайтиса как хорошего, но слабого и легкомысленного человека, энтузиаста, но непостоянного в своих убеждениях. "Его завоюет тот, кто подойдет последним". В дни восстания его "завоевали" "белые".

Акелайтису трудно было разжигать в крестьянстве чувство вражды к дворянам и помещикам, но против царя и царских прислужников он выступал страстно и горячо. Он верил, что у "доброго" пана Огинского крестьяне живут в довольстве и никаких реформ им не нужно.

Мацкявичюс был убежден, что и "хороших" и "плохих" дворян объединяют общие классовые интересы эксплуатации крестьянства.

Одни помещики полагают, что больше пользы можно извлечь из крестьян, если держать их полуголодными, под страхом розог. Другие считают, что полезнее отпустить крепостных на волю без земли и потом нанимать их задешево. Третьи, — подобно восхваляемому Акелайтисом Огинскому, — решают, что самый выгодный, доходный крепостной — сытый, ведь и сытый вол лучше тащит ярмо. В нарождающемся восстании, по мнению Мацкявичюса, интересы крестьян никак не совпадут с дворянскими, и участие дворян не принесет восстанию никакой пользы.

Среди действующих яиц романа различные представители класса феодалов и помещичьи прислужники. Одни, как пан Скродский, — враги либерализма и реформ. Другие — либералы и гуманисты, как Сурвила, который не подает Скродскому руки и при встрече демонстративно отворачивается.

Скродский не участвовал в восстании 1830–1831 годов, считая его авантюрой. По отношению к царизму он был всегда лоялен, сторонясь революционных идей и вообще каких бы то ни было новшеств. Новые способы хозяйствования, реформы в поместье его тоже не занимали.

Говоря с Мацкявичюсом, он ясно выразил свои взгляды:

— Розгами мужиков уже не удержишь, к розгам они привыкли. Нужны пули и виселицы.

Крупные помещики Чапский и Карпис — энтузиасты нововведений, а Сурвила, по словам крестьян, "человечный пан". Никто не слыхивал, чтобы в его поместье кого-нибудь избили. На барщину его крепостные не ходили, выплачивали оброк и на повинности не жаловались.

Его сыну Виктору, петербургскому студенту-демократу, по своим убеждениям близка дочь Скродского Ядвига. Эти литературные персонажи представляют "красных".

Описанные в романе политические демонстрации в Литве и Польше, праздник "братания" дворян с крестьянами — подлинные исторические факты. Точны и даты этих демонстраций, носивших национальный, а иногда религиозный характер.

В Литве, кроме того, пропагандировалась уния Литвы с Польшей.

Помещики Польши и Литвы видели в Литве польскую провинцию и не требовали для нее каких-либо прав самостоятельности или автономии.

Называя себя литовцами, помещики Литвы употребляли этот термин отнюдь не в национальном, а в чисто географическом смысле. В сущности, они не могли себе даже представить, чтобы мужики — хлопы — и некоторые мелкие шляхтичи, говорящие по-литовски, могли считать себя самостоятельным народом.

Ксендз Мацкявичюс в романе мечтает о создании национального литовского государства, но в восстании 1863 года такие идеи не пропагандировались и подобные требования не выдвигались никем из центрального руководства повстанцев.

Мацкявичюс был революционером-практиком, письменного изложения своих взглядов он не оставил. Написанные его собственной рукой показания, данные следствию после ареста, — почти единственный источник для установления его политических взглядов.

В то время как социальные позиции Мацкявичюса историкам совершенно ясны, о политических его взглядах можно спорить.

Миколайтис-Путинас в романе касается этого спорного вопроса очень осторожно, не акцентируя его. Крестьянское движение имело и национальные черты, но главнейшей его задачей было разрешение аграрного вопроса.

Идея литовской государственности могла распространиться только с рождением литовской национальной буржуазии. Среди феодалов такая идея родиться не могла, их вполне удовлетворило бы возрождение Польши.

Близкие "красным" повстанцы-шляхтичи видели в крестьянстве огромную силу. Как они предполагали использовать эту силу, ясно сказал один из героев романа — Виктор Сурвила, полемизируя с Мацкявичюсом:

— Восстание, знаете ли, ксендз, может идти по нескольким направлениям и преследовать несколько целей. Вы с крестьянами добиваетесь земельной реформы, дворяне — политических, государственных целей, которые, в свою очередь, могут быть различны. Но необходимое условие достижения каждой из этих целей — отделиться от Российской империи. Вот что нас объединяет.

По его мнению, восстанием призвано руководить дворянство, и в лучшем случае восстание достигнет политических, а не социальных целей.

В романе показано, что главная сила занимающегося восстания — крестьянские массы, а вовсе не шляхта, не польское дворянство.

Поднимая народ, как основную революционную силу восстания 1863 года, автор подчеркивает интернациональный характер освободительной борьбы. Крестьяне деревни Шиленай считают своими союзниками русских, белорусов, украинцев, поляков, которые, как говорит Мацкявичюс, "всюду друг другу братья".

Роман "Повстанцы" — выдающееся произведение литовской советской прозы. Читатели Советской Литвы встретили его очень доброжелательно. В 1958 году Миколайтис-Путинас был удостоен за этот роман государственной премии Литовской ССР. В творчестве писателя роман явился серьезным творческим этапом.

V

Винцас Миколайтис, с самого начала своей литературной деятельности избравший псевдоним Путинас (что по-русски означает "калина"), — известный литовский поэт, беллетрист и ученый-литературовед. Он прошел сложный творческий путь. Правда, на первый взгляд, его биография лишена каких-либо "экзотических" яла "контрастных" моментов. Но зато трудной и необычной была его внутренняя духовная эволюция.

В. Миколайтис-Путинас родился в 1893 году, начал публиковать первые поэтические произведения в 1911 году. В то время он учился в католической духовной семинарии и первые его вещи появились в клерикальной печати. В 1913 году его стихи были напечатаны в первом литовском литературном журнале "Вайворикште" ("Радуга"), Это поэт считает началом своей литературной деятельности. Одновременно это был его первый шаг за пределы клерикальной печати и вообще клерикального круга. Редактор журнала Людас Гира, впоследствии народный поэт Литовской ССР, поощрял молодого Миколайтиса искать новые темы и формы. Он посоветовал ему прочесть произведения Тютчева и Фета.

Сам Гира в то время еще придерживался эстетских взглядов, высказывался против служения литературы каким-либо общественным целям. Журнал ориентировал молодого поэта на распространенную тогда эстетику "чистого искусства". Однако в то же время он отчасти толкнул его и на сопротивление глухому, замкнутому клерикальному окружению, тенденциозным ограниченным требованиям клерикальной печати.

Когда Миколайтис-Путинас оканчивал семинарию, началась первая мировая война. При угрозе немецкой оккупации Литвы семинария вместе с тысячами беженцев эвакуировалась в глубь России. В 1915 году Миколайтис окончил семинарию, находившуюся в Минске, и уехал в Петроград, в духовную академию. В 1917 году в Петрограде была издана первая книга В. Миколайтиса-Путинаса. В нее вошли сборник стихов "Красные цветы" и поэма "Князь Жвайнис".

В Петрограде Миколайтис познакомился с культурной жизнью столицы, лучше узнал русское искусство и новейшую литературу. В поэзии его особенно привлекали символисты. Как пишет писатель в автобиографии, глубокое впечатление на него произвели книги "Борозды и межи" Вячеслава Иванова, "Символизм" Владимира Соловьева, лирика Юргиса Балтрушайтиса.

Осенью 1917 года Миколайтис отправился через Швецию и Германию в Швейцарию продолжать образование. Он поступил во Фрибургский университет, бывший тогда видным центром католичества, можно сказать, международным католическим университетом. Здесь Миколайтис занимался философией, историей и философией искусств, которая, естественно, изучалась с чисто идеалистических позиций.

Миколайтис окончил университет и защитил степень доктора философии, написав диссертацию об эстетике Вл. Соловьева. Мистическая философия Соловьева еще более, утвердила молодого, успевшего уже стать популярным в Литве поэта, на позициях "незаинтересованного, неклассового" искусства.

В 1922 году Миколайтис переехал в Мюнхен для углубленных занятий литературой. Светская атмосфера Мюнхенского университета живо подействовала на поэта, вырвавшегося из клерикальной обстановки Фрибурга. Лекции профессора Ф. Штриха привлекли его внимание к романтизму. Молодой поэт попал в водоворот различных взглядов и течений, побуждавших углублять теоретические познания и развивать свою художественную культуру. В Мюнхене он ближе познакомился с обучавшимся там литовским поэтом и драматургом Балисом Сруогой, который возражал, когда критики причисляли его к символистам.

Сруога называл себя "неоромантиком", Так же стал именовать себя и Миколайтис.

— Прощаясь с Мюнхеном, я простился с юностью, — пишет он в автобиографии. — Началась самостоятельная жизнь и работа.

В Каунасе он преподавал в университете. Страной управляли клерикалы — христианско-демократическая партия, установившая в Литве военно-полицейский режим. Очутившаяся у власти литовская буржуазия всеми средствами подавляла прогрессивное общественное движение, демократические тенденции в литературе и искусстве.

Талантливые писатели, гнушаясь мещанством, откровенным разгулом приобретательства и собственничества, разочаровывались в буржуазно-националистических лозунгах. О себе Миколайтис говорил:

— Преподаю литературу. Преподавая, сам учусь, с большей самоотдачей, чем на школьной скамье. Но теперь книги и теории не производят уже того впечатления, как раньше. Теперь начала действовать сама жизнь — порою вдохновляюще, порою сокрушающе… Тогда я уже почувствовал острые противоречия в себе и в окружающем. Они заставляли углубиться в себя, анализировать, бунтовать, порою возбуждая светлые мысли и стремления, порою погружая в отчаяние.

В 1926 году в Литве произошел фашистский переворот. Политическая и идейная реакция еще усилилась. Мучительно размышляя о судьбе своего народа, Миколайтис начал удаляться от среды, в которой он вырос. С теологически-философского факультета, где преподавал, он перешел на факультет гуманитарных наук, на котором преобладало материалистическое мировоззрение. Ослабевшие уже до того связи Миколайтиса с клерикальными сферами окончательно порвались.

В 1931 году он начал писать роман "В тени алтарей", в котором представлен путь "освобождения поэта из ксендза".

— Я и сегодня не мог бы точно сказать, — пишет Миколайтис, — какова была моя цель, когда я брался за такую опасную в те времена тему. Мне кажется, я не имел какой-либо определенной цели. Просто грудь разрывалась от того, что собралось за долгие годы. Должен был это излить, высказать. Стало легче, но начались трудности другого рода.

Против автора поднялся весь клерикальный рой. Один епископ, скрывшись под псевдонимом, даже написал "контр-роман", где всячески превозносились сан и обязанности ксендза. В романе Миколайтиса официальные реакционные круги видели покушение на католическую церковь. Появление романа "В тени алтарей" действительно содействовало политическому банкротству клерикалов.

Роман "В тени алтарей" был крупнейшим прозаическим произведением в литовской литературе того времени. Миколайтис создал реалистическую картину эпохи, показав загнивание литовской буржуазии и особенно ее клерикальных слоев, которые в идеологической области занимали сильнейшие позиции.

Главный герой романа Людас Васарис размышлял:

— Что такое Литва, я не понимаю? Прежде думали, что это наш край, наша земля, наши люди, а теперь вижу, что это власть, президенты и чиновники. Они друг друга сменяют, сажают в тюрьмы, а большинство тащит, жульничает, берет взятки и обирает своих людей, а значит, ту же самую Литву.

Васариса поддерживает его дядя крестьянин, говоря:

— Одни хотят как можно скорее разбогатеть, награбить денег, другие пьянствуют, гуляют, третьи стали большими панами, а никто не хочет честно трудиться.

Роман написан с позиций критического реализма. Он актуален и теперь в борьбе с буржуазными, особенно клерикальными пережитками. В Литовской ССР вышли четыре новых его издания.

В 1958 году роман "В тени алтарей" вышел на русском языке. Он переведен на латышский, польский, чешский языки.

После появления романа в 1933 году Миколайтис-Путинас стал популярнейшим писателем в Литве. В 1934 году его избрали председателем Товарищества литовских писателей.

* * *

В 1940 году была восстановлена Советская власть в Литве. Миколайтис-Путинас с удовлетворением воспринял начатые Советской властью преобразования. Он приветствовал в печати национализацию промышленных и торговых предприятий и банков, рост свежей творческой инициативы во всех областях жизни. В первые советские годы Миколайтис-Путинас преподавал литовскую литературу в Вильнюсском университете. При создании Академии наук Литовской ССР он был избран академиком.

Тяжелыми годами были годы войны и гитлеровской оккупации. Освобождение Литвы советскими войсками Миколайтис-Путинас встретил светлыми, радостными стихами. В послевоенные годы писатель работает много и плодотворно. Помимо романа "Повстанцы" ом создал новые, значительные поэтические произведения, ряд серьезных историко-литературных исследований: "Первая литовская книга", "Пушкин и литовская литература", "Адам Мицкевич и литовская литература" и др.

"Решающее влияние на наши воззрения и настроение оказало утверждение социалистического строя в Литве, — писал Миколайтис-Путинас о литовской интеллигенции своего поколения. — Мы познакомились с теорией марксизма. Мы учились правильно понимать историю. Нам стало яснее, что только трудящимся принадлежит руководящее место в жизни, что народ имеет право устанавливать порядок, которого требуют его интересы, его духовный и материальный прогресс".

Вспоминая годы своей юности, когда проблемы развития национальной литовской культуры представлялись ему самыми волнующими, первоочередными, но сложными и трудно разрешимыми, писатель теперь с полной искренностью и убежденностью подводит итоги своих долголетних исканий:

"Видя и зная, как живительно подействовало на литовское искусство… сближение с народом и изучение его творчества, я считаю вопрос об основах литовской национальной культуры навсегда решенным. В развитий исторических общественных отношений народ завоевал ведущее положение, которое он никогда никому не отдаст. Идти вместе с народом в любой сфере человеческой деятельности — значит идти единственно верным и прогрессивным путем".

Ю. ЮРГИНИС

 

Краткий пояснительный словарь

Ауксинас — литовская монета достоинством в 30 грошей (15 копеек).

Аукштайтия — "верхняя" часть Литвы (по течению Немана). Ее жителей называли аукштайтисами.

Афронт — неудача, посрамление, оскорбление.

Бёрдо — деталь ручного ткацкого станка, род гребня.

Войт — здесь: соответствует русскому бурмистру или сельскому старосте при крепостном праве.

Волок — крестьянский надел, введенный в Литве XVI века и равный по площади приблизительно 21 гектару. Полволока — полунадел.

Гарнц (гарнец) — русская мера сыпучих тел, равная приблизительно 3 литрам.

Гарнцевая бутыль — бутыль емкостью в 3 литра.

Горелка — здесь: искаженное украинское "горилка" (водка).

Дарактор — бродячий деревенский учитель в Литве.

Дожинки — праздник окончания жатвы.

Жемайтия — "нижняя" (по течению Немана) часть Литвы. Ее жителей называют жемайтисами.

Жемайтукас — распространенная в Литве порода низкорослых лошадей.

Инвентарь — список крепостных крестьян и их повинностей.

Капелия — искаженное "капелла" — хор певцов или оркестр музыкантов; здесь — маленький оркестр.

Кейданы — польское название литовского города Кедайняй.

Клумпакоис и суктинис — литовские народные танцы.

Клумпы (клумпес) — деревянная самодельная обувь литовского крестьянина.

Коляда — рождественский праздник; колядовать ("обходить с колядой") — ходить по домам с песнями для сбора денег и пищи.

Конфедератка — национальный польский головной убор — фуражка с четырехугольным верхом.

Копа — литовская единица счета штучных сельскохозяйственных продуктов — пять дюжин (60 штук).

Королевские крестьяне — так в эпоху крепостного права назывались в просторечии крестьяне государственных имений, до присоединения Литвы к России принадлежавших лично королю и князю Литовскому.

Кримгильда — героиня немецкого эпоса "Песнь о Нибелунгах", образец северной женской красоты.

Кунтуш — старинный польский верхний кафтан со шнурами и откидными рукавами.

Куртина — старинное название цветочной грядки, клумбы.

Люблинская уния — заключенный 12 марта 1569 года на объединенном сейме Литвы и Польши договор о создании единого феодального государства Речи Посполитой (см).

Люстрация — ревизия земель, населения и доходов в государственных и арендных имениях при крепостном праве.

Мочажина — болотце.

Повет — польское название уезда.

Постолы — самодельные кожаные башмаки.

Примак — зять, принятый в дом без права на земельный участок.

Присяга на трезвость — во второй половине XIX века католические ксендзы заставляли литовских крестьян приносить торжественную присягу на трезвость.

Рагайшис — деревенский хлеб.

Реколлекция — наказание духовного лица, налагавшееся высшими чинами католической иерархии и граничащее с церковным покаянием.

Речь Посполита (буквально "республика") — официальное название объединенного польско-литовского государства с общим сеймом, который избирал главу государства — короля. В результате многолетних войн Речь Посполита претерпела несколько разделов территории, а в 1795 году перестала существовать.

Сгоны — здесь: общая работа по приказанию помещика помимо очередной барщины.

Сувалкия — часть Литвы, входившая в состав Сувалкской губернии.

Толока — работа всем населением деревни при крепостном праве для одного хозяина (чаще для помещика) за угощение. Литовские помещики нередко пользовались правом объявлять толоки и, не оплачивая, не угощая за работу, фактически добавляли таким способом барщинные дни.

Уток — поперечная нить ткани.

Цевка — в ручном ткацком станке деревянная или берестяная шпулька, которая с намотанным на нее утком вставляется в челнок.

Чемарка (чемара) — старинный однобортный сюртук, который носили западные славяне.

Чинш — оброк крестьян государственных поместий при крепостном праве в западных губерниях России.

Чиншевые крестьяне — свободные от крепостной зависимости и облагаемые оброком.

Шарварки — один из видов крепостной повинности — строительные и дорожные работы. В отличие от барщины, к шарваркам привлекалось все население села.