I

Дни испытаний

I

Девять резких, стальных ударов семинарского колокола разбудили Людаса Васариса.

Он, вздрогнув, открыл глаза и не сразу сообразил, где находится. Было ровно пять часов холодного осеннего утра. Из окна струился пепельно-серый, пасмурный рассвет. Узкая, но удивительно длинная комната еще тонула в сумраке. Однако товарищи Людаса, пробужденные тем же безжалостным звоном, уже возились возле своих кроватей. Вскоре загремели металлические краны большого умывальника.

Да ведь это семинария! Это прозванная лабиринтом семнадцатая комната первокурсников, где их было тоже семнадцать. Людас все еще боролся с одолевавшим его сном, но ближайший сосед Йонас Варёкас, обыкновенно покидавший постель одним из последних, уже поднялся и, проходя мимо, безжалостно сдернул с него одеяло. Васарис вскочил с постели и принялся торопливо одеваться. Вдруг он вспомнил, что сегодня не обычный день. Сегодня кончается длинная пятидневная реколлекция и они впервые наденут сутану. Мысль эта пронзила Васариса, и вместе с другими он проникся торжественным настроением утра. Между тем все уже успели натянуть на себя короткие гимназические куртки, потому что сутану полагалось надеть только по окончании медитации, когда пойдут к обедне и в первый раз после реколлекции приобщатся святых тайн.

Быстро умывшись и одевшись, Людас Васарис вслед за самыми проворными товарищами побежал в сад, чтобы несколько оставшихся до звонка минут подышать свежим воздухом и окончательно прогнать сон. Хотя Васарис провел в этих стенах только две недели, он уже успел привыкнуть к темпу семинарской жизни и стать одним из колесиков большого механизма, вся жизнь которого подчинялась часовой стрелке и резкому беспощадному звону колокола.

По учебным дням девять ударов колокола в пять часов утра будили семинаристов. Через полчаса три удара призывали их в часовню к утренней молитве и медитации. В половине седьмого звонили к обедне. До восьми надлежало позавтракать и еще раз посетить sanctissimum [3]Святая святых (латинск.).
. С восьми до двенадцати каждый час три удара колокола возвещали начало и конец урока. В двенадцать семинаристы шли в часовню на короткую молитву и испытание совести — examen conscientiae. Через пятнадцать минут в трапезную, обедать. После обеда опять посещение sanctissimum. До двух продолжалось время отдыха — рекреация. В два часа удар колокола призывал к двухчасовому silentium [4]Тишина (латинск.).
. Это время посвящалось занятиям. В четыре часа пять ударов объявляли перерыв, а через полчаса — снова занятия. В шесть часов по третьему удару колокола семинаристы собирались в большой аудитории, где ректор наставлял их в благочинии по специальному руководству, а иногда бранил за недостойное поведение и за провинности. Зачастую этот урок заменялся посещением часовни и чтением молитв по четкам. В половине седьмого пять ударов колокола сзывали к ужину; после ужина — опять посещение sanctissimum и получасовая рекреация, зимою прогулка в общем зале, а весной, до наступления сумерек, — в саду. В семь часов три удара колокола призывали семинаристов в часовню к вечерней молитве и к испытанию совести. Здесь же духовник читал им параграфы завтрашней медитации. После вечерней молитвы до девяти продолжалась sancrosanctum sillentium [5]Священная тишина (латинск.).
,— время, посвященное сосредоточенным размышлениям, чтению духовных книг и занятиям. В девять часов девять ударов возвещало окончание рабочего дня. Тогда семинаристы в последний раз посещали sanctissimum и отправлялись спать. Семинарскими правилами и духовными наставниками рекомендовалось повторить перед сном содержание завтрашней медитации, которую они слышали в часовне.

В этом железном распорядке дня бывали незначительные отклонения. В свободные от учения дни и по праздникам полагалось вставать в шесть часов утра, в одиннадцать колокол звал в собор к обедне, а в четыре часа — к вечерне. Рождественским постом семинаристы ходили к ранней заутрене, а великим — выстаивали бесконечно долгие службы и пели покаянный канон вместе со всеми прихожанами. Рождество, пасха, троица и отдание праздника тела господня приносили еще новые обязанности. По четвергам сразу после обеда всех семинаристов водили на прогулку в рощу либо по загородному шоссе. Прогулка длилась до пяти часов. На обед в эти дни полагались щи. По субботам они исповедывались, а после вечерней молитвы бывала беседа у духовника. По первым числам каждого месяца соблюдалась однодневная реколлекция, а в начале и в конце учебного года, великим постом и перед посвящением реколлекции продолжались от трех до пяти дней.

Людас Васарис провел в семинарии только две недели, всего этого режима еще не испытал, однако уже успел привыкнуть к звону колокола и вместе с потоком семинаристов, разливавшимся по коридорам, спешил на его призыв. Единственно, к чему Васарис до сих пор не мог привыкнуть, это к раннему вставанию. Резкий звон колокола каждый раз неожиданно и жестоко обрывал его сны на самом интересном месте. Особенно в первые дни Людас поднимался нехотя, с легким головокружением, а на утренней медитации не засыпал только потому, что был новичком и боролся со сном.

Васарис успел дважды обойти большой семинарский сад, когда три удара колокола вернули его, и, вместе с другими товарищами, он пустился бегом в часовню, чтобы не опоздать на молитву. В часовне у каждого курса было свое место, и каждый семинарист знал, где ему полагается сидеть. По алфавиту Васарис занимал место на последней скамье.

Часовня была слабо освещена проникающим сквозь решетчатое окно светом туманного осеннего утра и двумя свечами. Одна горела перед духовником, другая — перед аналоем со скамеечкой для коленопреклонений читающего молитвы семинариста. Перед алтарем слабо мигал красный огонек лампады.

Часовня с первого дня произвела на Людаса неизгладимое впечатление. Всегда опрятно убранная, тихая и таинственная, с круглым сводчатым потолком, маленьким алтарем, рядами скамей, исповедальней и органом, она была подлинным сердцем всей семинарии. Едва ли не десять раз в день вливалась и выливалась из нее волна юношей, не познавших жизни, но готовящихся ее врачевать. И только в ней одной крылась причина и оправдание той суровой жизни, которую вели они в каменных стенах, отрекшись от свободы, юности и всех мирских соблазнов.

С самых первых дней Людаса Васариса особенно поразили изображения святых — Алоизия Гонзага и Станислава Костки, нарисованных более чем в натуральную величину на сводчатых стенах часовни. Это были покровители юных семинаристов. И днем, в тишине пустовавшей часовни, и при мерцании свечей, когда ее наполняли молящиеся в сутанах юноши, эти странно изогнутые фигуры, тоже в сутанах, в стихарях, с невинными лицами и нимбом вокруг головы, были окутаны непостижимой мистической тайной. Вглядываясь в огромные изображения, Васарис неизменно ощущал благоговение и суеверный страх. Часто представлялось ему, как было бы жутко остаться ночью в сумрачной часовне, наедине с этими большими безгласными святыми юношами. Давая волю воображению, он словно предчувствовал, сколько ему придется выстрадать в этой часовне в присутствии этих святых. Спустя много времени, когда жизнь Людаса Васариса пошла совсем другим путем, эта часовня и эти святые снились ему по ночам, напоминая о наивном, чистом юношеском идеализме и жажде самопожертвования.

В те времена все молитвы в семинарии читались по-латыни с польскими вставками; и параграфы медитаций и наставления духовник читал по-польски. Вначале Людас ни молитв, ни наставлений не понимал, поэтому для него, как и для других первокурсников литовцев, первые реколлекции были скорей досугом для размышлений, чем подлинными реколлекциями. Только одну беседу, посвященную высокому благородству духовного призвания и мотивам, побуждающим идти в семинарию, духовник провел по-литовски.

Мотивы? Над ними Людас тогда головы не ломал. Так было надо, иначе нельзя — вот и все. Только много лет спустя, оказавшись на перепутье, когда вопрос призвания из отвлеченного стал жизненным, стал кровоточащей раной в сердце, только тогда стало ему ясно, как много значили эти мотивы. И хотя побуждения, толкнувшие его в семинарию, не были ни низменны, ни утилитарны, они все-таки ничего общего не имели с истинными целями священнослужителя — пастырством, апостольским служением, распространением Христова учения и духовным самосовершенствованием. Конечно, желание родителей сыграло решающую роль. Людас с детских лет знал, что его прочат в ксендзы. Окончив пять классов, робкий и послушный шестнадцатилетний юноша даже не пытался противиться железной воле отца и страстному желанию набожной, чувствительной матери. Впрочем, он не тяготился своей участью, потому что и другие тайные соображения влекли его в семинарию.

Революция 1905 года застала Людаса в одном из младших классов гимназии. Но влияние ее продолжало сказываться на нем и в последующие годы. В ту пору даже среди учеников младших классов царила порядочная распущенность. Особенно потрясли его два случая. Как-то один из его приятелей принес из костела святые дары и заявил, что если сейчас же не совершится чудо, значит, в облатке нет бога. Не только в гимназии, но и во всем городе по этому поводу разразился неслыханный скандал, нашумевший на всю округу. Гимназистам пришлось выслушать от родных бог знает сколько причитаний и угроз. А тут еще заболел венерической болезнью и застрелился второй товарищ Людаса. В оставленной записке он объяснял, что не видит смысла в жизни и что жить ему надоело. Почему-то в этих событиях Васарис увидел предостережение судьбы. Правда, в бога он верил и ни за что на свете не осмелился бы надругаться над причастием, но его одолевали сомнения. Ведь товарищи считали его достойным доверия и передовым. Он принадлежал к тайному кружку, на занятиях которого объясняли происхождение вселенной и учение об эволюции. Выводы естествознания совсем не совпадали с учением церкви, — так, по крайней мере, ему казалось. Он был близок к религиозному кризису и утрате веры, но влияние родительского воспитания и остатки веры заставляли искать спасения. А где же искать его, как не в семинарии? Помимо всего прочего, эта полоса совпала с наступлением половой зрелости. Один из товарищей дал ему псевдомедицинские брошюры, в которых самыми мрачными красками изображались опасности, подстерегающие юношей. Множество известных ему примеров из жизни учащихся и, наконец, самоубийство товарища подтверждали опасность падения, говорили, что жизнь ужасна, омерзительна и грязна. Иногда ему казалось, что он уже стоит на краю бездны.

А с другой стороны — юношеский идеализм, энтузиазм, жажда великих дел. Уже тогда захватила Людаса первая волна патриотизма. Работать для Литвы! Но что делать? Конечно, писать! Его сочинения были лучшими в классе. Он пробовал кое-что писать и самостоятельно. Товарищи знали эти первые опыты и возлагали на него большие надежды, а тут еще Людас прочел «Молодую Литву» Майрониса. Эта поэма совершенно заворожила, околдовала его. Майронис стал для Васариса божеством, идеалом, а ведь Майронис был ксендзом!

На последних каникулах Людасу довелось побывать у своего родственника, только что посвященного в ксендзы. Сколько там было радости, разговоров, сколько пели литовских песен! Новонареченный ксендз взял его за руку, и они вдвоем гуляли по саду.

— Ну, как? — спросил ксендз, — говорят, отец собрался везти тебя в семинарию?

— Может, и повезет.

— Не боишься?

— Бояться не боюсь, но говорят, в семинарии нелегко.

— Пустяки, люди многое преувеличивают. Не так это страшно, как говорят те, кто там никогда не был. Поезжай, брат, не раскаешься. Литве нужны работники. Будем выпускать газету, писать, учредим разные общества…

Долго еще говорил молодой ксендз, он указал Людасу на нескольких, присутствовавших тут же семинаристов, уже успевших кое в чем отличиться. Вот, например, тот кудрявый, громогласный, пышущий здоровьем крепыш перевел и выпустил в свет книжку. Другой изучает литовскую историю, этот вот высокий худощавый блондин — знаток литературы и пописывает критические статейки, а у того длинноволосого красавца недюжинный талант беллетриста.

Людас обрадовался. Стало быть, правда! Вот оно где спасение! Он уже знал, что почти все великие имена литовской литературы принадлежали духовенству. А сколько их еще прибавится! Позднее, когда жизнь его пошла по другому руслу, он с горькой улыбкой вспоминал эту сцену в саду и многообещавших семинаристов. Кудрявый крепыш утонул в алкоголе, историк погиб в захолустном приходе, критика через два года исключили из семинарии, даровитый беллетрист, став ксендзом, совсем перестал писать… Ну, а он, Людас Васарис?

По окончании молитвы и медитации Людас бегом бросился надевать сутану. Все первокурсники делали то же самое. Штаны следовало засунуть в носки или за голенища сапог, потом надеть жилет без пуговиц с белым воротником, называемым колораткой, который застегивается не под подбородком, а на затылке. И только потом, творя соответствующую молитву, облачиться в сутану. Выполнив все это, Людас достал красивый, подаренный теткой стихарь и направился в часовню.

Там уже горели все свечи. Обедню собирался служить сам ректор. Семинаристы в стихарях поочередно подходили к причастию. Минута была трогательная и торжественная.

Васарис постепенно приближался к престолу, и со сводчатых стен глядели на него спокойные небесные лики святых Алоизия и Станислава.

Началась обедня. Горело множество свечей, много семинаристов прислуживало у алтаря. Пахло ладаном, пел хор, и все юноши в черных сутанах и белых стихарях молились, преклонив колени.

Впоследствии Людас Васарис не раз вспоминал свою жизнь, стараясь отыскать в ней минуты глубоких религиозных переживаний. С улыбкой вспоминал он свои первые исповеди, как он заранее готовился к ним и, не находя на своей совести грехов, тут же грешил нарочно: проклинал курицу, бил собаку, не читал молитв. Вспоминал он и первое причастие, память о котором так дорога, что люди всю жизнь хранят полученный в тот день образок. Увы, и оно не произвело на него большого впечатления. Гораздо больше взволновало его полюбившееся с детства гудение костельного органа, чем приобщение к богу. Вспоминал он и последующие исповеди и причастия, но и в них находил только удовлетворение от исполненного долга, а не благочестивую радость. Причастившись, он думал всегда только о том, как бы поскорее уйти из костела и побежать домой. Запомнился ему и тот день, когда он, впервые надев сутану, исповедался во всех своих грехах и причастился. И что же? Его трогала только новизна, только окружающая обстановка, сознание того, что он стал семинаристом — будущим ксендзом. Душа его не раскрылась, истинного слияния с божеством он не почувствовал, а между тем Васарис был усердным католиком, сыном набожных родителей. И сутану надел с молитвой: Dominus pars haereditatis meae [6]Господь — часть наследия моего (латинск.).
.

После богослужения юноши вышли из костела в радостном настроении. Наконец окончилось пятидневное молчание, и во всех комнатах зазвенели веселые молодые голоса. Первокурсники были героями дня, в центре всеобщего внимания. Старшие поздравляли их, целовали и желали им скорее стать достойными ксендзами; иные дарили образки на память о дне облачения в сутану. Юноши и сами были довольны, что больше не выделяются из толпы семинаристов своей поношенной гимназической формой. Гуляя по коридорам, первокурсники подсмеивались над собой: мол, ноги путаются в длинной сутане, как у стреноженной лошади. При этом они оглядывали друг друга со всех сторон. Первокурсники и вправду казались смешными. Редко кому из них было к лицу и к фигуре строгое одеяние священника. Ведь все они были так молоды!

— Поправь свою колоратку, Людас! А то у тебя уже один конец вылез из-под воротника, — предупредил Васариса его товарищ Петрила, когда они возвращались в «лабиринт».

— У тебя самого внизу две пуговицы расстегнулись.

— А я почему-то сапогом задеваю за сутану.

— Погляди, у Балсялиса одна штанина спустилась!

— Это еще ничего, а я вот после причастия чуть не шлепнулся: хотел встать, нечаянно наступил на сутану — и ни с места.

— Погляди-ка на Варёкаса! Вот это настоящий ксендз!

Варёкас и вправду выглядел лучше других. Был он рослый и статный, да к тому же еще позаботился, чтобы сутана была сшита по нем. Может быть, и приноровился он к ней легче других потому, что дядя его был ксендзом.

— Эх вы, бедняги! — воскликнул Варёкас. — Ну какие из вас ксендзы?! Комедия, да и только! Вот я действительно ксендз! — тут он ударил себя в грудь и, воздев руки, запел: Per omnia saecula saeculorum!.. [7]Во веки веков (латинск.).
А Васарюкас-то! Бог ты мой! — тут он два раза повернул Васариса, оглядел его со всех сторон и пошел дальше, повторяя: — Комедия! Истинная комедия!

Людас Васарис действительно выглядел хуже всех. Худой, щупленький, с ребячьим лицом, в сшитой на вырост сутане, он походил на мальчика, нарядившегося в отцовское платье.

II

В семинарии, как и во всяком организованном обществе, особенно церковном, есть своя иерархия властей. Для выполнения различных общественных функций и обязанностей существуют специальные органы и определенные лица, постоянные, либо назначаемые еженедельно, в порядке очереди.

На самой вершине семинарской иерархии, конечно, стоит епископ. Однако в той семинарии, в которую попал Людас Васарис, непосредственную власть епископа учащиеся почти не ощущали. Сам он изредка показывался в семинарских стенах, чтобы прочесть коротенькую проповедь или зайти на урок. По большим праздникам он служил торжественные богослужения в соборе, и он же совершал различные посвящения. По случаю этих богослужений и посвящений у семинаристов было по уши забот и хлопот. Одним приходилось готовиться к своему участию в сложной церемонии и к прислуживанию за обедней. Другим — разучивать песнопения и, наконец, всем, принимающим то или иное участие в торжестве, — изнемогать от усталости в соборе.

Подлинным и главным начальником семинарии был ректор. Квартира его помещалась здесь же, рядом с комнатами семинаристов. Он внимательно следил за семинарской жизнью, ему представляли реляции о поведении учащихся и к нему обращались по каждому, более или менее важному вопросу: надо ли было пойти в город, повидаться с приезжавшими родителями и родственниками или вообще испросить на что-нибудь разрешение. В годы учения Васариса ректором семинарии был прелат Валешкевич — седой, высокий, статный человек в золотых очках. Он принадлежал к старому поколению и придерживался старых взглядов.

Хотя он и не был полонизатором в настоящем смысле этого слова, но все же не признавал молодой литовской культуры, издевался над новой «хвостатой» письменностью, каунасскую «Драугию» считал bezbożnym pismem [9]Безбожным журналом (польск.).
и с семинаристами никогда не говорил по-литовски. Вообще-то он был хорошим, хоть и строгим начальником. Юноши боялись его, как огня. Заслышав издали громкий кашель и гмыкание, они разбегались сломя голову, лишь бы не попасться на глаза седому очкастому ректору. Иногда по вечерам, желая проверить, как занимаются семинаристы, он заглядывал к ним, но при этом так громко кашлял и хлопал дверьми, что все могли заранее подготовиться к его приходу.

Совсем иной человек был другой начальник семинарии инспектор Мазурковский, толстый, плешивый, широколицый, с неизменно слащавой набожной миной. Ни его доброте, ни благочестию семинаристы не верили. Он, крадучись, как лиса, проникал в комнаты и заставал их врасплох. Никто не видел и не слышал, как он входил, тем более, что квартира инспектора помещалась в том же коридоре, где были комнаты семинаристов. Мазурковский был истый поляк-мазур и ревностный поборник польских традиций в семинарии. Для более успешного осуществления своих планов он и сам изучил литовский язык и поощрял к тому же семинаристов-поляков, чтобы впоследствии можно было назначать их в литовские приходы, а литовцев посылать в польские. В те времена в епархии и в семинарии кипела ожесточенная борьба за права литовского языка в церкви. Отголоски этой борьбы доносились до семинаристов. И хотя ее пыл разжигал патриотические чувства, он вместе с тем и деморализовал юношей, потому что подрывал доверие к начальству и приучал их к конспирации.

Патриотический пыл, размышления о будущей деятельности и призвании священника указывали большинству воспитанников путь не к религиозным, а скорее к общественно-политическим идеалам. Семинарское начальство, не способное унять патриотические страсти и не умевшее проявить необходимые терпимость и беспристрастие, само стало одним из деморализующих начал.

Большое влияние на семинаристов оказывал их духовник. Он вместе с ними молился и соблюдал реколлекции, читал им проповеди и принимал исповеди. Духовник был единственным начальником, перед которым семинаристы не гнули спину, не корчили набожных мин и при встрече с ним не смущались и не терялись, потому что он не преподавал никаких предметов, не участвовал в заседаниях и ничем не мог повредить репутации и будущности семинаристов — его связывала тайна исповеди. За время пребывания Людаса Васариса в семинарии духовники менялись довольно часто, и никто не понимал, почему. Впрочем семинаристы и в этом видели следствие национальной борьбы, потому что в духовники обычно подбирали литовца, который мог бы исповедывать всех семинаристов. По прошествии многих лет Васарис с некоторым умилением вспоминал этих духовников. Все они были такими добрыми, милыми, сердечными людьми по сравнению с остальным напыщенным и грубым начальством! Кроме того, они были несколько наивны и не от мира сего, говорили монотонным голосом, и это усыпляюще действовало на медитациях. Почему-то ни у кого из них не было музыкального слуха, что доставляло немало затруднений органисту и хору во время песнопений.

Ксендзы-профессора не вмешивались в распорядок жизни семинаристов; они жили отдельно, и семинаристы мало знали об их жизни, а если подмечали кое-какие человеческие слабости, то не слишком возмущались и прощали их.

Но было у семинаристов и начальство из их же среды. Самого благонадежного слушателя последнего курса назначали деканом семинарии. Ему вменялось в обязанность наблюдать и регулировать семинарский быт. Он назначал, кому с кем и в какой комнате поселиться. Такие назначения — «транслокации» — производились дважды в год, при этом возникало много осложнений, так как они имели большое значение в жизни семинаристов. Понятно, что должность декана оспаривали и литовцы и поляки. Помимо прочих дел, декан ежевечерне должен был давать ректору отчет обо всем, случившемся за день.

Большую роль играл и церемониймейстер. На нем лежали заботы о всех торжествах, будь то в соборе или в семинарской часовне. Обычно в праздничных богослужениях участвовали диаконы, иподиаконы, церемониймейстер, туриферарий (кадильщик) и двое служек, которые шли впереди и несли по свече в большом подсвечнике. Эти свеченосцы всегда были из первокурсников. С непривычки им приходилось помучиться, пока они не усваивали, как надо обращаться со свечами: когда и какой рукой придержать свечу, когда опуститься на колено, когда поклониться и кому в какую сторону идти. Если священнодействовал епископ, то число сослужащих и прислуживающих было очень велико, а церемониал весьма сложен. Случалось, что ошибшегося прелат-официал тут же, с капитульского места, обзывал ослом либо лошадью. Бывали такие несчастливцы, которые никак не могли постичь этой премудрости, за что им доставалось и от товарищей и от начальства.

Один из семинаристов, обладающий хорошим голосом и умением играть на каком-нибудь инструменте, назначался регентом. Он должен был с помощью профессора пения обучать и вести семинарский хор, а за вечерней службой запевать антифоны и псалмы. Вообще вся хоровая часть церемоний и торжеств находилась в его ведении. Ведал он также и концертной частью при устройстве семинарских вечеров. Обязанности регента отнимали много времени, но зато освобождали от участия в церемониях и прислуживании.

Был в семинарии и свой органист, потому что среди множества учащихся всегда находилось несколько человек, игравших на фортепьяно, а они могли приноровиться и к органу. Был и аптекарь, так как иные до поступления в семинарию служили в аптеке или вкусили от фармацевтической науки. Из них обычно выходили приходские ксендзы-лекари, пользующиеся широкой известностью в деревнях и необычайным доверием у крестьянок. В семинарии они заведовали аптечкой и ухаживали за больными товарищами.

Второкурсники еженедельно, в порядке очереди, выполняли обязанности звонаря. В распоряжении «звонаря» были часы и колокол. Утром он поднимался раньше всех и целый день сигнализировал, что и когда следует делать.

Но особенно много значил для первокурсников их ближайший попечитель и начальник — формарий. Он назначался из самых примерных и надежных семинаристов последнего курса, чаще всего уже посвященных в диаконы. Формарий должен был сойтись с первокурсниками, объяснить им устав, научить достойному поведению, чтению рубрицеля, а также прислуживанию за обедней, — словом, всему тому, что необходимо знать новичку-семинаристу! Помимо этого, формарий обязан был проверить, не затесался ли в их среду кто-либо чуждый духу семинарии, нет ли у кого из семинаристов дурных привычек и все ли проявляют необходимое рвение в исполнении своих обязанностей. Поэтому он жил в общей комнате с первокурсниками, в огромном «лабиринте», хотя эта комната была самой плохой и неудобной во всей семинарии. Каждую субботу формарий должен был рапортовать ректору обо всем замеченном им за неделю при общении с первокурсниками.

Сами первокурсники, конечно, ни для кого не были начальством, но и они должны были поочередно выполнять следующие обязанности: один по утрам вытирал пыль с парт в аудиториях, другой ежедневно прислуживал духовнику за обедней, третий мыл в спальне умывальник и следил за чистотой. Двое, подвязав белые передники, подавали блюда с кушаньями, которые доставлялись по специальному лифту из семинарской кухни, прозванной пеклом, прямо в трапезную. Они следили также за тем, чтобы семинаристы не стучали ногами и не гремели посудой, потому что за завтраком читалось священное писание, за обедом — еще какая-нибудь книга духовного содержания, а за ужином «Жития святых» Петра Скарги. Кроме того, тот, кто в часовне либо в аудитории сидел близко к двери, должен был отворять ее профессорам.

Так управлялась и жила эта маленькая община молодых людей Хотя иерархический строй требовал, чтобы каждый строго придерживался своего места и своих обязанностей, но он же поощрял и стремление к достижению более высокой ступени. Остаться на второй год на том же курсе в семинарии было куда позорней, чем в любом другом учебном заведении. А получить какое-нибудь незначительное повышение, или посвящение хотя бы в самый низший чин, означало не только божью милость, но и крупный шаг вперед.

Много лет спустя Людас Васарис с удовольствием вспоминал некоторые эпизоды семинарской жизни. Хотя в семинарии была благоприятная почва для раболепия, угодничества и лицемерия, но многое способствовало и закалке воли. Там он приучился к пунктуальности, к порядку и привык не бояться хоть и не тяжелой, а все же черной работы. Охотно вспоминал он, как, повязав белый передник, на цыпочках тащил огромный горшок со щами или с кашей, как с грохотом отправлял уполовник назад, в «пекло», если обнаруживал в нем червяка или еще что-либо несъедобное. Вспоминал он и вытирание пыли и мытье полов и с той поры, в случае надобности, никогда не уклонялся от черной работы.

Много времени отнимали у семинаристов молитвы, духовные упражнения, заботы о поддержании порядка и другие обязанности, но большая часть его отводилась на учение. Первокурсники почти не сталкивались со специальными предметами, если не считать некоторых частностей литургики. Самым главным для них было изучить польский и латинский языки.

Уже с первого дня официальным языком в семинарии считался польский, и все предметы преподавались по-польски. В первое полугодие, к рождеству, семинаристы уже все понимали, а к концу учебного года и говорили по-польски. Хуже обстояло дело с латынью. Только после двух лет ежедневных занятий они кое-как начинали разбираться в учебниках философии и богословия, священном писании и текстах из литургики. Однако язык классической латыни так и оставался для них недоступным. На первом курсе юноши изучали еще всеобщую историю и, кроме того, немного занимались литовским языком.

Тогда в семинарии еще не проходили полной гимназической программы, и никаких прав она не давала. Поэтому бросившие семинарию не могли поступить в другое учебное заведение, и для них оставался один путь — в аптекарские ученики. Зато окончившим гимназию в семинарии предоставлялись привилегии и принимали их прямо на третий курс.

Редкий семинарист занимался чем-нибудь сверх программы. Не хватало времени, да и никто не поощрял к этому. Все-таки некоторые учились французскому или немецкому языку, еще больше находилось охотников учиться музыке — игре на скрипке и на фисгармонии.

III

Жизнь, которую вел в семинарии Людас Васарис со стороны могла бы показаться бесконечно тоскливой и скучной. С раннего утра и до вечера через каждый час, а порою и через полчаса звонил колокол; каждый день медитации длинные молитвы, уроки, silentium'ы… Так проходили неделя за неделей, месяц за месяцем, и это однообразие могло бы надоесть хуже горькой редьки. Но в действительности было не так. Нигде так быстро не бежало время, дробимое ударами колокола, как в семинарии. Скучать было некогда и хотя отдельные части дневной программы приедались, все же день, неделя, месяц проходили непостижимо быстро Первокурсники то и дело сталкивались с чем-нибудь новым, непривычным. Так незаметно прошло рождество с торжественным богослужением, великий пост с длинным покаянным каноном и крестным путем, когда им приходилось по два часа томиться в соборе, прошла страстная неделя с еще более длинными службами, прошел и светлый праздник Христова воскресения. Великим постом у семинаристов была вторая трехдневная реколлекция, которую Людас Васарис соблюдал более сознательно, так как уже понимал по-польски и вникал в смысл духовных бесед.

Однако если бы после всех этих медитаций, бесед, размышлений, испытаний совести, после всех религиозных упражнений, празднеств и торжеств его спросили: «Как сильна теперь твоя вера? Рассеялись ли сомнения, с которыми ты пришел сюда, изменился ли ты?» — вопросы эти поставили бы его в довольно затруднительное положение. Разве он мог ответить на них? Правда, он уже причащался трижды в неделю, но все это делалось само собою, и Людас не знал, достиг ли он большего совершенства или только безотчетно выполнял требования семинарии, понемногу приспособляясь к ним.

Поступая в семинарию, Людас несколько иначе представлял себе приобщение к духовенству. Он довольно наивно воображал, что его прежде всего начнут убеждать, воображал, что ему неопровержимыми аргументами докажут бытие божье, рассеют все сомнения, объяснят противоречия, и тогда вера его укрепится, станет живой. Но ничего похожего не случилось. Никто его не убеждал, не объяснял противоречий, не рассеивал сомнений. Всех их просто усадили за молитвы и реколлекции, словно они были проникнуты глубочайшей верой. Вместо того, чтобы доказать бытие божье, их сразу окунули в ту жизнь, смыслом и оправданием которой является бог. Жизнь эта без веры в него была бы немыслимой, абсурдной и совершенно непосильной для их юной совести. Эта психологическая, практическая аргументация действовала сильней теоретических доказательств и убеждений. Если кто-нибудь не поддавался ее воздействию, он бежал из семинарии с первого либо со второго курса. Теоретические доказательства приходили позже, их следовало просто выучить, «вызубрить». Но тогда они уже большого влияния на веру не оказывали, а может быть, и вообще не могли оказать. В семинарии Васарис постоянно слышал, что живая вера — это божественная благодать, о даровании которой следует молиться, и если согрешишь перед богом, можешь ее потерять.

Это было ясно, однако другой вопрос уже с первого года порой омрачал душу Васариса. Он не мог бы его четко сформулировать, но мучился им. Вопрос был следующий: в чем проявляется живая вера? Каковы ее признаки, критерии? Он, семинарист Людас Васарис, верует. Но как, на чем основана его вера? На традициях, в которых он был воспитан? На страхе смерти и загробной жизни? На воздействии семинарской жизни? На рассудке или на любви к богу?

Да, живая вера должна быть основана на любви к богу, потому что она — следствие божественной благодати. Но любовь к богу должна быть ощутимой. Ведь любовь всегда ощутима! Она постоянно напоминает нам любимый предмет, заставляет тосковать о нем, печалиться в разлуке с ним и радоваться его присутствию. Всякая любовь волнует нас, заставляет сильней биться сердце. Конечно, такова и любовь к богу. Людас Васарис растроганно вспоминал, как, с каким чувством говорила о боге его мать. Бывало, поздними вечерами, когда все уже спали, она подолгу молилась на коленях. Все, что только случалось в жизни, она воспринимала в свете своей веры и любви к богу.

А он, семинарист Васарис, никогда и нигде не замечал в себе ни малейшей любви к богу. Если бы он мог определить того бога, в которого верил, не испытывая к нему никаких чувств, то сравнил бы его с атмосферой, которой мы окружены, с воздухом, которым дышим, со светом, благодаря которому видим. Без них мы не могли бы существовать, но они не затрагивают наших чувств, мы не можем любить их.

Этот душевный холод особенно тревожил Людаса, когда он причащался. А ведь никакие грехи не омрачали его совести, и его исповеди были искренни. Раза два он осмелился рассказать духовнику о своем равнодушии и спросить у него совета. Но и здесь он услыхал то же самое, что уже слышал на беседах и читал в духовных руководствах. Духовник сказал ему, что не следует пережевывать духовные вопросы, не следует слишком ждать услаждения чувств и умиротворения от духовных упражнений, что невелика заслуга, если мы за свои труды сразу получим воздаяние, что, может быть, господь таким образом испытывает нашу веру и верность, — услышал и еще множество успокоительных объяснений. Вывод из них был один: не обращать внимания на кажущееся равнодушие и по-прежнему со всем тщанием выполнять духовные упражнения.

Но если сила, движущая нас, точно корабль, вперед по пути к совершенству, не согревается чувством, если она опирается только на волю, то она перестает быть силой и ни к чему не приводит. Не избежал этой опасности и Васарис. С первых же дней пребывания в семинарии многие религиозные упражнения он выполнял машинально. Уж очень их было много. Нужны были необычайное усердие, живая вера и подлинная склонность к аскетизму, чтобы изо дня в день ревностно повторять одни и те же слова и жесты. За утренними и вечерними молитвами, отвечая вместе с другими положенные места, или за литанией «Ora pro nobis» Людас Васарис витал мыслями в беспредельном пространстве. То же было и с испытанием совести и с медитациями. Духовник читал их медленно, монотонно, с длинными паузами, во время которых следовало углубиться в прочитанное и обдумать его. Темы были различные и часто распределялись по циклам: Истины веры, Жизнь Христа, Страх греха, Могущество божественной милости, Добродетели и т. д. Но, чтобы вникнуть в них, требовалось нечто, чем обладали немногие и чего не было у Людаса. Поэтому очень часто, особенно зимою, если он не бывал рассеян, то попросту дремал, благо конец скамьи, на которой сидел Людас, заходил за выступ стены, заслонявшей и свет свечей и большую часть часовни. Все обитатели скамьи оспаривали друг у друга это местечко и старались пораньше захватить его. Остальные «медитирующие» наваливались на скамью, а более усердные опускались на колени, чтобы отогнать сон.

Против этой сонливости боролись двумя способами: испытанием совести дважды в день и еженедельной исповедью, изредка — раз в две недели. Увы! И эти меры не могли преодолеть всенивелирующую рутину. Для испытания совести были придуманы еще другие вспомогательные средства. Эти испытания разделялись на две части: на examen conscientiae generale по всему поведению и на examen conscientiae particulare по главным порокам, которые следует искоренить. Чтобы успешней противоборствовать им, формарий придумал еще такое средство: он раздал семинаристам шнурки с часто нанизанными бусами, предназначенные для счета наиболее важных пороков. Поймал себя на том, что поддался такому пороку — и толкай бусинку к узелку.

Исповедь тоже была для Людаса источником треволнений. Уже с детства ее окружала атмосфера тайны и страха. Мальчиком он был замкнутым и застенчивым. Ему стоило больших усилий воли признаваться ксендзу в своих грехах. Какие же это были грехи? Каждый совершенный им заведомо дурной поступок приобретал в его глазах неощутимый, специфический оттенок, которого он не мог объяснить, и который, он это ясно чувствовал, не сможет оценить, а пожалуй и понять, сидящий в исповедальне ксендз. Это связывало Людаса и мешало признаться в так называемом «грехе». После исповеди оставалось недовольство собой, точно он совершил что-то нехорошее. В семинарии это недовольство не только не исчезло, но еще усилилось. Каждую субботу он перечислял духовнику все те же незначительные проступки: столько-то раз был рассеян либо дремал за медитацией, столько-то раз солгал, столько-то раз приходили ему на ум дурные мысли.

— Поддавался ли ты им?

— Нет, боролся с ними.

— Что еще помнишь?

Порой духовник спрашивал:

— Расскажи свой самый тяжелый грех в прошлом.

Но и в прошлом отыскать такой грех было нелегко. То, что он считал прежде грехом, теперь уже побледнело, казалось пустяком.

Ему было невыносимо стыдно повторять на каждой исповеди одно и то же. Тогда он стал сортировать свои грехи и некоторые оставлял про запас до следующей недели, а те, в которых признавался раньше, больше не повторял. Он уже несколько понаторел в богословии и знал, что исповедь не станет хуже, если скроешь кое-какие мелкие грешки. Настойчиво выискивал Людас новые пороки и, когда находил — радовался Самым тяжелым пороком в семинарии считалась гордыня. Если ректор, выговаривая кому-нибудь, заявлял: pychę masz [13]Ты гордец (польск.).
, то провинившемуся следовало соблюдать величайшую осторожность, чтобы не вылететь из семинарии. И вот через некоторое время Людас начал исповедываться в новом грехе: столько-то и столько-то раз поддавался гордыне… А гордыня эта была самым обыкновенным чувством удовлетворения по поводу какого-нибудь успеха либо невинной мечтой о будущем. Но он был так запуган, что и тут видел опасность греха. Кроме того, это был новый материал для исповеди. За «гордыней» последовали «зависть», «осуждение старших» и другие «тяжкие грехи».

Ощущая в сердце тревогу и горечь, Людас иногда расспрашивал товарищей, что же они говорят духовнику на еженедельной исповеди. Оказалось, что иные делают то же, что и он, другие на этот вопрос вообще ничего не могли ответить, а третьи, недовольные затронутой темой, переводили разговор на другое. Знал он, правда, и таких, которые простаивали у окошечка исповедальни по пятнадцать минут, а то и по получасу, о чем-то горячо шепчась, споря с духовником и что-то у него выспрашивая. Именно они-то и не отвечали на вопросы Людаса, но товарищи знали, что эти семинаристы — дотошные, и глядели на них с сожалением.

Юный первокурсник Людас Васарис еще не понимал, но уже угадывал, что такие исповеди отнюдь не способствуют духовному совершенствованию, что за стереотипными признаниями: «солгал», «дремал», «злобствовал» скрывается глубокая, темная бездна человеческой души, в которой таятся корни будущих пороков: и настоящей гордыни, и алчности, и жестокосердия, невоздержанности, пьянства, мошенничества, лицемерия, таятся и другие микробы душевного разложения. Они разовьются только по выходе из семинарии, через десять или двадцать лет священства, хотя, может быть, эти пороки, никем не замеченные, уже теперь пустили ростки. А семинарская рутина тщательно охраняла плевелы от рук полольщика.

Казалось, реколлекции должны были помочь сосредоточиться, познать себя, проверить свой путь и свою совесть. И действительно, во время реколлекции бывали моменты просветления, даже озарения. Но только моменты, и снова мысли возвращались к внешней стороне — догме и доктрине.

Значительно позже при воспоминаниях о семинарских реколлекциях Васарис изумлялся: как мало было в них душевного тепла, как противоречили они законам психологии и педагогики! Все размышления, рассуждения, испытания совести касались взаимоотношения двух начал — бога и человека. Бог — бесконечное добро, совершенство и совокупность всех положительных качеств. Человек — абсолютное ничтожество, носитель всяческой скверны. Он зарожден в грехе, по своей природе тяготеет к греху, и вся его жизнь — бесконечная вереница грехов. А грехи эти тяжкие, ужасные. Для искупления хотя бы одного из них недостаточно даже вечных мук… И по прошествии долгих лет в ушах Людаса все еще звучал скорбный голос духовника, заканчивающего медитацию об ужасах греха внушительной фразой: Jaka procesja grzechów! Он прекрасно помнил, что тогда для него, первокурсника, вся эта медитация была совершенно бесплодным усилием. Он даже не старался применить ее к себе и к своим товарищам, даже не мог избавиться от мыслей:

«Зачем он все это нам говорит? Разве мы убийцы, грабители, сластолюбцы? И что это за гнусные грехи, которыми мы так ужасно прогневили бога?»

Также неубедительны были для Васариса медитации о покаянии, божественном милосердии, аде, чистилище и рае. Это были сухие доктрины, неспособные зажечь и утешить юношей хоть чем-нибудь, доступным их пониманию. Они не удовлетворяли души, не успокаивали совести. Ведь первокурсники были еще так молоды, так полны чаяний, идеалов, надежд. Они жаждали, чтобы тлеющий в их сердцах огонек раздули, чтобы укрепили уверенность в собственных силах, указали лучшие свойства человеческой натуры и взлелеяли бы их. А вместо этого их пичкали холодным, рассудочным богословием так, что одни рабски подчинялись бездушной рутине, другие увязали в трясине моральных казусов, а третьи уходили в свою скорлупу и создавали себе новые, чуждые священству идеалы. И только немногим избранникам божьим было суждено проникнуться живой верой и ревностным духом апостольского служения.

Людас Васарис, как и большинство его товарищей, первое время неясно представлял себе свое положение. Одно ему нравилось, другое не нравилось, но и то и другое он принимал, как неизбежное. Ведь все равно ничего не поделаешь и ничего не изменишь. Тем более, что критиковать начальство считалось грехом. Он и сам не знал, как относится к семинарии и какая основная черта характеризует его, как семинариста. Но один незначительный случай на короткий миг открыл ему глаза.

Во время пасхальных каникул формарий, серьезный, «милостью божьей» семинарист, уже посвященный в диаконы, в беседе с первокурсниками вызвался назвать характерные черты и недостатки, которые он в них заметил. Через несколько дней решился спросить формария о себе и Васарис.

— О вас я могу сказать очень мало, — немного помолчав, ответил тот, — я недостаточно хорошо вас знаю, вы слишком замкнутый и скрытный человек.

Эта характеристика для Васариса была совершенно неожиданной. Товарищи никогда не называли его скрытным, со всеми он был откровенен, искренен. Васарису казалось, что и с начальством он не скрытничал; он был даже чересчур податлив и покорен, притом нелицемерно, а чистосердечно. И вдруг — «замкнутый», «скрытный». Однако слова формария его ничуть не огорчили. Ему даже показалось, будто таит он в душе нечто дорогое, заветное. От кого таит, он и сам не знал, но от кого-то, кто непременно посягнет на это сокровище. Впервые он почувствовал, что будто какой-то щит отделяет его от всей семинарской атмосферы и что эта жизнь никогда не сольется с его внутренней жизнью.

IV

Кончалась последняя неделя пасхальных каникул. Теплое солнце выманило семинаристов в сад. Пасха была поздняя, а весна ранняя. Дорожки в саду уже обсохли. Прорезалась молодая трава; на вишнях, яблонях, грушах лопались набухшие почки и проглядывали первые лепестки. Несколько первокурсников сидели на скамье на самом припеке и, вытянув ноги, закинув головы, впивали влажное весеннее тепло и мягкие, ласкающие лучи солнца.

Болтали о том, о сем, о мелких повседневных делах и событиях, наконец заговорили о церемониях и прислуживании, — эта тема обычно доставляла богатейшую пищу для насмешек.

На второй день пасхи всех насмешил служка Балсялис. У него было слабое зрение, и за обедней, когда он хотел погасить перед проповедью свечу, ему никак не удавалось надвинуть на нее колпачок. В какой-то момент он промахнулся и заехал в бороду святого Петра. Это гашение свечей на виду у священнодействующего, сослужащих, семинаристов и прихожан было величайшим мучением для близоруких.

— Могу вас порадовать, — сообщил Балсялис, — формарий сказал, что служкам больше не придется гасить свечи. Это отменено.

— Боятся, брат, как бы ты в другой раз не свернул носа святому Петру, — издевался Варёкас.

— Погоди, погоди, завтра твоя очередь. Посмотрим, как у тебя получится. Да, жалко, что отменили. А то мы бы поглядели.

— Я не такой дурак, как ты, — огрызнулся Варёкас, — только увидел бы, что не удается, и смылся бы!

— Твое дело хвастаться, а наше не верить, тем более что теперь и проверить нельзя! — обрывая спор, заметил Васарис.

Впрочем никто не хотел связываться с Варёкасом из-за его несдержанного, оскорбительного тона и нескрываемого презрения к товарищам. Разговор оборвался. Семинаристы начали понемногу расходиться. Варёкас придвинулся к Васарису.

— Хочешь, погуляем? Я тебе кое-что скажу.

Варёкас и Васарис до поступления в семинарию учились в одной гимназии, но друзьями не были. Варёкас в гимназии учился плохо, ни в каких кружках не состоял, любил франтить и ухаживать за девушками. Поэтому его поступление в семинарию немало удивило и Васариса и всех, кто его знал. Не сдружились они и в семинарии, хотя Васарис замечал, что Варёкас его не только не презирает, как других, но иногда даже пытается сблизиться с ним. Поэтому его таинственное приглашение прогуляться и обещание что-то рассказать не очень удивили Васариса.

— Ну как, привыкаешь к семинарии? — начал Варёкас.

— Почти совсем привык.

— Нравится?

— Нравится не нравится, а ничего уж не поделаешь, — неохотно и вяло ответил Васарис. Но Варёкас не успокоился.

— Как ничего? Если не нравится, так бросай.

— Еще слишком рано, сперва надо подождать, оглядеться.

— Если теперь слишком рано, потом будет слишком поздно. Запомни мои слова, — многозначительно сказал Варёкас. — Давай-ка поговорим откровенно, — продолжал он, — хоть ты и не бог весть кто, но по крайней мере не доносчик. Тебе я могу довериться, а ты мне тем более. Скажи, зачем ты поступил в семинарию?

У Васариса был готовый ответ на этот вопрос, но сказать его так скоро он не решился бы ни Варёкасу, ни кому-либо другому; в таких случаях он часто, сам того не замечая, отделывался общими фразами.

— Как зачем? Перед ксендзом открывается широкое поле деятельности. Он во многих отношениях может быть полезен обществу.

— Так, так. Говоришь, как по-писаному, — иронически улыбнулся Варёкас. — Конечно, ты искренне мечтаешь стать достойным ксендзом?

— Совершенно искренне.

Минуту они шли молча, потом Варёкас начал опять.

— Скажи, ты знаешь, как живут ксендзы?

— Нет, не знаю.

— Разве тебе никогда не случалось гостить в усадьбе у настоятеля или бывать там хоть на престольном празднике?

— Нет, у настоятеля я никогда не был. Варёкас торжествующе свистнул.

— Ну, конечно, в семинарию больше такие идут, которые ничего не знают, не ведают. А я, брат, видел, как живет духовенство. У меня дядя ксендз, он меня и учиться послал. Я знаю жизнь лучше, чем вы все вместе взятые.

Васарису было известно, что это не пустая похвальба. Варёкас оставался по два года почти в каждом классе и был намного старше своих товарищей. К тому же ему покровительствовал богатый дядя-настоятель, и он, действительно, мог неплохо познакомиться с бытом духовенства.

— Я себя никакими иллюзиями не тешу. Комедия, брат, все одна комедия! — Варёкас с пренебрежением махнул рукой.

— Что комедия? — не понял его Васарис.

— Все! И молитвы, и медитации, и обряды — все комедия! Скажи мне, как у тебя с медитациями, испытаниями совести? Можешь не отвечать — сам знаю, что половину проспишь, половину промечтаешь. По крайней мере две трети поступают так же, как ты и я. А знаешь ли ты, что получится из этих добрых, честных семинаристов через десять-двадцать лет?

— Конечно, — поколебавшись, сказал Васарис, — получатся разные люди.

Варёкас усмехнулся: — Разные? Половина из них будет возмущать прихожан каким-нибудь явным пороком. Один станет пьяницей, другой картежником, третий сойдется с экономкой настоятеля или местечковой барынькой. Остальные, допустим, будут честно выполнять свои обязанности, то есть станут хорошими церковными чиновниками. Из них по меньшей мере у половины не окажется ни искорки пастырского духа. Останется процентов двадцать пять истинных ксендзов. Но я тебя уверяю, что даже это слишком оптимистический расчет.

«Циник!» — подумал Васарис. Немало таких попреков по адресу ксендзов он наслышался еще в гимназии, но считал их наветами врагов церкви.

— Так почему же ты сам поступил в семинарию? — не без язвительности спросил он Варёкаса. Но тот отнесся к вопросу серьезно, точно ожидал его.

— Я поступил, заведомо зная, что буду плохим ксендзом. И хотел стать таким, поступил исключительно ради карьеры. Ксендзам живется неплохо. Во-первых, думал я, дядино покровительство поможет мне стать викарием в богатом приходе, может быть, даже в городе. Тут уж я не буду дураком и сумею хорошо устроить свою жизнь. Лицемерие и угодничество — вот надежные кони, которые быстро домчат к духовной карьере. Править ими я, надеюсь, сумею. Потом получу приход, потом сделаюсь благочинным, потом войду в капитул, а в свою личную жизнь никому не позволю совать нос.

Слушая его, Васарис ужаснулся. «Вот, — подумал он, — какие типы встречаются среди моих товарищей. Неужели он серьезно говорит это?» А Варёкас точно угадал его мысли.

— Правда, я ужасный человек, дружище Людас? — и он взял Васариса за локоть. — Все, что я сказал — чистая правда. Ты можешь меня ненавидеть, но знай, что такие же надежды лелеют многие из тех, которым остается два шага до алтаря. Только не осмеливаются себе в этом признаться. Воображают, что они не такие, но поступают именно так.

Тут их обогнали два пятикурсника. Один из них, статный, рослый, с самодовольной физиономией, в хорошо сшитой сутане, аккуратно подстриженный и причесанный, что-то живо и весело рассказывал другому. Варёкас проводил его презрительным взглядом.

— Видишь этого бугая? Он фаворит прелата и уже посвящен в диаконы. Прошлым летом я встретился с ним на одной свадьбе. Ты бы видел, что он выделывал, когда напился. Валил девушек на постель. Потом стал приставать к моей сестре. Еще бы немного, и я бы ему заехал в морду. Этот далеко пойдет! Знаю, что меня он терпеть не может. Наверное, через прелата попытается выжить меня из семинарии. Но, конечно, опоздает.

— Что же ты думаешь делать? — спросил Васарис.

— Я сам раньше уйду. Это дело решенное.

Васарис не сразу нашелся с ответом, а Варёкас продолжал:

— Вижу, брат, что ошибся. Стать ксендзом ради карьеры можно, только обманывая себя, только усыпляя свою совесть или веря в свою правоту. Иначе это невыносимо. Слишком тяжело. Шесть лет семинарии могут вынести либо искренне верующие, либо обманывающие себя, либо толстокожие верблюды. Ни к одной из этих трех категорий я не принадлежу. И комедии этой ни за какие деньги не выдержу. Одни церемонии чего стоят! То бери свечу в одну руку, то в другую, то опустись на колени, то поклонись, то повернись налево, то направо… Нет, не вынесу я этой комедии.

— Церемоний и я не люблю, — признался Васарис, который со страхом ожидал воскресенья, так как наступила его очередь быть свеченосцем.

— Не любишь, вот. А разве ты не слыхал на реколлекции, что любовь к выполнению обрядов — один из признаков духовного призвания?

Васарис ничего не ответил.

— Знаешь, брат, жалко мне тебя, — опять заговорил Варёкас. — Ну какой из тебя выйдет ксендз? Сколько тебе лет?

— Семнадцать, — признался Васарис.

— Ну ясно, совсем еще ребенок. И много здесь вас таких. Я слежу за вами с первых дней. И за тобой слежу. Не знаю почему, но ты мне понравился. Держишься ты всегда в стороне, никаких дел с формарием не имеешь. Исповеди твои необычайно кратки. Перед утренней молитвой в часовню не заходишь и выполняешь только самое необходимое. Нет, брат, семинария не для тебя.

Как это ни странно, Людасу приятно было мнение Варёкаса, но он не хотел сдаваться.

— Здесь и так столько обязанностей, что незачем взваливать на себя новые.

— Конечно, конечно, — согласился Варёкас, — но это характеризует первокурсников. Говорят, что первокурсники к концу года становятся самыми усердными семинаристами. Ну, довольно об этом. Ты не сердись, что я тебя экзаменую. Я думаю, что и тебе интересно поговорить на эту тему. Ведь это, брат, касается судьбы всей твоей жизни, твоего будущего. Пытался ли ты когда-нибудь представить себе, каким будешь через десять лет?

— Нет, да это и невозможно.

— Почему невозможно? Есть несколько вариантов. Начнем с первого. Ты говорил о самых необходимых обязанностях ксендза. Каковы же они? Чтение бревиария, исповеди, церковная служба, безбрачие, совершение таинств и работа в приходе. Представь себе, что прошло десять лет священства, ты перестал читать бревиарий, исповедуешься для проформы, после ночной попойки служишь обедню, позабыв богословие, принимаешь исповедь, преступаешь обет безбрачия и продолжаешь выполнять все обязанности ксендза. Наконец приходит момент, и ты осмеливаешься признаться себе самому, что уже не веришь во многие церковные догмы, а может быть, не веришь и в бога.

Васарису даже страшно стало. На мгновение его точно молнией озарило, но только на мгновение. Ведь то, что говорил Варёкас, было нелепо и совершенно невозможно. Он даже попытался усмехнуться.

— Ну это ты уж пересолил! Я таким ксендзом не буду, да и вообще таких ксендзов на свете нет — и быть не может!

Теперь горько улыбнулся Варёкас.

— Не стану спорить. Ближайшее будущее покажет, что прав я. Но скажи, если бы ты каким-то чудом поверил, что тебя самого ждет такая участь?

— Я бы, не медля ни одного дня, убежал из семинарии. Но у меня нет никаких оснований верить этому. Мои намерения чисты.

— Дай бог, — холодно пожелал Варёкас, — чтобы ты оказался одним из тех сомнительных двадцати пяти процентов. Однако подумай. Если я прав — уедем вместе.

Звонок положил конец их прогулке и разговору…

Через два дня Васарис застал Варёкаса в аудитории с комплектом иллюстрированного польского журнала «Колос», и тот предложил ему вместе просмотреть картинки. Перелистав несколько страниц, они увидели иллюстрацию под названием «Branka w jasyrze» — «Рабыня в неволе». На ней изображена была связанная веревками нагая молодая женщина. Несмотря на трогательное содержание картины, художник придал позе красавицы рабыни нечто соблазнительное и даже фривольное.

— Неожиданная находка! — воскликнул Варёкас. — Обычно такие рисунки вырывают из семинарских книг.

— Да, — подтвердил Людас, — я тоже видел «Тыгодник» с вырезанными или заклеенными страницами.

— Как тебе нравится эта женщина? — разглядывая «Рабыню», спросил Варёкас.

Васарис никогда еще не видал подобных картин, глядеть на нее ему было интересно и стыдно, а говорить о ней еще стыдней. Однако, не желая показаться невеждой, он неуверенно пробормотал:

— Слишком тонка. Ляжки толще талии.

— Дурень! — выбранил его Варёкас. — Это и есть роскошные формы. Породистая восточная женщина с горячей кровью.

Из этого разговора Васарис почерпнул первые сведения о красоте женского тела. Но в следующую субботу на исповеди он признался духовнику, что «не уберег глаз от соблазна и любовался греховным изображением». Духовник долго объяснял ему, как опасно поддаваться искушению, и даже привел в пример царя Давида. После этого внушения авторитет Варёкаса сильно пошатнулся в глазах Васариса. «Вот что его интересует, — говорил себе Людас, — он уже в гимназии был распутным, оттого и ксендзов видит в черном свете».

Однако многие слова Варёкаса запали ему в сердце, и он уже критически присматривался к семинарской жизни и товарищам. Порой он начинал размышлять о призвании, о долге и образе жизни священника, но из-за своей робости и пассивности не решался поговорить об этом со старшими товарищами. Людас предпочитал все таить про себя, пока сомнения не затихали и не теряли остроту. А дни шли и шли, и в них была неизбежность, которую надо было принять и с которой надо было примириться.

С некоторыми однокурсниками Васарис сблизился, но по-настоящему ни с кем не подружился. Все они еще ничем не проявили себя, не ориентировались в окружающей обстановке и походили на стадо овец, пасомое формарием. Да и слишком тесная дружба — «партикуляризм» — строго воспрещалась семинарскими правилами, и задачей формария было не допускать подобных вещей. Если иные семинаристы несколько раз гуляли вдвоем, то формарий их предупреждал впредь этого не делать. На четверговых прогулках семинарскими правилами предписывалось становиться в пару с первым попавшимся, а с таким часто не о чем было говорить.

После беседы с Варёкасом Людас невольно стал критически относиться и к своим друзьям и к старшекурсникам. Ему казалось, что истинно набожных среди них было немного. На первом курсе из двадцати набралось не более четырех или пяти. Эта пропорция не увеличивалась и на старших курсах. Но и среди набожных далеко не все были так рассудительны и развиты, как их формарий. Некоторые казались либо смешными, либо очень ограниченными. Васарис знал, что внешность обманчива, что набожными были и те, кто такими не казались, но в отношении многих был уверен, что они благочестием не отличаются. И таких, по его мнению, было большинство. Странно, что этот вывод нисколько не испугал Васариса, скорее ободрил его. Подоплекой этого чувства были следующие, ему самому неясные, соображения:

«Что же? Ведь не я один такой, большинство не лучше меня. Намерения мои чисты, я искренне хочу быть достойным ксендзом, другие хотят того же, и мы будем хорошими ксендзами. Такая набожность, как у формария или у Балсялиса — исключение, особый дар божий. Достаточно добрых намерений, твердой решимости, — так и духовник говорит».

Таким образом, Людас Васарис понемногу начал осваиваться с семинарией и привыкать к ее атмосфере. Благодаря своим взглядам и поведению ему удавалось сохранить равновесие… Не хватало совсем немногого, чтобы он подался в ту или другую сторону. Но время для этого еще не пришло.

V

Прошло две недели после памятного разговора с Варёкасом. Однажды в четверг, возвратясь с длинной прогулки по шоссе, группа семинаристов собралась во второй аудитории и в ожидании звонка коротала перемену в болтовне и шутках. Внезапно распахнулась дверь, и вошел Варёкас. Все заметили, что он сильно взволнован. Говор и шутки смолкли, потому что Варёкаса многие побаивались, а тут, видимо, еще случилось нечто необычайное. Варёкас заговорил первым:

— Ну ребята, сегодня последний день моего пребывания в семинарии. Завтра уезжаю. Не хочет ли кто-нибудь купить по дешевке сутану?

Об уходе Варёкаса из семинарии знали почти все, и все-таки его слова произвели глубокое впечатление… Семинаристы заерзали на своих местах, никто не знал, что сказать.

— Не думал я, что так скоро, — первым нашелся Васарис.

— Скоро, говоришь? Надоели, братец, хуже горькой редьки все эти церемонии и комедии. Пора на свободу! А ты как? Не решился?

Товарищи изумились. Разве Васарис тоже собирается уходить из семинарии? Нет, он не таковский!

— Васариса и палкой отсюда не выгонишь, такой святоша, — заметил Петрила.

— Ему, вероятно, и во сне не снилось, что он уйдет из семинарии, — прибавил другой.

Но эти отзывы раздражали Васариса.

— Мне кажется, — сказал он, — что каждый первокурсник довольно часто думает: не уйти ли ему из семинарии…

— Только не ты! — поддразнивал Петрила. Варёкас смерил его взглядом.

— А ты кто такой? Ты что, копался в его душе или читал его мысли? Он поступит так, как захочет сам, тебя не спросит.

Резкий тон Варёкаса отбил у всех охоту к дальнейшим расспросам и разговорам.

— Ты уже был у ректора? — обратился к Варёкасу Васарис.

— Был.

— Ну и как?

— Ничего. Пожелал, чтобы я хоть стал честным человеком, если не могу стать ксендзом. А я думаю, что оттого и стану честным человеком, что не могу быть ксендзом!

Васарис, знавший, что заставило Варёкаса поступить в семинарию, невольно изумился справедливости этих слов. Смелость и решимость Варёкаса ему нравились тем более, что он с грустью замечал отсутствие этих черт в своем характере…

Удар семинарского колокола возвестил silentium, и все разошлись по местам. Но поступок Варёкаса, его самоуверенность и ожидавшая его завтра свобода, все это подействовало на воображение семинаристов и не давало им углубиться в учебники. Словно живая струя проникла сквозь каменные стены, и в семинарии повеяло свободным ветром широких полей, ветром свободной жизни. Вероятно, не одному из юношей приходило на ум: «А что, если и я осмелюсь?.. Здесь мне не место… Здесь тесно, душно…» И вот теперь они видели, что эта мысль, благодаря решимости одного из товарищей, претворяется в действие. Волновались они и оттого, что опасность была рядом, проникла к их сердцу.

Васарис волновался меньше других. Во-первых, он уже свыкся с мыслью о возможности ухода Варёкаса, а во-вторых, пришел к заключению, что Варёкас не чета ни ему, ни его товарищам: ведь он был старше их, знал жизнь, успел многое повидать, приобрести знакомства, имел средства. А он, Васарис, даже железной дороги не видел и целиком зависел от отца. Кроме того, уход Варёкаса был совершенно оправдан его взглядами, а идеалистически настроенному Васарису жизнь священника представлялась возвышенной и прекрасной.

Казалось, что сама судьба захотела укрепить дух Васариса. В этот опасный момент, когда он раздумывал и сравнивал себя с Варёкасом, вошел сторож и сообщил, что к нему приехали родители. Для Васариса это было необычайным событием: первое посещение родителей, первое свидание с ними семинариста.

Испросив у ректора разрешение, Людас сошел в приемную.

Однако первое свидание не было таким сердечным, как этого ожидали и родители и сын. Увидев его в сутане, старики растерялись и не знали, как с ним держаться. Здороваясь, отец хотел было поцеловать руку Людаса, а тот страшно сконфузился. Оба смутились и не знали, что сказать друг другу. У матери на глазах выступили радостные слезы, сын припал к ее руке, и церемония приветствия окончилась без единого слова.

— Вон как вы изменились, ксенженька. Прямо не узнать, — растроганно заговорила мать.

— Как будто и вырос, — заметил отец.

— Вырос-то вырос, да пожалуй, что и похудел, — оглядывала Людаса мать.

— Это так потому кажется, что на мне длинная сутана, — отговаривался Людас.

Родители принялись расспрашивать о здоровье, о семинарской жизни, а он — о том, что слышно дома. Родители говорили ему «вы, ксенженька», и это обращение на «вы» с самого начала как-то необычайно болезненно отозвалось в его сердце. От этой неуместной, нестерпимой для него почтительности он замкнулся в себе, сдерживая проявления сыновнего чувства, и все же не решился попросить родителей говорить ему, как прежде, «ты, Людас». Для них, простых крестьян, это «вы, ксенженька» было гордостью, исполнением всех надежд и чаяний, а для него — ничем не заслуженной и поэтому докучной почестью, заменой простых семейных отношений официальными. Впервые почувствовал Людас Васарис, что между ним и родителями встала какая-то преграда, породившая фальшь в отношениях. Они уже отделили его от сестер и братьев, поставили на пьедестал, украсили надеждами и мечтами, радуясь, восхищаясь им и оказывая ему почтение. Сойти с этого пьедестала, разрушить их иллюзии было бы эгоистично и жестоко.

Когда все новости были уже рассказаны и Людас познакомил родителей с распорядком своей новой жизни, через приемную прошел Варёкас, по-видимому для того, чтобы проститься с духовником, комната которого была рядом. Ухватившись за новую тему и, кроме того, желая узнать, что думают родители об уходе из семинарии, Васарис сказал:

— Вот этот мой товарищ уходит из семинарии. Завтра уезжает.

Людас заметил, что родители, ласковым взглядом провожавшие Варёкаса, вдруг насторожились. Отец бросил гневный взгляд на дверь, за которой исчез провинившийся. Мать со страхом посмотрела на сына и воскликнула:

— Ай-ай, такой красавчик! Что же с ним будет теперь?

— Вишь, какой бездельник нашелся. Семинария ему нехороша! — сердито сказал отец.

— Не то, что нехороша, — попытался поправиться Людас, — но у него нет призвания. Не каждый ведь может быть ксендзом.

— Известно, кому господь не пошлет благодати, от того не жди добра ни церкви, ни людям, — на свой лад пояснил отец слова Людаса.

— Почему? — не унимался Людас. — Можно не быть ксендзом и оставаться очень хорошим человеком.

— Э, ксенженька, знаем мы этих хороших, — решительно возразил отец. — Вон, сын кальнишкского Кминаса в прошлом году с третьего курса ушел. Родителей пустил по миру. Дом заложили. Отец хотел повеситься, соседи едва спасли. А он что? Пошел в аптекари. Пропал где-то в России. Уж кто семинарию покинет, того и бог покинет, из такого ничего путного не выйдет. А родителям от стыда некуда глаза девать!

Мать с любовью и страхом вглядывалась в лицо Людаса.

— Вы сказали, что дружили с ним? Как бы вам это не повредило.

— Какой он мне друг! На одном курсе были, вместе учились, вот и вся дружба, — успокаивал мать Людас.

Прошло еще полчаса в беседе о всяких делах, и вот семинарский колокол прозвонил к молитве по четкам. Людас простился с родителями и со щемящим сердцем пошел в часовню.

«Не поймут, никогда не поймут, — думал он, машинально повторяя вторую часть молитв богородице. — Вот судьба деревенских детей. Между нами и нашими родителями растет взаимное непонимание. Любовь их нас мучит, а порой и губит».

Это впечатление от первого свидания с родителями преследовало Людаса в течение всего пребывания в семинарии.

На следующий день, перед началом уроков, в «лабиринте» собрались друзья и недруги Варёкаса, чтобы проводить его и купить у него ненужные вещи. Варёкас продавал только сутану. В семинарии был хороший обычай оказывать материальную поддержку уходящему товарищу. Однако Варёкас заранее отказался от помощи.

— Я слишком недолго пробыл в семинарии, — сказал он, — чтобы пользоваться лептой семинаристов. Обойдусь своими средствами.

Накануне он волновался, объявляя о своем уходе, но сегодня казался спокойным и веселым.

— О чем мне жалеть? — говорил он собравшимся семинаристам. — Вообще не следовало и приезжать сюда. Хватит с меня этой комедии. Лучше пойду служить в аптеку, чем «introibo ad altare dei», который нисколько не «laetificat juventutem meam».

Услыхав эти слова, семинаристы разошлись, возмущаясь; в глубине души они радовались, что наглый Варёкас наконец оставит их в покое. Варёкас сердечно распрощался только с несколькими товарищами, в числе которых был и Людас Васарис.

— Пожалуй, хорошо, что ты остаешься, — сказал он, пожимая ему руку, — немного подрастешь, окрепнешь. А то какой из тебя мужчина? Ну, прощай, может, когда-нибудь и встретимся.

И он пошел за сторожем, несшим его чемодан.

Не успел Васарис проводить Варёкаса, как к нему подошел третьекурсник Йонелайтис и предложил прогуляться по саду, благо, до начала уроков оставалось еще пятнадцать минут.

Йонелайтис был семинарским библиотекарем, и Васарису уже приходилось с ним встречаться.

Среди семинаристов, интересующихся национальной политикой, Йонелайтис считался человеком надежным и очень осторожным, сумевшим войти в доверие ректора, оплотом литовцев. Первокурсники были еще очень далеки от политики, но на Йонелайтиса и на некоторых других поглядывали с почтением.

— Скажи, тебе не все по сердцу в семинарии? — начал Йонелайтис, когда они очутились в саду.

— Не знаю. Судишь и так и этак, — признался Васарис, — но решиться на что-нибудь не так легко.

— Конечно, ведь у Варёкаса иное положение, и его уходу не стоит придавать значения.

— Все-таки жизнь в семинарии слишком однообразна, монотонна, хотя время здесь идет быстро. А может быть, так кажется только нам, первокурсникам?

Людас хотел сказать, что он не нашел здесь того, о чем говорил ему летом его родственник, новонареченный ксендз, и потому он разочарован. Йонелайтис понял, что его волнует. Он тоже считал, что официальная сторона семинарской жизни однообразна и не каждого может удовлетворить. Йонелайтис даже довольно едко критиковал многие семинарские порядки и профессоров.

— Но, — говорил он, — остается еще широкая область для личной инициативы. Надо читать, развиваться, заниматься какой-нибудь наукой, литературой или общественной работой. В приходе все это понадобится. Здесь мы должны подготовиться к жизни. Если довольствоваться только выполнением обязанностей да зубрежкой — к жизни не подготовишься. Конечно, на первых порах первокурсникам за что-нибудь приняться трудно. Но погоди, вернешься после каникул, увидишь много нового.

Так они беседовали до самого начала занятий. Этот разговор поднял упавший было дух Васариса. Он понял, что видел еще не все в семинарии, что помимо официальной жизни есть в ней еще и другая, тайная, в которую со временем допустят и его.

«Там, — думал он, — я найду то, ради чего поступил в семинарию. Йонелайтис, очевидно, один из тех, с кем я хотел встретиться. Они и семинарию критикуют и многим недовольны, а все же терпят, работают и, наверное, принесут больше пользы Литве, чем Варёкас и ему подобные».

В тот же день, в пять часов вечера, во время короткой рекреации, семинарист Пятрас Касайтис сговорился с несколькими товарищами «напасть» на Васариса, то есть пойти к нему в гости.

— Вчера у Васариса были родители, навезли ему всякой снеди, — говорил Касайтис, — а сегодня обед был никудышный. Идемте! Пусть раскрывает свой сундук!

В открывании сундука, кроме самого Васариса и Касайтиса, участвовали два ближайших товарища — Юозас Петрила и Казис Балсялис. Эта четверка так сдружилась меж собою, что формарий уже обратил на нее внимание и то одного, то другого предупреждал об опасности «партикуляризма».

Сундучки семинаристов и лишние вещи были сложены в большой угловой комнате с шаткой лесенкой, ведущей на чердак, и с единственной дверью, выходящей в коридор. Комната эта называлась «крысятником», потому что крошки хлеба, сухарей, колбасная кожура и промасленная бумага благоприятствовали размножению крыс и мышей. Тут едва можно было пройти из-за множества сундуков и сундучков, в которых семинаристы хранили свои запасы. Чаще всего это были сухари. Семинаристы крошили их в утреннюю похлебку, почему-то называемую «кашей». «Крысятник» был загроможден, заставлен вешалками с верхней одеждой и лишними сутанами. Между вешалками и позади них были укромные утолки. Здесь можно было закусить, а в случае чего и укрыться от докучливых глаз.

Друзья, вооруженные перочинными ножами, столпились вокруг сундучка Васариса, извлекли большой пирог и открыли банку с вареньем. Началось настоящее пиршество.

— Что ни говорите, — воскликнул Петрила, — а в семинарии все-таки неплохо живется!

— Тебе бы только нажраться, и ладно, — пристыдил его всегда пессимистически настроенный Касайтис.

— O quam bonum et jucundum est, fratres, habitare in unum [19]О сколь благостно и приятно, братие, жить в согласии (латинск.).
, — продекламировал Балсялис, самый набожный из них и любивший при всяком удобном случае цитировать латинские тексты. Хороший латинист, он уже приобрел репутацию способного семинариста в глазах начальства.

Тут раздался звон, возвещающий silentium. Васарис тотчас принялся завязывать горшок с вареньем, но Петрила запротестовал:

— Что ты, братец! Раздразнил аппетит и отнимаешь? Не завязывай!

— Уже был звонок, еще инспектор нагрянет, — напомнил Балсялис, самый трусливый из всей компании.

— Так тебя Мазур сейчас тут и зацапает, — возразил Касайтис.

— Вы как хотите, а с меня хватит, — и Балсялис удрал.

— Ну и трус! — крикнул ему вслед Петрила. — Больше не дождешься от нас приглашения!

Пирушка продолжалась, но не прошло и пятнадцати минут, как кто-то просунул в дверь голову и испуганно прошептал: «Ректор!» Находились еще такие доброжелатели, которые, заслышав в боковом коридоре шаги ректора или инспектора, успевали предостеречь завсегдатаев «крысzтника» и, с удовольствием представляя себе их смятение, разбегались по своим комнатам и аудиториям.

Услышав страшное слово «ректор», Петрила и Касайтис после недолгого колебания взбежали по лестнице на чердак. А растерявшийся Васарис так и остался перед раскрытым сундучком, развязанным горшком с вареньем и пирогом. Между тем послышался кашель, хлопнула дверь, и седая голова прелата высунулась из-за вешалки.

— Złapałem! [20]Поймал (польск.).
—воскликнул он, увидав испуганного Васариса. — Ты что здесь делаешь?

— Я так… Ничего… Вчера отец с матерью были… — бормотал, не зная, как оправдаться, несчастный семинарист.

— Кто сейчас выбежал отсюда?

— Прошу прощения, ксендз прелат, я не видал, не знаю…

— Kłamiesz! [21]Лжешь (польск.).
С кем ты был?

— Я был один… Может быть, кто-то прятался за вешалкой.

— Разве ты не знашь, что сейчас silentium, надо сидеть на своем месте и учить уроки?

Васарис знал, что в таких случаях единственное спасение — поцеловать ректору руку и попросить прощения. Всякие оправдания только раздражали прелата, и тогда он обвинял оправдывающегося в недостатке смирения и послушания. Поэтому и Васарис, целуя руку ректора, не стал оправдываться, а только извинялся.

— Как твоя фамилия? — уже смягчившись, спросил прелат.

— Васарис.

— Васарис? Варёкас твой товарищ?

— Да, мы из одной гимназии.

— В гимназии дружили?

— Нет, просто были знакомы.

— А знал ли ты, что Варёкас безбожник, преисполненный гордыни?

— Нет, не знал.

— Смотри же! А ты еще с ним гулял.

— Прошу прощения, ксендз прелат. — И Васарис опять поцеловал руку ректора.

— Ступай на свое место и занимайся!

Как только ректор ушел, сверху выглянули веселые лица Петрилы и Касайтиса. Васарис злился, что дал себя накрыть. Ведь он бы вполне успел захлопнуть сундучок и тоже удрать на чердак. Людас твердо решил раз навсегда соблюдать осторожность. Этот, сравнительно ничтожный, случай и другие подобные ему житейские мелочи научили Людаса Васариса прибегать к скрытности, которой пользовались все сметливые семинаристы с первого до последнего курса. Осторожность Васариса стала инстинктивной. Выходя в коридор во время silentium, он прислушивался, не раздаются ли где-нибудь шаги ректора либо инспектора. Гуляя по саду, не забывал проверить, не глядит ли Мазур из окна. В соборе на торжественных богослужениях проверял, не следит ли за ним ректор или инспектор, и старался не попадаться им на глаза. Если во время silentium Васарис хотел читать какую-нибудь, даже самую невинную, книгу, особенно на литовском языке, он клал ее рядом с открытым латинским учебником, если же это бывала sacrosanctum silentium, то рядом с раскрытым священным писанием или с «De imitatione Christi». Таким образом, он мог в любой момент спрятать компрометирующую книгу, притвориться читающим то, что полагалось, и сохранить хорошую репутацию в глазах начальства.

Репутация имела большое значение в жизни семинариста.

— Смотри, Людас, испортит тебе репутацию Варёкас, — предупреждали Васариса друзья.

Сегодня он в этом удостоверился. Его репутация в глазах ректора изрядно пошатнулась. И только детски-невинный облик Васариса говорил в его пользу.

Через два дня ходившие к зубному врачу семинаристы рассказали всем, что видели в городе Варёкаса с какой-то девицей. После этого уже никто не осмеливался сказать о заблудшем доброе слово.

VI

Наконец окончился первый учебный год, благополучно прошли экзамены, и Васарис радостно собрался ехать домой. Первые каникулы так же волновали его, как волновало прежде поступление в семинарию. Как держаться дома? Как разговаривать с бывшими друзьями и знакомыми? Какое впечатление произведет он в своем приходском костеле? Еще больше нервничал он оттого, что и духовник на беседах и ректор на уроках благочиния обсуждали поведение семинаристов на предстоящих каникулах.

— Каникулы, — говорил духовник, — для вас не только отдых, но и пора испытания. Дома вы не будете под бдительным присмотром старших и у вас не будет такой щедрой духовной опоры. Но вы ни на минуту не должны забывать, что вас охраняет еще более бдительное всевидящее око провидения. Каникулы таят много опасностей. Вы встретитесь с различными людьми, с бывшими товарищами, может быть, своим поведением они невольно введут вас в соблазн, а может быть, даже нарочно захотят свести с правильного пути. Но вы должны знать, что ни один мирянин не может служить вам примером.

Долго еще говорил духовник и, казалось, предусмотрел все искушения, подстерегающие юного левита. Особенно он настаивал на молитвах, медитациях, испытаниях совести, исповеди и причастии. Ректор в свою очередь наставлял их, как должно вести себя на каникулах, в семье, у настоятеля и в гостях. Он напоминал, что они должны быть всегда скромными, благочестивыми и служить примером окружающим. Он также нашел нужным предупредить их, что хотя приходские ксендзы и настоятели во время каникул заменяют им семинарское начальство, но следует быть начеку, потому что семинаристы могут натолкнуться на недостойные примеры и в духовной среде. После каникул они должны были привезти ректору отзыв настоятеля о своем поведении.

Поучал их также и формарий, давая всем практические советы: как следует распределить время, какие взять с собою книги, что читать, как вести себя в костеле и вне его.

Наконец наступил день отъезда, и в семинарии поднялась суматоха. Все бегали, укладывались, кричали, прощались, обменивались адресами. Все жаждали как можно скорее вырваться из мрачных семинарских стен.

Отец Васариса сам приехал за сыном. Довольный, веселый, даже помолодевший, он торопился увезти Людаса, зная, с каким нетерпением ждут дома дорогого гостя.

Но вот город остался далеко позади. Деревья заслонили семинарию и башни собора. Чем глубже тонули они в летней зелени, чем горячей припекало солнце сквозь черную сутану, тем легче становилось на душе Людаса и светлей казалось ему все окружающее. Он ни о чем не думал и не размышлял, словно тело его растворилось в одном ощущении, а душа в одном чувстве. И он пьянел и не мог вместить в себя всей огромности этого ощущения и этого чувства.

Медленно-медленно ползли перед ним тонкие, прямые сосны, ветвистые ели, а кое-где и белоствольные березы. Но вот лес окончился, показались высокие извилистые берега дзукийских озер, а потом снова замелькали чахлые сосенки и невысокие холмы, поросшие можжевельником. Впрочем, подробности пейзажа скользили мимо и не останавливали его взгляда, он ощущал теперь самое природу, как нечто целое, — со всеми ее лесами, озерами, холмами, солнечными лучами, стрекотанием кузнечиков, птичьим гомоном и многими другими, едва различимыми звуками.

Так мог бы чувствовать и человек, долгое время пребывавший во мраке и попавший в прекрасный, залитый полдневным солнцем сад. Он бы не заметил ни цветущих вишен, ни блеска березовой листвы, ни распустившейся руты, ни трепещущих мотыльков, но ощутил бы всю радость цветущего полдня, испытал бы момент невыразимого счастья.

То же самое ощущал бы и глухой, внезапно услыхав стоголосый симфонический оркестр. Наверное, он не различил бы ни мелодии скрипок, ни рыдания виолончели, ни стенания флейт, ни гула барабана и литавр, но услыхал бы одну величавую гармонию и свое, разбуженное этим великолепием звуков, рвущееся из груди сердце.

Возвращаясь домой, семинарист Людас Васарис впервые в жизни так сильно чувствовал единство природы и откликался на него всем своим существом.

Людас Васарис любил природу; с детства она произвела на нею неизгладимое впечатление. Вот одно из самых ранних воспоминаний: однажды, в пору сенокоса, он лежал на прокосе, опрокинувшись навзничь и глядя в небо. По небу плыли большие клочья белых облаков. Понемногу великий страх охватил мальчика. Перепутанный, с криком и плачем он кинулся к матери:

— Мама, небо бежит!

Однажды, когда Людас был уже подростком, теплой, летней ночью отец взял его с собой в ночное. В лесу они развели большой костер, и вот пламя этого костра, дым, искры, жар и затаившаяся ночная мгла, фырканье невидимых в темноте лошадей, какие-то непонятные голоса и особенно озабоченное лицо отца заронили в душу мальчика первое ощущение тайны, туманное сознание того, что в природе есть нечто необычайное.

Позже, когда он был уже гимназистом, приходилось ему, на каникулах, угонять лошадей в лес на рассвете, а в полдень либо вечером приводить их домой. Еще до сих пор прекрасно помнил Людас свое приподнятое настроение от верховой езды и вида утренней и вечерней природы.

Он мог бы вспомнить и другие минуты своей близости к ней, но такого чувства, как теперь, не испытывал никогда. Оно было окрашено тихой печалью и глубокой горечью, которые в течение года незаметно скопились в его сердце и нахлынули на него теперь, когда он окунулся в светлую жизнь летней природы.

Людас Васарис не думал, но чувствовал, что вот он, загнанный семинарист, первокурсник, которому постоянно твердили о грехах, покаянии, умерщвлении плоти, отречении от мирских радостей, о послушании и смирении, которого заставляли всего бояться и перед всеми сгибаться, теперь очутился лицом к лицу с величавой природой, в которой столько свободы, света, радости и красок. Но опыт минувшего года будил горькое предчувствие: все равно это не для тебя. Ты вернешься к суровому, аскетическому одиночеству, ты останешься обиженным и униженным. Ты откажешься от честолюбия, ты отречешься от любви, счастья, даже от самого себя… Зачем? Во имя чего? Разум предлагал ему готовые семинарские формулы, но сердце молчало.

Если бы он был один, если бы он не стеснялся отца, то упал бы на эту пропахшую чебрецом и ромашками землю и плакал, плакал…

Так, уже с первого года пребывания в семинарии, возникла стена, отгораживавшая его душу от природы и от всего мира. Впоследствии эта отчужденность оказала большое влияние на все его творчество.

В свою деревню они въехали уже под вечер. Соседи и прохожие снимали шапки, с любопытством оглядывая их. Все знали, что старый Васарис привезет сегодня сына-семинариста. Одни радовались, другие завидовали.

Людас еще издали искал глазами родную усадьбу, а найдя — не мог оторвать от нее взгляда. Молчаливая и печальная, ютилась она около поросшего деревьями холма. Во дворе со слезами радости встретила его мать. Несмело подошли братья и сестры. Они стеснялись, не знали, как с ним поздороваться, а поздоровавшись, жались в сторонке.

— Вот и дождались ксенженька, — говорила мать. — Добро пожаловать. Верно, устали после такого долгого пути.

— Нет, мама, ехать было очень приятно. День такой хороший, — успокаивал ее Людас. — Слава Иисусу Христу! — сказал он, входя в дом, чего прежде никогда не делал, и все почувствовали, что он и впрямь семинарист — будущий ксендз.

Стол накрыли в горнице, и за ужином отец рассказывал о виденном в семинарии. Людас кое-что дополнял, кое-что пояснял. Быстро пролетел теплый летний вечер, мать спохватилась, что пора отдохнуть с дороги, и еще раз оглядела постель с пышно взбитыми подушками.

Спокойным, детским сном спал семинарист Людас Васарис первую ночь дома, радуясь, что девять ударов колокола не разбудят его в пять часов утра.

Через два дня он пошел представиться настоятелю прихода. Настоятель был человек еще нестарый и обходился без викария, так как приход был невелик. Он принял Васариса как желанного гостя и оставил у себя до воскресенья. Единственной обязанностью Людаса было, надев стихарь, собирать в костеле пожертвования.

В эти первые каникулы Васарис не испытал сильных впечатлений и не приобрел опыта. Он постарался распределить свое время, как ему советовали в семинарии. Если он жил у родителей, то с утра уходил в сад, читал там утренние молитвы, погружался в медитацию, а по вечерам читал обычные вечерние молитвы и молитвы по четкам.

Требовалось большое упорство, чтобы выполнять эти обязанности регулярно, но усердие первокурсника побеждало все искушения. Если в какой-либо день это ему не удавалось, он на исповеди каялся настоятелю, который, изумляясь рвению юного семинариста, не знал, какую эпитимию наложить за такие «грехи». Каждый второй или третий день Людас ходил в костел, прислуживал за обедней и причащался.

Два-три дня в неделю он проводил у настоятеля и выслушивал бесконечные рассказы о его семинарских годах. Людас с изумлением узнал, что в одной из комнат семинарии старшекурсники устраивали выпивки, узнал он и какие сцены происходили там, когда начальство ловило их на месте преступления. В те далекие времена семинарский сад разрешалось посещать мирянам и даже женщинам. С мельчайшими подробностями рассказывал настоятель, как один семинарист встречался в саду с городской барышней и как ректор в бинокль следил за ними и, увидав, что они целуются, в ту же ночь выгнал виновного. Любил настоятель порассказать семинаристу и о своих недоразумениях с прихожанами, и о своих приключениях в других приходах, и даже о столкновениях с настоятелями или их экономками в бытность его викарием.

Эти рассказы постепенно развертывали перед Васарисом картину жизни приходского священника, и она была неприглядной. Сказать по правде, Васарис никогда и не пробовал представлять себе эту жизнь. Уж слишком нереальной и отдаленной она ему казалась.

— Да, — говорил ему настоятель, — семинарская пора самая счастливая. Ни о чем не заботишься, живешь, как у Христа за пазухой.

Рассказы настоятеля изрядно докучали Васарису, и он порывался домой, где ему никто не мешал бродить по полю и по лесу, греться на солнышке или читать, словом, пользоваться неограниченной свободой каникул. А каникулы проходили необычайно быстро. Вероятно, они так бы и прошли, ничем не возмутив душевного покоя Васариса, если бы настоятель не надумал свезти его в день святого Лаврентия в знаменитый престольными праздниками клевишкский приход к не менее знаменитому своим хлебосольством настоятелю Кимше. Кстати, из этого прихода был и приятель Людаса — семинарист Петрила.

Выехали они оба загодя, чтобы поспеть к вечерне. Прибыло еще несколько ксендзов. Народу собралось много, и уже заранее можно было предугадать, что праздник, действительно, будет большим и по количеству людей и по количеству господних благ.

— Хорошо, что ты приехал, Людас, — радовался Петрила, здороваясь с товарищем. — Хоть к концу каникул покутим у моего настоятеля. Он, брат, умеет угостить. — Так, разговаривая, они пошли в костел, потому что уже начиналась вечерня.

Семинаристы надели красивые стихари и стали прислуживать за вечерней. С зажженными свечами в руках, вместе с другими ксендзами, они участвовали в праздничной процессии вокруг костела. Оба чувствовали, что на них, как на самых молодых, обращают больше всего внимания, и поэтому держались скромно и шли, не оглядываясь, как это пристало примерным семинаристам и как их учили.

После вечерни два самых молодых викария вернулись в исповедальни, в то время как другие, смеясь и громко разговаривая, гуляли в саду настоятеля. Семинаристам предстояло ужинать и ночевать у настоятеля. Таков был его строгий приказ. За ужином сидело человек десять, и Васарис дивился обилию угощения. Старшие ксендзы пили какой-то напиток, названия которого Людас не знал. На обязанности Петрилы было наполнять рюмки.

— Больше не наливай, — приказал настоятель в разгаре ужина, — нам еще предстоит серьезная работа, а если напьются — какие из них работники!

После ужина настоятель велел Петриле приготовить все необходимое, а тот, знакомый с порядками дома, выдвинул на середину зала ломберный стол, достал мелки, подал зажженные свечи и карты. Тут только понял Васарис, о какой «работе» шла речь. За ломберный стол уселись настоятель и трое гостей.

— Ну, теперь мы больше не нужны, — сказал Васарису Петрила, — пойдем, немного погуляем по саду, а потом и на боковую!

Прогуливаясь, семинаристы видели, что и на кухне трудились неустанно. Там стучали ножи, гремела посуда, что-то шипело, что-то пеклось и жарилось.

Васарису было интересно хоть что-нибудь услышать от товарища о местных ксендзах и о настоятельской усадьбе. Поэтому он сразу заговорил на волновавшую его тему:

— Так вот какова жизнь в настоятельской усадьбе, которой меня пугал Варёкас, а между тем, я ничего особенного не вижу ни у своего настоятеля, ни у твоего.

Но Петрила был несколько иного мнения.

— У твоего настоятеля ты, хоть сто лет проживешь, ничего особенного не увидишь. Здесь же, братец, дело обстоит иначе. Я после каникул вернусь в семинарию, изрядно просветившись. Наконец ведь и ксендзы люди! Не все же могут быть такими святыми, как твой настоятель или шилучяйский викарий.

— Что же у вас происходит?

— Ишь какой, так тебе все и расскажи! Поживешь — увидишь, — увиливал Петрила.

Но Васариса это не удовлетворило.

— Если все равно увижу, так и ты можешь рассказать. Я ведь не прошу выдавать какие-нибудь тайны. Поделимся впечатлениями.

— Видишь ли, тут есть большая разница. Твой настоятель не пьет, мой пьет, твой держит старую экономку, а у моего экономка молодая и похожа на барышню. У твоего настоятеля не живет родственница, а у моего живет. У твоего нет викария, а у моего есть. Из всех этих различий вытекает многое другое.

Васарис уловил в словах товарища какие-то намеки, но расспрашивать подробней ему было неловко, к тому же, если бы они продолжали разговор на эту тему, то не избежали бы критики и осуждения старших. Да и Петрила отвечал на вопросы неохотно.

Молча шли они дальше по дорожке, с обоих сторон поросшей кустами смородины. Ночь была тихая и теплая. На лугу стрекотали кузнечики. Во дворе скрипел колодезный журавль. Вдруг неподалеку от них раздался громкий женский смех.

Оба застыли на месте, но слов, произнесенных низким мужским голосом, не разобрали. Петрила нарочито громко кашлянул и, ухватив Васариса за полу, потянул его в кусты. Вскоре они увидали, как две фигуры, одна в светлом, другая в темном, разошлись в разные стороны.

— Трикаускас и Люце, — объяснил Петрила. — Ох, и взбалмошная девчонка!

— Что за Люце? — Васарис от волнения едва выговорил это имя.

— Племянница настоятеля, воспитанница его. Семинаристы, пробираясь ощупью, как воры, забрались в мезонин, где были постланы для них постели, и, не зажигая света, улеглись. В тот вечер Васарис долго не мог заснуть. Он, наверное, и вовсе не уснул бы, если бы только предчувствовал, какой сюрприз ожидает его завтра.

Оба семинариста поднялись довольно рано и, стараясь не вспоминать вчерашних приключений, пошли к исповеди, причастились, позавтракали. Незаметно подошло время обедни. Приехало еще два старшекурсника, все они участвовали в службе. Пел хор, играл оркестр. Не только в костеле, но и во дворе была давка, словом, престольный праздник первого сорта! Ксендзы трудились в поте лица своего. Исповедальни ломились от исповедывающихся, и только благодаря проворству нескольких опытных ксендзов удалось вскоре после вечерни кончить всю работу в костеле. Ксендзы и семинаристы собрались у настоятеля, одни в гостиной, другие на крыльце, все шутили, обменивались впечатлениями.

— Ну пьяницы, держитесь! — крикнул, входя, один из гостей — маленький, толстый и краснолицый настоятель. — Держитесь! «Апостол» прибыл.

Петрила объяснил семинаристам, что «апостолом» настоятели прозвали шилучяйского викария, сурового поборника трезвости. В то время вопрос трезвости стоял очень остро среди духовенства. На его почве возникало много различных инцидентов.

— Все равно! Пусть будет хоть десять «апостолов», — объявил настоятель, — а если после такой страды не выпить, это уж конец света!

— Хе-хе-хе! — радостно засмеялся толстяк. — Что же, попробуем, попробуем!

— Будем держаться! — отозвались другие.

Тем временем пришел и сам «апостол», рослый, крепкий человек со смелым и гордым взглядом.

Всех пригласили к обеду. «Апостол» занял место посредине стола. На одном конце сидели настоятели и пожилые ксендзы, на другом — викарии и семинаристы. На столе красовались графин с водкой, бутылка коньяка и несколько бутылок вина.

Начали с закусок, и Петрила тотчас же приступил к исполнению своих обязанностей, то есть следил за тем, чтобы не пустовали рюмки. Но лишь только он стал разливать водку, как шилучяйский викарий демонстративно перевернул свою рюмку вверх дном и громко сказал:

— Я призываю молодежь не следовать примеру стариков. Долой водку! Эй, Морта! Принеси нам водицы из колодца, — обратился он к служанке.

Однако настоятель Кимша был человек самолюбивый, к тому же вспыльчивый. Позволить, чтобы чей-то викарий распоряжался за его столом, казалось ему унизительным и позорным.

| — Юозас, — крикнул он Петриле, — наливай всем, как я велел. Не обходи и шилучяйского викария.

Пожилые ксендзы уже пропустили по одной. Петрила снова начал наполнять рюмки, но когда дошел до «апостола», тот отнял у него графин и поставил перед собой.

— Арестовано! И не пытайся больше лезть.

Настоятель сердито поглядел на «апостола», опять приложился к рюмке и, стукнув кулаком по столу, сдерживая злобу, сказал:

— В моем доме, за моим столом просил бы гостей не распоряжаться! Юозас, наливай всем, а викария можешь обойти.

Но «апостол» уже обратился к своему соседу, молодому, смирному ксендзу:

— Хочешь налакаться? Изволь! Сам налью!

Тот пожал плечами, не зная, на чью сторону стать.

— Молодец! Не хочет! — решил «апостол», отодвигая графин.

— Хочет! — возразил настоятель. — Наливай, Петрила, раз я говорю!

«Апостол» снова хотел убрать графин, но нечаянно задел рюмку соседа и опрокинул ее на скатерть. Началась суматоха.

— Ксендз, что же это такое? — уже не сдерживаясь, крикнул настоятель. — Кто позволил тебе здесь распоряжаться? После этого ты не гость, а нахал! Я пожалуюсь на тебя епископу, ты у меня на коленях прощения попросишь!

Викарий, ничего не говоря, вышел из-за стола и приказал подавать лошадь. Поднялся переполох. Одни подскочили к настоятелю, другие к «апостолу» — убеждали, мирили, но все было напрасно. Слишком много наслушался настоятель о деятельности «апостола», а тот давно точил на настоятеля зубы из-за «пирушек», и когда наконец выпал случай свести счеты — не стоило тут же мириться! «Апостол» уехал, не извинившись.

После обеда гости перешли в просторную и богато убранную гостиную, где хозяин принялся угощать их сигарами, кофе и ликерами.

Разливала кофе барышня, которую Людас видел впервые. Но когда он услыхал, что ее зовут Люце, то почувствовал странное волнение, смешанное с любопытством, и принялся зорко наблюдать за ней. Люце была красивая девушка лет двадцати, темноволосая и загорелая. Несколько вздернутый нос и живые, сверкающие глаза придавали ее лицу задорное и даже вызывающее выражение. Людас видел, как она, подавая кофе, стреляла глазами в молодых викариев и каждому что-нибудь, улыбаясь или смеясь, говорила звонким, как колокольчик, голосом. Он заметил, что два викария и ксендз Трикаускас провожали ее жадными взглядами, и вспомнил вчерашнее приключение в саду. Это еще больше подстрекнуло его любопытство. Он уже заранее волновался, ожидая, когда Люце подойдет и предложит ему кофе. Желая по возможности отдалить этот момент, Людас забился в самый дальний угол.

Наконец она подошла к нему.

— Вам самое вкусное, потому что вы последний! — весело прощебетала она, блестя глазами.

Людас покраснел, его даже в жар бросило. Неловко положил он в свою чашку сахар и брызнул ей на руку.

— Ой! Горю! — воскликнула она, тряхнув пальцем.

Бедному семинаристу хотелось сквозь землю провалиться.

— Ну, ничего… Мне нравится все горячее, — успокоила его Люце, садясь рядом.

«Что бы ей сказать?» — ломал голову Васарис, но, как на зло, не находил ни слова. К счастью, настоятель позвал зачем-то Люце. У Людаса с груди точно камень свалился, хотя он и был недоволен собой. «Дурак я, дурак. Ни одного слова не сказал. Что она обо мне подумает?» Людас чувствовал, что он смешон, и ему было стыдно. Однако он побаивался, как бы эта нахальная девчонка не вернулась и снова не уселась с ним рядом. На всякий случай он встал и присоединился к другим семинаристам.

Людас вернулся домой вымотанный и утомленный избытком дневных впечатлений. Он еще не мог в них разобраться. Он никем не возмущался и никого не осуждал. Но ему казалось, что он приобрел какой-то опыт, которого прежде у него не было. Пережитые впечатления осели в глубине его души. Всплывут ли они еще когда-нибудь и взволнуют ли его снова?

Пропахшая стружками горница была для него в тот вечер самым приятным местом на свете, потому что там ничто не могло встревожить его души, успокаивающейся от дневной шумихи и впечатлений.

Заснул он в ту ночь глубоким юношеским сном.

VII

За неделю события, происшедшие в день святого Лаврентия, значительно потускнели в его памяти. Ссора настоятеля с шилучяйским викарием, конечно, была очень неприятной, но ни на одного из них не набросила тени. Васарис был на стороне викария, хотя и понимал, что тот вел себя бестактно и мог задеть настоятеля. То, что ксендзы любят на престольных праздниках выпить, ни для кого не было тайной и никого не возмущало. А о том, что произошло вечером в саду, они с Петрилой ничего толком не знали, и Васарис уже сомневался: видел ли он кого-нибудь в темноте или все это ему померещилось? Во всяком случае, если в аллее и был кто-нибудь, то уж, наверное, не викарий и не Люце.

Ярче всего в его памяти запечатлелся образ Люце. Весь промежуток от ее появления и до момента, когда настоятель ее зачем-то позвал, Васарис не только отлично помнил, но и живо ощущал, как он волновался при ее приближении, как смущался от ее болтовни, как сконфузился, когда обжег ей руку, и как сердился на себя за свою дурацкую стеснительность и неловкость. Недовольство собою мучило его всю неделю, оно то пропадало, то снова появлялось, принимая различные формы. Наконец Васарис твердо решил при первой же встрече исправить свою ошибку. Он представлял себе ту же сцену с кофе уже в исправленном виде: что бы он сказал вначале, как положил бы сахар и какая бы у них завязалась беседа. Он старался предусмотреть все обстоятельства и подробности. Незаметно эта сцена растягивалась и уже не умещалась в рамках минувшей встречи. После года семинарского аскетизма мечтательно-романтическое воображение Людаса грозило воспламениться от малейшей искры. Однако все эти мечты были так наивны и невинны! Ему ни разу и в голову не приходило, что в них может таиться что-либо опасное или недостойное. Правда, порождало их не столько эротическое чувство, сколько юношеское самолюбие, уязвленное при первой встрече с молодой, красивой девушкой.

Намечая в своих мечтах план действий, Васарис от души жалел, что каникулы кончаются и осуществление этого плана придется отложить до следующего года. Поэтому он необычайно обрадовался, когда, приехав в последнее воскресенье к настоятелю, получил письмо от Петрилы. Товарищ предлагал ему выехать на день раньше, завернуть к нему на проводы и на другое утро вместе отправиться в семинарию. Васарис, не долго думая, принял приглашение. Он не сомневался, что на проводах Петрилы будут оба ксендза и Люце.

Знай Васарис немного лучше Люце, он, вероятно, меньше терзался бы после первой встречи и меньше ждал второй. Но он был так юн и так мечтательно настроен, что вел бы себя совершенно так же, будь на месте Люце любая, хоть сколько-нибудь привлекательная девушка.

Питомицу настоятеля Люцию все звали Люце. Происхождение ее никому достоверно известно не было, да никто им особенно и не интересовался. Настоятель был из дальних мест, родни и близких в приходе не имел, и другие ксендзы знали его биографию лишь в общих чертах. Люце будто бы была дочкой покойной сестры, отца она потеряла еще раньше. Настоятель ее приютил, вырастил и дал образование. Вот и все, что о ней знали. Злые языки поговаривали, что Люце ни лицом, ни характером не походит на литовку, что настоятель провел молодость в Польше и там сблизился с молодой, веселой соломенной вдовушкой. Словом, появление настоятеля сопровождали кое-какие сплетни, но, не найдя благоприятной почвы, они заглохли. Люце училась в Вильнюсе, где дядя устроил ее в приличном пансионе, а по окончании гимназии приехала отдыхать в настоятельскую усадьбу. Дядя присматривал ей подходящую партию, но племянница, казалось, о замужестве серьезно не думала. Ей больше нравилось бездельничать в дядиной усадьбе, особенно с той поры, как она подружилась с ксендзом викарием.

Викарий прихода ксендз Зигмас Трикаускас приехал в Клевишкис год тому назад, как раз той весной, когда Люция кончила гимназию. Сам он проучился три года в Петербургской духовной академии. По каким причинам он ее не закончил и был назначен в здешний приход — никто не мог бы сказать. Одни предполагали, что петербургский климат был вреден его здоровью, другие утверждали, что епископ отозвал Трикаускаса за какие-то столичные грешки.

Ксендз Трикаускас был еще очень молод, но в качестве «академика» знал себе цену и на рядовых викариев поглядывал свысока. Хотя проведенные в академии три года кончились неудачей и никакой ученой степени Трикаускас не получил, но зато он привез отлично сшитую сутану с пелериной, палку с монограммами и серебряным набалдашником, пенсне на шнурке и десятка два оперных либретто. Кроме того, он мог сыграть на пианино несколько популярных арий, а иные из них даже артистически пел, так как голос у него был красивый. С подобным запасом «духовных» богатств, хорошими манерами, складной речью, да еще окруженный ореолом академии, ксендз Трикаускас в любом городе, будучи даже простым викарием, проник бы в высшее общество. Поэтому, когда он попал в родной приход семинариста Петрилы, то почувствовал себя незаслуженно обиженным и, неизвестно кому в отместку, решил пренебрегать своими обязанностями. Однако настоятель прихода ксендз Кимша, много повидавший на своем веку, сразу раскусил своего нового викария и так сумел воспользоваться его слабостями, что уже через несколько недель ксендз Трикаускас за глаза называл его достойнейшим настоятелем во всем благочинии и, сам того не подозревая, плясал под его дудку. Укреплению добрых отношений немало содействовала и воспитанница настоятеля Люце.

Когда ксендз Трикаускас был назначен викарием прихода, она уже окончила гимназию и поселилась у дяди. Увидав симпатичного, хорошо одетого и воспитанного викария, она тут же приняла близкое участие в его устройстве. Прежде всего Люце уговорила дядю отремонтировать дом причта, который, говоря по правде, был достаточно запущен. Трикаускас пока что поместился в гостиной настоятеля Кимши. Знакомство с красивой родственницей настоятеля быстро развивалось. Оба они любили музыку. Люце неплохо играла и часто засиживалась в гостиной, где стояло пианино. Ксендз Трикаускас достал оперные либретто и арии, музицируя, молодые люди делились впечатлениями, она о Вильнюсе, он — о Петербурге. Взаимная симпатия росла с каждым днем.

Но прошел год, жизнь в настоятельской усадьбе утратила новизну, и в поисках новых впечатлений живая девушка стала обращать внимание на посещавших настоятеля молодых ксендзов и семинаристов. Впрочем, случаев представлялось мало и ей не удалось завязать интересных знакомств. Семинариста Петрилу она оставила в покое, потому что он показался ей дурно воспитанным. Он, и вправду, был неотесанным малым. Вообще же ей было бесконечно приятно, если она замечала, что на кого-то «произвела впечатление», и ей непременно хотелось это впечатление продлить и углубить.

На престольном празднике Люце прекрасно заметила, что самое большое впечатление она произвела на юного семинаристика, который от волнения ошпарил ей руку и не мог выговорить ни слова. Семинарист ей понравился. Узнав, что он живет недалеко, Люце решила не упускать его из виду, и уже одна эта мысль доставила ей немалое удовольствие.

— Кого вы позвали на ваши проводы? Скучно не будет? — спросила она Петрилу. Услыхав, что в числе других ожидается и Васарис, Люце обещала приехать.

В назначенный день Людас простился с домашними и, напутствуемый благословлением матери, с сундучком, набитым сухарями и всякой другой снедью, уселся с отцом в бричку и отправился к Петриле. Он успокоил родителей обещанием, что в будущем году проводы устроят они. Дорогой Людас думал о возможной встрече с Люце и готовился к ней, как к серьезному экзамену. Вначале он был уверен, что выдержит его как мужчина, но уже с середины пути его отвага начала улетучиваться. Воображение назойливо рисовало ошпаренную руку девушки, заранее подготовленные планы рушились, и вздорными казались ему придуманные слова и выражения. Когда издалека показались деревья, окружавшие хутор Петрилы, Васарис уже начал жалеть о принятом приглашении. Насколько было бы лучше не участвовать в этом шумном сборище незнакомых людей!

Старики Петрилы и сам Петрила встретили их во дворе как долгожданных гостей.

— Теперь мы вроде как родня, — сказал старый Петрила, здороваясь со старым Васарисом. — Гляди-ка, скоро наши дети станут у алтаря.

— Дай-то бог, — ответил довольный Васарис, — как подумаешь, что еще пять лет ждать!

— Они пройдут быстро, — успокоила Петрилене. — Вишь, два-три годика, и наши семинаристы — иподиаконы, диаконы, говорят проповеди, причащают и служат обедню. Ну, пожалуйте в дом!

Старики увели лошадей и пошли поглядеть на гумно, а Петрилене позвала семинаристов в горницу. Васарис обрадовался, узнав, что гости из усадьбы настоятеля еще не прибыли.

Как только семинаристы остались вдвоем, Петрила подтолкнул товарища и, хитро улыбаясь, сказал:

— Ты у меня смотри! Ты нашей Люце приглянулся, она все о тебе справляется.

Слова Петрилы были так неожиданны, что Людас даже покраснел и не знал, что ответить.

— Ну что ты выдумал! — защищался он. — Еще неизвестно, кто ей больше приглянулся.

— Я ведь тебе говорил, что она меня не выносит. Только для того и приедет, чтобы с тобой повидаться.

Людас знал, что товарищ говорит так в шутку, но эта шутка все-таки подняла его настроение, и он больше не жалел, что приехал.

Между тем в саду уже собралась большая компания. Пошли туда и они. Петрила познакомил товарища со своими соседями и родней, среди которой выделялись две красивые девушки, двоюродные сестры Юозаса, и студент в очках, уезжавший в Москву.

— Что вы все в семинарию рветесь? — воскликнул тот, здороваясь с Людасом. — Литве нужна светская интеллигенция, а вы все в ксендзы да в ксендзы.

— А какая нам радость от этой светской интеллигенции? — отрезал один из многочисленных дядюшек Петрилы. — Получите образование, а там или сами уедете в Россию, или привезете русскую жену.

— Так, дядя, было лет десять назад, а теперь мы уже не думаем ни о России, ни о русских женах. Сейчас у нас и литовки есть. А кто не знает, что интеллигентам в Литве хлеб достается потяжелей, чем ксендзам.

— Ксендзы служат богу, потому и хлеб им должен даваться легко, — вставила какая-то тетушка.

Споров на такие темы Васарис не любил, а от деревенских рассуждений и доказательств его даже коробило. Желая дать другое направление разговору, он обратился к студенту:

— Но вы согласны с тем, что у ксендзов есть большие заслуги перед народом? Валанчюс, Баранаускас, Майронис…

— Конечно, согласен, — прервал его студент. — Но это только одна сторона медали. Еще неизвестно, что перевешивает, заслуги Валанчюса и Майрониса или то ополячивание, которое проводили в Литве ксендзы. Кто, как не они, вместе с дворянством ассимилировали через костелы треть, а может быть, и большую часть народа? Да и сегодня какой дух официально господствует у вас в семинарии? Что творится в Вильнюсской епархии? Правда, единицы из вашей среды отличились, однако вы еще не скоро сможете похвалиться, что загладили обиды, нанесенные вашими предшественниками народу.

— Наконец, — горячился студент, — давайте сравним ваше и наше положение. Правда, и вас прижимают власти, но всё же вы остаетесь в родном краю; а нам нелегко найти хоть какое-нибудь местечко в Литве. Вас множество! Родители загоняли в семинарию, да и теперь загоняют сотни мало-мальски одаренных юношей. Но только немногие из вас не утратят своей индивидуальности и сумеют хоть чем-нибудь отличиться. А нас можно по пальцам пересчитать, нас, пробившихся к науке против воли родителей. Хоть иных из нас губит туберкулез, как Вайчайтисов и Кудирок, а все-таки у нас больше заслуг перед народом, чем у вас. Ваши обязанности оставляют вам много свободного досуга, вам обеспечен кусок хлеба, — мы же должны всю свою энергию направлять на поиски работы, чтобы прокормить себя и свою семью. Кто же наконец разбудил Литву? Разве Валанчюс и Баранаускас? Нет! Басанавичюс, Янкус, Шлюпас, Кудирка, Вилейшис и наши журналы «Аушра» и «Варпас». Они-то и разбудили Литву! Кстати, оба эти журнала прокляты ксендзами! Если перелистать в обратном порядке страницы истории, ту же картину мы увидим и в шестнадцатом веке, в годы борьбы протестантизма с католичеством. Кто первый стал печатать литовские книги? — Реформаты! Католики только тогда стали писать по-литовски, когда пришлось бороться с реформатами, спасать свою шкуру.

Долго еще говорил бы студент, вызывая величайшее возмущение крестьян и тревожа сердца семинаристов, но тут загромыхали колеса, и гости из Клевишкиса въехали во двор. Одни пошли их встречать, другие разбрелись по саду. Васарис со студентом остались вдвоем и тоже направились во двор.

— Видите ли, — сказал студент, беря за руку Людаса, — я потому говорил так резко, что очутился в положении обороняющегося. Ведь все здесь против меня. И я ведь тоже чуть не попал в семинарию! Наконец, есть и оборотная сторона медали. Мне надоело вечно слышать, как ксендзы хвалятся Даукшами, Ширвидасами, Валанчюсами и Майронисами. Через некоторое время вы сами убедитесь, что духовенство беднее творческим духом, чем думаете вы, молодые семинаристы.

— Это было бы, конечно, большим разочарованием, — ответил Васарис. — Я верю, что в новом, молодом поколении ксендзов силен творческий дух.

— Желаю, чтобы и после пяти лет священства вы верили в это, — не без иронии заметил студент.

Во дворе они встретили приехавших: самого настоятеля, ксендза Трикаускаса, учителя и Люце. Их уже окружили хозяева дома и другие гости. Васарису было приятно показаться в обществе такого серьезного, бородатого студента.

С Люце он поздоровался последним. Она крепко пожала ему руку и, сверкнув глазами, пошутила:

— Вы так быстро сбежали от нас в день святого Лаврентия, что я и не заметила, а то бы не отпустила, не отпустила…

— Мне в тот день вообще не везло, — ответил ей Васарис. — Обжег вам руку, может, и теперь еще болит?

— Поглядите, — протянула она ему руку. — Угадайте, в каком месте?

— Нет никакого следа, — ответил он, не осмеливаясь коснуться руки. Однако он успел заметить, что рука красивая.

Тут старая Петрилене позвала Люце, так как хотела посоветоваться с ней относительно угощения. Васарис остался один. Он был доволен собой. Встреча прошла легко и естественно.

Ксендз Трикаускас с двоюродными сестрами Петрилы уже успел обежать сад и натрясти спелых груш. Настоятель, учитель и студент спорили о производстве литовского фруктового вина. Крестьяне говорили об урожае и о приближающемся севе, а семинарист Петрила возился в клети со своим сундучком.

Никем не замеченный, Васарис ускользнул в сад, чтобы полюбоваться этим последним вечером и тишиной теплого заката. Его охватило печальное, прощальное настроение. Пролетели каникулы, точно короткий сон, и уже завтра вечером будет он бродить по полутемным, пыльным и гулким коридорам, преклонять колени в тесной часовне, глядеть на изогнутые фигуры святых Алоизия Гонзага и Станислава Костки и слушать монотонный голос духовника. Прислонясь к забору, смотрел он на заходящее солнце и предавался прощальным мечтам.

Вдруг кто-то подкрался сзади и закрыл ему руками глаза. Это случилось так неожиданно, что он даже вздрогнул.

— Ну, кто? Угадайте! — зазвенел над самым ухом задорный и веселый женский голос, от которого замерло сердце Васариса.

— Люция?

— Нет! Не угадали! Не пущу!

Он уже ощущал не только ее пальцы и ладони, но и локти, и грудь. Первое приятное ощущение уступило место другому: ему стало неловко и стыдно, не хватало дыхания, мешали ее ладони, плотно прижатые к глазам. Людас боялся, что он выглядит смешным и нетерпеливо, почти умоляюще пробормотал:

— Как не угадал, я знаю, что это вы! Пустите, пожалуйста!..

В одно мгновение она отскочила от него на два шага и, насмехаясь и передразнивая его, плаксиво протянула:

— Пустите, пожалуйста. Господи, какая невинность! Недотрога! Фи!.. — и, шаловливо гримасничая, Люце повернулась и быстро пошла в избу.

А семинарист Васарис так и остался, сгорая от стыда и чувствуя себя в десять раз более смешным и жалким, чем в день святого Лаврентия. Готовясь ко второй встрече с Люце, он не предвидел, что попадет в такое положение. Он огорчался тем сильнее, что не знал за собой никакой вины. Что же ему оставалось делать, если не только его глаза, но и нос были так зажаты, что захватывало дыхание? И на что она обиделась? Тут, наверно, какое-нибудь недоразумение. Но различные догадки о причине, побудившей Люце убежать, нисколько его не успокаивали. Он понимал только одно, что его возглас: «Пустите, пожалуйста!» был действительно смешон, ребячлив и жалок.

Васарис забрел в глубину сада, глядел на деревья, искал падалиц. Но презрительное «фи!» Люце все еще раздавалось в его ушах. С ужасом думал он, как теперь с ней встретится и что ей скажет. Оклик Петрилы прервал его блуждания.

— Что вы, ксенженька, пригорюнились? — озабоченно спросила Людаса Петрилене. — Побудьте с нами — повеселитесь.

— Э, матушка, и ты бы пригорюнилась, если бы в молодые годы тебя заперли в монастырь, — весело воскликнул студент.

Люце притворно заступилась за Людаса:

— Неправда1 Я сама видела, что ксенженька в саду молился, и ему ничуть не жалко уезжать в семинарию.

Ксендз Трикаускас оглядел Людаса с головы до ног сквозь пенсне, похлопал его по плечу и сказал:

— Что же, из таких невинных юношей и вырастают истинные слуги божьи. А уж с богомолками ему придется помучиться. Не сумеет он с ними справляться так быстро, как мы, — раз, раз и готово. Исповедь кончена!

Услыхав эти насмешки, Людас Васарис, как улитка, ушел в свою раковину, ему уже стало безразлично, что о нем скажут. Он видел, что Трикаускас, а может быть, и Люце считают его дурачком, но именно поэтому чувствовал свое превосходство над обоими. В такие моменты он рос и становился крепче, как растет и крепнет пораненное, но глубоко вцепившееся корнями в землю деревцо.

VIII

С самого начала второго учебного года Людас Васарис почувствовал себя в семинарии много уверенней и самостоятельней. У него уже было кое-какое прошлое, кое-какой опыт. В минувшем учебном году он освоился с духом и порядками семинарии, и ему больше не приходилось бояться неожиданностей, заставлявших прежде метаться, предаваться отчаянию и считать себя ничтожным, ничего не смыслящим новичком. Жил Васарис уже не в отвратительном «лабиринте», а в комнате, где было их всего четверо. Правда, в ней он только ночевал, так как дни проводил в аудитории, но все-таки это было лучше «лабиринта».

К тому же здесь не было формария, который не спускал с них глаз, контролировал, приставал с разговорами, читал наставления, а порой и придумывал разные шутки, изводившие всех. Второкурсникам было очень приятно сознавать, что они уже не последние, что есть и пониже их.

На каникулах Людас получил возможность познакомиться с жизнью духовенства, поэтому духовные беседы стали для него понятней, а наставления конкретней. Наконец и личные переживания, хотя и немногочисленные и не очень глубокие, все же отразились на нем и оставили след в душе.

Первую трехдневную реколлекцию Васарис провел, вспоминая о каникулах. Духовник читал о веренице страшных грехов, о покаянии и о божьем милосердии, об аде и рае, а он мечтал о солнечной, летней природе, тянулся к домашнему уюту, вспоминал спор настоятеля Кимши с «апостолом», мысленно возражал студенту, а еще чаще представлял себе встречи и разговоры с Люце. Все эти обрывки мыслей, образов и воспоминаний то затуманивались, то разрастались в волнующие, драматические сцены. Конечно, самое сильное впечатление осталось у него от встречи с Люце, но о характере своего чувства он не задумывался. Скорее всего это была не влюбленность, а только первое неудачное пробуждение юношеского самолюбия и воображения. Думая о ней, Васарис больше думал о себе и тосковал он в сущности не по ней, а по образу зрелого мужчины, каким хотел стать. Поэтому он, тогда еще такой щепетильный в вопросах совести и постоянно выискивающий новые грехи, чтобы разнообразить исповеди, ни разу не догадался извлечь из своего знакомства с Люце материал для исповедальни.

Возможно, что лишь по своей неопытности он не сообразил, что тревога, которую заронила в его сердце Люце, была его первой и неосознанной тоской по женщине, первым проявлением чувственности. Люция была первой женщиной, возбудившей воображение Васариса и его юношеское самолюбие.

В бытность свою в гимназии он не встречался с девушками и знакомств с ними не заводил. В ту пору женщина была для него только общим понятием «другого пола», которое возбуждало его любопытство. Люце же возбудила не только его любопытство, но и желание отличиться и понравиться.

Сопоставляя себя с нею, Людас видел, как они различны: она — смелая, самоуверенная девушка, а он — некрасивый, как ему казалось, робкий, неловкий, тихоня-семинарист. Она была непокорной, никого не стеснялась и всякому, кто попытался бы ее обидеть, могла выцарапать глаза, а он перед всеми тушевался и готов был целовать руку каждому, кто только ее протянет. И все-таки Васарис чувствовал, что нравится Люце, хоть она и смеялась над ним и отнеслась к нему с пренебрежением. «Значит — надо расти, крепнуть, мужать. Нет, больше ей не удастся посмеяться надо мной!» Отличиться в глазах Люце теперь казалось ему важнее, чем быть на хорошем счету у семинарского начальства. Как зернышко, упавшее на благоприятную почву, желание это постепенно начало пускать корни в его душе.

Таким образом, один из главных факторов, формирующих личность юноши, оказался не предусмотренным семинарским воспитанием, и развитие Васариса пошло несколько иным путем. Общение с молодыми женщинами семинарскими правилами строго осуждалось, считалось опасным и даже греховным. Ксендзу, давшему обеты целомудрия и безбрачия, конечно, надлежало избегать женщины, которая могла бы ослабить его волю и помешать выполнению этих обетов. Поэтому и семинария и духовные руководители выработали целую систему, помогающую уберечь ксендза от женщины и привить ему стойкость.

Почти на каждой реколлекции Васарису приходилось выслушивать параграф, посвященный разбору отношений священника с лицами другого пола. — Женщины, — говорилось им, — с духовной стороны, конечно, равны мужчинам. Христианство не только освободило женщину от рабства, но и возвысило ее, возвело, на алтарь богоматерь и сотни других святых праведниц. Однако женщина в то же время является причиной тягчайших грехов — источником похоти. Семинаристы и ксендзы должны избегать опасных знакомств и дружеских отношений с женщинами. «Остерегайся женщины и избегай ее» — вот основная заповедь ксендза. В семинарии эту заповедь подкрепляли различными примерами из жизни святых, а также из повседневной жизни. Часто приводилось в пример образное сравнение одного из отцов церкви. «И вода хороша, и земля хороша, а смешай их, и получится грязь».

Влияние семинарской морали сводило отношения ксендза и женщины к следующей схеме: в религии — культ женщины, а в быту — отрицание женщины. В поэтических мечтах юности — идеализация женщины, а в прозаической действительности — презрение к ней. Подлинной разумной средины здесь не было и нет. Поэтому и в жизни ксендза нет сердечных, простых и естественных отношений с женщиной.

У многих запертых в семинарских стенах юношей были знакомые женщины, которые им нравились. В минуты откровенности в самой надежной товарищеской среде они беседовали о них, признавались друг другу, а порою и горевали, что обречены на вечное одиночество. Оставаясь наедине, они в своих мечтах наделяли «сестриц» всеми совершенствами: красотой, нежностью и ангельской сущностью. Но в большой компании считалось хорошим тоном бросить презрительное словечко по адресу «баб». Впрочем, в этом еще не было подлинного цинизма. Цинизм появлялся позднее, когда они уже становились ксендзами и когда многие из них от юношеских идеалов и мечтаний переходили к связи с женщиной и проникались презрением к ней. Именно они-то и считали женщину низшим существом, лишенным интеллекта и творческого начала.

После каникул, на первой реколлекции, посвященной целомудрию ксендза и опасностям, которым оно подвергается, Васарису вспомнилось, как накануне храмового праздника они с Петрилой застали подозрительную сцену в саду настоятеля, и в словах духовника он услышал предостережение.

— А как поступил бы я на месте Трикаускаса? — спрашивал свою совесть Васарис, но ему казалось, что его отношения с Люце никогда бы не зашли так далеко. Подобный вопрос задал ему когда-то Варёкас, а теперь его поставила перед ним сама жизнь. Еще не раз возвращался к нему Васарис и всегда успокаивал себя, потому что семинарист не знал старой философской поговорки: «ignoti nulla cupido». Не знал он также, какие опасности таит его романтическая, мечтательная натура. Внешняя скромность, мягкость и робость Васариса вводили в заблуждение не только других, но и его самого.

Например, однажды случилось довольно мелкое, но характерное происшествие. Прошло уже недели две с начала учебного года. Весь механизм семинарии был окончательно налажен. Васарис успел освоиться с положением второкурсника и войти во вкус. И в трапезной и в часовне они занимали теперь лучшее место, а самое главное — не надо было жить в ненавистном «лабиринте». Комната, в которую он теперь перебрался, была совершенно сносной, обитатели ее, за исключением одного поляка, все литовцы. Старостой комнаты был пятикурсник, человек веселый и приятный. Он сквозь пальцы смотрел на соблюдения silentium'а и на многие другие семинарские правила. Порой они продолжали беседу в постелях, а иногда позволяли себе даже невинные шутки, особенно если удавалось пронюхать, что «мазура» нет в семинарии. И вот после двухнедельной идиллии пришел конец его пребыванию в этой комнате. Вернулся запоздавший по болезни третьекурсник-поляк, и Васарису велели уступить ему место, а самому перебраться в «лабиринт», хотя двое первокурсников по каким-то неведомым соображениям жили не в «лабиринте», а в комнатах. Неожиданное и несправедливое распоряжение вызвало в душе Васариса бурю протеста.

— С какой стати они выселяют именно меня? Меня, второкурсника, когда два первокурсника остаются в комнатах? — спрашивал себя Васарис, и негодование душило его. — Вероятно, потому, что я тихий, робкий и беззащитный? — подсказывало ему оскорбленное самолюбие. — Конечно, со мной никто не считается, я всегда на последнем месте. Ткнут куда-нибудь, и вся недолга! С другими больше церемонятся…

А тут еще и товарищи поддавали жару:

— Боятся, чтобы мы не испортили Васариса. Такой невинный младенец!

— Смотрите-ка, Васарис возвращается к формарию, чтобы научиться прислуживать за обедней, — шутили другие.

— Бедняга Васарис, — жалели третьи, — придется тебе опять мыть умывальник.

Староста-пятикурсник думал, что тут могли интриговать поляки или просто Мазурковский решил подсунуть в их комнату фискала.

— Васарис семинарист хороший, — говорил он своим сожителям, — а при этом полячишке и рта раскрыть нельзя будет. Ведь он и по-литовски понимает. Надо что-то предпринять.

И все принялись подстрекать Васариса, чтобы он, сославшись на слабое здоровье, попросил инспектора не переселять его в сырой и холодный «лабиринт» и оставить на прежнем месте. Васарис согласился и тотчас же со всеми подробностями начал представлять себе разговор с инспектором, по обыкновению все сильно преувеличивая и драматизируя. Мысленно он уже видел себя героем, который необычайно смело спорит с Мазурковским и готов скорей уйти из семинарии, чем подчиниться несправедливому и оскорбительному требованию. Так разжигал он себя всю послеобеденную рекреацию и наконец с бьющимся сердцем очутился перед дверьми начальника.

— Слава Иисусу Христу, — сказал он, войдя, и половина его решимости исчезла.

— Co powiesz dobrego, mój drogi? — елейным голосом спросил его Мазурковский, сложив руки и склонив голову набок.

Под ногами Васариса разверзлась бездна.

— Я хотел просить вас, ксендз каноник, не переводить меня из шестой комнаты в «лабиринт»… — В голосе Васариса не было ни протеста, ни твердости.

— А почему? — уже резко и с изумлением спросил ксендз каноник.

— У меня слабое здоровье и головные боли…

— Пустяки, — перебил его инспектор, — ты совершенно здоров. Смотри же, переберись во время вечерней рекреации. Ну, можешь идти!

Семинарист поцеловал ему руку и вышел. Вернувшись, он рассказал товарищам, что инспектор сильно его разбранил и не захотел слушать никаких доводов.

Вечером Васарис перебрался в «лабиринт», а улегшись в постель, снова пережил в своем воображении всю ситуацию и плакал от обиды и своей беспомощности. Однако прошло несколько дней, и он успокоился: обида уже не казалась ему такой большой. В следующую субботу, идя на исповедь, он сформулировал какое-то неудачное признание о «непослушании старшим» и выслушал от духовника несколько официальных упреков и наставлений.

Эта податливость спасла репутацию Васариса в глазах начальства, а от сознания своего смирения он вырос и в собственном мнении. В ту пору он еще не думал, что его покорность была только приспособляемостью к обстоятельствам, а не одержанной над собою победой. Заноза оставалась неизвлеченной, царапина незалеченной.

Мятежное воображение, податливость и скорее внешнее, чем подлинное смирение были не только его крупными недостатками, но и основными чертами характера, которые, наряду с замкнутостью, удерживали Васариса в семинарии и сохраняли его индивидуальность.

Странные вещи творились в душе юного семинариста. Мало кто из его друзей проявлял большее смирение и в то же время мало кто был так далек от этой основной семинарской добродетели. Васарис легко уступал и смирялся, но при этом глубоко страдал от своего унижения и мучил себя мыслью, что весь мир и вся полнота жизни уже не для него, что он никогда не сделает ничего замечательного, никому не понравится, никого не пленит. Все это не для него. И хотя вскоре обнаружился его талант, а через несколько лет товарищи уже считали его признанным поэтом, он все еще не верил в себя, все еще думал: «Все это не для меня. Почему бы из многих тысяч людей господь наделил талантом именно меня?»

Если бы тогда ничто не подавляло его фантазии, если бы ему в душу проник хоть один луч свободы с высоких небес, если бы он поверил в себя и в свой талант, то вся его жизнь и творчество пошли бы по совершенно другому пути.

IX

Приближался престольный праздник непорочного зачатия, который праздновался в соборе особенно торжественно. В таких случаях на долю семинаристов выпадала двойная работа, и редко кто был свободен от тех или других обязанностей. Первые службы — заутреня, — поскольку праздник совпадал с рождественским постом, — обедня, которую собирался служить сам епископ, да и другие службы требовали нескольких смен прислуживающих. К счастью, Васарис на втором курсе уже был свободен от прислуживания. Дело в том, что он с самого начала года усердно занимался в хоре, научился читать с листа ноты, играть на фисгармонии и вызубрил наизусть свои партии. За эти таланты его взяли под свое покровительство профессор пения с регентом и спасли от прислуживания, как одного из наиболее необходимых участников хора. Таким образом, несноснейшая обуза свалилась с плеч Васариса. У певчих было еще и то преимущество, что они были свободнее других во время богослужений и часто шли не в пресбитерию, но к органу, где уже не нужно было мучиться, подчиняться церемониалу и совершать коленопреклонения.

Однако и у певчих хватало работы, потому что праздничный репертуар был обширен. Приходилось разучивать много новых вещей и репетировать на всех рекреациях. С приближением праздника темп работы ускорялся, и всеми уже заранее овладевало торжественное настроение. Торжественность усугубляло еще то обстоятельство, что праздник приходился на понедельник и, значит, в семинарии начинался с субботнего вечера.

В субботу ко многим семинаристам приехали родственники. Из приемной доносились голоса и смех. Многие девушки были знакомы с товарищами своих братьев. В такие дни доступ в семинарию был свободней и разрешения на свидания давали легче. Семинаристы, не ожидавшие гостей, всегда находили предлог пройти через приемную, увидеть новые лица, услыхать голоса и молодой девичий смех.

Людаса Васариса никто не навестил, и ему было грустно слушать веселый гомон. Пахнуло свободной жизнью, и в разгар зимы ворвалось манящее лето. Снова в памяти ожил образ Люце, потускневший за последнее время. Людас вышел в сад. Свежевыпавший снег мягко хрустел под ногами. Вдали звенели колокольчики, кто-то кричал, кто-то разговаривал. Быстро шагая по аллеям, он вспомнил, как в саду Петрилы Люце, подкравшись сзади, закрыла ему ладонями глаза, как она посмеялась над ним и убежала. Но теперь это воспоминание уже не вызывало ни стыда, ни возмущения, а скорей казалось забавным.

— Баловница! — пробормотал он, весело улыбаясь и продолжая свою прогулку.

Людас Васарис уже не боялся показаться смешным. Он повзрослел и стал гораздо увереннее в себе. Теперь он не сомневался, что, встретив Люце, сам напомнит ей былую сценку, и они вместе посмеются. Ему хотелось продлить воспоминание о Люце и представить себе новые образы и сцены. Но сегодня это ему не удавалось. Мысли уносились далеко, картины обрывались, путались. Воспоминание о Люце больше не волновало его и не будило воображения. Однако он ощущал какую-то пустоту, беспокойство… и ожидание новой необычайной встречи.

Васарис долго гулял один по аллеям пустынного сада; ранний зимний вечер подернул белесоватой голубизной башни собора, здание семинарии и туманную даль. Пошел снег. Он падал крупными, редкими хлопьями, прилипал к пальто и нежно щекотал ресницы.

Постепенно мечтательное настроение овладело Васарисом. Казалось, что он кружит не по старому, обнесенному стеной семинарскому саду, но идет все вперед и вперед, в молочную голубизну, бесконечным, неведомым путем. С просветленным лицом, с улыбкой, блуждающей на губах, он не столько мечтал, сколько отдавался сказке своей убогой юности. Ему казалось, что с другого конца медленно идет навстречу Неведомая и Невиданная, чье приближение он так живо ощущает.

Радость захлестнула Васариса. Таких счастливых мгновений он не переживал давно. Людас забыл семинарию, ненавистный «лабиринт», наскучившие медитации и неутешающие исповеди — словом, все, что его стесняло и отделяло от прекрасного, необъятного мира.

В этот памятный вечер Васарис возвращался из сада полный смутной надежды, словно и впрямь ждала его в приемной какая-то необыкновенная встреча. И он не мог удержаться, чтобы не заглянуть туда. Конечно, там никого не было, но надежда все же не покидала его.

На следующий день, в воскресенье, он был занят на спевке почти до самой вечерни, которой начинался престольный праздник непорочного зачатия. В ожидании очередного удара колокола семинаристы толпились в коридоре, тихо беседуя. Их уже охватило торжественное настроение наступающего праздника. Белоснежные стихари у многих были украшены широкими кружевами. Головы покрывали четырехугольные береты с шелковыми кисточками. В руках они держали бревиарии или же другие молитвенники. Дождавшись знака, семинаристы выстроились попарно, тихо вошли в костел и, обмакнув пальцы в святую воду, преклонили колени перед главным алтарем, потом поклонились на обе стороны и разошлись попарно, одни направо, другие налево, старшие пошли наверх, где стояли аналои со скамеечками для коленопреклонений, младшие — вниз, к простым скамьям. Украшенный живыми цветами и необожженными свечами алтарь и устланная пушистым красным ковром пресбитерия производили эффектное впечатление и подчеркивали святость и величие большого праздника. Не привычным к роскоши юношам странно было ощущать под ногами мягкий плюш, и они осторожно ступали по фантастическому узору ковра. За ними следовали члены капитула — прелаты и каноники в накинутых поверх стихарей шелковых красных и синих, причудливых тогах, в которых они казались еще толще и неповоротливей.

Но вот из дверей ризницы показалась процессия: впереди два свеченосца, несшие в обеих руках свечи в подсвечниках, потом турибулярий с кадильницей и церемоннарий, за ними иподиакон и диакон в подризниках, в белых, вышитых золотом далматиках, и наконец сам епископ в тяжелой, отливающей серебром и золотом ризе.

Загудел орган, запахло ладаном, и голубое облако дыма поднялось перед алтарем со святыми дарами.

Наблюдая из своего угла за движущейся процессией, семинарист Васарис чувствовал все нарастающую торжественность и был охвачен общим настроением, царившим в костеле. Казалось, он сливался со всеми, кто глядел на алтарь, слушал орган и вдыхал пахнущий ладаном воздух собора. Никто не обращал на него внимания и не нарушал торжественного пафоса, вызванного всем праздничным окружением. Ему казалось, что никогда еще так трогательно не теплились свечи, так опьяняюще не пахло ладаном, так мощно не звучал огромный орган. И когда пришло время петь псалмы, он, сидя на своей скамье, с упоением и во весь голос вместе со всеми затянул несложную, все повторяющуюся мелодию.

Уже во второй половине службы он нечаянно бросил взгляд на молящихся прихожан, и его словно что-то пронзило, — он мгновенно отвел глаза, но вскоре, собравшись с духом, снова поглядел на то же место. Напротив, вблизи баллюстрады, отделявшей пресбитерию от середины костела, у колонны стояла женщина. Она была слишком далеко, и Васарис не мог хорошенько разглядеть черты ее лица. Он уловил только общий облик, общее впечатление. Женщина была еще очень молода, в расцвете красоты. Она была высока и стройна, в темном платье, с белой шалью на голове. Темные волосы оттеняли белизну шали и нежную розоватость тонкого лица. Васарису казалось, что лицо ее было спокойным, но печальным, что темные глаза ее задумчиво глядели вдаль, что она не видела и не замечала ничего, что творилось вокруг.

Этот образ показался мечтательному семинаристу каким-то видением, вызванным романтическим настроением, владевшим им со вчерашнего вечера. Конечно, это было отражением его юношеской мечты, а она, по всей вероятности, была самой обыкновенной женщиной, чем-то напоминавшей созданный им идеал. Но Васарис не спрашивал себя, что, как и почему. Уголок его души, в котором с ранней юности маячил неясный волнующий образ женщины, уголок только приоткрытый, но не занятый Люцией, теперь заполнила незнакомка, и он идеализировал ее со всей чистотой своего, еще не тронутого цинизмом, сердца.

Все было так естественно и просто, что щепетильный семинарист не испытывал угрызений совести, даже когда он поглядывал в сторону колонны, чтобы еще раз увидеть незнакомку в белой шелковой шали, такую спокойную и печальную, в венке темных волос, с нежно-розовым лицом, со взглядом, устремленным вдаль. Ему было легко делать это незаметно для окружающих, так как он сидел недалеко от решетки, сбоку от алтаря, и колонна, возле которой она стояла, находилась прямо против него. Поэтому он решил и завтра занять то же место, хотя и не стремился обратить на себя ее внимание. Скорее наоборот, он избегал этого и довольствовался тем, что хранил свою тайну про себя. Однако, когда он вышел вместе с хором на середину пресбитерии, чтобы петь «Magnificat», он ощутил прилив энтузиазма, голос его звучал полнее, он улавливал новые созвучия и оттенки, и все настроение гимна давало ему еще не испытанную радость.

Дальнейшее богослужение пролетело для Васариса, как одно мгновение. Из костела он вышел довольный, почти веселый. Васарис гулял, разговаривал и шутил с товарищами больше, чем всегда. Многие, заметив это, говорили:

— Поглядите, как сегодня разошелся Васарис. С чего бы это?

— Не оттого ли такой веселый, что у него гости?

— Ай да Васарис! Оказывается, он и шутить умеет! Вот не подумал бы!

А Васарис, довольно улыбаясь, не завидовал тем, у кого были гости, и сам их не ждал.

Ужин прошел так же весело. По праздничным дням не читали «Жития святых» Скарги и ни одного профессора не было за профессорским столом, поэтому в трапезной раздавался веселый шум и говор. На вечерней рекреации семинаристы пели народные песни, и Васарис был запевалой. Услыхав звон колокола, призываюгций к вечерним молитвам, они запели псалом «Laudate dominum omnes gentes» и, стараясь сосредоточиться, но все еще потихоньку пересмеиваясь, отправились в часовню. После вечерних молитв до сна оставалось уже немного времени. Васарис пошел в аудиторию, и так как было известно, что в этот вечер ни ректор, ни инспектор не придут, то оставшиеся полчаса он шептался с товарищами.

Дождавшись девяти ударов, Васарис отправился в холодный «лабиринт» и, улегшись в постель, заснул, ощущая приятную усталость души и тела. В последнем проблеске его сознания мелькнуло печальное женское лицо, темные волосы и белая шелковая шаль.

В праздник непорочного зачатия все время между завтраком и до обедни он провел на спевке, потому что хор должен был впервые исполнить только что разученную обедню. В этот день служил сам епископ. Празднество было пышным, и Васарис с высоты органа видел внизу море голов; дальше, по обеим сторонам пресбитерии, — ряды семинаристов в белых стихарях, свечи, горящие на алтаре, голубой дым ладана, вышитые серебром и золотом ризы и размеренные движения прислуживающих.

Однако теперь толстая колонна скрывала от него то место, где вчера, наискосок от баллюстрады, стояла Незнакомка, и он впервые пожалел, что находится на органе, а не на скамьях пресбитерии.

После обеда, прошедшего так же шумно и весело, как вчерашний ужин, семинарист Петрила предложил Васарису прогуляться по саду.

— Знаешь, могу сообщить тебе новость, — сказал он. — Я получил письмо от настоятеля. Он хочет приехать перед рождеством. У него какое-то дело к епископу. Собирается навестить и нас, привезет гостинцы от родителей. А с настоятелем, знаешь, кто еще приедет?

— Кто же? Твоя сестра?

— Какая тебе сестра! Люце!

— А она зачем? — недоверчиво спросил Васарис.

— Хочет хотя бы раз на семинарию поглядеть. И тебя увидеть, конечно, — добавил Петрила, толкнув товарища в бок.

— Почему обязательно меня, а не тебя? — отнекивался Васарис, несколько задетый насмешливым тоном Петрилы.

— Я же тебе говорю, что ты ей приглянулся, — продолжал шутить Петрила. — Смотри, брат, уведет она тебя из семинарии. Взбалмошная девчонка.

— Не бойся, нет никакой опасности. И чего ради настоятель держит ее у себя? Почему замуж не выдает?

— И то верно, — согласился Петрила. — В кавалерах у нее недостатка нет. Видал на моих проводах студента Бразгиса? Помнишь, того бородача?.. По уши влюблен.

Васарис, конечно, помнил его прекрасно.

— Что ж, серьезный человек, хотя и либерал.

— Она и глядеть на него не хочет. Питает слабость к духовенству, и все тут!

— И я от своего настоятеля слыхал, что есть такие женщины, — вспомнил Васарис.

Весть о приезде Люце его все-таки заинтриговала. Он уже не боялся встречи с ней, как трудного экзамена, просто ему было интересно знать, как она теперь выглядит и о чем будет говорить с ним.

Но приближалась вечерня, и образ Незнакомки опять вытеснил из его головы воспоминание о Люце. Васарис уже загадывал: увидит ли сегодня женщину в белой шали, такую далекую, таинственную и в то же время точно близкую и родную. Когда наступило время идти в костел, он протиснулся в первый ряд, чтобы занять вчерашнее место. В костеле он ощущал, как постепенно кровь приливала к его щекам, и никак не решался бросить взгляд в сторону колонны. Только после того, как вошли все семинаристы и священнодействующий вместе с сослужащими и прислуживающими поклонились высшему духовенству, а семинаристы стали вполоборота к алтарю и к молящимся, Васарис незаметно глянул туда.

Да, она стояла у колонны с тем же выражением лица, в той же одежде, что и накануне. Васарису стало легче на душе, надежды и чаяния его не обманули. Спокойно следил он за службой и с одушевлением пел псалмы, время от времени посматривая в сторону колонны. Он глядел туда невольно, сам того не замечая, так же, как младенец, улыбаясь, глядит на солнечный луч, упавший сквозь узкое окно.

После вечерни предстояла торжественная процессия в костеле. Семинаристы с зажженными свечами провожали священнодействующего, а он шел под белым балдахином, окуриваемый душистым ладаном, и нес тяжелую золотую дарохранительницу, которую с обеих сторон поддерживали диакон и иподиакон. Вскоре процессия повернула за угловую колонну, и Васарис с растущим беспокойством приблизился к тому месту, где стояла таинственная Незнакомка. Он, как нарочно, шел со стороны колонны и знал, что их отделяет только один шаг, и, может быть, проходя, он даже заденет ее одежду. Его страшно волновала мысль, что стоит только поднять глаза, чтобы увидеть Незнакомку вблизи и запечатлеть в памяти черты ее лица, а может быть, и встретиться с ее печальным, мечтательным взглядом. Да, Васарис был уверен, что встретит этот взгляд, и побоялся, не решился. Он прошел мимо с опущенной головой, хотя сутаной и белоснежным стихарем коснулся ее одежды, опьянев на мгновение, ощутил ее близость и даже тепло дыхания.

Васарис не знал тогда, что робость, помешавшая ему поднять глаза, вероятно, спасла от гибели прекрасную мечту юности, которая еще долго оберегала его душу от искушений. Как знать, может быть, вместо нежной печали, которая издали мерещилась ему, он увидал бы на ее лице отпечаток равнодушия, а вместо проникающего в душу глубокого взгляда, встретил бы изумленную или насмешливую улыбку, вызванную явным смущением засмотревшегося на красавицу семинариста.

X

На другой день был «quies», день отдыха. Такие дни полагались порой после больших праздников, чтобы семинаристы могли хоть немного отдохнуть от изнурительных служб и пения в хоре, а также и подготовиться к урокам. Эти дни чаще всего бывали серыми, скучными, — чувствовался естественный упадок энергии после длительного напряжения. В такую пору вчерашний день всегда кажется недосягаемо прекрасным, а завтрашний — постылым и будничным.

И все же семинаристы ожидали этих «квиесов», а дождавшись, радовались, потому что была своя приятность и в их серой меланхолии.

Людасу Васарису эти «квиесы» были даже милее самих праздников. Больше других склонный к мечтательности, к воспоминаниям и к анализу испытанных впечатлений, он во время «квиеса» вторично молчаливо переживал вчерашнее, только уже в другой плоскости, в ином освещении. На этот раз все его мысли и чувства принадлежали Незнакомке в белой шали. Он видел ее в своем воображении такой же, как вчера и позавчера в соборе, но его собственное настроение было уже другим. Тогда Людас Васарис был доволен, даже весел, ощущал радость жизни, был полон энтузиазма и все видел в розовом свете. Теперь же все, что было вчера светлым — омрачилось, что было приятным — приобрело привкус горечи, что возбуждало радость и энтузиазм — вызывало апатию и тоску. Словно волшебник повернул колесо в другую сторону, и все потускнело, изменилось, все, кроме образа Незнакомки. Началось это вечером, в ту самую минуту, когда он, проходя мимо, не осмелился взглянуть на нее. Людас не сожалел о своем поступке, не упрекал себя, но и сам не знал, почему ему стало так грустно. Вероятно, Васарис неожиданно вспомнил, что он в недалеком будущем станет ксендзом, что всякая радость общения с женщиной не для него, что он никогда не испытает ее во всей полноте и даже не вправе желать этого.

Эта горькая мысль овладела им именно в тот миг, когда он проходил мимо Незнакомки и когда его сутана — символ отречения — коснулась ее одежды. В тот вечер семинарист Васарис уже не пел и не шутил с товарищами на рекреации, но одиноко просидел в углу залы, перелистывая комплект «Тыгодника» с вырезанными и выскобленными портретами красавиц — актрис, варшавского театра.

Утром он проснулся, несколько протрезвев, но каждый раз, когда вспоминал Незнакомку, печаль сжимала ему сердце. Вспоминал же он ее все время, пока унылое настроение «квиеса» не превратилось в глубокую меланхолию.

Долгие послеобеденные часы silentium'а сидел он за раскрытой книгой, погрузившись в воспоминания о празднике и о летних каникулах, которые, казалось, отошли в далекое прошлое. Вспомнил он, как ехал домой из семинарии в теплый, солнечный день душистыми полями и лесами, и каким обездоленным был он тогда, и как ему хотелось плакать. Почти такое же чувство было у него и сейчас. Но тогда оно было вызвано близостью необъятной природы, а теперь образами, навеянными очаровавшей его Незнакомкой. Людас Васарис уже чувствовал в себе задатки поэта. Еще шаг вперед, еще порыв ввысь, и это чувство охватит все его существо, коснется его отношения к миру, и он дерзнет поведать о нем всему свету.

Васарис и впрямь дерзнул. Уткнувшись в парту, украдкой от товарищей, он записал в тетрадку латинских слов свое первое стихотворение. Но оно не было ни восхвалением женской красоты, ни перепевами тоски, словом, не походило на те стихотворения, которые пишет едва ли не каждый влюбленный юноша. Первая песня любви Васариса была самой обыкновенной элегией. В ней прорывалась юношеская тревога, тоска по свободе, недовольство жизнью и увлечение недосягаемым идеалом.

Долго он перечитывал свое первое произведение, тщетно стараясь понять, хорошо ли оно. Он хотел забыть, что сам только что написал его, взглянуть на него со стороны и прочесть как бы впервые. Но он уже знал его наизусть, и оно было ему дорого как плод пережитых волнений.

В тот вечер в сердце Васариса пробудились неясные надежды. Ему было хорошо и спокойно со своей печалью. В «лабиринте», свернувшись под холодным одеялом, Васарис тешился прекрасными мечтами, хоть и не верил в их осуществление.

Вскоре жизнь опять вошла в нормальную колею. Приближалось рождество, и работы было много. Приходилось готовиться к новым длинным службам в соборе и приналечь на некоторые предметы. На втором курсе прибавился трудный предмет — философия, в частности логика, изучением которой они хвастались, но понимали ее мало. «Философию» надо было зубрить по латинскому учебнику, называвшемуся «Compendium philosophiae scholasticae», а второкурсники были еще слишком слабыми латинистами. Профессор, объяснив несколько параграфов, переводил текст учебника, пока семинаристы записывали трудно запоминающиеся слова тут же между строк текста. Все они, как молитву, выучили назубок несколько первых определений, казавшихся им бесконечно путаными и мудреными. Определения-то они вызубрили, однако, что же собственно представляют собой философия и логика — еще долго не понимали. Один третьекурсник объяснил им, что когда они пройдут философию или хотя бы логику, то смогут читать книги философского содержания. Семинаристы знали, что логика учит правильно мыслить и рассуждать, а когда научились выводить силлогизмы и затвердили правила построения, то иные, не хватавшие звезд с неба, возомнили себя великими философами. В спорах с новичками они обрушивались на оппонента с устрашающим вопросом: «Где у тебя логика?» Впрочем, их философский жар остыл уже во втором полугодии, когда начали проходить онтологию и второкурсники должны были отвечать профессору, что означает ens [32]Существо (латинск.).
и почему каждый ens должен быть unum, verum, bonum [33]Единственным, добрым, истинным (латинск.).
.

Прошло несколько дней после праздника непорочного зачатия, и Васарис зашел в семинарскую библиотеку, чтобы выбрать себе какую-нибудь книжку. Там никого не было, кроме библиотекаря семинариста Йонелайтиса. Подбирая для Васариса книги, Йонелайтис спросил, какую литературу тот предпочитает? Васарис любил беллетристику. А кого он знает из литовских авторов? Тут выяснилось, что за прошлый год Васарис успел познакомиться со многими.

— А читаешь ли ты литовские газеты и журналы?

— Да, я на каникулах у настоятеля читал «Вильтис», «Шальтинис» и «Драугия». Но в семинарии газеты и журналы запрещены папским указом.

Йонелайтис скептически улыбнулся.

— Это не совсем так, — сказал он, понизив голос. — Папа запретил семинаристам только газеты, но наши «паны» не хотят, чтобы мы читали литовские журналы, и поэтому прикрываются папским указом.

Васарис уже знал, какая национальная политика проводилась в семинарии, и ему не надо было объяснять, почему запрещены литовские журналы. Немного поколебавшись, Йонелайтис добавил:

— Хоть и запрещены, но все-таки мы кое-что потихоньку получаем. Если хочешь почитать, могу дать. Только, конечно, нужно соблюдать осторожность. — С этими словами он провел Васариса в другую комнату, где они просмотрели несколько новых номеров «Вильтис», потом Йонелайтис достал последний номер «Драугии», обернутый в польскую газету, и вручил его Васарису.

— Можешь взять. Дня через два-три вернешь.

А когда Васарис, засунув запретный плод за пазуху, уже собрался уходить, Йонелайтис, словно ненароком, спросил:

— А сам ты не пытался писать?

Васарис смутился, ему было стыдно признаться, что он написал стихи. Если бы что-нибудь другое, а то стихи! Писать стихи казалось ему занятием несерьезным, претенциозным и ребяческим. Он даже покраснел, пытаясь отговориться:

— Нет. Ничего… так… На днях попробовал…

— Надо писать, — подбодрил его Йонелайтис. — Все мы пытаемся писать, а если удается, то и печатаем.

Васарис знал, что Йонелайтис уже напечатал историческую монографию об одном приходе, и поэтому с уважением относился к его «попыткам».

— Знаешь что, — сказал Йонелайтис, провожая Васариса, — когда будешь возвращать «Драугию», захвати и свои стихи, мы посмотрим.

Васарис был искренне счастлив оказанным ему доверием и проявленным к нему интересом. В тот же вечер, воспользовавшись тишиной sacrosanctum silentium, он написал еще одно стихотворение и через два дня, прочитав «Драугию», пошел к Йонелайтису. Йонелайтис взял его стихи, пообещал показать их понимающему человеку и сообщить Васарису его мнение.

Прошло довольно много времени, Йонелайтис ничего не говорил, и Людас успел окончательно увериться в бездарности своих стихов и пожалеть, что показал их товарищу. Но однажды после обеда библиотекарь предложил Васарису зайти к нему.

— Я тебе кое-что покажу, — сказал он, запирая дверь и вытаскивая из кармана сложенный номер еженедельника, — прочти. Может быть, узнаешь?

Васарис не поверил своим глазам. Его первое стихотворение напечатано! Нет, такого сюрприза он не ожидал. На этот раз он прочел стихотворение так, словно его написал другой. И теперь оно показалось ему очень хорошим, просто замечательным! Да, это его стихотворение!

Йонелайтис, увидав его волнение, пообещал в другой раз поговорить по-подробней, и Васарис выскочил из библиотеки, захватив еженедельник. Но где укрыться, чтобы перечитать и порадоваться наедине, не привлекая ничьего внимания? Он вспомнил «крысятник» и лесенку, ведущую на чердак. Через минуту он уже притаился там, как вор с крадеными драгоценностями. На чердаке было грязно, темно и холодно, но Васарис не променял бы его теперь на самую великолепную гостиную. Подойдя к замерзшему слуховому окошку, Васарис вынул газету и снова принялся читать свое стихотворение. Да, это его стихи, но какими печальными словами они говорят с ним, какую неразрешимую загадку загадывают! Он был изумлен и напуган некоторыми строками, так ясно выражавшими его неудовлетворенность, тревогу и даже мятежность.

Приподняв полы сутаны, Васарис сел на пыльную балку и по своей привычке отдался не размышлениям, но нахлынувшему потоку чувств.

В ушах его все еще звучали отдельные строки стихов, а сам он видел себя ничтожным семинаристом, униженно целующим руку епископу, и ректору, и Мазурковскому, и духовнику, и профессорам, и настоятелю… Виделась ему тихая часовня, красная лампадка перед sanctissimum. Он слышал монотонный голос духовника, произносящего пугающие слова: «jaka procesja grzechów» и вторящее эхо литании: ora pro nobis [35]Молись за нас (латинск.).
. Какой контраст с образом поэта, который неясно представлялся ему в воображении!

Васарис встал, сунул в карман еженедельник, стиснул зубы, чтобы удержать слезы, и пробормотал:

— Поэт?.. Поэзия? Нет! Все это, должно быть, не для меня!

Так молодой поэт Людас Васарис отпраздновал появление в печати своего первого стихотворения.

На другой день Йонелайтис опять увел Васариса в библиотеку. В отдаленной комнате их ждали два семинариста, уже знакомых Людасу. В семинарии ходили слухи, что они сотрудничают в журнале «Драугия». Это были третьекурсник Пятрас Варненас и четверокурсник Матас Серейка. Товарищи считали их многообещающими юношами, надеждой родины. Литовские профессора и влиятельные ксендзы уже заранее заботились о том, чтобы их послали в академию. Но, как нарочно, оба друга были на плохом счету у семинарского начальства.

Пятрас Варненас, высокий, тонкий, несколько болезненного вида блондин, был в семинарии первым знатоком литературы и без сомнения лучше всех разбирался в ней. Его рецензии печатались в самом толстом журнале того времени.

Матас Серейка, уже вполне зрелый человек, проявлял явную склонность к общественным наукам. Он был красноречив, с твердым, несколько резким характером. Друзья его побаивались, а начальство относилось к нему недоверчиво, но придраться ни к чему не могло, потому что Серейка был осторожен и ревностно выполнял все свои обязанности.

— А вот и наш новый литератор! — тонким, хриплым голосом воскликнул Варненас при виде входящего Васариса — Ну, поздравляю, поздравляю! Начало хорошее.

Матас Серейка поднялся ему навстречу с серьезным выражением лица и смеющимися глазами.

— Странно только, что запел среди зимы, когда даже и воробьи не чирикают! Сочтем это хорошим предзнаменованием, поздравляю и приветствую!

Йонелайтис заговорил полудружески, полуторжественно:

— Что ж, дело ясное! Начиная с сегодняшнего дня, Людас Васарис становится членом нашего кружка «Свет». Здесь собралось все правление, и мы принимаем его в свою среду!

Церемония была скреплена рукопожатием, и Людас Васарис стал членом тайного содружества литовских семинаристов. Из дальнейших разговоров он узнал, что цель кружка — заниматься самообразованием и готовиться к церковной и общественной деятельности в Литве. Он познакомился с уставом и с обязанностями членов. Почетное место в кружке занимала литературная работа. Кроме указанной цели кружка и всего того, что обычно пишется в уставе, было ясно, что «Свет» объединяет способнейших семинаристов, укрепляет их дух, поддерживает патриотизм и сопротивление царящей в семинарии атмосфере, словом, воспитывает сознательных ксендзов-общественников, ксендзов-писателей.

Васарис узнал, что новых членов принимают крайне осторожно, что его испытывали и наблюдали за ним с прошлого года, что эту задачу взял на себя председатель кружка Йонелайтис. Ему сказали, что вместе с ним прошел испытание один из его однокурсников, которого на днях тоже примут в члены кружка. Васариса также предупредили, чтобы он вел себя очень осторожно и не проговорился даже лучшему другу обо всем, что узнал сегодня.

— Мы здесь, точно в катакомбах — говорил Серейка. — Каждый поляк наш враг, а «паны» заодно с ними. Если бы они могли, то всех нас выслали бы в Польшу, а вместо нас насажали бы ксендзов-поляков. Ополячивание через костел в смешанных приходах продолжается, потому что наши не осмеливаются поднять голос и протестовать. Организационной работы среди прихожан предстоит очень много. Нужна печать, нужны сотрудники, нужны работники пера и слова. Перед нами трудные, ответственные задачи.

В приподнятом настроении Васарис покинул библиотеку. Пятрас Варненас догнал его на лестнице и предложил вместе пройтись по саду.

— Твое первое стихотворение лучше, — сказал он, когда они вышли за двери. — Оно искренней и глубже. Второе мне кажется более надуманным.

— Да, — согласился Васарис, — мне тоже так кажется, но разве можно семинаристу всегда писать искренне?

— Если нельзя, то лучше не пиши совсем, потому что по принуждению ничего хорошего не напишешь.

— Я вообще сомневаюсь, есть ли у меня способности?

Варненас, немного подумав, ответил:

— Способности у тебя есть, но важно, чтобы ты сумел развить их. Скажу тебе откровенно, что и в семинарии и в приходе это будет нелегко.

Позже, вспоминая этот разговор с Варненасом, Людас Васарис сожалел, что их пути так скоро разошлись.

XI

Декабрь принес Васарису много нового. Бывает пора, когда события следуют за событиями, и за одну неделю или месяц человек переживает больше, чем при других обстоятельствах за целый год. Не успел Людас очнуться от впечатлений этих двух недель, как в последний понедельник перед рождеством Петрила сообщил ему, что приехали настоятель Кимша с Люце. И на этот раз Петрила не упустил случая подразнить Васариса племянницей настоятеля.

— Смотри, Людас, — пошутил он, — не соблазни нашу Люце, а то Трикаускас надает тебе по шеям.

— А ну тебя с твоей Люце и Трикаускасом, — рассердился Васарис. — Если так, то я вообще не выйду в приемную. Разговаривай с ними один.

— Ну чего ты сердишься, я ведь шучу. Не будь дураком, — уговаривал его Петрила. — Пойдем, поболтаем, и мне веселей будет! О чем мне одному с бабой беседовать? Настоятеля я уже видел. Он пошел к ректору попросить разрешение на свидание для нас обоих. Придут тотчас после обеда.

Васарис уступил. На другой день занятий не было. Послезавтра сочельник, праздничное настроение уже чувствовалось в семинарии. В эти дни все ожидали гостей. Васарис, готовясь к свиданию с Люце, совершенно не волновался и не беспокоился о том, как будет с ней разговаривать. Ведь он знал, что встреча произойдет на людях. Кроме того, постоянные шутки Петрилы по поводу того, что он ей нравится, что она сведет его с пути истинного и что все время о нем расспрашивает, хотя как будто и сердили Васариса, но втайне немало льстили его юношескому самолюбию. От таких шуток и поддразниваний с течением времени даже у самого скромного юноши пробуждаются приятные сомнения и надежды: «А может, в этом есть доля правды? Может, я ей, действительно, нравлюсь, а ведь она недурна…»

Хотя семинарист второго курса уже познакомился с обязательствами, налагаемыми духовным саном, и семинарская рутина уже опутала его, все же бывали минуты, когда он чувствовал себя обыкновенным юношей, хотел любить и быть любимым. Это совершенно естественно. И кто бы мог винить его за эти мгновения или требовать, чтобы он отважился тогда же на труднейший подвиг своей жизни — уход из семинарии? Ведь если бы все поступали так, то кандидатов в ксендзы вообще бы не осталось, потому что в семинарии не нашлось бы и десяти юношей, никогда не мечтавших о женщине и о любви. Сам Васарис не раз слыхал такие разговоры среди семинаристов и среди молодых ксендзов:

— Не любить? Но разве это в нашей воле? Ведь сердце не слушает приказаний и запретов.

— Никто не запрещает любить, но любовь бывает разная, например идеальная любовь — чувство благородное, а плотской любви допускать не следует.

— Но это трудно. Начинается с идеальной любви, а кончается уж совсем не идеальной.

— Трудно, но возможно. Ведь человек не животное!

Или же:

— Разве любить грешно?

— Конечно, нет. Смотря, какая любовь.

— То есть как это, какая? Любовь существует одна — общение душ.

Семинаристы более опытные в эти споры не вмешивались и втайне таких спорщиков называли дурачками. Но Васарис был еще слишком молод и не мог понять всей наивности подобных излияний. Он мечтал о любви и считал ее ангельским, небесным чувством. Вообще же мысли о любви и о женщине у семинаристов появлялись не часто, они вытеснялись более насущными мыслями и делами. Случалось, в однообразии будней нахлынут и пронесутся, как проносится волна ветра по ржаному полю: на мгновение пригнет к земле колосья, прошуршит, прошепчет, и снова все успокоится, затихнет…

После обеда сторож позвал Петрилу и Васариса в приемную.

— Ну, «левиты», как поживаете? — спрашивал настоятель, пока они целовали ему руку. — Хорошо? Вот и отлично. За это я вам гостинцев привез. Пусть их Люце разделит между вами.

Люце состроила за дядиной спиной насмешливую гримаску и сделала какой-то непонятный жест рукой, но тотчас стала серьезной и поздоровалась с семинаристами, видимо, не собираясь ни доставать гостинцы, ни вмешиваться в их разговор с настоятелем. Однако настоятель забеспокоился. Ему еще надо было повидаться с епископом и закончить кое-какие дела. Поэтому до своего возвращения он оставил Люце на попечение семинаристов.

— Загорелась женским любопытством! Уж если тебе приспичило посмотреть семинарию — смотри! Только не знаю, увидишь ли что-нибудь, кроме этих двух попиков, а их ты и дома видела! — сказал он и пошел по своим делам.

Люце тотчас оживилась.

— Дядя думает, что меня ваша семинария интересует, а я просто хотела вас обоих навестить, — воскликнула она, глядя на Васариса.

— Хорошо, что вы не только своих прихожан, но и соседей не забываете, — сказал Васарис.

— Близкие соседи порой надоедают, — вставил семинарист Петрила. Люция и не подумала отрицать это.

— Вот это правда. Что видишь часто, скоро приедается. Не так ли, Павасарелис? Браво! Как удачно вышло! Ведь нечаянно вырвалось. Я так и буду называть вас теперь — не Васарисом, а Павасарелисом. Вы не сердитесь?

— Что вы! — запротестовал Васарис. — Ведь это почти моя фамилия, разница только в одном месяце.

— Вот и отлично! Приедут домой Петрила с Павасарелисом! В престольный праздник будет Павасарелис! Ха-ха-ха! — смеялась она, как ребенок радуясь своей выдумке.

— Я уже давно подозреваю, — насмешливо отозвался Петрила, — что вы, Люце, заставите февраль обернуться весной.

Каламбур вышел удачным, и все трое засмеялись, но Петрила уже начинал хмуриться, видя столь явное предпочтение, оказываемое красивой девушкой Васарису. Запертые в семинарских стенах, юноши невольно тоскуют по женскому взгляду, улыбке и ревнуют, когда эти дары, минуя одного, достаются другому. Васарису и во сне не снилось, что Петрила, поддразнивая его симпатией Люции или шутя на эту тему, поступал так из мелкой, еще неосознанной зависти. Теперь же, когда племянница настоятеля так откровенно выражала свою симпатию Людасу, эта зависть грозила омрачить не только всю прелесть необычайного визита, но и посеять между ними троими семена раздора. Однако Васарис понял мучения товарища и постарался предупредить новые проявления симпатии Люце, а заодно и сгладить ее грубоватую откровенность. Он еще не принимал всерьез ее благосклонности, но она ему очень льстила.

Продолжая беседу, Людас украдкой дивился и восхищался грацией и бойкостью молодой девушки. Зимний костюм сидел на ней отлично. Черная шапочка с блестящей пряжкой сбоку шла к ее задорному лицу с черными бровями, горячими глазами и вздернутым носиком. Черное, узкое в талии, пальто с большим меховым воротником подчеркивало ее женскую грацию и мальчишескую ловкость. Люце много говорила, была возбуждена и разгорячилась. Смеясь, она широким жестом распахнула пальто и расстегнула воротник. На ней было красное с черными узорами платье, напоминающее цветущие полевые маки. От нее так и веяло живительным воздухом полей.

— Знаете, Люце, теперь зима, но вы явились, и пахнуло летними каникулами, — дерзнул сделать ей комплимент Васарис.

— Ого! — воскликнул Петрила. — Для одной февраль обернулся весною, а для другого и декабрь повеял летом! Видно, календарь придется совсем отменить.

— Боже сохрани! — отмахнулась Люце, не обращая внимания на горький тон Петрилы. — От летних каникул у меня сохранилось только одно воспоминание. — Тут она закрыла себе рукою глаза и, имитируя сцену в саду, передразнила Васариса:

— Пустите, пожалуйста…

Оба рассмеялись, а Петрила ничего не понимал и не знал, что сказать.

Поглядывая на Васариса, Люце надивиться не могла происшедшей с ним за такой короткий срок перемене.

«Откуда это у него? — спрашивала она себя, — ведь три месяца назад он слова не мог выговорить, а теперь сам смеется, вспоминая об этом».

Она изумлялась, так как не знала, что в жизни юноши бывают такие короткие периоды, когда испытанные впечатления благоприятствуют его росту и настолько обогащают душу, что он незаметно переходит рубеж, отделяющий его от возмужалости.

Перемена, происшедшая с Васарисом, не только удивляла, но и радовала Люце. С самого начала их знакомства и вплоть до этой встречи в сердце задорной девушки, кроме интереса к семинаристу, была и доля презрения, того презрения, которое испытывает каждая девушка к менее опытному и более наивному ровеснику.

Почему Люце обратила внимание на Васариса, а не на какого-нибудь другого, более интересного и взрослого семинариста или ксендза, она и сама бы не могла сказать. Может быть, тут была своеобразная логика сердца, которая так часто в жизни заставляет поступать наперекор трезвому рассудку. А может быть, живое воображение Люце ощутило смутное противоречие между сутаной и обликом Васариса? Или она интуитивно проникла в его духовную сущность? Или ее привлекли свойственные ему молчаливость и замкнутость, идущие из более глубокого источника, чем юношеская робость? Трудно было бы ответить на эти вопросы.

Только догадками можно было ответить и на другое: почему Люце, красивую, юную девушку, едва потянувшуюся к любви и к жизни, прельщали молодые люди из духовной среды, носящие сутану? Вероятно, оттого, что, вращаясь с детских лет среди ксендзов, она привыкла к ним, и миряне казались ей слишком далекими и чужими? А может быть, потому, что она сжилась с атмосферой костела, смотрела на обязанности ксендза, как на всякие другие обязанности, а на ксендза, как на любого другого мужчину? В ее представлении совершенно стерлась разница между мирянами и духовенством. Можно было бы привести и другие догадки, но, скорей всего, это была типичная логика сердца, которая часто встречается у женщин и не одной из них губит жизнь.

Ксендз Трикаускас был первым увлечением Люце, однако оно далеко не зашло. Люце была кокетливой, но не испорченной девушкой. Отчасти потому она и стала избегать викария с тех пор, как он дважды неосторожно порывался выказать ей пылкие чувства. К тому же ей не нравились его тщеславие и гордость, зачастую граничащая с дерзостью. Люце мечтала о деликатном человеке, который не будет подавлять ее воли и даже станет потакать капризам. Тут и появились два кандидата: сперва студент Бразгис, затем семинарист Васарис. В Бразгисе ей не нравились те же черты, что и в Трикаускасе, к тому же он был еще и назойлив. Люце предпочла Васариса, желторотого юнца, который мог бы заинтересовать либо опытную кокетку, либо сумасбродную, мечтательную молодую девушку.

После ухода настоятеля прошло всего полчаса, а голос и смех Люце, казалось, вырывались за тесные стены семинарской приемной.

— Павасарелис! — воскликнула девушка, — я хочу посмотреть, как вы здесь живете. Покажите мне всю семинарию! Неужели же мы так и будем сидеть в этой неуютной приемной?

— Нельзя, — запротестовали семинаристы, — мирянам это строго воспрещается, а вы еще и женщина.

— Как так нельзя? Пойдемте — и все тут. Я знаю, что молодые мне ничего не скажут, а если увижу старых, прикинусь семинаристом. Думаете, я не сумею ходить по-ксендзовски? Вот так! — и она, запахнув пальто, состроила набожную мину, склонила голову и, тяжело ступая, сделала несколько шагов.

Все трое закатились смехом.

Немного погодя Петрила собрался идти наверх за книгами для настоятеля, который должен был скоро вернуться. Но Люце загородила ему дорогу:

— Оставайтесь. Если вы уйдете, то Павасарелис тоже убежит, он ведь такой робкий. Да и о чем нам вдвоем разговаривать?

Хотя слова ее были наивны, но соответствовали истине. Она угадывала всю сложность зарождающегося между ними чувства, еще не перешедшего в любовь. Когда не хватает смелости поглядеть в глаза друг другу, простые слова кажутся банальными, а для немой беседы еще не раскрылось сердце.

Петрила все же ушел. Васарис растерянно покашливал, подыскивая первые фразы, но его выручила Люце.

— Вот и хорошо, что он ушел. Я только этого и ждала, — сказала она тихо и серьезно. — Я привезла вам… Фу ты, господи, ну что со мной? Никак не могу решиться. Вот, Павасарелис, я привезла вам подарок и от себя. — Люце пошарила в сумке и вынула вязаные перчатки с красивой оторочкой. — Это чтоб руки не зябли. Не думайте, что покупные, сама вязала. Я загадала: если будете хорошим, то подарю, а если нет, то увезу обратно. Вы заслужили их. Нате!

Васарис был так ошеломлен, что не сразу опомнился. Подарок от Люце! Нет, это невероятно! Он пробормотал какую-то благодарность, взял перчатки и не знал — ни что с ними делать, ни как себя вести. Однако Люце теперь не смеялась над его смущением. Она понимала, что оно оправдано, и была довольна. Это смущение было для нее лучшей благодарностью. Ведь повзрослевший, изменившийся Васарис мог либо совсем не принять ее подарка, либо посмеяться, отнестись к нему небрежно. И она радовалась, что этого не случилось.

Разговор у них не клеился, а когда пришел Петрила, перчатки уже исчезли у Людаса в кармане. Молодые люди снова принялись шутить, но уже не так непринужденно. Вскоре вернулся настоятель, он был чем-то раздражен и недоволен, по-видимому, посещение епископа сошло не совсем гладко. Взяв книги, настоятель вытащил из кошелька по пятерке — праздничный подарок семинаристам, и они распрощались.

Когда Люце подала руку Васарису, он на миг ощутил крепкое рукопожатие и увидал задорно блеснувшие из-под черной шапочки глаза.

После этого посещения Васарису показалось, что Петрила его избегает. Однажды он намеренно предложил ему прогуляться и при первом удобном случае спросил:

— Не знаешь, как доехали наши гости и какое впечатление произвела семинария на племянницу настоятеля?

Петрила двусмысленно улыбнулся.

— Семинария — не знаю какое, но ты-то уж, наверное, хорошее. Поглядеть на тебя — невинный агнец, а девушки к тебе липнут.

— Ничего подобного, — возразил Васарис, — она старалась развлечь меня из вежливости, вы ведь из одного прихода, а я посторонний.

— Знаем мы эту вежливость. А все-таки, Людас, я тебе советую остерегаться Люце. Если бы ты знал о ней столько, сколько я знаю… — тут он многозначительно оборвал фразу.

— Что же ты знаешь?

— Взбалмошная девчонка — вот и все! — сердито бросил Петрила.

Досада взяла Васариса: какая несправедливость! — но он овладел собою:

— Нет, брат, это ты преувеличиваешь.

— Ну и воображай, что она ангел, а мне это совершенно безразлично.

— Да мне-то что? — Васарис махнул рукой. — Она ведь из твоего прихода, а не из моего.

Он понял причину озлобления товарища и решил проявить равнодушие, чтобы не обострять отношений.

Это подействовало, уже через несколько дней Петрила перестал дуться, и дружба их возобновилась.

А у Васариса каждый раз, когда он надевал перчатки, подаренные Люце, светлели глаза, и жизнь ему казалась прекрасной.

И все же после этого посещения, когда он снова увидел в костеле свою Незнакомку, непонятное чувство захватило его, как в первый, как всякий раз при виде ее. Словно перед ним раскрывалась бездна, поглощавшая его целиком, и тихая меланхолия обволакивала его сердце. Но безоблачное настроение той первой встречи уже не повторялось никогда, и никогда уже не испытывал он нестерпимого желания поглядеть на нее. Словно некий тайный обет запрещал ему поднять глаза в тот миг, когда он проходил мимо нее в процессии.

Порой, в будни, он вспоминал Люце, и светлая улыбка мелькала на его лице.

Людас не знал, что в Незнакомке сосредоточивалась вся его мистическая тоска, которую не сможет удовлетворить ни одна земная женщина, а в Люце воплощалась радость жизни и жажда счастья, еще не до конца заглушённые мрачными семинарскими стенами.

XII

От рождества до масленицы время в семинарии проходило необычайно быстро. С наступлением масленицы дни веселья и обилия нарушали суровый уклад семинарской жизни.

Изысканнейшим лакомством семинаристов были пончики, которыми их угощали после долгой четверговой прогулки. Деньги на пончики присылали окончившие в минувшем году ксендзы. О второкурсниках заботился их прошлогодний формарий, меньше всего лакомств перепадало первокурсникам.

На масленой семинаристы обычно устраивали хоть один вечер с каким-нибудь спектаклем, декламацией и концертом. Литовцы и поляки готовились вовсю и соперничали между собой, желая отличиться. Литовскую часть программы составляли члены кружка «Свет». Васарис тоже участвовал в совещании по подготовке программы и по отбору «артистов». Варненасу пришла в голову смелая, но неудачная мысль продекламировать стихотворение Майрониса «Голос боли». Литовско-польские отношения тогда особенно обострились из-за начавшихся стычек в смешанных приходах. Среди старших семинаристов вспыхивали горячие споры по национальному вопросу, меж тем как авторитет семинарских руководителей падал из-за их явного лицеприятия и слухов о неблаговидных делах за стеками семинарии. Все это раздражало кружковцев.

— Мы должны показать, — убеждал Варненас, — что видим и чувствуем все, что творится вокруг, и страдаем из-за этого. Мы должны своим юношеским идеализмом разбудить их совесть, указать на их оппортунизм и отупение. В стихотворении Майрониса как раз об этом говорится.

— Все-таки это опасно, — возражал Йонелайтис, — они несомненно поймут, в кого метит стихотворение, и ты можешь вылететь из семинарии. Здесь такие вещи даром не проходят.

Но Варненас не сдавался:

— Конечно, они поймут, но сделают вид, что не понимают. Наконец это и неважно. Я не дрожу за свою шкуру. И прочту стихотворение.

В назначенный вечер в просторной рекреационной зале, в первом ряду, напротив эстрады, сидело высшее духовенство епархии и профессора семинарии. В самом центре красовался прелат официал, около него такой же толстый каноник капитула. Низкий бас прелата и высокий тенор каноника попеременно доносились до ушей семинаристов. Рядом с почетными гостями сидели ректор с инспектором. Был здесь и подвижной секретарь курии, горячий патриот-литовец и заступник семинаристов, на помощь которого в опасный момент, может быть, надеялся Варненас.

В начале программы все шло отлично. Высокие гости были довольны и громко хвалили исполнителей. Но вот на эстраду поднялся Варненас. Рослый, худой, несколько сутуловатый, он сразу привлек всеобщее внимание. Лицо его выражало не только волнение, но также решимость и упорство. Он походил на воина, бросающегося в атаку.

Васарис заметил, как беспокойно заерзал в своем кресле Мазурковский, услыхал слишком громкое покашливание ректора и заметил многозначительные взгляды, которыми обменялись сидевшие неподалеку Йонелайтис и Серейка. А с эстрады Варненас читал охрипшим голосом первую строфу:

Последнюю строчку он протянул, а слово «глупцов» подчеркнул. В первом ряду лысины зрителей покраснели и с каждой строкой краснели все больше.

После этих слов в зале наступила мертвая тишина. Никто не осмеливался кашлянуть или шевельнуться, боясь показать таким образом, что понимают, по ком бьют эти строки. Йонелайтис и Серейка съежились на своих местах и ругали себя, что не удержали горячую голову от этого безрассудного шага. А Варненас уже читал дальше:

Декламатор, исполнив свой «номер», низко поклонился, и жидкие, вежливые аплодисменты семинаристов проводили его с эстрады. Каждому было ясно, что не для того, чтобы блеснуть искусством и продемонстрировать свой слабый голос, вышел на эстраду Варненас. А содержание стихов неизбежно ассоциировалось с окружающей обстановкой.

— Czyje to wierszydła? — заревел прелат официал.

— В программе указано, что Майрониса, — тонким голосом ответил каноник капитула.

— Co za jeden ten Majronis? [41]Кто такой этот Майронис? (польск.)
— продолжал вопросы официал.

Все прелаты и каноники пожали плечами, покачали головами, но ни один из них не мог ответить, кто такой Майронис.

— Socjalista, anarchista i ateista, [42]Социалист, анархист и атеист, (польск.)
— решил официал.

— Прошу прощения, ксендз прелат, — подал голос секретарь епископа курии. — Майронис ректор жемайтийской семинарии, бывший профессор Петербургской духовной академии. Он написал «De justitia jure»…

— Kłamiesz!.. Nu, co dalej następuje? [44]Лжешь! Ну, что дальше будет? (польск.)

После этого вечера кружковцы ожидали в течение нескольких дней последствий выступления Варненаса, но никто ничего не говорил. Предположения Варненаса как будто бы подтверждались. Однако дальнейшее показало, что это не так.

Через некоторое время ректор вызвал его и, указывая пальцем на статью в «Драугии», спросил:

— Твоя?

— Моя, — ответил Варненас.

— Как ты смеешь участвовать в запрещенной печати?

— Прошу прощения, ксендз прелат, но ведь это «Драугия».

— Ty myślisz co? — изумленно воскликнул ректор. — «Драугия» to jest bezbożne pismo! [46]Это безбожный журнал (польск.).
Кроме того, разве ты не знаешь, что ни одна рукопись, ни одно письмо не могут выйти из семинарии без моего ведома? Ты нарушил устав.

— Я написал статью и отослал ее еще на каникулах.

— Семинаристам вообще запрещается участвовать в печати, ты это знал и поэтому подписался псевдонимом.

— Нет, я не знал этого, — ответил Варненас.

— Pychę masz! — были последние слова ректора.

Всю эту сцену Варненас рассказал товарищам по кружку, и Васарис глубоко возмутился. Ведь они возлагали на Варненаса больше всего надежд. Васарис считал его самым замечательным человеком в семинарии — и вот теперь над ним навис дамоклов меч.

— Как хочешь, — сказал однажды Васарис своему товарищу Касайтису, почти в одно время с ним принятому в кружок, — если исключат Варненаса, это покажет, что истинно талантливому человеку нелегко уцелеть в семинарии.

— Мне это давно известно, — сказал Касайтис, — если б узнали, что собой представляют Йонелайтис и Серейка, разве стали бы их держать в семинарии?

— А меня вот что интересует: допустим, что национального вопроса не существует, а на месте инспектора и ректора сидят люди более современных взглядов. Думаешь, тогда таких Варненасов не преследовали бы?

— За что же? — удивился Касайтис.

— Просто за талант.

Касайтису, который уже ко всему в семинарии относился скептически, вопросы Васариса показались особенно интересными, но он не знал, что на них ответить.

— А, здесь всего можно ожидать… — и махнул рукой.

— Действительно ли ты уверен, что талант и деятельность художника, поэта или беллетриста можно совместить с призванием и долгом священника?

И на этот вопрос Касайтис ничего не мог ответить. Впрочем, и самому Васарису не только ответ, но и вопрос этот был неясен. Он еще не был сформулирован и едва лишь маячил перед ним на туманном перепутье грядущего. В ту пору Людас не знал, что на этом перепутье перед ним, как перед сказочным богатырем, встанет роковая загадка: пойдешь налево — сам погибнешь, направо — погубишь талант.

Семинарист Васарис еще не обладал опытом и только догадывался, что такой вопрос может возникнуть. И еще много, много времени прошло, прежде чем он сумел разрешить этот вопрос.

На втором курсе его более интересовали повседневные дела, национальные отношения, уроки, деятельность кружка.

— Ну ее, такую жизнь! — сказал ему как-то Касайтис. — Было бы куда податься, наплевал бы на все и ушел! Знаешь, ректор вызвал Марчюлиса и пилил-пилил его за вчерашнюю рекреацию, а под конец сказал: «Pychę masz!» Понимаешь, чем это пахнет?

А накануне, на вечерней рекреации, произошел такой случай: семинаристы литовцы стали петь народные песни, это им не запрещалось. Но задумали петь и поляки. Вначале они соревновались поочередно: одну песню пели литовцы, другую — поляки. Но вскоре поляки стали петь одну песню за другой, не давая возможности вступить литовцам. Литовцы тоже решили не уступать и, дождавшись, когда поляки закончили строфу, дружно затянули «Коня». Среди поляков наступило замешательство и, как нарочно, в этот момент в дверях залы показался ректор.

— Co tu za hałas? [48]Что это за шум? (польск.)
— спросил он, сердито блеснув очками.

— Litwini nie dają nam śpiewać, — пожаловались поляки. Ректор шагнул к литовцам. По его лицу было видно, что тот, на кого он набросится, проклянет день своего рождения. А набросился он на третьекурсника Марчюлиса, лучшего литовского тенора, стоявшего в первом ряду и во весь голос исполнявшего свой патриотический долг. Вот эта-то история и послужила причиной пессимистического настроения Касайтиса.

Но Васарис придерживался другого мнения.

— Нет, — сказал он в ответ на сетования Касайтиса, — эти преследования не вызывают у меня желания бежать из семинарии, скорее наоборот. Они показывают, что мы здесь нужны и будем нужны, когда выйдем отсюда. Конечно, терпеть это в одиночку было бы тяжело, но теперь, когда у нас есть свой кружок, терпеть можно.

Васарис и впрямь был доволен. Он в своем кружке «Свет» видел осуществление хоть части тех надежд, которые питал, поступая в семинарию. Морально он чувствовал себя из-за этого много сильней и уверенней. Они получали тайком газеты и поэтому читали их с особенным интересом. Эти газеты и познакомили его с литовскими национальными делами и литературой. Он следил за каждым новым именем, появлявшимся в печати, покупал каждую выходящую книгу. «Дуль-дуль-дудочка» и «Луг зеленый» Людаса Гиры, а также «В Литве» Чюрлёнене-Кимантайте были настоящими событиями в их замкнутой жизни. Они гордились и радовались, дождавшись первых песен Шимкуса и первых номеров «Литовской музыки» Саснаускаса. Приятели нашли хоровые песни Винцаса Кудирки, переписали музыкальные пьесы Науялиса и Микаса Петраускаса. Порой они целую рекреацию просиживали за расстроенной фисгармонией, чтобы хоть немного разобрать композицию этих песен и пьес. У них был свой мирок, который они охраняли от посторонних, источник радости и душевной бодрости. Там было им уютно, там они работали и мечтали, а все остальное стало им еще боле чужим и далеким.

Позднее Васарис с завистью вспоминал то время, когда он довольствовался этими бледными проблесками света. Они казались тем ярче, чем темней было вокруг. Ведь так мало нужно неискушенным юношам, которые очутились среди узкого мира, заключенного в семинарских стенах. Они сами не понимали, как убога их жизнь, и переоценивали значение собственной работы и произведений, так как подходили к ним со скромной меркой своего жизненного опыта. Только спустя много времени понял Людас Васарис, что большинство его первых, несовершенных, стихов было принято товарищами чуть ли не с энтузиазмом лишь потому, что интересы их были так ограничены.

Чего искать в литературе и чего от нее требовать — ни один из них, может быть, за исключением Варненаса, не знал. Мировая литература была им известна только по случайно услышанным именам и отрывкам. Она не оскверняла семинарской программы. Метод преподавания польской литературы был никуда негоден. Они знали более или менее имена авторов, перечень их произведений, некоторые подробности их жизни. Знали также, по какому поводу написаны отдельные произведения, краткое содержание их и несколько литературных анекдотов; например, им было известно, что Кохановский написал «Слезы» на смерть своей дочери, что Красицкий был обмирщившийся епископ, что Мицкевич импровизировал под флейту, что Сырокомле необычайно легко давались стихи и что Винцент Поль в двух строках дал глубочайшую характеристику литовца:

Ввиду того, что русская литература считалась «казенщиной», предметом, навязанным полицейской программой, на нее мало обращали внимания, и только несколько воспринятых на слух отрывков составляли весь литературный багаж семинаристов.

На втором курсе они уже заканчивали изучение латинского языка, но знали его хуже, чем в гимназии, несмотря на то, что философию, а позже богословие, каноническое право, литургику и кое-какие другие предметы проходили по-латыни. Но это была упрощенная латынь средневековья с элементарным построением фраз и философско-богословским литургическим словарем. Язык классической латыни в семинарии не изучали. С большим трудом семинаристы читали отрывки из Цицерона, Цезаря и Тита Ливия. Поэтому богатство классической литературы было им недоступно. Ни одного поэта-классика семинаристы не читали, ничего о них не слыхали, а если иному и попадал в руки текст из классической поэзии, то все равно он не мог его понять.

Таким образом, из-за незнания мировой литературы в развитии семинаристов оставался серьезный пробел. Заполнить его путем чтения в семинарии они не могли даже при желании, во-первых, потому, что не было подходящей библиотеки; во-вторых, потому, что никто не знал, что надо читать, да наконец и времени не хватало. Кто увлекался книгами, отставал в занятиях. Совмещать уроки с чтением могли разве только немногие, обладающие незаурядными способностями и отличной памятью.

Людас Васарис со второго курса уделял урокам ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы получить отметки, позволяющие без переэкзаменовок переходить на следующий курс. Таким образом, помимо литовской литературы, ему удалось познакомиться и с кое-какими выдающимися произведениями польских писателей старшего поколения.

— Все-таки господь обделил способностями Васариса, — сказал однажды Касайтису один поляк.

— Почему вы так думаете? — изумился тот.

— Я всегда вижу его уткнувшимся в книжку, а поглядите, как он отвечает.

Второе полугодие проходило спокойно и тихо, ничего нового не внося в жизнь Васариса и его друзей. После инцидентов с Варненасом и Марчюлисом они стали еще осторожней. Собраний не устраивали и разговаривали друг с другом только во время прогулок, да и то изредка, ведь они знали, что в семинарии всегда известно, кто с кем гуляет.

Молчаливый и замкнутый Васарис не обращал на себя ничьего внимания. Он уже привык совершенно машинально прислушиваться к звону семинарского колокола и, не раздумывая, шел в часовню, в трапезную и на занятия, куда бы его не призывал этот звон. С самого начала silentium'а Васарис уже сидел на своем месте перед открытой книгой. Но его мечтательная душа не всегда охотно следовала за ним. В часовне его продолжали волновать мысли, возникшие во время чтения; в аудитории, уткнувшись в открытый учебник, он вспоминал какой-нибудь приятный эпизод. И неизвестно, вызывалось ли это рассеянностью или, скорей всего, внутренней сосредоточенностью. В такие минуты посещал его образ Незнакомки, которую он видел иногда по воскресеньям в соборе, или образ Люце, чей подарок — перчатки с оторочкой — всякий день напоминал о ней.

Наступила весна, зацвел сад, а он был красивый и большой. После вечерних молитв Людас не ходил в шумную, освещенную керосиновыми лампами аудиторию, а убегал в душистую, опьяняющую свежестью, вечернюю мглу, желая надышаться всей природой, какая только могла вместиться в этом небольшом, обнесенном каменными стенами пространстве. Цветущие деревья с молодой листвой в сумерках казались еще гуще и пышнее, чем днем, — проходя по аллеям, Людас всей грудью впивал животворное дыхание зелени.

Последний день учебного года, о котором все так мечтали и которого так ждали, был омрачен для Васариса и его друзей печальным событием: Варненасу «за отсутствием призвания» рекомендовали после каникул не возвращаться в семинарию.

— Католической церкви, — сказал ему ректор, — нужны священники, отдающиеся ей всем сердцем и разумом. Нужны священники добродетельные, послушные, смиренные, чуждые мирской суеты, борьбы страстей, национального самолюбия, тщеславия. Таким священником тебе не стать, ты способный литератор, критик, может быть, и поэт, да мало ли еще кто… В миру все эти качества ценятся и превозносятся, но церкви они не нужны. Наоборот, в них таится большая опасность. Углубившись в изучение светской литературы, ты и сам станешь мирянином. Ты заразишься микробами, которыми кишат произведения даже величайших писателей. Недаром много таких произведений святая церковь внесла в индекс запрещенных книг. Может быть, тебя ожидает успех, а он способствует честолюбию и гордыне, зачатки которых я уже теперь замечаю в тебе. Твой критический ум не удовлетворится областью литературы, и ты, не дай бог, обратишь его на учение самой церкви. Тщеславие, гордыня, самолюбие и критицизм — вот источники всяческой ереси и отступничества. Поэтому, ради твоего спасения и ради блага церкви полезней будет, если ты оставишь попытки проникнуть в среду, обязанности которой тебе чужды, ибо тебя не призвал к ним господь.

Закончив свою речь, ректор поцеловал Варненаса в лоб и проводил до дверей со словами: «Да поможет тебе господь и да сохранит он тебя!»

Передавая товарищам слова ректора, Варненас был совершенно спокоен и почти доволен случившимся.

— Что же, старик прав: ксендз это ксендз, а литератор — литератор, — закончил он свой рассказ.

Но друзья не хотели согласиться с ним. Изгнание Варненаса они считали тяжелым ударом для литовцев, а самого Варненаса невинной жертвой.

— Во всем виновата твоя неразумная выходка! — горестно укорял его Йонелайтис. — Эта декламация не принесла никому никакой пользы, только показала, что ты «бунтовщик». Стали разнюхивать и разнюхали! Мы должны соблюдать осторожность и не давать повода для придирок, не то нас всех повыгоняют. Кто от этого выгадает?

— Впервые слышу, — горячился Серейка, — что литературный критик не может быть ксендзом. Почему литературную критику нельзя обосновать христианской эстетикой и философией? Я уверен, что такие литераторы нужны и всем католикам и церкви. Им бы радоваться, что нашелся такой в семинарии, а не выгонять его! Бояться самолюбия, гордости и критики? Так неужели здесь место только глупцам и чурбанам? Нет, это только предлог, а причина та, что ты литовец и уже сотрудничаешь в литовской печати. Вот что!

Васарис промолчал. В голове у него был сплошной хаос. И в словах ректора и в упреках Серейки было много правды. Но как их согласовать? Только позже понял он, что ректор ставил вопрос конкретно: совместим ли характер деятельности ксендза с характером деятельности литератора, а Серейка подходил к нему отвлеченно: не значит ли, что ксендз вообще не может быть литератором.

Казалось, что с последним рукопожатием Варненас оставил в наследство Васарису этот двойной вопрос, который впоследствии стал проблемой всей его жизни.

XIII

Тяжелое впечатление от прощания с Варненасом омрачило Васарису начало вторых каникул. Исключение Варненаса значило для него больше, нежели утрата доброго друга. Он понимал, что, по существу, дело заключается не в интригах, не в национальном вопросе или мести, но что оно затрагивает важную проблему священства, при решении которой не должно быть никаких личных соображений, никакого снисхождения.

На примере Варненаса ректор ясно показал, что не всякого рода идеализм совместим со служением церкви. Вероятно, и сам ректор не сомневался, что Варненас идеалист. Но может статься, что религиозный идеализм, привитый даже идеалистически настроенному художнику, патриоту или поэту, станет именно тем ферментом, который разрушит всю творческую мощь, энергию, энтузиазм, подобно тому, как кровь неподходящего состава, перелитая в жилы здорового человека, разрушает весь организм и несет смерть. Васарис чувствовал, но еще не вполне понимал, как он заблуждался, считая, что достаточно доброй воли, чистых намерений, благородных желаний, спасительной цели, словом, идеализма, чтобы стать достойным пастырем. Он понял это только через много лет на примере своей собственной жизни.

Разлука с Варненасом, точно заноза, мучила его всю первую половину каникул. Он был так озабочен и непохож на себя, что мать часто со страхом спрашивала:

— Почему вы в этот приезд так невеселы? Уж не больны ли?

— Ничего, мама, — отвечал он, прикидываясь беззаботным, — не успел еще прийти в себя после семинарии. Этот год был очень трудный… — затем он уходил куда-нибудь в поле, где его никто не мог увидеть и заговорить с ним.

Больше всего в родных полях полюбился ему холм, прозванный Заревой горой. Он возвышался над всей окрестностью, вдалеке от построек, троп и дорог. Здесь проводил Людас большую часть дня. Подобно всем мечтательным и созерцательным натурам, он любил широкий простор, где ничто не препятствует взгляду охватывать далекий, окутанный голубоватой дымкой горизонт. Именно такой вид открывался с Заревой горы.

С юга, за отцовским домом и деревней, виднелся лес. С левой стороны он подступал к ней полукругом, оттенял пейзаж и, уходя вдаль, становился все синее. Далеко на востоке он превращался в узкую полосу, протянувшуюся между землей и небом. Затем, перебегая направо, он приближался снова уже с противоположной, северной стороны, и в узкой, глубокой долине переходил в рощу захиревших сосенок и тонкоствольных, кривых берез. Под ними росло много черники и водились змеи. По другую сторону рощи, далеко-далеко уходили плодородные поля, окруженные деревьями хутора и виднелись колокольни дальних костелов.

В памяти Людаса эта картина запечатлелась еще с детства. Погожими осенними днями, когда пастух выгонял свое стадо на жнивье, Людасу неизменно хотелось побежать в поле и взобраться на Заревую гору. На вершине ее никогда не пахали и не сеяли, она поросла странной, сухой травой, пахучим чебрецом и палевыми бессмертниками. В небе плавали разрозненные белые облака, и с Заревой горы было отлично видно, как темные большие тени ползли по нивам, пашням, лугам и долинам.

Но мальчика интересовало, что там, за рощей. Случалось, что большое облако черной тенью покрывало все поле до самой рощи, а за ней, точно в сказке, все светилось и брызгало солнечными лучами. И он не мог отвести глаз от этой Солнечной дали и от темной рощи, где водились змеи, где было сыро и страшно. Залитая солнцем даль казалась ему другим миром. Там виделись ему дивные белые палаты, которых не было на этой стороне, деревья, непохожие на отцовские ивы и на соседские березы, и высокие колокольни костела, блестевшие и светившиеся на закате.

Это зрелище и теперь привлекало семинариста Васариса, но глаза его все чаще обращались к западу, где тянулась широкая равнина, и ни лес, ни холмы не застилали далекого горизонта. Там опускалось огромное красное солнце, и, словно сквозь волшебную подзорную трубу, он отчетливо различал какие-то высокие деревья, которых в другое время никак не мог рассмотреть.

Сидя на Заревой горе, глядя на дальние леса и на тихие закаты, Васарис невольно приучился видеть природу окрашенной своим чувством и настроением. Он ощущал ее робким, скованным сердцем семинариста и потому невольно воссоздавал условные, схематические картины природы, которые долго служили фоном для его разнообразных настроений.

После захода солнца в низких луговинах, окружавших Заревую гору, а иногда и на полях, от леса и до самой рощи стелился густой, белесый туман. В бледном свете луны он казался огромным озером, а избы и деревья какими-то жуткими, таинственными островами. Жутко становилось и Васарису, который все еще глядел на догорающий закат, и он росистой тропинкой возвращался домой.

Укладываясь в постель, он слышал, как вздыхала и молилась в своей комнатушке мать..

Бывая дома, он привык ежедневно взбираться на Заревую гору. Здесь сосредоточивалась вся жизнь его ума и сердца.

Иногда, по возвращении, он зажигал свечу и пытался писать. Широкая панорама заката еще стояла перед глазами, и настроение, охватившее его на Заревой горе, продолжало владеть им. Лучшие из его юношеских, еще незрелых стихотворений он написал именно в ту пору.

Эмоциональная насыщенность была главным достоинством этих стихотворений. Природу он описывал такой, какой видел ее с Заревой горы. Это было несколько схематических образов: красное закатное небо, голубые сумерки, белесый туман, звездное небо, лунный свет. Чувства, пронизывающие его стихи, были тоже несложные, общие: печаль о проходящей юности, тоска о полноте жизни, о любви, о свободе, или наоборот — о тишине и покое, жалобы на вечное одиночество, а порою — жажда одиночества и его апофеоз.

Молодой поэт Васарис еще не сознавал, что чем шире кажется ему простор, видимый с Заревой горы, чем субъективнее его переживания, тем уже становится круг его творчества. Вглядываясь в далекие синеющие леса, всегда одинаковые, в сверкающие закаты — всегда величавые, он не замечал, что здесь же, у его ног, ключом бьет волшебно-прекрасная жизнь этой горы, со множеством тончайших оттенков и многообразием форм, вызывающих чувства простые, но интересные и новые. Но разве был он виноват, что обстановка, в которую он попал так рано, воспитала в нем пафос, нездоровую мечтательность, меланхолию и пессимизм? Разве кто-нибудь объяснил ему, что вдохновением для поэта может служить скромная ромашка и василек, душистый чебрец или ветерок, всколыхнувший метлицу?

На Заревой горе Людас часто обдумывал различные события семинарской жизни, главным образом — исключение Варненаса. При этом он старался поглубже заглянуть в свое сердце и предугадать, каким ксендзом будет он сам. Эти размышления и догадки в ту пору не внушали ему серьезного беспокойства. Правда, иногда, особенно когда он был под впечатлением «настроения заката», какое-то неясное чувство подсказывало, что ему не место в семинарии. Но когда он ставил перед собой вопрос конкретно, то обосновать свои сомнения не мог. Свой талант он ценил еще настолько мало, что большого конфликта из-за него не предвидел. Намерения его были чисты. И хотя его нельзя было назвать слишком усердным семинаристом, но таких, как он, было много, Васарис с этим уже свыкся и не хотел быть чересчур «дотошным», как этому учили в семинарии.

Он знал, что наибольшая опасность грозит ксендзам со стороны женщин. Но тут уж его совесть была спокойна. Ведь увлечение Незнакомкой было чисто платоническим и никакого отношения к реальной жизни не имело. А знакомство с Люце было настолько поверхностным, что бросать из-за него семинарию казалось не только смешным, но и глупым. Правда, он часто мечтал о ней, сидя на Заревой горе, но таково уж свойство человеческой натуры, что величайшая слабость проходит незамеченной или же оправданной даже самым суровым самоанализом.

Недооценивал этой слабости и Васарис, а ведь в данном случае дело касалось не почти неземной Незнакомки, которой он даже ни разу не видал вблизи, но живой, темпераментной, «взбалмошной», как говорил Петрила, девушки. Девушке этой он приглянулся и не бежал от искушения. Правда, к концу учебного года воспоминания о Люце изрядно поблекли, а исключение Варненаса на долгое время и совсем изгнало ее из его мыслей. Однако уже к концу первого месяца каникул Васарис все чаще стал подумывать о том, чтобы навестить своего соседа и друга Петрилу. Притягивала же его, конечно, Люце.

Васарис отлично знал, что в клевишкском приходе первое воскресенье каждого месяца праздновалось торжественно и обедня была с выставленными на' алтарь святыми дарами. Этим обстоятельством он воспользовался как предлогом, чтобы навестить соседей. Свой визит он приурочил к первому августовскому воскресенью. Васарис приехал довольно поздно, к самой обедне, и ему удалось увидеть Люце только перед обедом.

— А, вы еще живы? — воскликнула она, встретив его с Петрилой в саду. — А я уже думала, что вас доконали молитвы. Такой заморыш!

В ее словах Васарису послышался упрек за долгое отсутствие, и он начал было оправдываться, но Люце неожиданно перебила его:

— Напротив, мы ждали вас не раньше праздника святого Лаврентия, как в прошлом году. Помните? — и она поторопилась уйти.

Васарису стало стыдно.

«Действительно, зачем я сюда приперся?» — упрекал он себя, раздумывая, что сказать настоятелю, если и тот при виде его выразит изумление. Однако настоятель не изумился.

— А вот и наш милый сосед, — сказал он, подавая ему руку. — Хорошо сделал, что не забыл нас. Давно надо было приехать. Ну, как живешь?

Васарис сразу ожил. В гостиной, кроме ксендза Трикаускаса, который на этот раз отнесся к нему с меньшим высокомерием, был еще студент Бразгис. Васарис едва его узнал, потому что тот сбрил бороду, остригся и был не в студенческой тужурке, а в светлом штатском костюме.

— О, да вы возмужали, — сказал студент, здороваясь с Васарисом. — В прошлом году я боялся, как бы совсем не доконала вас семинария.

«Ведь это почти слова Люце… странно…» — подумал семинарист и громко ответил:

— Все же я, наверно, изменился меньше, чем вы. Я даже не сразу и узнал вас. Вероятно, вы уже окончили?

— Нет, еще год остался, — отвечал студент, — а так как время проходит быстро, я решил, что пора привыкать к буржуйскому виду.

— И к молодой жене, не правда ли? — прибавил, расхохотавшись, ксендз Трикаускас.

— Пока только к симпатии, — скромно поправил его студент.

«Люце…» — мелькнуло в голове Васариса, и он помрачнел еще больше.

Вскоре пришла и она. На ней было темное шелковое платье. Такой нарядной Людас ее прежде не видал. Она казалась еще красивей, чем когда приезжала в семинарию. Студент тотчас же очутился рядом с нею, и они, пересмеиваясь, о чем-то оживленно заговорили. Васарис украдкой поглядывал на нее, но она не оглянулась ни разу.

«Словно меня и нет здесь…» — подумал он, все больше раскаиваясь, что приехал.

За обедом Люце сидела рядом со студентом, а Васариса посадили на другом конце стола, ближе к настоятелю. Ксендз Трикаускас поместился напротив, а слева сидел Петрила. Закусывая, ксендзы и студент опрокинули по несколько рюмок, и разговор оживился. Бразгис, поглядев с сожалением на семинаристов, сказал:

— Нет на свете более несчастного создания, чем семинарист. Я еще понимаю ксендза. Ксендз это ксендз. Правда, многое ему запрещается, но многое и разрешается. Пить он может, сколько дай бог каждому! Нельзя жениться, это, конечно, минус, но… но… где уж тут глупому человеку разобраться в промысле божьем! Не правда ли, ксендз доктор? — обратился он к Трикаускасу. — Но вот семинаристы, попики, левиты — тем уж не позавидуешь! Ничего, нигде и никогда им не разрешается: пить нельзя, курить нельзя, любить нельзя, пофлиртовать, и то нельзя. Ах ты, господи! И ведь это еще не ксендзы, а просто юноши. И чего они в эту семинарию лезут?

— Если вам кажется, что без водки, табака и флирта не спасешься, то, конечно, в семинарию поступать незачем, — смело отрезал Васарис, но тут же сам устыдился своих слов. Слишком шаблонно, по-семинарски звучало это «не спасешься».

— Конечно, вам лучше знать, без чего нельзя «спастись», — продолжал студент, — но вот Адам Мицкевич говорит, что если при жизни не спустишься на землю, то и на небо попадешь не сразу. — Тут он осушил еще одну рюмку и, довольный собою, продолжал: — Но я знаю, вы не из тех, кому угрожал Мицкевич. Вы, конечно, сразу попадете на небо, потому что и на землю иногда спускаетесь, хотя бы мысленно. Я слыхал, впрочем, что богословие не делает различия между поступками и мыслями. А в мыслях вы мало чем отличаетесь от нас, простых смертных. Только все то, что мы делаем открыто, вы таите про себя. Мысленно вы и любите, и флиртуете, и красивым девушкам радуетесь.

Васарис уткнулся в тарелку, чтобы скрыть краску стыда. Ему показалось, что эти слова были обращены прямо к нему. Уж не Люце ли что-нибудь наговорила Бразгису? Тот влюблен в нее и теперь из ревности, в отместку или шутки ради пытается его задеть.

Но самой большой неприятностью было то, что Люце слушала иронические слова студента, а может быть, в душе и соглашалась с ними. Васарис не вытерпел и украдкой поглядел в ее сторону. Племянница настоятеля и впрямь смотрела на него, да еще такими насмешливыми глазами, что его в жар бросило, и он не знал, как усидеть на месте: кусок не лез ему в горло. Людасу казалось, что не она одна, но и настоятель, и ксендз Трикаускас, и Петрила догадались, кому адресованы слова Бразгиса. Васарис не решался вторично взглянуть на Люце, но чувствовал, что она следит за ним, видит, как он сконфужен и отлично понимает причину его смущения.

Все, за исключением Васариса, были в превосходном настроении. Настоятель от разговора о семинаристах перешел к другим темам, студент был доволен, что высказался, а Люце веселилась и не обращала на Васариса ни малейшего внимания, точно его здесь и не было.

Тотчас после обеда Людас стал прощаться, ссылаясь на то, что родители хотят уехать пораньше. Люце равнодушно протянула ему руку и продолжала разговаривать со студентом. Провожать его пошел один Петрила и на крыльце сказал товарищу, показав глазами на окна гостиной:

— Видишь, что делается с Люце? Не зря Бразгис пожертвовал своей бородой и подстриг волосы. Скоро дождемся свадьбы.

— И пора, — ответил Людас. — Если она не собирается продолжать учение, то чего ради ей здесь засиживаться?

Еще до заката Васарис вернулся домой. Отец ушел пасти лошадей. Мать прилегла отдохнуть, и во всем доме было пусто и тоскливо.

Захватив книжку, Людас отправился на свою любимую гору. В тихий, праздничный вечер на ней было еще приятнее обычного. Он растянулся на пригретой солнцем вершине, мысленно перебирал малейшие подробности своего неудачного визита и делал выводы. То, что Люце выходит за Бразгиса, только в первый момент больно поразило его. Теперь же это казалось ему совершенно естественным. Но отчего же она на него рассердилась, почему так явно его третировала, — он никак не мог догадаться. «Приедет Павасарелис!» — все еще звучал в его ушах ее веселый смеющийся голос. Вот как приветливо встретила она Павасарелиса!

Но гораздо больней, чем холодность Люце, его задевали слова студента: «Мысленно вы флиртуете, и любите, и красивым девушкам радуетесь. Только то, что мы делаем открыто, вы таите про себя». Он слушал эти слова, точно их кто-то говорил над самым его ухом. Да, Бразгису удалось заглянуть в его сердце! Но какой вывод сделал он из первых несмелых упований тихого и робкого юноши в черной сутане?

В этот день Васарис впервые услыхал упрек от чужого человека. И в чем же? — в тягчайшем грехе — влечении к женщине. Сам по себе упрек был ничтожен и не стоил внимания, но потревоженная чужим прикосновением совесть Васариса болезненно реагировала. Чужое прикосновение мучило и унижало его. Ведь если поглядеть на него глазами Бразгиса, то каким ничтожным, смешным и жалким покажется он со своими мечтами о женщине, о Люце, о Незнакомке.

Долго еще терзал себя Васарис различными размышлениями на ту же тему и только дома, уже улегшись в постель, пришел к такому выводу: «Бразгис прав, ты ничтожен и смешон, ты семинарист-левит и должен знать свое место. Мечты о земных радостях, о счастье, девичьей улыбке — все это не для тебя! Каждый имеет право влезть в твою душу, узнать твою тайну, высмеять и унизить тебя ни за что ни про что».

Две недели терзался Васарис, вспоминая роковое воскресенье, но уже в следующие две недели происшедшее начало забываться. Жизнерадостность, присущая юности, брала верх, а вокруг было столько летнего солнца, синего неба, цветов и бьющей ключом жизни, что этот случай не мог долго жить в его сознании, он затаился в темной глубине памяти, хоть и не исчез, как не исчезает ничто из пережитого нами.

В день праздника святого Лаврентия Людас не поехал в Клевишкис, хоть и настоятель звал его и родители уговаривали. Все же Людас выдержал характер и остался дома. В этот день он чувствовал себя обиженным и в то же время гордился своим одиночеством.

«Пусть знают! — утешал он себя. — Они думают, что я очень нуждаюсь в их дружбе, обойдусь и без них!»

Через несколько дней после праздника, в погожий полдень, когда Людас сидел на высокой Заревой горе, он вдруг увидал бричку, которая свернула с большака по направлению к их дому. Людас решил, что, вероятнее всего, это приехал в гости кто-нибудь из товарищей; он спустился с горы и поспешил домой. Однако, увидав кто эти гости, Людас так растерялся, что не знал, что и сказать: в бричке сидел клевишкский органист и Люце.

— Ха-ха-ха! — звонко смеялась Люце, спрыгивая с брички. — Вижу, что вы не ждали таких гостей! Мы и хотели удивить вас. Не прогоните?

— Нежданные гости еще приятней. Верно, вы издалека едете? Вот и хорошо, что завернули к соседям!

— Представьте себе, нет. Прямо из Клевищкиса — к вам.

— Что-то не верится, — сказал Людас. — Однако, что же это мы стоим? Входите, пожалуйста, вы совсем запылились.

Тем временем вышла встречать гостей и мать Людаса, потому что барышня из усадьбы настоятеля, хоть и не сам ксендз, а все же особа к нему близкая, и такое посещение — честь каждому дому.

— Видите ли, матушка, — по пути в горницу говорила Люция, — чтобы вы не очень удивлялись нашему приезду, хочу вам все сразу объяснить. Мы узнали, что у вас в саду поспели ранние, сладкие груши, а они как раз очень нужны нашей экономке. Если дадите нам груш — останемся, если нет — тотчас уедем обратно.

— Пожалуйста, пожалуйста, — сколько хотите! — поспешила уверить ее мать Людаса. — Груши теперь как раз налились, а скоро и перезреют.

— Дяди сегодня дома нет, вот я и уговорила нашего органиста поехать со мной.

Между тем с поля пришел старый Васарис поглядеть на неожиданных гостей. Узнав, зачем приехала племянница настоятеля, старик был очень польщен. Для него не было большей радости, чем похвала его саду, потому что все деревья он и посадил и привил сам. А тут еще не кто-нибудь хвалит, а племянница такого знаменитого настоятеля! Он тотчас повел всех в сад, чтобы показать сладкие груши, рассказать их историю, а заодно и обойти каждое дерево. Оказывается, Люце отлично умела поддерживать разговор о садоводстве, а старого Васариса, точно медом по губам мазали:

— Вот, барышня, хоть и господского звания, хоть и ученая, а за садом ухаживать умеет, — похвалил ее отец Людаса. — Да, правда, у клевишкского настоятеля прекрасный сад. Наверно, вы помогаете ухаживать за ним?

— Да, мы с дядей знаем каждое дерево, — подтвердила Люце.

Показав деревья, старик хотел повести ее еще и на пчельник, но тут уж Люция запротестовала:

— Боюсь! Боюсь! — закричала она и замахала руками. — Почему-то меня не любят пчелы. Только вчера одна ужалила! — Тут Люце засучила рукав повыше локтя и показала ужаленное место. Однако ни Людас, ни другие не обнаружили никакого следа на гладкой, белой, округлой руке.

— Ничего уже не осталось, вот и хорошо! — обрадовалась девушка.

Любителем пчел оказался органист. Старый Васарис был счастлив найти слушателя. Он тотчас подвел его к одному из ульев и сказал: — Вот в этот улей в праздник святого Антанаса залетел пчелиный рой.

— А мы пойдем поглядеть на ту красивую горку, где вы сидели, когда я подъезжала, — предложила Люце семинаристу.

— Ничего особенного, самая обыкновенная горка, — отговаривался Людас.

Его равнодушие, видимо, задело Люце.

— Не хотите? — спросила она, поглядев на него в упор.

— Очень хочу. Да боюсь, не понравится вам мое любимое местечко.

Поднимаясь на Заревую гору, они разговаривали о самых обыкновенных вещах. Потом Люце принялась расспрашивать его, как он провел каникулы, не скучал ли с родителями и со старым настоятелем? Людас отвечал, что ничуть не скучал, что ему было очень хорошо, потому что он любит одиночество.

— Конечно. Оттого, верно, и забыли навестить нас, — упрекнула его Люце.

— Как забыл? Вы же отлично знаете, что я был у вас.

— Скажите, Павасарелис, вы очень на меня тогда рассердились?

Людас почувствовал, что она говорит искренне и точно извиняется.

— Чего ради я стал бы сердиться? Вы были заняты другим, на меня не обращали внимания — и только. Кроме того, я заметил, что был тогда незваным гостем.

— Я вела себя так нарочно. Сама не знаю, какой бес толкнул меня на это. К тому же я чуточку сердилась на вас за то, что вы долго не приезжали. Вот и все. Ах, как я жалела об этом, когда вы уехали! А когда вы не явились и на престольный праздник, я совсем заскучала.

Слова Люце были очень приятны Людасу. Он сразу поверил им, хотя и сделал вид, что сомневается.

— Вы только теперь так говорите, а тогда я видел, кому вы дарили свое внимание!

— Бразгису? — спросила Люце.

— Конечно.

— Все это комедия. Должна же я с кем-нибудь разговаривать.

— Но вы выходите за него замуж, — несмело заметил семинарист.

Люце расхохоталась:

— Ведь вы-то, Павасарелис, не женитесь на мне? Людасу стало стыдно, и он ничего не ответил.

Они уже взбирались на холм, подъем был довольно крутой, и она ухватилась за его руку. Оба запыхались, но тем приятней было отдохнуть на вершине.

— Ах, как здесь красиво и как далеко видно, — восхищаясь открывшейся панорамой, воскликнула Люце, — я не удивляюсь, что вы так любите эту горку.

Они уселись рядом на солнечном припеке; было тепло, пахло травой, стрекотали невидимые кузнечики. Люце нарвала чебреца и палевых бессмертников, росших прямо под ее ногами, и перебирала их, любуясь и составляя букет.

— Привезу домой цветы с горы Павасарелиса. Будет у меня хоть воспоминание. А бессмертники не вянут. Я сохраню их до будущей весны. Тогда вы должны будете привезти мне свежих.

Доселе неиспытанное чувство захватило Васариса: никогда прежде не бывал он наедине с молодой, красивой девушкой, а тут еще такие ласковые слова!

Но вдруг ему вспомнилась насмешка Бразгиса.

— Скажите, — неожиданно спросил он, — говорили ли вы когда-нибудь обо мне с Бразгисом?

— Еще бы! Я расхваливала ему вас. Васарис вскочил, точно ошпаренный.

— Нам пора возвращаться. Матушка дожидается с закуской, а вы, наверное, проголодались.

Голос Васариса выдавал его волнение, и Люце удивленно поглядела на него:

— Что с вами, Павасарелис?

— Ничего, — сухо ответил он. — Я только вспомнил, что мне скоро возвращаться в семинарию.

По его волнению она поняла смысл этих слов, и ей уже не хотелось подшучивать над ним.

— Не забывай меня в семинарии, Павасарелис, — чуть слышно прошептала девушка. — Знай, что я буду скучать по тебе.

Вечером, после отъезда гостей, Васарис снова поднялся на Заревую гору и поздно пришел домой.

XIV

Он вернулся в семинарию, повторяя ее слова: «Не забывай меня, Павасарелис, я буду скучать по тебе…» Слова эти долго были для него опорой, источником оптимизма. А такая опора ему была очень нужна.

Поместили его в одной комнате с четырьмя поляками. Все они глядели на него свысока, с недоверием и своего недружелюбия не скрывали. Староста комнаты, пятикурсник, большой франт, корчил из себя аристократа. Остальные ему во всем потакали и старались не отставать. Один из них был однокурсником Васариса, но это только осложняло положение, потому что каждая пустяшная неприятность, каждый неудачный ответ Васариса на уроках тотчас доходили до всех обитателей комнаты и доставляли лишний повод посмеяться над ним. Васарис приходил сюда только ночевать, но и пятнадцати минут, предшествующих сну, было достаточно, чтобы за две недели эта жизнь надоела ему хуже горькой редьки.

Обычно с его приходом поляки обрывали разговор на середине фразы, и минуты две длилось неловкое молчание. Выказав ему таким путем свое недоверие, староста, если это была неделя дежурства Васариса, громыхая краном умывальника, сердито говорил:

— Księže [51]Ксендз (польск.).
Васарис, сегодня умывальник опять плохо вычищен!

— Я чищу умывальник каждое утро, и не моя вина, если после кто-нибудь загрязнит его, — резко возражал Васарис.

— А кто же, по вашему мнению, виноват? — иронически осведомлялся староста, который сам же и был виноват.

— Тот, кто околачивается в комнате. Я сюда днем и не захожу.

— Прошу отвечать повежливей, — уже сердито восклицал поляк, — вы плохо воспитаны. Я требую, чтобы с нынешнего дня умывальник содержался опрятно.

Иной раз, когда Васарис входил в комнату, поляки затевали разговор о беспорядках в смешанных приходах, извращая статистику, факты, во всем обвиняя литовцев, унижая их. А порою они находили повод поиздеваться над литовским языком, песнями, печатью, над всем, что было дорого Васарису и что он не мог защитить от этих нахалов. Но чаще всего они поднимали на смех его самого.

— Сегодня наш Васарис так и жарил из «Интродукции»! — подобным возгласом встречал его однокурсник. — Но всех пророков бедняга все равно назвать не смог. Зато он отличился, когда отвечал на вопрос о канонизации, — поставил рекорд молчания. Все-таки двоечку ему влепили, вероятно, из милосердия!

И они еще долго потешались, комментируя неудачный ответ Васариса.

Людас кипел от злобы, но, сознавая свое неумение отбрить острословов, избрал тактику молчания и прикидывался неуязвимым.

Национальная борьба в стенах семинарии ожесточила и литовцев и поляков. И сам Васарис и его друзья, будучи на последних курсах и почувствовав почву под ногами, почти так же преследовали одного поляка, любимца Мазурковского, изучавшего литовский язык. Они прозвали его «cudne dziecko» и всячески обижали.

Все-таки Васарису легче было терпеть преследования, языкастых поляков, потому что они его не знали и не понимали. Им и в голову не приходило, что предмет их насмешек — член тайного кружка, занимающегося самообразованием, что его плохие ответы объясняются тем, что он интересуется многим, не входящим в семинарскую программу. Сознание этого поддерживало Васариса и помогало переносить все неприятности.

Часто утешало его и воспоминание о Люце, и хотя он не лелеял никакой надежды, но одна мысль о том, что он нравится красивой родственнице клевишкского настоятеля, утешала и ободряла его. Между тем даже его лучшие друзья, остря на тему об опасности любовного соблазна, говорили:

— Кому, кому, но уж Васарису такая опасность не грозит. Он и близко не подпустит к себе женщину, убежит куда глаза глядят.

В таких случаях один Петрила многозначительно поглядывал на Васариса. А тот, вспоминая историю своего знакомства с Люцией, думал про себя:

«Все-таки я нравлюсь прелестной девушке, которая ни на кого из вас, может быть, и взглянуть не захочет».

И Васарис чувствовал свое превосходство над товарищами, потому что сердце каждого юноши, хоть и замороженное семинарским режимом, нет-нет да и затрепещет. Его охватывают романтические мечты, пробуждая желание быть привлекательным, «дерзким», легкомысленным.

Такие порывы и желания вспыхивали у семинаристов чаще всего на каникулах. Кое-кого они доводили до того, что юноши покидали семинарию, но остальные возвращались, унося с собой эти романтические мечты, память о приятных словах, многозначительных взглядах, а порою даже подарки: монограммы, платочки и другие сувениры — изделия девичьих рук. Но уже первая пятидневная реколлекция напоминала им истинный характер их обязанностей и возвращала к суровой действительности. Семинаристы шли к исповеди, более или менее искренне каялись в своих заблуждениях, отрекались от них, старались забыть… до новых каникул.

Да и сам Васарис, хотя он и соблюдал реколлекцию хуже многих, хотя, вспоминая об искушениях, больше предавался мечтам, чем раскаянию, но и он в конце концов, готовясь к исповеди, ощущал двойственность своего положения: все несоответствие мечтаний и чувств с черной сутаной, со стремлением левита к духовному поприщу. И в этом году он тоже каялся на исповеди, что не уберег глаз от соблазна, не противостоял близкому знакомству с лицами другого пола, не гнал от себя суетных мыслей. Но больше чем исповеди, испытания совести и медитации мучили его слова Бразгиса и собственное отречение: «Все это не для меня».

Через несколько дней после реколлекции снова рассеялся туман, и ему опять привиделась Заревая гора, повеяло запахом чебреца и бессмертников, послышался шепот Люце: «Не забывай меня, Павасарелис, я буду скучать по тебе».

Но тут потекли серые дни почти автоматического существования, так непохожие на все, что было по ту сторону семинарских стен. Дни, атмосфера которых, подобно дезинфекционным парам, пропитывала сердце, уничтожая все, что пробудило горячее солнце, цветущая природа и широкий простор. А тут еще каждый месяц реколлекция, в великом посту она длится целых пять дней, и долгие коленопреклонения, и покаянный канон.

На третьем курсе у семинаристов прибавилось много специальных предметов. По философии, кроме психологии и космологии, они проходили этику и естественное богословие, которое разбирало вопрос бытия бога, аргументы Фомы Аквинского, природу божества и его атрибуты. Помимо этого, они изучали историю церкви, введение в священное писание, литургику, гомилетику и наконец приступили к изучению нравственного богословия. Этот предмет был самым трудным. Сложность его и тяжелый язык еще больше усложнял сам профессор, отличный знаток предмета, но человек мелочный и придирчивый. На его урок семинаристы шли, дрожа от страха, сидели настороженно, как зайцы, и с ужасом ожидали, кого нынче выволокут к доске. После того, как несчастливца выволакивали, остальные облегченно вздыхали, потому что одного обычно хватало на весь урок. Случалось, что семинарист и профессор молчали в течение целого часа: семинарист не знал, что отвечать, а профессор с угрожающим видом мелкими шагами семенил вокруг.

Такой ужасный час пришлось пережить и Васарису. В ту пору они прошли уже основные трактаты «De actibus humanis» и «De peccatis» и перешли к трактату «De sexto et nono». Считается, что этот трактат о грехах против целомудрия может подвергнуть соблазну скромных семинаристов, поэтому им советовалось во время чтения предпринимать ряд предосторожностей, которые могли бы помочь преодолеть искушение: творить молитвы, вспоминать Христовы муки или в продолжении всего чтения стоять на коленях. Изучить нравственное богословие было необходимо, потому что позже оно могло пригодиться исповеднику. Ведь, принимая исповедь, ксендз становится судьею, ему следует знать характер проступка и степень его тяжести. Он должен установить, совершен ли проступок, должен внести поправку в суждение индивидуальной совести: исповедующийся может и ошибаться, — с умыслом или по неведению, по излишней щепетильности или от крайней нечуткости. Исповедник обязан провести резкую границу между добром и злом, должен заставить исправить содеянное зло. Ему придется иметь дело с различными житейскими случаями, проступками и обидами, к нему будут обращаться люди, слепо доверяющие, готовые повиноваться его решению. Воистину гигантская ответственность лежит на исповеднике! Поэтому семинаристам неизменно говорилось, что своими силами и разумом осилить всего этого человек не может. Здесь нужна божья помощь, милость и озарение свыше, в которых господь никогда не отказывает ревностным пастырям.

К этой задаче они готовились не только теоретически, изучая нравственное богословие, но и практически, разбирая на занятиях некоторые казусы. Им задавали пробные исповеди.

И вот однажды Васарису достался разбор такого казуса.

Профессор пришел на урок в плохом настроении, а может быть, у него просто болел зуб. Все опустились на колени и прочли молитву, как это было принято делать перед началом и после окончания урока. Когда молитва кончилась, профессор не поднялся на кафедру, а подошел к скамьям. Семинаристы, не осмеливаясь поднять глаз и стараясь не обнаружить страха, ждали, когда профессор назовет фамилию злосчастного.

— Dominus [56]Господин (латинск.).
Васарис! — прозвучало в мертвой тишине аудитории.

Васарис встал, а профессор, заложив руки за спину, прошелся дважды по аудитории и, пронзая его взглядом, сказал:

— Прошу тебя, domine, практически разобрать такой элементарный казус. Пришел к тебе исповедываться Кай и сказал: «Osculavi Caiam…». Ну?

Казус действительно был простой, но именно поэтому и затруднительный. В исповедальне ни один настоятель или викарий не станет из-за него ломать головы, а спросит: «Этим и кончилось? Больше ничего не было? Сколько раз?» и пойдет дальше. Семинаристам тоже советовали не вдаваться в подробности, когда дело шло о нарушении шестой и девятой заповеди, и лучше задавать вопросов меньше, дабы не ввести в соблазн исповедывающегося и не натолкнуть его на то, о чем он еще и сам не помышляет. Все же эти вопросы были необходимы, особенно на занятиях, где следовало показать умение и методику.

От потока нахлынувших соображений у Васариса ум за разум зашел. Что это — materia gravis или levis? [58]Важный ли это проступок, или маловажный? (латинск.)
Если levis per se [59]Если маловажный сам по себе (латинск.).
, то может gravis per accidens [60]Важный в данном случае (латинск.).
или ex circumstantiis [61]Или по своим обстоятельствам (латинск.).
, либо наоборот? И кто была Кайя? Девушка, замужняя или монахиня? А этот Кай?.. Какой это был поцелуй? Нет, такого вопроса задавать не следует, а то еще введешь в соблазн исповедующегося… Да было ли вообще наличие греха? Три условия тягчайшего греха: cognitio intellectus, deliberatio voluntatis, liberus consensus… [62]Понимание разумом, решение воли, свободное согласие (латинск.).

— Сперва надо узнать, — начал Васарис, — была ли здесь materia gravis или levis…

_ Что?! — воскликнул профессор, — ты так ему и скажешь на исповеди? Практически подходи! Osculavi Caiam. Ну?

Пока Васарис отыскивал первый подходящий вопрос, профессор нетерпеливо топал ногой:

— Ну-ну-ну!.. Pytaj, pytaj, pytaj!.. Osculavi Caiam… Ну?

— Кто была Кайя? — наконец осмелился спросить «исповедник».

— Моя кухарка! Да, моя кухарка.

«Плохо! — подумал Васарис. — Если уж кухарка, наверное, это будет materia gravis. Казус осложняется».

— Почему ты ее поцеловал? — продолжал он задавать вопросы.

— Почему?.. Ну, потому что испекла хорошие блины. Вкусные блины были.

«Слава богу! — подумал Васарис, — osculum non ex libidine nullum peccatum [64]Поцелуй без вожделения — греха нет (латинск.).
. Казус разрешен».

— В таком случае никакого греха не было, — дерзнул сказать он вслух.

Но профессор подпрыгнул, как ужаленный:

— Да? Ты думаешь, что после хороших блинов и согрешить нельзя? Не давай исповедующемуся ввести тебя в заблуждение! О чем еще должен спросить?

Васарис вспомнил, что иные, исповедуясь в грехах подобного рода, порой пытаются смягчить их: выдвигают какое-нибудь невинное обстоятельство, прибегают к двусмысленным выражениям или многое утаивают. Он тут же поправился:

— Ты ее целовал только за блины?

— О, нет, не только… Потому что Кайя красивая… Мне очень нравится.

— А больше ничего не было? Только поцелуи? — продолжал расспрашивать осмелевший «исповедник».

— Да, было и другое, духовный отец!..

«Пропал! — подумал злосчастный семинарист. — Он все более усложняет казус».

— Что же еще было? — спросил он в отчаянии.

— Тяжко согрешил, отче, против целомудрия…

— Сколько раз?

— Не помню.

— Как часто это бывало?

— Еженедельно, нет, чаще…

Долго еще профессор гонял Васариса по всему трактату, пока звонок не оборвал разбор этого нескончаемого казуса.

На старших курсах разбирались еще более трудные казусы. Оказывается, что о характере иных грехов или об их тяжести спорили самые авторитетные богословы. Мнение одних считали sententia probabilis [65]Суждение вероятности (латинск.).
, других — sententia probabilior [66]Суждения большей вероятности (латинск.).
. В некоторых случаях было дозволено следовать probabilem sententiam, в других советовалось tutiorem partem sequendam esse [67]Придерживаться большей несомненности (латинск.).
.

Позднее они привыкли и к нравственному богословию, как и ко всему остальному, и смотрели на него отчасти, как на обязательный предмет, а отчасти, как на один из тех пунктов семинарской программы, который по окончании можно будет предать забвению. Если же они так и не думали, то на практике все равно так получалось. Через пять лет священства ксендз чаще всего руководствуется на исповеди «здравым смыслом», не оглядываясь ни на probabilem, ни на probabiliorem, ни на ullam aliam sententiam [68]Ни на какое другое суждение (латинск.).
.

Но в первом семестре третьего курса нравственное богословие преследовало их, словно какой-то кошмар. Оно вызывало столько странных суждений, жутких комментариев и выводов! Одних делало слишком требовательными, других — слишком снисходительными.

— Не кажется ли вам, — сказал однажды Васарис своим однокурсникам, — что тяжкий грех совершить не так уж легко. Ведь сколько разных условий ставит богословие.

— Ну, нет, — возразил Балсялис. — Все эти условия очень легко выполнить. Каждый наш поступок нам ясен, в любом из них мы вольны и совершаем его без какого бы то ни было принуждения. Если же он будет in materia gravi, вот тебе и тяжелый грех.

— А я думаю, что человек, совершающий проступок, колеблется, боится, сопротивляется, а если уж совершит его, то словно подчиняясь необходимости, — философствовал Васарис. — Вот тебе и не будет liberus consensus, а значит, и peccatum mortale [69]Смертный грех (латинск.).
.

— Значит, по-твоему, и убийца, идущий на разбой, может не располагать liberus consensus?

— А разве ты можешь заглянуть в душу убийце или проникнуть в чью-нибудь совесть и узнать, почему он совершил поступок? Может быть, он и сам не знает, почему. Я, например, где-то читал, что на суде теперь это учитывается.

Подобные споры продолжались долго. Однажды после долгих пререканий скептик Касайтис напомнил им анекдот о вернувшемся с неба монахе, которого другой спросил, как там, в небесах, выглядит богословие сравнительно с земным?

— Frater carissime, — ответил монах, — dogmatica aliqualiter aliter, moralis autem totaliter aliter — догматическое несколько иначе, а нравственное — совершенно иначе.

Позже, припоминая четырехлетнее изучение богословия Васарис старался выяснить: какое влияние оказала на неге эта суровая наука о человеческой совести? И пришел к заключению, что оно было довольно незначительным. Пожалуй, нравственное богословие несколько углубило его способность к самонаблюдению и самоанализу, но этому немало содействовали и другие духовные упражнения: медитации, испытания совести, исповеди, реколлекции. Но особого влияния богословие на него не оказало.

Даже его исповеди остались такими, как были, хотя первые два года, тяготясь своими грехами, он единственно от богословия ждал помощи. «Вот, — успокаивал он себя, — изучу богословие, лучше познаю свои поступки, буду знать, как их расценить, определить и лучше излагать на исповеди». Увы! ничего не дала ему эта наука. Он так и не сумел воспользоваться ею. Черта, отделяющая поступок от греха, так и осталась для него неощутимой и неясной. Учение о понимании разумом, свободной воле и свободном согласии он никак не смог применить к себе. По-прежнему, готовясь к исповеди, он равнодушно взвешивал свои поступки и мерил их тем же объективным мерилом, не будучи глубоко уверен, есть ли в них наличие греха. Поэтому и на исповеди он прибегал к тем же трафаретным формулам.

Не дождавшись никакой помощи от богословия, Васарис разочаровался и совершенно охладел к нему. Его раздражали тонкости различий между выраженными суждениями и этот сухой, педантический разбор казусов, словно душа человеческая была механизмом машины, в которой можно было размерить напряжение каждой пружинки, величину и трансмиссию каждого колесика. Ничто не было более чуждо Васарису, чем судить, поучать, морализировать.

Вообще в тот год Васарис всем был недоволен. Он чувствовал, что вокруг образовывается какая-то пустота, высасывающая из него силы, веру в себя, оптимизм. Изучение новых предметов отнимало все время и не давало взамен никакого удовлетворения. Деятельность кружка застыла на мертвой точке. Не хватало времени ни для чтения, ни для творчества. Кружковцы решили хотя бы вести дневник, и Васарис взялся выполнить это решение. Дело было опасное, потому что дневник мог неожиданно попасть в руки ректора или Мазурковского. Но риск придавал еще больший интерес и хоть сколько-нибудь разнообразил серую пустоту жизни. Свой дневник он хранил чаще всего в «крысятнике» в запертом на ключ сундучке с сухарями, — единственном более или менее надежном месте. Васарис за пазухой приносил из «крысятника» дневник в аудиторию и, принимая все меры предосторожности, записывал в него дневные впечатления. Тайную неудовлетворенность, наивную критику, самооправдание и признание своей вины таили эти страницы.

XV

Вот что писал третьекурсник Васарис в дневнике, который он прятал в «крысятнике» в сундучке с сухарями.

Суббота. Канун вербного воскресенья.

Слава богу, можно вздохнуть свободней. Занятия кончились, и впереди две недели праздников. Надоело хуже горькой редьки. Не только занятия, но и вся жизнь сделалась невыносимо скучной. Каждый день одно и то же, одно и то же. Мы превращаемся в какие-то автоматы. Ведь как мало остается у нас живых чувств или интересных мыслей. А к чему сводятся наши беседы и шутки, хотя бы во время рекреации? Хорошо еще, когда находится несколько шутников, как это было сегодня. Зубрюс с Пликаускасом дурачились весь вечер, а остальные окружили их и нехотя смеялись. А куда денешься, если некуда ускользнуть из этой душной залы? Если бы не пост, хоть попеть можно было бы, но и песни в конце концов надоели. Редко кому из товарищей удается что-нибудь прочесть. Времени нет.

Ведь кроме занятий — очень трудных в этом году, — примерному семинаристу необходимо читать священное писание и вообще книги духовного содержания. А тут еще звонок за звонком. Но это уже критика. Знаю, что нехорошо, однако человек нет-нет да и пожалуется. Ну, ничего. Отдохнем на праздники.

Вербное воскресенье.

Мучительный день! За обедней длиннейшие «Страсти». Хорошо еще, что в хоре есть хоть какое-нибудь разнообразие, а каково бедным прислуживающим? Все-таки обедня несравненно лучше, чем последующий покаянный канон, там уж прямо валишься с ног от коленопреклонений. А песнопение тянется нечеловечески долго, даже если весь костел старается ускорять темпы. Все равно скучища!

Нечего сказать, хороши мысли у семинариста! — сказал бы кто-нибудь, прочитав эти слова. Что ж, я и сам знаю, что я не слишком «ревностный», но делать вывод об усердии и набожности из того, что не нравятся утомительные службы, было бы неправильно. Ведь молиться богу и славить его можно только сосредоточившись, в одиночестве, и только тогда, когда этого жаждет сердце. Официальные церемонии и торжества мне кажутся показными парадами, которые требуют много внимания, навыка, но не сосредоточенности и теплоты. Мирянам они нравятся, может быть, даже возбуждают в них истинное благочестие, потому что они редко видят эти торжества, сами в них не участвуют, а лишь смотрят со стороны. Но для духовенства это только официальная обязанность, а не искренняя молитва.

Сегодня я опять видел Н. у колонны на том же самом месте. На этот раз она была в темной, а не в белой шали. Всегда, когда я вижу ее, у меня словно вырастают крылья, хочется сделать что-нибудь значительное, выдающееся. Но потом меня опять охватывает уныние. Как тут отличишься, сидя в семинарии и зубря нравственное богословие?! А все-таки мы еще повоюем!.. Какой русский писатель сказал это? Повоюем!.. Когда и с кем? Почем я знаю?.. О будущем я теперь совершенно не забочусь. От судьбы не уйдешь. Если суждено быть ксендзом — так и будешь им. А ксендзом я хочу быть достойным. Никаких задних мыслей, потаенных желаний, как говорит Серейка, в моем сердце нет. Кстати, на днях духовник во время беседы сказал, что наше пребывание здесь уже есть признак нашего призвания. Почему из такого большого числа учащейся молодежи только мы здесь очутились? По воле господа! А если и есть затесавшиеся, то они отсеются еще до посвящения. Например, Варёкаса уже нет среди нас. Если же кто-либо из них и остался в семинарии, то почему этот кто-нибудь непременно я? А Варненас? И его исключили. Пусть исключат и меня, ничего против этого я не имею и лицемерить не стану, но сам не уйду. Да и куда мне деваться?

Понедельник (Продолжение вчерашнего).

Что касается того — куда деваться? — это уклончивая мотивировка. Но уходить вообще не стоит. Не нравится семинария? Да ведь она многим не нравится! Я равнодушный семинарист, но таких большинство, и я далеко не худший. Скажу, не хвастаясь, что у меня больше идеализма и решимости работать, чем у иных ревностных и набожных зубрил. Допустим, я стану викарием. Что ж, буду выполнять свои обязанности в костеле и в приходе. Начну посещать больных, организую какое-нибудь общество, хор, а если приход окажется смешанным, стану бороться с польским влиянием, содействовать распространению трезвости, литовской печати, а может быть, смогу писать и сам. Полезнее дело всегда найдется.

Главное — уберечься от пьянства, карт и женщин. Что касается двух первых пороков, то они меня совершенно не привлекают, и я, наверно, им не поддамся. А вот насчет третьего… я хоть и мечтаю о женщинах, но ни в чем особенном обвинить себя не могу. Помечтать — не грех, я ведь еще не посвящен. Собственно говоря, и любить разрешается, но только идеальной любовью. Я этому не слишком верю, но полагаю, что легко можно обойтись и без любви.

Вообще с женщинами кончено! Не хочу давать повод всяким Бразгисам делать наглые выводы. А все-таки жалко. Нас и вправду обидели. Шутка ли, с шестнадцати-семнадцати лет не только умертвить сердце, но и от мечтаний отказаться! Пусть говорят что угодно на медитациях и реколлекциях о низменности удовлетворения плотских желаний, о животной природе человека, меня эти речи не трогают и не убеждают, при чем тут плотские желания и животная природа? Разве все, кто любят и женятся, испытывают только низменную страсть? Ведь церковь-то не считает любовь грехом?

Но чего ради я бунтую? Ничего тут не поделаешь. Не так уж это и важно. Хоть и жалко, а работать и жить можно и без этого. Говорят, даже лучше. Святой Иоанн-евангелист достиг высшей премудрости благодаря тому, что весь век прожил в целомудрии. Но мне кажется, что здесь что-то не так. И где наконец грань целомудрия?!

Страстной четверг.

Вторая половина страстной недели для нас самая тяжелая: и перед обедом и после обеда — в соборе. Но это ничего, служба, хотя и долгая, но зато интересная. Сегодня мы хорошо пели Miserere [71]Помилуй (мя, боже) — (латинск.).
. В полупустом костеле оно звучало великолепно. А вот «Ламентации» никак не удаются нашим солистам. Ничего больше писать не могу. В голове пусто, пусто, пусто…

Второй день пасхи.

Сегодня наконец можно передохнуть. Праздник со всеми своими церемониями и песнопениями точно бы и кончился. Радостный праздник пасхи! Но где эта радость? Я ее не испытал. Правда, было много интересного, какое-то разнообразие, не так, как в будни, но радостно ли у меня на сердце? Напротив, может быть, горько! Вообще праздники меня никогда особенно не радовали и не волновали, а нынешняя пасха еще менее.

Ах, как бы я хотел хоть раз испытать живой религиозный восторг, ощутить близость божества! Это стало бы для меня опорой, источником силы на долгое время, а может быть, и на всю жизнь. Но нет, ни разу! Это начинает меня угнетать, мучить. Особенно по большим праздникам, когда, кажется, все проникнуто религиозным настроением и сама служба полна глубокого смысла. Да и помимо службы, бывают моменты, в которые я бы должен был услыхать глас божий.

Вот и в ту ночь я должен был стоять на коленях у плащаницы. Нравится мне это ночное бдение. После полуночи людей в костеле остается немного, царит тишина, полумрак, и только у плащаницы горят свечи. Трепетный свет их не нарушает сосредоточенности и мрака. Он мерцает в зелени и в цветах, украшающих плащаницу. Стоя на коленях, я ждал и верил, что наконец хоть раз затрепещет мое сердце, и я почувствую живое присутствие Христа, и познаю бога ясней и глубже, чем посредством пяти путей святого Фомы Аквинского, которые мы изучали в богословии. Сперва я попытался пассивно отдаться общему настроению, раствориться в этой тишине, полутьме, мерцании свеч, аромате цветов и зелени. Я старался сосредоточить мысли на плащанице и необъятной тайне святой ночи. Но, стыдно признаться, я вдруг почувствовал, что начинаю клевать носом.

Тогда напряженным усилием воли я стал призывать веру. Я принялся размышлять о страстях Христовых, стараясь живо представить себе весь их ужас. Я думал о безграничной любви спасителя к людям, вспоминал и рисовал в своем воображении все, о чем говорилось на реколлекциях, медитациях и беседах, но живого религиозного восторга не испытал. Я оставался по-прежнему холоден, посторонние мысли одолевали меня, а в тайниках души назревал протест. Наконец я взялся читать «Подражание Христу» — величайший шедевр религиозной литературы, который, как говорят, приводит в восхищение даже неверующих.

Но и тут я тщетно пытался войти в свою роль, вложить в нее сердце. Увы, я читал красивые слова, но мне они казались чужими и холодными.

Так, в непрерывных мучениях, прошел час моего бодрствования. Если верить духовным наставникам, то своим усердием я должен был угодить богу. Этому учит и святой Фома Кемпийский. Но разве я виноват, что само сердце подсказало мне: «Молитвы не было, потому что не было общения с богом».

Когда я пишу это, мне приходят в голову мысли о многих опасностях, подстерегающих ксендза. Их порождают чтение вредных книг, дружба с дурными товарищами, встречи с недобрыми людьми, женщины, мирская суета. Но величайшая опасность, грозящая моему призванию, должно быть, таится во мне самом. Я не ощущаю бога. Все остальное вытекает из этого. Размышляя, я понял, что так было всегда, с самого поступления в семинарию. К чему это приведет? Может быть, в будущем году догматическое богословие рассеет мой страх? Звонят…

Третий день пасхи.

Сегодня после обеда мы долго гуляли. Хорошо выйти в поле, протрезвиться после праздничных трудов и впечатлений. Но в поле еще холодно, кое-где не растаял снег, да и грязно. Однако семинаристы — как солдаты: иди, куда ведут, и все. Я шел в паре с Эйгулисом. Он из нашего кружка, поэтому мы разговаривали откровенно. Не выдержав, я рассказал ему, что именно меня тревожит. Но он затянул старую песню:

— Не пытайся быть святым Фомой Кемпийским или каким-нибудь другим мистиком, который в состоянии экстаза действительно ощущает близость божества. Не требуй слишком многого ни от себя, ни от бога. Если ты исповедуешься, не утаивая грехов, причащаешься и даже мысленно ни в чем не отступаешь от правил веры, то этого вполне достаточно. Поступай так всегда и ты будешь честным рядовым священником, а попасть в святые, вероятно, и сам не стремишься.

— Но согласись же, — ответил я, — что ежедневно стоять у алтаря и равнодушно выполнять свои обязанности, словно ты чиновник, нестерпимо.

— Знаешь, брат, — сказал Эйгулис, — твоя щепетильность мне совершенно чужда. Я еще не служил обедни, так что не знаю, что буду тогда чувствовать, но, принимая причастие, часто испытываю удовлетворение и умиление, кроме того, я понимаю значение причастия, верую в него и никаких экстазов мне не нужно.

Я увидал, что дальше бесполезно спорить на эту тему, и не стал говорить ему, что ни удовлетворения, ни умиления не чувствую.

Некоторое время мы шли молча.

— Вот что я скажу тебе, — снова начал Эйгулис, — гони-ка подальше все эти мысли. Они отнимут у тебя много времени, испортят настроение, вызовут угрызения совести, в конце концов сделают из тебя святошу и ни к чему не приведут. Не обращай на них внимания. Ты хороший семинарист и будешь хорошим ксендзом, только работай побольше. Кстати, ты теперь ничего не пишешь?

— В этот год тяжело, — ответил я. — Да и сомневаюсь, выйдет ли что-нибудь путное из моих стихов. Не мне быть поэтом.

— Если ты говоришь искренне, то ошибаешься. Не только мы, твои товарищи, так думаем, но и совершенно посторонние люди, которые читали твои стихи, считают, что у тебя талант. Разговоры об этом я слыхал еще на прошлых каникулах. Ты обязательно должен писать.

Слова Эйгулиса меня очень обрадовали. Уже с самого рождества я не только ничего не писал, но и уговаривал себя, что из моего писания ничего не получится. Поэтому я захотел продолжить разговор, чтобы услышать мнение Эйгулиса.

— А что ты сам думаешь о моих стихах? Скажи откровенно, я не обижусь, я ведь не претендую на звание поэта.

— Мне твои стихи нравятся, они звучные, искренние… только уж очень пессимистичны.

— Я тогда иначе писать не мог. А сейчас мне и вообще не о чем. Пожалуй, нашел бы о чем, да как подумаю, что я семинарист, так и пропадает охота.

— Вот тебе раз! — изумленно воскликнул Эйгулис. — Чтобы поэт, да не нашел о чем писать! Столько прекрасных, благородных мыслей приходит в голову. А наши национальные и религиозные идеалы? Пробуждай любовь к ним в юношеских сердцах, вдохни в эти сердца веру, высокий энтузиазм. Эх, если бы только я был поэтом! Вспомни Майрониса: «Затянем-ка новую песню, друзья». Почти каждый школьник знает ее сегодня. Эту песню уж и в деревнях поют. Когда будешь писать, братец, вспомни, что твои стихи в первую очередь прочтет молодежь, которая ждет благородных чувств, возвышенных мыслей и горячих, волнующих слов.

Весь этот разговор я хорошо запомнил и записываю в дневник потому, что считаю его довольно важным для себя. Действительно, я как-то до сих пор ни разу не подумал, к чему я должен стремиться в своих стихах. Писал, как пишется, и все! Я совершенно не заботился о том, кто их прочтет и какое влияние они окажут. Эйгулис поставил передо мной новые вопросы, о которых следует подумать. А что если, правда, попытаться писать, преследуя определенные цели?.. Эх, звонят…

28 апреля.

Приезжал отец. Он привез сухарей и много всяких лакомств. Могу задать пир в «крысятнике». Трудней всего мне просить у него денег. А денег нужно немало. Я вижу, как отцу тяжело давать их. Он вздыхает, причитает, охает, что дела у него плохи, отсчитывает бумажки загрубевшими от работы руками, а я, как преступник, не смею поднять глаз. Отлично знаю, что, не будь я в семинарии, не получил бы я ни одной из этих «бумажек», да и не смог бы убедить его в том, что мне так много нужно. Однако надежда увидеть сына ксендзом все превозмогает.

Отец рассказывал о доме и о соседях. Как-то, случайно проезжая через Клевишкис, он встретил родственницу настоятеля. Она расхваливала наши груши и расспрашивала обо мне: что я пишу и как учусь. Просила передать мне привет. Отец говорил об этом, как о самых обыкновенных вещах, а меня это так взволновало, что я даже испугался, как бы он не заметил. Странное дело, уж сколько времени я не вспоминал о Люце, но стоило только отцу напомнить о ней, и я разволновался. Прежде я верил Петриле и считал ее взбалмошной, но теперь вижу, что это не так. Просто у нее живой, веселый характер. А тогда на Заревой горе она была такой серьезной. А как искренне сказала мне: «Не забывай меня, Павасарелис, я буду скучать по тебе». Взбалмошная так бы не сказала…

Но что-то я уж слишком размечтался. Довольно. Кончено.

Первое мая.

Сегодня праздник весны. День и вправду прекрасный. Теперь можно после ужина бродить по саду. Конец рекреациям в душном надоевшем зале. Гуляя по саду, я вспомнил давние дни. В тысяча девятьсот шестом году мы, несколько гимназистов, праздновали первое мая на берегу Шешупе. Революционное настроение тогда еще владело нами. Казалось, только вчера глядели мы из окон гимназии на митинг, слушали горячие речи, — и вдруг увидали казаков с винтовками и страшными штыками. На нас, учеников младших классов, все это произвело неизгладимое впечатление, еще усиленное энтузиазмом и пережитым страхом. Лежа на красивом берегу Шешупе, мы делились воспоминаниями о тех днях. Погода стояла тогда такая же теплая и солнечная. Мы катались по свежей зеленой траве и, несмотря на эти трагические воспоминания, были довольны собой и жизнью. Нами владела решимость перестроить жизнь, и мы смело затянули еще детскими голосами первомайскую революционную песню.

Последующие события рассеяли мои революционные настроения и в конце концов привели в семинарию. Но первомайская песня и сегодня еще звучит в моих ушах, еще и сегодня я напеваю ее, а напевая, чувствую радость жизни. И сегодня я среди тех, которые хотят, если не реформировать, то по крайней мере исправить жизнь, не материальную, а духовную. А это ведь еще важнее. Сегодня я лучше, чем в ту пору, понимаю, какие нужны изменения, вижу и цель и средства, ведущие к реформе или к исправлению жизни. Но где энтузиазм и решимость, которые переполняли нас тогда на берегу Шешупе? Я напеваю первомайскую песню, и она будит во мне смелость. Но как бессмысленна в этих стенах моя смелость и как скоро она исчезает. Все-таки во мне, видно, и до сих пор не погасли искорки революционного огня, они-то и не позволяют мне окончательно проникнуться семинарским духом.

25 мая.

Почти месяц прошел с тех пор, как отец передал мне привет от Люце. Уж не колдовской ли это был привет, что я так часто о ней вспоминаю? Или виновата весна? Вот и сегодня Люце не выходит у меня из головы. Стыдно признаться, но во время вечерней рекреации я нарочно ускользнул в сад один, чтобы никто за мной не увязался и не мешал мне мечтать о ней. Не бог весть какие это были мечты. Сплошная чепуха. Как ребенок, я сам себя тешил сказкой, далекой от жизни. Никогда бы не решился я записать эту «сказку», если бы думал, что мой дневник попадет кому-нибудь в руки. Когда-нибудь в старости, перечитав его, я с улыбкой вспомню, каким наивным был в эти годы.

Итак, казалось мне, будто я еду из семинарии домой на каникулы. В дороге нас застигает ночь. Все небо обложило, поднялся ветер, и мы сбились с пути. Едем — места глухие, кругом ни огонька, ни избушки. А тут еще разразилась гроза. Вдруг вдали блеснул огонек. Мы повернули в ту сторону и вскоре подъехали к большой помещичьей усадьбе. Никто нас не встретил. Отец повел лошадей на конюшню, а я направился в дом. Двери незаперты. Снимаю пальто и вхожу в роскошный, светлый зал, но и тут ни души. Неожиданно появляется Люце.

— Павасарелис! — восклицает она радостно, — я так давно тебя жду. Но ты озяб и устал. Ехать тебе нельзя, не то заболеешь. Ты должен переночевать здесь…

Мы долго бродим по залам, смеясь и разговаривая. Наконец она показывает мне приготовленную для меня комнату и уходит. Я гашу свет и гляжу в окно. Гроза утихла. Луна выглянула из-за туч. Я вижу чудесный парк. Высокие, ветвистые деревья, лужайки и широкие аллеи. В лунном свете блестит фонтан и белеют мраморные статуи. Но вот показывается Люце, она идет по аллее к фонтану. Я хочу побродить с Люце в этом волшебном парке и следую за ней. Увидав меня, она изумляется и радуется. Мы гуляем по прямым, залитым светом аллеям и любуемся сказочной лунной ночью.

Оказывается, это имение ее матери. Но мать Люце вовсе не сестра настоятеля, а богатая польская графиня. Как она попала к настоятелю, Люце не знает. Дядя заставляет её выйти за Бразгиса, но она его не любит, поэтому убежала к матери. Но вот уже парк кончается, и я вижу большое озеро. Мы садимся в лодку и гребем в лунном свете, проплывая под развесистыми ивами, по спокойной зеркальной воде.

— Павасарелис, — говорит она, — знаешь ли ты, что я тебя люблю? Бросай семинарию, и мы заживем с тобой счастливо здесь.

Внезапно мне представляется, что я уже не семинарист, а ксендз, и моя фантастическая идиллия превращается в драму, в трагедию. Сердце мое разрывается между любовью и долгом… Я фантазирую до тех пор, пока звон колокола не призывает меня в часовню, к вечерней молитве.

Еще и часу не прошло, а я пишу это, подсмеиваясь сам над собою. Меж тем я мечтал искренне, волновался, печалился, радовался. Какие же это были мечты? Детски-наивные или порочные и греховные? Нет, ничего греховного в них не было. Я устоял против соблазна и даже мысленно не погрешил против «вымышленного» долга ксендза. Все же на исповеди скажу, что «предавался суетным мыслям».

Духов день.

В эти дни у нас было довольно много свободного времени. Вспомнив свой разговор с Эйгулисом о поэзии, я решил заняться стихами. Написал два стихотворения в том духе, в каком он советовал, и отдал ему. Эйгулис сказал, что показал их еще кое-кому, и уверял, что всем понравилось. Серейка, хотя и предупредил, что в поэзии ничего не смыслит, но отметил, что эти стихи значительней по содержанию и нравятся ему больше любовных песен или описаний красот природы. Эйгулис говорил, что их надо напечатать и что мне следует продолжать в том же роде. По его словам, в моих стихах особенно хорош горячий, полный энтузиазма призыв к юношеству — призыв стремиться к идеалу и жертвовать ради него всем, даже жизнью.

Конечно, не мне судить о достоинствах этих стихов. Я только знаю, какие чувства владели мной, когда я писал прежде, и какие владеют теперь. Помнится, когда я писал свои первые стихи, то мечтал, волновался, грустил, но во всем находил отраду, теперь же я только рассуждаю и рассуждаю, словно решаю трудную задачу. Отчего так получилось, я и сам не знаю. Говорят, стихи полны энтузиазма, горячих чувств, я же, и когда писал их, и когда перечитывал — ни волнения, ни энтузиазма не ощущал. Словно я удачно играл несвойственную мне роль энтузиаста. Но мои ранние стихи мне и теперь близки и дороги; когда перечитываю их, на душе у меня становится тепло и, хотя они печальны и пессимистичны, но мне приносят отраду.

Впрочем, посмотрим, что будет дальше. Может быть, я и ошибаюсь.

- - — - - — - - — - -

Впоследствии, перелистывая страницы дневника, Людас Васарис часто думал:

«Вот зародыш моего настоящего. Как много робких предположений, которые я поверил этой тетради, подтвердились, как много предчувствий и страхов оправдалось с лихвою. Вероятно, и вправду, существует судьба или какая-то неумолимая логика жизни, и мы не можем свернуть с предначертанного пути. Мы точно выводим какой-то силлогизм бытия, посылки которого становятся нам ясны только тогда, когда мы узнаем заключение и уже нет возврата. Вот мои юношеские мысли и чувства. Сегодня я читаю в них одну из посылок своей неудавшейся жизни. Но можно ли винить меня в том, что я тогда же не пришел к правильному выводу и не оставил ошибочного пути? Да, можно, если бы я рассуждал так же, как теперь. А теперь я все это понимаю только потому, что жизнь открыла мне смысл второй посылки — «следовательно» — «atque».

А может быть, так и надо? Может быть, ценой лучших лет своей жизни, ценой лучших творческих сил, утраченных в борьбе с самим собою, я выполняю какой-то мне неизвестный закон, устанавливаю какую-то новую посылку, вывод из которой для меня еще скрыт.

XVI

Вскоре после троицы мирное течение семинарской жизни нарушило событие, которое косвенно задело и Людаса Васариса. В конце учебного года предполагалось посвятить в иподиаконы нескольких воспитанников старших курсов, а среди них и пятикурсника Бронюса Радастинаса. Уже все было подготовлено, и через два-три дня избранники должны были приступить к реколлекции, когда однажды после обеда стало известно, что Радастинас не только не допущен к реколлекции, но и вообще исключен из семинарии. Почти каждый год из семинарии исключалось или уходило по собственному желанию два-три семинариста. Это никого не удивляло. Но чтобы выгнать пятикурсника, да еще накануне посвящения, вырвать его почти из-под рук епископа, — такие случаи бывали редко. Это уже походило на скандал. Более осведомленные семинаристы рассказывали, что ректор хотел избежать его и предлагал Радастинасу уйти по собственному желанию, но этот упрямец наотрез отказался, прикидываясь невиновным, а когда ему было приказано покинуть семинарию, поднял скандал.

Правду говоря, хорошо знавшие Радастинаса, хоть и удивлялись его исключению, но больше радовались, чем негодовали или сочувствовали. Уже со второго курса Радастинас стремился пролезть в ряды семинарской аристократии. Сын богатых родителей, он одевался лучше других, любил хорошо поесть и повеселиться в течение учебного года — насколько это было возможно в семинарии, а на каникулах — насколько это позволяла обстановка и осторожность.

Сутану и пальто шил ему лучший в городе портной, а сапоги он носил из такой тонкой кожи, что если порой, на четверговых прогулках, неосмотрительно попадал в грязь или под дождь, то с великим сокрушением восклицал: «О мое шевро, шевро, шевро!» Однако в этих восклицаниях нетрудно было уловить хвастливую ноту. Кружок его друзей был немногочисленен и состоял либо из таких же франтов, как он сам, либо из льстецов, желавших ему угодить. Других он не признавал, смотрел на них свысока и общался с ними лишь постольку, поскольку это вызывалось необходимостью.

На последних каникулах Радастинас, предвидя, что его посвятят в иподиаконы и ему придется дать обет вечного целомудрия, изрядно покучивал. С одним из своих товарищей он решил поездить по епархии, чтобы навестить знакомых викариев, на престольном празднике участвовать в торжественной службе, а после праздника погостить у своих семинарских приятелей. Более наблюдательные заметили, что Радастинас особенно охотно гостил там, где принимали радушней и где у товарищей были хорошенькие сестры. Тогда это не вызывало нареканий. «Веселые ксенженьки», — говорили о них, и только. Но семинарское начальство отнеслось к этому иначе, очевидно, оно располагало какими-то серьезными фактами и захлопнуло двери перед самым носом Радастинаса.

Но скандальное происшествие этим не кончилось. Посла того, как провинившийся покинул семинарию, ректор мрачно бродил по коридорам, как хищный ястреб, высматривая добычу. Он громко кашлял, хлопал дверьми, заходил в спальни и в аудитории и острым взглядом пронзал каждого, особенно же бывших приятелей Радастинаса, которые стали тише воды, ниже травы. Такое напряженное положение длилось две-три недели. И вот однажды ректор, придя на урок благочиния, заявил:

— Некоторое время тому назад всех вас изумило, а может быть, и взволновало изгнание вашего товарища. Вы знаете, что его уже должны были посвятить в иподиаконы. Однако провидение, неусыпно пекущееся о своих служителях, пришло нам на помощь и предупредило зло, которому мы по своей человеческой слабости и недосмотру чуть не дали совершиться. В последний момент мы получили неопровержимое доказательство того, что ваш товарищ был недостоин стать у алтаря, и нашей святой обязанностью было не допустить этого. До сих пор я не мог объяснить вам мотивы нашего сурового поступка, потому что был не вправе говорить об интимных делах чужого человека. Но, дабы вы убедились в нашей правоте, а также и для того, чтобы вы осознали, какая опасность вас подстерегает, в мои руки, также по милости провидения, попал документ, который я вам прочитаю.

Тут ректор вытащил из кармана листок бумаги и достал другие очки. Тишина в переполненной аудитории была такая, что каждый отчетливо слышал, как зашуршал разворачиваемый листок и стукнул футляр очков. Семинарист Васарис сидел ни жив ни мертв, боясь услышать что-то очень неприятное. Сидевший рядом Касайтис толкнул его локтем в бок, и Васариса словно молнией пронзило: уж не относится ли письмо к нему самому, к Людасу Васарису?

Надев очки, ректор показал листок аудитории и сказал, подчеркивая слова:

— Вот письмо Радастинаса, написанное одному из вас, сидящих здесь и слушающих мои слова. Кому именно, я не скажу ни публично, ни в частной беседе. Это письмо еще не дошло до адресата, и он узнает его содержание только теперь из моих уст. Мы решили пока не исключать этого семинариста, а оставить его на испытательный срок, тем более, что это письмо могло быть адресовано и не ему одному… Пусть же мои слова послужат ему и всем вам предостережением. Вы должны тотчас же оборвать всякие неподобающие священнослужителю знакомства. Знайте, что мы проявим сугубую бдительность, пока не вырвем зла с корнем. Теперь же послушайте, что пишет этот кандидат в священники!

«Дорогой друг!

Вот уже кончается вторая неделя с тех пор, как я распрощался с семинарией. Ты думаешь, что я очень жалею о ней? Ничего подобного. Конечно, неприятно, если ты обжился в теплом гнездышке и тебя, как собаку, вышвырнут на улицу. Но, как видишь, я не пропал и плюю на всех ваших ректоров и проректоров. Теперь, если бы меня и просили вернуться в эту тюрьму, ни за какие деньги бы не согласился. Все же мне интересно узнать, за что именно меня выгнали? Если узнаешь, напиши непременно. Ректор прочел мне длинную проповедь, наговорил много чепухи о том, что мое поведение на последних каникулах было недостойным и даже грешным, однако ничего определенного не объяснил. Когда же я спросил его, за что меня исключают, он многозначительно ответил: «Ты сам знаешь, если у тебя осталась хоть капля совести и хоть какое-нибудь понятие о грехе». Что на моей совести, это мое дело! Только я твердо уверен: они не могли ничего обо мне узнать, хотя у них отличные доносчики. Самое большее, что могли пронюхать, это случай в имении, о котором я тебе рассказывал. Ведь мог нажаловаться тот кавалер, которому я натянул нос. Однако кто виноват, что его невеста сама на шею вешается? Что касается двух приключений, которые, действительно, «warte grzechu» [73] , то я давно спрятал концы в воду и совершенно спокоен. Теперь все это уже не имеет никакого значения, но меня разбирает любопытство. Я, так сказать, заинтригован, к тому же знание делает человека более опытным. Я уже сказал тебе, что на свою судьбу не жалуюсь. Место я получил приличное, об этом подробнее напишу позже, жизнью во всяком случае пользоваться можно вовсю. Ксендзу, конечно, тоже представляется много возможностей, но зато масса помех: приходится скрываться, бояться, притворяться. А какие, брат, попадаются девицы! Не чета вашим поломойкам! Красивые, интеллигентные, отчаянные. Но не буду больше смущать тебя их описанием, не то ты поддашься соблазну, а ты ведь малый добродетельный. Ну, до свидания, напиши, что обо мне плетут и вообще что нового.

Твой Бронюс».

Ректор опять переменил очки и с минуту молча вглядывался в лица семинаристов. Эффект был невыразимый. Нахальный цинизм письма подавил одних, других пристыдил, третьих испугал. Не один из них думал со страхом, что письмо могло быть адресовано и ему. Еще больше было таких, которые и сами кое в чем провинились на каникулах, особенно с точки зрения ректора. Большинству самые невинные вещи теперь казались сомнительными. Даже скептически настроенный Касайтис, который привык ко всему относиться равнодушно, на этот раз почувствовал, что стоит перед серьезным вопросом. Йонелайтис и Серейка боялись, что начальство нападет на след их кружка, так как после подобных встрясок оно становилось еще бдительней и усердней, а число доносов значительно возрастало.

Васарис был потрясен. Некоторые фразы этого ужасного письма как будто относились непосредственно к нему. Ему казалось, что Петрила-то уж, наверное, подумал о нем и Люце. Готовый себя осудить, он ждал, что еще скажет ректор.

А ректор, все еще держа дрожащей от волнения рукой письмо, заговорил опять:

— Вот что пишет тот, который всем вам жаловался, что его исключили несправедливо. Я полагаю, что теперь вы понимаете, почему его исключили. А какова главная причина падения этого несчастного? Причина та, что он обмирщился, не избегал опасных знакомств, особенно же с лицами другого пола.

До самого конца урока говорил им ректор об этих опасных знакомствах, о добродетели, приличествующей духовным лицам, и о том, как вести себя на приближающихся каникулах.

Угрожая, бранясь и запугивая, он требовал, чтобы каждый провинившийся теперь же исправился либо покинул семинарию, потому что позже он не найдет пощады.

В течение нескольких дней в семинарии только и было речи, что об этом письме. Все осуждали автора. Лишь несколько бывших друзей Радастинаса говорили, что он преувеличил свои подвиги и сам себя оклеветал, желая показаться лихим парнем. Это заступничество несколько смягчило его вину в глазах щепетильных семинаристов.

— Велика важность, — как-то сказал Касайтис, гуляя с Васарисом. — Когда поймают семинариста, делают из этого историю, а ксендзу и не такое с рук сходит.

— Лучше ты его не оправдывай! — возразил Васарис. — Надо избавляться от дурных семинаристов, чтобы не было дурных ксендзов.

— Это ни к чему не приведет, — спорил Касайтис. — Пока мы в семинарии, никто не может сказать, какие из нас получатся ксендзы.

— Так ты считаешь, что Радастинаса надо было посвятить?

— Я ничего не считаю, просто думаю, что вся эта история не стоит выеденного яйца и незачем было поднимать такой шум.

Однако на Васариса произвели глубокое впечатление и причина исключения Радастинаса и слова ректора. Этому впечатлению не давал изгладиться духовник. Во время бесед и медитаций он неизменно развивал мысль ректора, придавая ей религиозную окраску, ставя семинаристов перед лицом бога, напоминая о том, что ждет их в этой и в загробной жизни. Часто после таких размышлений Васарису было стыдно вспоминать, как он сидел с Люце на Заревой горе и мечтал о всяких пустяках. Его решение отказаться от этого опасного знакомства было твердым и искренним.

А тут еще прибавилось другое обстоятельство: семинарское начальство с разрешения епископа постановило посвятить всех третьекурсников в четыре низших чина. Никакого практического значения это посвящение не имело, потому что никакими обетами левиты еще не были связаны, они могли стать мирянами и жениться. В семинарии была хорошо известна поговорка, которую повторяли со смехом: «quattuor minores ducunt uxores». Однако теоретически и по традиции считалось, что эти посвящения вводят в духовное сословие и дают кое-какие привилегии. Поэтому перед посвящением третьекурсники должны были соблюдать реколлекции, им также рекомендовалось исповедаться во всех грехах, когда-либо совершенных.

Во время этой реколлекции Васарис снова углубился в себя, тщетно ожидая благодати, и снова успокаивал себя высказываниями церковных авторитетов и надеждами на будущее. К посвящению он готовился с величайшей решимостью, ведь ему казалось, что он уже победил свой главный порок и окончательно порвал знакомства с «лицами другого пола».

Сами посвящения прошли незаметно и не произвели на него никакого впечатления. Тотчас после молебна третьекурсники, стоявшие попарно перед алтарем в пресбитерии, поочередно приближались к епископу и принимали его благословение. При этом им выстригали на темени клочок волос, и они выполняли символические процедуры — касались рукой сткляницы, курили ладаном, звонили в колокольчик и поворачивали ключ в дверях ризницы. Исполнение этих ритуалов было самым веселым моментом посвящения. Они подмечали, как у кого звенит колокольчик, как поворачивается в замке ключ, и не могли удержаться от улыбки при виде серьезных мин, с которыми товарищи выполняли все эти действия.

Вернувшись после посвящений, семинаристы, как в памятный день облачения в сутану, снова стали центром всеобщего внимания. Старшие и младшие товарищи приветствовали их и оделяли образками в память quattuor minorum ordinum [75]Четыре низших посвящения (латинск.).
. Новопосвященные просили кого-либо из старшекурсников впервые пробрить им тонзуры. Это была нелегкая работа, и она требовала опыта. В семинарии были свои специалисты, которые брили не слишком высоко и не слишком низко, не отклонялись ни в одну, ни в другую сторону, старались, чтобы тонзура была не большой и не маленькой, потому что все это было очень важно. Чаще всего состригали на темени волосы, потом прикладывали к нему серебряный рубль и очерчивали карандашом границы будущей тонзуры.

Каждый радовался своей тонзуре, чувствуя, что поднялся по семинарской иерархии на одну ступень и сделал важный шаг по пути к алтарю. В дальнейшем посвящение в иподиаконы должно было окончательно определить их будущее, отлучить от мира, связав обетом вечного целомудрия.

В тот же вечер семинарист Йонелайтис встретил в саду Васариса и сообщил ему, что получил письмо от Варненаса.

— Хорошо, что он адресовал не на семинарию, а на одного знакомого ксендза, который мне его передал, иначе письмо было бы вскрыто. Там есть и о тебе. Но Варненас осторожен. Опасные письма не адресует в семинарию.

— Что же он пишет?

— Пишет, что прочел твои последние стихи, что твоя техника усовершенствовалась, но стихи холодноваты, хотя в них и много пафоса.

— Что такое пафос? — не понял Васарис. Но этого не знал и Йонелайтис.

— Вероятно, Варненас хотел сказать — торжественности, энтузиазма.

— Что ж, это хорошо. Так и Майронис писал. Я обсуждал этот вопрос с Эйгулисом. Он мне советовал именно так писать.

— Мне тоже понравились твои последние стихи. Валяй в том же духе! — поощрил председатель.

Что имел в виду Варненас, говоря о «холодном пафосе» стихов Васариса, так никто и не понял. Итак, в самом начале своего литературного поприща Васарис увяз в идеологических лозунгах и псевдовозвышенных, а в действительности плоских и примелькавшихся мыслях. Никакой другой пищи его пробудившемуся таланту семинария не давала. Все, чем жила его душа, все его мечты и чаяния противоречили образу жизни семинариста, и он старался отказаться от них, забыть и заглушить их в себе. От природы его отделяли те же семинарские стены, и это усугубляло в нем сентиментально отвлеченное восприятие ее.

Проповедуемую в семинарии идеологию или, точнее говоря, теорию, превращавшую живые мысли и чувства в схоластические измышления, он не одолел и одолеть не мог. Он был еще слишком юн, а может быть, и вообще несклонен к абстракции. Поэтому интуиция правильно подсказала ему, что, идя путем, указанным семинарией, он должен отказаться не только от мирской суеты, от любви к женщине, но и от поэтического творчества.

Посвящение в четыре низших чина и тонзура приблизили семинариста Васариса на шаг к алтарю, но на тот же шаг отдалили его от творчества. Парадоксальны и трагичны пути жизни: господь дал ему душу поэта. Он же готовился служить господу и тем самым губить господний дар.

В последнее воскресенье перед каникулами Васарис снова увидал в соборе свою Незнакомку. В этот момент солнце сквозь витраж собора залило ее цветным потоком лучей, и она показалась Васарису каким-то видением, а не земной, реальной женщиной. Он глядел на нее, не испытывая упреков совести и, готовясь к исповеди, ни разу не подумал, что в этих взглядах была хоть тень греха. Он боролся со своим чувством к Люце и решил отказаться от Люце, но от этой не мог бы отказаться никогда.

Если бы кто-нибудь сказал ему, что в Незнакомке кроется причина, а Люце — только ее следствие, что в Незнакомке — первоисточник, а чувство к Люце — вытекающая струя, что в Незнакомке — суть, а другая — лишь внешнее проявление ее — и пока он не откажется от первой, бессмысленно бороться со второй, разве бы он поверил? А если бы поверил, то разве сделал бы этот шаг к алтарю божию?

XVII

Однажды перед самыми каникулами Йонелайтис увел Васариса в сад, пообещав открыть один свой план.

— Ты поэт, — сказал он, — тебе нужны новые впечатления, а ты еще нигде не бывал, ничего не видел. У меня в этом году последние каникулы. Давай съездим в Вильнюс. Сделаем остановку в Каунасе, а на обратном пути завернем в Тракай. Увидим много достопамятных мест. Мне эта поездка интересна, как любителю истории, а тебя она обогатит новыми мыслями и чувствами. Получишь много впечатлений, тем для стихов.

Предложение это Васарис принял с неподдельным восторгом. Он и железной дороги никогда не видел, а тут тебе поездка в Вильнюс! Побывать на Тракайском озере, возле замка, который воспел такими звучными стихами Майронис! Увидеть гору Гедиминаса, Острую Браму и многие другие памятники великого города! Людасу и во сне не снилось такое счастье. Они условились провести две недели у родных, затем Васарис должен был заехать за Йонелайтисом, чтобы немедленно отправиться в путь.

Выехав домой, Васарис стал рисовать в воображении чудные картины этого путешествия. Все больше расширялся круг предстоящих радостей, захватывая и две недели ожидания и не только их: в минуты воспоминаний и сокровенных мечтаний перед ним вновь вставал образ прекрасной соседки.

Дома он с первых же дней стал навещать Заревую гору. Воспоминания о прошлом лете, прежние мысли и чувства обступили его, как долгожданного гостя. Его истосковавшийся взор скользил по широким просторам поверх полей, деревьев и усадеб, туда, к синеющей дали, где тянулась узкая полоска бора и за рощей смутно виднелись палаты и сады неведомого края.

Однажды тихим вечером он, как обычно, сидел на пригорке и глядел на закат. В этот вечер воспоминания о прошлом лете захватили его с небывалой силой. Последний приезд Люце, проведенные здесь вместе с нею минуты он переживал, как и тогда. В ушах неумолчно звучал милый, ласковый голос: «Не забывай меня, Павасарелис, я буду очень скучать по тебе…»

Ему казалось, что они вдвоем мчатся в грохочущем поезде среди множества незнакомых людей, потом стоят на вершине горы Гедиминаса и любуются Вильнюсом, потом катаются на лодке по Тракайскому озеру и бродят по острову среди развалин замка.

И сразу же он вспомнил письмо Радастинаса, слова ректора, вспомнил о своем посвящении, о тонзуре и решении покончить с прошлым. Мечты разлетелись, печаль волной хлынула в сердце, и он увидел на западе вместо солнца только несколько розовых тучек. Направо таинственно темнела роща, на юге уже подымался белесый туман.

— Пора и домой, — сказал он про себя, спускаясь с пригорка. — Все мои мечтания — сплошная чепуха. Пора наконец отвыкать от них. Кончено и кончено. Съезжу в Вильнюс, потом навещу товарищей, — все каникулы меня не будет дома. Для поездки в Клевишкис не найдется ни повода, ни времени. Дома проведу только последнюю неделю каникул. В нынешнем году она, вероятно, и не приедет за грушами. Да и с какой бы стати. Конечно, не приедет: она гордая, злопамятная…

Итак, поездка в Вильнюс — самый подходящий способ прекратить опасное знакомство. До следующих каникул пройдет два года разлуки. За это время многое забудется. Возможно, Люце выйдет замуж, уедет куда-нибудь и ему больше не будет грозить опасность.

Быстро пролетели две недели, и Людас отправился к Йонелайтису. Все получалось как нельзя лучше. Оказалось, что товарищ уговорил ехать и Касайтиса, который прибыл в один день с Васарисом.

— Ну, приятели, — сказал Йонелайтис, — в экскурсию-то мы съездим, и удачно… Вот только что скажет ректор, если узнает? Ведь духовенству путешествия не рекомендуются: qui saepe peregrinantur, raro sanctificantur. Не случилось бы и с нами, как с Радастинасом.

— Мы ведь не к девкам едем! — воскликнул Касайтис, любивший прибегать иногда к сильным выражениям.

— Много ли мы путешествуем, — сказал Васарис. — Я вообще впервые сяду в поезд.

Успокоился и Йонелайтис.

— В конце концов, если что и скажет, ответим, что задумали поклониться чудотворной Остробрамской богоматери. Хоть это и полуправда, а все-таки не ложь.

Погостили несколько дней у Йонелайтиса, и в одно прекрасное утро все трое уже сидели в поезде и мчались по направлению к Каунасу. Настроение у всех было отличное. Чувствовали они себя, как вырвавшиеся из клетки птицы. Особенно радовался Васарис, который помимо естественного удовольствия от поездки видел в ней и некий нравственный подвиг — он старался избежать опасной встречи с родственницей клевишкского настоятеля.

Йонелайтис не впервые ехал по железной дороге и, как человек бывалый, порассказал много разных историй. Зашла речь о женщинах. В поездах, говорил он, попадаются всякие, особенно если нелитовки. Очень вольно держатся. Бывают такие нахалки — из желания подшутить над духовным лицом ведут себя так, словно его и нет. Тут он рассказал один случай. Пришлось ему как-то сидеть в купе с двумя барыньками. Одна из них откупоривала бутылку лимонада и брызнула на подругу, а та, будто стараясь стряхнуть капли, так высоко задрала юбку, что Йонелайтис вынужден был выскочить в коридор под веселый хохот срамниц.

— Должно быть, хотели выжить меня из купе, вот и пустили в ход такой странный маневр, — закончил он свой рассказ.

— Не думаю. Ты ведь им ничего дурного не сделал, — усомнился Васарис.

— Есть же люди, которым неприятно видеть ксендзов, и они всегда стараются отделаться от них. Как походишь, брат, в сутане, так не раз почувствуешь себя отвергнутым людьми и жизнью без всякой иной причины, без всякой вины.

Эти слова Йонелайтиса поразили Васариса. Он никогда не думал, что кто-нибудь может невзлюбить ксендза лишь за то, что он ксендз. Это ему показалось очень обидным, оскорбительным и несправедливым. Ему было неприятно, что в их купе не сел ни один пассажир. Он уже готов был подозревать каждого незнакомого человека в том, что тот сторонится его или хочет от него отделаться.

От Каунаса до Вильнюса ехать было еще интереснее, хотя и не так удобно. Народу в вагон набралось много, так что не удавалось откровенно делиться мыслями и впечатлениями. Васарис почти всю дорогу стоял в коридоре у окна и смотрел на проносившиеся мимо картины. И взгляд и мысли его скользили с предмета на предмет, он отдался убаюкивающему однообразному постукиванию колес, и никакие заботы не омрачали его настроения. Широкий простор всегда-то производил на него впечатление, и теперь он от души наслаждался этой подлинной, всеохватывающей ширью. После стесняющего физически и морально семинарского режима простор пробудил в нем не только чувство гордости и свободы, но и упорство и сопротивляемость. Он изумлялся захватывающей быстроте движения, глядя на уносившиеся назад с гудением телеграфные столбы, выбегавшие друг из-за друга деревья, менявшиеся местами дальние крестьянские усадьбы и холмы, и душа его расправлялась, смелее становились желания, крепли еще самому неведомые, едва начинавшие проявляться силы.

В Вильнюс они приехали вечером. Нервозная вокзальная обстановка, сутолока большого города с самого начала взбудоражила их. Взяв свои чемоданчики, они пешком направились между рядами зазывающих извозчиков к Острой Браме. Приблизившись к святыне, семинаристы заранее сняли шапки, и, когда миновали арку ворот, их охватило чувство благоговения и страха. Они увидели наверху часовню и красный огонек лампады, вдоль стен тянулись вереницы коленопреклоненных людей, — и все трое так же опустились на колени помолиться чудотворной литовской божьей матери. Улица здесь была вымощена торцами, поэтому ни пешеходы, ни экипажи не производили шума. Все шли мимо этого места тихо, с обнаженными головами. Вероятно, многие слышали устрашающие легенды о том, как бог порою карал тех, кто не поклонился его матери: как одному немцу разбил голову о стену, одному еврею повернул голову назад лицом или как лишил зрения дурного католика за то, что тот засмеялся, поглядев на образ.

Они сняли номер в гостинице, где, по словам Йонелайтиса, обычно останавливались духовные лица. После ужина еще походили по городу, а когда вернулись на ночлег, время было позднее. Чувствовали они себя утомленными, но были довольны первыми вильнюсскими впечатлениями. Улегшись, долго еще разговаривали и обсуждали планы на завтра.

На другой день семинаристы осмотрели много достопримечательностей города. Ни один из них не мог в полную меру оценить значение этих мест для литовского народа, но патриотическое чувство, сознание того, что они увидели колыбель величия своей нации, светоч культуры родного края, возмещали недостаток научных знаний. Они гордились красотой и славой этого города и в то же время печалились оттого, что так мало замечали в нем проявлений деятельности живого литовского народа.

Заходя в прекрасные вильнюсские храмы, они всюду видели чужую письменность, слышали чужой язык. Им было известно, какую роль сыграли в истории ассимиляции края служители этих прекрасных храмов, какими способами проповедовали слово божье. С горечью думали они о том, что вместе с распространением католичества в Литве упразднялись язык, культура и свобода литовского народа. И до стен семинарии долетали отзвуки кровопролитных стычек, происходивших в костелах за право славить бога на языке предков. Они знали, что здесь не дают отпущения тому, кто исповедуется в своих грехах на литовском языке. Они читали составленную литовцами для папы памятную записку, где приводились, так сказать, трагикомические образцы молитв, которые крестьяне читали по-польски, не понимая в них ни единого предложения. Сколько несправедливости и обид приходило на память этим семинаристам, как и всем литовцам, когда они ступали по камням Вильнюса и на пороги его костелов! Сколько печальных парадоксов!.. Побывали они в кафедральном соборе; в подвале его сохранились еще следы жертвенника стоявшего здесь в незапамятные времена святилища, в криптах которого покоится прах Витаутаса Великого.

— Отсюда вот, — сказал Йонелайтис, показав на резиденцию епископа, — рассылают циркуляры и декреты с целью отменить «языческий» литовский язык, ценою крови изгнать его из костелов.

— В семинарии нам вбивают в головы слепое послушание, а потом делают нас орудием своей политики. Ведь таких епископов, как здесь, наверное, свет не видел, — возмущался даже флегматичный Касайтис.

После обеда они поднялись на гору Гедиминаса. Обвалившаяся, запущенная башня замка печально глядела на приютившийся внизу собор, на взращенный соками литовской земли город Гедиминаса. Было ветрено, по небу неслись белесые облака, тонули в тумане и фабричном дыму дальние окраины. Какой родной, литовской казалась картина этого города, прикрытого туманными небесами, окруженного полями, холмами и лесами литовского края! Здесь, на горе, не было чужеземцев, не слышно было чужой речи. Возле башни Гедиминаса каждый литовец чувствовал всем сердцем, что Вильнюс — самое дорогое его достояние.

Целых четыре дня провели они в Вильнюсе и осмотрели все, что казалось им интересным и было доступно. В последний вечер, вернувшись в гостиницу, они пожалели, что наутро придется покинуть древний город, доставивший им столько неизгладимых впечатлений.

— Ну смотри, Людас, теперь напиши что-нибудь про Вильнюс. Мыслей и чувств ты мог здесь набраться вволю, — сказал Йонелайтис, укладывая в чемодан вещи.

Касайтис лежал одетым на кровати и читал последний номер «Вильтис».

— Ты хоть в одном стихотворении выругай как следует поляков, — обратился он к Васарису. — С этим пожеланием я и покидаю Вильнюс. Послушайте, что пишет «Вильтис» о новых скандалах в костелах. — И он стал читать вслух зажигательную статью.

Васарис лежал на другой кровати, не слушая его. Йонелайтис говорит, пиши. Да, писать нужно, но о чем? Он сам не раз искал мыслей которые могли бы вылиться в стихотворение.

Людас стал думать о городе. Разве он хоть сколько-нибудь узнал его? Нет. Он видел только дома и людей. А как живут в этих домах, о чем говорят и думают все эти люди, эти нарядные женщины и мужчины, богачи и оборванцы-нищие? Он не только ничего не знал об их внутренней жизни, но не имел возможности наблюдать их и извне. Предписываемая семинаристу скромность повелевала ему опускать глаза. Немало наслушался он об этом в семинарской часовне и на уроках благочиния. Проходя по Георгиевскому проспекту, он видел большие окна кофеен, — заходить туда ему не приличествовало. Он видел афиши летнего театра, напоминавшие ему виденные в «Тыгоднике» фотографии декораций и отдельных сцен, но ему возбранялось посещать театры, — и не только теперь, а до конца жизни. Накануне вечером, когда он шел мимо собора, в Бернардинском саду играла музыка, какой он еще не слыхивал. Но ему, облаченному в сутану, не подобало гулять там. Сутана отгораживала его от всего этого, отгораживала пуще, чем стены театра, чем ограда сада. Он уже чувствовал, что жизнь и весь мир представляются ему в ложном свете, что тень сутаны падает ему и на глаза, и на сердце, и на душу.

Где она, главная тема его творчества, которую он страстно ищет всю жизнь? Быть может, все та же тень сутаны не подпускает ее, подобно тому, как специальные стекла препятствуют некоторым лучам достигать наших глаз?

На следующий день они поехали в Тракай.

Синие волны озера колыхали их лодку, плывшую к острову, где кончает свой век в развалинах обросший мхом и плесенью славный Тракайский замок, как сказал о нем Майронис. Только шуршали вокруг острова колеблемые ветром тростники, только мелкий кустарник разросся в развалинах.

Три семинариста молча карабкались по грудам камней, бродили вдоль стен, стараясь восстановить в воображении картину давнего прошлого. Но прошлое было далеко, а настоящее так же печально, как эти обвалившиеся стены.

Потом они расположились на подветренном склоне холмика, на самом солнцепеке. Каждый из них по-своему постигал красоту и значение этого места. Слов здесь не требовалось. Перед глазами у них синели глубокие воды озера. На другом берегу, у самой воды, красовался утопающий в зелени белый графский дворец.

— Полюбуйтесь-ка, — сказал Йонелайтис, — наши замки разрушаются, а тут же, по соседству, ставят такие вот палаты, гнезда польской культуры. Лучшие соки нации направляются по чужим артериям, питают выродков-аристократов. Нам же, детям возрождающейся Литвы, остаются одни развалины. Здесь мы чувствуем себя как дома, а на тот берег, на тот дворец нам остается только глядеть.

— И какой из этого следует вывод? — спросил Касайтис.

— Да никакого. Я просто излагаю факты.

— Факты и без этого остаются фактами, а вот выводы не всем ясны.

— По-моему, когда осознаешь факты, выводы явятся сами собой — и не только на словах, но и на деле.

Покидая Тракай, они чувствовали, что выполнили патриотический долг литовца — посетили места, где еще громким голосом говорило прошлое, места, которые скорбели о славных днях этого прошлого. Они возвращались, как пилигримы из святых мест, поклонившиеся останкам старины, чувствуя свою связь с традицией и полные решимости идти новыми путями родины.

Семинария готовила из них ксендзов, а сами они еще усерднее готовились стать деятелями молодой Литвы. Они не ломали себе голову над вопросом, как соединить обе эти задачи. Жизнь ограничивала патриотическую и общественную деятельность ксендза довольно узкими рамками. А они не были пророками и не знали, что произойдет через десять лет.

Людас Васарис пожил у Йонелайтиса, вернулся на неделю домой и поехал к Касайтису. Дома опасность встречи с Люце была довольно велика. Иногда он испытывал сильное желание повидаться с прекрасной соседкой. Он накопил столько новых впечатлений, что чувствовал неодолимую потребность поделиться с кем-нибудь ими. А делиться ни с кем, кроме нее, не хотелось. Он живо представлял себе разговоры с Люце, мысленно импровизировал диалоги, воображение его уже рисовало в романтических тонах обстановку этих разговоров, как вдруг перед ним вставало сердитое лицо ректора, потрясавшего письмом Радастинаса, или раздавался в ушах монотонный голос духовника, или еще что-нибудь напоминало о его звании, о его долге, о принятом им решении. Тогда он отгонял осаждавшие его искушения и с сожалением, покорно брался за книгу или за какое-нибудь дело.

Домой он вернулся только в последнюю неделю каникул, когда в Клевишкисе отпраздновали уже день святого Лаврентия. Родители были недовольны тем, что он так мало пожил с ними и только три воскресенья показался в приходском костеле.

— Нынешним летом, ксенженька, мы вас, почитай, и не видали, — жаловалась мать. — Придешь в костел, а люди спрашивают, куда вы запропастились.

— Что поделаешь, мама, если у меня с товарищами был такой уговор. Остальные каникулы проведу дома, и они приедут ко мне.

Отец, вспомнив про сладкие груши, предложил:

— Может, как-нибудь съездим в Клевишкис? Повезем им груш, а я бы взял у настоятеля черенков для прививки.

Сын торопливо возразил ему:

— Что мы, батюшка, станем соваться со своими грушами! В прошлом году, когда захотелось груш, сами приехали. А теперь, может, им и не нужно. За черенками как-нибудь мимоездом завернете. Все равно сейчас прививать деревья не будете. До отъезда осталось несколько дней, а у меня еще есть кое-какие дела.

Старый Васарис промолчал, но остался недоволен тем, что ему не представилось случая поближе познакомиться с клевишкским настоятелем и посмотреть его сад и пчельник. А Людас гордился: он устоял перед последним искушением, которое могло свести на нет все его усилия за эти каникулы.

Последние дни он очень нервничал. Он и боялся и ждал, что вот-вот раздастся скрип настоятельской брички, что Люце приедет за сладкими грушами. А дни эти тянулись так медленно! Впервые ему страстно захотелось поскорее уехать в семинарию. Он часто вспоминал часовню, вечерние богослужения при свете двух свечей, чтение хором молитв, стройное пение литании «ora pro nobis», — все это казалось ему теперь прибежищем от летних соблазнов, от самого себя. Он с каким-то отчаянием стремился убежать, и как можно скорее.

XVIII

О Люце Васарис кое-что разузнал уже по возвращении в семинарию. Однажды на прогулке они с Петрилой разговорились о том, кто как провел каникулы. Петрила попенял ему за то, что он ни разу не приезжал в Клевишкис.

— Сам видишь, что не мог я, — оправдывался Васарис. — Только три воскресенья и побыл дома. Ну, а как там у вас?

— Скучно, знаешь ли, было. Настоятель мне не компания, Трикаускас — слишком важная персона, к нему и не подступишься, а тут еще Люце каждое воскресенье всем настроение портила. Она страх сердитая стала. Злющая, как ведьма.

— Странно. Раньше была такая веселая. Что же это с ней?

— Замуж пора, а жениха не найдет.

— А Бразгис? Он, кажется, в этом году окончил.

— Окончил, и вьюном увивается вокруг Люце. Ну, уж и натерпелся бедняга от нее!

— Как же со свадьбой?

— Не знаю. Он хотел еще летом помолвку отпраздновать, да Люце отказалась. Пусть, мол, сначала где-нибудь устроится, а там видно будет.

— Все-таки получится что-нибудь из этого?

— Возможно, что и получится.

Васарис давно свыкся с мыслью, что Люце скорее всего выйдет за Бразгиса, но каждый раз, когда слышал об этом от других, у него мучительно сжималось сердце. А ведь он твердо решил прекратить знакомство с ней, он сам хотел, чтобы она до будущего лета вышла за Бразгиса. Теперь, наоборот, ему приятно было слышать, что Люце все лето была в дурном расположении духа: он знал, что сам был тому причиной. И в поведении и в чувстве Васариса проявлялось множество противоречий, свидетельствующих о том, что опасное знакомство отнюдь не прекращено, а тем более не пережито и не забыто. Он и сам сознавал это, но перспектива долгих лет учения позволяла ему надеяться, что до будущих каникул все будет кончено и пережито.

Однажды он с тревогой задумался о том, как непостижимо быстро, почти незаметно, прошел почти половину семинарского курса. Какое там половину, — больше: ведь последний год — неполный, учебная программа пройдена, большинство семинаристов уже рукоположены в иподиаконы или диаконы, избранные уезжают в академию, а остальные больше не ждут никаких перемен.

«Стало быть, мне осталось какие-нибудь два года, — рассуждал Людас. — Господи, как же это так? Какой я ксендз? Ведь я почти нисколько не изменился».

И он решил взять себя в руки.

«Надо отбросить, — думал он, — все, что рассеивает, мешает сосредоточиться на делах веры. Во время каникул я выполнял свое решение и шагнул вперед. Теперь надо двигаться дальше. На пути к духовному совершенствованию не бывает остановок: тот, кто не идет вперед, скатывается назад. До сих пор я руководился скоропреходящими минутами озарения, но не проявил готовности к долгому, упорному бдению. Отныне, со второй половины семинарского курса, я считаю первой своей обязанностью осуществление этого намерения».

И он стал усердно осуществлять его. Он старался должным образом выполнять все духовные упражнения: медитации, испытания совести, исповеди, молитвы. Нелегко ему это давалось. Как раньше, так и теперь он не находил в них никакого утешения, никакого духовного удовлетворения. Это была лишь обязанность, работа. Тяжелая работа, и ничего больше. Васарис мучил себя, стараясь сосредоточиться на пунктах медитации, которые ничего не говорили ни уму его, ни сердцу, так как он слышал все это много-много раз. Но ему объясняли, что эти истины и тайны настолько глубоки, что и за целую жизнь невозможно исчерпать заключенную в них красоту, духовную пищу.

Его мучил вопрос: почему он не видит этого?

Он перестал просить на исповеди советов у духовника, потому что ответы были ему заранее известны. В душе он не мог согласиться с ним.

Значит, что же, бог испытывает его или хочет умножить его заслуги? Нет. Бог испытывал святого Фому, святого Игнатия или других святых, служивших образцом для всех людей, но чтобы бог испытывал его, Людаса Васариса, — нет, этому он не хотел верить. В его представлении бог был бесконечным источником духовного света, тепла, любви и всякого блага. Кто приближается к нему, тот, естественно, должен чувствовать это тепло и свет. Он их не чувствовал, следовательно, душа его невосприимчива к божественному. Какой же из него выйдет ксендз?

И вот однажды ему пришла в голову мысль, что он должен прибегнуть к особым мерам пробуждения в себе веры.

По субботам, когда семинаристы ходили к исповеди, случалось несколько раз, что Васарис выполнял эту обязанность почти последним и оставался в часовне совсем один. Он и ранее замечал, а теперь совершенно явственно чувствовал, что пустая часовня настраивает его на особый лад, навевает умиротворение, покой. Именно в ту пору, когда он особенно старался воспитать в себе набожность, побороть душевный холод, у него возникла мысль воспользоваться настроением, навеваемым пустой часовней, чтобы возбудить в себе религиозное чувство.

После вечерних молитв, за полчаса до отхода ко сну, он возвращался в часовню и садился куда-нибудь в темный угол в ожидании наплыва сильных эмоций. И дожидался их. Часовня тонула в полутьме. Единственная горевшая перед алтарем лампада бросала свет прямо вверх, а внизу, проходя сквозь красное стекло, он рассеивался мягкими полутонами, едва разрежая ночной мрак. Лишь привычный глаз мог различить отдельные предметы. Здесь и днем было тихо, как в могиле, а поздним вечером эта тишина претворялась в подлинную симфонию безмолвия. Толстые стены старинного монастыря и сводчатые потолки оберегали от всех звуков. А если и доносился какой-нибудь дальний отзвук, то тишина эта казалась еще глубже, еще таинственней и чувствовалась еще сильнее.

Этот сумрак, эта тишина оказывали свое действие на нервы, и Васарис вскоре начинал ощущать и волнение и приподнятое состояние духа. Чаще всего его внимание было обращено на изображения святого Алоизия и святого Станислава, которые еще давно, в первый день по приезде в семинарию, произвели на него неизгладимое впечатление. Праведники будто оживали при колеблющемся огоньке лампады, лица их то озарялись, то омрачались, приобретая новое, не замечаемое днем выражение.

Сидя в своем уголке и созерцая святых, Людас жил этим полумраком, этой тишиной и, быть может, бессознательно наслаждался необычностью своего поведения. Ни одна мысль не нарушала пассивного созерцания, утонченной игры приглушенных ощущений. Так он просиживал здесь до последнего звонка, когда в часовню снова собирались семинаристы, чтобы перед сном еще раз посетить sanctissimum. Тогда он шел в свою келью, молча раздевался и, улегшись, старался припомнить прослушанные в часовне пункты завтрашней медитации, согласно правилам и наставлениям всех духовных авторитетов.

Он стал усердно заниматься и духовными дисциплинами, в особенности догматическим богословием, думая, что оно поможет ему оживить веру и укрепить благочестие. Миновав вводную часть, он принялся читать интересующие его места из трактатов «De Redemptione», «De sacramentis», «De gratia». Увы, вскоре он раз очаровался, увидев, что догматическое богословие так же мало помогало ему оживить свою веру, как нравственное — совесть. Церковные науки изобиловали доказательствами, но они не согревали души, не заставляли быстрее биться сердце, а почему — он не мог постичь. Быть может, потому, что он не одержал над собой окончательной победы. Быть может, в сокровенных уголках его души затаился дух гордыни, мятежный демон, микробы мирской суеты? Но он не знал этого. Он по-разному пробовал преодолеть себя, он долго боролся и терзался. Им руководили благие желания — так почему же бог не послал ему благодати?

Все первое полугодие Васарис мучился сомнениями, насиловал свою волю, не видя впереди ни луча надежды, ни просвета. Печальна и мрачна была его жизнь, он еще больше ушел в себя, стал молчаливым, угрюмым. Ближайшие товарищи только диву давались и порой жалели его.

— Что это с нашим Людасом стало? Сам на себя непохож…

— Смотри, Васарис, до окончания еще далеко, этак не вытянешь.

А порой и пошучивали:

— В этом году наш Людас вернулся влюбленным не на шутку. Гляди, как мучается бедняга.

— Запала в сердце какая-нибудь вильнюсская красавица. Зачем совался, куда не надо!

— Нет, он теперь беда какой богомольный. Вот увидите, через два года станет формарием.

Мысль о том, что Васарис станет формарием, всех изрядно развеселила.

В первое полугодие он забросил все, что не имело отношения к его прямым обязанностям. Не прочел ни одного художественного произведения, не написал ни одного стихотворения. Дневник, и тот запустил, даже собирался его уничтожить.

Он стал ко всему до того равнодушным, что почти забыл о Незнакомке. Редкое воскресенье он бросал взгляд на колонны и, увидев ее, чувствовал в сердце лишь горечь и безнадежность. Его состояние напоминало мстительную отчужденность влюбленного, который старается причинить боль и себе и любимой оттого, что усомнился в самом себе или видит, что все его надежды, ожидания, радости гибнут, словно побитые морозом цветы.

Образцовым семинаристом по принуждению Людас Васарис пробыл только в течение этого первого полугодия. Едва задули первые весенние ветры, — и его религиозное настроение стало рассеиваться, его упорство таяло, как весенний снег. Уже после святок он все реже заглядывал по вечерам в часовню, да и там все реже настраивался на сентиментально-религиозный лад. Он настолько привык и к сумраку и к тишине часовни, что чувствовал себя в ней, как в своей комнате. В конце концов его уже не привлекали эти упражнения, утратившие для него былое очарование. Он опять стал трезвее относиться к вопросу о призвании, о вере и религиозном рвении.

Между тем наступали первые сияющие дни весны. Все дольше и теплее пригревало солнышко, все чаще врывались сквозь непретворенные двери в пыльные семинарские аудитории, кельи и коридоры струи живительного чистого воздуха. Во время послеобеденных рекреаций семинаристы толпой выбегали в сад, и снег на дорожках еще быстрее таял под их ногами, а каждый след тут же превращался в лужицу. При виде этих первых признаков весны у семинаристов легко становилось на сердце. А когда звонок снова загонял их в аудитории и кельи, некоторые еще следили в окна, как подвигались труды весны.

Васарис сам не знал, как это случилось, но в один из таких дней словно камень свалился с его груди, сердце радостно забилось, и он улыбнулся весеннему солнцу, голубому небу и тающим снегам. Он бродил в одиночестве по боковой дорожке, безуспешно пытаясь поймать какую-то мысль или воспоминание, которое назойливо вертелось в голове, то и дело ускользая из сознания. И вдруг в вышине, над самой головой, полилась звонкая торжествующая трель жаворонка. Васарис остановился. Первая песнь жаворонка издавна играла важную роль в его жизни. С самого детства он каждый год ожидал этой минуты и с ликованием встречал ее. Быть может, он ожидал ее и сейчас, а дождавшись, позабыл все, что удручало его и мучило. Будь поблизости его мать, он непременно побежал бы к ней поделиться радостной вестью: «Мама, жаворонок!»

С этого дня Васарис больше не ходил по вечерам погружаться в мистический сумрак часовни. Он приносил с собой из сада множество впечатлений от пробуждающейся природы, сутана его пахла весенней свежестью, — так мог ли он усидеть в углу часовни, где запах ладана и свечного воска скорее напоминал ему о могиле, чем о всемогущем боге жизни?

Давно уж Васарис не ощущал с такой силой красоту природы и любовь к ней, как этой весной. Он каждый день кропотливо искал и отмечал про себя каждое новое ее проявление. Он знал, где и много ли осталось снега в саду, и угадывал, когда и где он должен стаять. Он знал, где показалась первая травка и на каком дереве раскрылись первые цветочные почки. А когда покрылись цветом и вишни, и яблони, и груши, он старался проводить все свободные часы в саду, чтобы насладиться дарами весны. По вечерам, перед сном, он распахивал окошко своей комнаты и долго смотрел на дремотное, благоуханное море цветов и распускающейся листвы, которое пробуждало в нем совсем иное, более сильное волнение, нежели таинственная тишина часовни.

Мало-помалу начало оживать все, что он старался убить в себе. Он стал подвижнее, веселее, снова взялся за газеты и книги, а по вечерам доставал дневник и записывал впечатления минувшего дня.

Дождавшись воскресенья и придя в собор, он поскорее занял место слева, откуда видны были колонны. Она пришла одетая по-весеннему, и волнение Васариса было почти так же велико, как в тот раз, когда он впервые увидел ее.

Ему казалось, что весна осветила радостью и ее печальное лицо. Глядя на нее, он уже не чувствовал былой горечи. На душе у него было легко и спокойно, будто рассеялось какое-то глупое недоразумение, грозившее им вечной разлукой.

Так постепенно Людас обретал душевное равновесие, даже не замечая происшедшей в нем перемены. Искус, который он прошел в первое полугодие, не миновал бесследно. Одним из последствий этого невыдержанного искуса было то, что он, помимо своей воли, прослыл в глазах начальства усердным семинаристом. Его старания добросовестно выполнять духовные упражнения и хорошо учиться не остались незамеченными. Его уже не преследовали зоркие испытующие взгляды ректора и инспектора. Он был зачислен в разряд благонадежных, и это обстоятельство сыграло немаловажную роль в недалеком будущем.

Но для самого Васариса гораздо больше значило другое следствие. Он почувствовал себя еще более изолированным от семинарской жизни. Ценою огромных усилий он пытался проникнуться аскетическим духом, возлюбить его. Это ему не удалось, он еще больше замкнулся в себе, не оставляя намерения стать хорошим ксендзом, но полагаясь теперь лишь на собственные силы.

XIX

Когда Васарис, исцеленный весенней природой, оправился после неудачного испытания и решил положиться лишь на собственные силы, он стал заметно смелее и решительнее. Теперь он не только был безмолвным исполнителем чужой воли, но старался самостоятельно давать оценку окружающему. Иногда он не стеснялся довольно резко отзываться о начальстве. Однажды в четверг, когда на дворе совсем потеплело и просохло, семинаристов повели на прогулку в рощу, которую все очень любили. Кто играл в лапту, кто придумывал другие игры, а несколько человек, составив теплую компанию, расположились в сторонке и вели разговоры, пока их не позвали домой. Народ подобрался хороший, по большей части члены кружка «Свет»: Йонелайтис, Касайтис, Эйгулис, Васарис и еще кое-кто. Вскоре заговорили на животрепещущую тему — о новом профессоре, ксендзе Вингялявичюсе.

— Ребята, — сказал Эйгулис, — слыхали, как сегодня Вингялявичюс взбесил второкурсников?

— Что, опять анекдоты рассказывал?

— Нет, хуже еще. Представьте себе, вызвал одного застенчивого семинаристика и привязался с вопросом: чем отличается курица от петуха по своей сути и естеству…

Все расхохотались, а потом стали рассказывать, кто что знал о последних бестактных выходках профессора, которые всерьез возмущали юнцов. Некоторые удивлялись тому, что он попал в профессора, так как до сих пор, кажется, был обыкновенным, никому неизвестным викарием.

— Отличился он тем, — объяснил Васарис, — что великолепно играет в преферанс и когда-то был викарием в приходе ректора. Ректору понадобился партнер, вот он и пригласил его преподавать.

Это объяснение Васарис не сам придумал, — таково было мнение всего города, и оно дошло до семинарии. Кто-то из товарищей выразил сомнение:

— Так уж играет в преферанс…

— Что там играет, это еще с полбеды, а вот что тащит сюда всяких Вингялявичюсов, это скверно. Ведь не один Вингялявичюс таков…

— Ну, не преувеличивай, — перебил его Йонелайтис. — Такого откровенного цинизма до сих пор еще никто не проявлял.

— Что касается цинизма, это верно, — согласился Васарис, правда, только на словах.

Он знал, что другой профессор чуть не лопался от фанаберии и был известен как большой франт, третий любил поволочиться за прекрасным полом, четвертый… да всех и не перебрать! Васарис знал и о том, что подлинно примерных ксендзов, kapłanów według serca Chrystusowego [79]Священников по сердцу Христову (польск.).
, как говаривал, поучая семинаристов, Мазурковский, в действительности немного.

Между тем товарищи его начали перемывать косточки самому Мазурковскому, который на лекциях по догматическому богословию говорил с апломбом, как великий знаток своего предмета, а сам, не переставая, «лямзил» из книги, с невинным видом глядя на растопыренные пальцы.

Васарис теперь не очень негодовал, видя пороки своего начальства.

«Они сами по себе, мы сами по себе, — думал он. — Они люди старого поколения, картежники, пьяницы, карьеристы, они превратились в господ, потеряли национальное лицо и, кроме своих дел, знать ничего не хотят. С ними покончено. Мы должны следить за тем, чтобы молодое поколение не пошло по проторенной ими дороге. Мы должны хранить свои идеалы и следовать им».

При этом он прежде всего имел в виду членов кружка «Свет» и его программу.

Духовный разрыв с семинарией, который Васарис переживал, сейчас еще сильнее содействовал его решению взяться за работу, несмотря ни на какие препятствия, но в то же время ему было тяжело. Он чувствовал себя в семинарии сиротой, хотя начальство относилось к нему теперь весьма благосклонно. Он и раньше не мог целиком проникнуться семинарским духом, однако не ощущал этого так болезненно, потому что не старался, не хотел проникнуться им. Но вот он решил безоглядно покончить со множеством невинных увлечений, захотел достичь живой, усердной веры, которая должна была превратить его из пасынка семинарского очага в подлинного сына, и, когда потерпел неудачу, разочаровался во всем этом, — больно и горько стало у него на душе. Он почувствовал себя обиженным пасынком, ибо ему было отказано в том, что он мог требовать или хотя бы заслужить.

Только таким образом и можно было бы объяснить то странное состояние, в которое впал к концу четвертого курса Васарис и которое оставило заметный след в его дневнике. Тут была и восторженная решимость взяться за работу, и едкая критика начальства, и рассуждения о своем призвании, и гордое сознание собственного одиночества и, наконец, горькие жалобы на это одиночество, на свою участь нелюдима.

Он снова обратился к литературе, к поэзии и однажды взял у кого-то томик Тютчева. Прочтя впервые стихотворение «Silentium», он не мог побороть охватившего его волнения. Эти слова были вырваны из его собственного сердца, много раз он прочувствовал и пережил их. В тот же вечер он написал, перефразируя это стихотворение, несколько самых горьких страниц своего дневника.

Вот где я неожиданно нашел самое верное определение своего семинарского житья! Разве не было оно для меня непрерывным молчанием, утаиванием своих чувств и мечтаний? Почему так получилось и до сих пор получается, я не могу хорошенько объяснить. Знаю только, что иначе не могло и не может быть. Стоит мне вообразить, каким бы я был, если бы ничего не скрывал, и мне становится страшно и приятно. Тогда бы я почти ничего не прочел, совсем ничего не написал, не состоял в кружке «Свет», не съездил в Вильнюс, не рассуждал и не думал о многих вещах. Зато я был бы примерным семинаристом, возможно, и вера моя была бы, как горящее пламя… Но разве я мог не делать всего этого? И разве я поступил так дурно? Так почему же мне запрещают поступать так?

А ведь это только первая степень скрытности, которую у нас практикуют многие, притом, когда дело касается незначительных вещей и поступков. Есть и другая степень — это когда человек прячет и даже замыкает главную часть своей души, своего «я» и все, что с ним связано. Мне это только сейчас становится ясным. Когда-то формарий упрекнул меня в скрытности, но тогда я не обратил внимания на его слова. Ведь я не лицемерил, никогда не старался казаться лучше, чем был на самом деле. Я только был скрытным, инстинктивно прятался в свою скорлупу. И вот начальство составило обо мне ложное представление, а товарищи, хотя и знают меня получше, но недостаточно.

Скорее всего так обстоит не только со мною. Мои товарищи, конечно, тоже прячут какую-то частицу своего «я». Вероятно, разница лишь в том, что у них эта спрятанная частица живет в полном согласии с видимой и дополняет ее, а у меня она непрерывно перечит, восстает, бунтует… Не знаю, как мне прийти к согласию с самим собою, — сколько я ни пытался, ничего у меня не получалось. Должно быть, это оттого, что я и сам не могу постигнуть потаенную частицу своей души. Взять хоть мои исповеди. Я уже богослов, а как только начинаю рассказывать свои грехи, получается бог знает что. Стыдно и говорить. Вот она, настоящая правда, и я не раз убеждался, что

Мысль изреченная есть ложь.

А если так, то истина кроется в невысказанной, невыраженной мысли, в потаенном уголке души, и чем глубже, тем лучше. Если так, то мой инстинкт не обманулся, и я могу радоваться, когда то, что скрыто во мне, восстает против того, что высказано, то есть против лжи.

И зачем я пустился в эту философию, которая так неудачно изложена мною и, вероятно, тоже является ложью! Достаточно и того, что за четыре года, проведенные в семинарии, я, сам этого не подозревая, уберег многое из того, что мне дорого и должно быть сохранено в тайне.

Мне остается пробыть в семинарии меньше двух лет. Неужели я должен отречься от самого себя и осудить мудрую заповедь:

Знаю, что это было бы безуспешной попыткой, ибо своей природы не преодолеешь. Да я и не хочу этого. Я буду сознательно выполнять эту заповедь. И что может воспитать во мне семинария, если я отступлюсь от своих «чувств и мечтаний»? Угодничество, лицемерие, карьеризм, ограниченность, леность или цинизм? Насмотрелся я на эти «добродетели» нашего духовенства. А может быть, живую веру, благочестие, апостольский дух и рвение? Нет. Я убежден, что эти дары бог ниспосылает непосредственно и раньше, чем ректор решит, достоин ли ты их или нет. Я не избранник и не стану им, но рядовым ксендзом-тружеником могу стать. Бог знает меня лучше, чем начальство и я сам. А насколько я себя знаю, пока что не боюсь приступить к жертвеннику божию.

Я сознаю, что и после семинарии должен буду

потому что, если их высказать, они, по мнению людей, не будут соответствовать духовному лицу. То, что во мне, в душе моей прекрасно и возвышенно, будучи воплощенным в слове, покажется другим безобразным и низменным. А если и не покажется, то найдутся люди, которые поспешат осквернить и унизить это. Стало быть, всю жизнь

Вся твоя жизнь будет долгим молчанием и одиночеством. Быть может, это и хорошо. На эту тему можно фантазировать до бесконечности. Но устою ли я? По силам ли мне будет такое испытание? Ведь и теперь бывает иногда так тяжело! Тяжело не одиночество, а сознание, что могло бы быть иначе. А если было бы иначе, было бы лучше. Почему я не могу радоваться жизни, любить и быть любимым, дать людям хоть немного света и радости? Ну, а вдруг я заблуждаюсь и без нужды мучаю себя? Одно лишь ясно:

Так, иногда рассуждая правильно, иногда ошибаясь, Васарис размышлял о себе, о своем положении в семинарии, о будущем.

Он довольно трезво анализировал свои взаимоотношения с семинарией, верно охарактеризовал сокровенную частицу своего «я». Но он ошибался прежде всего в том, что недооценивал влияния семинарии на самого себя. Впоследствии Васарис убедился, что влияние это было сильнее, чем он полагал. Еще больше ошибался он в своих оптимистических взглядах на будущее. И опять он слишком поздно понял, что, прежде чем решиться стать в ряды избранников церкви, должен был достигнуть полного самоотречения, полного согласия с семинарским духом и догмой, растоптать свою гордыню, свои мятежные помыслы «и чувства и мечты свои».

А он успокаивал себя заманчивым образом ксендза-патриота, ксендза-литератора, ксендза-общественного деятеля. Ему придавала смелости мысль, что прошлое его ничем не запятнано, но он не знал, чего еще потребует от него жизнь, какие испытания ждут его впереди и в каком направлении будет развиваться его характер, взгляды и способности.

К концу года Васарис совсем успокоился, окреп. На многие мучившие его вопросы он нашел тот или иной ответ. Он воздвиг целую систему обороны, которая кое-как помогала ему выдерживать испытания семинарской жизни. Он старался, как только мог, выполнять духовные упражнения, оказывал успехи выше среднего, прилежно готовился к экзаменам, а в свободное время кое-что читал, кое-что писал, тем более, что обстановка благоприятствовала этому. Теперь он был старостой комнаты, в которой спал и занимался. Между нею и коридором была еще одна проходная комната, так что, в случае необходимости, Васарис всегда успевал спрятать нелегальную книгу или рукопись. И потом долгая практика научила и его и других семинаристов различным мерам предосторожности. Во время чтения он обычно держал книгу или газету в ящике стола; вставая, можно было мгновенно и совершенно незаметно задвинуть его.

Пользуясь благоприятной обстановкой, Васарис написал за второе полугодие с десяток стихотворений, которые были напечатаны в одной из католических газет. Его литературное имя знали уже многие. Читатели ждали от него большего, чем он думал. Однако и теперь стихи у него получались вымученные, холодные, несмотря на гладкость и звучность. Они изобиловали идейными мотивами, возвышенными мыслями и обращениями к юношеству. Только раза два Васарис дал себе волю, заговорил собственным голосом, но эти стихи были проникнуты такой горечью, таким мятежным духом, что он никуда не послал их.

Часто по вечерам он глядел в окно на дремлющий сад с чувством страшной тоски и тревоги, но никогда не садился писать под таким настроением: он знал, что стихи получатся строптивые, что в них проскользнут мотивы любви к женщине. Ему было стыдно перед товарищами, перед читателями, наконец перед собой: семинарист, носит сутану, а сам пишет стишки о Женщине. Это казалось безвкусным, почти карикатурным.

Заглушая таким образом естественный в его возрасте голос сердца, он лишался возможности проявить свои лирические чувства. Его угнетала и унижала мысль, что вот он, бессильный, обиженный, не имеет права на переживания, свойственные каждому полноценному человеку. Эта мысль доводила его до полной апатии, сковывала его поэтические порывы еще сильнее, чем семинарский режим.

Правда, Васарис не ошибался, думая, что сберег непорабощенную частицу своего «я». Но он слишком мало обращал внимания на то, что стены, отгораживающие его от мира, от природы, от людей и, наконец, от собственных чувств, становились все выше и все теснее смыкались вокруг. Он не замечал грозящей ему опасности и мог задохнуться в своем затворничестве вместе со своими свободными мыслями и прекрасными намерениями.

Незнакомка, долгое время бывшая для него источником, если не жизненных, то все же достаточно сильных эмоций, в силу привычки к концу этого года превратилась в объект поклонения. Он еще не упускал случая проверить, стоит ли она на обычном месте, однако глядел на нее, будто на безжизненную статую, которая выражает высокую идею, но не исторгает из сердца волнующих чувств. Он, словно средневековый трубадур, поклонялся недоступной даме сердца, руководясь памятью о более ранних чувствах и обрядами культа.

Общение с племянницей клевишкского настоятеля имело вполне земной характер, а потому представляло опасность для духовного лица. Васарис старался покончить с этим и теперь чувствовал себя победителем. Эта победа доставила ему немалое удовлетворение и побуждала двигаться дальше по пути к священству. Но если бы он заботился не только о своем священническом, но и о поэтическом призвании, его бы весьма встревожила эта победа. Тогда бы Васарис увидел, что, уняв так жестоко первый трепет юношеского сердца, он, как семинарист, сделал шаг вперед, а как поэт — шагнул назад, если не окончательно отрекся от поэтического творчества. К счастью, и в этом он ошибался. «Победа» не была еще полной, и «опасные» встречи с прекрасной соседкой, а заодно и летняя свобода, и ветер широких просторов, и мечты на закате могли оживить его сердце.

С напряженным вниманием слушал Васарис последнее наставление духовника об искушениях приближающихся каникул.

Никогда еще он не твердил с таким искренним чувством слов напутственной молитвы, как в день окончания учебного года.

— Mitte nobis, domine, auxilium de sancto, — молился духовник, преклонив колени перед алтарем.

— Et de Sion tuere nos, — вторили семинаристы со своих скамеечек.

— Nihil pioficiat inimicus in nobis.

— Et filius iniquitatis non apponat nocere nobis.

— Ulinam dirigantur viae nostrae.

— Ad custodiendas justificationes tuas.

— Angelis suis deus mandavit de te.

— Ut custodiant te in omnibus viis tuis.

— Piocedamus in pace.

— In nomine domini. Amen. [80]— Подай, господи, нам спасение в святости.
— И с Сиона охрани нас.
— Да не воспользуется ничем в нас враг.
— И да не осмелятся вредить нам сыны мерзости.
— Дабы отклонить пути наши.
— Соблюдать заповеди твои.
— Господь поручил тебя ангелам своим.
— Дабы охраняли тебя на всех путях твоих.
— Грядем же с миром.
— Во имя господне. Аминь (латинск.)

XX

Если бы Людас Васарис больше занимался своей наружностью или если бы он мог взглянуть на себя со стороны, то был бы приятно удивлен переменой, которая произошла в нем за четыре года, проведенные в семинарии. Из тщедушного, болезненного мальчика он превратился в довольно красивого, стройного, высокого, хотя и худощавого юношу. Теперь сутана не болталась на нем, как на жерди, а ловко облегала стан. Поэтому, когда он по возвращении домой появился в приходском костеле, бабы-богомолки, соседи и знакомые пришли к выводу, что из Васарюкаса выйдет премиленький ксендз. А когда ему случалось бывать где-нибудь в престольные праздники, самые видные девицы, — особенно из семей, водивших знакомство с духовенством, — провожая глазами участников процессии, окидывали ласковым взглядом тонкого, высокого семинариста с меланхолическим выражением лица.

Но Людас Васарис долгое время был такого же невысокого мнения о своей наружности, как и обо всех своих свойствах и качествах. Это неверие в себя, по-видимому, было связано с самыми ранними воспоминаниями и впечатлениями детских лет, которые способствовали развитию в нем преувеличенной, почти болезненной чувствительности. Он долго помнил, как его, совсем маленького мальчика, родители водили по воскресеньям в костел, и заставляли идти по тропинке впереди. Он ощущал на себе их критические взгляды, и ему становилось неловко, он боялся сделать лишнее движение, втягивал голову в плечи, не знал, куда девать руки и как переставлять ноги. А родительские речи и вовсе добивали его.

— Господь один ведает, что вырастет из этого чадушки, — озабоченно говорила мать. — Слабенький, худенький, ни ходить-то он как следует не может, ничего…

— Дрянь вырастет, вот что! — сердито отвечал отец, уже явно обращаясь к Людукасу. — На других ребятишек любо поглядеть: веселые, проворные, бегают, стрекочут. А этот — словно старик или хворый!..

Маленький Людукас ненавидел себя и свою неловкость, но, несмотря на все старания, не мог избавиться от чувства скованности. А ведь в отсутствие родителей он был и бойким и ловким мальчиком. Но он не знал этого, потому что никто его не хвалил. Он почти никогда не слышал от своих добрых, любящих, но строгих родителей слов одобрения, поощрения, зато они не упускали случая поругать его, попрекнуть незадачливостью и мнимой никчемностью.

За первые два-три года пребывания в семинарии эта черта характера углубилась. Никогда еще Васарис не испытывал в такой степени чувства собственной никчемности, как в эти годы. Физическое и моральное пресмыкательство перед старшими, старательно культивируемая пуританская боязнь греха, убеждение в суетности человеческого существования, которую расписывали самыми черными красками, безоговорочное возвеличивание противных самой природе принципов, — все это оказалось бы непереносимым для его хрупкой комплекции, если бы не его способность прятаться в свою скорлупу, отгораживаться от окружающего, бунтовать и мечтать.

После перелома, совершившегося в нем на четвертый год, он стал более деятельным, стал больше верить в себя, но внешность свою по-прежнему считал неказистой. Иногда он задумывался о ней и задавал себе вопрос: как могло случиться, что племянница клевишкского настоятеля, настоящая красавица, проявила благосклонность к нему, а не к кому-нибудь другому? И теперь, через два года после их последней встречи, он готов был думать, что это было с ее стороны лишь ребяческим капризом, если не коварной шуткой.

Но вскоре события показали, что он ошибочно судил и о ней, и о себе, и о своих взаимоотношениях с ней.

Во второе воскресенье по приезде Васарис получил от клевишкского настоятеля приглашение приехать на святую Анну; в этот день будет праздноваться его пятидесятилетие и двадцатипятилетие пастырской деятельности. Повод был нешуточный. Ксендз-настоятель Кимша был человек уважаемый, и не явись Васарис на такое торжество, поступок его сочли бы оскорбительным.

«Вот бы когда отправиться в Вильнюс! — подумал Васарис. — Ну, да ничего не поделаешь, придется ехать. Да и что в конце концов? У них праздник, соберется тьма гостей, даже не представится случая поговорить с «ней» один на один. Просто поздороваемся, перекинемся двумя-тремя фразами, а тут подойдет кто-нибудь, — и вся недолга. Это не то, что прогулки вдвоем на гору или по саду».

Он поехал в Клевишкис, тщательно принарядившись, надел манжеты, новый, застегивающийся не на затылке, а спереди воротник. Такие воротники отваживались носить только самые эмансипированные семинаристы-старшекурсники, да и то лишь во время каникул.

Дорогой настроение у него улучшилось. Он не мог отогнать мысль о Люце. Ему и страшно было и хотелось увидеться с ней. Тщетно он успокаивал себя, заставлял смотреть на эту встречу, как на самый обыденный случай, а на знакомство с Люце — как на мимолетную, веселую игру, на ребячество или, скорее всего — на дурачество. Память и сердце подсказывали ему иное. В ушах у него снова зазвучали слова Люце, сказанные ею на горе два года тому назад.

Встретил его Петрила, старший виночерпий настоятеля, как называли его в шутку гости.

— А, Людас, здравствуй! Давненько мы тебя не видали! Ну, как ты сегодня находишь Клевишкис?

И в самом деле Клевишкис приукрасился по-праздничному. Ворота костельного двора и двери костела были увиты гирляндами, а дом настоятеля утопал в зелени и цветах. И хотя это был не престольный день, а обычное воскресенье, обстановка была куда торжественнее, чем в самые большие праздники.

Васарис первым долгом пошел поздравлять настоятеля.

— Не забудь, что с нынешнего дня наш настоятель стал каноником, — предупредил его Петрила.

Действительно, по случаю юбилея епископ пожаловал ксендзу Кимше почетный титул каноника.

Юбиляр был в самом приятном расположении духа и казался весьма довольным приездом Васариса и его поздравлениями и пожеланиями.

— Спасибо, спасибо, — повторял он и, не дав ему поцеловать руку, сам обнял его. — Ну и хорошо, что не зазнался — приехал. Ведь ты, брат, оказывается, поэт. Как же, читал. Браво, браво! Ну, ну, чего тут конфузиться! Люблю я всяких художников, литераторов, поэтов. Когда-то, в твои годы, сам марал бумагу.

Васариса и впрямь сконфузило это публичное разглашение его тайны. Ему казалось, что и настоятель и гости в душе потешаются над его стихами и претензиями: ишь, поэт выискался!..

А настоятель продолжал нахваливать его:

— Вырос, возмужал, и по физиономии больше не примешь за несмысленыша, как два года тому назад. Эх, рано ты пошел в семинарию, да еще с твоим талантом. Следовало бы хоть гимназию окончить, поухаживать за барышнями, вот тогда бы ты был поэт!

Эти веселые речи привели Васариса в равновесие и, чтобы доставить удовольствие настоятелю, он сказал:

— Вижу, что и мне придется отказаться от стихов и пойти по стопам ксендза-каноника.

Каноник схватил его за руку, многозначительно подмигнул одним глазом и ответил полусерьезно, полушутливо:

— Не советую, брат, идти по моим степам, не то можешь всю жизнь пробыть безвестным викарием, а известным каноником не станешь.

Тем временем прибыли новые гости, и Васарис отошел в сторону. Было среди них несколько знакомых ему ксендзов, два семинариста, какие-то дамы и господа, приехавшие издалека справлять юбилей настоятеля. Люце все еще не показывалась.

Вскоре зазвонили к обедне, и все пошли в костел. Служил сам юбиляр, прислуживали семинаристы, но Васарису посчастливилось увильнуть от всяких обязанностей. Он стоял возле ризницы, преклонив колени на скамеечку, и следил за ходом торжественного молебствия. С другой стороны впереди разместились самые почтенные прихожане и приехавшие гости.

Среди них Васарис увидел и Люце. Он нашел, что она заметно изменилась, стала взрослее и степеннее. За всю обедню она ни разу не оглянулась на Васариса, а он, помимо воли, все время видел ее. Поэтому ли, по другой ли причине он был рассеян и никак не мог сосредоточиться, как того требовала святость места и момента.

В памяти его невзначай всплыла сцена встречи с настоятелем. Теперь, когда первоначальное чувство неловкости прошло, похвалы каноника были ему приятны. Его называют поэтом… Люце, конечно, тоже знает, что он пишет стихи и печатается. И ксендз Трикаускас… Больше тот не будет смотреть на него свысока сквозь пенсне и похлопывать по плечу. К тому же он, Людас, теперь семинарист пятого курса, а не какой-нибудь первокурсник. Местное духовенство относится к нему почти как к настоящему ксендзу.

И симпатичный же человек настоятель Кимша. Что, однако, означал давешний его взгляд и явно сказанные всерьез, хоть и под видом шутки, слова: «Не советую идти по моим стопам, не то можешь всю жизнь пробыть безвестным викарием, а известным каноником не станешь»? Почему? Что за тайну скрывает его прошлое? До Васариса доходили кое-какие сплетни касательно прошлого ксендза Кимши, поэтому смысл его слов казался еще более загадочным. Может быть, он намекал на свое пристрастие к рюмочке? Васарис знавал нескольких таких вечных викариев-алкоголиков. Нет, здесь было что-то другое. Каноник говорил, будто в молодости он писал стихи… Но какие же могли быть за ним проступки, если он не посоветовал идти по его стопам?

Потом Васарису вспомнилась другая фраза настоятеля: «Следовало бы гимназию окончить, поухаживать за барышнями, вот тогда бы ты был поэт!..» Чудак! Легко сказать — следовало бы…

Тут Васарис подумал, что его товарищи сейчас уже студенты-второкурсники, и ему стало жалко утраченной свободы, жалко неизведанной студенческой жизни, о которой он слышал и прочел много разных интересных историй.

Все время, пока продолжалось богослужение, в голове у него теснились такие вот мысли, а перед глазами время от времени появлялся красивый профиль племянницы настоятеля.

После обедни и приуроченной к случаю проповеди юбиляр вместе с гостями направился к себе домой. Люце уже была в гостиной. Васарис увидел ее разговаривающей с какой-то дамой и стал ждать случая поздороваться. Куда девались все его страхи, он больше не помышлял ни о каких опасностях. Здороваться, разговаривать с ней казалось ему самым обычным делом.

Наконец она отошла от дамы, и он шагнул вперед.

— Я вас, Люция, увидел еще в костеле, а поздороваться так и не удалось. Давно мы с вами не виделись. Как вы поживаете?

Людас думал, что она станет упрекать его за то, что он так долго не приезжал, или еще как-нибудь напомнит о прежнем близком знакомстве, но Люце, не чинясь, подала ему руку и приветливо улыбнулась.

— Благодарю вас. Живу хорошо, хотя особенно хвалиться нечем. Всякое случалось. В общем-то жизнь у нас унылая, неинтересная. А вы как? Ведь мы без малого два года не виделись.

В выражении ее лица, в улыбке была какая-то тайная грусть, а в голосе звучали глубокие, незнакомые Васарису ноты. Его удивила такая перемена. Он приготовился обороняться от неожиданных вспышек ее хорошего или дурного настроения, но как реагировать на такое ровное обращение, он не знал. Привыкнув видеть ее и представлять себе своенравно-веселой или обидчивой и даже злой, теперь он был смущен ее мягкостью и меланхоличностью.

Люце удивилась, узнав, что прошлым летом Васарис совсем недолго побыл дома, что он ездил в Вильнюс и Тракай. Они беседовали, как давно не встречавшиеся знакомые, и, слушая их, никто бы не подумал, что это знакомство волновало и до сих пор продолжало волновать сердца обоих, что оба они так много мечтали друг о друге. Гостей пригласили к столу.

— Вы будете сидеть недалеко от меня, только по другую сторону стола, — сказала Люце, показывая Васарису его место.

За обедом они не могли разговаривать друг с другом, потому что Люце сидела близко к дяде. Зато Васарис, который наравне с прочими гостями внимательно наблюдал, что делается вокруг юбиляра, все время видел ее, а ей приходилось слегка оборачиваться, когда она хотела взглянуть на Васариса.

И она оборачивалась. Иногда Людас встречал ее взгляд из-за стоявшего на столе букета цветов и каждый раз убеждался, что раньше у нее не было такого выражения глаз. В них были и грусть, и тревога, и прямодушие, и смущение. Иногда, встретив глаза Васариса, взгляд ее тотчас ускользал, иногда же задерживался до тех пор, пока Васарис не отводил их.

Так Люце интриговала его весь обед, и ему стало ясно, что любезно-официальный тон их первого разговора был притворным и они едва ли вернутся к нему в следующий раз.

Обед продолжался долго. Было много речей, поздравлений и пожеланий, но Васарис невнимательно следил за ними. Он раздумывал о том, как бы вернуть Люце хорошее настроение, что ей сказать, чтобы она не грустила, снова стала веселой. Ему было больно видеть, что она страдает, и он почему-то почувствовал себя виноватым. Васарис не подготовился к такой ситуации. И поведение Люце и это чувство были ему в новинку, оттого он не заметил, как «опасное знакомство» захватило его сердце в ином обличье. Он мог оттолкнуть Люце, когда она флиртовала, льнула к нему, атаковала его, но опечаленную, страдающую, робкую Люце оттолкнуть был не в силах.

Выпили за столом изрядно. Настроение у всех поднялось. Звон тарелок и стук ножей становились все громче, разговоры — оживленнее. Петрила, наполнив бог весть в который раз опустевшие рюмки гостей, подсел на минутку к Васарису и, подтолкнув его, показал глазами на племянницу настоятеля:

— Ты заметил, Людас, какая нынче Люце скучная?

— Правда, она очень переменилась, — сказал Васарис. — И всегда она такая?

— Почти всегда. С прошлого лета сама не своя стала. Я думаю, это все из-за свадьбы.

— А что такое?

— Видишь ли, доктор Бразгис хочет получить окончательный ответ и осенью сыграть свадьбу. А она ничего определенного не говорит, все тянет.

— Видно, не любит, — вырвалось у Васариса.

— А признайся, Людас, — не отставал Петрила, — ведь вы с ней неравнодушны друг к другу. Теперь ты можешь сказать, когда все кончилось. Так ведь?

— Конечно…

Люце, почувствовав, что говорят о ней, словно назло Петриле, взяла рюмку вина, подняла ее, глядя на Васариса, улыбнулась и отпила половину.

— Ого, держись, Людас!. — воскликнул Петрила. — Знать, не все кончено! — и пошел доливать рюмки.

Васарис ответил Люце на заздравную, выпив свою рюмку до дна. Ее долгий взгляд и нежная улыбка были для него превыше всякой благодарности. Праздничное настроение, взгляды, посылаемые ему из-за букета цветов, затягивали его в водоворот бездумного веселья. Теперь он, улучив момент, протянул к ней рюмку, и оба разом выпили. Так был растоплен последний лед опасений. Васарис сразу заметил, что Люце будто ожила. В груди у него разливалось приятное тепло, он желал только, чтобы обед продолжался как можно дольше.

Но обед уже подходил к концу. Какой-то пожилой господин сказал поздравительную речь и закончил ее предложением спеть многолетие. Кто-то затянул «Многая лета», другие подхватили, а затем все гости с рюмками в руках обступили каноника, чтобы чокнуться с ним и пожелать долгой жизни, доброго здоровья и счастья.

Все затихли, когда заговорил сам юбиляр. Он поблагодарил за пожелания и оказанную ему честь, зачислил себя в разряд старичков, сделав комплимент молодежи, утешил пожилых и то и дело ввертывал юмористические замечания и остроты. Каноник Кимша был искусный оратор. Окончив речь, он не стал садиться, а пригласил всех в гостиную пить кофе.

Гости торопливо вставали из-за стола, и среди общей суеты Васарис каким-то образом очутился возле Люце.

— Ну, как? Не раскаиваетесь, что приехали? — спросила она.

— Полно вам, — оправдывался Васарис. — Такого приятного дня у меня за все каникулы еще не было.

— Серьезно? А я думала, вы только отбываете тяжелую повинность.

— Напротив, я рад навестить соседей, — ведь я здесь столько времени не был.

Лицо ее снова стало печальным, когда она, взглянув на него, спросила:

— Ну, что вы нашли у нас нового?

— Во-первых, вы очень изменились. Вы о чем-то грустите, Люция. Раньше с вами этого не бывало.

Она стала еще серьезней.

— Да, вы правы. Я стою на перепутье и проверяю себя. А может, и не только себя. Думаю, что и вам в какой-то степени знакомо это чувство. Вы, верно, тоже проверяете себя, когда думаете о своем призвании.

— Да, — тихо подтвердил Васарис. — Трудная это вещь. Однако я не предполагал, что вы собираетесь идти в монастырь, — добавил он шутливо.

— Откуда вам знать? Может, я и об этом думала… А у вас уже решен вопрос о призвании?

— Еще не окончательно…

После он раскаялся в своих словах. В самом деле, зачем он это сказал? Ведь он твердо решил стать ксендзом. Кроме того, такой неопределенный ответ мог способствовать укреплению «опасного знакомства».

Разговор оборвался, так как Люце пошла разливать кофе. К Васарису подошел ксендз Трикаускас и сказал деланно-укоризненным тоном:

— О, зачем вы кружите голову нашей Люците? И без того бедняжку истерзала неизъяснимая тоска… Ох, уж эти мне поэты! И кто бы мог ожидать этого два года тому назад? А вот женское сердце угадало.

Людасу было неприятно разговаривать с Трикаускасом на эту тему, а еще неприятнее — удостовериться в том, что не только Петрила, но и викарий следили за развитием отношений его с Люце. Бразгис, конечно, тоже кое о чем догадывался. А может быть, и настоятель знал, кому симпатизирует племянница? Ведь в этом тесном деревенском мирке и еще более тесном мирке настоятельского дома чувства единственной молодой и красивой девушки не могли укрыться от ревнивых мужских глаз. Вероятно, никто из них не делал из этого никаких выводов. Это служило лишь темой для плоских шуток и насмешек, которые докучали виновникам, особенно чувствительному Васарису. И если бы он знал, что в его отсутствие Трикаускас, Петрила и сам Бразгис часто поддразнивали им Люце, то ни за что бы сюда не приехал.

Люце принесла им кофе. Трикаускас пошел за сигарой и запропастился. Они опять остались вдвоем.

— А вы за это время тоже изменились, — сказала Люце, окинув взглядом Васариса. — Вы и раньше были недурны собой, только — не сердитесь — совсем еще мальчик. А теперь ничего такого в вас не осталось. Не будь вы семинаристом, в вас бы все девушки повлюблялись.

Васарис усмехнулся.

— Стало быть, я хорошо сделал, что поступил в семинарию.

— Вы так боитесь любви?

Васарис стыдился говорить о любви и ничего не ответил. А Люце, глядя ему в лицо, продолжала:

— И все-таки одна в вас влюбилась и, кажется, будет очень несчастной.

При этих словах в голосе ее задрожала какая-то нота, и Васарис сразу растерялся. Опустив глаза и помешивая ложечкой кофе, он искал и не находил подходящих слов, чтобы нарушить тягостное молчание.

И опять заговорила Люце:

— Кажется, еще совсем недавно я вас знала таким несмелым семинаристиком-первокурсником, а теперь вы вот-вот окончите семинарию. Это у вас почти последние каникулы…

— Нет, не последние, — поправил ее Васарис. — Будут еще одни, перед шестым курсом.

Она только рукой махнула.

— Ну, какие это каникулы. Вы уже приедете каким-нибудь диаконом, будете целыми днями читать бревиарий и ни одной женщины близко не подпустите.

— Нет, я даже не буду иподиаконом, — оправдывался он.

— Почему? На пятом курсе многих посвящают. Петрила говорит, что его тоже посвятят.

— Меня так скоро не посвятят…

— Почему?

— Я не очень набожен и не из благонадежных.

И в этом ответе он потом раскаивался. Надо было подтвердить, что, действительно, в следующем году все будет кончено.

— Да, правда, вы же поэт! — сказала Люце и тут же с сожалением добавила: — Ну, это для вас не помеха. У вас и стихи всё такие серьезные, возвышенные, всё про идеалы, про отечество…

Краска стыда залила лицо Васариса, а она без всякой жалости допытывалась:

— Почему вы не пишете о любви? Ведь это неиссякаемая тема для стихов. Или вообще что-нибудь попроще, чтобы доходило до сердца. А сейчас у вас всё идеалы, идеи, точно проповедь слушаешь.

Васарис уныло прихлебывал кофе, готовый отречься от этих злосчастных стихов, казавшихся ему сейчас ужасно дрянными.

Она заметила его беспокойство и стала мягко оправдываться:

— Вы не сердитесь, правда? Я с вами говорю откровенно, потому что знаю, какой вы хороший.

И тут Васарис сам ощутил потребность разоткровенничаться, поделиться с ней своими мыслями и сомнениями относительно многих-многих вещей. Но как это сделать? В этой шумной, накуренной гостиной каждый мог подойти к ним или следить за ними издали. Он уже заметил насмешливый взгляд ксендза Трикаускаса, стоявшего в другом конце комнаты. Встретиться с глазу на глаз?.. Но угрожающий перст духовной дисциплины привел в смятение его совесть. Он внутренне сжался от чувства холодной резиньяции. «Эх, все это не для тебя. Ни путь поэта, ни искренние, душевные излияния, ни ободряющие слова любви. Ты останешься в одиночестве, и никто не разделит с тобой ни радости, ни горя».

— О чем вы так задумались? — спросила Люце.

— Почему-то мне вспомнилась семинария. Я там усвоил привычку ни с кем не делиться своими мыслями. А сегодня вот начинаю раскаиваться в этом.

— Зачем вы вспоминаете сейчас о семинарии? Еще едва половина каникул прошла. Кстати, почему вы ни разу не приглашали нас на проводы?

И вдруг она точно ожила. Васарис увидел на ее лице то же шаловливое выражение, ту же улыбку, тот же блеск черных глаз, который пронизывал его, обжигал, точно уголь.

— Знаете что, Павасарелис, может быть, для вас это последние месяцы свободы, для меня тоже. Устройте для нас проводы, а там будь что будет. Хорошо?

Васарис непривычно-восторженно ответил:

— Очень хорошо, Люция.

— Значит, уговорились? Даете слово?

— Уговорились! Даю слово!

Домой он возвращался, как в угаре. В голове не было ни единой отчетливой мысли. Он кружился в каком-то тумане, он ждал чего-то, но это был у него самый счастливый день за все каникулы.

Он пока не думал о том, что может рухнуть в одну минуту кропотливо возводимая им в течение долгого времени плотина, которой он хотел сдержать порывы своего сердца.

XXI

Смутно и неравномерно тянулись для Васариса последующие за юбилеем настоятеля Кимши дни каникул: одни проходили в тревоге и раскаянии, другие — в борьбе разноречивых чувств или в мечтах и ожидании. Внешне он старался придерживаться того же распорядка, что и раньше. По субботам отправлялся в приходской костел и ночевал у настоятеля. В воскресенье причащался, перед службой читал прихожанам утренние молитвы, во время обедни собирал пожертвования, а после вечерни снова читал молитвы и запевал «Ангела господня». После обеда иногда обучал приходских «певчих» латинским духовным песнопениям. В понедельник или во вторник опять возвращался домой — до следующей субботы. Здесь он мог беспрепятственно давать волю своим мыслям, причудам настроения и воображению.

Первое время Васарис упрекал себя в том, что так быстро и легкомысленно возобновил знакомство с Люце и даже зашел еще дальше. Это казалось ему не только опасным, но и постыдным. И он издевался над собой:

«Прошлым летом сбежал из дому, ездил в Вильнюс, в семинарии ударился в мистику, каялся — и вот достаточно было нескольких часов свидания, как все пошло прахом… Хорош ты будешь ксендз, Васарис… Негодовал на Радастинаса, а сам что делаешь?»

Однако на другой день ему так живо вспоминалось празднование юбилея, что он снова переживал весь ход возобновления прежнего знакомства. Сидя где-нибудь на Заревой горе или шагая по полевой меже, он в то же время присутствовал за обеденным столом у клевишкского настоятеля, встречал взгляд Люце, выражавший что-то новое, пил за ее здоровье, разговаривал с ней в гостиной.

Нет, теперь он видел все это еще лучше, их разговоры были еще многозначительнее, выводы из них — убедительнее, потому что воображение Васариса приукрашивало, возвышало, смягчало их. Здесь не было ни назойливого Петрилы, ни насмешника Трикаускаса, ни подозрительного Бразгиса, ни стесняющих гостей. И когда наконец в памяти скова звучал ее веселый голос, ее слова: «Знаешь что, Павасарелис, для тебя это последние месяць свободы, для меня тоже. Устрой для нас проводы, а там будь что будет!» — порыв безрассудной готовности разгонял все сомнения, укоры и угрызения совести. Нет, более убедительных доводов никто бы и не придумал! Васарис вскакивал и принимался вышагивать с удвоенной энергией, а сам уже рисовал в мечтах подробности этих проводов.

Возобновление «опасного знакомства» и ожидание проводов изрядно нарушили его душевное равновесие. Теперь ему никуда не хотелось ехать, ни навещать товарищей, ни приглашать их к себе. Он бродил по полям, выбирая места, где его никто не мог увидеть, заранее избегая встреч с людьми, лежал на солнышке, кое-что почитывал, а чаще всего бездельничал. Он старался заполнить все свои дни мечтами и настроениями «последних месяцев свободы». Он как бы временно выключился из механизма обыденной жизни с ее делами. Ведь он возобновил отношения, борьба с которыми была одной из пружин этого механизма.

Даже духовные упражнения он выполнял без прежнего рвения. Утром второпях — да и то не всегда — прочитывал, не вдумываясь в них, пункты медитации, вечерние молитвы отбарабанивал где-нибудь на пригорке, любуясь картиной заката, духовное чтение, святое писание и четки совсем забросил.

Постоянно вспоминая красивую племянницу настоятеля, Людас Васарис вспоминал и о той перемене, которую заметил в ней на юбилее. Если бы не эта перемена, вероятно, все бы обернулось иначе. Правда, ему мила была и прежняя ветреная, веселая Люце с искрящимися черными глазами и открывающимися в улыбке белыми зубами, но теперешний ее сосредоточенный взгляд и тихая улыбка хватали его за сердце.

И действительно, за два года, что они не виделись, Люце сильно изменилась. Раньше это была, хотя и сформировавшаяся, но еще не успевшая расстаться с ребяческими и гимназическими замашками девушка. Сейчас она вошла в тот возраст, когда начинают глубже думать и чувствовать, осознавать свое «я» и когда забота о будущем вытесняет пережитки детства.

Дядя любил племянницу и тревожился за ее судьбу. Ему хотелось поскорее выдать ее замуж, — он отлично видел, что пребывание Люце в его доме связано со многими неудобствами и опасностями. Бразгис казался самой подходящей для нее парой.

— И чего ты от него требуешь? — часто увещевал ее настоятель. — Правда, он социалиста из себя корчит, на это больше для форсу. Это у него пройдет. А вообще мужчина серьезный, ученый, обходительный и хорошим лекарем станет. Словом, человек с будущностью. Я дам кое-что на обзаведение. Чего еще тебе надо?

— Не люблю я его! — упрямо твердила племянница..

— А ты полюби, — возражал настоятель, хотя и сам видел бесполезность своих слов.

— Полюбить такого кудлатого, такого растрепу? Никогда!

— Ну, так остриги его, побрей, если не нравится.

— Фи! — восклицала она и выбегала из комнаты. Виновата ли она, что ее интересуют духовные? Она с первой же встречи обратила внимание на Васариса и не могла отдать свое сердце ни Бразгису, ни кому другому. Однако и чувство ее к Васарису не было еще любовью. Они одновременно почувствовали приязнь друг к другу, но разница в положении их была так велика и оба они были так неопытны, что редкие встречи могли поддерживать в них лишь неопределенную взаимную симпатию. Кроме того, Васарис вскоре увидел грозившую его будущности опасность и объявил ей войну. Но Люце ни о каких опасностях не думала и не забыла «соседа» за два года разлуки. Практическая сторона жизни еще не имела для нее большого значения. Кроме того, несмотря на живой темперамент, Люце была мечтательницей. Пучок палевых бессмертников, которые она нарвала, сидя рядом с Павасарелисом на Заревой горе, всю зиму красовался в ее комнате, как память о застенчивом, деликатном юноше в сутане.

Наступило лето, приехал из семинарии Петрила, окончил курс медицины Бразгис, а Павасарелис все не появлялся. Она ждала его каждое воскресенье, никому не говоря об этом. Настроение у нее портилось. Она на всех злилась и сердилась без всякого повода. Трикаускас все-таки угадал, в чем тут дело, и часто поддразнивал ее Васарисом. Ему помогал Петрила и даже Бразгис.

— Что, Люция, и сегодня «он» не приехал? — начинал Трикаускас, когда настоятеля не бывало в комнате.

— А вы ревнуете?.. Что? — отрезала она.

— Не ревную, Люците, а сочувствую. Только не одобряю я вашего вкуса. Такой молокосос…

Люце отвечала, сердито блеснув глазами:

— За мои вкусы, пожалуйста, не беспокойтесь!

— Это и меня сбило с толку, — вступил в разговор Бразгис. — Я принес в жертву и усы и бороду, лишь бы походить на духовного. И все попусту.

— Вы попытайтесь поступить в семинарию и облачиться в сутану. Семинариста Люците непременно пожалеет, — советовал ему Трикаускас.

Но Бразгис печально отвечал:

— Увы, ксендз доктор, если бы я был невинным мальчиком, как наш Павасарелис!.. Но что миновало, того уж не вернешь.

— А не съездить ли нам за сладкими грушами?

Люце хватала что под руку попадалось и запускала в насмешников или выбегала из комнаты. Иногда подобные сцены кончались всеобщим смехом, иногда — слезами.

Так прошли каникулы, когда Васарис ездил в Вильнюс, а Бразгис продолжал с величайшим терпением завоевывать сердце и руку красивой племянницы богатого настоятеля. Он умел не только посмеяться над ней, что случалось лишь изредка, но и утешить, и развеселить, и потакнуть всяческим ее капризам. И это ей нравилось. Хотя она чувствовала, что сердце ее влечет к «Павасарелису», но когда задумывалась о браке, то признавала правоту дядиных слов.

После каникул окрыленный надеждами Бразгис поехал в Москву попрактиковаться в клиниках, и вокруг Люце все успокоилось. Долгими осенними и зимними вечерами, сидя за рукоделием, она, подобно Васарису, жила воспоминаниями и впечатлениями прошлого. Но ей не было нужды ни отрекаться от них, ни бороться с ними. Ей приятно было перебирать все эпизоды знакомства с Павасарелисом, вот она и вспоминала их. Однако и ее воспоминаниям сопутствовали, если не угрызения совести, то мысли о том, что из всего этого ничего не выйдет. Она знала, что не в силах заставить Людаса уйти из семинарии, да и не хотела этого. Чувство ее еще не окрепло до такой степени, в нем не было ничего житейского. В этом отношении Людас был для нее почти тем же, чем для него была Незнакомка. Люце в самом деле скучала по нем и прождала его все лето. Не дождавшись, она долгими вечерами рылась в недурной дядиной библиотеке, много читала и кое-что изучала. Иногда она искала в своих воспоминаниях Павасарелиса, обдумывала его положение, колебалась между ним и Бразгисом. В ее характере появились черты задумчивости, серьезности, меланхолии.

Но вот опять подошли каникулы. Вернулся Бразгис, обосновался в соседнем уездном городе, и, хотя в ответах Люце на его и дядины многократные вопросы не было ничего определенного, они скорее означали «да», чем «нет».

Наконец на дядином юбилее она встретилась с Васарисом. Увидев, как повзрослел он, Люце ощутила какой-то новый оттенок в своем вновь заговорившем чувстве. Смущенно смотрела она на семинариста, который, оказалось, был и поэтом. Она хотела угадать истинную причину его бегства, выведать, что творится в его сердце. И с радостью увидела, что ее присутствие вновь волнует его. Она ухватилась за проводы, как за возможность еще раз испытать то сладостно-нежное чувство, то безоблачное настроение, которое обретала всякий раз, когда они были вместе — она хотела проводить последнее лето его и своей свободы

Однажды в воскресенье, к концу каникул, Васарис поехал в Клевишкис приглашать гостей на свои проводы. В тот день ксендз Трикаускас уехал куда-то на престольный праздник, так что и обедню и вечерню служил сам настоятель. Васарис сразу после проповеди пошел к нему в дом Люце была в столовой и накрывала на стол, но, услышав голос гостя, выбежала ему навстречу.

— Как хорошо, что вы приехали. Я всегда рада вас видеть.

И, заметив его улыбку, грустно добавила:

— Ну да, вы все насмехаетесь надо мной. А я вам тогда, на горке, правду сказала, что буду скучать по вас.

— Я думал, вы давно позабыли эту горку.

— Нет, Павасарелис, я никогда не забуду тех мест, где мы бывали вместе.

Люце сказала это изменившимся голосом, тихо-тихо, и Васарис понял, что она не шутит.

— А вы забыли? — спросила она, не сводя с него взгляда.

— Нет, не забыл и я.

— Я еще храню бессмертники с той горки. Подумайте, целых два года! Идемте, покажу.

— Где они?

— В моей комнате — где же еще? Идемте.

Васарис колебался. Он стеснялся идти с ней в ее комнату. Но Люце не отставала:

— Какой вы, право, боязливый! Фи! Ну, чего вы боитесь?

Ему не хотелось сердить ее или показаться смешным. Как ему было знакомо это «фи!» Они вошли в комнату Люце, и Васарис увидел за образком над изголовьем кровати пучок засохших бессмертников с Заревой горы. Она достала его, и сухие палевые цветы зашуршали в ее пальцах.

— А свежих вы мне не привезли?

— Когда приедете на проводы, пойдем и наберем вместе, — оправдывался он.

— Если бы вы сами привезли, они мне были бы милее.

Семинариста уже начал смущать и этот разговор, и то, что он велся в комнате барышни.

— Теперь я вижу, что вам, в самом деле, нравятся эти цветочки, — сказал он, направляясь к выходу.

Но Люце опередила его и, прислонившись к двери, не давала пройти. Глаза ее заискрились, как бывало раньше, и она капризно крикнула:

— А, Павасарелис хочет удрать от меня? Вот и не пущу. Будете моим пленником, ладно?

Люце внимательно следила за выражением его лица. Видимо, она читала по нему, как по книге, потому что тотчас отошла от двери, взяла его за руку и, сразу став серьезной, сказала:

— Ну, не сердитесь на меня, Павасарелис. Я иногда люблю подурачиться, как маленькая, но это только с вами. Я бы сюда больше никого не впустила.

Васариса тронули эти оправдания. Они вернулись в гостиную. В открытые окна доносились из костела голоса органа. Началась вечерня. Васарису, как гостю, можно было и пропустить ее. Люце затворила окна и села напротив него в кресло. В руке она все еще держала один цветок бессмертника, который время от времени подносила к губам.

— Ну, расскажите, Павасарелис, как проводите каникулы?

Но мог ли он рассказывать об этом? Мог ли он признаться в том, что ему жаль уходящего лета и что он часто вспоминает ее? Васарис ответил уклончиво:

— Каникулы почти всегда проходят незаметно. Ничего путного не сделаешь, а глядь — и уезжать пора.

— Мы с вами оба такие. Я тоже в этом году не могу войти в колею, хотя вообще-то жизнь у меня пустая. В будущем году будет иначе.

— Что будет иначе?

— Вы станете иподиаконом, я выйду замуж. Вот и будет иначе.

Глубокая печаль была в ее понизившемся голосе Ему это было приятно. Чтобы окончательно увериться, он переспросил:

— Вы серьезно выходите замуж в будущем году?

— Да, серьезно. Стану госпожой Бразгене. А вы будете приезжать к нам в гости.

Это было для него неожиданностью. Ему казалось, что когда она выйдет замуж, то все будет кончено навеки, и он больше никогда не увидит ее.

— Не знаю… — неуверенно сказал он. Теперь удивилась она:

— Почему же не знаете? Мы с вами можем и впредь оставаться хорошими знакомыми и даже друзьями. — Она не раз уже думала о том, что ксендз Васарис будет самым дорогим гостем в ее доме.

— Да, возможно, — одними губами произнес он. Но мысль эта еще казалась ему странной.

Они говорили о лете и общих знакомых, пока из прихожей не послышались шаги Петрилы.

— А, вот они где воркуют, — воскликнул он, входя в гостиную. — Ох, Люция, не вскружите голову нашему Людасу.

Холодный ответ Люце отбил у него охоту шутить.

— Будьте добры, Юозас, не говорите глупостей хоть при дяде. Достаточно он наслушался ваших выдумок.

Вскоре пришел и сам каноник. Он был в хорошем расположении духа и за обедом пустился в воспоминания о своих молодых годах. Васарису он с каждым разом нравился все больше. Он заключил по некоторым рассказам настоятеля, что тот бурно прожил молодость и отличался пылким нравом.

«И это тот самый человек, которым я когда-то, будучи первокурсником, так возмущался, — думал он. — Вот что значит узнать человека ближе. А может, я и сам изменился?»

Он пригласил каноника, Люце и Петрилу с родителями на свои проводы в последнее воскресенье каникул. Все дали обещание приехать. Ксендзу Трикаускасу Васарис оставил записку. На прощание каноник навязал ему бутылку коньяка Шустова, чтобы на проводах было весело и хозяевам и гостям.

Людас возвращался домой с приятным сознанием сделанного важного шага. Его отношения с Люце с одной стороны стали проще, с другой усложнились. Теперь он знал, что она выходит замуж, следовательно, ему больше не грозит опасность. Прежде, бывало, эта мысль навевала на него чувство грусти и покорного сожаления. Он воображал, что, выйдя замуж, Люце будет несчастной или сразу перестанет существовать для него, и чувствовал себя глубоко обиженным. Но сегодня она заговорила о своем замужестве, как о самом обыкновенном событии, которое не только не прервет их знакомства, но еще больше укрепит его. И опять в душе у него зашевелилась тревога. Успокоила его лишь мысль о том, что к тому времени он окончит семинарию и, может быть, получит назначение в отдаленный приход, что встречаться они будут очень редко и, наконец, что семинаристу трудно судить об опасностях, которые подстерегают ксендза.

Постепенно Васарис вполне свыкся с мыслью, что будет поддерживать это знакомство и тогда, когда Люце выйдет замуж, а сам он будет ксендзом. Он даже иногда рисовал в мечтах, как госпожа Бразгене принимает гостей и в числе их присутствует ксендз Васарис.

Он знал по рассказам о незавидном положении молодых приходских священников, которые лишены интеллигентного общества. Они опускаются, грубеют, опрощаются. Надо во что бы то ни стало поддерживать связь с интеллигенцией. Один приятель рассказывал Васарису о своем приходском викарии, умевшем поддерживать такие связи, какой это был приятный, благовоспитанный человек, как его все любили. Он даже подарки получал от дам. Одна помещица искусно вышила ему в подарок к рождеству экран для камина. Однако бедняга-викарий, несмотря на всю свою интеллигентность, сроду не видывал таких вещей и поставил его не перед печкой, а на окошко.

Васарис вспомнил, как ректор и духовник не раз заклинали их остерегаться подобных знакомств, фамильярных отношений, особливо же как огня бояться подарков от женщин, ибо это есть первый шаг к погибели. Но он знал, что в семинарии принято показывать все эти опасности сквозь увеличительное стекло. Разумеется, ни о каких подарках он не мечтал. Перчатки, связанные ему когда-то Люцией, были просто детской забавой. Когда он вступит в жизнь, знакомство с ней станет лишь одним из многих знакомств, которых невозможно избежать, общаясь с людьми.

Так Людас Васарис развивал новый вариант «опасного знакомства». И таково было действие самообмана, что чем больше опасностей таили эти варианты, тем невиннее казалось ему само знакомство.

XXII

Васарис постарался, чтобы на единственных за все годы его учения проводах не стыдно было ни ему, ни родным. Он пригласил множество гостей. Кроме ближайшей родни и окрестных знакомых, обещали приехать и Касайтис, и посвященный перед самыми каникулами в ксендзы Йонелайтис, и товарищи по гимназии, теперь уже студенты, Гуджюнас и Крапайтис. Собиралась пожаловать и дальняя родственница Васарисов, курсистка Мурмайте вместе с гостившей у нее подругой, которой Людас не знал. Словом, состав приглашенных отличался и многочисленностью и разнообразием.

Всю неделю Васарисы провели в лихорадочных приготовлениях и хлопотах. Решено было оставить гостей ночевать, так как ехать в семинарию надо было лишь в конце недели, и время на сборы еще оставалось. Готовились, словно к свадьбе, крестинам или еще какому-нибудь торжеству. Только будущее празднование по случаю посвящения в ксендзы должно было превзойти эти неожиданные проводы. Для родителей Васариса они и послужили как бы подготовительным испытанием к тому дню. Хотя Людас ничего определенного им не сказал, но они слышали от настоятеля, что на следующие каникулы он вернется домой иподиаконом, потому что семинарское начальство отзывается о нем хорошо. Не только родители, но и посторонние верили этому: Людас и в костеле и на людях держался, как подобает духовному лицу.

Васарисы обо всем позаботились, все предусмотрели. Угощения к деревенским пирушкам и всегда-то припасают вдоволь, больше, чем требуется, а здесь хозяйке посулила помочь сама настоятелева экономка! Хмельного старый Васарис не любил, но решительно возражал лишь против водки. Зато весьма одобрял яблочное вино, а оно у них в прошлом году удалось. Старик радовался этой возможности еще раз похвастаться благами своего сада.

Сам Людас позаботился о том, чтобы все было опрятно и красиво. Подмел с помощью братьев двор, вычистил сад и вместе с сестрой привел в порядок ее палисадничек. Не забыл он и Заревую гору, куда собирался повести на прогулку молодежь.

Наконец наступило долгожданное воскресенье. Приготовления закончились, и с утра весь дом был в ожидании. Людас с родителями вернулся из костела раньше всех, вместе с ними приехали Касайтис и студент Гуджюнас. Вслед за ними показалась бричка дяди Мурмы, в которой рядом с его женой и дочерью-курсисткой сидела их гостья в шляпке. Постепенно прибывали и другие приглашенные, здоровались, знакомились, заводили между собой разговоры. Каждый прикидывал, к кому лучше присоединиться, с кем легче найти общий язык. Многие встретились здесь впервые и оттого стеснялись друг друга. Речи отличались немногословием, шутки были вымученные. Семинаристы робели перед барышнями, а те чувствовали себя неловко с семинаристами и не знали, о чем заговорить. Все чего-то ждали, надеялись, что новые гости внесут с собой больше непринужденности и оживления. Не помогали и все старания Людаса расшевелить их.

Наконец приехал настоятель прихода, а вскоре и Петрила со студентом Крапайтисом. Настроение стало улучшаться. Подобралась изрядная компания старых знакомых, которые не стеснялись друг друга и ободряли остальных или по крайней мере избавляли их от обязанности поддерживать разговор. Два студента и три семинариста, в прошлом закадычные друзья-одноклассники, после нескольких лет разлуки вновь восстанавливали скреплявшие их связи. Обе барышни почувствовали, что у них есть союзники, и общество духовных их больше не стесняло. Родители Петрилы и Васариса радовались, что уже виден конец «этим мучениям» и к будущему лету их сыновья будут бесповоротно связаны с церковью. Настоятель, как человек разносторонних интересов, находил о чем поговорить со всеми.

Старому Васарису давно уже нетерпелось показать гостям сад и пчельник, но он все ждал клевишкского настоятеля, который, по его мнению, смыслил в этих вещах больше всех. Однако солнце клонилось к западу, и он решился предложить хотя бы присутствующим посмотреть какие-то там яблони и груши. Все пошли в сад: кто послушать объяснения хозяина, кто натрясти и набрать фруктов, а кто вообще поговорить и погулять с кем-нибудь наедине.

Осмотрели уже половину сада, когда на дороге показалась полная седоков бричка. Это, действительно, были они, клевишкские. Хозяева и кое-кто из гостей вышли встречать приехавших, те же, которые меньше знали их, остались в саду или наблюдали издали.

Каковы же были удивление и радость Людаса, когда, кроме каноника и Люце, он увидел в бричке ксендза Йонелайтиса и Варненаса. Васарис знал, что Варненас, якобы по болезни, выпросил разрешение поехать за границу и учился в одном из немецких университетов, но за последний год имел о нем лишь скудные сведения.

— Смотри, какого неожиданного гостя я притащил, — сказал, здороваясь, Йонелайтис. — Вряд ли бы ты и узнал его. Совсем непохож на прежнего семинариста Варненаса.

К счастью, эти слова слышали только Людас и вновь прибывшие гости, иначе бы Варненас навеки упал в глазах сельчан. Йонелайтис сам спохватился, сказав бестактность, и все переглянулись: больше, мол, об этом ни гу-гу.

— Я и не думал попасть в ваши края, — оправдывался перед Васарисом Варненас. — Теперь придется тебе отвозить меня обратно за три мили.

Но тут вмешался каноник:

— Люблю я всяких литераторов, поэтов, артистов и об этом уж сам позабочусь. Погостишь еще у меня несколько дней. «В стихах цвела надежд отрада…» — вот это по мне! Вот это человек! Ты бы так мог, а? Хоть ты и поэт, — и он похлопал по плечу Васариса.

Тот заметил направленный на него взгляд Люце, смутился и не нашелся, что ответить. Но в это время хозяева, поздоровавшись с гостями, повели их дальше, и все вошли в дом, где на столе ждала приготовленная закуска.

Людас радовался, что гостей собралось больше, чем ожидали, и что не приехал Трикаускас, которого он пригласил лишь из вежливости. Он бы со своей фанаберией только портил людям настроение. Хорошо, что нет и Бразгиса. Этот и без приглашения мог прикатить вместе с Люце, случись ему быть в этот день в Клевишкисе.

Просторная горница Васарисов была полна гостей. Одни закусывали, другие пили чай или пиво, кто сидел, а кто ходил взад и вперед. Но оставаться в доме никому не хотелось, когда на дворе было так тепло и хорошо. Молодежь вскоре снова оказалась в саду. Стали сговариваться, что бы такое спеть, как бы повеселиться.

— На горку! — крикнула, захлопав в ладоши, Люце. — Вот там уж мы споем — на всю округу слышно будет! Пускай одни старички гуляют по саду!

— На горку, на горку!.. — подхватили остальные. Всем понравилось это предложение.

— Ведите нас на горку!

И все вышли за ворота, на полевую тропинку.

Есть ли что прекраснее вечереющего дня теплой ранней осени? Солнцу не остается совершить и четверти небесного пути, и оно бережно сбоку греет вам лицо. В воздухе не чувствуется летней духоты, ровное успокоительное тепло живит вас, заставляет двигаться, смеяться, петь. Сжатые озимые поля пахнут влажной землей. Сухо шаркают ноги по вытоптанному скотиной выгону. Идите, куда глаза глядят, и никто не скажет вам ни слова, нигде вы не встретите преград. Кое-где рыжеет полоска льна, кое-где чернеет клинышек клевера, кое-где еще зеленеет картофельное поле, но и шагая по нему, вы не причините большого ущерба. Широко и отрадно раздолье осенних полей, как желания ваши, как мечты.

Когда молодежь вышла за деревню, осмелели и оживились даже самые робкие. Деревенские пареньки и девушки почувствовали себя здесь в привычной обстановке, они куда лучше приноравливались к ней, чем барышни, студенты и семинаристы. В поле только и раздаваться голосам деревенской молодежи, здесь только и певать деревенские песни.

И они запели. Высоко-высоко начал сын соседей Васарисов. Для таких голосов не подберешь названия в музыкальной терминологии, ибо природа предназначает их лишь для собственной эстрады. Не назовешь их ни тенором, ни фальцетом, как не назовешь сопрано выводящего свои колена соловья или альтом заливающуюся пением иволгу.

Остальные только подтягивали ему. Их было много. И чем больше их было, тем гармоничнее, тем прекраснее звучал первый голос. Вся деревня слушала их пение, и все знали, что к семинаристу Васарису съехалось на проводы много гостей.

Пение оборвалось, как только подошли к Заревой горе. Надо было взобраться на вершину, и все рассыпались в разные стороны. Самые ловкие пытались одолеть подъем с разбега, другие хватали их за полы, соскальзывали обратно, — кругом раздавались крики и смех. В поисках поддержки каждая девушка старалась опереться на руку того, кто ей больше нравился. Поэтому всем были приятны эти минуты подъема, и многие охотно бы продлили их или начали всё сызнова.

Люце держалась за руку Людаса, но не столько пользовалась его помощью, сколько шалила и мешала подниматься в гору. Сегодня это была прежняя, веселая, неугомонная Люце, которую он знал три года назад. Она трепетала от избытка счастья, лицо у нее разгорелось, глаза блестели. Людас ощущал крепкое пожатие ее горячей, сильной руки, и время от времени радость волной поднималась в его груди. Никто не следил за ними, потому что здесь не было ни одного обиженного или недовольного.

Нахохотавшись и нашалившись, Люце сказала, понизив голос:

— Павасарелис, я ужасно довольна проводами и очень благодарна вам. А вы?

— Я и подавно, Люце, ведь это ваша затея. Право, рад, что послушался вас.

Они перекидывались короткими, ничего не значащими фразами. Зато сколько всего угадывалось за ними! Быть может, им, как некогда первобытным детям природы, достаточно было одного слова, одного возгласа, чтобы все было сказано и понято.

— Хорошо?

— Чудесно.

— Ау?

— Ау!

Те, кто добрался до вершины, оглядывались вокруг, любовались открывавшимся оттуда видом и глубоко дышали, чувствуя, как легко и приятно становится в груди.

— Совсем, как в горах, — удивлялся Варненас. — Главное, далеко видно вокруг. Что толку карабкаться на целый километр и больше, если скалы все равно загораживают весь вид. Здесь и взбираться невысоко, а видно полсвета.

Эта гипербола всех развеселила. Некоторые старались угадать, что за места открываются перед ними и какой именно костел виднеется за рощей. Одни уселись, другие растянулись на сухой траве, среди душистого чебреца и палевых невянущих цветов бессмертника.

Васарис стал расспрашивать Варненаса о его жизни за границей, об учении, но возле них тотчас появилась Люция.

— Как интересно, что вы учитесь за границей! — со свойственной ей живостью воскликнула она. — Возьмите туда с собой и Павасарелиса. Вы ведь знаете, он поэт, а в семинарии ему не о чем писать. Еще примется сочинять проповеди в стихах. Читали, какие у него стихи возвышенные и трогательные?

— Какая вы жестокая, Люце, — посетовал Васарис.

Но Варненас с интересом посмотрел на веселую барышню и хлопнул его по плечу.

— Критики, приятель, вообще народ жестокий. А Люце, видать, хороший критик.

Люце запротестовала:

— Неправда, Пятрас! Я вовсе не критик, а просто избалованная читательница. Я не хочу, чтобы меня поучали. Я хочу радоваться, любить, плакать, ненавидеть, хочу чем-то наслаждаться, что-то воображать, — а тут сплошные идеалы! Фи!

Варненас пришел в восторг.

— Васарис, да если у тебя есть такие читательницы, как Люце, иди в поэты. И когда пишешь, помни, что она прочтет это.

Васарис, не отвечая, глядел на запад. Солнце близилось к закату, из-за горизонта поднимались узкие полоски облаков, уже порозовевшие с краев.

Люце вспомнила про бессмертники.

— Павасарелис, помогите мне нарвать. Вы знаете, где их больше всего.

Он посмотрел, что делали другие гости. Все были чем-нибудь заняты. Петрила прогуливался в обществе двух студентов и двух барышень, Йонелайтис и Касайтис рассказывали что-то деревенской молодежи.

Васарис, Варненас и Люце пошли за бессмертниками.

— Вы не сердитесь на меня за такую резкую критику? — спросила Люце Васариса.

— Нет. Вы правду сказали. Но в семинарии иначе трудно. Или так, или вовсе не пиши.

— Ох уж эта семинария! Погодите, скоро окончите ее тогда будете писать получше самого Майрониса.

Варненас усмехнулся, услышав это, но ему не хотелось рассеивать иллюзии товарища, а вернее, Люце.

Вскоре вечерняя свежесть заставила всех собраться в кучу, всем захотелось побегать, пошуметь. Кто-то крикнул: «Хоровод водить!», и тотчас на ровной вершине Заревой горы закружился живой поющий венок. Эти наивные народные игры — непременное развлечение, когда собирается много молодежи — служат удобным поводом для откровенного, невинного флирта. Участники то берутся за руки то гуляют «по саду-садочку», то сходятся, то расходятся, то кружатся, и все это легко приобретает особый смысл, когда парню или девушке удается очутиться в паре с тем, с кем хочется. Эти игры предоставляют семинаристам и молодым ксендзам единственную возможность покружиться с девушками, не вызывая ни у кого чувства негодования Петрила, Касайтис, Йонелайтис и Васарис участвовали в хороводе на равных правах со студентами и другими молодыми людьми. Они пользовались еще большим успехом, потому что у многих девушек было большое желание «покружиться с ксенженьками». Петрила ловко подхватил подругу Мурмайте, а племянница каноника не отпускала от себя Васариса.

— Весело?

— Ах как хорошо!

— Задыхаюсь!

— Умираю!

Однако никто не умер, все кружились еще быстрее. Полы сутан широко развевались позади. Казалось, семинаристы хотели стряхнуть с себя в порыве веселья эти аскетические одеяния, а они, как черные крылья, трепыхались позади, путались в ногах, били по пяткам.

С Заревой горы возвратились, когда солнце давно уж село. Внизу повеяло с лугов холодной сыростью, гуще казался вечерний сумрак на сузившемся горизонте.

Голоса молодых людей глухо звучали в тумане, а сами они напоминали толпу бродяг, нарушающих вечерний покой. Однако они этого не замечали. Они спешили домой усталые, голодные, но веселые. Возле усадьбы навстречу им снова пахнуло теплом, они со смехом и шутками вошли во двор и еще помешкали возле палисадничка и дверей. Старшие уже вернулись и ждали их. Ужин был готов. Хозяева созвали гостей в горницу и усадили за огромный стол. Стало тихо. Одни вполголоса разговаривали с соседями, другие молчали, и все чувствовали себя как-то несмело. Но, кроме клевишкского коньяка, на столе оказалась и водка дядиного приготовления. Были здесь и домашние вина, а желающие могли выпить пива. Вскоре в застольную беседу втянулись многие, с ближайшими соседями изъяснялись посредством слов и чоканья рюмок, а с теми, кто сидел дальше, — взглядами и улыбками. Никто не пил сверх меры, но всем было весело.

Почетные места занимали оба настоятеля, родители Петрилы, дядя с женой, ксендз Йонелайтис, учитель и хозяин. Дальше сидела как попало интеллигентная молодежь: студенты, барышни, семинаристы. Рядом с Люце очутился Варненас, а напротив Людас. Прочие гости заняли оставшиеся места.

Мать Людаса непрестанно ходила вокруг стола, потчевала гостей. Едва она успевала сесть за стол, как тут же, не успев взять кусок, бежала в кухню.

«Бедная мама, — думал, глядя на нее, Людас. — Сколько ей сегодня придется намучиться, набегаться… И ведь рада: сына-семинариста провожают. На будущий год вернется иподиаконом…»

Он посмотрел через стол. Ему улыбались полные жизни черные глаза, белые зубы оттеняли свежий пурпур губ. В этот вечер Люце казалась ему красивее, чем когда-либо. При свете керосиновой лампы и свечей ее лицо, разрумянившееся после хороводов на Заревой горе, играло всеми оттенками молодости, здоровья и веселья.

— Подумайте, Пятрас, — обратилась она к Варненасу, поглядывая искоса на Васариса, — кто бы мог ожидать от Павасарелиса таких бесподобных проводов? Ведь, казалось, он вовсе не создан для мирской суеты.

Варненас посмотрел на них обоих.

— Вы, Люце, соседка Людаса, могли бы и привязать его чуть-чуть к мирской суете. Ему бы это не повредило.

— Пробовала, но все попусту. Поверите ли, два года, как ноги его не было в Клевишкисе.

— О, тогда я беру свои слова обратно, — смеясь, воскликнул Варненас. — Неспроста это, Люце, неспроста! Скорее всего, он бежал от соблазна. Можете мне поверить, я семинарские методы знаю.

— Павасарелис, Пятрас правду говорит?

Во время этого разговора что-то восстало в душе Людаса. Он перегнулся через стол и с несвойственной ему решительностью сказал:

— Сегодня, Люце, я позабыл о том, что было, и не думаю о том, что будет. Кажется, такова была и ваша мысль.

Варненас испытующе поглядел на них.

В конце стола, где сидели настоятели и старики, отец Петрилы, повеселевший и расхрабрившийся от выпитого коньяка и домашней водки, обратился к канонику Кимше:

— Скажите пожалуйста, отец настоятель, а где можно выучиться на архиерея? Я своему Юозялису постоянно твержу, что на семинарии свет клином не сошелся.

Каноник громко захохотал:

— На архиерея? На архиерея нигде учиться не надо. Нигде, братец! Это божий дар. Божий плевок. Глядит-глядит господь бог на нас, рабов своих, да кое-когда не выдержит и плюнет. В кого попадет, вот вам и архиерей.

Студенты так расхохотались, что все гости переглянулись. Никто не ожидал от настоятеля такой едкой шутки. Петрила только глазами хлопал, не зная, как понимать эти слова, а старый Васарис был доволен, что его «родственничка» подняли на смех. Не задирай носа!

Пример настоятеля заразительно подействовал и на других. Смех и шутки не умолкали до конца ужина.

Время было позднее, но уезжать гостям не хотелось. Одни разговаривали в горнице, другие наслаждались во дворе или в саду прекрасной ночью. Молодежи вздумалось потанцевать. Появилась гармоника, и вскоре несколько пар закружилось по горнице.

— У тебя, дружище, прямо как на свадьбе, — пошутили над Людасом Йонелайтис и Варненас. — Смотри, как бы тебя эта черненькая не обольстила.

Но Васарису было невесело.

— Чего уж, последние каникулы. Меня, может быть, посвятят в иподиаконы, а она выйдет замуж. Вот и вся свадьба.

К ним подошел настоятель Кимша.

— Эх, молодежь, молодежь! Лет двадцать пять тому назад и я был молод, и я был поэт, и у меня «в стихах цвела надежд отрада». А теперь что? Божий плевок и божий плевок. Vanitas! Omnia vanitas! [81]Суета! Все — суета! (латинск.).

И он пошел полюбоваться лунной ночью.

Приходский настоятель первый подумал об отъезде и, несмотря на все просьбы хозяев, велел запрягать. Приспичило ехать и многим другим. И хотя удалось задержать их на часок, хотя гармоника заиграла новый танец, но уже все забеспокоились.

Когда разговоры иссякли и уставшие гости переминались с ноги на ногу, Людас и Люце незаметно очутились у двери в сад.

— Проводи меня, Павасарелис, — попросила она, — я, кажется, оставила на скамейке платок.

Они вышли и тут же остановились, завороженные красотой ночи.

Но кто не любовался ранней осенью на луну, кому незнакомы волшебные ночи, когда «высоки небеса, и ясен блеск светил, и малых и больших», и светел путь пред молодцом, скачущим к девице, как поется в народной песне. Правда, в песне не говорится о месяце, а некоторые мудрецы любят позубоскалить над ним… Но без него не было бы ни этого светлого пути, ни этой мягкой бледности небес, ни этой картины полей и лесов, подернутых тончайшей, нежнейшей серебряной пылью. И разве были бы возможны тогда эти роскошные тени деревьев в саду, эта тишина, эта печаль, которая трогает вас до глубины сердца.

— Господи, какая красота! — воскликнула Люце, бессознательно схватив за руку Васариса.

— С Заревой горы вид еще лучше, — мечтательно сказал он.

Постояв немного, они пошли вниз по тропинке в поисках платка. Нашли его на скамье на полянке, прямо над которой стоял кудесник-месяц.

— Накинь на меня платок, Павасарелис, — чуть слышно сказала Люце.

Накидывая ей на плечи платок, он изумился белизне ее лица и какому-то особенному блеску глаз. Она взяла обе его руки и шагнула назад. Он побоялся, как бы она не упала, но Люце прислонилась к яблоне и привлекла его к себе. Она прижалась к нему, уткнулась лицом ему в плечо, так что ее душистые волосы щекотали ему губы. Потом подняла голову и посмотрела в глаза таким странным взглядом, какого он еще никогда не видел. Она была так близко, что он осязал ее колени, чувствовал тепло ее тела, ее лица. И то, от чего у другого закипела бы кровь, закружилась голова, охладило и отрезвило Васариса. Физическая близость девушки, которую он так идеализировал, ее волнение, возможность поцелуя были непереносимы для его семинарской стыдливости и робости. Он снял ее руку со своего плеча, поднял упавший платок, накинул на нее и тихо сказал:

— Пора возвращаться, Люце.

Она взяла его руку, приложила к своему лбу и пылающим щекам, потом порывисто тряхнула головой, словно хотела отвязаться от чего-то назойливого, и зашагала вверх по тропинке. Не дойдя до калитки, остановилась, протянула Людасу руку и, будто на прощание, сказала:

— Идите в ксендзы, Павасарелис. Вы будете хорошим ксендзом.

И, оставив его, быстро вбежала в дом.

Гости разъехались только после полуночи, кое-кто остался ночевать. Когда к крыльцу подъехала бричка клевишкского настоятеля и Васарис, пожав руку Люце, встретил ее грустный, почти озабоченный взгляд, сердце его сжалось от тревоги, и он еле сдержал слезы. Он подумал о том, что навеки расстается с первой мечтой своей юности, такой скромной и естественной и, однако, стоившей ему и угрызений совести и сделок с самим собой.

Последние дни каникул он чувствовал себя, как после похорон. В ушах у него постоянно звучали слова Люце: «Идите в ксендзы, Павасарелис. Вы будете хорошим ксендзом». Иногда он пытался усмотреть в этих словах тайную издевку, но нет, они были сказаны от души. Казалось, радоваться бы надо семинаристу, готовящемуся стать ксендзом, такому ободряющему пророчеству. Есть, однако, похвалы, которые горше хулы. Такой была для Васариса и похвала Люце. Ему было бы приятнее, когда бы она сказала: «Ох, не идите в ксендзы, вы будете плохим ксендзом». Такая хула была бы косвенным признанием того, что он обладает свойством привлекать к себе женские сердца, — свойством, лестным для мужчины, но опасным для священника. Такая хула равнялась бы признанию: «Не иди в ксендзы, потому что я люблю тебя».

Да она и сказала бы это, если бы он поцеловал ее. Теперь Васарис знал это. И он сердился — зачем она избрала такой способ испытать его? Вероятно, он все равно вернулся бы в семинарию и стал бы ксендзом. Зато какую поддержку получила бы его зреющая индивидуальность! Конечно, он бы сильно страдал, но страдал бы не из-за каких-то вымыслов, а из-за подлинной- признанной и пережитой любви.

Но ничего этого не случилось. Он так и остался по эту сторону таинственного занавеса, чувствуя, что за ним кипит жизнь, большие страсти и желания, и скрывается его собственное будущее, его подлинное, еще неведомое ему «я».

XXIII

Всякий раз, когда Васарис возвращался после каникул в семинарию, он убеждался, что в стенах ее сложился совсем иной мир, не имеющий ничего общего с миром летней, озаренной солнцем природы, с цветущими лугами и полями. То, что в одном мире было естественным, понятным и непреложным, в другом казалось необычным, странным и даже греховным. Поэтому, возвратившись в семинарию, он все время каялся в своих летних заблуждениях. Да и независимо от раскаяния, летние настроения и воспоминания угасали здесь сами собой, как гаснет свеча в душном воздухе. Под воздействием семинарской доктрины Васарис упрекал себя в том, что слишком быстро поддался летним искушениям, но ему еще не приходило в голову, что у него это могло быть не влечением к греху, а возвратом к подлинной своей стихии, к первоначальной своей природе.

Но в этом году ему было труднее позабыть летние чувства и переживания. Слишком резкими чертами врезался в его душу образ Люце, слишком сильно он чувствовал ее очарование, чтобы лишенные новизны медитации, реколлекции или исповеди могли изгладить этот образ. Правда, Васарис боролся с этими воспоминаниями, но, борясь, только оживлял их.

И ярче всего оживала в его памяти сцена в саду лунной ночью. С течением времени стал изменяться и взгляд его на эту сцену. Куда делись упреки в сторону Люце, которыми он прикрывал свою семинарскую робость, за то, что она «по бабьему обычаю» сразу же вздумала целоваться, — осталось лишь сознание собственной трусости. Мало-помалу просыпалось чувство сожаления — почему он не поцеловал ее? Он не мог простить себе, что оттолкнул девушку, которая вняла лишь голосу своего сердца. Он упустил единственный случай в жизни испытать то, о чем не смел даже мечтать. И почему? Ведь он еще не иподиакон. А теперь все кончено — он никогда, никогда не поцелует ее… У Васариса голова кружилась при мысли, что он мог поцеловать Люците в ту сказочную, лунную ночь и что это не повторится больше никогда, никогда…

Помимо этих мыслей-мечтаний, которые не оставляли Васариса со времени каникул, его мучили и другие заботы, возникавшие в семинарской тиши в минуты сосредоточенности. Его страшило сознание, что он уже на пятом курсе и в конце года его, и в самом деле, могут поставить пред алтарем и посвятить в иподиаконы.

Васариса раздирали противоречивые стремления, и он стал еще более замкнутым, чем прежде. Ближайшим друзьям и то жутко становилось, когда они оставались с ним, — каждый замечал его болезненную уязвимость.

Именно в эту пору Васарис снова принялся за писание. Он больше не вымучивал из себя сухие стихи об идеалах, но не последовал и совету Люце писать о любви. Он просто писал для самого себя. Писал о том, что его волновало, о своих муках. Он как будто хотел избавиться от неотвязной тревоги, которая иногда целыми днями терзала его. В этих стихах отражалась его внутренняя жизнь, омрачаемая множеством противоречий. В его лирике звучал не только голос мятежной юности, грусть и резиньяция, но и глубокое страдание, вызванное тем, что противоречия пустили корни в его сердце и он не находил в себе сил вырвать их.

Тогда-то и зародились те мотивы его поэзии, которые впоследствии, многое пережив, он выразил с большей силой. Тогда же им был сделан решающий шаг по тому опасному пути, идя по которому, поэт так разрушает и истощает себя, что у него уже не остается ни побуждений к творчеству, ни творческих сил. Но у Васариса осталась единственная, неподвластная запрету тема творчества — его собственное «я». Все остальные были либо под запретом, либо недоступны.

В этом году он получил приглашение сотрудничать в литературном журнале. Это подняло его в собственном мнении, однако, судьба его была уже решена. Он больше не мечтал об уходе из семинарии. Он предполагал заниматься литературой лишь в свободное от обязанностей ксендза время.

Учебные занятия на пятом курсе ничего нового ему не давали. Больше всего опасений внушали предстоявшие в конце года государственные экзамены по русской истории и словесности. Они приравнивались к экзаменам на аттестат зрелости, и без них ни одного ксендза не утверждали ни в какой должности. По требованию властей русская история и словесность преподавались с первого по пятый курс. Читал эти предметы приходивший из города преподаватель светских учебных заведений. На его уроки семинаристы смотрели, как на нечто ненужное. Их и посещали-то не все, и редко кто слушал. Только в последний год все судорожно схватились за учебники и стали ломать головы над билетами, программами и конспектами. Экзамены происходили в торжественной обстановке, при участии самого губернатора и других высших чинов. Если бы не пирушки, ка которых представители власти изрядно напивались, редкий семинарист смог бы выдержать эти экзамены.

Впоследствии Людас Васарис вспоминал эти смехотворные уроки русской словесности, как единственный просвет в семинарской программе, и от души сожалел, что слишком мало интересовался ими. Он самостоятельно подготовил десять тем к экзаменационной письменной, и это было единственной его попыткой углубиться в историю литературы. Другие и на эти десять тем не сами писали сочинения, а заказывали знакомым гимназистам или студентам. На письменных экзаменах каждому доставалась одна из этих тем. Они были известны уже в начале учебного года. Идя на экзамен, семинаристы прятали за голенища сапог или в носки заранее заготовленные работы. Оставалось только ловко извлечь нужное сочинение и без ошибок переписать его на экзаменационный лист. Особенно церемониться не приходилось — в аудитории дежурили «свои люди».

Несмотря на то, что в душе Васариса боролись противоречивые стремления и он сам боролся с ними, свои семинарские дела он старался не запускать. Это не составляло большого труда. Серьезное напряжение воли требовалось только при подготовке заданных уроков. Остальное шло само собой и довольно гладко. Васарис аккуратно ходил на занятия и в часовню. Начальству казалось, что в нем нет и тени гордыни. Правда, он был замкнут и молчалив. Правда, он избегал старших и не обращался за советами к профессорам. Однако ничего дурного о нем не говорили. После каждых каникул приходский настоятель давал самые лучшие отзывы о его поведении. Этого было вполне достаточно, и пятикурсник Васарис, не прилагая никаких усилий, пользовался почти прекрасной репутацией в глазах начальства.

Стараясь добросовестно выполнять свои обязанности, он тем самым боролся и с воспоминаниями о прошедших каникулах и с духом противоречия и критицизма, все еще таившемся в нем. Но искусительные помыслы осаждали его только в дни праздничного отдыха, и то с каждым разом все с меньшей силой. Как всегда, семинарская атмосфера, уже начиная с великого поста, умерщвляла все опасные воспоминания и тревоги. Глубокая покорность судьбе, сознание собственного ничтожества снова овладевали Васарисом. И он думал, что окончательно готов стать пред жертвенником божиим.

Однажды вечером, когда Васарис сидел в своей комнате и, как нарочно, читал руководство по нравственному богословию, дверь отворилась, и он не успел глазом моргнуть, как рядом очутился Мазурковский и спросил сладеньким голоском:

— Что читаешь, domine Васарис?

— Нравственное богословие.

— Хорошо, очень хорошо. Старайся. Завтра можешь начинать реколлекции — готовься к посвящению в иподиаконы.

И он вышел, сказав «Laudetur Jesus Christus».

Все это произошло так внезапно, что Васарис не сообразил, что же случилось. Он так и застыл от изумления. Товарищи по комнате и столу кинулись поздравлять его с неожиданной и приятной новостью. Подумать только — Васарис не сегодня-завтра станет иподиаконом! Он сразу вдвое вырос в глазах семинаристов. Весь вечер только и разговору было, что о предстоящем посвящении и о кандидатах в иподиаконы. Петрилы в их числе не оказалось. Васарис был немало удивлен этим, а сам Петрила злился и завидовал.

— Поздравляю, поздравляю, Людас. Не думал я, что ты пользуешься такой репутацией. Ну, да ты умеешь всем угодить, — с кислой улыбкой говорил он.

Васарису было очень противно, и он охотно бы поменялся местом с Петрилой. Но не от него это зависело. Его отметило начальство, устами которого изъявляет свою волю сам бог, и ни о каких изменениях здесь не могло быть речи.

На следующий вечер Васарис приступил к реколлекциям. После вечерних молитв, когда все семинаристы разошлись по комнатам, четверо будущих иподиаконов и два диакона остались в часовне. Они прочли вместе с духовником Veni creator spiritus [83]Прийди, дух святой (латинск.).
и выслушали его краткое слово о важности этих реколлекций и приближающегося часа. Гулко звучал в пустой часовне монотонный голос духовника, и странно было им, вшестером только, слушать его. Это обстоятельство еще сильнее подчеркивало необычность момента. Они еще живее чувствовали, что их отлучили не только от людей, но и от семинарской жизни для того, чтобы они обсудили свои духовные дела, очистили совесть и решились на неотменимый акт, на безвозвратный шаг.

— Господь призывает вас, возлюбленные братья, — говорил духовник, — стать слугами его церкви. Великое это призвание, ответственно это служение. Вы будете служить царю царей, владыке владык. Но вы знаете, что царство его не от мира сего: regnum meum non est ex hoc mundo. Служа ему, заботьтесь не о плоти, но о душе, ибо мир сей со всеми его страстями, сокровищами, славой и веселием должен означать для вас, как для ветхозаветного мудреца, лишь одно: Vanitas vanitatum et omnia vanitas [84]Суета сует, все — суета (латинск.).
. Христос призвал вас стать не только слугами, но и пастырями его церкви: в руки ваши будет отдано дело спасения многих тысяч душ. О, сколь страшна, возлюбленные братья, эта обязанность, сколько тяжело это бремя! И кто бы осмелился возложить его на себя, когда бы сам божественный спаситель не восхотел этого, когда бы он не сказал каждому из вас, как сказал некогда апостолам: sequere me [85]Следуйте за мною (латинск.).
. Вот где источник наших сил, залог выполнения этого долга: следовать Христу.

Далее духовник заговорил о совершенстве, стремиться к которому заповедал Христос, о добродетелях, которыми должен отличаться священнослужитель, об опасностях, грозящих этим добродетелям, и о благодати, которую господь ниспосылает каждому просящему, сугубо же священнику.

Он закончил свое слово, призвав новоизбранных со всем усердием обдумать вопрос о своем призвании и достойным образом подготовиться к принятию посвящения, после которого им уже не будет пути назад.

— Наставники ваши избрали среди многих сверстников ваших только вас, возлюбленные братья. Не возгордитесь же, но примите это со смирением, как знак божественной благодати. Проверьте себя, готовы ли вы принять эту благодать, чисты ли ваши помыслы, не слишком ли крепко привязаны вы к миру сему, готовы ли вы возложить на плечи все тяготы священного сана. Если готовы, то еще больше укрепляйте свою волю, вырвите из сердец последние побеги мирских плевел, забудьте тех людей и те места, которые грозят вам соблазнами, приготовьтесь к исповеди за всю свою жизнь и покайтесь в грехах ваших. И, укрепленные божественной благодатью, прийдите к алтарю и, приняв посвящение, поручите себя покровительству святой церкви к наивящей славе божьей.

Все это они слышали не впервые, да и сама схема изложения была им прекрасно известна: во-первых, тяжесть задачи, ответственность, стоящие на пути препятствия, грехи, затем пробуждение надежды, принятие решения, затем божественная благодать, заслуги Христа, предстательство святых и наконец заключение и практические выводы.

На сей раз все эти заученные наизусть слова вновь разбудили чувства семинаристов, уязвили их совесть, прогнали безмятежное настроение. До посвящения осталось всего лишь четыре дня. Предстояло нечто новое и важное. В них вдруг воскресло все, что давным-давно погасила и притупила рутина семинарского быта. Воскресло не только ревностное отношение к делам веры, — из каких-то закоулков стали вылезать разные сомнения, возражения и искушения. Словно кто-то сильным ударом разворотил слежавшееся гнездо, и началась борьба его обитателей за свои права, за лучшее местечко и за власть, — борьба не на жизнь, а на смерть, решающая и окончательная. Когда станешь иподиаконом, не побежишь в Рим просить, чтобы тебя отпустили обратно в мир, дали основать свою семью и жить, как любому доброму христианину. Это будет позор и грех, всеобщее презрение, осуждение церкви и вечные муки за гробом. Рим ревнив и беспощаден к своим избранникам: благословение его отмечает знаком вечности.

Шестеро семинаристов, ожидавшие посвящения, в течение четырех дней реколлекций были выключены из семинарской жизни и предоставлены самим себе и надзору духовника. Пока другие семинаристы сидели на уроках, они занимались медитациями или испытаниями совести. Духовник каждый день оставался с ними лишь на одну медитацию и читал по одному наставлению. Все остальное они выполняли сами: испытания совести, духовное чтение и медитации — в часовне, размышления после медитации — в саду или в зале. Кроме этого, они сообща читали все молитвы для ксендзов, которые обязательны и для иподиаконов. Во время реколлекции они приучались к этой обязанности, так как бревиарий — книга довольно мудреная, молитвы в ней длинные и на каждый день все новые. Правда, приходские ксендзы отчитывают их почти за час, но кандидаты в иподиаконы с непривычки и от усердия тратили на это около трех часов. Таким образом, у них было занято почти все время, а свободные минуты предназначались на подготовку к исповеди за всю жизнь.

На третий день реколлекций Людас Васарис чувствовал себя уже изрядно утомленным и телесно и душевно. Он еще раз обдумал и перестрадал вопрос о своем призвании. Он снова взвесил мучительные сомнения и опасения, и они отступили, не устояв перед его критикой и сознанием неизбежности предстоящего посвящения. И в самом деле, несмотря на все сомнения, его не покидала мысль, что он примет посвящение и будет ксендзом. Что же, после пяти лет учения оставить семинарию? Нет, это было для него так же невозможно, как для моряка, только что переплывшего бурный океан, повернуть назад или броситься в волны и утонуть. Добросовестный человек, пробывший в семинарии пять лет, чувствует почти психологическую необходимость стать ксендзом. Случается, правда, что кандидат в иподиаконы сбегает в самый последний момент, когда он уже находится перед алтарем. Но это бывает или с мнительными, и они, сбежав раз или два, в конце концов принимают посвящение, или с такими кандидатами, которые никогда и не сомневались в том, что деятельность ксендза не по ним.

Васарис не принадлежал ни к тем, ни к другим. И все-таки во время этих реколлекций ему пришлось пережить такое душевное потрясение, какого он не испытал ни раньше, ни позднее.

На третий день реколлекций он был уже спокоен за свою судьбу и без страха думал о посвящении, хотя очень ослабел и по временам у него как-то странно кружилась голова. Реколлекции шли гладко, испытания совести тоже. Он записал на листке бумаги совершенные за всю жизнь грехи, чтобы не пропустить чего-нибудь на исповеди, и даже отметил проступки последнего года.

В этот день его внимание и усердие несколько ослабли. Он довольно вяло выполнял все духовные упражнения, вполуха слушал медитации, был рассеян во время душеспасительного чтения, заблудился в страницах бревиария и по небрежению не читал молитв по четкам. А именно в такие моменты извечный враг спасения души, дьявол, tamquam leo rugiens, circuit, quaerens quem devoret [86]Рыщет вокруг, аки лев рыкающий, иский кого поглотити (латинск.).
. И прежде всего он набрасывается на беспечных и дремлющих.

После общих вечерних молитв, когда все семинаристы разошлись, шестеро кандидатов, как обычно, остались прослушать краткое слово духовника. Он говорил о важности завтрашней их исповеди. Но Васарис слышал только самые первые фразы. Почему-то мысли его обратились к прошлому. Как живой встал в его воображении Варёкас, которого он обычно очень редко вспоминал, и с циничной улыбкой произнес:

— Комедия, все это одна комедия…

В памяти Васариса всплыл разговор, который произошел между ними в семинарском саду, когда они были еще на первом курсе. Во время реколлекций неуместно было вспоминать упреки Варёкаса по адресу духовенства и собственные тогдашние признания, поэтому Васарис снова сосредоточился мыслью на словах духовника. Голова у него слегка кружилась, но он ясно слышал, как тот сказал:

— Плотское вожделение, concupiscentia carnis, — самый главный и самый опасный враг духовной жизни.

И в то же мгновение, словно озаренное магическим светом, перед глазами Васариса возникло изображение нагой рабыни из «Колоса», а его собственный голос произнес:

— Слишком тонка: ляжки толще талии.

— Дурень, — ответил голос Варёкаса, — это и есть роскошные формы. Породистая восточная женщина с горячей кровью.

Васарис даже головой встряхнул, стараясь отогнать непристойный образ, и снова услышал слова духовника:

— О возлюбленные братья, да сохранит вас бог от такого несчастья! Тогда положение молодого ксендза в приходе будет…

А «рабыня» все не отступала. Васарис видел, как изогнулся ее тонкий стан, так что на нежном теле, повыше бедра, образовались три складочки. Он обратился мыслью и взором к духовнику, но образ «рабыни» не исчезал. И чем больше старался отогнать его, тем отчетливее становился он и, словно какая-то зараза, все сильнее овладевал его сознанием.

«Господи, — думал семинарист, — что со мной творится? Никогда этого не бывало».

Когда духовник кончил говорить, Васарис вышел из часовни в надежде, что с переменой места рассеется и этот непристойный образ. Он слышал от духовных наставников, что не надо бороться с искушением, а надо сразу бежать от них. И он бежал. Он старался думать о самых обыденных вещах, но искушение преследовало его, забегало вперед. Он остановился перед окном взглянуть, какая на дворе погода, а в стекле отражалась «рабыня». Она была уже без цепей и стояла, выпрямившись, с бесстыдной улыбкой выставляя себя напоказ.

Это было ужасно. Васарис почувствовал откуда-то из глубины подымающееся желание вглядеться в этот образ, любоваться этим юным телом. Но это означало бы согласие впасть в грех, и, может быть, в грех великий… И он опять бежал. Он вернулся в свою комнату и стал читать святое писание. Но буквы сливались перед глазами, и точно какая-то заведенная внутри пружина не давала ему усидеть на месте. Он стал прогуливаться по коридору, стараясь думать о чем-нибудь приятном, чтобы отвлечься от опасного образа. Представил себе родной дом, радость родителей и всех домашних, когда он приедет к ним иподиаконом. «А Люците?»

Ну и что же такого? Ведь она сама провожала его и даже посоветовала стать ксендзом.

«Почему я тогда не поцеловал ее? Единственный раз в жизни… Ведь я еще не был иподиаконом…»

Васарис и не замечал, что уже стал мечтать о неподобающих, греховных вещах. Он и раньше не раз думал, что, если бы они тогда поцеловались, этот поцелуй был бы, вероятно, греховным. Спохватившись, что и мечты о Люце сейчас идут от лукавого, Васарис попытался убежать и от них. Но убежать от Люце было еще труднее. В памяти воскрес не только ее образ, но и все его мечты — нежные, но властные, ибо это волнение возникло в самых недрах его естества. Нечто подобное случалось и раньше, но в этот вечер в его помыслах, кроме чистого юношеского порыва, было нечто низменное, чувственное, плотское, чего прежде не случалось. Теперь воображение его рисовало образ Люце сладострастными, нечистыми красками. Вспомнилось ему, как однажды они сидели на Заревой горе, и у нее завернулся подол платья, так что он увидел обнажившуюся чуть повыше колена ногу. Людас очень смутился и отвел глаза. Теперь же это воспоминание взволновало, разожгло его. Вспомнил он также, что грудь у нее чуть-чуть обрисовывалась под легким летним платьем, что губы у нее алые и нежные. Упущенный поцелуй обжигал его, как уцелевший под золой и разгоревшийся уголь.

Васарис шагал по коридору, зашел в зал и снова поднялся наверх, но безумные образы, словно в каком-то дьявольском кинематографе, кишмя кишели в его измученном мозгу. И опять «рабыня», и опять Люце. И обе вместе, принимая облик друг друга…

Девять ударов колокола раздались в коридоре, и Васарис вместе с хлынувшей толпой семинаристов снова направился в часовню в последний раз посетить sanctissimum. Это продолжалось минут пять-десять, часовня быстро опустела, но Васарис боялся идти спать. Воображение у него разыгралось, и он знал, что не сможет заснуть. Он продолжал стоять на коленях, один в пустой часовне, озаренной лишь красноватым светом лампады. В прошлом году он вот так же провел здесь в одиночестве многие часы, но то были часы спокойного созерцания, а затем пустого времяпрепровождения.

Теперь же он весь дрожал и горел, охваченный неведомым пламенем. Здесь, в этом святом месте, пред tabernaculum sanctissimi [87]Священной дарохранительницей (латинск.).
, при красноватом свете лампады он ощущал присутствие какого-то ужасного существа, которое искало его погибели. И он в страхе подумал, что ни разу еще не почувствовал близости бога, а близость дьявола почувствовал. Напуганный своей болезненной фантазией, он боялся пошевелиться и оглянуться назад. Изображения двух святых, которые обычно действовали так умиротворяюще, сейчас пугали его своей немотой, своими стихарями и сутанами, своими нимбами и даже самой своей нереальностью.

А греховные образы по-прежнему толпились перед ним. Все, что он когда-либо видел нескромного, теперь превращалось в омерзительные, непристойные картины. Васарис вспомнил совет другого духовного наставника, что когда хочешь отогнать искушение и не удается бежать от него, то надо представить себе что-нибудь противоположное, лучше всего мучения Христа. Он упал лицом на скамью и постарался вызвать в воображении весь крестный путь Христа. Это стоило ему глубокой сосредоточенности и величайшего напряжения воли. Вот уже спасителя пригвоздили к кресту и поставили на вершину горы. Но — о святотатство! — вместо страдающего Христа с креста бесстыдно улыбалась стройная «рабыня».

Васарис почувствовал, что падает в ужасную, черную пропасть и чье-то холодное дыхание обдает ему затылок. Он не видел, но явственно ощущал, что позади его кто-то стоит. Он услышал, как скрипнул пол и на задней скамье зашевелилось невидимое существо. Он хотел молиться, но безотчетный ужас сковал не только его язык, но и сердце, и волю. А существо уже склонилось к его уху, и Васарису показалось, что это как будто Варёкас, но не Варёкас, а кто-то невыразимо мерзостный, и нашептывает:

— Комедия, комедия, комедия…

С другой стороны наклоняется кто-то другой и еще более гадко бормочет:

— Вы такие же, как мы: и на девиц заглядываетесь и целоваться вам хочется, хочется, хочется…

Первый мерзко ухмыляется и насмешливо повторяет:

— Иди, Васарис, в ксендзы, иди, иди, иди… Ты будешь хорошим ксендзом, хорошим, хорошим, хорошим…

Васарису стало так страшно от этого палящего взгляда, от этого адского шёпота, что он собрал последние силы и мучительно застонал. В эту минуту чья-то рука схватила его за плечо. Он вскочил со скамьи и увидал рядом с собой высокую фигуру в черном.

— Почему вы не идете спать? — сказал духовник. — Нельзя так изнурять себя. Вы побледнели и стали похожи на мертвеца. Может быть, у вас не все благополучно?

Васарис с трудом понял, что с ним произошло, голова у него кружилась, но ему было легко оттого, что все уже миновало. Он не знал, как оправдаться:

— Нет, ничего… Я только на минутку остался, и что-то на меня нашло…

Во время реколлекции духовник, отправляясь на покой, заглядывал в часовню, — не остался ли там какой-нибудь беспокойный кандидат, терзающийся над неразрешимым вопросом о призвании.

Эту ночь Васарис проспал мертвым сном, а наутро у него чуть-чуть кружилась голова, и первую медитацию он продремал с открытыми глазами.

К вечеру он исповедался за всю жизнь. Он старался быть откровенным и перечислял свои грехи, даже несколько сгущая краски. Он долго придумывал, в какой бы форме сказать о своей склонности к «особам другого пола», но так ничего и не придумал. Не сумел он также поведать о своем охлаждении к делам души. В этом отношении он остался не очень доволен исповедью, но вообще-то ни одного греха не утаил. Рассказал о вчерашнем искушении и бреде. Духовник объяснил, что это у него от переутомления и нервного напряжения. Васарис ожидал, что он будет сурово порицать его за такую «вереницу грехов» и наложит тяжелое покаяние, но к великому его разочарованию духовник не столько ругал, сколько хвалил его:

— Возблагодари бога, возлюбленный брат, за то, что он спас тебя от падения. Благодаря великой милости господней ты можешь с чистым сердцем принять посвящение в иподиаконы. Конечно, ты должен бодрствовать и впредь, дабы не лишиться благодати и добродетели. Человек слаб по природе своей, а жизнь полна опасностей…

Духовник наложил на него покаяние — прочесть литанию всех святых и псалом «Miserere». Васарис знал из богословия, что подобное покаяние может быть наложено и за самые тяжкие грехи, и все-таки ждал большего.

После исповеди он почувствовал, что выполнил самую трудную и неприятную часть реколлекций. Тревожило его только то, что его исповедь была намного короче, чем у других. Он никак не мог догадаться, о чем они так подолгу говорили. Вопрос этот интриговал его с первого и до последнего курса, но остался без ответа.

На этот раз Васариса успокоило то, что духовник явно был доволен его исповедью. Исповедник обязан задавать вопросы исповедываемому, чтобы выяснить все неясное. Его ни о чем не спрашивали, стало быть, все было ясно и правильно.

Умиротворенно ждал он следующего дня — решающего в его жизни.

XXIV

В то утро Людас Васарис встал совершенно успокоенный, вместе с другими прочел утренние молитвы и отбыл медитацию. Обряд посвящения должен был начаться в десять часов, оставалось еще около трех часов на последние приготовления. Кандидаты подбрили тонзуры и еще раз повторили чин посвящения. Все старались оказать им услугу и вообще быть с ними внимательными и приветливыми. Младшекурсники смотрели на них почтительно и с любопытством дожидались назначенного часа. Многие испытующе следили за выражением их лиц, пытаясь угадать, что они чувствуют, утвердились ли в своем решении, не боятся ли, не сбежит ли кто из них в последнюю минуту, усомнившись в своем призвании. Товарищи расспрашивали их об этом, — одни, стараясь ободрить, другие, пошучивая, насколько позволяло сосредоточенное настроение кандидатов и важность приближающегося момента. Васарис после стольких страхов и сомнений по поводу своего будущего ждал теперь рокового часа без всякого волнения. Возможно, что нервы его были переутомлены за эти трудные дни реколлекций, возможно, он чувствовал, что когда решающий шаг будет сделан, все его сомнения и борьба потеряют смысл и он обретет душевное равновесие, мир и ясность.

Но все-таки одна многозначительная мелочь нарушила его спокойствие, вызванное не то усталостью, не то покорностью, не то надеждой на лучшее, и еще раз показала, насколько чувствительной и хрупкой была его душевная организация.

До посвящения оставалось только часа полтора. В комнате Васариса собралось несколько его друзей. Касайтис подбривал ему тонзуру. Петрила просматривал описание чина посвящения, еще двое сидели на кровати и наблюдали все эти приготовления.

— Еще немного — и ты законченный человек, — сказал Касайтис, — а с нами еще всякое может случиться.

— Не бойся, — ответил Петрила. — Если уж Людас допер до иподиакона, допрем и мы. Надо только держаться поосмотрительнее, чем Радастинас.

Один из сидевших на кровати возмутился словами Петрилы.

— Скажешь тоже! Не в осмотрительности дело, а в поведении. Если кто принимает посвящение благодаря одной осмотрительности, в этом, братец, мало чести.

— И как можно сравнивать Васариса с Радастинасом? Эх, Петрила, ты иной раз так зарапортуешься, — сказал другой.

— Да я вовсе не сравниваю, — оправдывался Петрила. — Я только хотел сказать, что Людас человек осмотрительный, больше ничего.

Васарису всегда было неприятно, когда напоминали о Радастинасе, а сейчас это показалось ему просто обидным. Ему было ясно, что Петрила намекал на его отношения с Люце и из-за этих отношений чуть не сравнил его с Радастинасом.

Тем временем тонзура была выбрита, и Людас решил перелистать статьи «Понтификала». Петрила обратил его внимание на одно место:

— Вот видишь, когда епископ спрашивает, достойны ли вы быть посвященными, он обращается не только к архидиакону, но и к мирянам: si quis habet aliquid contra illos, pro deo et propter deum cum fiducia exeat et dicat [90]Если кто имеет что-либо против них, пусть смело выступит и скажет пред богом и во имя бога (латинск.).
. Как это тебе нравится?

«Что он нынче ко мне пристает?» — подумал Васарис и, еле сдерживая растущее раздражение, сказал:

— Что здесь может нравиться или не нравиться? И зачем ты об этом спрашиваешь? Если хочешь, можешь воспользоваться этим пунктом в свое время, а сейчас оставь меня в покое.

Петрила понял, что допустил бестактность, и стал извиняться:

— Ну, не сердись, Людас. Ты знаешь, что я кое-когда люблю пошутить, а мы с тобой соседи и знаем все секреты и слабости друг друга. Но ты обогнал меня во всех отношениях.

— Если бы это зависело от меня, я бы охотно поменялся с тобой местом.

— Неужели? Может, жалеешь о чем-нибудь? — улыбнулся Петрила и вышел из комнаты.

Эта сцена окончательно испортила Васарису настроение. Он знал, что приятель его никогда не отличался тактичностью и деликатностью. Эти неудачные намеки на его отношения с Люце объяснялись скорее всего грубостью его натуры или мелкой завистью. Но все-таки Васарису стало обидно и горько от этих слов. Он чувствовал, что искупил невинные отношения с Люце и тревогами, и мучениями, и величайшими усилиями воли. И вот перед самой значительной минутой в его жизни близкий друг двусмысленно упрекает его в чем-то!

Когда-то подобными упреками уязвил его Бразгис, и теперь Васарис испытывал такую же горечь и унижение. Итак, потому только, что он надел сутану, и потому только, что он решился стать пред жертвенником божиим, каждый считает себя вправе лезть ему в душу из каких-то ничтожных, мелочных побуждений. Эта тягостная мысль удручающе действовала на него, умаляла даже величие приближающегося момента.

«Вот я куда иду, — думал, одеваясь, Васарис. — Вокруг меня не будет недостатка в подозрительных бразгисах и петрилах, которые во сто раз мелочнее, злее и глупее Бразгиса и Петрилы. Я должен избегать и опасаться всего, что им покажется подозрительным. В противном случае всеобщее возмущение, scandalum! Но что мне будет дозволено и что нет? Выходит, что нельзя руководствоваться в своих поступках одной совестью, — этого еще недостаточно. А у меня все-таки есть кое-какой талант. Не погаснет ли он, как свеча без воздуха?»

Вспоминая впоследствии эти горькие мысли, вызванные упреками Бразгиса и Петрилы, он думал, что это было поистине пророческим предчувствием. Но в условиях семинарской жизни ему не дано было вырасти, превратиться в убеждение, сама замкнутость этой жизни оберегала Васариса от множества случаев услышать подобные упреки. А слова Петрилы в день посвящения могли только огорчить его, но не натолкнули ни на какие практические выводы.

В половине десятого Васарис и другие кандидаты были уже в ризнице собора и одевались в длинные, широкие, белые стихари — в этом облачении они должны были принять посвящение. Кроме горькой печали, никаких чувств Людас не испытывал.

Без четверти десять хор запел «Ecce sacerdos magnus» [91]Се — первосвященник (латинск.).
в знак того, что прибыл епископ.

«Вот оно», — подумал Людас. Все шестеро кандидатов переглянулись и снова погрузились в собственные мысли. Вскоре их позвали. Они вышли из ризницы, держа в руках большие восковые свечи. В это же время епископ приблизился к алтарю, чтобы начать литургию, а они по двое выстроились в пресбитерии.

Перед чтением евангелия, когда надо было приступать к обряду посвящения, епископ прервал литургию, и архидиакон — сам ректор семинарии — вызвал их громким голосом:

— Accedant, qui ordinandi sunt subdiaconi [92]Подойдите посвящаемые в иподиаконы (латинск.).
, — и стал перечислять их по именам:

— Васарис Лудовикус.

— Adsum [93]Здесь, присутствую (латинск.).
.

Он преклонил колени перед алтарем, прошел мимо епископа и вернулся на свое место.

После товарищи рассказывали, что в эту минуту он очень побледнел и казался встревоженным, но сам Васарис ничего не чувствовал. Сознание его так притупилось, что самые значительные моменты обряда прошли для него почти незаметно. Епископ уже читал по-латыни из «Понтификала» последнее увещевание: «Возлюбленные сыны, кои будете возведены на священную степень иподиаконства, повторно обдумайте, какого бремени вы нынче возжелали. Ибо до сего часа вы еще свободны и можете вернуться к мирской жизни. Но когда вы примете это посвящение, не можете уже отречься от обета и вечно должны служить богу, как служат царю, и с помощью его хранить целомудрие, а также всегда быть приверженными делу церкви. И посему, покуда есть время, обдумайте и если преисполнитесь святой решимости, приблизьтесь сюда…»

Мало кто прочувствовал эти устрашающие слова, ибо это была лишь неживая формула, а мотивы их решения сводились к неизменному «так надо». И Людас Васарис выслушивал их, как всякую другую формулу, не думая ни о смысле ее, ни о значительности приблизившейся минуты.

Потом он вместе с другими упал ниц и слушал, как епископ с клиром читали над ними литанию всех святых.

Для зрителей это был самый впечатляющий момент обряда. Многие растрогались при виде распростертых ниц тонких, худых юношей, облаченных в длинные белые стихари. Каждый чувствовал, какое тяжкое бремя возложено на их неокрепшие плечи на всю жизнь. Молодые женщины не в силах были удержаться от слез — они глубже других постигали значение и последствия этой сцены.

Епископ возглашал имена святых, и с каждым ora pro nobis [94]Молись за нас (латинск.).
как бы возрастала толпа небесных свидетелей пред этой живой жертвой полного самоотречения и взятых на себя обязанностей. Приблизилась самая важная минута, а Людас Васарис застыл в оцепенении на полу.

Впоследствии он очень живо вспоминал многие случаи из самой ранней юности, но сцена посвящения так и исчезла для него в густом, непроглядном тумане. Он даже не был уверен, что слышал слова первой формулы посвящения, когда епископ, поднявшись с коленей, отошел от алтаря в митре и с посохом в левой руке и, творя правой, дрожащей рукой образ креста над распростертыми юношами, троекратно возгласил: Ut hos electos benedicere, sanctificare et consecrare digneris [95]Да удостоишь благословить, освятить и посвятить сих избранных (латинск.).
. А хор пел: Te rogamus audi nos [96]Тебе молимся, услыши нас (латинск.).
.

Это была еще не самая главная, окончательная формула посвящения, обряд еще продолжался, но после нее нельзя было уже отступать. Все семинаристы знали рассказанный

самим инспектором Мазурковский анекдот, как некий робкий кандидат в иподиаконы во время литании несколько раз приподымал голову, собираясь сбежать. Тем временем епископ прочел эти слова, и бедняга покорно растянулся, воскликнув: Zdecht pies!

После литании епископ снова прочел по «Понтификалу» об обязанностях иподиакона. Дошедшая из глубины веков традиция первобытной церкви звучала в этом епископском наставлении-молитве. Иподиакон обязан приготовлять воду для алтаря, прислуживать диакону, подавать ему чашу и дискос, заботиться о жертвенном хлебе и подавать его на алтарь в таком количестве, какое потребно для причащения верующих, чтобы остатки не плесневели в ковчеге. Иподиакон обязан и мыть алтарные пелены. Здесь же было сказано, как выполнять этот святой труд и куда выливать потом воду.

Современные обязанности иподиакона — лишь отдаленное воспоминание, лишь символ реальных некогда действий. Но и те реальные действия, и весь церковный обряд святые отцы толкуют символически, как тайное явление тела Христова. В этой же молитве-наставлении епископа обязанности и действия иподиакона показаны в свете Апокалипсиса святого Иоанна: алтарь — это сам Христос, алтарные покровы — верующие, вода, в которой омывают их, — божественное учение. Отсюда святость иподиакона, дабы он был достоин служения церкви, мистическому телу Христову.

Затем епископ дал каждому коснуться правой рукой пустой чаши и дискоса, произнося при этом основную формулу посвящения: «Узрите, кому дано вам служить, и посему предостерегаю вас, дабы поведение ваше было угодно богу». После этого им были вручены с соответствующими молитвами принадлежности иподиаконского сана: орарь, туника и книги посланий апостольских.

После окончания литургии они приобщились святых тайн.

Когда новопосвященные вернулись в семинарию, товарищи кинулись к ним с поздравлениями и пожеланиями, чтобы последний год прошел для них быстро и благополучно. Потом они ходили благодарить епископа, ректора, инспектора и духовника за то, что их удостоили посвящения, за попечение и отеческие заботы. В следующие дни началось выполнение новых обязанностей, налагаемых более высоким духовным чином, — они читали молитвы по бревиарию, и им было даже приятно отдаляться в перемены от товарищей и, прохаживаясь где-нибудь в сторонке, переворачивать тонкие листы золотообрезного молитвенника и перебирать цветные закладки. Ведь это была обязанность, которой не успела еще коснуться рутина.

Теперь Людас Васарис совершенно успокоился. Воспоминания о прошедшем лете утратили свою остроту, подобно тому, как засохшие прошлогодние цветы теряют свой аромат и сочность. Сознание того, что он перешагнул роковой рубеж, рассеяло сомнения и колебания. К тому же учебный год кончался, надо было усиленно заниматься, готовиться к государственным экзаменам по русской истории и словесности, а когда они сошли благополучно, осталось сдать еще целую вереницу других предметов.

Во время всех этих волнующих событий Васариса посещал иногда образ Люце, но воображение его бездействовало, не создавало никаких картин, и он не импровизировал никаких диалогов, не испытывал ни волнения, ни душевного подъема. Изредка лишь воспоминание о ней сопровождала легкая грусть, но и она тотчас же угасала, улетучивалась.

В первое воскресенье после посвящения Васарис увидел в соборе Незнакомку. Она была все такая же, как всегда, и при виде ее он не испытал новых чувств. Он давно создал для себя ее неизменный образ, который, подобно многозначительному символу, надолго запечатлелся в его сознании. Менялась окружающая обстановка, менялся сам Васарис, менялись его знакомства, — и не одна женщина с течением времени оставляла след в его сердце, пробуждала воображение. А Незнакомка оставалась все той же, в той же белой шали, все так же был устремлен вдаль ее меланхолический взгляд. Она больше не будила в нем новых настроений — и все-таки при воспоминании о ней сердце Васариса словно пронизывало чистое, свежее, живительное дуновение утреннего ветерка. В свете ее образа даже новые его знакомства приобретали иной смысл, не казались больше случайными и буднично-незначительными.

Больше Васарис не видел в соборе этой женщины. Он так и не узнал, кто она, ни разу не увидел ее вблизи. Но он всю жизнь думал, что это была его первая любовь, первая его песня.

В последнее воскресенье перед каникулами Васарису пришлось участвовать в службе и читать Апостола. Он не любил обряда, а с непривычки еще волновался, смущался и постоянно ошибался: то не вовремя менял место, то вставал на колени не там, где следовало, и все делал неловко, неуверенно, точно связанный. Чувствуя, что все наблюдают его, критикуют, а может быть, и высмеивают, он робел еще больше, потел и краснел до утомления, до боли. Впервые он так неприятно ощутил всю тяжесть иподиаконских обязанностей. Однако Васарис успокоил себя тем, что выучит, как следует, чинопоследование богослужения, привыкнет, и все пойдет хорошо. К тому же участвовать в сослужении ему придется лишь каждое шестое воскресенье, а может быть, и реже.

Последние дни перед каникулами он провел по большей части в одиночестве, прогуливаясь где-нибудь в глубине сада. Бревиарий служил удобным предлогом, чтобы отделываться от товарищей.

— Ну, мне пора идти, я еще не прочел «часов», — говорил он, если время было дообеденное. А если близился вечер, то надо было читать «Вечерню», «Completorium» или «Matutinum» к следующему дню.

Иногда кто-нибудь из его приятелей предлагал другим:

— Идемте к Васарису поговорить о политике, он получает газеты. К нему в комнату Мазур не заглянет.

Но другой тут же перебивал его:

— Э, да Васарис пошел бревиарий читать.

— И вечно он с бревиарием, — удивлялись другие. — Ведь как будто не из усердствующих. Вон, бедняга Балсялис, тот уж мучается.

Балсялис, принявший посвящение вместе с Васарисом, действительно испытывал нечеловеческие муки из-за чтения бревиария, постоянно сомневался по поводу того, правильно ли он выполняет эту обязанность. Богословие учит, что бревиарий следует читать не только mentaliter, но и oraliter, то есть произнося слова не только мысленно, но и устами. Кроме того, читать надо вдумчиво, то есть хотя бы сознавая, какое место читаешь в данный момент. Если же опустишь без важной причины какое-либо место, — совершишь peccatum mortale — смертный грех. И вот несчастному Балсялису постоянно казалось, что он читает неправильно. Окончив один псалом, он уже сомневался: прочел ли его oraliter или только mentaliter, и начинал снова. Окончив «часы», опять приходил в сомнение: достаточно ли вдумчиво и внимательно прочел их — и все повторял сначала.

Васарис не проявлял такого усердия при чтении бревиария. С течением времени он научился управляться с ним довольно быстро, но из желания побыть одному часто делал вид, что идет молиться. После посвящения он стал еще более замкнутым и часто испытывал потребность в одиночестве. В такие минуты он иногда наслаждался душевным спокойствием, которое обрел, став иподиаконом.

«Все кончилось, — думал он, — и хорошо, что кончилось. Перед тем, как принять важное решение, каждый человек долго колеблется и сомневается. Но достаточно ему решиться, как наступает мир и покой. Теперь я наверное знаю, что буду ксендзом и должен сделать все, чтобы стать хорошим ксендзом. Теперь я не стану тратить силы на бесплодные рассуждения, а приложу их к достижению этой главной цели».

Иногда в минуты одиночества Васарис задумывался о некоторых обстоятельствах своей жизни, о будущем. Теперь он сам сознавал, что должен все свои помыслы, все чувства и поступки, словом, весь ход жизни соразмерять с иподиаконскими, а вернее, священническими обязанностями. После посвящения это стало безотлагательной необходимостью. По правде говоря, ему и немного требовалось для этого. Заглушив в себе кое-какие сомнения, он целиком принимал преподаваемое в семинарии учение церкви. Ему были не по душе некоторые методы духовного воспитания, некоторые правила дисциплины, но все это казалось третьестепенными частностями. Васарис видел изъяны в своем характере, но в то же время был полон благих намерений, и помыслы его были чисты, а какие возможности таились в недрах его души, он еще не мог постичь. Он воображал, что преодолел в себе наступившее в последнее время охлаждение к делам веры и стал на правильный путь. И наконец ему казалось, что он готов везде и во всем подчиняться и внимать авторитету церкви.

Оставалось определить свое отношение к двум вещам, которые он особенно близко принимал к сердцу, — к знакомству с Люце и своему литературному дарованию.

Теоретически рассуждая, решение первого вопроса казалось ему нетрудным. Он, как всякий другой, будет продолжать знакомство с Люце, стараясь при этом руководствоваться правилом нравственного богословия: станет избегать оставаться с нею наедине, остерегаться несерьезных разговоров и фамильярничания. Увы, Васарис по опыту знал о себе, что довольно неустойчив в этом отношении, но надеялся, что в будущем ему помогут благоприятные обстоятельства: Люце выйдет замуж, а его назначат в какой-нибудь отдаленный приход.

Гораздо больше затруднений вставало перед ним, когда он обдумывал другой вопрос — о судьбе своего таланта. Стараясь критически оценить свои стихи, он видел, что лучшие из них с большой натяжкой согласуются с духом священнослужения, а некоторые и вовсе не совместимы с ним. В одних звучали любовные мотивы, в других высказывались чувства неудовлетворенности, разочарования, протеста, в третьих — суетные и неподобающие духовному лицу мечты. Он, как умудренный семинарист-богослов и автор, знал, что источник этой поэтической струи — отнюдь не нравственные принципы, обязательные для каждого священнослужителя, а зараженная микробами греха мирская пучина. Те же стихи, которые отвечали этим принципам, были очень убоги, и Васарис жалел, что напечатал их. Странным казалось ему и то, что даже за последний год, когда он как будто одержал духовную победу, в стихах его отражались не эти успехи, а все то, что он старался заглушить в себе, с чем боролся, что омрачало его душу в часы отчаяния и сомнений. И теперь Людас Васарис стоял в раздумье перед несколькими путями, но ни один из них не был ему по душе.

Первый путь — окончательно расстаться с поэзией и со всеми мечтами. Это было самое удобное и простое решение. Но Васарис чувствовал, что ему будет трудно отречься от надежд; которые отчасти привели его в семинарию. Правда, семинария заметно развеяла их, но все-таки он убедился, что у него есть талант. И теперь отречься от всего этого? Нет, это немыслимо…

Второй путь — примирить творчество с деятельностью священника. Но каким образом? До сих пор это ему не удавалось. Он знал и верил, что бог — источник всяческого совершенства, красоты и высочайшей поэзии. Но почему же все эти темы религии, нравственности, вечной истины и красоты оставляют его холодным как лед, а творческое вдохновение заводит в опасные западни? Только и надежды, что, вырвавшись из тесных стен семинарии, из этой душной, гнетущей атмосферы, он обретет большую свободу, вздохнет полной грудью, а тогда все изменится и разрешатся эти диссонансы…

Третий путь в ту пору едва начал проясняться перед ним. Собственная его практика показала ему, что «священнослужение» и «служение поэзии» — два различных, если не противоположных призвания. Так для чего же непременно соединять их? «Когда я священник, я не поэт, когда я поэт, я не священник», вот формула, которой Людас Васарис долгое время обманывал себя. Он, как утопающий за соломинку, хватался за этот софизм, во многих разновидностях и довольно часто встречающийся в жизни. Иллюзия эта долго помогала ему держаться на поверхности; он был и священником и поэтом, а между тем священник и поэт вели в нем стремительную междоусобную войну. Он фиксировал многие моменты этой борьбы и воображал, что занимается поэтическим творчеством. На самом деле он только вел летопись собственной гибели, кое-где украшая ее цветами подлинного творчества — печальными свидетелями его таланта.

Но все это происходило позднее, а после посвящения в иподиаконы Васарису эта призрачная возможность отгородить творчество от деятельности священника казалась каким-то спасением.

Этим летом Люце, верно, не дождалась бы приезда Васариса, потому что он исправно выполнял свое решение не видеться с ней без крайней необходимости. Однако свадьба ее была достаточно важным поводом для того, чтобы встретиться и еще одним звеном скрепить старое знакомство.

После прошлогодних проводов чувство Люце к Васарису не ослабело, но приобрело иную окраску и стало развиваться в ином направлении. До дня проводов она думала, что Васарис все еще таит что-то в сердце, не смея признаться в этом ни самому себе, ни ей. Люце бессознательно на что-то надеялась, чего-то ждала. На проводах она убедилась, что Васарис не уступает другим молодым людям ни в смелости, ни в догадливости, ни в предприимчивости. Значит, это «что-то» должно было произойти. Не расчетливое кокетство, а живой порыв сердца заставил ее той лунной ночью прильнуть к нему в ожидании первого поцелуя любви. Но он оттолкнул ее, — так она объяснила его поведение, — и обманчивые ожидания рассеялись, как сон.

Если бы так поступил любой другой мужчина, Люце почувствовала бы себя униженной, оскорбленной, сама бы презирала его и никогда бы не простила ему этого. Но Васарис был семинарист. Она знала, что нравится ему и не просто нравится. И, если он не поцеловал ее в ту волшебную ночь, то потому лишь, думала она, что подчинялся суровым, жестоким семинарским правилам поведения. Большое самообладание, большая моральная сила произвели на нее такое же сильное впечатление, как на других женщин — большая смелость или большая страсть. На минуту она поборола свое уязвленное женское самолюбие, ей показалось, что перед нею стоит кто-то более великий, чем ее «Павасарелис», и ей не суждено достичь его. Тогда она и высказала пожелание, означавшее для нее огромную жертву, а для него — огромный долг: «Идите в ксендзы, вы будете хорошим ксендзом».

До этого дня, думая о Васарисе и стараясь увлечь его, Люце не спрашивала себя, зачем, для чего все это, а просто подчинялась велению сердца. Теперь и она задала себе вопрос: что же дальше? Теперь ей было ясно, что их отношения не будут иметь никакого житейского, практического значения, что их жизненные пути не изменят направления и никогда не совпадут.

Однако Люце вовсе не хотела прерывать эти отношения. Собираясь выйти замуж за Бразгиса, она тешила себя надеждой, что знакомство с ксендзом Васарисом будет для нее нравственной опорой, что оно заполнит пустоту, которая, — она это предчувствовала, — образуется в ее сердце после замужества. Она предпочла доктора, потому что он был с ней терпелив, потому что привыкла к нему, а любви Люце больше от жизни не ждала.

Дела доктора Бразгиса шли отлично. По воскресеньям он часто приезжал в Клевишкис, полный ожидания, когда наконец племянница настоятеля ответит ему взаимностью. То, что она остепенилась, казалось ему благоприятным признаком.

Во время одного из этих посещений, когда они с Люце, настоятель и ксендз Трикаускас сидели после обеда в гостиной и пили кофе, девушка вдруг обернулась к доктору и спросила:

— Когда же мы повенчаемся?

Все решили, что это сказано не всерьез. Доктор, с шумом отодвинул свое кресло, не зная, как это понимать.

— По мне хоть сегодня! — сказал он.

— Сегодня нельзя, — спокойно ответила она, — но через месяц я буду готова.

Доктор вскочил, взял ее руку и поцеловал.

— Люците, неужели это правда?

— Ксендз настоятель, шампанского! — крикнул Трикаускас.

Настоятель залпом допил кофе и поднялся из-за стола.

— Довольно шутить! А если говорите серьезно, благословляю вас, и помогай вам бог.

Ксендз Трикаускас пожал Бразгису руку.

— Поздравляю, доктор. Я часто думал, что Люце когда-нибудь сделает вам такой сюрприз. Потому она так долго и скрывала свою любовь, что хотела испытать ваше постоянство и верность.

Бразгис сиял от радости. Люце, не отнимая руки, посмотрела ему прямо в глаза и сказала:

— Не люблю, но замуж выйду…

Никто не знал, как понимать ее слова. Лицо Бразгиса омрачилось, но только на миг.

— Люблю и надеюсь! — воскликнул он и снова поцеловал ей руку. После Трикаускас уверял, что в этот момент в глазах у Люце стояли слезы.

В тот же день условились отпраздновать свадьбу пятнадцатого августа, на успение. Настоятель Кимша был очень доволен внезапным решением племянницы и быстрым ходом последующих событий. Месяц — совсем небольшой срок для необходимых приготовлений.

— Ну, теперь устраивай ревизию своего приданого, — сказал он Люце. — Если чего недостает, я добавлю.

Но никаких ревизий она не устраивала и ничего от дяди не потребовала. Приближающаяся свадьба как будто ничуть не занимала ее. Она смотрела на нее, как на давно решенное и обдуманное дело. И все-таки, если бы кто заглянул ей в душу, то увидел бы, что там не все так тихо и мирно, как это казалось со стороны. Назначив срок свадьбы, Люце наслаждалась теперь последними днями девичества, как Васарис в прошлом году последними днями свободы.

Ей не надо было заниматься хозяйством: она знала, что все будет сделано дядей и экономкой. Таким образом, на дню у нее было достаточно досуга, чтобы побыть наедине со своими мыслями и мечтами. До обеда она вышивала, читала или копалась в саду, после обеда гуляла по полям или шла в соседний лесок. Никаких вопросов не обдумывала. Она только наслаждалась приятным чувством свободы, которое человек ощущает особенно живо, когда у него нет никаких докучных обязанностей, но впереди уже виден конец счастливым дням.

Люце часто вспоминала семинариста Васариса, она уже знала о его посвящении в иподиаконы. Тот ореол, которым он был окружен для нее с прошлогодних проводов, не тускнел и в теперешних ее мечтах. С чувством кроткой покорности и своеобразного благоговения, с ясной улыбкой думала она о «Павасарелисе» и особенно о памятных встречах с ним. Быстро исцеляется женское сердце; в предчувствии грядущей любви оно способно уберечь прежнее чувство, придавая ему разные обличия и подчиняя его более властной жизненной необходимости. Сердце Люце было заживчиво, чувства гибки, но сама она не знала всех свойств своей натуры.

Когда до условленного срока осталось каких-нибудь две недели, она вздумала поехать с приглашением на свадьбу к настоятелю Васариса и к нему самому. Иподиакона в тот день у настоятеля не оказалось, и она решила на обратном пути заехать к нему домой; повод для этого был достаточно серьезен. Васарис знал уже о решении Люце выйти замуж за Бразгиса и сразу догадался о причине приезда. И все-таки он не ждал ее. Завидев на дворе бричку, он выбежал навстречу гостье, стараясь скрыть свою радость за учтивыми фразами.

— А, Люция! Очень приятно… Проходите, пожалуйста! Откуда так неожиданно?

— Прямо от вашего настоятеля. Досадно, что не застала вас там. Вон какой крюк пришлось сделать.

— И в самом деле. А я только вчера вернулся домой. Ну, надеюсь, вам этот крюк больших неудобств не доставит.

— Совсем напротив! Не хотелось только беспокоить вас. Ведь теперь, может быть, все изменилось… А я такая несерьезная… Вот не поздравила еще вас с посвящением… Мне Петрила рассказал. Ну, желаю вам всего наилучшего!

Людас пригласил гостью в горницу — там было прохладнее, чем на дворе. После обеда все домашние ушли на дальнее поле косить рожь, в доме было пусто и тихо.

Люце сбросила с себя запыленное пальто, сняла шляпу. Эта тишина, пустота и сознание, что они здесь одни, заметно стесняли обоих. Кроме того, они чувствовали, что положение их изменилось, и не знали, как обращаться друг с другом и в каком тоне продолжать разговор.

— Странно даже, как у вас тут тихо и мирно, — сказала Люце, окидывая взглядом комнату. — А сколько шума было в прошлом году на ваших проводах.

— Да, многое переменилось с тех пор. В этом году ваша очередь поднять шум, Люция. Слышал, что вы готовитесь к свадьбе. Правда это?

— Правда. Я затем и приехала, чтобы пригласить настоятеля и вас, хотя невесте это делать не полагается. Пятнадцатого августа, на успение. Надеюсь, вы не откажетесь?

— Охотно приеду. Это будет не только свадьба, но и проводы. Вы ведь покидаете наши края?

— Да. Но вы все же пригласите меня, когда будете праздновать свое посвящение в ксендзы?

— Конечно, конечно. Только вряд ли будет так же весело, как в прошлом году на проводах.

Люце грустно покачала головой.

— И я думаю, что нет. Ведь в посвящении есть много общего со свадьбой….

Они сидели у стола, заваленного книгами и бумагами. Здесь же лежал новенький, с золотым обрезом бревиарий. Люце заинтересовалась книгами. Она любила читать, и так как времени у нее было достаточно, перечла все, что было любопытного в дядиной библиотеке. Разумеется, она прочла больше, чем Людас. Он это знал и испугался, что его книга покажутся ей жалкими, неинтересными.

Но Люце, как нарочно, взяла томик столь любимого им Тютчева. Книга раскрылась на стихотворении «Silentium»; многие строчки его были подчеркнуты, поля исписаны заметками. Васарис видел, что Люце поняла, как много значит для него это стихотворение. Она жадно уткнулась в него, а Людасу было приятно, что таким вот косвенным образом, без слов, можно приоткрыть перед ней уголок своей души.

Долго читала стихотворение Люце — дольше, чем следовало. Наконец, не поднимая глаз от страницы, спросила:

— Вы последователь идеи этого стихотворения?

— Последователь? Нет, меня только поражает его мудрость. Я его очень люблю, потому что оно во многих случаях служит мне утешением и поддержкой.

— Согласна. И все же это как будто написано про вас. Я тоже всегда думала, что

— Нет, Люция, — сказал он, стараясь скрыть волнение. — Моя душевная жизнь убога и бедна. Я не могу украсить ее ни одной «таинственно-волшебной думой». Мир — враг мой. Потому и дорого мне изречение: «Лишь жить в себе самом умей…»

— Вы так никому и не открывали своего сердца? Некоторым это было бы очень приятно…

В голосе ее зазвучали какие-то очень искренние нотки, но Васарис снова ушел в себя. Данные им при посвящении обеты заставляли следить за каждым движением сердца, и он уже упрекал себя за этот разговор наедине с молодой, красивой женщиной, которой он должен был избегать. Он твердо сказал:

— Нет, Люция, отныне мой путь — одиночество. Никому со мной не по пути, и никто не войдет в мой мир — будь он нищенски-убог или по-царски богат.

Люце отложила книгу и в упор посмотрела в лицо ему. Заговорила она тихим, низким голосом:

— Будьте откровенны: ни одна женщина и никогда?

— Ни одна… и никогда.

— Сегодня — да. А относительно будущего вы слишком полагаетесь на себя.

— Люция, как бы я мог пойти в ксендзы, если бы сомневался относительно будущего?

Людас встал и прошелся несколько раз по горнице. Он ждал, что встанет и Люция. Тогда бы он повел ее в сад, на Заревую гору или в поле поглядеть на косцов. Но она продолжала сидеть у стола, не обращая внимания на его беспокойство. После затянувшейся тягостной паузы она заговорила снова:

— Так, так… Апофеоз одиночества. Что же, в поэзии это красиво и возвышенно. Даже величественно. Но в жизни все это обертывается по-иному. Вы знаете; что автор этих стихов в жизни был не угрюмый отшельник, а необычайно сердечный, разговорчивый, остроумный человек, что он не любил одиночества, не переносил его. Стихотворение это — может быть, плод минутного настроения, философский афоризм, поэтическая поза, а вы приняли его за кодекс поведения!

Никогда еще Васарис не слыхал от Люце таких резких и серьезных слов. Это уже походило на нападение. И он решил обороняться.

— Почему вы думаете, что я придерживаюсь какого-то кодекса, а не действую самостоятельно? Если бы вы знали, как я жил все эти пять лет, может, самых памятных лет моей жизни, если бы вы лучше узнали меня самого, вы бы так не думали.

Люце горько усмехнулась.

— Если бы лучше узнала вас? Благодарю покорно. Каким это образом, позвольте спросить? Вы ведь остерегались меня, как чумы.

Людас не отвечал. Он смотрел в окно на сад. Косые лучи закатного солнца касались стволов деревьев, ласкали пожелтевшую мураву.

Опять заговорила Люце:

— Допустим, что вы затворник от природы или что таким вас сделала семинария. Но с этим надо бороться, ксендз Людас! Вы не боитесь, что через несколько лет такой жизни превратитесь в отшельника, чудака, желчного нелюдима, пессимиста или бездушного сухаря? И теперь-то вы часто робеете, как ребенок, и трусите, как заяц, несмотря на большие успехи, которые вы сделали за последние годы. Простите мне такие сравнения и вообще мою наглость, но мне жаль вас, жаль ваш талант!

Людас отошел от окна и стал по другой конец стола.

— Я знаю, что священство потребует от меня больших жертв. Но будущее свое я вижу в более светлых красках, чем вы. Я знаю кое-какие свои слабости и знаю, что мое спасение в отречении от мира и одиночестве.

— Тогда идите в монастырь. Там, в стороне от мирских соблазнов, вы сможете беспрепятственно каяться и терзаться. А здесь нужны ксендзы, которые чувствуют себя достаточно сильными, чтобы поддерживать отношения с людьми, которые не боятся утешать ближнего, если бы даже этим ближним была я. А если вы будете убегать от людей и мучиться из-за каждого пустяка, какой из вас выйдет ксендз?

— Если ксендз уединяется и отрешается от мира, это нисколько не мешает его деятельности среди людей. Он может каждому подавать христианское утешение, не покидая достойных духовного лица позиций.

Но Люце не желала согласиться с ним.

— Не слишком ли отвлеченно вы рассуждаете, ксендз Людас? Поверьте, я достаточно наблюдательна и долго прожила в доме настоятеля, так что узнала, как отзываются на жизни ксендза его обязанности. Вы воображаете, будто то, что станете выполнять, как ксендз, не коснется вас как человека — к тому же молодого, довольно красивого, интересного человека, да еще поэта с чувствительным сердцем, мечтательной душой и живым воображением?

Людас нетерпеливо пожал плечами.

— Если даже и так, что из этого?

— А то, что вас ожидает во сто раз больше затруднений и опасностей, а ваша тактика отречения и одиночества окажется никуда не годной, ошибочной. Вы, например, боитесь женщин, — да, боитесь, и меня боитесь! А возле вас их всегда будет больше, чем достаточно. Сейчас условия жизни таковы, что позволяют женщинам вторгаться во все области — доберутся они и до вашей. Допустим, что одна из этих нахалок влюбится в вас. Она прежде всего будет искать сближения с вами на религиозной почве. Тут пойдут и частые исповеди, обращения за советами, благотворительность, разные организации, хоры — все виды деятельности, на которые простираются ваши обязанности. Сначала вы будете заниматься делами своей прихожанки как ксендз, а, придя домой, станете вспоминать о ней как молодой мужчина и как поэт. Вот и начнется борьба, и в ней вряд ли устоит ваша твердыня отречения и одиночества.

— Это одни предположения, Люция. Все это может случиться, а может и не случиться. Об этом я слыхал в семинарии. Там нас и учили, как бороться с подобными искушениями. Интересно было бы услышать ваш совет.

Люце удивленно поглядела на него и засмеялась.

— Совет? Владыка небесный!.. Ха-ха!.. Вы уже и меня хотите зачислить в духовники? Когда так, вот вам мой совет. Оставьте вы свое отшельничество, свою скорбь, смирение и страхи. Идите в жизнь с высоко поднятой головой и открытым сердцем. Своего сердца вы все равно не умертвите. Принимайте жизнь, как нечто неизбежное, но помните, что лучше ее ничего не может быть. Ничего не бойтесь, ни о чем не жалейте и не печальтесь. Эти мысли не мною придуманы, но мне кажется, они пригодятся вам больше, чем «Silentium» Тютчева.

Никогда еще Васарис не слыхал таких советов. В семинарии его учили, что от мира надо удаляться, а от соблазнов бежать или бороться с ними постом и молитвою. Он удалялся от мира, бежал от соблазнов и боролся с ними, но и от семинарской науки замыкался в каком-то уголке своей души. Там скрывались и его тоска по миру, и жажда свободы, и мечты о любви, и множество мятежных мыслей. Идти в мир с открытым сердцем? Но тогда все это прорвется, словно вскрывшаяся весной река, и смоет, как рисунок на песке, все, что в его характере соответствует духовному призванию.

Людас Васарис стоял, опустив голову, перед столом, и позолоченные уголки бревиария двоились и плыли у него перед глазами. Потом он взглянул на Люце, которая внимательно следила за выражением его лица, и тихим, но твердым голосом сказал:

— Слишком поздно.

В тот день они больше не сказали друг другу ничего существенного. Люце уехала, еще раз повторив приглашение на свадьбу. Людас обещал приехать.

Венчание состоялось в назначенный день по предусмотренному заранее порядку. Гостей пригласили немного. Люце настояла, чтобы их было как можно меньше.

В шесть часов небольшая группа людей, разговаривая вполголоса, направилась к костелу. Все село мигом облетело известие: «Начинается». Полкостела наполнила толпа любопытных, сбежавшихся поглазеть на такое знаменитое венчание.

Причетник, рискуя собственными ушами, нарушил приказ невесты и сделал все возможное, чтобы убранство костела производило самое торжественное впечатление. На украшение пошли все лишние скатерти, занавеси и кружева из дома настоятеля, даже коврик из его спальни. Алтарь утопал в цветах, вокруг горело столько свечей, сколько удалось набрать подсвечников. Двое здоровенных мужчин были приставлены к органным мехам, а сам органист в черном сюртуке и белом галстуке открыл все регистры и ждал только знака, чтобы налечь на клавиатуру.

В глазах Люце блеснула досада, однако комизм всех этих приготовлений подействовал и на нее. Она ограничилась только гримаской:

— Словно похороны по первому разряду… Фи!

Но все видели, что она не сердится. Доктор Бразгис и причетник возликовали. Настоятель Кимша уже был в стихаре и облачался в ризу, а Васарис перелистывал страницы требника.

Жених с невестой и их свита стали перед алтарем. Люце была в простом черном костюме и черной шляпе. Это страшно поразило всех зевак, а бабы-богомолки даже рассердились. Ни белого платья, ни фаты, ни венка, а еще племянница настоятеля! Разочарованию не было границ.

Еще больше поразило их то, что из глаз невесты не упало ни одной слезинки. Будто и не совершалось великого таинства, будто она и не прощалась со своим девичеством, а выполняла какую-то обычную, будничную обязанность.

После венчания все поздравляли новобрачных, желали им счастья, долголетия и всяческих благ.

Людас Васарис молча пожал руку Люце. За ужином он вместе с другими пил тосты за счастье молодых.

Вернувшись домой, Васарис почувствовал в сердце и вокруг себя великую пустоту. Он проводил день за днем в полной апатии, страшась заглянуть в себя, найти причину этого странного состояния. Он потерял охоту к занятиям, не мог ни на что решиться; читал бревиарий, не всегда сознавая, какое место читает.

И на этот раз ему хотелось, чтобы каникулы кончились как можно скорее.

Ему хотелось вернуться в семинарию.

XXVI

На следующий год перед самой пасхой Васарис принял посвящение в диаконы. На этот раз ему не пришлось испытать никаких особенных ощущений. После посвящения в иподиаконы жизнь его вошла в узкую, прямую колею, которая неизбежно должна была вывести его из семинарии в мир уже ксендзом. И если раньше Васарис охотно копался в своей совести и всяческих сомнениях, то теперь он просто инстинктивно избегал этого. Однажды, в начале шестого курса, Касайтис спросил его:

— Как ты себя теперь чувствуешь, Людас? До посвящения тебя одолевали всяческие сомнения.

— Ничего, хорошо.

— Не раскаиваешься в сделанном шаге?

— Нет. Иначе ведь было невозможно.

— А если бы было возможно?

— Что бы было, если бы не было… Не люблю я таких бессмысленных вопросов.

— Тогда поговорим по существу. Как ты представляешь свою дальнейшую литературную деятельность? Бывало, ты говорил, что священник не может быть поэтом.

— Я думаю, что священник и поэт действуют в различных областях и могут не мешать друг другу. А в общем такие вопросы больше меня не занимают.

— Интересно все-таки, — не унимался Касайтис, — какие же вопросы тебя теперь занимают?

Васарис подумал-подумал и махнул рукой.

— Да знаешь, почти никакие. Живу — и ладно. Жду конца.

Так «в ожидании конца» он незаметно проводил день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем. Семинарская программа была почти пройдена. Выпускники проходили кое-какие дополнительные труды по догматическому богословию и заканчивали каноническое право. В этом году им прочли несколько лекций по социологии и эстетике. Предметами этими все занимались с большим усердием. В особенности заинтересовали некоторых эстетика и история искусства, но и тут сразу почувствовалась тенденциозность изложения и боязнь преподавателя сказать или показать что-нибудь лишнее. Несколько раз он приносил иллюстрированные монографии и альбомы, чтобы познакомить слушателей с кое-какими произведениями искусства. Когда они перелистывали их, оказывалось, что некоторые страницы были тщательно заклеены чистой бумагой.

— К черту такую науку, если они для нас, выпускников, прикрывают фиговыми листочками иллюстрации в художественных изданиях! — закричал после лекции Касайтис.

— Береги, брат, глаза, — пошутил другой. — Умерщвление плоти — великая добродетель.

— Если так беречь глаза, как раз забредешь в болото!

— Погоди, кончим вот семинарию… — не то радуясь, не то угрожая кому-то, добавил третий.

Итак, только по окончании семинарии они постепенно покажут свое лицо и сами узнают себя.

И в этом году Васарис пописывал стихи. Избегая копания в своих чувствах, он вновь обратился к идейным мотивам. Он хотел, чтобы его поэзия была чистой, прекрасной и ясной, чтобы она отражала вечное добро, красоту и истину. Об этом Васарис слышал на лекциях по эстетике, где шла речь и о метафизике искусства, и о взаимоотношении искусства и морали, и о наготе в искусстве, и о других высоких материях… Он мечтал о радости, о солнце, о чистом звездном небе, он хотел осмыслить и понять каждое явление как отражение идей. Но в сердце у него не было ни радости, ни ощущения символической сущности вещей. Он не понимал тогда, что в основе символа должно быть живое и конкретное познание реальности, а не доктрина, не абстрактная идея. Но познавать реальность собственными чувствами он избегал, а во многих случаях и не мог. Доступный ему уголок реальности был слишком тесен. Оттого и стихи у него получались безжизненными, сухими, холодными: ему было чуждо то, о чем он писал. Да и писал он немного.

Остальное время на шестом курсе у него уходило на изучение чина совершения таинств и богослужения. Следовало затвердить довольно много формул и молитв, а обряды были сложные и требовали навыка. Семинаристы «крестили» половники и ложки, приучались правильно лить воду, произносить слова обряда, помазывать елеем и вкладывать в уста младенца соль. Они соборовали друг друга и соединяли узами брака, а также без конца давали отпущение грехов воображаемым кающимся и отправляли на дню по несколько литургий — и с пением, и без пения, и обычных, и торжественных. В часы рекреаций вся семинария гудела от возгласов «Oremus» и выводимых на разные лады «Ite, missa est».

На восьмой день по пятидесятнице их должны были рукоположить в священники. После обычных реколлекций Людас Васарис вместе с другими однокурсниками опять стал готовиться к посвящению, теперь уже в последний раз.

И опять они вышли из ризницы, облаченные в длинные белые подризники и епитрахили, с горящими свечами в руках. И опять епископ вопрошал, достойны ли они принять таинство священства, опять читал длинные молитвы-наставления о их поведении и обязанностях, и опять они распростерлись ниц пред алтарем, а епископ с хором читал литанию всех святых. Затем их облачили в ризы, помазали им святым елеем ладони, дали прикоснуться к чаше с вином и дискосу с дарами. Обряд был долгий и чередовался с частями литургии. Им была дарована величайшая власть на земле: прелагать хлеб и вино в тело и кровь Христовы, разрешать от грехов, сообщать людям божественную благодать, отворять и затворять небесные врата. За это они епископу дали обет послушания и почитания, а богу — целомудрия и отречения от мира.

После рукоположения Людас Васарис еще некоторое время не мог уверить себя в том, что он, действительно, священник. Он старался обнаружить в себе какую-нибудь перемену, какой-нибудь новый признак — и не мог. Странно и страшно было ему представить, что теперь достаточно ему произнести сакраментальные слова над белыми кружочками облаток — и в них будет въявь присутствовать Христос бог. Достаточно произнести другие слова — и будут отпущены тягчайшие грехи. Когда он ясно представлял себе это и задавал вопрос: когда и каким образом это могло произойти с ним, в какой момент и чьей властью, — в голове у него мутилось, земля уходила из-под ног, и он чувствовал, что падает в черную пропасть. Он избегал этого вопроса, старался укрепиться в новой мысли: я священник, священник, священник… «Tu es sacerdos in aeternum, secundum ordinem Melchisedech… Accipe spiritum sanctum, quorum remiseris peccata, remittuntur eis, et quorum rettinueris, retenta sunt».

Когда он приехал домой, радость родных была неописуема. Наконец-то их Людас настоящий ксендз! У матери сердце замирало при мысли о первой обедне сына, о том, что она примет из его рук святое причастие, о том, что он ей первой даст свое благословение новопосвященного. На другой же день все стали совещаться относительно его первой службы. Людас хотел отложить ее на август, но родители, домашние и родственники сочли этот срок очень неудобным.

— Август месяц — самая страдная пора, — сетовал отец. — Весь хлеб надо убрать. А с приготовлениями и нам всем, слава богу, хватит хлопот, и для гостей потеря времени. Отслужите уж до святой Анны. Сено будет снято, а жатва еще не начнется.

— И зачем вам, ксенженька, ждать столько времени? — приговаривала мать. — Ведь заждались и мы, и родня, и соседи. Поскорей бы уж…

Тогда остановились на дне святой Марии Магдалины. Времени оставалось мало, а ксендз Васарис чувствовал, что нетверд еще в чинопоследовании обедни и путает коленопреклонения с поклонами. Между тем первая обедня новопосвященного происходит в торжественной обстановке, с участием многих сослужителей.

Пора было уже приглашать гостей и позаботиться об их приеме. Одним Васарис послал пригласительные письма, к другим являлся сам. Долго он раздумывал, как быть с доктором Бразгисом и его женой. Хотел было послать им письмо, но не знал, в каком тоне писать: в официальном или дружеском. В конце концов решил, что проще будет заехать к ним и пригласить лично, тем более, что в городе у него было много дел.

При виде его госпожа Бразгене была приятно удивлена.

— О, какой необычный гость! Наконец-то! Пожалуйте, пожалуйте. Вы и представить себе не можете, какое это для меня счастье — увидеть человека из тех краев.

— Приятно, что вы не забываете наших палестин и бывших соседей. Потому я и осмелился побеспокоить вас и господина доктора по одному делу…

Она нетерпеливо замахала руками:

— Господи, сразу о делах! Неужели вы не считаете нужным навещать нас без всякого дела?

— У меня почти так и получилось, — оправдывался Васарис. — Я приехал пригласить вас и господина доктора на свою первую службу. В день святой Магдалины. Надеюсь, не откажете?

— Уже и первая служба? Значит, теперь вы не ксенженька, а настоящий ксендз? Мы непременно приедем. Вы были у меня на свадьбе, а я буду на вашей первой службе.

Они сидели в маленькой, довольно скромной гостиной и разговаривали о знакомых, о разных новостях. Доктор уехал к больному, но обещал вот-вот вернуться. Во время разговора ксендз Васарис незаметно следил за выражением лица и настроением Люции. Больших перемен он в ней не заметил. Рассказывая что-нибудь интересное или забавное, она все также поблескивала глазами или прерывала речь коротким двухсложным «ха-ха», но, слушая Васариса, мгновенно становилась серьезной, и он ловил в ее взоре знакомую тень тайной печали.

Люция тоже наблюдала ксендза Васариса. Ей показалось, что он порядком изменился: очень похудел и побледнел, зато весь облик его стал более мужественным, а выражение лица — более определенным, уверенным. Однако его степенная манера речи почти угнетала ее. Люце заметила, что ксендз Васарис ни разу не улыбнулся от души, а в его усмешке проскальзывала горечь и ирония. Раньше она не наблюдала этого. Ей показалось, что Васарис стал, что называется, говоруном, но каждое слово выбирает и обдумывает, и неизвестно, что у него в мыслях.

— Я прекрасно понимаю, как вы рады, что вырвались наконец из семинарии. Шесть лет такой жизни — мне и подумать-то об этом страшно, — попыталась вызвать его на откровенность госпожа Бразгене.

Но ответы Васариса не выходили за пределы темы.

— В самом деле очень рад. Иногда надоедало не на шутку.

— А все же, верно, и жаль немного. Ведь в каждом месте, где приходится подолгу жить, оставляешь частицу своего сердца, своей души. Когда я расставалась с пансионом или с Клевишкисом, так, знаете ли, плакала втихомолку. Но вы ведь, кажется, не из таких?

— Несомненно, человек с течением времени может полюбить и свои горести. Мне самому жаль многих приятных дней, проведенных в семинарии.

Госпожа Бразгене надеялась, ждала даже, что он станет расспрашивать ее о теперешней жизни, о делах и заботах. Но Васарис упорно избегал подобных вопросов и заранее поворачивал разговор на другое. Наконец Люце не утерпела и, глядя ему в глаза, сказала:

— Вы и не спросите меня, как мне здесь живется, как я себя чувствую. Неужели вам это неинтересно? Мы, кажется, были хорошими знакомыми, ксендз Людас.

Васарис понял, что заслужил этот упрек, и стал оправдываться, но отговорки его звучали банально и неправдоподобно:

— Не спрашиваю потому, что уверен в вашем отличном самочувствии. Об этом я слышал и от каноника Кимши. А сейчас и сам вижу: выглядите вы прекрасно.

— Благодарю вас. Выгляжу прекрасно и чувствую себя очень хорошо.

Ксендз Васарис понял, что обидел ее, но в эту минуту не в силах был исправить свою ошибку. Он искал слов, которые могли бы рассеять это гнетущее настроение, но не находил их. Будто какая-то преграда встала между его мыслями, чувствами и словами, и он говорил не то, что думал и чувствовал.

Вскоре вернулся доктор Бразгис. Получив от обоих обещание приехать, Васарис откланялся. Дурное настроение не оставляло его всю дорогу до дому. Он чувствовал себя не только виноватым, но и обиженным, оттого что первая встреча с госпожой Бразгене оставила у обоих ощущение горечи и неудовлетворенности.

Затем Васарис снова погряз в хлопотах по подготовке к первой службе. Он усердно репетировал торжественную обедню с пением, и все как будто шло у него хорошо, но стоило ему представить себе настоящую службу, разубранный алтарь, выставленные на нем святые дары, горящие свечи, запах ладана, присутствие множества ксендзов, родителей, знакомых и полный костел прихожан, как сердце у него начинало колотиться от волнения и тревоги.

За несколько дней до святой Марии Магдалины в доме настоятеля, на костельном дворе и в костеле начались приготовления к первой службе ксендза Васариса. Торжество обещало быть таким, какого еще не видывали в приходе. Деревенские богомолки, певчие и прислуга настоятеля ходили в лес за зеленью, плели венки и старательно убирали костел и костельный двор. Немало хлопот было и в доме Васарисов, потому что гостей ждали видимо-невидимо.

Канун торжества ксендз Васарис провел дома: родители решили, что к первой службе он должен ехать вместе с ними и прямо из дому. Лица их выражали и величайшую озабоченность, и серьезность, и радость, когда все уселись в бричку и старый Васарис, перекрестившись, тронул лошадей. В селе, где был костел, все их поздравляли, показывали на них друг другу и провожали почтительными, полными любопытства взглядами.

У настоятеля собралось уже много гостей — ксендзов и семинаристов. Вскоре прибыл и доктор Бразгис с женой. Ксендз Васарис удивился и почти испугался, увидав, что Люце приехала не в шляпе, а в белой шелковой шали. Она так походила на Незнакомку в соборе! Что за блажь — покрыться шалью?

Смущенный подошел он к ней поздороваться.

— Очень приятно, что вы приехали — и в таком необычном уборе, — сказал он, глядя на платок.

— Это я единственный раз в жизни. Шляпка мне показалась слишком банальной для такого праздника.

— Спасибо, Люце, — сказал он тихо и, спохватившись, что сказал «Люце», почувствовал себя неловко.

За четверть часа до обедни Васарис покинул гостей и пошел в костел читать Praeparatio ad Missam [102]Предуготовление к литургии (латинск.).
. На костельном дворе было много народа. Богомолки и местные крестьянки хватали его за руки, стараясь поцеловать в ладони, — они знали, что во время посвящения епископ помазал их святым елеем. Васарису стало противно от этих поцелуев. Он покраснел и поспешил войти в костел. В лицо пахнуло душным теплом, запахом вянущих цветов и зелени, когда он отворил дверь ризницы. Эта торжественная атмосфера гнетуще подействовала на него, мужество покидало его. Но пути к отступлению не было, и, опустившись на колени, он стал читать подготовительные молитвы.

Он замечал все, что делалось вокруг. Причетник выдвигал ящики стола, доставал ризы и подризники. Служки шумели за шкафом, спорили из-за красных пелерин и колокольчиков. Хоругвеносцы стучали фонарями и выстраивались вокруг балдахина, а распорядитель бегал взад и вперед и стучал жезлом, устанавливая порядок в костеле, где толкотня становилась все сильнее.

Зазвонили к обедне, и все засуетились, торопясь с последними приготовлениями. В ризнице столпились ксендзы и семинаристы. Все прислуживающие и сослужители надевали стихари. Диакон и иподиакон уже были в далматиках, а ксендз Васарис все еще стоял на коленях. Настоятель тронул его за плечо:

— Ну, ксендз новопосвященный, пожалуйте собираться, пора уж.

Васарис выпрямился, словно отпущенная пружина, вымыл руки и начал собираться. Во время облачения он не прочел ни одной полагающейся молитвы. Волнение и боязнь ошибиться не давали ему как следует сосредоточиться. Вся его надежда была на архидиакона. Архидиаконом на этот раз был каноник Кимша.

Наконец все было готово. Васарис сделал поклон перед распятием и, пропустив вперед весь клир, вышел в костел.

Отворив дверь, Васарис на мгновение поднял глаза и увидел впереди белую шаль и профиль Люце. Она смотрела куда-то вдаль, и ее сходство с Незнакомкой опять пробудило в нем необъяснимую тревогу.

Он опустил глаза, приблизился к ступеньке алтаря, низко склонил голову и начал свое первое богослужение:

— Introibo ad altare dei. [103]Вниду к жертвеннику божию (латинск.).

 

II

Жизнь идет

I

В доме причта Калнинского прихода полным ходом шли ремонтные работы. Спешили приготовить две комнаты для вновь назначенного второго викария, а уж лет с десять, как на этой должности никого здесь не было. Комнаты эти летом не проветривались, не отапливались зимой и долгое время были загромождены ненужной мебелью, какими-то ящиками и старым хламом. Отремонтировать их теперь оказалось делом нелегким. Крыша была худая, и протекавшие потолки местами сгнили, полы провалились, штукатурка осыпалась, окна были выбиты. Везде пахло сыростью и плесенью.

Служанка настоятеля Юле, недурная еще девица лет тридцати пяти, ревностная богомолка, поминутно отрывалась от дела и вертелась возле дома причта. Она прослышала, что приезжает молоденький, только что принявший посвящение ксендз, и по мере возможности заботилась о ремонте и упрашивала мастера все делать получше.

— Какое уж тут будет житье молодому ксендзу, — сказала она как-то, придя набрать щепок.

— Увидишь еще, как игрушечка получится, — похвалился мастер. — Только бы настоятель досок не пожалел. Окна надо делать заново и побольше.

— Замерзнет здесь зимой молодой ксендз, — не переставала жалеть Юле. — Печь никуда не годится. Надо бы изразцовую.

— Э, сойдет и кирпичная. Изразцов настоятель не даст.

— И скупенек наш настоятель…

В это время из сада вышел сам настоятель, и Юле, подобрав в подол охапку щепок, дала стречка.

Настоятель Калнинского прихода ксендз Платунас назначением второго викария был крайне недоволен. В приходе у него было всего лишь около пяти тысяч душ, и он никак не мог взять в толк, на что нужен здесь третий ксендз. В Калнинай не хватает ни дела, ни доходов. Три недели тому назад, получив бумагу о назначении второго викария, он глазам своим не поверил и в тот же день написал в курию письмо, где излагал все обстоятельства и доказывал, что ему вполне достаточно одного викария.

Незамедлительно пришел ответ, а также конфиденциальное послание начальника канцелярии, где было сказано, что назначение в Калнинай второго викария — дело решенное, что приход у них богатый, дом для причта просторный, что за последние годы число священников заметно возросло, а посему, покуда обстоятельства не изменятся, там будут два викария. Кроме того, начальник канцелярии осторожно, но недвусмысленно давал понять, что в его приходе несколько пренебрегают духовными нуждами верующих, поелику настоятель занят своим большим хозяйством, а первый викарий — делами кооператива и других мирских организаций. Следовательно, второй викарий будет весьма полезным помощником в костеле. Последние аргументы окончательно взбесили ксендза Платунаса.

— Ксендз Йонас, — сказал он, когда викарий пришел к ужину, — все-таки нам с вами присылают этого молокососа! Вот письмо от его милости начальника канцелярии. Скандал да и только! Оказывается, мы пользуемся дурной репутацией в курии. Я сельский хозяин, а вы общественный деятель, а нужен-де священник secundum cor dei [104]По сердцу богу (латинск.).
. Ну, и отыскали апостола. Теперь держись, ксендз Йонас!

Однако викарий, ксендз Йонас, к назначению второго викария отнесся гораздо хладнокровнее. Такие вещи, как содержание, кухня, ремонт, его не касались, а прибытие третьего ксендза сулило немало удобств. Он тотчас сообразил, что проповеди теперь придется говорить только через два воскресенья на третье, ездить к больным он будет несравненно реже, а занятия с детьми катехизисом, лишние исповеди и целый ряд мелких, но нудных дел можно взвалить на «юнца». Поэтому в ответ на нервозные речи настоятеля он шутливо сказал:

— Э нет, ксендз настоятель, мы не сдадимся. Даром хлеб есть он у нас не будет. Свалим на него богомолок и разную черную работу — пусть побарахтается. Нет помощника усерднее, чем новонареченный пресвитер.

— Так-то так, да он, глядишь, самые жирные куски будет себе отхватывать. Знаю я этих новонареченных пресвитеров! А тут еще мне ремонт этот, ремонт! Не поместишь ведь юнца в таком хлеву. Глядь, сто рублей как в трубу вылетят.

Ремонт больше всего и злил настоятеля. Комнаты эти как нельзя лучше подходили для свалки всякого рода хлама. Выбрасывать его не станешь, а девать больше некуда. Сердился он также из-за ненужных, по его мнению, расходов. Сам следил за ходом работ и не находил себе покоя оттого, что каждый раз обнаруживалась новая статья ремонта.

— Ну, господин мастер, когда же конец? Э, да ты, братец, затеял тут дворец строить! — кричал он, увидев вынутые из окон прогнившие рамы. — Я же тебе сказал, что новых рам не нужно. Не мог разве старые подправить? Вам только дай волю, вы всё до основания разрушите, стены ремонтировать вздумаете. Скажите на милость…

Мастер кидался целовать ему руку, оправдывался и доказывал, что старые рамы никоим образом нельзя оставлять в жилых комнатах и что он делает лишь самый необходимый ремонт. Настоятель сердито возражал ему, потом уступал, а на другой день все начиналось сызнова.

Как-то после обеда настоятель помахал перед викарием недавно принесенным с почты письмом.

— Ксендз Йонас, Васарис пишет.

— Кто, кто? — не понял сразу ксендз Йонас.

— Васарис. Ну, новый наш викарий. Апостол.

— А, я и забыл… Ну и что?

— Спрашивает, когда можно приехать.

— Ишь, какой ретивый! Так и рвется в божью овчарню… Ну что же, ремонт кончили, пусть его приезжает. Поглядим, что он за птица.

Вдруг он что-то вспомнил.

— Васарис… Васарис… Людас Васарис? Где это я о нем слыхал? Эх, ксендз настоятель, да ведь он, кажется, литератор, поэт! В журналах печатается. Вспомнил теперь. Выходит, мы заполучим знаменитость, ксендз настоятель. Теперь прославятся наши Калнинай.

Но настоятель разозлился.

— Этого еще не хватало! Скажите на милость, — поэт! Сразу видать, что молокосос. Терпеть не могу этих щелкоперов. Мнят о себе бог знает что.

— Молодость, ксендз настоятель, молодость, — утешал его ксендз Стрипайтис. — Поживет годик-другой в приходе, и вся поэзия из головы выскочит. Был у нас на курсе один такой. Тоже писал, мечтал, витал за облаками, а теперь такой же викарий, как прочие. Обожжет раза два крылышки — и аминь.

Настоятель и викарий были единомышленниками по многим вопросам и вообще жили в согласии. Обязанности по приходу они поделили между собой пополам, легко достигали взаимопонимания и в дела друг друга не совались.

Хотя настоятель Платунас и приближался к шестидесятой године своего жития, но был еще здоровый, крепкий мужчина. В отличие от большинства настоятелей он не был ни толст, ни аскетически худ и не лыс. Удивительно и то, что, несмотря на довольно преклонный возраст, он не обладал тем специфически-настоятельским выражением лица, по одному которому часто можно узнать духовного среди мирян. Весьма возможно, что выражение это скрадывали многочисленные следы оспы. Темный цвет его лица казался еще темней благодаря совершенно седым, коротко остриженным и стоящим ежиком волосам. Если бы калнинский настоятель облачился в светское платье, никто бы не догадался, что это священник, а всякий бы подумал, что перед ним провинциальный полуинтеллигент — лесничий, фельдшер, эконом из имения или даже зажиточный крестьянин. Последнее предположение было бы близко к истине, потому что настоятель Платунас действительно больше отдавал времени хозяйству, чем приходу и костелу.

Получив лет десять тому назад перевод в Калнинай, ксендз Платунас нашел здесь построенный его предшественником прекрасный каменный костел, но зато совершенно развалившиеся постройки и запущенные поля. Новый настоятель горячо взялся за хозяйство. Через три года поля его стали давать невиданный в округе урожай. Но земли было немного, а хозяйственные замыслы настоятеля простирались все дальше. К счастью, под боком было помещичье имение, и Платунас заарендовал на выгодных условиях участок хорошей земли в размере среднего крестьянского надела.

На следующий год все прихожане дивились на его новую ригу. Еще через год выросли такие же хлева и амбар, а через два года — новый красивый дом. Сборы, пожертвования, толоки — все, что оба ксендза могли выжать из прихожан проповедями, обходами дворов с молебствиями и посещениями больных, помогло настоятелю так быстро стать на ноги. В глазах собратьев и курии ксендз Платунас покрыл себя славою прекрасного организатора.

Такая интенсивная хозяйственная деятельность не могла не отразиться на его пастырских обязанностях, на его жизненном укладе и на всем характере. Человек не слишком интеллигентный, падкий до мирских благ, он не любил чтения, не ощущал в себе каких-либо высоких стремлений, быстро опустился, и сквозь тонкий слой духовной культуры проступила вся грубость его упрямого, эгоистического характера.

Управителей ксендз Платунас не держал и все хозяйственные дела вел сам с помощью своей сестры, которая у него была экономкой. Надзор за хозяйством заставлял его придерживаться довольно строгого распорядка. С наступлением весны и весь сезон полевых работ он ежедневно вставал вместе с солнцем. Отправив батраков на работу и заглянув на скотный двор, он тотчас шел служить обедню.

Быстро покончив с церковными делами, завтракал, потом брал в одну руку палку, в другую бревиарий и отправлялся на скотный двор, на гумно или же в поле, поглядеть, как двигается работа. Он и присматривал за всем, и отдавал приказания, и, в случае надобности, бранил кого-нибудь, но в то же время читал бревиарий, испытывая величайшее удовлетворение от того, что, несмотря на уйму работы и всяких дел, никогда не пренебрегает такой важной обязанностью.

Придя домой обедать, он выпивал за столом рюмку водки, закусывал круто посоленным кусочком хлеба и луковицей, с отменным аппетитом ел незатейливые кушанья, а затем отдыхал за проверкой счетов. После этого опять ходил по хозяйственным делам и между делом читал вечернюю часть бревиария. Поужинав, еще с часок разговаривал с ксендзом викарием о дневных происшествиях. Потом еще раз обходил усадьбу и, удостоверившись, что коровы заперты в хлеву, лошадям задан корм, а свиньи загнаны, шел к себе в спальню, раздевался и, читая уже в постели «Maria mater gratiae, mater misericordiae…», засыпал.

Так настоятель Платунас, наводя порядок в хозяйстве и славя бога, трудился на пользу себе и церкви. И как же он бывал недоволен, если не вовремя, в самую рабочую пору, приезжал кто-нибудь крестить младенца или звать к больному! Он и сердился, и попрекал, что вот, не могли подождать с крестинами до воскресенья, а к больному, как назло, зовут в такой день, когда у него пропасть работы.

— Скажите на милость, — ворчал настоятель. — Хворать в такое время! Сейчас одни лентяи хворают. Что, так уж ослабел ваш больной? — в десятый раз спрашивал он. И, услышав в десятый раз, что очень ослабел и никого не узнает, недоверчиво махал рукой.

— У вас всегда так. Чуть живот схватит, и уж никого не узнает. А приедешь, — он как ни в чем не бывало. Одна пустая трата времени…

Однако, если нельзя было послать викария, он все же ехал, так как знал по опыту, что раз уже осмелились обратиться к нему, значит, приспела крайняя необходимость. Не любили прихожане своего настоятеля, но побаивались его и по-своему уважали. Платунас был человек хоть и черствый, и несговорчивый, но справедливый.

Викарий ксендз Йонас Стрипайтис в некоторых отношениях отличался от своего настоятеля, а в других походил на него. За пять лет священства его крупное тело успело обрасти изрядным слоем сала. В красном, круглом, как полный месяц, лице было столько типично ксендзовского, что никакое платье не позволило бы ошибиться относительно его принадлежности к духовному сословию. Волосы он всегда стриг под машинку, поэтому всем бросались в глаза две жирные складки на затылке, образовавшиеся от твердого воротника сутаны.

Характер у ксендза Стрипайтиса был легкий, он любил поговорить, побалагурить и не пропускал ни одного знакомого, ни чужого, не поболтав с ним. Поэтому в приходе он пользовался большой популярностью. Мужики говорили, что он, по крайней мере, не гордец, а бабы не могли нахвалиться им.

Эти свойства очень помогли ему, когда он выступил в роли общественного деятеля. В те времена общественная деятельность духовенства начала проявляться в довольно крупных масштабах. Оно уже почувствовало потребность в сопротивлении «сицилистам» и прогрессивным элементам разного толка. Орган духовенства «Наставник» выпускал с этой целью специальное приложение «Цветики прогресса». Ксендз Стрипайтис, вообще-то небольшой охотник до чтения, усердно следил за этим изданием, настраивая себя против врагов церкви. Он первый в околотке организовал крестьян своего прихода и основал отделение «Сохи». Не довольствуясь этим, калнинский викарий ввел еще одно новшество — организовал потребительское общество «Удача» и открыл лавку колониальных товаров.

Если у настоятеля всю энергию и время поглощало хозяйство, то у викария — общественная деятельность. Ксендз Стрипайтис единолично представлял правление «Сохи» и «Удачи». Фактически он был и председателем, и казначеем, и секретарем. Кроме того, он ездил в город за товаром, весной заказывал удобрения, осенью организовывал продажу хлеба, каждый день учитывал приход и расход и целыми часами стоял за прилавком. Случалось, что сам ксендз наливал керосин, отвешивал сахар, заворачивал селедки, отпускал деготь, соль, перец или корицу.

С церковными делами ксендз Стрипайтис управлялся необычайно проворно. Усевшись в исповедальне, он смеривал взглядом вереницу кающихся и прикидывал, за какой срок разделается с ними. Кончив, проверял точность своего расчета, и если оказывалось, что он задержался дольше, чем предполагал, — ругал себя за то, что мешкал на этот раз. Поэтому он терпеть не мог, когда кающийся тянул, рассказывал со всеми подробностями или приостанавливался, вспоминая, не забыл ли чего.

— Еще что помнишь? Все?.. Ты мне сказки не рассказывай, ты выкладывай грехи… Ладно, ладно, знаю… Дальше… Сколько раз?.. Еще что? Чего хнычешь? Помни, что господь везде тебя видит, а после смерти придется отвечать за все свои дела. В покаяние один раз пройдешь на коленях крестный путь, три раза прочтешь молитвы по четкам и пять раз — по пять молитв святому духу. Запомнишь? Раскаиваешься в грехах? Обещаешь исправиться?.. Становись на колени и бей себя в грудь… — и, так как, по его мнению, в этот день набралось особенно много дел, формулу отпущения он произносил в сокращенном виде.

Когда ксендз Стрипайтис выслушивал исповедь, ему все бывало ясно, ни в какую казуистику он не вдавался, а для особо серьезных случаев, когда кающегося надо было как следует пронять и побранить, имел про запас несколько устрашающих формул по поводу тех, кто нарушает целомудрие, ругается черным словом, заводит распри, читает вольнодумные сочинения и клевещет на священнослужителей, — и повторял их каждому.

Быстро отправлял он и другие требы: крестины, похороны, панихиды, а заупокойную обедню мог отслужить за пятнадцать минут.

Настоятель Платунас и викарий Стрипайтис хорошо понимали друг друга и делились своими заботами. Викарий иногда шел с настоятелем в поле поглядеть на посевы, настоятель часто захаживал в лавку за покупками, но ни один не вмешивался в дела другого. И славно жилось им в Калнинай! Поэтому оба они предчувствовали, что третий здесь будет и лишним и надоедным. И, конечно, этот третий, только что выпущенный из семинарии новопосвященный пресвитер, ничего не поймет в их делах и многим даже будет возмущаться. То, что опытный ксендз находит вполне обычным, новичку может показаться странным или предосудительным.

По некоторым, известным одному ксендзу Стрипайтису причинам это обстоятельство слегка нарушало и его покой.

Итак, оба калнинских ксендза заранее ощетинились в ожидании своего юного собрата.

II

Однажды, ближе к осени, две, очевидно, прибывшие издалека подводы привлекли внимание всего села Калнинай. В первой легкой тележке сидели пожилой крестьянин и молодой ксендз, в другой прежде всего бросались в глаза большой узел с постелью, стол, пара табуреток, кровать, солидный ящик и кое-какая мелкая утварь. Жители Калнинай сразу догадались, что это перебирается новый ксёндз, о котором богомолки кое-что уже прослышали.

Подводы и в самом деле завернули во двор настоятельской усадьбы, и злая, как дракон, собака, метавшаяся на цепи у забора, первая возвестила о прибытии ксендза Людаса Васариса. Он выскочил из тележки и беспокойно оглянулся по сторонам, не зная, к кому обратиться и можно ли прямо идти в дом настоятеля. В эту минуту из риги, откуда доносилось гудение молотилки, показался весь покрытый пылью настоятель и, завидев гостей, направился им навстречу.

Васарис представился ему и стал объяснять, почему запоздал на целую неделю: он замещал дома заболевшего настоятеля прихода. Но ксендз Платунас сразу перебил его:

— Вы говорите, запоздали? Да нисколько! Я и не думал, что вы так скоро приедете. Отдыхали бы хоть всю зиму — нам-то что. Я и в курию писал, и вам повторяю, что троим ксендзам здесь делать нечего. Ну, если уж такова воля его преосвященства, милости просим. Всё приготовили, специально для вас отремонтировали дом причта — пожалуйте! Заворачивай лошадей, отец, — обратился он к старому Васарису, — нечего зря время терять. Юле, Юле! — крикнул он вдруг, постучав палкой по забору. — Проводи ксендза в его комнаты и скажи там, чтобы обед сегодня варили на троих. — И он ушел обратно в ригу.

Мигом прибежала Юле, поцеловала ксендзу Васарису руку и преувеличенно любезно и ласково затараторила:

— Пожалуйте, пожалуйте, ксенженька, я провожу. На нашего голубчика-настоятеля столько всяких дел навалилось. Хочет обязательно всю пшеницу до воскресенья обмолотить. А для вас, ксенженька, комнаты еще на прошлой неделе были готовы… Уж мы вас ждем-ждем… Ксендз Стрипайтис все со своим кооперативом мучается. Завтра, слыхать, в город собирается. Надо, говорит, разузнать насчет цен на пшеницу. Ох, и на что ему все эти хлопоты… Все для «Сохи» старается… Издалека ли приехали, ксенженька?

Болтовня и расспросы словоохотливой прислуги немного рассеяли неприятное впечатление, которое произвела на Васариса первая встреча с настоятелем. Молодой ксендз почувствовал, что он здесь незваный гость, непрошеный помощник, и сердце его сжалось от недоброго предчувствия. У отца его тоже было испорчено настроение. Не вылезая из тележки, он сделал большой круг по двору, сердито погрозил кнутовищем вставшей на дыбы собаке и поехал вслед за прислугой. Другая упряжка, которой правил младший брат ксендза, не заехала даже во двор настоятеля.

Дом причта стоял неподалеку, за садом настоятеля. Посередине фасада было крыльцо и общие сенцы, направо — квартира ксендза Стрипайтиса, налево — Васариса. Добросовестный мастер постарался сделать все возможное, чтобы приспособить эти комнатки для жилья. На лучшее Васарис не надеялся и почти гордо вступил в первую свою резиденцию. В его распоряжении были две комнаты и прихожая!.. Встретивший его запах свежевыструганных досок, штукатурки и краски был куда приятнее, чем угрюмая физиономия и кислые слова настоятеля.

— Ну, батюшка, угол у меня неплохой, — весело сказал Людас отцу, — а остальное будет зависеть от меня самого. Выгрузим вещи, и готово.

Когда внесли все вещи, в комнатах стало уютнее, хотя еще многого не хватало для их украшения. Только что вступившему в жизнь молодому ксендзу чудилось уже множество принадлежностей ежедневного обихода и комфорта, которые он привык видеть в домах настоятелей и ксендзов. Там были и красивые оконные гардины, и ковры, и мягкая мебель… В семинарии им проповедовали строгий образ жизни, умерщвление плоти и бедность. В жизни, однако, он мало видел ксендзов, которые бы следовали этому суровому идеалу. А если кто и следовал, то руководствовался при этом отнюдь не евангельским правилом: часто это были скаредные старики, копившие деньгу.

Обдумав этот вопрос, ксендз Васарис решил придерживаться золотой середины: избегать излишеств, но жилье свое обставить прилично. Ведь здесь он будет проводить в одиночестве все свободное от церковных дел время. Накупит себе много книг, выпишет все католические периодические издания и какой-нибудь русский или польский иллюстрированный журнал. У многих ксендзов он видел фисгармонии и решил собрать деньжат и заказать себе инструмент. Денег он наберет, потому что за два месяца за одни обедни получил около ста рублей. Теперь же, став викарием довольно богатого прихода, будет получать не только по полтора рубля за обедню с пением, но и по три, по пять рублей за панихиду. Будут и другие поступления.

Эти расчеты мелькали в голове Васариса, пока он раскладывал свои немногочисленные пожитки, ходил из одной комнаты в другую и смотрел в каждое окно. Прислуга убежала, и все трое — ксендз, отец его и брат — чувствовали себя забытыми и покинутыми в полупустом доме.

— Угол, конечно, неплохой, — озабоченно сказал отец. — Но один бог только ведает, как тут у вас дела пойдут. Настоятель такой спесивый…

— Ничего, батюшка! Поживем — увидим. Если сюда назначили, видно, так надо. А по первой встрече трудно судить о человеке.

— Я все думаю, кабы дал господь, чтобы вас в Клевишкис, к канонику Кимше…

Да, у каноника Кимши было бы по-иному. Но там ксендзу Васарису грозило другое: госпожа Люция Бразгене частенько наведывалась к дяде, и их отношения могли принять опасный характер. В ушах Людаса долго звучали слова Люции, сказанные в тот день, когда они праздновали его посвящение. После веселого хоровода «Краса-роза расцветает» она ожгла его смеющимся взглядом и, подавая руку на прощание, воскликнула:

— Почему епископ не назначил вас в Клевишкис? Ах, как бы славно было!

Размышляя над этими многозначительными словами, ксендз Васарис придавал им разный смысл и, наконец, осудил мысль о Клевишкисе. Нет, это к лучшему, что его назначили в Калнинай! Правда, отсюда было недалеко до Науяполиса, где жил доктор Бразгис, — какие-нибудь три мили, — и когда-нибудь придется побывать там. Но это обстоятельство скорее радовало Васариса, чем огорчало. Окончательно порывать знакомство с Люцией он не хотел.

Прибежала Юле звать ксендза обедать. Но как быть с отцом и братом? Дома приходский настоятель и каноник Кимша часто сажали за стол старого Васариса. Будучи отцом викария, он и здесь имел на это неоспоримое право. Но все слышали, что настоятель велел готовить только на троих, а ксендз Стрипайтис был дома.

Услышав о сомнениях Васариса, Юле кинулась целовать ему руку и затараторила:

— Уж вы извините, ксенженька, вашему папеньке и братцу я принесу покушать сюда. Наш настоятель очень спешит. Вы, ксенженька, вроде как бы свой, а гости — все уж гости — и угодить им надо, и то и се… Ох, эти дела и заботы…

— Вы за нас не беспокойтесь, — сказал Васарису отец. — У нас найдется еще чем закусить. Кабы я знал, что вы там засидитесь, сию минуту бы попрощался.

Но Людас не намеревался задерживаться. Скрепя сердце, он оставил отца и пошел к настоятелю.

Настоятель и первый викарий были уже в столовой.

— А, вот и наш юнец! — сказал настоятель. — Ну, пожалуйте к столу. Работал — не работал, а поесть надо.

Оказалось, что Васарис знал немного Стрипайтиса, потому что некоторое время учился при нем в семинарии. Стрипайтис Васариса не помнил: он тогда не обращал внимания на первокурсников. Тем не менее факт совместного пребывания в семинарии в какой-то мере сближал обоих викариев, и первая встреча получилась довольно сердечной.

Настоятель выпил свою рюмку водки, и все принялись за щи с картофелем.

— Скажите на милость, — сказал настоятель, когда они обменялись несколькими фразами. — Молотилка испортилась! В барабане вдребезги разлетелись три зубца. Если не успею обмолотить пшеницу к воскресенью, понесу большой убыток. Цены упадут.

— Обязательно упадут, — подтвердил Стрипайтис. — Хотя к весне могут еще подняться. Но ждать рискованно.

— Если на все десять процентов поднимутся, и то ждать невыгодно. Денежки и на месте лежа растут, а зерно и осыпается и портится. И никаких гарантий нет. Послал в имение, может, что и придумаем.

— Завтра я еду в город. Суперфосфат весь вышел, и в потребиловке полки изрядно опустели.

— В город то в город, — забеспокоился вдруг настоятель, — да я было запамятовал, что завтра отпевание с проповедью. Кабы не молотилка, еще туда-сюда, а теперь я никак не могу. Такая потеря времени.

— А второй викарий на что? — Стрипайтис кивнул на Васариса. — Пускай с первого дня к делу приучается.

Настоятель с сомнением посмотрел на Васариса.

— Не даст маху?

— Чего там давать маху? На кладбище проводить? Органист поможет. А что для поэта проповедь? Найдет вдохновение и — dabitur in illa hora! [106]Будет дано в тот же час (латинск.).

В знак одобрения настоятель разразился густым смехом, и тут же было решено, что отпевание завтра совершит новый викарий.

Ксендзу Васарису словно гора на плечи навалилась. Отпевание с проповедью! Да ему требуется на подготовку несколько дней: выучить обряд, написать и зазубрить проповедь. А что он скажет экспромтом? Делать, однако, нечего, не станешь ведь ссориться с первого дня, особенно после того, как настоятель дал понять, что в нем здесь не очень-то нуждаются.

Озабоченный, вернулся он к себе после обеда. И угораздило же его приехать в такой день! Отец и брат уже успели поесть. Юле, принесшая им обед, воспользовалась случаем и старалась побольше выведать о ксендзе и его родне.

Поговорив еще немного, отец с братом стали собираться в обратный путь.

— Помогай вам бог, ксенженька, — растроганно сказал старый Васарис, прощаясь с сыном. — Поскорей пришлите письмецо. Мать будет тревожиться.

Они уехали, а молодой викарий стал рыться в ящиках с книгами в поисках образцов заупокойной службы и надгробных проповедей. Искал и читал, пока не начало смеркаться. Лампы у него не было, и он решил сходить в кооператив за свечами. Судя по обеденным разговорам и информации Юле, он должен был застать там и ксендза Стри-пайтиса. Действительно, первый викарий, взобравшись на скамеечку, перебирал на полках с помощью причетника коробки леденцов и разные товары и отмечал чего и сколько надо купить в городе.

— А, пожалуйте на подмогу! — крикнул он, увидев Васариса. — Осталось еще проверить четыре полки и ящики. Берись за эти жестянки и высыпай конфеты в ящик.

— Нет, я за свечами пришел, — возразил Васарис. — У меня на вечер уйма работы. Я заупокойную службу никогда толком не знал, а проповедь для меня сущее наказание.

— Не робей. Зайдешь ко мне, я тебе составлю коротенькую душещипательную проповедь, потом прочтешь раза два — и готово. Учись находить выход из беды. За это поможешь мне. Чем скорее кончим, тем лучше для тебя.

Васарис стал опоражнивать жестянки, взвешивал остатки сахара и записывал под диктовку Стрипайтиса, какие товары привезти завтра из города.

Когда они уже кончали работу, в лавку вошел нестарый, лет под сорок, крестьянин, довольно чисто одетый, зажиточный и развитой на вид. Серый пиджак с атласным воротником, подстриженные усы, русая бородка клинышком и пестрый картуз служили явными признаками его принадлежности к сельской интеллигенции.

— Добрый вечер, — сказал он мягким, несколько подобострастным голоском.

— Во веки веков, — буркнул из-под самого потолка ксендз Стрипайтис. — Шут тебя принес, что ли, так поздно, господин Жодялис?

— Где же поздно, ксенженька. Глядим вдруг — керосина нет, а вечера уж долгонько тянутся. Вот и забежал, — благо недалеко…

Он поставил бидон на прилавок и стал набивать трубку.

— Вот не думал, что вы, ксенженька, научитесь так хорошо торговать. Ицик жалуется, хлеб, мол, у него отбиваете. А теперь как возьметесь за дело вдвоем! Полагаю, и вы, ксенженька, в Калнинай будете проживать? — обратился он к Васарису. — Слыхал я, народ говорил, что другого молодого ксендза к нам назначили. Пора, пора уж… Взять хоть потребиловку. Кажись, делать нечего, а глядь — и заведывание, и книги, и касса, и отчетность, и учет товаров, и, так сказать, торговля — все на плечах ксенженьки. А когда «Сохой» заниматься? Двоим будет полегче.

Васарису показалось, что в словах этих таилась немалая доля иронии, а в хитрых, бегающих по всем углам глазках Жодялиса вспыхнули насмешливые огоньки.

— Пятрас, нацеди ему керосину! — крикнул Стрипайтис причетнику.

— А собраньице скоро будет? — как бы между прочим осведомился Жодялис, зажигая трубку.

Стрипайтис загремел жестянками, харкнул и сердито взглянул на него через плечо.

— Собрания никто больше не требует, один ты, господин Жодялис.

Жодялис печально усмехнулся и махнул рукой, будто он был здесь ни при чем.

— Вы всё на меня валите. А я только смело говорю вам в глаза, что другие за глаза болтают и делают. По мне хоть целый год не устраивайте этого собрания. Моя какая забота?

— Знаю, знаю, какая твоя забота. И прошлое воскресенье у Ицика агитацию разводил.

— Да прошлое воскресенье и ноги моей не было у Ицика! Моя какая забота? Сами пайщики всякую всячину болтают. Они думают, что потребиловка бог знает какую прибыль дает. Вон Ицик-де на своей лавке дома наживает, а мы-де и по десять рублей дивиденду не получим. Из-за дивидендов, ксенженька, болтают. Кто болтает? Дураки болтают. Будто я не знаю, каковы доходы от потребиловки! Ицик, известно, жид, да и конкуренции раньше не было.

Пускай он теперь попробует дома строить. Я на вас, ксенженька, как на каменную гору полагаюсь… Буду я из-за каких-то грошей беспокоиться!

Жодялис даже разгорячился, а кончив говорить, стал усердно тянуть дым из трубки. Ксендз Стрипайтис задвинул последний ящик. Видимо, не поверив ни единому слову своего противника, он похлопал его по плечу и сказал:

— Ты смотри, Жодялис, против меня не агитируй! Я тебя, как фальшивую монету, насквозь вижу. Ты лучше подожми хвост и ко мне в дверь не суйся, не то я его тебе так прищемлю, что ты завизжишь, как мартовский кот…

Довольный своим остроумием, он захохотал во все горло и вновь пришел в хорошее настроение. В знак одобрения изысканной шутке затрясся от смеха и Жодялис.

— Воля ваша, ксенженька, воля ваша. А когда и сунусь, вы не жалейте — прищемляйте. Только агитировать против вас я не агитирую… Сколько же с меня за керосин?

— Двенадцать копеек.

Жодялис расплатился, взял свой бидон и, вежливо простившись, вышел.

— Сущая змея, — просвещал Васариса Стрипайтис. — Ты его еще узнаешь, увидишь, какой это интриган. Сам передовой, социалист, «Литовский крестьянин» выписывает, а такой смирной овечкой прикидывается. Знаю я, какую он агитацию против меня разводит. Юле говорит, сама прошлое воскресенье слыхала.

— Агитацию, ксенженька, истинно агитацию, — вмешался причетник. — Всю обедню и проповедь у Ицика просидел.

— На прошлое рождество, когда по дворам Христа славили, я к нему не заезжал. И во время проповеди задал ему жару… Если он не уймется — огласим по имени-фамилии.

— Из-за чего же вы так ссоритесь? — поинтересовался Васарис.

— Довольно и того, что он социалист. А главное, из-за потребительского общества и лавки. Прошлой весной он и его дружки вздумали сами открыть кооператив. Нет, говорю, погоди, приятель, социалистического кооператива я в своем приходе не потерплю. Созвал собрание, порешили, сделали всё, что полагается, съездил я к начальству, подмазал — и открыли католический кооператив. А Жодялис остался на бобах. С этого и началось… Да ты сам увидишь, как здесь жизнь кипит. С «Сохой» тоже целая история. Прямо с боем отбили у социалистов.

Они вышли из лавки, заперли ее и направились к настоятелю ужинать. Было уже совсем темно. Моросило. На костельном дворе уныло шумели липы, а впереди темнела громада костела. Лишь в одном окне мерцал красный огонек лампады. Два ксендза молча перешли двор и исчезли в саду настоятеля.

В эту ночь Васарис долго не ложился, несмотря на усталость после долгой поездки на лошадях. Он заучивал найденную в польском сборнике надгробную проповедь на тему: «Et omnis, qui credit in me, etiam si mortuus fuerit, vivet» — «Верующий в меня, если и умрет, оживет».

Когда наконец он погасил свечу и лег, в памяти его мгновенно всплыли все дневные впечатления: дорога, встреча во дворе с настоятелем, прыгающая на цепи собака, Юле, Стрипайтис, Жодялис. Время от времени он машинально повторял: «Et omnis, qui credit in me, etiam si mortuus fuerit, vivet».

Но вскоре глубокий тяжелый сон заглушил все его мысли и впечатления.

III

После того, как ксендз Людас Васарис отслужил свою первую обедню, у него еще оставалось до отъезда в Калнинай два месяца свободного времени, в течение которых он мало-мальски приучился выполнять обязанности священника. Вначале они доставляли ему множество тревог и неприятностей. Первую обедню он служил страшно долго, с запинками и ошибками. То он не вовремя преклонял колени, то забывал поцеловать алтарь, то повертывался не в ту сторону, а один раз, обернувшись к молящимся, вместо «Dominus vobiscum» запел «Oremus».

Всякий раз, когда Васарис делал ошибку и спохватывался, его бросало в жар, он краснел и еще больше терялся. От духоты и волнения ему было так жарко, что пот катился по его липу, а когда он после стал снимать облачение, оказалось, что подризник от подмышек до пояса выкрасила промокшая от пота сутана.

В тот день проповедь была приурочена к торжеству, но составлена так бестактно и безвкусно, что бедняга новопосвященный, слушая адресованные ему обращения, восклицания, намеки, видя, как на него указуют перстом перед всеми молящимися, не знал, куда глаза девать, и чувствовал себя точно рак, которого варят на медленном огне. Слова этой проповеди долго потом звучали в его ушах.

— О благословенный юноша, — восклицал громовым голосом проповедник, — не о тебе ли рёк Христос, что ты соль земли, что ты свет мира? Итак, ныне ты впервые засветился небесным огнем, совершая жертвоприношение святой литургии. Ты светишь своим возлюбленным родителям и домочадцам, ты светишь своим сродникам, соседям и всему благословенному приходу, и да поможет тебе господь стать светильником пресвятой нашей матери-церкви, примерным служителем святого алтаря.

Слышно было, как зашмыгали носами чувствительные бабенки. Легко было догадаться, что проповедник намеревался потрясти сердца слушателей патетическими словами и приближался к эффектнейшему моменту — когда все должны были прослезиться и пасть на колени. С отвращением ждал этого Васарис. Он знал, что проповедь слушают ксендзы, слушают несколько студентов — товарищей его по гимназии, слушает доктор Бразгис, который попрекал его когда-то помыслами о девицах, слушает, наконец, госпожа Бразгене и, конечно, смеется над «благословенным юношей, солью земли и светом мира».

Между тем лицо проповедника озарил молитвенный восторг, он в экстазе протянул руки к новопосвященному и запел сладчайшим голосом:

— Узрите, узрите сего воина Христова, который оставил отца своего и мать свою, братьев и сестер, отрекся от богатства и славы и вышел на битву за церковь божью, вышел благовествовать святую веру заблудшему миру, — миру, который готов смотреть на его черное одеяние, как на черное клеймо.

Тут проповедник снова возгорелся гневом, и голос его загремел еще громче.

— Но убоишься ли ты, юный священник, козней греховного мира и могущества адовых врат? Ты, кого мы видели здесь пылающим пламенем молитвы, ты не убоишься! Ныне ты вознес жертву святой литургии за всех верующих и заблудшихся, и мы преклоняем колени и молимся отцу небесному, дабы он, милостивый, дал тебе претерпеть до конца. О пресвятая дева, матерь божья!..

Начался громкий плач, и все упали на колени. Стоявшие в пресбитерии знакомые Васариса не знали, как им быть, и поглядывали на новопосвященного. Кое-кто опустился на одно колено. А новопосвященный стоял по-прежнему весь красный, понурив голову, и ждал конца своим мучениям.

Долго вспоминали прихожане знаменитую проповедь на первой службе ксендза Васариса, а сам он не забывал ее всю жизнь.

Совершать богослужение Васарис научился сравнительно быстро. Через две недели он уже мало отличался от любого другого ксендза. Только жутко ему было выходить из ризницы, когда на него смотрели все молящиеся, а бабы-богомолки встречали млеющими от восторга взглядами и благочестивыми вздохами.

Удручающе действовали на молодого ксендза и исповеди. В первую же пятницу настоятель попросил помочь ему, потому что в этот день исповедующихся собралось больше, чем обычно. Прочтя надлежащую молитву святому духу и проверив несколько раз, не забыл ли он формулу разрешения, ксендз Людас вошел в исповедальню. Увидев это, богомолки, и вообще большинство исповедующихся, которые с самого утра толпились возле исповедальни настоятеля, как стадо овец ринулись за ним и обступили со всех сторон, а у настоятеля осталось лишь несколько человек.

Прежде всех подошла пожилая бабенка. С первых же слов она захныкала и начала жаловаться: и каково-то ей тяжело живется с пьяницей-мужем и как мучается она каждый вечер от колотья в груди. Когда Васарис напомнил, что надо рассказать свои грехи, она стала ругать соседку: и воровка она, и сводница, и сколько приходится терпеть из-за нее горя, а главное, гневить бога руганью и злобой.

Выслушав несколько таких исповедей, Васарис почувствовал, что внимание его притупляется, что все исповедующиеся похожи друг на друга, что ему все труднее подыскивать новые слова наставления и разрешения, соответственно их грехам. А ведь он еще не столкнулся ни с одним прихожанином, который бы год или больше не был у исповеди, ни с одним прелюбодеем, ни с одним рецидивистом и еще не попадался в лапы ни одной из тех истеричек, которые, испытывая молодых ксендзов, приписывают себе чудовищные грехи.

Во время отпуска Васарису случалось и крестить и совершать таинство брака. Не приходилось ему лишь говорить проповеди, потому что он всячески уклонялся от этого. Не приходилось также ни посещать больных, ни отпевать усопших.

И теперь, в первую ночь своей службы в Калнинай, Васарис спал плохо, а в сновидениях его не покидала мысль о завтрашних похоронах с проповедью. Утром он поднялся чуть свет и еще раз просмотрел чин заупокойной службы и повторил проповедь. Покойника должны были привезти только в десять часов, так что времени у него было достаточно.

Он не находил себе места и в девять часов пошел в костел. Настоятель и первый викарий уже отслужили, и здесь было совсем пусто, — только две бабенки сидели на скамьях.

С первого взгляда костел произвел на молодого ксендза не ахти какое впечатление. Запыленные окна, облезлые стены, обветшавшие алтарные покровы, неподметенный пол свидетельствовали о том, что этот храм божий был целиком оставлен на божье попечение.

В ризнице эти признаки запущенности еще назойливее бросались в глаза. Утварь, видимо, давно не обновлялась и не чистилась. Ксендз отворил скрипучие грязные дверцы шкафа и увидел такие заношенные подризники, что их уже нельзя было назвать белыми. Как можно, облачаясь в них, произносить символические слова: «Dealba me, domine»? Васарис осмотрел тонкие алтарные пелены и возмутился, обнаружив, что плат для отирания потира похож на судомойку. Чаши были плохо вычищены и их, очевидно, давно не золотили, — они совсем потускнели и не годились для совершения литургии. Осклизшие от остатков воды и вина, не закупоренные сткляницы стояли на нечищеном заржавленном подносе. Васарис открыл бутылку с церковным вином — оно пахло уксусом и было весьма сомнительного качества.

С чувством глубокой горечи наблюдал молодой ксендз все эти и многие другие признаки запущенности. Ему довелось насмотреться на всякие костелы и ризницы, но такую неопрятность он видел впервые. А настоятель потеряет целый день из-за сломанных зубцов на барабане молотилки, а викарий будет закупать удобрения, керосин, сахар, леденцы и разную ерунду. В следующие дни настоятель будет молотить пшеницу, потом продаст ее и снова посеет, скосит, обмолотит и снова продаст и станет заниматься многими другими делами, наспех забегая в костел. А на то, чтобы присмотреть за всем, обо всем позаботиться, ни у того, ни у другого не будет времени.

И говорят, что здесь нечего делать? И он, Васарис, здесь не нужен? Да, действительно, он, может быть, и не нужен. Что он, молодой, едва принявший посвящение, робкий ксендз, поделает против воли двоих, спевшихся между собой, толстокожих, старших по чину людей?

Так на что же решиться и как держаться?

Васарис вышел из костела, оглядел двор, походил по саду, вернулся домой, чтобы еще раз повторить проповедь, но чувство разочарования и мрачные мысли уже заглушили его тревогу по поводу похорон. Ему тоже захотелось махнуть на все рукой и приспособиться к царящему здесь духу беспечности. Но это была лишь недолгая минута разочарования, в нем сразу заговорил голос протеста.

В десять Васарис опять пошел в костел. Причетник разложил перед ним облачение: поношенный подризник, грязную, измятую ризу и эпитрахиль.

— Послушай, Пятрас, — обратился к нему Васарис, — почему здесь так грязно? Надо подмести пол, стереть пыль, вымыть сткляницы. Нельзя же так.

— А коли некогда мне… Сейчас надо бежать работать. Настоятель ругается. И ксендзу Стрипайтису пособить надо. Когда уж тут, ксенженька, чистоту наводить! Один толк… Жена звонаря приберет кое-как или я сам, когда удосужусь, — и ладно.

— Ты все-таки вымой сткляницы. Смjтри, какие нечистые.

Причетник ополоснул их, но сткляницы остались такими же, какими и были.

В костеле набралось уже довольно много народу. Несколько человек стояли у исповедальни. Покойника еще не привезли, и ксендз Васарис решил исповедать их.

После нескольких женщин и одного мужчины к окошечку нагнулся рослый парень в поношенном пиджаке, веснущатый, с рыжими, кое-как приглаженными волосами.

Ксендз перекрестил его и приложился ухом к окошечку. Парень тяжело дышал и не говорил ни слова. Подождав немного, Васарис решил помочь ему.

— Говори: «Слава Иисусу Христу…»

— Во веки веков, — прохрипел парень.

— Когда был на исповеди в последний раз?

— Не знаю…

— Причащался?

— Не знаю…

— Покаяние отбыл?

— Не знаю…

Как с ним быть? Прогнать прочь и велеть лучше подготовиться? На это нечего и надеяться. Васарис попробовал что-нибудь выпытать у него.

— Расскажи, какие грехи можешь припомнить? Парень молчал.

— В чем грешен? Помнишь какие-нибудь грехи?

— Не помню… — прогудело у самого уха.

— Так ничего и не помнишь? Может, поссорился с кем-нибудь, подрался?

— А чего он лезет к Маре! — уже сердито буркнул парень.

— Кто лезет?

— Ну, отец.

— К какой Маре?

— Ну, к девке. К батрачке нашей.

— А ты что? — ксендз не знал уже, как ему задавать вопросы.

— Я как тресну его по уху! Мамка весь день ругалась. Есть не дает… К исповеди погнала.

— За что же ты так? Разве так можно?

— А коли Маре со мной спала…

Холодный пот выступил на лбу Васариса. Он стал расспрашивать дальше — и, будто преисподняя, открылась перед ним черная бездна человеческих сердец и страшная жизненная драма после полуидиотского, но ужасающе-правдивого рассказа простоватого парня. Это был первый затруднительный казус в практике Васариса — и тем более затруднительный, что исповедующийся был совершенно не способен судить о своих поступках, не понимал, чего требует от него ксендз и зачем так долго донимает его расспросами.

Вскоре снаружи послышалось пение литании всех святых — это привезли покойника. Допрашивая парня, ксендз Васарис слышал, как растворили ворота, как несколько человек вынесли из костела носилки, как во дворе поднялась суматоха, слышал отдельные восклицания и плач.

— Мажейка, придерживай с этого бока! — кричал мужской голос. — Подымай, подымай!.. Еще малость! Юрас, покрывало поправь… Покрывало, покрывало!..

Вдруг во весь голос вскрикнула женщина. За ней другая, третья.

— Пятрялис мой, мой сыночек, на кого ты нас, горемычных, покинул… — выводил рыдающий первый голос.

Это был страшный фон страшной исповеди. Молодому ксендзу казалось, что если бы он мог, то убежал бы и от этого плача и от бормотания рыжего парня. Но исповедь еще не была кончена, а парень разохотился и стал рассказывать о своих злополучных подвигах.

— А Маре сказала, что затяжелела она. Страх как ругалась и погнала меня в Гудишкяй к Дарате, чтобы принес от нее особое зелье. А Дарата запросила семь целковых, ну, я и украл у отца из кармана. А отец подумал на мать и побил ее…

Наконец Васарису стало ясно, что он не может разрешить его от грехов по причине особых условий казуса. Он растолковал парню, что надо прийти через неделю, что сейчас он отпущения грехов не даст и поэтому ему нельзя причащаться. Но когда ксендз стал причащать, то увидел среди других приобщающихся и парня. Отказать ему Васарис не мог, — это было бы косвенным нарушением тайны исповеди.

В костел внесли гроб. Васарис сел с органистом петь панихиду. Органист спешил, будто за ним гнались: ксендз едва успевал дойти до половины стиха, а тот уже принимался за свой и, пробормотав что-то, тянул последнее слово или слог. В промежутках слышен был приглушенный женский плач.

После панихиды надо было говорить проповедь. Молодой калнинский викарий впервые взошел на кафедру. Но едва он успел произнести motto своей проповеди: «Верующий в меня, если и умрет, оживет», как три женщины в один голос зарыдали на весь костел. Проповедник знал, что усопший был зажиточный молодой крестьянин и оставил после себя старуху-мать, молодую вдову и сестру. И, несомненно, глубоко было горе этих трех женщин. Сердце щемило от их плача, у самого ксендза выступили на глазах слезы. Он чувствовал, что не в силах унять эту глубокую боль, утешить этих плачущих навзрыд женщин. Не будет ли это злой издевкой — декламировать перед ними сухие, пустые, усвоенные из книг слова? Сколько убожества и в этой проповеди и в самом проповеднике!

Но он обязан был говорить и говорил. Говорил без внутренней убежденности, смущаясь, стыдясь за самого себя. Ему казалось, что все обвиняют его в неискренности и лжи, укоряют в том, что он дурно выполняет свой долг. Он закончил проповедь шаблонной формулой и сошел с кафедры с чувством гнетущего бессилия.

После проповеди ксендз и органист пели у гроба «Libera». Васарис любил этот исполненный величавого настроения и смысла антифон и спел бы его хорошо, но привыкший к спешке органист перескакивал через отдельные ноты, проглатывал слова, искажая и мелодию и текст.

Васарис отпел покойника, проводил на кладбище, бросил горсть земли — и его дневной труд был окончен.

Обед прошел невесело. Стрипайтис был в городе, настоятель сидел злой, надутый, оттого что не удалось починить молотилку. Оба молча жевали жесткое мясо и не могли дождаться конца трапезы.

После обеда настоятель задрал полу сутаны, достал из кармана брюк кошелек, отсчитал три рубля и пододвинул. Васарису.

— Это вам причитается за сегодняшнюю службу. За свечи вычтено. Органист и причетник за ваш счет.

Придя к себе, Васарис повалился навзничь на постель, и пролежал так с открытыми глазами дотемна.

Сначала это зрелище запущенного костела, затем исповедь рыжего парня, рыдания трех женщин, панихида, неудачная проповедь и выданные настоятелем три рубля…

Когда стемнело, Васарис зажег свечу и взялся за бревиарий.

IV

Вернувшись из города, ксендз Стрипайтис рассказал много новостей. Во-первых, он успокоил настоятеля: цены на пшеницу устойчивые, предвидится даже повышение.

— Повышение? — удивился настоятель. — Скажите на милость! Может, оно и к лучшему, что сломались три зубца. Эх, как люди иногда без нужды портят себе нервы… А у прелата был?

— Был. Опять завел старую песню. Не надо ему ни кооператива, ни «Сохи». И настоятельское хозяйство старику покоя не дает. Сущее недомыслие! Поглядеть бы, что станется с католической Литвой, если мы позволим прогрессистам захватить в свои лапы всю общественную инициативу и экономические организации!

— Пускай его мое хозяйство не беспокоит, — рассердился настоятель. — На ноги я стал не на его деньги. И приход не обижаю. Мало ли я добавляю из своего кармана на церковные нужды! Обязанности настоятеля, слава богу, исполняю не хуже его.

— Ясное дело, отсталый старик, — вторил викарий. — Никак они не поймут, что значит для всей округи образцовое хозяйство.

— Сказал ему, что мальчишка этот прибыл?

— Сказал. Только я с первых же слов понял, что прелат на его стороне. О-о, у Васариса, оказывается, есть покровители.

— Ну? Кто же это?

— Там их целая компания поклонников и советчиков. Прелат и разговаривать не стал. Не этого, так другого пришлют. Калнинай, говорит, нуждаются в третьем ксендзе — и всё тут.

Настоятель нахмурился. Человек он был упрямый, но задевать начальство боялся. Если уж науяпольский прелат заступился за Васариса, то для настоятеля Платунаса сам собой напрашивался вывод: измени тактику! Науяпольский прелат — это тебе не кто попало! У себя на гумне можно вместе с ксендзом Стрипайтисом ворчать на него, метать громы и молнии, но ставить ему палки в колеса — опасно.

Беседа калнинского настоятеля и первого викария и в самом деле происходила на гумне. Сидя на солнышке, оба ксендза наблюдали в открытые ворота риги, как дворовый кузнец возился возле молотилки. Стрипайтис недавно лишь пришел из лавки успокоить настоятеля по поводу цен на пшеницу и поделиться впечатлениями. Он нарочно явился перед самым обедом, потому что для обоих ксендзов время поистине означало деньги. Действительно, едва успели они обменяться несколькими фразами о науяпольском прелате и Васарисе, как во дворе показалась Юле.

— Пожалуйте обедать!

— Юнца позвала? — обернулся к ней настоятель.

— Ждет вас, батюшка настоятель.

— Юле, — окликнул ее Стрипайтис. — Понравился тебе юнец?

— Как не понравится, ксенженька! Такой-то хороший ксенженька. А исповеди как слушает! Вчера забежала я в церковь, когда покойника привезли. Думаю, дай погляжу, как бабы станут над своим Пятрялисом вопить. Ах ты, милостивый боже, — уж так вопили, так вопили — глядя на них, сердце разрывалось. А всех лучше старуха Мотузене: плачет и приговаривает. А ксендз Васарис, гляжу, принимает с исповедью. Поверите ли, ксенженька — Андрюса Пиктуписа, рыжего-то! Вспотел весь ксендз Васарис — очень уж долго поучал его. Гляжу потом — к причастию подходит. Нарочно поглядела.

— Только и дела у тебя — шнырять возле исповедальни, — выбранил ее настоятель. — Ты вот сама ступай к исповеди, а то язык у тебя очень длинный и лености много.

— Схожу, батюшка настоятель, схожу! Мы с Агнешкой сговорились. Очень уж хочется послушать, как ксендз Васарис на исповеди поучает.

Ксендз Стрипайтис подмигнул настоятелю и сказал:

— Знаешь что, Юле? Ты посоветуй всем богомолкам, чтобы они шли на исповедь к Васарису. Теперь ксендзы в первый год после рукоположения дают отпущение грехов на семь лет.

— О господи! Да вы, ксенженька, огласите с амвона.

— Нет, оглашать нельзя. Это только для самых близких такая милость.

Юле, взметая пыль, помчалась с радостной вестью на кухню.

За обедом в этот день было веселее. Даже настоятель раза два обращался к Васарису, а ксендз Стрипайтис, улучив удобный момент, многозначительно улыбнулся и обратился к своему молодому коллеге:

— Ты и не угадаешь, ксендз Людас, какой гостинец я тебе привез из Науяполиса.

— Гостинец? Мне? Вот не ожидал.

— Да, да. Поклон от одной красавицы.

Людас почувствовал, как бьется у него сердце, а лицо неудержимо краснеет.

Заметив его замешательство, Стрипайтис еще больше прищурил маленькие, заплывшие глазки и затрясся от сдерживаемого смеха.

— Покраснел-то как, бедняжка! Ну, ничего, ничего… барынька warta grzechu, и даже śmiertelnego [111]Стоит греха, и даже смертельного (польск.).
. Только я сказал, что Васарис в Калнинай, глазки у нее так и заблестели… И ко мне сразу стала благосклоннее.

— Ну-ка, что там за романы? — заинтересовался настоятель.

— Теперь пускай рассказывает сам Васарис. Моя роль на этом кончилась.

Но Васарис стал отнекиваться; он, право, не знает, кто ему шлет поклон. В Науяполисе у него нет никого знакомых, и он может ошибиться в своих предположениях.

— Не ошибешься, брат. Даю голову на отсечение, что ты думаешь о госпоже Бразгене.

— Что за госпожа Бразгене? — снова вмешался настоятель.

— О, это первая науяпольская красавица и симпатия ксендза Васариса.

Юле, подававшая в это время на стол, загремела тарелками, точно выражая свое негодование на подобные речи духовных пастырей. Васарису стало неловко, но старшие ксендзы не обратили на Юле внимания.

— Скажите на милость, — удивился настоятель. — Симпатия?.. Как это симпатия?

— Очень просто. Почему молодая красивая женщина не может симпатизировать молодому красивому ксендзу — и наоборот? Ведь вот и Юле призналась, что ей нравится ксендз Васарис. Правда, Юле?

Но Юле хлопнула за собой дверью и только издали что-то ответила.

— Не вводите в соблазн прислугу, ксендз Йонас, — сказал сконфуженный Васарис.

— Ну, брат, скорее Юле введет тебя в соблазн, чем ты ее.

— А где вы встретились с госпожой Бразгене?

— Да у нее же. Осенила меня одна удачная мысль. Надо, думаю, познакомиться с доктором Бразгисом. Его ведь выбрали в центральное правление «Сохи», — значит, надо поддерживать отношения. Я и решил пойти полечиться. С желудком что-то не в порядке. Пошел. Народу в приемной порядочно, но меня, как лицо духовное, ввели в гостиную. Тут мне и довелось поговорить немного с госпожой Бразгене. И с доктором мы поладили лучше некуда. Говорят, он вроде как социалист, но барынька, видать, духовенства не чурается.

— А вы откуда ее знаете? — обратился настоятель к Васарису.

— По соседству жили, ксендз настоятель. Она племянница клевишкского настоятеля каноника Кимши. До замужества и жила у него. Во время каникул я иногда бывал у них.

— Кимши? — нахмурился настоятель. — Терпеть не могу этого комедианта. В толк не возьму, за какие заслуги сделали его каноником. К тому же, с сомнительным прошлым…

— Зато племянница, ух, какая симпатичная, — не переставал восторгаться ксендз Стрипайтис.

— Еще что нового слыхать в Науяполисе?

— Ах, да, четвертого октября будут праздновать святого Франциска. Прелат сказал, что непременно будут ждать кого-нибудь из Калнинай.

— Какой это день будет?

— Среда.

— Не смогу я. Поедет кто-нибудь из вас/

— Делегируем, ксендз настоятель, Васариса. Он молодой, старательный, что ему стоит!

— Мне-то все равно, — согласился настоятель. — Только заранее предупреждаю, ксендз Йонас: если позовут к больному, — придется ехать тебе самому. Так что выбирай.

— Не придется, — решил Стрипайтис.

Так и уговорились, что на святого Франциска в город поедет Васарис.

После обеда настоятель сел за счеты, а Стрипайтис выразил желание навестить Васариса на новоселье.

— Ну что, разместился? Как себя здесь чувствуешь? — спросил он, оглядывая пустые комнаты.

— Ничего, привыкаю. А размещать, как видите, еще нечего.

— Известное дело. Все мы начинаем с кровати, стола и стула. Понемногу обставишься, разбогатеешь. Комнаты недурные.

— Садитесь, пожалуйста.

— Спасибо, только я бы предложил пойти ко мне. У меня уютнее. Поговорим о том, о сем. Время у тебя найдется?

— Найдется.

У Стрипайтиса в самом деле было уютнее. В углу первой, довольно просторной комнаты стоял обитый узорчатым плюшем диван и два таких же мягких кресла. Перед диваном столик, накрытый красной плюшевой скатертью, на нем два альбома с открытками и фотографиями. В простенке между двумя окнами стоял письменный стол, чуть подальше — книжный шкаф. Украшением комнаты служили оконные гардины, две картины духовного содержания и ковер над диваном.

— Садись и будь как дома, — сказал Стрипайтис, показывая на диван и кресла. — Побеседуем как подобает добрым собратьям и соседям.

Стрипайтис, видимо, был в хорошем настроении и решил завязать с Васарисом приятельские отношения. Усадив гостя, он вышел в другую комнату и вынес оттуда бутылку немецкого ликера, две рюмки и тарелку пирожных.

— После обеда иногда, знаешь ли, невредно… Надеюсь, ты не очень строгий трезвенник?

Нет, Васарис не был трезвенником. Хозяин налил рюмки, и оба пригубили.

— Ну, как вчера сошла первая проповедь? — заговорил Стрипайтис.

— Да неважно. Скверно я подготовился. И вообще эти взятые из книг проповеди трудно приспособить к таким случаям.

— Слишком ты, брат, чувствительный. Думаешь, люди вникают в твои слова? Им дела нет до содержания, умей только владеть голосом. Повысишь его, где надо — и весь костел заплачет от самых обыкновенных слов.

Стрипайтис рассказал, каким образом один известный в округе проповедник заставил рыдать прихожан, описывая мучения Христа. Поставили, сказал он, на горе Голгофе крест в тридцать футов высотою. Слушатели заплакали оттого, что слова «в тридцать футов высотою» были произнесены громовым голосом.

Васарис не соглашался, что люди так поверхностно оценивают проповеди. А если кое-где так бывает, виноват сам проповедник. Но Стрипайтис назвал это семинарским идеализмом и предсказал, что сам Васарис через год будет тратить на подготовку к проповеди не больше пятнадцати минут.

— В конечном счете это зависит от человека, — согласился старший викарий. — Один подготовится быстрее, другой — медленнее, а эффект зависит от способностей. Куришь? — он открыл портсигар и протянул Васарису. — Бери, так-то веселее. Все равно через год начнешь курить. Служба в приходе — это, братец, сплошная скука и трепка нервов, выдержать невозможно, если не пососешь кое-когда папироску. Я здесь шесть лет бьюсь, имею кое-какой опыт.

— Вы, кажется, больше всего увлекаетесь общественной деятельностью.

Стрипайтис сделал серьезное лицо и выразительно покачал головой.

— Так надо, братец. Хочешь не хочешь, а приходится работать. Перед нами, молодыми ксендзами, открывается новое поприще. Кооперативы и сельскохозяйственные кружки должны поднять Литву в экономическом отношении и избавить ее от жидовского пленения. Но, если это дело захватят в свои лапы прогрессисты, тогда мы попадем из огня да в полымя. Тут мы должны проявить расторопность.

— И, кажется, дело у вас идет?

Стрипайтис налил по второй рюмке и чокнулся с гостем.

— Знаешь, Людас, перестань ты меня «выкать». Будем звать друг друга просто на «ты». Я с этого и начал. К чему эти церемонии? Спрашиваешь, идет ли дело? Да, с организацией везет, но работать и драться одному все же трудновато. Находятся враги, которые на каждом шагу подставляют ногу. Хотя бы этот дьявол Жодялис… Дались ему дивиденды и собрание — вот он и агитирует вовсю. Потому я и хотел потолковать с тобой и просить у тебя помощи.

— Чем я здесь могу помочь? Я в таких делах ничего не смыслю.

— Видишь ли, Жодялису легко агитировать против меня, потому что я один. Два общества — ив обоих я представляю все правление. В ревизионной комиссии никто расписаться толком не умеет, а социалистам мы нигде ходу не даем. Таким манером ему легко агитировать. А когда нас будет двое, условия сразу изменятся. Скажем, ты — председатель в кооперативе, я — кассир, ты в «Сохе» секретарем или кассиром, я — председателем.

Предложение Стрипайтиса нисколько не привлекало Васариса, и при иных обстоятельствах он тотчас бы ответил отказом, но теперь, после любезного приема и угощения, постеснялся.

— Не знаю еще, как у меня здесь пойдут дела, — нерешительно сказал он. — Я предполагал заняться хором. И потом хотелось бы кое-что написать. Да и читать надо.

— Ну, братец, здесь тебе не семинария. Здесь дело делать надо, а не учиться. Наконец ты можешь и пописывать и почитывать. Кооператив и «Соха» много времени у тебя не отнимут. Я сам буду всем заправлять по-прежнему. У меня и практика есть, и люблю я это дело. Ты только для проформы… Когда понадобится, распишешься, побудешь на собрании, скажешь что-нибудь… Главное, не казалось бы, что я везде действую один. Когда и ты примешь участие в работе, Жодялису с присными труднее будет мутить людей. Ты здесь покамест новичок, никому не надоел, и все будут на твоей стороне, тебе и доверия больше окажут. А уж если хор организуешь — и того лучше. Нам важно держать в своих руках как можно больше людей. Мы можем воздействовать и через хор. Вспомни мои слова, когда подойдут выборы в Государственную Думу — тогда ясно будет, что значит организация. Но Васарис все еще колебался.

— Отложим лучше этот вопрос хотя бы на месяц. Мне еще надо мало-мальски оглядеться. Посмотрю, как буду справляться с прямыми своими обязанностями. Если найду возможность, помогу не только для проформы, но и на деле.

Стрипайтис испытующе поглядел на гостя прищуренными глазками: он как будто засомневался.

— Видишь ли, в деревенских условиях экономическими организациями лучше всего управлять одному человеку, чтобы все было в его ведении. Иначе разведешь такую формалистику и канцелярщину! А кто за это возьмется и на что это нужно? Прибыли мы все равно не получаем. Да нас и не прибыль интересует, а принцип. Потому мне и хочется, чтобы ты лишь формально числился в правлении и на собраниях мог сказать два-три слова. Вот и вся твоя помощь.

Однако у Васариса все больше крепло убеждение, что с экономическими организациями здесь творится что-то неладное и что Стрипайтис хочет не то прикрыться им, не то впутать его в какую-то еще неясную ему историю. В семинарии не раз предупреждали, что священник, участвующий в экономических организациях, должен проявлять большую осторожность, избегать обязанностей кассира и всяких денежных дел. И он решил быть поосторожнее.

— Все-таки подождем пока, ксендз Йонас. Во-первых, дайте мне обжиться. Я еще не знаю, как все сложится. Настоятель, видимо, недоволен тем, что меня ему навязали. Пожалуй, скоро придется перебираться на другое место.

— Не бойся, — успокоил его Стрипайтис. — Назначили сюда — и быть посему. Как я рассказал, что науяпольский прелат покровительствует тебе, настоятель сразу угомонился. Он у нас храбрится только дома, на навозной куче.

Васарис встал, прошелся раза два по комнате и остановился перед книжным шкафом. В нем были только старые семинарские учебники, польские сборники проповедей, комплекты «Наставника» и «Родника» и еще несколько книг по социологии. Библиотека ксендза Стрипайтиса была и невелика и неинтересна.

— Да, я нынче еще не брался за бревиарий, — сказал Васарис, взглянув на часы. — Пора идти. Спасибо за угощение, ксендз Йонас.

— Не за что. Пойду и я. Загляну в потребиловку, — как там Пятрас раскладывает товары. Заходи, увидишь, какие я брошки бабам привез. В воскресенье от девок отбою не будет.

Захватив бревиарий, ксендз Васарис вышел в сад. Но в этот прелестный солнечный осенний день взор его устремлялся не на страницы молитвенника, а на затянутые туманной дымкой поля, на порыжевший парк соседней помещичьей усадьбы, на опушку леса, на берег озера, — словом, куда-нибудь подальше от негостеприимного дома настоятеля, от чуждых по духу и по делам собратьев. Васарис решил побродить подальше отсюда и познакомиться с окрестностями своего нового местожительства.

V

Выйдя из сада, он повернул направо, к усадьбе, потому что здесь и дорога была лучше и вид красивее. Васарис знал, что за усадьбой увидит озеро и сосновый лесок, и воображение его рисовало эти места самыми романтическими красками.

Усадьба, мимо которой лежал его путь, принадлежала тому же помещику, у которого калнинский настоятель арендовал землю. По мнению настоятеля, дела его сильно пошатнулись, и Платунас ждал из года в год, когда можно будет откупить арендованный участок.

Владельцем усадьбы был обрусевший барон фон Рейнеке, которого крестьяне прозвали Райнакисом, и это очень ему подходило, так как глаза у него и взаправду были пестрые. Говорили, что сам барон остался весьма доволен, услыхав о своем литовском прозвище. Ему казалось, что Райнакис звучит солидно, прямо как по-гречески, в то время как его немецкая фамилия напоминала о гетевском «Рейнеке — Лисе»… Действительно, и в гимназии и позднее в Мюнхенском университете, особенно на первом семестре, товарищи постоянно донимали Райнакиса прозвищем Рейнеке — Лис. На третьем семестре барон дрался из-за этого на дуэли, и рапира противника оставила у него на скуле изрядный шрам. Шрам этот не делал ему чести, и он умалчивал о том, что причиной дуэли был «Рейнеке — Лис».

Получив прозвище Райнакис, барон возымел симпатию к литовскому языку, который вдруг уподобился в его глазах почтенным языкам классической древности. Вскоре он получил от калнинского настоятеля, предшественника ксендза Платунаса, нессельмановское издание поэмы Донелайтиса, снабженное немецким переводом, и с удовольствием прочел его. Он заучил несколько десятков литовских слов и с необычайной ловкостью оперировал ими в разговорах с дворней или когда выдавался случай блеснуть знанием литовского языка. В характере барона Райнакиса было нечто от комика, нечто от чудака, но вообще человек он был безобидный и добродушный. Калнинское имение он получил в наследство от дядюшки-холостяка за несколько лет до того, как сюда приехал настоятельствовать ксендз Платунас, но знакомство между ними состоялось, лишь когда настоятель энергично взялся за хозяйство. Занявшись улучшением сортов семян и пород скота, он сблизился с управляющим, а через него и с самим хозяином имения. Знакомство это долгое время оставалось поверхностным. Барон не был католиком, в Калнинай гостил редко, а улаживать дела по большей части можно было и с управляющим.

Но вот однажды летом барон приехал к себе в усадьбу с молодой красивой женой. Госпожа баронесса была полька и католичка, привыкла соблюдать религиозные обряды и время от времени алкала пищи духовной. Поддерживать связи с костелом для нее было признаком хорошего тона и аристократизма. Поэтому, приезжая в имение, барон и баронесса всякий раз делали визит к настоятелю, щедро жертвовали на костел, приглашали ксендзов на обеды или ужины. И будь калнинский настоятель не таким скаредой и более культурным, отношения его с усадьбой носили бы не только корректный, но и дружеский характер.

Васарис узнал от причетника и Юле, что барон с баронессой перед отъездом в теплые края завернули в имение и, должно быть, вскорости навестят настоятеля. Идя мимо барского сада, он с любопытством заглядывал за ограду в надежде увидеть таинственных хозяев или какие-нибудь признаки их присутствия. Для Васариса барская усадьба и ее обитатели всегда казались окруженными ореолом романтической тайны. Но он не увидел ничего особенного. Сад был большой, обсаженный по краям высокими липами; посредине его яблони и груши ломились под тяжестью плодов. Поровнявшись с главной аллеей, Васарис увидел фасад двухэтажного каменного дома. Сад ему показался очень выхоженным, а дом красивым и стильным.

Обогнув усадьбу, дорога сворачивала вправо и поднималась в гору. Ксендз перескочил канаву и пошел по тропинке вдоль поля. Ему становилось все легче, будто каждый шаг все больше отдалял его от невзгод новой жизни. Этот ветреный сентябрьский день пробуждал в нем то ясное, беззаботное настроение, которое природа дарует влюбленным в нее людям, даже когда их одолевают гнетущие заботы.

Васарис незаметно для себя быстрым шагом достиг вершины холма. Там он остановился, перевел дыхание, снял шляпу и огляделся по сторонам, любуясь окружающим видом. Обернувшись назад, он увидел в низине все постройки и сад имения, дальше из-за деревьев выступали крыши настоятельской усадьбы и возвышавшийся над окрестностью костел. Он опять поглядел в сторону, куда уходила дорога — налево виднелось небольшое озерцо, издали оно казалось синее ясного предвечернего неба. По ту сторону его холмы и пригорки с крестьянскими избами и деревьями ограничивали кругозор, оттого и озерцо казалось меньше, чем было на самом деле. Впереди, между полями имения и селом, тянулся вдоль дороги сосновый лесок, а направо помещичьи поля доходили до самого бора, который, точно темная стена, замыкал перспективу.

Переводя взгляд с озера на лесок, на поля имения и на бор, ксендз заметил на одном из холмов троих странного вида всадников. Сперва он подумал, что это военные или из полиции, но тут же убедился, что ошибся. Всадники были в темных, а может быть, и черных костюмах, но с белыми, сверкающими издали манишками. Двое — в круглых с маленькими полями шляпах, третий, самый толстый, в сером картузике. Все три всадника на красивых буланых лошадях неторопливо спускались по склону холма, и ксендз Васарис внимательно наблюдал это невиданное зрелище.

Съехав с холма, всадники остановились и, жестикулируя, стали совещаться между собой. Вдруг один из них, в шляпе, выделявшийся белизной манишки и тонким станом, хлестнул коня, поднял его в галоп и, как бешеный, поскакал по скошенному полю. Васарису видно было с холма, что всадник мчится прямо к широкому рву, прорытому для отвода воды с полей в озерцо. Даже верхом перескочить этот ров было делом нешуточным, но всадник хлестнул лошадь, дернул поводья и удачно перелетел через него. В этом, видимо, и состояла цель его скачки, потому что он остановился, обернулся к покинутым спутникам и, похлопывая лошадь по холке, стал ждать их. Помахивая платками, они рысцой направлялись в эту же сторону. Чуть подальше через ров был перекинут мостик, и все трое, собравшись вместе, выехали на дорогу, по которой должен был идти и ксендз Васарис.

«Кто же это такие», — удивлялся он, шагая навстречу всадникам.

По мере приближения к ним удивление Васариса возрастало. Он уже видел, что двое, те, что в твердых мужских шляпах, были женщины, и это одна из них, с тонким станом, мчалась по полю и перескочила ров.

Она ехала по стороне Васариса, и он успел разглядеть, что это молодая и очень красивая женщина. Он также заметил, что мужского фасона шляпа очень шла к ее оживленному, разрумянившемуся лицу, что одета она в черный мужского покроя сюртук и что на шее у нее большой белый платок. Только этот развевающийся платок, высокая грудь и тонкий стан придавали черты женственности ее костюму и фигуре. Остальные части ее одеяния тоже были мужскими: пестрые клетчатые панталоны и лаковые с высокими, до колен, голенищами сапоги. Она и сидела по-мужски, подскакивая в седле и ловко держа в поводьях горячего буланого коня. Васарис успел еще заметить, что другая дама была постарше, потолще и в седле сидела по-женски — боком, спустив ноги на одну сторону. Мужчина, отличавшийся от дам по костюму только картузиком, узким шейным платком и менее открытым сюртуком, был довольно пожилой бритый господин с орлиным носом и седеющими висками.

Ксендз Васарис сообразил, что это хозяева имения, барон и баронесса Райнакисы, и хотел незаметно пройти мимо. Но потому ли, что он в эту минуту показался из-за дерева, потому ли, что ветер подхватил полы его сутаны и накидки, — только конь молодой дамы так шарахнулся, что лишь мастерство наездницы спасло ее от купания в придорожном болотце. Васарис растерялся и испугался, но дама кивнула ему, весело улыбнулась и крикнула по-польски:

— Не пугайтесь, пожалуйста, ксендз. Это пустяки. Я держусь в седле не хуже амазонки. Меня не сбросит ни одна лошадь.

Васарис снял шляпу и хотел было извиниться, но дама перебила его.

— Вы издалека?

— Я отсюда же, из Калнинай, сударыня.

— Из Калнинай? Почему же я вас не знаю?

— Я здесь всего лишь несколько дней.

Тут господин вежливо приподнял картуз и представился:

— Рад с вами познакомиться. Барон Райнакис, госпожа баронесса, — он кивнул на молодую даму, — и госпожа Соколина, моя сестра, — он кивнул на старшую даму.

— Ксендз Васарис, калнинский викарий. Услышав это, барон сделал удивленное лицо.

— Как вы сказали? Васарис? Васарис?

— Да, это моя фамилия, — удивившись в свою очередь, подтвердил ксендз.

Барон, видимо, хотел сказать еще что-то и повернул к нему лошадь, но та заартачилась и стала поперек дороги.

— Надеюсь познакомиться с вами ближе. До свидания, — сказала баронесса с обворожительной улыбкой и хлестнула коня.

— Я знаю литовский язык! — обернувшись, крикнул барон, и все трое поехали своей дорогой.

Васарис зашагал дальше. Эта необычная встреча подняла его настроение, и он глубоко задумался, стараясь разобраться в своих впечатлениях от нового знакомства. Дворянская усадьба всегда казалась ему овеянной романтической тайной и заманчивой прелестью. Она привлекала его, точно сказочный заколдованный замок, где злой волшебник прячет и золото, и серебро, и алмазы, и жемчуга и держит в заточении красавицу-царевну.

Он знал, что литовские дворянские усадьбы хранят большие культурные сокровища, но сокровища эти все еще таятся под спудом, недоступны изголодавшимся по культуре людям, рожденным под соломенными крышами. На этих сокровищах лежит заклятие чужого языка.

По пути в семинарию и из семинарии Васарис видывал не одну такую усадьбу, и каждая возбуждала его любопытство и воображение. Почти все они были окружены высокими деревьями садов и парков, почти всегда дома прятались под сенью этих деревьев, почти все они казались тихими, вымершими. Он с детства наслушался рассказов о помещичьих усадьбах еще из времен крепостничества, а позднее — и различных романтических историй. Его давнишней мечтой было попасть в такую усадьбу.

И теперь эта мечта начинает осуществляться: он познакомился не с кем-нибудь, а с семейством самого барона — родовитого дворянина! Сам барон, видно, большой оригинал, а баронесса — женщина редкой красоты и очень темпераментная. Перед глазами его все еще стоял образ всадницы, перескакивающей ров.

Так, в размышлениях об этой встрече и мечтах о будущем посещении усадьбы, молодой калнинский викарий дошел до леса. Здесь, в затишье, было так безветренно и тепло, что вовсе не чувствовалось меланхолического дыхания осени. Весело жужжали мухи, в ветвях деревьев мелькала белка, где-то громко распевал пастух, ничуть не нарушая, однако, царящего в лесу спокойствия и тишины.

Васарис пошел дальше и отыскал место, откуда видно было озерцо, а за ним — Калнинай и барскую усадьбу. Место было уютное и вид красивый. Ксендз расстелил накидку и улегся на пахучую, нагретую солнцем землю. Наконец-то он остался наедине со своими мыслями, со своим особым миром, — теперь он может заглянуть в этот мир, побыть в нем, и никто не станет следить за ним, никто его не потревожит.

В подобные минуты Васарису казалось, что он освобождался от всех случайных условий существования и обретал подлинную свою человеческую сущность. Редко случались подобные минуты, но они были дороги и нужны ему. Тогда он чувствовал в себе какой-то запечатанный родник, в котором таится еще много никому неведомых сил. Тогда он верил в себя и уважал себя. В такие минуты он как бы омывал сердце от горечи, накоплявшейся изо дня в день, пока он был обыкновенным смиренным попиком, которому бабенки старались поцеловать ладонь, а старшие собратья — выказать свое покровительственное или пренебрежительное отношение.

Такие вот минуты посетили его и сейчас, когда он лежал в лесу, откуда видно было озерцо, липы барской усадьбы и башню калнинского костела. Васарис смотрел на этот костел, с которым его связывали лишь обязанности, но в этот момент он нимало не чувствовал себя священником. И если бы что-нибудь пробудило вдруг это чувство, ему трудно было бы освоиться с мыслью, что он действительно священник — sacerdos in aeternum [114]Священник навек (латинск.).
, что он каждый день прелагает хлеб и вино в тело и кровь Христовы, дает отпущение грехов и оделяет людей божественной благодатью. Это он-то, Людас Васарис? Нет, это невероятно. Ведь он чувствует себя обыкновенным человеком и хочет остаться им, он боится всего сверхобычного, возвышенного, святого, — какой же он sacerdos in aeternum?

Он перевернулся, лег навзничь — и обыденная реальность растаяла в голубом небесном просторе, рассеялась среди белых облачков, растворилась в легком аромате хвои. Васарис чувствовал, что он поэт, художник, что он постигает тайную жизнь природы, и его душа сливается с ней, со всем миром. Его воображение бодрствует и готово к полету. Он способен жить творениями своей фантазии. Правда, он до сих пор не создал ничего значительного. Он пока не нашел ни соответствующих тем, ни форм для того, чтобы выразить все пережитое. Пока еще между ним и реальностью как бы повисла плотная дымовая завеса. Он еще не может глазами художника наблюдать действительность, разобраться в обилии собственных эмоций.

Но главное — это то, что он чувствует в себе искру божью, талант, и это чувство крепнет в нем изо дня в день с тех пор, как он окончательно покинул семинарию. Правда, за это время он не написал ни одного стихотворения, но и это молчание объяснялось скорее тем, что он осознал свой талант, а не его бессилием. Он не писал оттого, что не разобрался еще ни в себе, ни в окружающем. Он еще не успел накопить впечатлений новой жизни, а все пережитое в семинарии осталось по ту сторону дня его первой службы.

Погрузившись в созерцание вечернего пейзажа, Васарис напряженно рылся в своих мыслях, стараясь проникнуть в самую глубину их. Рядом с кругом мыслей, определяющих его поэтическую личность, на периферии его сознания возникали и исчезали многочисленные полуабстрактные, полуконкретные образы женщин. Он был молодой двадцатитрехлетний мужчина, и никакая аскеза не могла убить в нем влечения к другому полу. Кроме того, он обладал живым воображением, пылким сердцем и поэтической душой. Поэтические и эротические порывы всегда соединялись у него в одно неразрывное целое.

Еще будучи в семинарии, Васарис заглядывался в соборе на женщину, которую он наделил всеми идеальными качествами абстрактного, символического образа женственности. Тогда же он встретился с Люце, ныне госпожой Бразгене, которая впервые пробудила в нем мужчину, а сегодня вот познакомился с красивой, отважной светской женщиной — и новые смутные ожидания, будто весенние туманы, заголубели на его душевном горизонте.

Несмотря на свою застенчивость и привитую семинарией дисциплинированность, Васарис чувствовал, что нравится женщинам, и это действовало на него так же приятно и ободряюще, как сознание собственной талантливости. Он догадывался, что разговор на дороге и знакомство произошли по желанию баронессы. Это он понял по выражению ее глаз, по ласковой улыбке; между ним и ею протянулись первые, тонкие как паутина, нити симпатии.

Произойди эта встреча в иное время, и будь Васарис в ином настроении, возможно, что он бы нашел это знакомство с баронессой предосудительным и постарался избежать его, как раньше старался избегать встреч с Люце. Но на этот раз его благочестивые настроения растворились в красоте ясного осеннего дня, и, расположившись на отдых в лесу, он чувствовал, думал и жил, как всякий другой двадцатитрехлетний мужчина, к тому же еще и поэт.

Вот так порой и под черной сутаной священника безрассудно бьется сердце, осеннее солнце бросает по-весеннему жаркие лучи, и женские чары заставляют упиваться безумными мечтами.

Вечером, вернувшись домой, Васарис подробно расспрашивал ксендза Стрипайтиса об имении и его хозяевах. Стрипайтис с присущим ему цинизмом сообщил коллеге, что Райнакисы «черт их разберет, что за типы», что в усадьбе иногда происходят «безумные оргии», и в аллеях парка так флиртуют парочки, что «заборы трещат», и что баронесса, надо полагать, «прожженная бестия», но однако же католичка, потому что ходит к исповеди, заказывает обедни и ежегодно жертвует что-нибудь на костел.

Васарис не поверил этой характеристике, так как узнал уже хамоватый нрав и несдержанный язык своего собрата.

VI

В ближайшие же дни ксендз Васарис решил сделать в костеле уборку. Однажды за обедом он сказал:

— У нас в костеле накопилось пропасть пыли. Надо убрать алтари — тогда у них будет совсем другой вид. Платы и илитоны тоже пора выстирать, чистых, кажется, совсем не осталось.

Настоятель помолчал немного для пущей важности и наконец, ответил:

— Нам, мужикам, и так ладно было. Христос родился в хлевушке, а первые христиане поклонялись ему и не в таких пыльных подземельях. Но если вам так уж непременно хочется, чтобы все было по-благородному, убирайте на здоровье. Времени у вас, видать, побольше, чем у нас с ксендзом Йонасом.

— Да, — согласился Стрипайтис, — прибрать бы в костеле следовало. И платов не осталось. Юле, позови двух богомолок помочь ксендзу Людасу. За это, мол, на пятьдесят дней отпущение грехов получат. Чем зазря слоняться возле костела, пускай лучше доброе дело сделают.

У Васариса закипело сердце, когда настоятель попытался оправдать свою беспечность и недобросовестность возвышенными примерами. Но он промолчал. Хорошо, хоть так-то получил разрешение прибрать в костеле.

На другой день Юле представила ему целую толпу женщин, которые согласились потрудиться для благолепия божиего храма. Причетник и сама Юле забросили все дела по хозяйству настоятеля и, заразившись манией уборки, тоже помогали подметать, стирать пыль и мыть. Уборка продолжалась целый день. Сам Васарис первым долгом занялся алтарным бельем — илитонами и платами. Литургика предписывала, чтобы их мыл в двух водах диакон или сам священник. Налив два раза воды, он целый час жамкал грязные тряпицы и только потом отправил их достирывать на кухню. Потом он вычистил сткляницы и подносы, навел порядок в шкафу и столах ризницы и стер пыль везде, где только мог достать.

На другой день настоятель первый пришел служить обедню и едва узнал свой костел. Сквозь вымытые оконные стекла сияли голубые небеса, рельефно выделялась вычищенная от пыли резьба алтаря, сверкали позолоченные и никелированные подсвечники. В ризнице царили чистота и порядок. Но настоятель чувствовал себя не в своей тарелке среди этой чистоты и порядка, надо было приспособляться к ним, самому быть опрятным.

Однако настоятель был человек упрямый, жестоковыйный. Он решил не принимать во внимание наведенную вторым викарием чистоту. Надевая облачение, он смачно харкнул, сплюнул на вымытый пол и растер плевок сапогом. Накрывая чашу белым как снег илитоном, он увидел, что руки у него нечистые, а под ногтями грязь. Когда же подошел к алтарю, чтобы начать богослужение, то обратил внимание на свои грязные, запыленные сапоги, — с утра он обошел гумно и скотный двор. Злость и досада взяли настоятеля. Что-то кольнуло его совесть, но чувство недовольства он обратил не на самого себя, а на виновника всех этих новшеств, Васариса.

За обедом настоятель опять сидел злой и нахохленный как ястреб, а ксендз Стрипайтис разрезал и перелистывал последний номер «Наставника» и «Цветиков прогресса». У Юле давно уже чесался язык заговорить об уборке костела, и она не утерпела — начала:

— Вот теперь и у нас в костеле такое же благолепие, как в Шлавантай. А то шлавантский батюшка, бывало, говаривал: «Ох, уж эти Калнинай. Такой прекрасный храм, а как запущен, сколько в нем грязи, пыли! Мне бы, говорит, такой храм, он бы у меня как стеклышко блестел». Мне Мариёна сказывала. Она сама слыхала, как шлавантский батюшка науяпольскому архиерею говорил. Вот спасибо ксенженьке, что он…

— Ну и беги, похваляйся перед шлавантским батюшкой, а не передо мной! — сердито оборвал ее настоятель. — Твой шлавантский батюшка только и знает, что пылинки смахивать. Все вы одинаковы! Работать не желаете, ничего не понимаете. Живя на чужой счет, легко и чистоту соблюдать.

Юле глубоко вздохнула и выскочила на кухню, хлопнув дверью.

Ксендз Васарис никогда бы не подумал, что уборка костела так чувствительно подействует не только на настоятеля, но и на весь приход. Это обнаружилось в ближайшее же воскресенье.

По приходу уже разнеслась весть о приезде нового ксендза. Многие шли в костел, надеясь поглядеть на него, а может, и послушать, как читает он проповеди. Но в это воскресенье Васарис проповеди не говорил, а служил позднюю обедню. Именно поэтому он невзначай показался перед прихожанами в самых благоприятных обстоятельствах и с самой лучшей стороны.

Произошедшие в костеле перемены всем бросились в глаза. Люди пришли сюда из своих темных и низких избенок и теперь умиленными взорами окидывали большие, сверкающие чистотой окна, стены, с которых обмели пыль и паутину. Но сильнее всего притягивал их взгляды главный алтарь. Он был из темного полированного дуба с затейливой резьбой, обильно позолоченными капителями колонок, резным карнизом, с богато украшенным ковчегом.

До сих пор все это покрывал серый слой пыли. Теперь, когда эту пыль стерли, все сияло и блистало давно невиданной новизной. Аканты капителей, грани колонок, крылья архангелов, сомкнутые у свода ковчега, меч святого Павла, ключи и книга святого Петра горели золотом и серебром, рельефно выступая на темном фоне дуба. Образ пресвятой девы посреди алтаря казался живым — так свежи были его краски. В это воскресенье прихожане куда сильнее чувствовали, что они находятся в доме божием, где так чисто, красиво и светло, — ну, почти как в раю.

В это воскресенье в Калнинском костеле и хор пел громче, и орган гремел торжественнее, и люди молились горячее. Молодой ксендз, так хорошо служивший в этот день обедню, неожиданно завоевал их симпатии. После богослужения, уже на костельном дворе и на площади, они обменивались впечатлениями и замечаниями по поводу своего похорошевшего костела и нового викария. Вскоре все узнали, как ксенженька сам трудился в костеле, как лазил на лесенку убирать алтарь и сам стирал не только алтарные платы, но и стихари и подризники. Узнали и о том, что он дал по пятиалтынному бабенкам, которые помогали ему в уборке. В этот день он получил даже по два рубля за молебен.

Когда Васарис, закончив все дела, возвращался домой после вечерни, на костельном дворе его нагнали два крестьянина. Одного он знал; это был Жодялис. Здороваясь с ксендзом, он изогнулся всем телом, но руки не поцеловал. Другой хотел поцеловать, но ксендз сам не дал.

— Привыкаете к Калнинай, ксенженька? — заговорил Жодялис. — Ничего, народ у нас неплохой, как-нибудь уживемся.

— И костел помолодел, как вы приехали, — сказал другой крестьянин. — Главный алтарь будто вчера только сделали. Мы тут говорили, должно быть, ксенженька велел покрыть позолотой.

— Видите, как хорошо под пылью сохраняется позолота, — пошутил ксендз. — Если бы чаще вытирали, то и золото бы сошло. Ну, не бойтесь, не каждый день буду делать уборку.

Жодялис крякнул, будто собираясь сказать что-то важное, и озабоченно начал:

— А мы вот с Борвикисом хотели поговорить с вами, ксенженька, насчет всяких дел и, если возможно, попросить совета.

— Я еще оглядеться не успел, а вы сразу с делами, — отнекивался ксендз.

— Не откажите уж, ксенженька, — стал просить и Борвикис. — Мы так рассуждаем, оно и к лучшему, что вы здесь новый человек и в эти дела не впутывались. Не обессудьте, может, я что и неправильно говорю, у нас уж дело такое.

— Что же, заходите ко мне, поговорим.

Но Жодялис идти к Васарису не захотел.

— Зачем же мы будем вас беспокоить… Потом пойдут еще всякие сплетни. Вон, скажут, Жодялис с Борвикисом и к молодому ксендзу успели подъехать… Лучше мы здесь, под липами, побеседуем, с вашего позволения.

— Что же это за дело, да еще такое тайное? — спросил ксендз, поворачивая к липам.

Жодялис снова крякнул и начал говорить с запинкой, но чем дальше, тем с большим жаром.

— Значит, все из-за потребиловки этой, из-за лавочки… В прошлый раз вы сами слыхали, что будто я агитирую… Ксендз Стрипайтис и безбожником-то меня называет, и на рождество Христа славить не заезжает, и грозится, что не даст отпущения грехов на исповеди. А я чистую правду говорю — не безбожник я и агитировать не агитирую. Пускай вон Борвикис скажет: нешто я безбожник, нешто я агитирую?

Борвикис, плотный, лет пятидесяти мужчина с висячими усами, снял шапку и провел ладонью по лысине.

— Полно, ксенженька, какой он безбожник? Человек и в костел ходит и по молитвеннику молится. И не агитирует он, и ничего такого. Зачем агитировать, когда мы и сами видим, что дело неладно.

— Неладно, как есть неладно, — подхватил Жодялис. — А как же иначе, ксенженька? Зазвал, уговорил, собрал паи, обещал и проценты и дивиденды, а теперь нет ничего… Конечно, разве мы не знаем, что прибыль не ахти какая. Может, прибыль эта идет в оборотный капитал, да ксендз Стрипайтис ничего нам не говорит, ни до чего не допускает.

Вот и Борвикис пайщик, а много ли он знает? Ничего не знает!

— Истинная правда, — подтвердил Борвикис. — В прошлое воскресенье пошли это мы вдвоем с Каволюсом, — его вроде как секретарем выбрали, — поговорить с ксендзом Стрипайтисом. И разговаривать не захотел, ксенженька. Вы что, мол, дурни, выдумали? Мне эти деньги ненужны, я, говорит, знаю, что делаю. Когда наберется достаточно прибыли, когда можно будет делить, тогда и разделю. Здесь, говорит, нужна одна голова, да умная. А с десятью дураками и умный поглупеет.

— Чего же вы от меня хотите, братцы? — недоумевал Васарис. — Есть у вас устав общества, есть правление, а я с этими делами вовсе незнаком. Что я вам могу посоветовать?

— Просим вас, — сказал Жодялис, — чтобы вы посоветовали ксендзу Стрипайтису созвать собрание. Все пайщики требуют. Пусть покажет книги и отчитается, как там и что. Иначе худо будет. Что я вам скажу, ксенженька, — тут Жодялис подошел ближе и понизил голос. — Есть у нас такие люди, хотят они писать начальству жалобу на ксендза Стрипайтиса. И напишут, коли так, ей-ей, напишут.

— И в «Сохе» дела не лучше, — продолжал уже Борвикис. — Народ болтает, будто за мешок суперфосфата по десять копеек переплачивали. И опять неведомо куда деваются членские взносы.

Долго еще оба крестьянина сетовали на состояние дел в кооперативе и «Сохе», и, когда наконец они распрощались, Васарис пошел домой в самом подавленном настроении. Он видел, что крестьяне подозревают его коллегу в том, что он кладет себе в карман прибыль от лавки и членские взносы, а может быть, и мошенничает — берет, за суперфосфат больше, чем полагается.

И Васарис стал обдумывать вопрос — вступать в общество потребителей, как предложил ему Стрипайтис, или нет? Он боялся попасться по своей неопытности и незнанию дел в какую-нибудь историю и навлечь на себя подозрения прихожан. С другой стороны, вступив в общество, он может рассеять недоразумение и доказать, что Стрипайтис ни в чем не повинен. Но вот подпустит ли его Стрипайтис к делам и к счетоводству? Не будет ли его участие служить лишь для отвода глаз, ширмой Стрипайтису, как это явствовало из его предложения?

Раздумывая над этим вопросом и разговором с крестьянами, Васарис долго вышагивал по обоим своим пустоватым комнатам. Вдруг он услышал во дворе топот и увидал, как мимо его окон промчалась Юле, взбежала на крыльцо и шмыгнула в квартиру Стрипайтиса.

Васарис прожил в Калнинай неделю, но успел уже почувствовать антипатию к этой девице, хотя она лебезила перед ним и всячески ему угождала. Приходя убирать комнаты или звать к обеду, она рассказывала ему все слышанные в селе или в доме настоятеля новости и сплетни, а в то же время старалась вытянуть как можно больше сведений о нем самом.

Молодому ксендзу казалось, что Юле даже пытается по-своему флиртовать, кокетничать с ним. Убирать комнаты она старалась именно тогда, когда он бывал дома. И каждый раз бросалась целовать ему руку, и с таким удовольствием, так смачно, что ему становилось противно и тошно. Когда она разговаривала с ним, и голос, и все существо ее выражали одну сладость.

Девушка она была здоровая и довольно красивая — русоволосая, со свежим лицом, высокой грудью и точеными икрами, которые она не стеснялась показывать, подтыкая юбку, когда мыла пол.

Однажды вечером Васарис заметил, что Юле довольно поздно пришла стелить постель Стрипайтису, и не видел, когда она вышла. Правда, она могла свернуть от крыльца в другую сторону, но скверные подозрения упорно лезли в голову молодому ксендзу. С этого дня он невольно испытывал беспокойство, когда видел Юле, входящую к Стрипайтису.

Но сейчас поводов для беспокойства не было. Время было еще раннее, и Юле не замешкалась. Через несколько минут Людас услышал, как захлопнулись двери, и она опять рысью пробежала к настоятельскому саду. Вскоре в дверь постучали, и вошел сам ксендз Стрипайтис в шляпе и с огромной суковатой палкой в руке.

— Чего это ты мечешься по комнате, как неприкаянный? — спросил он и сел, не снимая шляпы и не расставаясь с палкой.

— Ничего. Размышляю о бренности жизни.

— Ты мне лучше скажи, что тебе наговорили эти паршивые социалисты?

— Что? — удивился Васарис.

— Ну, ну, не отпирайся. Этот дьявол Жодялис успел уж перетянуть на свою сторону и Борвикиса. Видишь, мне все известно. Ну говори, здорово меня кляли?

— Клясть не кляли, но, оказывается, у вас с кооперативом и «Сохой» дела неважно обстоят. Люди недовольны. Надо бы им наглядно показать, на что идут их паи и членские взносы, какова прибыль, как ею распоряжаются, и так далее.

Стрипайтис иронически усмехнулся.

— Еще чего? Ты, может, и сам думаешь, что я прикарманиваю их паи и прибыли?.. Они, дурни, не понимают, что паи нужны для получения кредита, а прибыль идет на расширение лавки, на оплату всяких услуг, на амортизацию инвентаря и прочие нужды. Попробуй растолковать им это! Думаешь, они понимают, что такое кредит? Лучше и не заговаривай об этом. Мужики боятся кредита, как черт ладана. Если бы они знали, сколько товаров мы забирали в кредит под ответственность пайщиков, у них бы от страху душа в пятки ушла. А покажи им прибыль, они еще вздумают делить ее каждый месяц. Жодялис и еще кое-кто из социалистов понимают это, но они только о том и думают, как бы насолить католическим учреждениям.

— Может быть… Я ведь в этих вещах ничего не смыслю. А не лучше ли соблюдать больше предосторожностей? Они говорят, кто-то собирается писать жалобу начальству или кому-то там…

— Вот дьяволы! — выругался Стрипайтис и сразу помрачнел.

— Может, лучше созвать собрание, раз они требуют, и все растолковать.

— Растолковать!.. Одураченному мужику ничего не растолкуешь. Да они и без меня собрания созывают. Идем, нагрянем на этих дьяволов нежданно-негаданно.

— Куда?

— Юле мне сейчас донесла, что они все собрались в пивной у Вингиласа, пиво лакают и дерут глотки. Жодялис и Борвикис развели отчаянную агитацию. Идем, поговорим, если они могут по-человечески разговаривать. А нет — так мы их разгоним и зададим жару.

Стрипайтис угрожающе взмахнул своей суковатой палкой, и ясно было, что в случае нужды он не побоится пустить ее в ход. Васарис было заупрямился, но Стрипайтис сам нахлобучил на него шляпу, сунул в руку другую палку и вывел из комнаты.

На костельном дворе не осталось ни души, но на базарной площади стояло еще несколько возов и кое-где беседовали между собой запоздалые прихожане. Ксендзы сразу заметили, что возле пивной Вингиласа и впрямь шумно. Из отворенного окна слышались громкие голоса, из двери показывались и вновь исчезали пьяные физиономии, но что там происходило, с костельного двора нельзя было ни разглядеть, ни расслышать.

— Если направиться прямо в пивную, — рассуждал Стрипайтис, — они, сволочи, увидят и разбегутся. Надо их застигнуть врасплох. Хорошо бы подслушать, что они там болтают и кто их, дурней, водит за нос.

Но с костельного двора окольного пути на площадь не было, и они решили зайти сперва в кооператив, выйти оттуда черным ходом, а там уж легко было незаметно обогнуть площадь с другой стороны и попасть прямо в пивную.

— Пойдем, как ни в чем не бывало, — поучал Васариса Стрипайтис. — Все знают, что я в лавочке подолгу задерживаюсь. Когда увидят, что мы туда идем, еще свободней себя почувствуют.

Стратегический план Стрипайтиса удался на славу, и немного спустя оба ксендза очутились перед заведением Вингиласа. К счастью, у дверей не было ни души, — все, видимо, столпились внутри, вокруг оратора, каждое слово которого слышно было даже на дворе. Оба ксендза вошли в сени и, прижавшись к стене, стали слушать.

— Ксендзовское ли это дело — отпускать керосин и заворачивать селедки? — кричал оратор. — Разве мы сами не могли организовать кооператив? Мы первые взялись за это. Почему викарий поторопился поймать вас всех на свою удочку? Что, мы подорвали бы веру, если бы стали торговать солью и перцем? Нет, не это его беспокоило! Ксендзу захотелось набить себе карман! Он один орудует за все правление, он не подпускает к себе ревизионную комиссию, не созывает собраний, не отчитывается.

— Кто это говорит? — шепотом спросил Васарис.

— Учитель.

Речь была явно демагогическая, и слушатели воспринимали ее по-разному. Одни соглашались, другие — нет, все спорили между собой, а тут же звенели стаканы, раздавались заздравные возгласы, ответные «спасибо», довольное кряканье после выпитого пива.

— А с дивидендами как? — крикнул кто-то.

— Дивиденды вот-вот будут, — ответил оратор. — Только делить будут не деньги и не между вами. Делить будут последние ваши портки между кредиторами кооператива.

— Ишь, что говорит! Что делить?.. Какие кредиторы? — раздались удивленные голоса.

— Вы и не знаете, что ваши паи и прибыль положены в банк на имя ксендза, а все товары забираются в долг. А ведь любому дураку известно, что за долги общества отвечают все пайщики!

Поднялся такой гам, что невозможно было разобрать, кто что говорит. Но тут же всех перекричал оратор:

— Потише, братцы!.. Братцы, слушайте! Кто за то, чтобы потребовать от ксендза отчета, подымите руку!

Стрипайтис пинком ноги отворил дверь, выступил на два шага вперед, стукнул палкой по двери и рявкнул:

— Я за это!

Все как один обернулись.

— Ой-ой, ксендз! — испуганно крикнул кто-то. В ту же секунду зазвенели стекла и два мужика кувырком вывалились за окно. В кабаке стало тихо, как в костеле во время возношения святых даров. Все сгрудились вдоль стен, и середина комнаты сразу опустела.

Стрипайтис шагнул еще раз, но от двери не отдалялся. Он окинул зорким взглядом собравшихся и увидел всех своих заклятых врагов. В конце стола рядом с учителем стоял Жодялис, а Борвикис прятался за его спину. По другую сторону стола сидели Вингилас, хромой портной и известный на всю округу музыкант Скрипочка. Напротив, в углу, расположилась вокруг стола, заставленного стаканами и бутылками пива, компания парней. Среди них Васарис увидел и того рыжего парня, который пришел причащаться, не получив отпущения грехов.

Стрипайтис явно наслаждался эффектом своего театрального выхода; лицо его сияло злорадством.

— Что, молодцы, митингуете? — проговорил он наконец, когда впечатление стало сглаживаться. — А разрешение от полиции получили? Ну, не робейте, валяйте дальше. Кто здесь председатель? Господин учитель?

Учитель был не из робких и, оправившись от изумления, решил не сдавать позиции. Он вышел вперед и дерзко ответил:

— Здесь не собрание, ксендз Стрипайтис, и никаких председателей нет. Это вы должны созвать собрание! А раз вы этого не делаете, мы имеем право обсудить свои дела. Мы должны знать, на что идут народные деньги.

— А вам какое дело? — крикнул Стрипайтис. — Вы-то много ли денег вложили в нашу организацию?

— Ну и что, если не вложил? Каждый имеет право следить, чтобы народ не надували.

— Подите вы коту под хвост со своими правами. И убирайтесь, пожалуйста! Я и сам объясню, что надо.

Но учитель не сдавался.

— Нас здесь не вы собрали, не вы будете и объяснять! Когда созовете собрание, тогда объясните. А сейчас мы о своем. Хозяин, пару пива!

Стрипайтис понял, что дело принимает дурной оборот. Он не видел здесь ни одного своего сторонника. У стен началась возня и разговоры. Портной и музыкант задымили папиросками и перешептывались друг с другом. Парни в углу звенели стаканами и бутылками. Крестьяне попочтеннее подбирались к двери, собираясь сбежать.

Васарис, не зная, куда деваться, наблюдал из сеней эту безобразную сцену.

Жодялис и Борвикис наконец отважились приблизиться к Стрипайтису с намерением замять инцидент.

— Так что вы извините, ксенженька, — неуверенно начал Жодялкс. — Вот забежали после вечерни, слово за слово — народ и раззадорился. Но коли вы в то воскресенье созовете собрание, все будет ладно…

Стрипайтис, не говоря ни слова, оттолкнул с дороги обоих крестьян и, нахмурившись, шагнул в угол, где все пуще бесчинствовали парни. Подойдя к ним, он схватил за шиворот двоих крайних и отшвырнул их к стенке. Остальные сами заторопились вылезти из-за стола. Тем временем ксендз широко размахнулся над столом своей здоровенной палкой — и осколки бутылок и стаканов со страшным звоном разлетелись по всей пивной.

Поднялся переполох. Женщины закричали и первые кинулись к двери. Но тут же бросились бежать и мужчины. Возможно, что скандал на этом бы и кончился, если бы хозяин трактира, заядлый враг Стрипайтиса, не вздумал протестовать и если бы парни выпили чуть поменьше. Привычный ко всяким скандалам толстяк Вингилас ударил кулаком по столу и закричал хриплым голосом:

— Это уж вы, ксендз, чересчур!.. Это, прошу прощения, сущее свинство!.. Бить стаканы никому не дозволено. Я вас притяну к суду. Мужики, будьте свидетелями!.. У меня имеется разрешение на продажу пива! У меня все по закону… Стаканы бить!.. Это, прошу прощения, свинство!..

Остервенели и подвыпившие парни. Все громче раздавались возмущенные голоса.

— Мы не на ксендзовские деньги пьем!.. Он еще тут будет бутылки бить!.. Пускай присматривает за костелом, а не за кабаком… Богомолок своих исповедует!..

А рыжий парень, Андрюс Пиктупис, отерев рукавом забрызганное лицо, выбрался из толпы и, пошатываясь, пошел на Стрипайтиса. Неизвестно, что бы он сделал, но ксендз первый обхватил его обеими руками, повернул к себе лицом, потащил к двери и выбросил наружу. Парень запнулся за порог, упал навзничь и так ударился головой о камень, что не мог подняться.

Люди переполошились еще пуще. Разом закричало несколько голосов. Вингилас, портной и Скрипочка выбежали из трактира, взяли парня под мышки и втащили, как мешок, в дом.

Васарис стоял, прижавшись к стене, испуганный и удрученный скандальным происшествием. Стрипайтис взял его под руку и повел домой.

— Будут теперь знать, как пивом наливаться и митинговать, — сказал он тоном победителя. — Давно я собирался накрыть их.

— Нет, это уж слишком, — возмутился Васарис. — Подобные приемы борьбы абсолютно недопустимы для ксендза. Ведь ты мог убить человека.

— Жалко, что под руку попался этот идиот, а не учитель или Жодялис. Я бы их и не так разделал.

— Да ты парню, кажется, голову проломил. Ведь прямо о камень ударился. Нет, знаешь, у меня ужасно неспокойно на душе. Уходим, а там, может, человек помирает.

— Ха-ха, — рассмеялся Стрипайтис. — И труслив же ты, Васарис. Где пьяный падает, там черт подушку подкладывает. Такого типа и дубиной не убьешь… Это, братец, и есть жизнь! Всякое приходится испытать. И поссориться, и подраться, и опять помириться. Поживешь — узнаешь… и привыкнешь.

Вечером Юле взволнованно рассказала, что Вингилас всерьез надумал подавать на ксендза Стрипайтиса в суд и переписал свидетелей. Андрюс Пиктупис сильно разбил себе голову, потерял много крови, ничего не говорит, и его увезли домой.

Как ни бодрился и ни успокаивал себя ксендз Стрипайтис, но когда его боевой пыл остыл, он все-таки почувствовал, что эта история может доставить ему много неприятностей.

Не похвалил его за потасовку и настоятель. Подобные дрязги отталкивают прихожан от костела и настоятельской усадьбы. Вместо того, чтобы удержать народ с помощью своей организации под влиянием духовенства, Стрипайтис умножал ряды сторонников прогрессистов.

В тот вечер Васарис долго не мог опомниться от ужасных впечатлений дня. Сцена исповеди рыжего парня, его разбитая голова то и дело вставали перед глазами.

VII

День памяти св. Франциска в Науяполисе служил как бы завершением сезона престольных праздников для обширной округи. Если иной год по причине бездорожья или дурной погоды сюда съезжалось и не очень много народу, то духовенства все равно собиралось столько, сколько нигде нельзя было увидеть. В день Ассизского святителя науяпольский прелат старался созвать как можно больше собратьев, — это было нечто вроде неофициальных съездов духовенства почти всего благочиния. Дом у прелата был большой, сам он отличался хлебосольством и любил гостей. И мало находилось таких ксендзов, как Платунас и Стрипайтис, которые избегали поездки в город на святого Франциска.

Ксендз Васарис собрался пораньше и приехал в Науяполис задолго до обедни. Его обязанностью было помочь исповедывать, и он усердно взялся за дело. Просидел в исповедальне до самого обеда и, только войдя в столовую, встретился с другими гостями и поздоровался с самим хозяином.

Науяпольского прелата Гирвидаса Васарис знал и раньше и во время каникул раза два был у него в гостях в дни престольных праздников. Прелат в свою очередь знал о поэтическом даровании Васариса, читал его стихи и надеялся, что из него выйдет муж, который поддержит престиж и славу духовенства в литовской литературе.

Прелат Гирвидас был человек образованный, широких взглядов, но в то же время упорный защитник чести и интересов своего сословия. Он страстно желал, чтобы духовенство укреплялось на всех жизненных позициях, хотя часто задавал себе критический вопрос: не является ли захват некоторых позиций лишь временным успехом, который в конечном счете может обернуться во вред самому духовенству и церкви? Так же критически смотрел он и на победы духовенства в области экономической жизни. Ксендзы — сельские хозяева, кооператоры, лавочники и руководители земледельческих кружков внушали прелату Гирвидасу большие сомнения. Он видел, что такие ксендзы очень часто теряют чувство меры, доверие окружающих и доброе имя. В конечном счете от этих хозяйственных настоятелей, занимающихся стяжательством, и духовенству и церкви было мало пользы, потому что из них с трудом удавалось вытрясти грош на нужды епархии.

Оттого прелат косо глядел и на скупого, заскорузшего калнинского настоятеля и на викария Стрипайтиса. До ушей прелата уже дошли слухи о его предосудительных действиях. Он предчувствовал, что в Калнинай вот-вот разразится скандал, и заранее сердился. Будет о чем писать прогрессивным газетам!

Теперь прелату интересно было узнать что-нибудь о Калнинай из первоисточника, и он, отозвав Васариса в сторону, к самому окну, принялся расспрашивать:

— Не думай, что это какой-то допрос, — начал он, — и расскажи мне всю правду. Я знаю, что у вас в приходе не все благополучно. Что ж поделаешь. Ты еще молод и ничего не видал, а в жизни еще многое придется испытать. Надо стараться, по крайней мере, чтобы всякие дрязги не выходили за пределы нашего круга, не получали огласки и не пятнали репутации священника. Ну, как там ксендз Стрипайтис со своим кооперативом? Народ доволен?

Васарис еще не забыл семинарского правила — как можно меньше откровенничать с начальством, и на вопросы прелата отвечал очень сдержанно. Ему казалось, что, сказав всю правду, он наябедничает, донесет на своего коллегу.

— Я так мало пробыл в Калнинай, ксендз прелат, что не успел еще познакомиться с людьми и делами прихода, — изворачивался он.

— Заварит еще он кашу со своими кооперативами и «Сохами». Ты туда к ним не суйся. Делай свое дело — и довольно. Есть у тебя талант — развивай его, пиши. Нам нужны даровитые, талантливые ксендзы. Разве это не честь — иметь такого поэта, как Майронис? Что такое по сравнению с ним все эти прогрессивные писателишки и поэтишки! Духовенство завоевало в литературе почетное место, и мы должны удержать его.

Прелат далее увлекся. Он похлопал Васариса по плечу и воскликнул:

— Будь молодчиной, Васарис, — займи место Майрониса! Эх, если бы ты, мошенник, учился получше, я бы тебя в академию устроил!

Между тем многие ксендзы, особенно те, что постарше, незаметно захаживали в кабинет прелата, где был устроен буфет с напитками и закусками. На торжественных обедах водки здесь не подавали, так как среди молодых ксендзов было много убежденных трезвенников, однако тем, кто томился жаждой, разрешалось утолить ее в отдельной комнате и поднять после трудов настроение.

Вообще прелат Гирвидас понимал человеческие слабости и извинял их, но при одном условии: чтобы они не проявлялись за пределами четырех стен, не предавались огласке, не возмущали людей и не унижали звания священника.

— Да, — говаривал он своим ближайшим друзьям, — человек человеком и остается, однако же надо знать, где как держать себя. Среди своих можно позволить и то и сё, но среди чужих ни-ни. Перед людьми слуга церкви должен предстать без единого порока.

Из других источников было известно, что прелат смотрел сквозь пальцы даже на такие слабости собратьев, как, например, чувствительность к прекрасному полу, если это только сохранялось в тайне или прикрывалось благопристойными формами. Рассказывали, что сам прелат охотно посещал одного доктора богословия, у которого собиралась компания веселых родственниц и хороших знакомых. Пирушки заканчивались небольшими оргиями, но возмущаться ими там было некому.

Зато прелат не проявлял ни малейшего снисхождения к ксендзам, открыто предававшимся греху. Он готов был сослать их в Сибирь, будь это в его власти, или даже совсем уничтожить. Он терпеть не мог экс-семинаристов, а об экс-ксендзах — спаси от них бог! — не мог спокойно и слова сказать.

В ту пору, по крайней мере в той епархии, экс-ксендз был скорее отвлеченным понятием, чем реальным явлением, и все же за последнее время стали распространяться слухи, что какой-то ксендз, уехавший несколько лет назад в Америку, теперь отрекся от сана и женился. Недавно прелат Гирвидас получил известие, что это чистая правда. Он никому не сообщил об этом, не желая разглашать скандальную историю, однако не мог удержаться и от того, чтобы не выразить, хотя бы в самых туманных выражениях, своего возмущения, своего презрения к подобным отщепенцам, распутникам, выродкам и исчадиям ада.

— Я допускаю, что ксендз может согрешить и пасть очень низко, — разглагольствовал он за обедом, когда зашла речь о дурных пастырях. — Я допускаю, что можно и напиться, и продуться в карты, и даже нарушить обет безбрачия — peccare humanum est [115]Грешить свойственно человеку (латинск.).
, — но дойти до того, чтобы снять сутану… нет, вы как хотите, у меня это в голове не укладывается.

— Ксендз прелат, — сказал один из гостей, — а не полезнее ли для церкви и духовенства, если один-другой человек, по ошибке попавший в духовное сословие, выйдет из него? Зачем ему мучиться самому и вредить всему духовенству?

Услыша такие речи, прелат едва не подавился куском и даже подскочил на месте.

— Как так зачем? Вы, благодетель, надо полагать, сами не сознаете, какую ересь и бессмыслицу проповедуете. Я уж не говорю о том, что значит надругательство над таинством посвящения с догматической и нравственной точки зрения. Это известно каждому богослову. Но вы еще задаете вопрос: не полезнее ли это для церкви и самого духовенства? Извольте показать, милостивец, в чем тут польза! В том ли, что будет подорвана церковная дисциплина, в том ли, что вознегодуют верующие, а собратьям будет подан дурной пример? Или в том, что вся жизнь духовенства будет вывернута наизнанку перед мирянами и будут разглашены его тайны? Нет, раз ты уже стал ксендзом, — по ошибке ли, не по ошибке — все равно крышка! Терпи, молись, трудись, кляни все на свете, корчись, как червяк, греши наконец, но не будь отступником!

Многие громко засмеялись — одни над этим парадоксом, другие — над горячностью прелата. Но его оппонент решил продолжать спор и сказал:

— Я согласен, ксендз прелат, что с точки зрения богослова отречение от сана, действительно, великий грех. Согласен и с тем, что это может отозваться весьма отрицательно на церковной дисциплине. Но когда дело касается самого экс-ксендза, я смотрю на это с точки зрения его совести и с вами, ксендз прелат, не могу согласиться. Ведь догматические принципы связывают лишь тех людей, которые в них верят. А ксендз, принявший решение снять с себя сан, я думаю, уже перестал признавать эти принципы, и, значит, они его больше не связывают.

— Потому он и подлец! — воскликнул прелат. — Как это ксендз перестанет признавать учение церкви?

— Но, ксендз прелат, ведь взгляды человека, а иногда и верования не всегда зависят от его воли. Какой-нибудь юнец становится ксендзом, не имея для этого никаких данных. Деятельность священника не соответствует его склонностям, способностям и характеру. Он мучается, его одолевают сомнения, он вырастает, и его взгляды изменяются. Он теряет веру, если не в бога, то хотя бы в основы церковной дисциплины. И вот он отрекается от сана, обзаводится семьей и живет честной жизнью. И мы должны осудить его как подлеца и предателя?

— Должны, должны и еще раз должны! — ударив кулаком по столу, крикнул прелат. — Это разврат, и больше ничего! Любой развратник ссылается на то, что у него изменились взгляды.

— Так чем же лучше их некоторые наши собратья, которые, пропьянствовав всю ночь, идут служить обедню или совращают чужих жен и разрушают семьи? — горячился его оппонент.

— Не одобряю и их… Не одобряю! Но если бы они снимали с себя сан, то были бы еще худшими подлецами!..

— Не беспокойтесь, ксендз прелат! Такие не снимают.

— И хорошо делают. На это есть покаяние, исповедь, божественное милосердие!..

Неизвестно, чем бы кончился этот диспут, но друзья оппонента уже подталкивали его в бок, а прелата успокаивали соседи. Спор завершился еще одной резкой репликой прелата по адресу ксендзов-отступников, которые заслуживают отлучения от церкви и изгнания из общества, подобно прокаженным.

Васарис следил за этим спором с большим интересом. Он впервые столкнулся с проблемой отречения от сана. Тема казалась ему опасной, темной, как пропасть, и такой же манящей, как пропасть. Экс-ксендз!.. Для Васариса, только что покинувшего стены семинарии, это слово означало жизненную катастрофу, трагедию, крушение всех идеалов, позор и гибель, а в то же время — и великую отвагу и великую борьбу за какую-то новую жизнь и новые цели.

— Кто этот ксендз, который спорил с прелатом? — спросил Васарис соседа.

— А, это ксендз Лайбис, капеллан гимназического костела, — объяснил тот. — Ну и смельчак. Не всякий бы решился на такой спор с прелатом.

Васарис так и отметил про себя, что ксендз Лайбис — человек, от которого можно услышать новые, смелые мысли.

Между тем речь зашла о нормах поведения священника. Все разоткровенничались, потому что десерт был подан, служанка и лакеи удалились, не было за столом и ни одного семинариста. Некоторые даже пожилые ксендзы не хотели согласиться с тем, что среди духовенства есть такие люди, которые, по словам Лайбиса, пропьянствовав целую ночь, идут затем служить обедню или, того пуще, увиваются за чужими женами. Другие уверяли, что такие ксендзы действительно существуют, а третьи помалкивали и только многозначительно улыбались.

— Откуда такое различие мнений? — снова обратился Васарис к соседу. — Ведь сами-то ксендзы, особенно пожилые, должны одинаково хорошо знать быт духовенства.

— О, далеко не так, — ответил тот. — Есть такие блаженные отцы, которые весь свой век думают, что все их собратья живут в такой же святости, как они сами. Вон, к примеру, шлавантскому батюшке и на ум не придет, что в кабинете у прелата можно получить рюмочку и что его соседи прикладывались к ней не один раз. А что же говорить о вещах более серьезных! Ксендзы, извольте видеть, вообще народ осмотрительный, а развратники и подавно. Развратники не примут в свою компанию человека ненадежного, а святые простачки чаще всего не замечают того, что творится у них под самым носом. Развратник у таких и исповедываться не станет. Он подыщет исповедника с такими же «широкими взглядами», как у него самого. Отсюда, извольте видеть, и берется различие мнений. И отцы-епископы, благодарение богу, часто пребывают in ignorantia invincibili [116]В упорном неведении (латинск.).
. Оно, конечно, многое становится известным из жалоб и доносов, но вообще-то они не видят и не слышат, что творится в божьей овчарне.

— И наш прелат из тех, кто пребывает в неведении?

— О нет, прелат прекрасно знает жизнь духовных пастырей. Прелат знает, что peccare humanum est…

Обед кончился, все встали. Прелат прочел молитву и попросил гостей в гостиную. Васарис отказался от кофе и подошел к хозяину проститься, объяснив, что хочет еще навестить своих знакомых, так как редко получает возможность съездить в город.

— Приезжай почаще, — приглашал его прелат, — я всегда рад тебя видеть. А в этот кооперативный бизнес ты не втравляйся. Ну их к шуту. Вот увидишь, ничего хорошего из этого не получится.

У Васариса чесался язык рассказать о побоище в корчме, но он сдержался. Откланялся и вышел. Он намеревался сходить к госпоже Бразгене, с которой не видался со дня своей первой службы.

В передней его нагнал капеллан Лайбис.

— Что это вы так рано домой? — удивился он.

— Не совсем так. Хочу еще забежать к одним знакомым.

— Если к госпоже Бразгене, так и скажите. Она просила, чтобы я не выпускал вас из виду и доставил ей. Идемте.

— Туда я и собираюсь.

Встретила, их одна госпожа Бразгене, — доктор ушел на какое-то собрание. Она была в хорошем настроении, лицо ее сияло радостью.

— Ксендз доктор, — обратилась она к капеллану, — знайте, что Васарис моя давнишняя симпатия и первая любовь, которая не прошла и до сих пор. Я его звала Павасарелисом, он меня — Люце. Однажды я хотела его поцеловать, но он убежал. Я знаю, что после он сам в этом раскаивался. Он вообще все время от меня бегал. Теперь вам известно положение вещей и прошу это запомнить.

Васарис видел, что говорится все это в шутку, но в то же время и всерьез. В шутку — ксендзу капеллану, всерьез — ему. Он покраснел и от того, что в словах ее была правда, и от радости, что увидел ее и услышал такие слова.

Ксендз Лайбис улыбнулся и сказал:

— Когда игра честная, то и друзья ведут себя честно, сударыня. Со своей стороны должен вам признаться, — обратился он к Васарису, — что я потратил немало усилий, дабы приобрести расположение госпожи Бразгене, и безуспешно. Теперь я знаю причину и впредь буду лояльным.

Васарис одолел свою робость и, приноравливаясь к тону беседы, тоже пошутил:

— Госпожа Бразгене говорит святую правду. Если бы я не убежал тогда, она бы полонила меня. Да, да… Мало ли о чем приходится сожалеть после времени, хотя вообще-то не стоит сожалеть о вещах непоправимых.

— Почему непоправимых? — удивился Лайбис. — Из слов госпожи Бразгене я вижу, что ничего вы не испортили. Только теперь вы не должны убегать, чтобы потом не пришлось сожалеть по-настоящему и на этот раз окончательно.

— А что вы сами говорили за обедом об обольстителях чужих жен?

— Павасарелис — обольститель чужих жен! Ха-ха! — Мысль эта показалась хозяйке такой парадоксальной, что от смеха у нее слезы на глазах выступили. Рассмеялись и оба ксендза.

Капеллан оказался человеком общительным и веселым. Он был еще не стар, хотя и не первой молодости. Образование он закончил в одном из университетов Западной Европы и получил степень доктора философии. Епархиальное начальство и ксендзы построже, особенно те, которые имели степень магистра Петербургской академии, неодобрительно смотрели на капеллана Лайбиса и считали его модернистом. Его взгляды на многие вещи в самом деле отличались своеобразием, но держался он, как подобает достойному ксендзу, и ему нечего было вменить в вину. К Бразгисам он захаживал часто и был там желанным гостем.

Ксендз Лайбис знал Васариса по стихам, слыхал про него кое-что от молодых ксендзов, но определенного мнения о нем еще не составил. Ксендз Лайбис вообще не брался судить о человеке заглазно. Он обладал удивительной способностью угадывать характер людей по наружности, по выражению лица, по походке и манерам, так что не придавал значения выражаемым ими вслух мыслям и мнениям.

— И дурак может сказать умную вещь, — говорил он. — Тут все дело в навыках, в подражании другим, а иногда и в самой глупости, потому что и глупость иногда кажется нам мудростью или, по крайней мере, оригинальностью. Но выражение лица, походка, манеры всегда связаны с подлинной сущностью человека. От этого никуда не денешься, тут не поможет никакое притворство, потому что притворство-то и выдаст тебя.

Посмеявшись над Павасарелисом в роли обольстителя чужих жен, Люция нетерпеливо спросила ксендза Лайбиса:

— Ну, рассказывайте, что вы там наговорили относительно обольстителей чужих жен, если испугали даже непорочного ксендза Людаса. Он готов опять убежать от меня.

— Да ровным счетом ничего, сударыня, — ответил ксендз доктор, комически-удивленно приподняв брови. — Обольститель чужих жен среди ксендзов весьма редкая птица. Поверьте, сударыня, чужие жены чаще обольщают нас, нежели мы их.

— И все ваши проклятия, конечно, предназначались этим нахалкам!

— Отнюдь нет. Дамы, которые обольщают ксендзов, делают весьма полезное дело.

— Потому что меньше надоедают своим мужьям?

— Это, во-первых. Во-вторых, вот почему: согласитесь, сударыня, что одни попики устоят против прекрасных искусительниц, другие поддадутся. Те, которые устоят, заслужат большую награду на небесах. Те же, которые сдадутся, в свою очередь делятся на две категории: одни сдадутся глупо, по-рабьи, увязнут, как мухи в меду, и погибнут; другие же сдадутся в борьбе и в этой борьбе обретут себя, закалятся. Их путь, сударыня, ведет к свободе! И их ничто не остановит. Они пойдут и дальше путем борьбы и мятежа, в поисках новых идеалов, новых истин.

Речь свою доктор Лайбис начал в подчеркнуто юмористическом тоне, но с каждой фразой его высоко поднятые брови опускались все ниже, продолговатое смуглое лицо становилось все более серьезным, и, когда он произнес последние слова, уже две вертикальные, а не горизонтальные морщины пересекли его лоб. Ясно было, что он больше не шутит. Посерьезнела и Люция, а Васарис с изумлением следил за игрой физиономии говорящего и его речью, которая приняла такой неожиданный оборот.

— Я недавно вышел из семинарии, — сказал он, — и эта тема мне в новинку. В семинарии нас учили бояться женщин, как огня.

— То есть, показали вам кратчайший путь к женщине. Чем больше остерегаешься чего-нибудь, тем труднее уберечься. Мы, как назло, чаще всего делаем то, чего больше всего остерегаемся, и в таких случаях исправить ошибку гораздо труднее. Единственный способ спастись от женщины — это жениться на ней. Жена уже теряет ореол роковой искусительницы, которым окружена женщина как таковая. Между мужем и женой не вспыхивают искры творческой фантазии. Хорошая жена — это жизненный комфорт и покойная обстановка, она помогает мужу реализовать заложенные в нем способности; плохая жена — это язва, недуг, она губит способности мужа, а может быть, и его самого. Но и та и другая живут в кругу чувств, мыслей, интересов и дел мужа. Из-за них у мужа может быть лишь приятное или неприятное самочувствие. Но творческое напряжение возникает лишь между двумя различными полюсами: между мужчиной и женщиной, к которой он стремится и которая остается недосягаемой. Поэтому, если бы церковь действительно хотела оградить священников от женщин или заботилась об их нравственности, она должна была бы отменить целибат. Ведь теперь многие понимают, что у женатого мужчины желания, помыслы и воображение чище, чем у неженатого, особенно у неженатого по принуждению. Все аргументы богословов и аскетов касательно красоты целомудрия бьют мимо цели. Конечно, целомудрие ради воздержания — вещь прекрасная, но это такой же дар природы, как гениальность, талант, словом, то, чего нельзя требовать от кучки набранных откуда попало юнцов.

— Однако церковь не отменяет целибата и, по-моему, хорошо делает. В женатом духовенстве не осталось бы ни творческого горения, ни фантазии, оно лишилось бы движущей силы. Сейчас в центре жизни духовенства стоит женщина, тогда бы ее место заняла жена. Нравственность духовенства стала бы выше, зато исчезли бы способность к творчеству, эластичность, гибкость ума. Церковь, как и всякая организация, эгоистична: она жертвует отдельной личностью во имя общины. Правда, она старается вознаградить ее — не слишком болезненно бичует согрешившего contra sextum [117]Против шестой заповеди (латинск.).
и готова терпеть даже на высших ступенях иерархии людей сомнительной нравственности, покуда дело не доходит до публичного скандала. Слышали, Васарис, что было сказано давеча? Греши, но не будь отступником! Ибо, если ты не осел, то, совершая грех, ты творишь, и творчество твое идет в актив церкви.

— Почему при этом надо обязательно грешить? — усомнился Васарис.

— Не обязательно, но чаще всего так и случается. Если хочешь стать поэтом, тогда, брат, тебе не избежать испытания женщиной. Ты можешь вообразить себе Данте без Беатриче, Петрарку без Лауры, Гёте без Шарлотты, Христины, Ульрики, Мицкевича без Марыли? И так с любым поэтом. Не уйти, брат, от женщины и тебе. Погоди, погоди, я прочел несколько твоих стихотворений и нашел ключ к ним. Женщина! Да, брат, женщина в том или ином обличье. Не спорь, если бы ты не был священником, то, быть может, нашел бы и иные поэтические мотивы. Но теперь ты слеп и глух ко всему остальному. Живого в тебе осталось только то, что крепче всего сидит в мужском естестве, что всего стихийнее: влечение к женщине. И в этом спасение для всякого талантливого священника. Иначе можно задохнуться. Но здесь же таится и начало греха. Не воображай, что если перед тобой витает образ женщины, а ты в то же время смиренно носишь сутану, читаешь бревиарий и исповедуешь баб-богомолок, то будешь образцовым священником! Нет, брат, ты мечтаешь, ты мучаешься, ты бунтуешь, ты начинаешь ненавидеть свой сан. Иначе ты не поэт. И это тоже я заметил в твоих стихах. Потому я и верю в тебя. Не знаю еще, как ты кончишь. Главное, чтобы кончил не банально…

Хозяйка налила им кофе, и все трое еще некоторое время разбирали и обсуждали мысли капеллана. Люция едва могла скрыть свое удовольствие, а Васарис — пробудившиеся в нем разнородные чувства. Ксендз Лайбис, выпив свою чашку, взглянул на часы и поднялся уходить: приближалось время, когда он обещал быть дома. Ксендз Васарис остался еще на часок, хотя и ему пора было ехать.

Простившись с ксендзом Лайбисом, они больше не возвращались к прежней теме, хотя и чувствовали, что речи капеллана как бы сблизили обоих. Они думали, что капеллан имел в виду ее, Люцию, когда говорил о значении женщины в жизни священника и о женщине, которая присутствует в стихах Васариса. Им приятно было так думать.

— Скажите мне, ксендз Людас, одну вещь, — заговорила через некоторое время Люция. — Ведь мы с вами больше не дети: я замужняя женщина, вы ксендз, значит, нам можно поговорить в открытую. Ну, признайтесь, нравилась я вам раньше, любили вы меня хоть немножко?

— Неужели вы этого не замечали? — удивленно спросил он. — Да я, пока учился в семинарии, все время был болен вами. Я изобретал разные предлоги, чтобы убежать от вас, и все равно мне это плохо удавалось. А вы?

— Ах, зачем об этом спрашивать? Помните проводы и ваш сад? Я хотела, чтобы вы меня поцеловали, а вы меня оттолкнули.

— Какой же я тогда был дурак, и как потом ругал себя! Эх, да что там… Во мне было еще столько ребячества…

— А я-то принимала это за героизм, за проявление строгой духовной дисциплины. Я говорила себе: «Павасарелис не для меня». Может, это и к лучшему, что так получилось. Чем бы я стала для вас? Принадлежностью комфорта, удобной обстановкой? Или жизненным недугом, чем-то вроде рака?

— Какой смысл гадать об этом? Я все равно не мог оставить семинарию.

Они замолчали, ушли в воспоминания о таком недавнем и уже безвозвратном прошлом. Связанные суровым долгом, они перебирали эти воспоминания, но никто из них не решился задуматься о настоящем. Госпожа Бразгене старалась стать для мужа хорошей женой, но душевной близости между ними не было. Сердце влекло ее к Васарису, и ничем нельзя было заполнить образовавшуюся в нем пустоту. А Людас старался осмыслить свое отношение к Люции в свете рассуждений капеллана. Этого было довольно для того, чтобы дать больше воли чувствам и взглянуть на бывшую соседку пытливым взглядом.

Люция расцвела новой красотой. Она немного пополнела, отчего цвет лица у нее стал еще нежнее и красивее. Фигура ее, черты лица, все движения достигли полной гармонии. Она стала еще женственней, восприимчивей и наблюдательней, она все понимала, на все быстро откликалась. Васарису приятно было рассказывать ей о своих новых впечатлениях и наблюдениях, делиться с ней мыслями.

— Всего лишь три месяца, как я стал ксендзом, — говорил он взволнованным голосом, — и три недели викарием, а меня уж порой берет сомнение, не ошибся ли я относительно своего призвания. Знаете, бывают минуты, когда я не в состоянии подумать, что я ксендз, когда чувствую только бремя священства. Боюсь, что ксендз я лишь постольку, поскольку меня связывает одежда, формальные обязанности, дела, приход. Тяжелы для меня эти обязанности. Совершать богослужение я привык, но зато исповедывать и, особенно, читать проповеди — о, господи!.. Это мне-то проповедовать слово божье, поучать людей, обличать их заблуждения, приводить на путь истинный! Нет, это свыше моих сил! Не могу я… Слова застревают в горле. Сразу делают неестественным, фальшивым. Жалко, что ушел ксендз Лайбис. Интересно, что бы он на это сказал.

Люция слушала внимательно, с сочувствием во взгляде, но что она могла ответить ему? И он был благодарен ей за то, что она ничего не говорила, не пыталась рассеять его сомнения и не раздувала их. Васарис видел, что ей он казался таким же, каким самому себе.

Время было ехать, и он простился с Люцией. Они не говорили никаких чувствительных слов, но каждый из них знал, что другой будет с нетерпением ждать следующего свидания.

На улице Васарис встретил возвращавшегося домой Бразгиса. Доктор пожалел, что задержался на собрании в «Сохе» и не мог побыть с приятными гостями.

— Ну, как вы нашли Люце? Неплохо выглядит, а? — хвастливо спросил доктор.

— Что и говорить. Прекрасно. Лучше, чем в Клевишкисе.

— А скажите, ксендз Людас, что за тип ваш Стрипайтис и как он руководит обществом? Слышал я, что он кого-то там избил. Правда ли это? И потом на него собираются жаловаться. Ох, навредит он нам всем.

— Обо всем этом вам расскажет ваша супруга. Что касается общества, пришлите туда ревизора. До свидания, господин Бразгис, я должен спешить. Мне далеко ехать.

Бразгис пошел к жене, но Васарис не испытывал к нему никакой вражды. Так несходны были их чувства к Люции, что они не могли считать друг друга соперниками. Хотя муж Люции едва ли согласился бы с этим.

VIII

Городские впечатления помогли Васарису наконец взяться за перо. Слова ксендза Лайбиса влили в него бодрость, а свидание с Люце пробудило множество дремавших в душе воспоминаний и надежд.

Вернувшись с престольного праздника, он на другое же утро стал рыться в памяти в поисках темы и старался настроить себя на поэтический лад. К вечеру, когда все дела были кончены, Васарис заперся у себя и сел за стол. Но писание не клеилось. Он перебрал одну за другой приходившие в голову темы, и ни одна не взволновала его, не расшевелила воображения, не укладывалась в стихотворную форму. То же самое повторилось после ужина, — Васарис промучился еще два часа, пока не убедился окончательно, что в этот день стихи у него не получатся.

Да только ли в этот день? Нет, он давно уже не пишет, второй год, как перестал писать. Почему? Ведь он чувствует в себе способности, не умерла в нем и поэтическая мысль. Васарис тщетно искал ответа на вопрос, почему он не может писать. Он, пожалуй, нашел его лишь спустя много лет, когда стал пересматривать свою прошлую жизнь и творчество. И ответ был таков:

Писатель, поэт черпают энергию и материал для своего произведения из двух источников: из собственного «я» и из окружающей жизни. Но личность его должна быть самостоятельной и цельной, он должен воспринимать окружающую жизнь, действительность непосредственно, в полную меру. Поступив в семинарию в ту пору, когда его дарование едва только начало пробуждаться, Васарис был отрезан от мира и жизни и больше привыкал копаться в собственных чувствах и мыслях.

Эта оторванность от жизни и решение принять посвящение стоили ему большой внутренней борьбы. Поэтому и в семинарии, как ни беден был мир его мыслей и чувств, как ни однообразен материал творчества, как ни скудны темы, Васарис все-таки что-то писал, творил. После рукоположения в иподиаконы судьба его была решена, — он перестал сопротивляться одержавшему победу священству, затаил в самом укромном уголке души все, что осталось от его бунтарства, и присмирел. Он по-прежнему был далек от жизни, а когда кончились его боренья, замерли и чувства. О чем и как он мог писать?

Знакомств у него не было. Общественными делами он не интересовался, женской любви избегал, на природу привык смотреть лишь сквозь собственные чувства. О чем, что и как он мог писать? На религиозно-духовные темы? На какие же? Он не чувствовал склонности к аскетизму, над проблемами миросозерцания не задумывался, так как был слишком молод и собственных взглядов еще не выработал. Правда, в семинарии Васарис написал много «идейных» стихотворений, но они были такие плоские, незначительные, что позднее, набравшись опыта, он уже не мог возвратиться к этим темам. Его больше не удовлетворял ни велеречивый пафос, ни слащавый сентиментализм.

Когда он учился в семинарии, то из всей сокровищницы религиозной мысли для него был открыт лишь один глубокий источник и образец поэзии — библия. Но, увы, — рутина церковной обрядности и богословие сделали его нечувствительным к этой поэзии, да ее и толковали им совсем с другой точки зрения. С первых же дней, еще не понимая латыни, семинаристы все вместе, хором, автоматически заучивали в определенные часы псалмы Давида как молитвенные формулы. Внимание быстро притуплялось, и они редко следили за содержанием, смыслом. То же происходило позднее с чтением бревиария. Читать его следовало, пользуясь каждым свободным часом, быстро, а главное, устно — oraliter, и притом с чувством благоговения. А оно, если и возникало, то скорее как результат самого молитвенного действия, чем произносимых слов.

На уроках им толковали библию как божественное откровение, чаще всего говоря о символическом ее смысле, применительно к образу мистического тела божья — церкви, и руководствуясь догматическими или нравственными целями. Таким путем библейские метафоры, гиперболы, сравнения и все прочие приемы поэтического стиля или вовсе не затрагивались, или истолковывались в свете богословия. Никто не пытался перед семинаристами сорвать с библии трафарета священных формул и показать, что это плод не только божественного, но и поэтического вдохновения. Им чужды были эпическая сила Пятикнижия, экстаз Пророков, эротика Песни Песней, лирика Псалмов, фантастика Апокалипсиса.

До посвящения в иподиаконы Васарис был формирующийся мужчина и начинающий поэт. Он чувствовал, что священство — враг его личности, таланта, и сопротивлялся ему, как только мог. Но обстоятельства, которые привели его в семинарию, были сильнее, нежели это сопротивление. Семинарское воспитание год за годом загоняло его в тупик — и он наконец сдался. Но стал ли он священником всем сердцем, воспринял ли всеми помыслами и чувствами идеал апостольства? Сосредоточил ли всю свою душевную жизнь вокруг единственной высшей задачи священнослужения? Нет, на это он был неспособен. Он воспринял лишь форму без содержания.

В минуты душевной депрессии Васарис не мог даже думать о том, что он ксендз, а госпоже Бразгене признался в своих опасениях: не одни ли формальные обязанности и внешние обстоятельства связывают его со священством? Так оно и было. Васарис умерщвлял свою личность — и она могла сверкнуть лишь в минуты самозабвения, но уже была не в силах проявиться в творчестве. Он стал ксендзом без душевного огня, оттого и находил свои обязанности такими трудными. Несмотря на все рвение, он все делал, понукая себя или по инерции, по необходимости, которая сделала его ксендзом. Так о чем же и как он мог писать?

Однако такое душевное состояние не могло продолжаться долго. Выйдя из семинарии и окунувшись в жизнь — хоть и не очень бурную, но довольно разнообразную, он стал понемногу оживать и обретать себя. Он испытал кое-какие неудачи, встретился с кое-какими людьми, услышал кое-какие речи, и то, что пряталось в самых глубинных пластах души, стало подниматься на поверхность, подавать первые признаки жизни. И тогда в душе Васариса начался долгий процесс борьбы, схожий с тем, что он пережил ранее, но идущий в обратном направлении. В нем пробудился поэт, но и священник не хотел уступать свои права. Совесть его стала ареной мучительных конфликтов. С возобновлением борьбы он снова взялся за писание, но долго еще продолжал копаться в своих лишь чувствах; он тосковал об огромном мире, но долго еще не мог вступить в него.

Все это Людас Васарис понял много лет спустя, когда путь испытаний и борьбы был пройден. Тогда ему все показалось простым и естественным. Но в тот вечер, после поездки в Науяполис, ему еще неясна была причина собственного бессилия, и это угнетало его.

Прелат Гирвидас возлагал на него большие надежды, собирался помочь, ксендз Лайбис поразил его своими смелыми мыслями, а Люция согрела его омертвевшее сердце. А он-то, бессильный, холодный рифмоплет, без чувств и фантазии, неспособен выжать из себя ни единого стихотворения, которое бы доказало всем, а главное, ему самому, что он действительно может совершить то, чего от него ожидали.

Тревожные мысли одолевали Васариса, и он больше не мог усидеть в своей унылой комнате, — надел накидку, шляпу и, осторожно отворив дверь, выскользнул в сад. Близилась полночь. Ни у настоятеля, ни у Стрипайтиса в окнах не было света. Все село тонуло во мраке.

Нащупывая палкой тропинку, ксендз шел по саду. Он и сам не знал цели этой поздней прогулки. Ему просто хотелось двигаться, сделать что-нибудь необычное.

Сад был большой и примыкал с одной стороны к костельному двору, с другой — к тракту, по которому Васарис недавно ходил мимо усадьбы к озеру и к лесу.

Ночь была ветреная и темная. Шумели липы, груды опавших листьев шуршали под ногами. Боязно было углубляться в черную чащу сада, но эта боязнь, эта таинственность так щекотали нервы, обостряли все чувства, что молодой ксендз, будто влекомый какой-то непостижимой силой, шел все дальше и дальше.

Вот и костельный двор. Он толкнул калитку и вошел за ограду. Здесь было светлее, видны были силуэты лип, костел с высокой башней и красноватые блики в окне против алтаря.

В углу двора Васарис различил черный крест. Он знал, что там похоронен ксендз-настоятель, построивший костел. Васарису холодно стало при мысли об этой могиле и лежащем в ней настоятеле, но он усилием воли заставил себя пойти прямо туда. По телу у него бегали мурашки, он чувствовал на лице что-то липкое, но продолжал идти дальше, стиснув зубы.

Вот и могила, обнесенная железной оградой, крест и надгробная плита, на ней чуть виднеются золотые буквы. Снять шляпу, преклонить колени и прочесть «Requiem aeternam»? Нет, он не снял шляпы, не преклонил коленей и не стал читать молитву.

Постояв немного, Васарис повернул обратно. Ветер остервенело рвал полы и пелерину накидки.

Если бы кто-нибудь увидел его, то сказал бы, что старый настоятель встал из могилы и идет поглядеть на места своей земной жизни. А это был только молодой ксендз, поэт Васарис, не находивший себе покоя в жуткую осеннюю ночь.

Он вернулся в сад, вышел через другую калитку на тракт и повернул к усадьбе. Это было чистое безрассудство. Что бы подумали люди, увидев его в такое время на пути к усадьбе? Быть может, злой дух гнался за ним, помутил его рассудок, разбудил в сердце греховные чувства?

Ксендз, как призрак, приближается к парку и жадным взором пронизывает его таинственный мрак. В ушах его звучат циничные слова Стрипайтиса:

«О, этот парк видал безумные оргии».

«Баронесса? Эх, должно быть, прожженная бестия!..»

Вот главная аллея, ведущая к дому. Что это? В одном окне свет. Это, конечно, ее окно. Что она делает в такое позднее время?

Ксендз приостановился на минуту, стараясь вспомнить ее. Вот она перед ним как въявь со своей обворожительной улыбкой, в белой манишке, в лаковых сапогах.

Теперь Васарис знает, куда идет. Туда, где увидел ее впервые. Он чувствует, что это глупо. Он может встретить кого-нибудь, на него могут напасть собаки из имения, его может застигнуть дождь. Но он вбил себе в голову дойти до этого места — и дойдет.

Холодный осенний ветер дует ему в лицо, так что дыхание спирает. Полы накидки и сутаны относит назад, ноги путаются в них. Но Васарис, подавшись вперед всем телом, идет все дальше и дальше. Ему доставляют своеобразное наслаждение борьба с ветром и это сумасбродное путешествие.

Будто бы и сумасбродное? Для него, священника, который должен делать каждый шаг со смыслом, во славу божью, это путешествие — великий подвиг, бунт против собственного бездействия, против самоунижения, против серой обыденщины, которая душит, убивает его.

Ему захотелось перевести дух.

В эту темную, ветреную октябрьскую ночь его воображение расправило одно крыло…

А может быть, это взор красивой хозяйки усадьбы влечет его, как преступника, к месту преступления? Нет, баронесса — это грех. Она хороша собой и пленительна, но не так, как Люция. Красота ее — одно из средств соблазна. Ее взгляд и улыбка отравлены греховными обещаниями.

Совесть ксендза Васариса грызет какой-то червячок. Почему, рассказывая Люции о своих калнинских впечатлениях, он ни словом не обмолвился о встрече с баронессой и предстоящем посещении усадьбы? Он сознавал, что смолчал умышленно. Почему?..

Вот и пригорок, с которого он наблюдал трех странных всадников. Сейчас все поля тонули в непроглядной тьме, но он видел, как стройный, белогрудый всадник галопом скакал через поле и птицей перелетел ров.

Ксендз зашагал с горы дальше. Вот дерево, мимо которого он шел, когда напугал лошадь баронессы. Ксендз остановился — и вся сцена возобновилась в его памяти.

Баронесса ускакала с улыбкой, а он еще некоторое время стоял на одном месте, будто в ожидании.

Здесь, под горой, ветер потише, зато еще сильнее чувствуется, как бушует он на вершине и повсюду вокруг. Жалобно шумит в ветвях деревьев, воет над озером, свистит во мраке полей.

Васарис стоит, не решаясь сдвинуться с места. Все его нервы натянуты, как струна. Слух и зрение до того обострены, что он различает множество голосов и тонов в этой шумной симфонии осенней ночи. Он видит множество образов и оттенки самой тьмы.

Наконец он поворачивает обратно.

Ветер толкает его в спину, задирает на голову пелерину, забегает вперед, дует в лицо и стремглав мчится дальше, к парку, к саду настоятеля, к спящему селу Калнинай.

Деревья парка шумят об уютной близости жилья. В окне дома не видно больше света: госпожа баронесса захлопнула любовный роман, велела горничной унести пятисвечный канделябр, повернулась на другой бок и уснула на мягкой постели.

Ксендз вошел в сад настоятеля.

Нервы у него успокоились, он ощущает страшную усталость и отдыхает, опершись на ограду, довольный благополучно законченным походом.

Потом идет домой, с трудом нащупывая тропинку в темном саду.

Теперь Васарис не замечает уныния своих комнат. Если бы его бедное жилье превратилось в хоромы, устланные мягкими коврами, украшенные драгоценными произведениями искусства, он бы не заметил и этого.

Засыпая, он подумал, что когда пойдет в усадьбу, то будет разговаривать с госпожой Райнакене, как с доброй знакомой, потому что два раза уж встретился с ней на дороге.

IX

Вскоре после этого барон Райнакис зашел к калнинскому настоятелю, а на другой день все три ксендза получили от баронессы приглашение на чашку чая. Настоятель Платунас терпеть не мог эти визиты, но считал крайне необходимым поддерживать хорошие отношения с помещиком.

— Ничего не попишешь, придется отбывать барщину, — говорил он ксендзу Стрипайтису. — Управляющий и эконом совсем по-другому разговаривают, когда видят, что мы бываем у барона. Вот и выгодно. Иначе зачем бы мне туда ходить!

— Конечно, все дело в бароне, — соглашался Стрипайтис. — Православный или лютеранин — один черт. Он, может, и сам не стал бы водить с нами знакомство, но баронесса, ксендз настоятель, как никак усердная католичка. Ничего не скажешь: религиозные традиции глубоко укоренились в польской аристократии. А вообще-то я нисколько не верю в ее добродетельность.

— И аристократка она сомнительная. Сейчас, конечно, барыня, но родом не бог весть какая знатная. Управляющий мне однажды сказал, что до замужества баронесса была обыкновенной актрисой в варшавском кафешантане. Приехал барон покутить в Варшаву, а полячка и опутала его. Такие умеют. Вот вам и аристократка…

— Чем знатнее аристократ, тем скандальнее репутация жены, — рассуждал Стрипайтис. — Случается, что князья женятся не только на кафешантанных актрисах, а и на цирковых акробатках. В кафешантане хоть одни ноги показывают, а в цирке они, бестии, совсем нагишом выламываются.

Настоятель сплюнул от негодования и поправил:

— Не нагишом, — это законом воспрещается. Должно быть, обтягиваются особым трико.

— Не все ли равно! Издали кажутся голыми.

— Сам, что ли, видал?

— Вот и видал. Меня ведь рукоположили в ксендзы не где-нибудь, а в самой Варшаве. У нас тогда епископа не было. Вот меня один тамошний собрат и затащил. Побывали и в кафешантане и в цирке. Так, знаешь, ксендз настоятель, на другой день пришлось исповедаться… Кто таких девок никогда не видел — дьявольски действует… Эх, что это я разболтался! Вон Васарис уж рассердился.

— А вы как? Тоже хотите пойти в гости? — обратился настоятель к Васарису.

— Хочешь не хочешь, а если приглашают, то отказываться неучтиво, — резко ответил Васарис. Он уже начал испытывать недоброе чувство к настоятелю.

— Да вы и незнакомы.

— Так познакомимся. В конце концов не совсем и незнакомы. Недавно я встретил их всех, когда они катались верхом. Вот и познакомились.

— Время у вас есть, вы и любите прогуливаться в одиночку. Хе-хе…

Васарис вспыхнул и, еле сдерживаясь, сказал дрожащим голосом:

— Извините, но вы в который уж раз попрекаете меня каким-то особенным свободным временем! Я, кажется, выполняю свои обязанности наравне с другими. Может, и больше других делаю. Исповедовать приходится почти мне одному…

— Мы и вдвоем справлялись, когда вас не было, — проворчал настоятель.

— Тогда, пожалуйста, напишите об этом в курию. Как только получу другое назначение, уеду в тот же день без всякого сожаления. — Не дожидаясь ответа, Васарис встал из-за стола и вышел, едва сдерживая желание хлопнуть дверью так, чтобы окна зазвенели.

На этот раз он овладел собой, хотя у него грудь распирало от злости на придирчивого, мелочного, скупого, неотесанного настоятеля, всегда готового оскорбить ни с того, ни с сего. На этот раз он овладел собой, у него хватило терпения, но надолго ли?

Этот маленький инцидент испортил Васарису настроение перед самым визитом в усадьбу. Он выбежал из комнаты прежде, чем было условлено, когда и как они отправятся туда. Но позовут ли его настоятель со Стрипайтисом? Он решил ни о чем не спрашивать и в компанию не навязываться. Если не позовут, пусть идут вдвоем. Он и сам найдет дорогу.

Баронесса пригласила к пяти часам, времени осталось немного, и Васарис начал собираться. Он старательно начистил сапоги, надел новую сутану, манжеты и, в знак особого щегольства — пристегивающийся спереди воротничок.

Пока он собирался, злость его на Платунаса не унялась, а только приняла иное направление. Хорошо же! Настоятель и Стрипайтис оскорбляют его, презирают и даже не приглашают пойти вместе? Ну и пусть! Он найдет дорогу и один. Он сумеет произвести лучшее впечатление, чем настоятель и Стрипайтис! Он повеселел, представив себе, как будет разговаривать с баронессой и как будут неприятно удивлены оба старших ксендза.

Однако незадолго до пяти зашел Стрипайтис и пригласил его идти вместе. Неудобно будет, если он явится позже. Придется объяснять в чем дело… Вообще ксендзы должны действовать единодушно, нельзя показывать, что между ними происходят какие-то недоразумения. Васарис согласился, но досада его не убывала, и он всю дорогу твердил себе, что должен заслужить благосклонность баронессы, точно это было бы самой страшной местью настоятелю.

В передней барского дома их встретила бойкая горничная, приняла у них накидки и попросила в гостиную. Господин барон и госпожа баронесса сейчас выйдут.

Гостиная была огромная комната, почти зал, слабо освещенная осенними сумерками и потому довольно мрачная. Три ксендза не знали, что и делать в этой темноте. Настоятель больше привык расхаживать по гумну и скотному двору, чем по гостиным, и с первого же шага запнулся ногой за ковер и едва не опрокинул стул. Васарис тоже не привык к барским гостиным и, несмотря на всю свою решимость, робел и волновался в ожидании встречи с хозяйкой. Непринужденнее всех, кажется, чувствовал себя ксендз Стрипайтис. Он по своей толстокожести нигде и никого не стеснялся и не задумывался о своих манерах. Он походил по комнате вдоль и поперек, удостоверился, что печь натоплена, осмотрел картины, перебрал все ноты на фортепиано, потом сел в кресло возле столика, закинул ногу на ногу и закурил папиросу.

Вскоре отворилась боковая дверь, и вошел барон.

— А, Reverendissimi! [119]Уважаемые (итал.).
— воскликнул он и, раскрыв объятия, подошел к гостям. — Mille excuses, mille excuses! On vous laisse seuls dans les ténèbres!.. Это потому, почтеннейший господин настоятель, что уже осень. Der Sommer mag verwelken, das Jahr verweh'n [121]Лето увядает, пролетает год (нем.).
, как поет моя жена. Ну, как вы себя чувствуете, господин настоятель? — спросил он уже по-русски.

Барон имел странную привычку мешать все языки, какие только знал, не задумываясь о том, понимают его собеседники или нет. Поздоровавшись с настоятелем, он повернулся к Стрипайтису.

— Quelle marque de cigarettes est-ce que vous fumez, Monsieur l'abbé? Darf ich Sie Bitten von den meinigen zu versuchen? Ce sont les cigarettes de qualité… [122]Какие папиросы вы курите, господин аббат? (франц.) Могу я вам предложить свои? (нем.) Это хороший сорт (франц.).
Ну, как дела?

Ксендз Стрипайтис сунул барону руку для пожатия; из всей его речи он понял только слово «сигареты» и замотал головой:

— Нет, сигар я не курю. Очень воняют.

— Воняют? Воняют? Qu'est-ce que ça veut dire? [123]Что это значит? (франц.)
— Барон удивленно поглядел по сторонам и, заметив стоящего у окна Васариса, бросился к нему, снова раскрыв объятия:

— Ah, le voilà! Mon cher ami, madame la baronne sera très contente de vous voir ici. [124]А, вот и он. Госпожа баронесса рада будет увидеть вас здесь, друг мой (франц.).

— Извините, господин барон, к сожалению, я не знаю французского языка, — сказал Васарис.

— Вы не знаете французского языка? Ничего, mon ami. Я и сам не люблю его. Не люблю, не люблю!.. А ваша фамилия Вазари? Да? Parla italiano? [125]Вы говорите по-итальянски? (итал.)
Ведь ваша фамилия Вазари?

— Васарис.

— Вы, должно быть, итальянец, Reverendissime!

— Нет, господин барон. Я литовец. Фамилия у меня чисто литовская. Есть такой месяц — februarius.

— А вы знаете, кто был Вазари? Нет?.. Вазари был первый историк итальянского искусства. Жил в эпоху Возрождения… Поэтому я, как только услышал вашу фамилию, сразу ее запомнил. Вот вам, господа, — обратился он уже ко всем троим, — новое доказательство того, как красив литовский язык. Потому что итальянский язык, господа… — и барон пустился в филологические рассуждения о звучности, богатстве и древности языков. Гости помогали ему, когда вопрос касался латинского или литовского языков.

Горничная зажгла большую красивую лампу на столе, за которым сидели гости, и два больших канделябра в обоих концах комнаты. Сразу стало уютнее и веселее.

Снова отворилась дверь, и на этот раз появились баронесса и госпожа Соколина. С настоятелем и ксендзом Стрипайтисом они были давно знакомы, а Васариса запомнили после встречи на дороге. Воспоминание об этом «променаде» и послужило первой темой разговора.

Увидев в дверях гостиной баронессу, Васарис был ошеломлен и не мог надивиться на произошедшую в ней перемену. Он так легко вызывал в воображении ее образ, что, кажется, узнал бы ее везде и всегда. А тут едва поверил своим глазам. Он, конечно, знал, что увидит ее одетой по-другому, потому что барыни не ходят дома в мужских костюмах для верховой езды, но такой разительной перемены не ожидал. Ему показалось, что изменился не только наряд, но и сама женщина была другая.

Он увидел тонкую высокую даму, гораздо выше Люце, а может быть, и красивее ее. Она шла легкой, грациозной походкой, надменно подняв голову и чуть-чуть улыбаясь. Волосы ее были завиты и уложены в замысловатую прическу; в ушах висели драгоценные серьги. Черное платье было без всяких украшений, но очень элегантное. Ксендзам оно показалось диковинным, потому что было с большим вырезом на груди, и каждый раз, когда баронесса поворачивала голову, одно плечо совершенно обнажалось. А когда она немного наклонялась вперед, ксендзы должны были из чувства стыдливости немедленно обращать взоры куда-нибудь в сторону, а мысли — на возвышенные, небесные предметы. Но наиболее злокозненным было то, что на шее у баронессы висел на тонкой цепочке крохотный золотой крестик, спускавшийся ровно до того места, на которое достаточно было взглянуть, чтобы подвергнуться величайшему искушению.

Пожалуй, никто бы не поверил, что эта важная, элегантная барыня могла надевать пестрые клетчатые штаны и лаковые сапожки, что она могла носиться верхом на коне по полям и перескакивать рвы. И однако это была она. Васарис узнал ее только по глазам и улыбке, которой она одарила его в прошлый раз на прощание, а в этот — при встрече.

Одна эта улыбка и ободрила молодого ксендза, иначе бы он не знал, как приблизиться к такой важной даме, о чем говорить с ней.

Но глаза и улыбка баронессы обладали тем особенным свойством, что каждый, не совсем бесчувственный мужчина старался перед ней не ударить лицом в грязь и показать себя с самой выгодной стороны. Поэтому, где бы не появлялась баронесса, у нее никогда не было недостатка в мужском обществе. Но в этот вечер один лишь Васарис испытал на себе это необыкновенное свойство ее улыбки.

Едва они обменялись первыми незначительными фразами о последних новостях, как горничная подала на стол чай и печенье, и общество разбилось следующим образом: настоятель и барон разговорились об урожае, ценах на хлеб и видах на будущий год; госпожа Соколина и ксендз Стрипайтис сидели рядом на диване и спорили о том, почему католические священники не имеют права жениться; Васарис и баронесса оказались друг против друга за отдельным низким столиком, на который они поставили свои чашки.

Ободренный ласковым взглядом баронессы, ее улыбкой, Васарис сказал:

— Этот вечер, сударыня, — важное событие в моей жизни. Я впервые попал в дворянскую усадьбу, и не в какую-нибудь, а в усадьбу настоящих аристократов. Я давно мечтал об этом. Однажды, когда я еще не был ксендзом…

— А вы давно стали ксендзом? — перебила его баронесса.

— Всего лишь несколько месяцев, сударыня.

— Ах, вы только что начинаете жить. По-моему, первые годы священства, так же, как первые годы брака — это годы увлечений, восторгов и разочарования. Но я перебила вас.

— Итак, однажды я придумал целую сказку об усадьбе, очень романтичную и наивную.

— А вы мне расскажете ее?

— Не осмелюсь докучать вам, госпожа баронесса. Я только хотел сказать, что дворянская усадьба многое сулила моему воображению.

— И уж, конечно, в этой сказке фигурировала женщина.

— Не отрицаю. Но она была не из усадьбы, и я тогда не был ксендзом.

— Вы все еще любите ее?

— Сударыня, ведь я ксендз.

— Так что ж из этого? Вы не перестали быть мужчиной. Я добрая католичка, хожу к причастию, но ничуть не буду возмущена, если ксендз полюбит женщину. Могу перед вами похвастаться, что сама знавала в Варшаве одного такого ксендза. Он был влюблен в меня, как простой смертный. Я уверена, что очень многие ксендзы знают, что такое любовь.

— Не буду спорить с вами, сударыня, потому что не знаю, — усомнился Васарис, — но любовь любви рознь. Я слыхал от самих ксендзов, что любить можно, но только духовной, платонической, как говорится, любовью.

Баронесса улыбнулась и, глядя в лицо ему, спросила:

— Вы верите, что можно любить чисто платонической любовью?

— Верю, сударыня.

— А я нет. — Она нагнулась к Васарису и заговорила тихим голосом, чтобы слышал он один. — Когда в меня влюблялся кто-нибудь, то прежде всего чувственной любовью. Когда я была очень юной, меня это злило, а теперь я нахожу это вполне естественным. Человек обладает душой и телом. В душу мы только верим, а тело видим. Разве не естественно, что тело мы любим больше, чем душу? Не правда ли? Наконец, если и бывает платоническая любовь, то достичь ее можно только через любовь чувственную. Не правда ли? — И, не дожидаясь ответа, она встала и пошла налить гостям чаю.

Вспоминая на другой день этот разговор, Людас Васарис диву давался, как это баронесса, такая знатная барыня, повела с ним с первого же раза такие речи. Удивлялся он и себе. Он всегда избегал разговоров о любви, старался не произносить и слово «любовь» и ни с одной женщиной, даже с Люцией, не стал бы так откровенно спорить на эту тему. Но баронесса говорила так непринужденно, с чуть заметным оттенком кокетства, что и Васарис невольно — не жеманясь и не возмущаясь — подделывался под ее тон. Баронесса вела разговор искусно и тактично, так, чтобы воображение молодого стыдливого ксендза то и дело подстегивали хоть и эротические, но не слишком откровенные, явные намеки.

Налив чаю, баронесса возвратилась на прежнее место с коробочкой папирос. Закурила сама и угостила Васариса. Он сказал, что не курит.

— А знаете, — объяснила она, затянувшись, — с папиросами чай кажется особенно вкусным. Особенно, когда табак хороший, а чай душистый и крепкий. Сахару много не надо, от него становится неприятно. Вы попробуйте. Если не понравится, бросьте.

Васарис взял папиросу. Курить он кое-как умел и не боялся поперхнуться дымом. Папиросы были приятные, душистые, и чай в самом деле показался еще вкуснее.

— Вот я и научила вас одному пороку, — пошутила баронесса, увидев, что гость не бросает папиросы.

— Если таковы все ваши пороки, сударыня, я и впредь готов быть вашим учеником.

Баронесса улыбнулась.

— Уверяю вас, что курение — самый серьезный из моих пороков, потому что он вредит легким, портит цвет зубов, и потом этот неприятный запах. Остальные мои пороки не приводят к таким дурным последствиям. Поэтому вы смело можете научиться и остальным, так как начали с худшего.

— У вас своеобразный принцип классификации пороков, сударыня. К сожалению, для богослова он неприемлем.

— А тот варшавский ксендз, о котором я вам говорила, соглашался со мной. Но у него был один большой недостаток: он был страшный упрямец. Я не люблю упрямых людей. Что, бишь, я хотела сказать?.. Ах да, вы поразительно похожи на того ксендза. Просто поразительно. Когда мы встретили вас на дороге, я нарочно заговорила с вами, — хотела убедиться, что это не он.

— И вы, конечно, были разочарованы, когда увидели, что это не он.

— Совсем напротив. Я подумала, что другой экземпляр может быть лучше первого. Теперь все зависит от вас. Я выше всего ценю добрососедские отношения.

— Я совершил бы величайшее преступление, если бы обманул ваши ожидания, госпожа баронесса. Вы долго пробудете в Калнинай?

— Самое меньшее — до ноября. Дела наши несколько осложнились, и нам не удастся уехать в назначенный срок.

— Скучная пора — осень.

— Нет, ксендз, надо стараться всегда и везде, в любой обстановке получать максимум удовольствия. Да, если бы наше счастье зависело от времени года, от места, от хорошей или дурной погоды, то, знаете ли, жизнь стала бы невыносимой. И я научилась не обращать внимания на обстановку. Я в любой обстановке найду себе развлечения. Например, здесь в деревне — верховая езда, охота, рыбная ловля, а в дурную погоду я читаю, езжу к соседям, сама принимаю гостей. Не скрою, что и вас, ксендз, я включила в свою программу.

— То есть в качестве игрушки, забавы? — удивился и почти обиделся Васарис.

Но баронесса и не думала разуверять его.

— Ах это мужское самолюбие! — воскликнула она. — Как они все боятся, каким считают унижением стать игрушкой в руках женщины! Делать игрушкой женщину — это они все ужасно любят. А я вот признаю за обеими сторонами равные права. Если я играю кем-нибудь, пусть играют и мною. Только взаимная игра и приятна. Вы не согласны со мной?

Васарис чувствовал, что баронесса увлекает его в какую-то еще непонятную ему область парадоксов. Он боялся сказать и да и нет. Помешивая ложечкой чай, он вперил взгляд в блестящую коробочку с папиросами. Баронесса придвинула ее к нему, и Васарис снова закурил. Им не о чем было говорить и, чтобы скрыть это, они стали прислушиваться к спору госпожи Соколиной с ксендзом Стрипайтисом.

— Молчите, молчите уж, ксендз! — крикнула, маша руками, госпожа Соколина. — Я знаю, что католические священники пользуются бешеным успехом у женщин. В Петербурге две мои приятельницы, православные, бегали в Мальтийскую церковь, где служили воспитанники духовной академии. И знаете, ксендз, я нисколько не удивляюсь им. Однажды они и меня повели. Обедню служил молодой ксендз, сущий красавец. Служил артистически. Какой голос, какие жесты!.. И как подумаешь о том, что он неженат, что ни ему, ни его нельзя любить, что он, может быть, никогда не знал женщины, то просто трудно, я бы сказала, даже невозможно обуздать фантазию… И я понимаю, я прекрасно понимаю своих приятельниц. Неженатый ксендз во сто раз интереснее православного батюшки или протестантского пастора. А если я высказываюсь против целибата, то скорее исходя из интересов вашей церкви. Для нас, женщин, неженатые священники — самые интересные мужчины. Если бы католическая церковь отменила целибат, женщины лишились бы самых утонченных наслаждений.

— Это ваши бабьи дела, — отрезал Стрипайтис. — Нас это не интересует. Мы тут ни при чем. Жениться! Тьфу!.. На что мне жена? Чтобы денно и нощно поедом ела! Сейчас я сам себе голова, что хочу, то и делаю. А жена и семья связали бы нас по рукам и ногам, отдали бы в рабство светским властям. Нет, в целибате вся сила католической церкви.

— Молчите, ксендз, молчите! — снова замахала руками, как мельница, госпожа Соколина. — Терпеть не могу этих утилитарных доводов! Вы мне докажите превосходство целибата с моральной точки зрения, тогда я поверю.

— Вас заинтересовал этот спор? — спросила баронесса Васариса.

— Меня заинтересовали возражения госпожи Соколиной. Мне известны из канонического права, из богословия все доводы в пользу целибата. Из того же источника мне известны и многие возражения против целибата. Но госпожа Соколина пользуется очень оригинальными аргументами.

— Например?

— Например, что, если бы отменили целибат, женщины лишились бы утонченных наслаждений…

Баронесса улыбнулась.

— Этот аргумент поддерживаю и я. Хотя, по правде говоря, я не верю ни в какие аргументы и возражения. И спор этот тоже разрешат не аргументы.

— А что же?

— Время и жизнь. Как обычно.

Затем госпожа Соколина и Стрипайтис коснулись католических церковных обрядов, и в разговор втянулись остальные. Барон с настоятелем кончили обсуждать хозяйственные вопросы, а баронесса и Васарис тоже захотели принять участие в общем разговоре.

Вскоре барон встал и предложил гостям перейти в кабинет. Он счел своим долгом показать им коллекцию старинных пистолетов и рапир, осмотром которой обычно заканчивался каждый прием.

В кабинете он рассказал историю каждого пистолета и рапиры, о связанных с ними приключениях и дуэлях. Но Васарис с большим любопытством смотрел на книжные полки, чем на пистолеты. Заметив это, баронесса сказала:

— Я вижу, вас заинтересовали книги. Вы любите читать?

— Да, сударыня. Я очень люблю литературу, но в семинарии не было времени на чтение. Здесь, в Калнинай, времени будет достаточно, зато книг нет.

— Рада буду помочь вам. Я каждый раз, когда приезжаю сюда, привожу с собой ящик книг. За несколько лет набралась целая гора. Кроме того, здесь издавна существует порядочная библиотека. Вы можете брать книги даже безвозвратно. Правда, должна предупредить вас, что это не особенно нравоучительное чтение. Современные писатели, как вам известно, не всегда отличаются скромностью. Но вы найдете здесь и первоклассные вещи.

— Весьма благодарен вам, госпожа баронесса, — обрадовался Васарис. — Надеюсь, что ваши книги не собьют меня с пути. Я хочу непременно познакомиться и с новейшей литературой.

— Приходите, пожалуйста, как-нибудь утром, когда светло. Посмотрим с вами книги, а вы отберете, что вам понравится. Всю эту неделю я буду дома.

Вскоре ксендзы откланялись.

Дорогой они разговаривали мало. Один Стрипайтис сделал попытку поделиться впечатлениями.

— Вот пристала окаянная баба со своим целибатом. Ну, я ее раза два отбрил как следует… Хотелось бы мне поглядеть на этих петербургских красоток, которые при виде ксендза готовы мяукать, как мартовские кошки… Слушай, Васарис, что это ты там весь вечер ворковал с баронессой про любовь? На вид такой тихоня, а чуть только баба поднаперла, сразу ожил, мошенник… Ха-ха-ха!.. Ой, берегись!

Но никто ему не ответил, и, придя домой, все разошлись по своим комнатам.

X

Инцидент в пивной Вингиласа стал широко известен не только в Калнинском приходе, но и во всей округе. Народ по-разному судил о побоище. Люди, уважающие духовенство, недолго думая, объявляли, что раз ксендз это сделал, стало быть, так и надо. Некоторые, особенно бабенки, откровенно радовались. Вот это ксендз! Выгнал из кабака всех пьяниц — и все тут! А что избил этого беспутного разбойника Андрюса Пиктуписа, — так тому и надо, таких сам бог наказывает.

Многие, однако, резко критиковали поведение ксендза Стрипайтиса.

— Пускай он поучает людей в костеле с амвона, на исповеди и благим примером, но идти в кабак, драться с парнями ксендзу не подобает. Еще немного — и убил бы человека! И так неизвестно, чем это кончится… Череп проломлен, сотрясение мозгов, тяжело болен парень…

Недовольство проявилось особенно сильно потому, что все догадывались: Стрипайтис полез в драку не из христианского рвения, не как поборник трезвости, а из-за потребиловки, он хотел разделаться со своими врагами, с теми, кто требовал созыва собрания пайщиков. Особенно шумел Вингилас и его сторонники. Он действительна собрал свидетелей, написал жалобу и, как говорили, сам повез епископу. Прогрессисты и социалисты подняли головы и заранее радовались избавлению от ксендза-общественника. В местной прогрессивной газете появилась статейка, где сгущенными красками были расписаны избиение и все подлинные и вымышленные противозаконные действия Стрипайтиса.

Весь причт жил в напряженном ожидании. Настоятель боялся, что социалисты воспользуются случаем и прицепятся к нему самому. И надо же было затевать эти лавки, товарищества и драки! Васарис тоже чувствовал себя пассивным участником скандала. Первое время ему стыдно было показываться в костеле. И, если во время исповеди он слышал от прихожанина, что тот «нехорошо говорил о ксендзе» или «рассердился на духовную особу», то чувствовал себя виноватым и не знал, что говорить кающемуся; порицать его за такой «грех» он уже не мог. Сам ксендз Стрипайтис старался вовсе не обращать внимания на эту «историю», которая казалась ему незначительным эпизодом в его общественной деятельности.

— Плевал я на этот поднятый социалистами шум! — говорил он. — Велика важность — какой-то пьяный парень упал и разбил себе голову! Я чем виноват, если он, скотина, до того налакался, что на ногах не мог устоять?.. Я ничего не боюсь. Дурак будет епископ, если станет выслушивать жалобы всяких кабатчиков.

— Поднял скандал, пане, на всю Литву, — ворчал настоятель. — Из-за тебя может и невиновным влететь. Говорят, учитель уж выспрашивает, сколько я пшеницы намолотил и много ли плачу рабочим. Эх, добром это не кончится…

В глубине души все сильнее тревожился и Стрипайтис. Ему и самому ясно становилось, что «добром это не кончится». Однажды он опять пристал к Васарису.

— Знаешь, брат, мне уж стали надоедать эти сплетни и ябеды вокруг потребиловки. В будущее воскресенье объявлю, что через неделю созываю собрание. Соглашайся идти в правление. А то и председателем изберем. Я останусь просто делопроизводителем или, самое большое, кассиром.

Но Васарис отказался наотрез.

— На собрание приду, а на выборы в правление никоим образом не согласен. Чувствую, что на такие дела я не гожусь.

— На что же ты годишься, черт тебя дери! — рассердился Стрипайтис. — С бабами цацкаться? Стишки кропать? За каким же чертом ты пошел в ксендзы?

Но в тот же день Стрипайтис вынужден был обратиться к Васарису за помощью. После обеда, едва ксендзы успели встать из-за стола, прибежала Юле и объявила, что приехали звать к больному. В тот день была очередь Стрипайтиса, и он, потянувшись как всегда, поворчав, что этим больным конца не будет, вышел в переднюю осведомиться, кто больной и куда ехать.

В передней он увидел крестьянина в деревянных башмаках, в поношенной сермяге и сразу узнал старого Пиктуписа. Дурное предчувствие кольнуло его в сердце, когда старик нагнулся поцеловать ему руку. Но предчувствие это он тотчас заглушил новой мыслью. Семья Пиктуписа была известна всему приходу драками и раздорами. Верно, старик избил свою бабу, а она, чтобы поднять скандал, потребовала ксендза со святыми дарами.

— Ну, отец, или баба захворала, что ты побеспокоил нас?

Пиктупис стоял, опустив голову, и, не глядя на ксендза, сказал:

— Вот уж не баба, прошу прощения, отец духовник… Сын при смерти.

— Это который же? — попробовал схитрить Стрипайтис.

— Один у меня, отец духовник… Андрюс…

— Вот тебе и на! Был парень как дуб: и выпить и подраться любил… Что это с ним?

— Да уж сами знаете, отец духовник. С того самого воскресенья. Как привезли с разбитой головой, так и не встает. Бредит, кричит… Мать за ксендзом погнала…

— Поди, подавай лошадей, — упавшим голосом приказал ксендз Стрипайтис.

Давно он не чувствовал себя так скверно. Ехать с дарами к умирающему Андрюсу Пиктупису, которого сам же избил?.. Что он будет ему говорить, как смягчит его сердце и заставит покаяться в грехах, какое покаяние наложит? Нет, этого не могла вынести даже совесть ксендза Стрипайтиса. Он постучался к Васарису.

— Знаешь, брат, — умильно сказал он, — съезди нынче за меня к больному. Пиктупис приехал. Сын у него захворал. Сам понимаешь, мне неудобно ехать… Теперь, конечно, все на меня валят…

Васарис сжался в комок, как еж, почуявший опасность. Он знал, что ехать надо к рыжему парню. Мысль о его исповеди, о святотатственном причастии будто заноза засела в памяти молодого ксендза. Он инстинктивно старался избежать соприкосновения с этой отягченной совестью, да еще перед лицом смерти. Но выхода у него не было. Стрипайтис, разумеется, ехать не мог. Со щемящим сердцем Васарис пошел в костел взять дары, освященный елей для соборования и все необходимое.

До Пиктуписов было около пяти километров, и ехать пришлось целый час. Лошаденки были лядащие, а с ночи шел дождь. Кутаясь в накидку от пронизывающего вечернего ветра, ксендз Васарис повторял про себя чин соборования и гадал, что его может ожидать. Во-первых, могло случиться, что к моменту его приезда больной успел умереть. У ксендза отлегло от сердца при мысли о том, что не придется выполнять тягостную обязанность, но тут же он ужаснулся, вспомнив о причине болезни Андрюса Пиктуписа.

Наконец приехали. Женщины, услышав, что ксендз уже в деревне, бегом бежали к избе Пиктуписа встречать святые дары. Помимо христианских чувств, их влекло сюда и великое любопытство, потому что и больной был необычный и, может, еще сам ксендз Стрипайтис приехал приуготовить его к жизни вечной! Народу набрался полон двор.

При появлении ксендза все опустились на колени и запели «Слава святым тайнам».

Васарис не привык ездить к больным, а к умирающему прибыл теперь впервые. То, что больной в тяжелом состоянии, он почувствовал, едва въехал во двор. Это доказывали толпа собравшихся, их взгляды и выражение лиц, и атмосфера напряженного ожидания, разрядившегося тем, что все упали на колени и запели духовное песнопение.

Ксендз слез с телеги и с волнением пошел в избу. Его встретила, стоя на коленях, старая Пиктупене и отворила дверь. Со словами «Pax huic domui» он побрызгал кругом святой водой. Изба была темная и низкая. На покрытом белым столе стоял деревянный крест, горели две свечи. Ксендз положил дары, елей и дал знак, чтобы его оставили наедине с больным. В углу стояла кровать, на которой лежал мужчина с перевязанной головой. Васарис с трудом узнал его. Он похудел, почернел, оброс рыжей щетиной. Лежал на спине с закрытыми глазами, осунувшимся лицом и уже походил на покойнbка.

Ксендз придвинул скамейку и сел, чтобы начать исповедь. Но больной не шевелился. Судя по дыханию, он спал. Что же делать? Разбудить? Но сам ксендз будить больного боялся. Он приотворил дверь и позвал его мать.

— Давно больной спит?

— С самого обеда, ксенженька. Отец уж уехал, как он заснул. Все утро метался и бредил… Андрюс, Андрюс! — Стала она будить сына, — ксенженька со святым причастием приехал, исповедуйся, сынок!

Андрюс поднял веки, но, видимо, не сознавал, что возле него происходит. Он водил вокруг бессмысленным взглядом и ничего не говорил.

— Исповедуйся, сынок. Ксенженька приехал со святым причастием, — повторила мать, дотронувшись до его руки.

Ксендз опять попросил оставить его наедине с больным и придвинулся ближе. Но тот все молчал. Как заставить его заговорить, что сказать? Все обычные формулы исповеди казались здесь неуместными, недостаточными. Здесь нужны были глубокие, искренние, убедительные и в то же время властные слова. Вот оно, испытание способностей и рвения священника! Здесь нужно быть апостолом, найти ключ к сердцу грешника.

Ксендз Васарис начал говорить.

— Послушай, брат, я приехал помочь тебе. Ты тяжело болен. Бог даст, поправишься, но все-таки надо быть готовым. Исповедуйся, с чистой совестью приобщись святых тайн, дабы всецело положиться на волю божью…

Говорил и чувствовал, что говорит не то, что нужно. Эти слова казались ему чуждыми и так неубедительно звучали в его устах. Как могли они воздействовать на больного? Он поглядел на ксендза мутными глазами и прохрипел:

— Не помру я…

— Как ты можешь знать, брат, что не помрешь? Не сегодня, так завтра все мы помрем. Зачем ждать до последнего? Скажи, какие грехи припоминаешь. Может, в прошлый раз плохо исповедался? В прошлый раз получил разрешение от грехов?

— Не помру я, — упрямо повторил больной. — Не хочу…

— Все равно попытайся вспомнить. Давно был у исповеди?

— Не знаю…

— Разрешение от грехов получил?

— Не знаю…

— Позволил ксендз причаститься?

Лицо больного исказилось, он тяжело заохал, стиснув зубы.

Ксендза Васариса взяло отчаяние. Что теперь будет? Так и уехать обратно, ничего не добившись? Он слышал разговоры ксендзов о том, что почти не бывает таких упорствующих, которых на одре болезни, особенно перед смертью, нельзя было бы смягчить и обратить к богу. Требуется только умение. И Васарис, стараясь расположить к себе больного, стал расспрашивать его о болезни.

— Что у тебя болит, брат? Голова? Сильно больно? Я подожду, а ты подумай и, что вспомнишь, скажи мне.

Но глаза парня вдруг злобно сверкнули, и он даже зубами заскрипел.

— Все равно я ему не спущу… Будет меня помнить… — забормотал он, двигая бровями.

— Кому не спустишь? Кто будет помнить?

— Велика важность, что он ксендз… Мне все едино… Раз он полез драться, так и получит…

— Что ты говоришь! — испуганно крикнул Васарис. — Сам лежишь на смертном одре, а помышляешь о мести? Христос велел прощать врагам своим и сам прощал. Предоставь богу судить других, а сам подумай о себе.

Опять он почувствовал, что говорит неубедительно, и замолчал, увидев, что больной возбужден и сердится. Лицо у него побагровело, глаза лихорадочно блестели, он тяжело дышал и нервно сжимал кулаки. Васарис с возрастающим беспокойством следил за ним, опасаясь, что он снова начнет бредить.

— Успокойся, успокойся, — повторял ксендз. — Может, выпьешь воды?

Но больной взялся руками за края кровати и сел. С минуту он глядел в упор на исповедника и вдруг схватил его за грудь. Ему привиделся ксендз Стрипайтис.

— А я не спущу!.. Ты меня побил!.. Дивиденды!.. Йонас, хватай бутылку!.. Держи его, ребята!.. — закричал он, все крепче вцепляясь в стихарь и сутану.

— Помогите! — крикнул перепуганный ксендз.

Дверь распахнулась, в избу вбежали родители больного, соседи и с большим трудом уложили его. Двое мужчин держали его за руки, пока он не успокоился.

— Он часто так бредит, ксенженька, — рассказывала мать. — Всё ксендза Стрипайтиса забыть не может. Грозится отомстить, да и только. О, господи, господи, помилуй нас, грешных!..

О том, чтобы исповедать больного в таком состоянии, не могло быть и речи. Но мать продолжала беспокоиться:

— Как же причаститься ему, ксенженька? Может и помереть, бедняжка…

Но ксендз колебался.

— Нельзя, матушка. Исповедаться он не хочет, не кается…

— Ох, ксенженька, это он от лихорадки так. Это на него сейчас затмение нашло. Утром сам звал ксендза. И исповедаться захотел и собороваться…

Хотя ксендз Васарис сомневался в том, что больной высказал такое желание, однако разрешил его от грехов sub conditione [127]Условно (латинск.).
. Больной совсем притих, лежал, не шевелясь, с закрытыми глазами и тяжело дышал. Неизвестно, слышал ли он слова ксендза и шаблонные ламентации, которые тот читал по книге.

Васарис и соборовал больного. Помазал святым елеем, творя образ креста на глазах, ушах, ноздрях, губах, руках и ногах, твердя сакраментальную формулу обращения к богу, дабы он отпустил грехи, содеянные посредством этих частей тела. Больной все время лежал неподвижно. Все делалось осторожно, чтобы он снова не начал буянить. Причащать его ксендз не стал и порадовался про себя, что, когда собирался в обратный путь, избежал разговора с родителями и соседями. Он лишь в двух словах выразил надежду, что больной поправится и другой раз звать ксендза не придется.

На обратном пути Васарис погрузился в печальные размышления об этом визите и вообще о деятельности пастыря в Калнинском приходе.

Уже совсем стемнело. Лошади шли шагом, шлепая по дорожной грязи, телега, покачиваясь, двигалась вперед медленно, скучно. Горько и пусто было на душе у молодого ксендза. Эта важная поездка к больному, к которому он направлялся с такой тревогой, окончилась полной неудачей, поражением. Больной оттолкнул, опозорил его, не выразил и признака раскаяния, а он разрешил его от грехов, совершил над ним таинство елеосвящения. Иначе поступить он и не мог, но что из этого? Это была одна пустая, ничего не значущая формальность. Он не облегчил сердца, совести больного, не примирил его с богом, не приготовил к смерти. Что тому виной? Упрямство больного? Тяжелая болезнь? Хамство Стрипайтиса? Неопытность исповедника? Все вместе взятое. В конце концов, что бы ни было виной, эта неудача тяжелым камнем навалилась на сердце молодого ксендза.

Второй раз ксендз Васарис столкнулся с этой омраченной совестью, с этим безграничным нравственным убожеством и почувствовал всю тяжесть и ответственность своего призвания. Снова встал перед ним насущный вопрос: исполню ли я свой долг? Труд пастыря в глухом захолустном приходе потребует от него всех сил, всего времени. Священник сопровождает человека от рождения до самой смерти, в течение всей его жизни. А он, поэт Васарис, что будет делать? Сопровождать или сбивать с пути? Церковное законодательство, традиции и обычаи установили многообразные формы пастырской деятельности. Совершение таинств, богослужение, проповеди, занятия с детьми катехизисом, посещение прихожан — всё это формы апостольского служения.

Еще будучи на старших курсах семинарии, Васарис не раз замечал, а теперь со всей очевидностью убедился, что это пустые формы или содержание их не соответствует целям церкви. Таинства совершаются наспех, молебствия без искренней молитвы, проповеди… ох уж эти проповеди! Сплошная профанация евангелия и слова божья! Каких только нелепостей не услышишь в литовских костелах!.. Занятия по катехизису ведутся поверхностно, непедагогически. В семинарии учат различным методам преподавания катехизиса, а когда дело доходит до применения их в приходе, то «времени нет». Посещение прихожан свелось к унизительному «христославлению» и выполняется не из желания знакомиться с духовной нравственной жизнью прихожан, а для того, чтобы собрать побольше «подношений», нажиться, угоститься.

Размышляя обо всем этом, молодой ксендз Васарис ощутил недоброе чувство не только по отношению к ксендзам-сельским хозяевам, ксендзам-общественникам и политикам, но и по отношению ко всему сословию вообще, не исключая самого себя.

«Чем я лучше их? — думал он. — Ведь и я хотел стать не столько ксендзом, сколько литератором, поэтом. Я иногда вовсе не чувствую себя ксендзом. Меня манят свобода, мир, женщины… Как же я достигну успеха в пастырской деятельности?»

Мысль о том, что он может стать дурным пастырем, не раз закрадывалась ему в голову, и он не находил в себе сил, чтобы дать ей отпор.

XI

После этого Васарис несколько дней ходил сосредоточенный, угрюмый и подавленный.

Он рано вставал, отбывал наедине медитацию, читал полагающийся раздел бревиария, затем шел в костел, до обедни исповедовал, заставляя себя терпеливо поучать кающихся, а это были по большей части богомолки, которые без конца рассказывали одни и те же грехи. Тошно ему было от вечных жалоб, нытья, шмыганья носом и дурного запаха. Его раздражала чувствительность прихожанок, которые в ответ на его вопросы и замечания, разражались громким плачем. Не раз, выйдя из терпения, он готов был стукнуть кулаком, затопать ногами, но тут же овладевал собой и произносил утешительные фразы. За это богомолки обожали Васариса и ходили к нему даже из чужих приходов.

А когда он, измученный, возвращался в ризницу, настоятель и ксендз Стрипайтис встречали его насмешливыми взглядами, и он понимал, что старшие собратья считают его унылым педантом или просто дурачком. Васарис упорно отмалчивался и продолжал накапливать в себе горечь и недовольство. Он осудил себя за знакомство с баронессой — этот последний, едва забрезживший просвет в его жизни. Он решил не ходить в имение и не брать обещанных ему книг.

«Зачем мне эти книги? — думал он. — Судя по словам баронессы, среди них не найдется ничего пригодного для духовного лица. Наоборот, в них полным-полно мыслей и образов, отравленных мирской суетой».

И Васарис вспомнил все слышанные в семинарии предостережения против чтения дурных и опасных книг. Однако ему больно было отказываться и от этого знакомства и от книг. Опять он почувствовал себя отверженным и обиженным, обреченным всю жизнь перелистывать страницы бревиария и проникнутых суровой моралью трактатов. Назначенная баронессой неделя миновала, а он не шел в усадьбу.

Следующие дни тянулись однообразно, скучно, вечера становились длиннее, и Васарис не знал, за что взяться и как убить свободное время. Скоро он начал раскаиваться, что упустил прекрасный случай и не воспользовался библиотекой Райнакисов, но в усадьбу идти не решился, тем паче, что баронесса должна была уехать.

Но вот однажды после обеда к нему в комнату прошмыгнула бойкая горничная из усадьбы, вручила ему письмо и, стрельнув глазами, убежала. Он разорвал конверт. Нежный аромат разлился по его келье, и Васарис сразу узнал духи; их запах он вдыхал вместе с дымом папирос баронессы.

«Напоминаю вам, — писала она, — что книги, о которых мы с вами говорили, ждут вас. Сейчас я от нечего делать привожу в порядок библиотеку и кое-что отложила для вас. Но еще лучше, если вы сами отберете что-нибудь по своему вкусу. Завтра и послезавтра буду ждать вас до двенадцати в своей библиотеке. Ю. Р.»

Он спрятал записку в карман и до вечера перечитал ее раз десять. Если завтра не придется ехать к больному, он, конечно, пойдет в усадьбу и возьмет книги. Ослушаться баронессы в другой раз по такому невинному поводу было бы величайшей невежливостью.

На другой день никаких помех не возникло, и около одиннадцати часов Васарис постучался в двери барского дома. Впустила его все та же горничная и провела через несколько комнат к баронессе. Она, действительно, в ожидании его разбирала и расставляла книги. Вдоль стен довольно просторной комнаты стояли шкафы и полки, пустые и уставленные томами и томиками, а на полу громоздились еще груды книг и журналов. Возле одного ящика, на низком табурете сидела баронесса, утонув среди вороха бумаг, пестрых обложек иллюстрированных журналов и книг.

Увидав входящего Васариса, она встала и, улыбаясь, протянула ему руку.

— А, наконец-то и вы. Очевидно, вы вовсе не такой уж любитель чтения, как уверяли, если мне пришлось напоминать о нашем уговоре.

— Прошу извинения, сударыня, — стал оправдываться Васарис. — Первую неделю я был занят по утрам делами прихода, а потом решил, что вы уехали и еще не возвратились.

— Ну, хорошо, что вы наконец явились. Я уверена, вы будете довольны, когда познакомитесь с содержимым этих гадких полок и ящиков. Разумеется, здесь пропасть и всякого хлама. Буду вам очень благодарна, если вы поможете мне как-нибудь рассортировать и привести все в порядок. Посмотрите, чего только нет в этом ящике… Зося, подай ксендзу стул.

Зося подала стул, и он сел возле хозяйки, по другую сторону ящика.

— Просмотрим этот ящик, и на сегодня довольно. Потом я покажу, что отложила для вас. А вон в том шкафу мои любимые книги. Мне хотелось бы, чтобы вы одобрили их.

Когда Васарис шел сюда, его одолевали разнородные сомнения, но в обществе баронессы он почувствовал себя так же непринужденно, как во время первого визита. Он перелистывал журналы, перебирал книги, обменивался замечаниями с хозяйкой и незаметно наблюдал ее.

Баронесса, потому ли, что час был ранний, или потому, что она рылась в пыльных книгах, была одета довольно необычно, вернее говоря, еще не оделась в обычное платье. Она облачилась в шелковый цветастый пеньюар, который из-за пестроты казался Васарису роскошнее самого нарядного бального платья. А когда хозяйка встала поставить книги на полку, ксендз не мог не заметить интимности ее одеяния. Слишком широкие рукава сползли, открыв руки до самых подмышек. Разрезанное спереди, оно не застегивалось, а только было подпоясано тонкой лентой и поминутно распахивалось то на груди, то у колен, и ксендз, застыдившись, увидел, что под ним не было ничего, кроме розовой шелковой рубашки, обшитой кружевом.

Поймав его смущенный взгляд, баронесса плотно завернулась в пеньюар, отчего стала казаться еще тоньше, и с улыбкой стала оправдываться:

— Извините, ксендз, что я принимаю вас в неглиже. Но у нас по утрам так заведено, и потом в такой пыли ничего порядочного не наденешь. Советую и вам снять сутану. Мой знакомый, варшавский ксендз, — я, кажется, говорила, что он поразительно похож на вас, — всегда сидел у меня без сутаны. Я ему давала свой пеньюар. Удивительно шел к нему синий пеньюар, вышитый красным шелком и с белой оторочкой. Уверена, что и к вам он очень пойдет.

— Госпожа баронесса, ксендзам возбраняется носить иное платье, кроме сутаны. Один мой знакомый семинарист как-то во время каникул переоделся в короткополое платье, чтобы покататься на велосипеде, — так его за это исключили из семинарии.

— Какая жестокая эта ваша семинария! А вот в Германии пасторы ходят в обычных костюмах. Мне, признаться, не нравится сутана. Какое-то неудачное сочетание мундира с юбкой. А есть женщины, которые с ума сходят при виде сутаны. Им кажется пикантным, что из-под нее не видно ног мужчины. Воображают, бог знает что… Нет, это уже развращенность или ненормальность. Вот тоже некоторые мужчины находят очень пикантным, когда женщина надевает брюки. Конечно, это мелочи, но по-моему, лучше всего, когда мужчина остается мужчиной, а женщина — женщиной.

Так они болтали на разные темы, ни на одной не останавливаясь, перескакивая с предмета на предмет и не делая решительных выводов, а чаще всего расходясь во взглядах, потому что взгляды баронессы казались ксендзу слишком парадоксальными. И все-таки некоторые ее замечания, брошенные будто невзначай, вскользь, в шутку и сопровождаемые обворожительной улыбкой, глубоко запали в его душу.

Еще большее впечатление произвела на молодого ксендза та легкость, сдобренная юмором беззаботность, с какой она касалась даже самых серьезных вещей. Бывало, у них в семинарии обо всем говорили серьезно, с чувством, с пафосом, в преувеличенно торжественном тоне: о грехах и аде — с ужасом, о милости божьей и небесах — со слезами умиления, о ничтожестве человека, о мирской суете — с гневом и презрением. Каждая тема затрагивала ту или другую чувствительную струну. Поэтому Васариса с самого начала удивила манера баронессы обо всем говорить непринужденно, с усмешкой. Скоро он к этому привык и под влиянием ее речей начал многое видеть в новом свете.

— Знаете, ксендз, — сказала она, перелистывая какой-то иллюстрированный журнал, — я не верю, что богу нужен ваш аскетический образ жизни. Это явное преступление против красоты. Посмотрите, какие в древности были красивые люди. Как боги…

Она подала ксендзу журнал, где были фотографии античных статуй.

— А христианские отшельники? Одни, как скелеты, другие — как раскормленные свиньи. Вы не объясните мне, почему аскетический образ жизни одних делает тощими, других — слишком жирными? Ведь это явное преступление против божественного закона золотой середины. И подумать только, что эти сухие жерди и толстяки заполняют небеса! Вот уж компания!.. К счастью, я не верю в воскресение тела из мертвых. Знаю, что это грешно, но не верю — и все. А если бы и верила, то не захотела бы для себя вечной жизни. Ведь столько забот требует это грешное тело: завивай волосы, чисти зубы, принимай ванну, делай массаж… Ах, как это иногда надоедает!.. А вам бы чего хотелось?

Васарис окинул быстрым взглядом баронессу и улыбнулся.

— Сам я согласен навеки остаться прахом, но по отношению к вам — нет. Я хочу, чтобы вы воскресли из мертвых. Красота должна быть вечной, так же, как душа.

— О-о, — весело протянула баронесса, — да вы становитесь галантным. Тем не менее, mon ami, если вы любите красоту, советую вам не дожидаться вечной жизни, а воспользоваться скоропреходящей.

Она с улыбкой глядела на ксендза, а он, опустив глаза, перелистывал журнал и ничего не отвечал. Баронесса не унималась.

— Так или иначе, признайтесь, что красота доставляет наслаждение даже в загробной жизни. Вы когда-нибудь задумывались о том, как много значит наслаждение в земной жизни? По-моему, наслаждение — это один из самых могущественных факторов, управляющих всеми нашими поступками. Религия, и та связана с наслаждениями. Вам, ксендзу, будет интересно услышать это. Я, например, верую и выполняю почти все религиозные обряды прежде всего потому, что мне это приятно, доставляет удовольствие. И таких, как я — миллионы.

— Сударыня, религия налагает на нас и неприятные обязанности. Скажем, исповедь…

— Вы находите, что ходить к исповеди так неприятно? Я бы этого не сказала. Конечно, надо, чтобы ксендз был человек интеллигентный, чтобы от него не пахло плохо. Исповедаться в своих грехах — это значит еще раз пережить их. А я совершаю только приятные грехи. Кроме того, показаться во всей наготе, — разумеется, в духовной наготе перед интеллигентным исповедником, — да это очень утонченное наслаждение! Я когда-нибудь приду с исповедью и к вам.

Васарис испуганно поглядел на баронессу, стараясь угадать, говорит ли она серьезно или шутит. Он сделал вид, что не обратил внимания на ее последние слова, и сказал:

— А я думаю, сударыня, что в жизни самый могущественный и действенный фактор — это чувство долга. Только чувство долга, а не стремление к наслаждению может толкнуть человека на героический поступок.

— Mon ami, среди нас так мало героев, что оставим их в покое. Не будем принимать во внимание и чувство долга. Мы выполняем его с брюзжанием или из боязни еще больших неприятностей, и ценность таких поступков весьма невелика, потому что в них проявляется наша рабская природа. Все остальные человеческие поступки объясняются явной или тайной жаждой наслаждений. А вывод отсюда таков: будем расширять круг наслаждений, разнообразить, их, будем более восприимчивыми к ним — тем самым мы станем богаче, деятельнее, а значит, и совершеннее.

— В вашей теории, сударыня, нет законченности, и она опасна: ведь наслаждение наслаждению рознь.

Баронесса нетерпеливо замахала руками.

— Довольно, друг мой. Не станем вдаваться в схоластические разграничения и казуистику. Все прочее разумеется само собой. Будьте добры, подайте мне вон ту книгу. Да, эту. Что-то еще я хотела вам сказать… Ах, да: люди, ксендз, эгоисты и лакомки, особенно в своей внутренней жизни, потому что здесь мы свободны и никому не причиняем зла. Поэтому и религия, если она не доставляет приятных переживаний или доставляет их редко, чаще всего упраздняется. То же самое с другими обязанностями. Так уж действует жизненный инстинкт, что мы бессознательно уклоняемся от неприятного и тянемся к наслаждениям, как цветок к солнцу.

При этих словах Васариса кольнуло в сердце, так как он сам не раз убеждался, что обязанности ксендза не доставляют ему никакого удовлетворения. Что же, и он будет уклоняться от них?

Тем временем ящик был опорожнен, и все книги разложены. Баронесса стряхнула с пеньюара пыль и весело сказала:

— Ну, на сегодня работа в библиотеке окончена. Теперь пожалуйте ко мне, я вам покажу несколько книг. Если они не понравятся, выберите другие.

Они поднялись на второй этаж, хозяйка отворила дверь своего будуара, и оба вошли туда. Такой уютной комнаты Васарис еще никогда не видел, хотя с первого взгляда не разглядел подробностей ее убранства.

Это была комната изнеженной барыни: здесь пахло духами и дорогими сигаретами, были пушистые ковры, мягкая мебель, зеркала, гардины и множество предметов, назначения которых ксендз даже не знал. Хозяйка усадила его в мягкое кресло, сама села напротив и взяла с соседней полки книгу.

— Вы любите стихи? Да? Вот и чудесно. А Тетмайер вам нравится?

Тетмайера Васарис знал только по имени и со стыдом признался в этом.

— Ничего удивительного, — стала оправдывать его баронесса. — Его поэзия не для семинаристов. Тем не менее, согласитесь, что это прекрасно.

Откинувшись на спинку кресла, она начала читать, отбивая такт ногой, обутой в шелковую туфельку:

Она читала этот гимн любви, гимн женской красоте, — такой смутный и такой выразительный в то же время, что ксендзу неловко стало слушать дальнейшие, все более смелые сравнения и параллели. К тому же он чувствовал себя среди этой роскоши словно в ловушке. Он стеснялся не только баронессы и ее чтения, не только самого себя, но и этой комнаты и пышной обстановки. Баронесса скоро заметила его смущение и, кончив читать, улыбнулась.

— Вижу, что вы впервые попали в комнату женщины. Пожалуйста, чувствуйте себя, как дома. Пастырь душ не должен стесняться никакой обстановки.

Он почувствовал в ее словах насмешку. Он увидел, что баронесса считает его дурным «пастырем душ», и решил объясниться. Он не хотел мириться с тем, что эта женщина считает его недоросшим до серьезной пастырской деятельности или легкомысленным человеком, сразу поддавшимся чарам красавицы. К нему вернулась первоначальная смелость, и он сказал, глядя прямо в лицо баронессе:

— Вы вправе, сударыня, называть меня неудачным пастырем душ, — быть может, вы не ошибаетесь. Иначе бы я не сидел здесь и не слушал любовных стихов. Поэтому мне хочется оправдаться перед вами.

— Но я вас ни в чем не упрекаю, ксендз, — удивилась баронесса. — Вы еще так молоды, что было бы несправедливым требовать от вас пастырской квалификации. Пожалуйста, не принимайте всерьез моих слов. Я люблю шутить.

Однако самолюбие молодого ксендза было задето. Да и не одно самолюбие, но и совесть. Он был не только скромен, но и горд. Ему хотелось, чтобы баронесса составила о нем правильное представление. А может быть, он надеялся услышать от нее слова, которые бы успокоили его и оправдали в собственных глазах.

— Нет, сударыня, моя внутренняя жизнь идет не совсем гладко. Меня очень тревожит начало моего пастырского пути. Я недавно познакомился с вами, но чувствую к вам большое доверие. Я хочу, чтобы вы поняли, почему и как я стал ксендзом.

Баронесса поудобнее расположилась в кресле, закурила, а Васарис начал рассказывать, почему он поступил в семинарию, как начал писать стихи и какие испытал сомнения по поводу своего жизненного призвания.

Вспоминая после эту сцену, Васарис сам себе удивлялся: откуда у него взялась решимость так безоглядно открыть свое сердце и душу перед этой малознакомой барыней, аристократкой. Он подумал, что это сказалась его лирическая, поэтическая натура, как только красивая женщина разбудила его воображение и доверие и коснулась больного места в его сердце.

Баронесса слушала внимательно, кое-когда прерывая его замечаниями или вопросами. Затем, стараясь повернуть разговор на более легкие темы, весело сказала:

— Я-то собиралась идти к вам с исповедью, и вдруг мы обменялись ролями. Ну, cher ami, я ведь не очень строгий исповедник. Вот закурите папиросу и ответьте мне на один вопрос. Вообразите себе, что вы состоятельный человек, не знающий материальных затруднений, и можете ехать, куда хотите, делать, что вам заблагорассудится, — решились бы вы тогда отречься от сана или нет?

— Нет, сударыня! Никогда, никогда! — воскликнул Васарис и от волнения даже вскочил с кресла.

Баронесса покачала головой.

— Хорошо, запомним это. Грехи ваши велики, но я даю вам отпущение вместе с одним советом: если хотите выполнить то, что сейчас сказали, то идите и живите веселее. Руководствуйтесь законом погони за наслаждениями. Иначе не выполните.

— Вы, госпожа баронесса, позволяете себе вышучивать все на свете, — печально сказал Васарис.

— Это самая лучшая черта в моем характере. Но сейчас я говорила серьезно.

Было уже время обеда. Васарис взял связку книг, даже не взглянув на нее, и простился с баронессой.

— Я очень довольна нынешним утром, — сказала она, провожая гостя. — Приходите почаще. Надеюсь, теперь вы поняли, что исповедь может доставить своеобразное удовольствие. То, что вы рассказали мне, можно было рассказать и на исповеди. От своего духовника вы, конечно, услыхали бы иные поучения, но я убеждена, что в моих больше смысла. Прошу не забывать этого. Так до свидания.

Васарис вышел, понурившись. Последние слова баронессы опять встревожили его совесть. Он сознавал, что был с баронессой более откровенным, чем с духовником. Какая сила сковывает его язык во время исповеди? Что мешает ему открыть сердце, почему он ограничивается лишь формальным перечислением своих грехов? Почему исповедальня расхолаживает, отталкивает его? Нет, он чувствует, что оттуда не дождется помощи.

А баронесса немного спустя рассказывала Соколиной:

— Знаешь, милочка, у меня был гость. Наконец-то пришел этот молодой попик. Я тебе уже говорила, что собираюсь немного позабавиться с ним. Нет ничего любопытнее, как наблюдать стыдливого ксендза в обществе женщины, которая может ввести его в искушение. Если бы ты видела, как он краснел, когда у меня чуть-чуть распахивался пеньюар.

— Ах, ты просто неисправима, душенька, — рассердилась госпожа Соколина.

— Наоборот, chère amia, я уже исправилась. Я узнала, что у этого попика большие запросы, сложная душа и что он способен к самоанализу. У него натура поэта, художника, а ему пришлось надеть сутану. Нет, серьезно, я должна им заняться.

— A la bonne heure, chère amia! [128]В добрый час, дружок (франц.).
Я всегда говорила, что у тебя есть интерес к духовным делам.

Баронесса вернулась в свою комнату, мурлыча песню Сольвейг.

XII

В следующее воскресенье должно было состояться созванное наконец Стрипайтисом собрание пайщиков потребительского общества. После драки в кабаке популярность его в приходе стала падать все ниже и ниже. Вингилас, учитель и Пиктупис с единомышленниками не пропускали случая, чтобы не помянуть недобрым словом своего противника.

Их влияние чувствовалось не только в потребиловке, но и в костеле. Наслушавшись разных разговоров, люди не отваживались идти в «поповскую лавочку» и потянулись к Ицику. Когда ксендз Стрипайтис появлялся на амвоне, парни и «передовые» протискивались к дверям. Андрюс Пиктупис действительно выздоровел, но это дела не поправило, а отчасти даже ухудшило, так как вокруг него сбилась кучка сорвиголов, которые открыто грозились отплатить ксендзу.

И без того угнетенное настроение причта еще больше портила Юле, пересказывавшая разные сплетни, услышанные возле костела или на базаре. Однажды она, запыхавшись, вбежала в дом с листком бумаги и, разведя руками, зачастила:

— Ах ты, господи боже!.. Что же это творится! Эти безбожники совсем взбесились, и как их только земля носит! Иду я по площади, гляжу, один прибивает что-то к столбу, а кругом все читают и гогочут. Я живо смекнула::<Опять, охальники, над ксенженьками…» Подхожу поближе, слушаю. Так и есть! Ах ты, владыка милостивый!.. А один сопляк — батрачонок еще ко мне полез. «Юле, Юле, говорит, послушай, что в газете про Стрипайтиса пишут». Я как садану наотмашь, благо отскочил, не то бы рожу ему расквасила. После бы с ними по судам затаскали!.. А газету успела-таки сорвать. Как заорут, супостаты, насилу спаслась на костельном дворе! Почитайте, пожалуйста, батюшка, что там пишут.

Но настоятель, который с некоторых пор слышать не хотел об этой истории, сердито крикнул:

— А ты не суйся, куда не следует, и больше ко мне в дом всякую дрянь не таскай! Везде ты поспеваешь! Делать, видно, нечего… Провалиться бы тебе вместе с газетами! Самой хочется в историю влипнуть?

В день собрания Юле опять принесла известие, что «сицилисты» пьют у Вингиласа, и Андрюс Пиктупис честит ксенженьку последними словами. Но собрание окончилось самым неожиданным образом. Стрипайтис подготовил подробный отчет о торговых оборотах потребиловки, из которого явствовало, что прибыль шла на приобретение инвентаря и прочие необходимые расходы, что у потребительского общества действительно были долги, но закупленные товары покрывали их, и это ничем не угрожало пайщикам. Выложив все это, Стрипайтис сообщил, что он совершенно отстраняется от работы в обществе и просит собрание избрать на его место другого, более заслуживающего доверия человека.

После такого неожиданного заявления оппозиция сразу притихла. Раздались голоса, что ксендз Стрипайтис должен и дальше быть председателем, что не надо обижаться из-за поднятого несколькими крикунами шума… Но ксендз сердито захлопнул книги, и всем стало ясно, что в обществе он не останется. Однако подходящего кандидата на его место не нашлось, так как здесь требовался человек грамотный и располагающий временем. Тогда собрание ничего лучшего не придумало, как распустить общество. Для этого избрали комиссию, и все разошлись, не зная, горевать надо или радоваться.

Ксендз Стрипайтис чувствовал себя победителем, так как никто не мог к нему придраться, и тем не менее выглядел понурым и убитым.

— Видишь, какова награда за все труды и заботы, — жаловался Стрипайтис Васарису, когда они шли с собрания. — Как я намучился, пока организовал, сам целыми днями стоял за прилавком и в город ездил, сколько ночей не спал — и вот чем все кончилось! Ну и пусть их!.. Все равно я здесь долго не останусь.

И в самом деле через два дня из курии пришло предписание ксендзу Стрипайтису покинуть в течение недели Калнинай. Он получил назначение в какой-то дальний приход, а на его место должен был прибыть ксендз Рамутис, о котором ни настоятель, ни Васарис никогда не слыхали. Один Стрипайтис знал его еще с семинарских времен, но не мог сказать ничего определенного о своем преемнике.

Настоятель опять стал брюзжать: третий ксендз здесь вовсе не нужен, потому что Васарис хороший работник, двоих стоит, хоть и не умеет быстро исповедовать. Но таково, видимо, было решение курии — доставлять неприятности калнинскому настоятелю…

Всю неделю ксендз Стрипайтис делами прихода уже не занимался, а погрузился в хлопоты по переезду. Приводил в порядок книги потребительского общества и «Сохи», два раза ездил в город, заказывал ящики и укладывал в них свои вещи, словом, забот у него был полон рот.

Однажды на крыльце дома причта неожиданно появились Жодялис и Борвикис. Оба одетые по-праздничному, у обоих на лицах было торжественно-озабоченное выражение. Потоптались в сенях, постучались к Стрипайтису и несмело вошли в комнату.

Стрипайтис с помощью Васариса укладывал в ящик книги. Они удивились при виде обоих крестьян, которые, произнеся «Слава Иисусу Христу», не осмеливались идти дальше.

— А, любезные, — насмешливо сказал Стрипайтис, — пришли проверить, правда ли, что злодей выдворяется из Калнинай? Не бойтесь: правда, правда. Больше вы меня не увидите. Теперь вы, социалисты, можете делать, что угодно…

Жодялис выступил вперед, схватил руку Стрипайтиса и поцеловал. То же самое сделал и Борвикис.

— Видали? Видали? Господин Жодялис целует ксендзу руку! — удивился Стрипайтис. — Только к добру ли такое смирение?

Жодялис приподнял брови, быстро заморгал глазами и сказал сладким голоском:

— Прощения просим, ксенженька… Пришли повиниться… Всякое бывало… Иной раз и сболтнешь что-нибудь такое… Но ни я, ни Борвикис никогда не сказали про вас ничего дурного. Еще и других унимали. Вот только из-за собрания, это да…

— Знаю, знаю, — перебил Стрипайтис. — Теперь вы все святые, все хорошие. Поджали хвосты, словно нашкодившие кошки… А раньше, как собаки лаяли…

Но все видели, что, несмотря на сердитые речи, он уже смягчился. Мужики продолжали оправдываться с удвоенным рвением, а Стрипайтис долго еще ломался, но наконец принял извинения и милостиво допустил к руке. Потом достал не запрятанную еще в багаж бутылку вина, и все выпили по стакану в знак примирения. Визит закончился тем, что оба крестьянина вызвались перевезти ксендза со всем его добром в новый приход.

После их ухода Стрипайтис довольно улыбнулся и сказал:

— Стало быть, расстались честь честью, по-христиански… Борвикису-то я верю. Сердце у него доброе, и простоват он: что на уме, то и на языке. А Жодялис, тот политикан, и не поймешь его. Хотя, как знать, может, и у него, черта, совесть проснулась. Однако так или иначе, а наш народ покамест уважает духовенство…

Вечером, накануне отъезда, Стрипайтис опять пригласил Васариса. В комнате было насорено, картины, занавески и все украшения сняты, у двери стояло несколько ящиков, из мебели остались только столик и диван, на котором Стрипайтис должен был спать последнюю ночь. Было пусто и мрачно. Несмотря на это, на столе стояло вино, тарелка с бисквитами, коробка папирос. Оба ксендза сели на диван, и Стрипайтис налил рюмки. Он был заметно взволнован.

— Эх, Людас, — сказал он, чокнувшись с Васарисом, — один черт тебя разберет… Я тебя недавно узнал, а может, еще совсем не знаю, потому что ты вроде кота — мурчишь что-то про себя… Но я, брат, тебя полюбил. Ты не гляди, что я мужлан и грубиян, — сердце и у меня есть. Думаешь, мне это нипочем, что я рыжему голову проломил? Сначала было, ничего, а потом, как явился отец везти к больному, я прямо обмер. Всю ночь не спал, на стену лез… Но я умею держать себя в руках. Сквозь мое сало, брат, сердца не увидишь. Не то, что ты: чуть что — и сразу вспыхиваешь, как спичка… Баронессу вспоминаешь, а? Хе-хе-хе!.. Ничего, из-за нее, бестии, стоит и согрешить…

Васарис с удивлением слушал его. Стрипайтис отпил полрюмки и снова стал серьезным.

— Да, брат, жизнь проклятая! — продолжал он. — Думаешь, если у меня глупая, круглая физиономия, так я уж всем доволен? Думаешь, мне страх как приятно было отпускать бабам перец и селедку? А что поделаешь? Ведь иначе околеешь от скуки. Ты вот только первый год в приходе, а я уж шестой — все время в этом медвежьем углу со старым отупевшим настоятелем. Особенных талантов у меня нет, сидеть за книгами не хватает терпения, приходские дела надоели, вот я и ухватился за общественную работу. Все-таки хоть что-нибудь. Да и надо. Ксендз я плохой, но социалистов ненавижу, как чертей. Вот и работаю. Если бы не это, наверное бы запил, картежником стал, с девками путался. Ты и таких встретишь. И не торопись бросать в них камень. Куда бы ни шел путь ксендза, брат, ведет по нему необходимость.

— Мне кажется, — начал Васарис, почувствовав, что пора сказать что-нибудь, — мы не очень внимательно относимся к своим пастырским обязанностям. Без этого никакая борьба с социалистами не поможет. Вообще для священника не существует социалистов и никаких подразделений. Всех, кто нуждается в вере и в помощи церкви, она должна принимать одинаково.

— Повторяешь, брат, семинарскую мудрость… Легко сказать — пастырские обязанности, апостольское служение!.. А что, если не все мы пригодны к апостольскому служению, к выполнению пастырских обязанностей? Я вот вижу, что не гожусь, и если ты меня заставишь заниматься одной паствой, заранее говорю, что запью или начну бегать к девкам. А ты годишься? Правда, ты целыми часами торчишь в исповедальне, выслушиваешь болтовню глупых баб или шальных богомолок. Но долго ли это будет продолжаться? Дальше. Проповеди ты говорить не умеешь и никогда хорошо не научишься. Это не по твоей натуре. С посещением больных тоже, видно, не блестяще обстоит? Погоди, ты еще узнаешь, что такое занятия катехизисом. А евангельское попечение о бедных? Для всего этого, видишь ли, кроме доброй воли, требуется кое-что еще, чего у нас часто и не имеется. Оттого мы и бежим — одни в потребиловки, другие — в литературу, третьи — к рюмочке, четвертые — за юбками, словом, к чертям!.. Трудно, трудно выдержать в приходе! По-моему, тебе скоро приедятся книги и стихи. Беги, брат, из прихода! Что хочешь, делай, но беги! Если у тебя нет того, что требуется от пастыря, ты через несколько лет станешь таким же чурбаном, как я…

— Не все же погибают. На ком тогда держится вера в народе?

— Вера держится на потребности в вере, на традиции, на обрядах… Если бы народ пробавлялся лишь той верой, которую внушаем ему мы, он бы скоро совсем перестал верить. Конечно, есть и другие ксендзы. Ты съезди как-нибудь к шлавантскому батюшке. Увидишь такого ксендза, на котором вера держится.

Они засиделись до поздней ночи. Грубоватая речь Стрипайтиса своеобразно гармонировала с прямотой его мыслей. Васарис только удивлялся, открыв в нем словно бы другого человека.

Наутро приехали Жодялис и Борвикис на хороших лошадях, запряженных в большие телеги, и уложили имущество Стрипайтиса; сам он, плотно и тепло закутавшись в просторные ксендзовские одеяния, взобрался на сиденье, и подводы выехали со двора. Весь костельный персонал собрался проститься с ним. Настоятель и Васарис махали вслед шляпами, женщины утирали слезы, а Юле плакала навзрыд.

Пока ехали селом, все жители провожали их взглядами.

У окна пивной стоял Вингилас и удивлялся, что ксендза везут не кто иные, как Жодялис и Борвикис.

Вскоре ксендзу Васарису представился случай посетить шлавантского батюшку, о котором он слышал много раз. Случилось ему быть у больного в самом дальнем конце прихода, неподалеку от Шлавантай, и он решил сделать визит к соседу.

Шлавантай — небольшой приход тысячи в полторы душ, так что викария там не полагалось, и «батюшка» ухитрялся один выполнять все обязанности. Всю свою энергию, способности и силы он положил на то, чтобы построить прекрасный полукаменный, полукирпичный костел, которым гордился весь приход.

Потому ли, что на Васариса подействовали все слышанные рассказы, или почему еще, но при въезде в село на него приятно повеяло спокойствием и порядком. Базарная площадь, избы были опрятнее, нежели в других селах, кладбище и костельный двор обнесены красивой оградой, строения настоятельской усадьбы маленькие и уютные. Ни огромной риги, ни хлевов, ни злых собак во дворе.

Его встретил довольно пожилой, но еще крепкий статный ксендз, среднего роста, с лысиной на макушке и весь седой. Васарис сказал, кто он такой и что приехал с целью представиться соседу. Услышав это, «батюшка» несказанно обрадовался и протянул ему обе руки.

— А, ксендз Васарис из Калнинай! Слыхал, слыхал… Весьма приятно, что не забывают меня, старика. Гость в дом — бог в дом. Ну, пожалуйте. Надоело, поди, на телеге, — экий путь-то.

В доме все отличалось аскетической опрятностью и простотой. В зальце стояла софа для остающихся ночевать гостей, столик, жесткие стулья, образ Христа; в спальне, служившей и рабочей комнатой, — кровать с тощим тюфячком, большой, заваленный книгами стол и распятие над ним. В доме калнинского настоятеля тоже не было комфорта, но там царила скупость, а здесь строгий аскетизм, евангельская бедность.

Поговорили немного, и батюшка предложил гостю посмотреть костел. По чистому, выметенному двору они направились к главному входу, который не запирался целый день, и вошли внутрь. С первых же шагов Васарису бросилась в глаза чистота. На полу не было ни соринки, нигде ни пыли, ни паутины. В ризнице — образцовый порядок. Батюшка показал гостю всю немногочисленную, но тщательно содержавшуюся церковную утварь. Повсюду чувствовался зоркий глаз настоятеля и заботливый присмотр.

— Невелик и небогат мой приход, — говорил батюшка, открывая шкаф и столы, — но все необходимое, слава богу, есть. И на народ не могу посетовать. Добрый народ. У других, слыхать, и драки, и ссоры, и пьянство. А у нас мир и благодать.

Когда они вернулись в дом, настоятель усадил гостя на софу, сам сел на стул и стал расспрашивать, что слышно в Калнинай, так как сам никуда не ездил и к нему редко кто забредал. Васарис рассказал о своих первых впечатлениях, о последних событиях и отъезде ксендза Стрипайтиса. Батюшка слушал, не перебивая его, с озабоченным и сосредоточенным видом.

— Один бог ведает, что такое творится с этой общественной деятельностью и откуда эти раздоры, — заговорил он, когда Васарис кончил свой рассказ. — Я и не знаю, кто у меня в приходе социалисты, кто прогрессисты. Для меня они все дети, я всем им отец. Я одинаково пекусь обо всех, кто ко мне приходит. Кто не нуждается ни во мне, ни в церкви, это его дело. Мы, брат, насильно никого в веру не обращаем. Мы можем лишь привлекать людей светом, который возжигаем в своих костелах. Мы должны все свои силы, все помыслы сосредоточить на костеле: проповедовать достойным образом слово божье, толковать истины веры, учить любви к ближним, помогать бедным и сами быть образцами всех добродетелей. Остальное приложится. Это такой тяжелый труд, что на другое не остается ни времени, ни сил. А когда же заниматься самосовершенствованием — молитвой, учением?

Говоря это, батюшка постепенно оживился, даже разволновался. Васарису приятно было услышать из его уст некоторые собственные мысли и захотелось продолжить этот разговор.

— Батюшка, — сказал он, — говорят, теперь такое уж время. Нужно развивать народ, организовывать его и взять руководство в свои руки. Иначе его возьмут враги церкви.

Батюшка печально покачал головой.

— Какое руководство? Чем? Потребительским обществом, «Сохой»? И пусть их берут, и слава богу. Нам-то что? Деятельность церкви должна быть упорядочена таким образом, чтобы они сами, так называемые враги наши, приблизились к ней. Мы должны завоевывать души, а они уж пусть завоевывают богатства. Вот с чего нам следует начинать. С обучения катехизису, с очищения сердец, с крещения душ. Пусть наши приходы станут большими училищами, где бы мы могли привить каждому ребенку христианские добродетели, и тогда, став взрослыми, они не будут опасными для нас. И нам не будет нужды соваться в их партии и в их распри. Мы умеем лишь проповедовать с амвона, в исповедальне и теми способами, которыми располагает церковь. А мы начинаем не с того конца. Наша пастырская, проповедническая деятельность ниже всякой критики, мы выращиваем безбожников и язычников, а потом бежим из костела на базарные площади и в кабаки, чтобы бороться с ними.

Батюшка приостановился, будто хотел дать гостю высказаться, но тот молчал, и он продолжал дальше:

— Ты говоришь, нужно развивать народ, организовывать. В том и горе нашего духовенства, что все ему нужно. Ему нужно заниматься и церковными, и национальными, и общественными делами, и политикой. Сначала это все ничего, но чем дальше, тем становится опаснее. Наше духовенство привыкает жить чужими идеалами, страдать чужими недугами. Оно отдаляется от своей цели, забывает свои прямые обязанности. А когда оно отойдет от церкви, вновь вернуться в ее лоно будет нелегко. Честолюбие, стремление к обмирщению подобно плевелам укореняются в господнем вертограде. Духовенство тщится править в таких областях, на которые не простираются его обязанности. Так возникает клерикализм, губительный и для общества и для церкви. Ничто так не возбуждает нетерпимости мирян к церкви, как ненасытные аппетиты духовенства и его притязания на престолы князей земных.

Они помолчали, погрузившись в свои мысли. День клонился к вечеру. В комнате, к самым окнам которой подступали не совсем еще оголенные осенью деревья, сгущались тени. Лишь белая голова батюшки четко выделялась на фоне темной стены. Васарису время было ехать, но его мучил один вопрос, и он возобновил разговор:

— Ваши взгляды, батюшка, отличаются строгостью, и нелегко следовать им в жизни. Мы со Стрипайтисом на днях пришли приблизительно к такому же заключению. Но он говорит, что если приходских ксендзов заставить заниматься исключительно церковными делами, то многие не выдержат и пойдут более опасными путями. Как вы, батюшка, на это смотрите?

— Христос сказал, что messis quidem multa est, operarii autem pauci [129]Жатвы много, а делателей мало (латинск.).
и среди них еще pauci sunt electi [130]Мало избранных (латинск.).
. Многие становятся ксендзами, не имея к тому склонности, другие руководятся ложными расчетами, третьи заблуждаются по слабости характера. Что поделать, брат? Это неизбежное зло, ибо иначе кто же будет совершать святые таинства и богослужение? Так хоть соблюдается обрядовая сторона религии. Как с этим злом бороться — не моего слабого ума дело. Одно я тебе скажу: везде и повсюду мы обязаны напоминать друг другу о том, что чистейший идеал священника — pastor animarum, servus servorum dei [131]Пастырь душ, раб рабов божьих (латинск.).
. Надо со всей строгостью внушать молодому семинаристу, что он не должен тешить себя никакими иллюзиями, не должен питать никаких честолюбивых помыслов. Тогда он в любых условиях будет знать свое место. Тогда и ксендзов не по призванию будет меньше, и ксендзы по призванию будут ревностнее. На дурной путь сворачивают прежде всех те, кто обманулся в своих надеждах и деятельности. Жизнь священника — это, брат, непрерывное отречение от самого себя и от мира. Священник — Христов воин, который выходит на бой не за царство мира сего. Оттого он и есть апостол и врачеватель душ. Мирская борьба — это значит заниматься агитацией, политикой, обороняться и нападать. Там достаточно кого-нибудь ненавидеть. Апостольское служение — это любовь ко всем людям.

Васарис сосредоточенно слушал ровный голос батюшки, его суровые слова, и ему казалось, что это говорит само его призвание, его долг, смысл его жизни. Он взглянул на часы и засуетился, собираясь ехать, но батюшка снова усадил его и уже более мягким тоном спросил:

— Ну, а вы как? — и, не дожидаясь ответа, заговорил сам, вспомнив, видимо, свою молодость: — Ах, первые годы священства! Что может быть прекраснее их! Выходишь из семинарии преисполненный восторга, рвения, светлых надежд, не зная ни разочарований, ни горечи. Или первое жертвоприношение святой литургии! Когда ты впервые совершаешь это таинство таинств и несешь в своих руках Христа! Я вот спустя тридцать пять лет живо помню эту торжественную минуту. Первое причастие и первая литургия— это два самых прекрасных, самых святых момента в моей жизни. Ах, блаженны вы, молодые пресвитеры! — в порыве святой зависти воскликнул батюшка.

А у Васариса дрожь пробежала по телу от этих слов и горько стало на душе. Если бы это говорил не «батюшка», а другой человек, знавший о его тайных переживаниях, Васарис подумал бы, что это злая ирония, желание обидеть его или довести до отчаяния. Но нет, — это говорил искренний, простодушный шлавантский батюшка, который и встретился-то с ним первый раз в жизни. Васарису захотелось не то безжалостно развеять иллюзии батюшки, не то унизить и уязвить самого себя, и он с горькой усмешкой сказал:

— Нет, батюшка, не все такие счастливцы, как вы. Увы, у меня не осталось таких светлых воспоминаний ни о первом причастии, ни о первой литургии. Ох, как тяжело даются мне эти первые месяцы священства… Ну, ничего… Я утешаю себя тем, что постепенно втянусь, привыкну…

Батюшка растерялся, с изумлением поглядел на него и беспомощно развел руками:

— Что это вы говорите! Не поверю я, не поверю! Возможно ли, чтобы такие минуты не оставили навсегда светлую память?! А касательно привычки я, право, не знаю… Конечно, привыкаешь выполнять свои обязанности как можно лучше, но бойся, брат, привычки к существу этих обязанностей, бойся освоиться со своими обязанностями, со священством. Когда священник ко всему привыкает, со всем осваивается, это знак того, что душа его уснула, а может быть, и умерла. Священник должен всю жизнь гореть живым огнем. Каждая святая литургия, каждая проповедь, каждая исповедь, совершение каждого святого таинства должны быть все новыми искрами во славу божью, все новыми проявлениями духовной жизни.

— Но господь наделил вас чутким сердцем, восприимчивостью, любовью к прекрасному, — добавил он уже другим тоном и положил руку на колено Васариса. — Вы поэт божьей милостью. Читал, читал и я. Очень хорошо пишете; стихи у вас легкие, благозвучные, чувствительные. И вот что пришло мне на ум, брат: если бы ты положил на стихи духовные песнопения!.. Ведь на что они похожи! Блаженной памяти епископ Баранаускас сделал прекрасный почин, но это лишь капля в море. Ксендз Васарис, послушайся меня, старика, возьми на себя редакцию сборников песнопений, напиши песнопения, достойные церкви. Тем самым ты воздвигнешь себе памятник на вечные времена, и господь вознаградит тебя сторицею.

Хуже этого Васарис ничего не мог ожидать. Этот святой, наивный старичок читал его стихи! Одно воспоминание о них в этой обстановке, среди этой беседы было таким неуместным, что молодому ксендзу стало неописуемо неловко и стыдно. Предложение батюшки до такой степени было чуждо внутреннему миру Васариса и так беспощадно сводило на нет все его творчество, что он, пробормотав какой-то невразумительный ответ, встал и, простившись, поспешил уехать.

Темнело. На башне один колокол печально звонил к «Ангелу господню». Проезжая мимо костельного двора, Васарис увидел, как батюшка торопливо шел к костелу — должно быть, в последний раз посетить sanctissimum и запереть двери.

За селом дорога шла мимо ровных пустых полей какого-то имения. В эти осенние сумерки, пробираясь на телеге среди однообразной равнины, молодой ксендз, как и в тот раз, возвращаясь от Андрюса Пиктуписа, задумался над насущными вопросами. Тогда он увидел образец крайнего морального убожества и всю тяжесть труда священника, сегодня он увидел образец священника-идеалиста. Разум Васариса, его собственный идеализм говорили ему, что если уж быть ксендзом, то таким лишь, как шлавантский батюшка. И надо безотлагательно, сегодня же, стать на эту стезю. Выбросить из головы и сердца давно лелеемые иллюзии и надежды на совмещение поэтического творчества со священнослужением, отказаться от знакомства с баронессой и ее библиотеки, ибо оттуда ему грозят еще большие опасности, чем в семинарские времена со стороны Люце.

Когда Васарис задумывался о своем характере, то чувствовал, что идти обеими стезями — священника и поэта — он не сможет. Это предчувствие возникло у него еще в семинарии и доставляло ему немало мучений. Но он спешил заглушить его и иногда искал выхода в компромиссе, иногда отрекался от своих поэтических мечтаний и решал следовать идеалу священства. Подобную внутреннюю борьбу он переживал и в этот вечер, возвращаясь домой после беседы со шлавантским батюшкой.

Покачиваясь на телеге, ехал он среди пустых полей в быстро надвигающейся ночной тьме и в десятый раз задавал себе вопрос: «Искренне ли я хочу идти стезей отречения от мира и быть единственно лишь пастырем душ, рабом рабов божьих, священником навек?»

И в десятый раз вынесенное им в семинарии решение, его верность церкви и обетам священства заставили его ответить: да.

Но все его естество, его сердце, его воображение, не раз изведанные им юношеские порывы с их упоительной прелестью упрямо нашептывали ему: нет.

XIII

Взятые у баронессы книги Васарис прочел еще до поездки к шлавантскому батюшке. Эта поездка помогла ему окончательно сформировать идеальный образ священника, которому он должен был следовать. В свете этого идеала книги баронессы казались ему предосудительными и греховными. Они казались чем-то вроде мирской отравы, способной заразить душу молодого ксендза всяческими недугами, отвратить от предметов духовных и увлечь житейской суетой. Это были несколько современных романов со множеством откровенно изображенных эротических сцен и сборник стихов Тетмайера.

Ничего подобного Васарис до сих пор не читал. С необъяснимо-тревожным чувством проглотил он одну за другой эти книги, упрекая и оправдывая себя, страшась их греховной, как ему казалось, страстности и в то же время подчиняясь пылкой фантазии и юношескому любопытству. Он упрекал себя, как священник и оправдывал, как поэт, ибо это была литература, а Тетмайер — даже крупный поэт. И, забывая о своем сане, он пленялся необычной смелостью этого поэта, четкостью его образов, силой изобразительных средств и заражался вызываемыми им чувствами, которые по большей части были посвящены женщине — предмету страстной любви и нежности, желаний и стремлений.

Но Васарис нашел здесь и мрачную поэзию разочарования. Она, словно какой-то демон, покоряла его своей мятежностью, все разрушающей силой отрицания, манила во мрак ночи, в дальние миры, куда не дано вступать священнику. В скорбных «Прелюдиях» Васарис обнаружил чувства, которые освещали трепетным блеском его внутреннее состояние, мысли и настроения. Иногда, прохаживаясь по своей комнате, он читал вслух эти стихи, перефразируя особенно близкие ему места:

После беседы с шлавантским батюшкой и долгих размышлений о призвании и об идеалах священника в душе у него остался какой-то горький осадок, который не давал ему покоя. Он вспоминал тогда и твердил вслух другие строки из «Прелюдий»:

Благодаря своей женской опытности или интуиции баронесса поступила как хороший психолог, когда посоветовала Васарису жить веселее и руководствоваться правилом погони за наслаждениями, если он хочет стать хорошим ксендзом. Если бы он не воздвиг перед собой недостижимый идеал совершенного священника, если бы он радовался тому, что предоставляла ему жизнь, то не стал бы долго терзаться из-за чтения книг, не стал бы упрекать себя из-за сердечных порывов и увлечений. Он бы просто сказал: раз интересно, я и читаю, раз нравится, я и увлекаюсь. Весьма возможно, что, настроившись на такой лад, он со временем стал бы каноником или прелатом, а заодно и знаменитым поэтом. Но он поставил над своей совестью грозного судью — идеал, и с тех пор его внутренняя жизнь пошла конвульсивными прыжками от падений к раскаянию и терзаниям.

Через некоторое время он опять пошел в усадьбу, потому что надо же было вернуть взятые книги. Но ему хотелось и повидать баронессу. Красивая аристократка успела вытеснить из сердца Васариса образ Люце. Виноват ли он, если госпожа Бразгене далеко, а баронесса здесь же, рядом. Наконец виноват ли он в том, что развивается и мужает, что пробудившая его юношеское чувство женщина не может больше соперничать с другой, вдохнувшей в него надежды, которыми он еще не смеет окрылиться?

Кроме того, на Васариса, знавшего лишь непрерывные метания и душевные мучения, притягательно действовали беспечность и юмор баронессы, ее безоблачное расположение духа, самоуверенность и уравновешенность. И хотя в иные минуты он намеревался избегать встреч с баронессой, как некогда с Люце, но намерения этого не исполнил: сердце ведь всегда умеет обмануть и самый мудрый разум и самую твердую волю.

Баронесса встретила его, как старого доброго знакомого — дружески, даже с оттенком фамильярности. В этот раз она не сидела за работой в библиотеке и была не в пеньюаре, а в обычном платье, так как собиралась погулять в саду. Из-за прихода гостя она не отказалась от прогулки, а предложила ему пойти вместе. Она должна показать ему один редкий вид осенних цветов.

— И потом вы должны ближе познакомиться с бароном, как полагается настоящему другу дома, — добавила она с улыбкой.

Они зашли к нему в кабинет, но барон сидел за какими-то старинными картами и планами, найденными им в архиве имения, и не захотел отрываться от них. Госпожа Соколина тоже была чем-то занята в своей комнате, так что они пошли вдвоем.

Стоял прекрасный солнечный октябрьский день. Дорожки сада пестрели от густо устилавших их листьев. Баронесса шаловливо отшвыривала их ногами, а самые красивые подбирала для букета. Деревья почти оголились, и солнце беспрепятственно светило сквозь ветви исполинских лип.

— Знаете, ксендз, я ничуть не жалею, что провожу осень в этом захолустье. Дела наши сложились так, что мы вынуждены прожить здесь и ноябрь. И это к лучшему. В Ривьеру раньше чем в декабре приезжать не стоит. Зато уж успею вам порядком наскучить, — будете меня помнить. Но вы не будьте ни трусом, ни педантом; приходите в любые дни и часы, когда только вздумается.

— Спасибо, госпожа баронесса, но обязанности не позволяют мне часто посещать вас. Теперь мы с настоятелем остались только вдвоем, и работы прибавилось. Потом вообще некоторым может показаться странным…

— …что вы со мной флиртуете? Ну, милый ксендз… простите, как ваше имя?

— Людас.

— Ну, милый ксендз Людас, разве только вам и придет в голову подобная мысль. Вы совсем незнакомы с обычаями общества. У нас добрые друзья считают своим долгом хотя бы через день заглянуть ко мне поздороваться, и это вовсе не значит, что они флиртуют или заискивают. А вы придете на минутку раз в две недели и уже опасаетесь… Что тут может показаться, если несколько заброшенных судьбой в эту глушь интеллигентных людей стараются поддерживать друг с другом знакомство и обмениваться мыслями?! Мы с вами не монахи-траписты!

— Конечно, сударыня, — нерешительно сказал Васарис, — но для нас, духовных, существуют иные нормы поведения. Мы должны избегать всякого соблазна.

— Вы меня оскорбляете, милостивый государь! — изумленно воскликнула баронесса. — Неужели вы воображаете; что я покушаюсь на вашу невинность? Ха-ха-ха!.. Когда так, извольте идти домой. Я не хочу брать на совесть судьбу вашей души.

Васарис окончательно смутился и не находил слов, чтобы выбраться из затруднительного положения. Баронессе стало жалко его, и она звонко рассмеялась:

— Господи, какой вы еще ребенок, ксендз Людас! Прямо зло берет, как подумаешь об этих святошах — духовных наставниках: сами навеселятся в молодости, а потом вбивают в головы юнцам такие вот узкие взгляды и делают из них, прошу прощения, карикатуры. Знаете, кто вы такой, ксендз? Вы способный, даже талантливый молодой человек, у которого впереди целая жизнь и сотни разных возможностей. Вы можете стать поэтом, писателем, литератором, можете стать прелатом или епископом, — и все равно вам необходимо хоть сколько-нибудь познакомиться с жизнью. Или вы рассчитываете просидеть в четырех стенах своей комнаты от юности до гробовой доски? Но ведь это абсурд! В кого вы превратитесь, ксендз Людас?

Васарис слушал ее и думал: «Она говорит то же самое, что говорила когда-то Люце. Та вообще была редкая девушка, а эта — многоопытная барыня. Откуда у них взялись такие сходные мысли? Вероятно, если объективно рассмотреть мое положение, так оно и получается…»

Баронесса продолжала говорить, а его сопротивление все ослабевало, и суровое, аскетическое настроение постепенно таяло, как снег под весенним солнцем. Снова оживали юношеские стремления, тоска по миру, по женщине и желание узнать эту увлекательную, не изведанную им жизнь, о которой баронесса говорила, как о чем-то неизбежном.

Потом они любовались прекрасными цветами, которые росли на каких-то необыкновенных клумбах, каких Васарис еще не видывал. В то же время он наблюдал эту красивую, элегантную барыню, и ее грация, ее плавные, сдержанные пластические движения, ее слова, все, что она делала и говорила, западало в его одинокую, изголодавшуюся душу.

Баронесса снова пришла в беззаботное настроение и на обратном пути говорила:

— Вы, конечно, замечали, что в природе многие вещи в сущности служат для красоты, для украшения, иначе говоря, для нашего удовольствия. Вот хотя бы цветы. Я строго приказала садовнику и показала, как надо устроить клумбы и посадить цветы. Барон даже построил оранжерею и истратил немало денег. А для чего? Просто для того, чтобы и нам и нашим гостям было на что полюбоваться. Вы не задумывались над тем, что есть и люди, единственное назначение которых — украшать мир и доставлять наслаждение другим? Вам, конечно, не случалось встречать таких людей, но вы их непременно встретите. Они хорошо воспитаны, с хорошими манерами, всем приятны, но решительно ни к чему не пригодны. У них нет никаких обязанностей, они ничего не делают. Они никому не приносят пользы, но и никому не приносят вреда. И на вопрос, в чем оправдание существования таких людей, вы не найдете иного ответа, кроме того, что они украшают мир. Некоторые называют таких людей паразитами общества. Но я протестую против такого оскорбительного названия. Наоборот, я думаю, что государство должно содержать таких людей на свой счет, как я содержу цветы. Признаюсь вам, я и себя причисляю к этой категории. Я никому не сделала ничего дурного, не совершила никаких великих подвигов, зато доставила людям много приятного. Даже варшавский ксендз, которого я любила, говаривал, что я украшаю его жизнь минутами незабываемого счастья.

Ксендз Васарис мог бы найти уйму возражений на эти взгляды баронессы, но он знал, что споры здесь ни к чему бы не привели, потому что его доводы основывались на других принципах, совершенно неприемлемых, а может быть, и недоступных для баронессы. И все-таки слова ее глубоко поразили Васариса. «Вот, — думал он, — как странно рассуждают и живут люди, и при этом счастливы!..» Кроме того, слова госпожи Райнакене будили в нем какое-то туманное предчувствие, от которого мутились мысли, и ему казалось, что он погружается в упоительно-жуткий и сладостный хаос.

В этот день он опять набрал книг и жадно принялся за чтение. На этот раз он взял лишь авторов, знакомых по семинарскому курсу литературы. Поскольку Васарис был священник и в нем снова стали воскресать литературные стремления, он по прочтении каждой книги задавал себе вопрос: мог бы так написать священник? И каждый раз разочарованно признавался, что нет, священник так написать не мог бы. Он уже настолько изучил мировоззрение и настроения духовенства, что это было ему совершенно ясно. Когда он пробовал прибавлять к именам всех известных ему писателей, которых он теперь читал, словцо «свящ.» — получался несусветный гибрид. Свящ. Мицкевич? Свящ. Словацкий? Свящ. Тетмайер? Свящ. Гете? Свящ. Гюго? Свящ. Шекспир? Да упаси бог!..

Однажды кто-то указал ему на отсутствие писателей из духовенства в современной европейской литературе. Теперь ему захотелось самому проверить это. Как-то, придя в усадьбу, Васарис спросил баронессу, нет ли у нее книг наиболее известных писателей из духовенства. Она подумала немного и сказала:

— Сейчас я не могу вспомнить ни одного. Правда, в польской литературе XVIII века есть два писателя, имена которых вам, конечно, известны: Нарушевич и Красицкий. Первый из них — придворный льстец, писал панегирики, оды к королевской табакерке, к саночкам одной влиятельной дамы, сентиментальные идиллии и более содержательные басни. Второй, весельчак по характеру, смотрел на жизнь снисходительным оком и, конечно, не донимал себя разными сомнениями, как вы. Если вам захочется приятно провести часок-другой, почитайте его «Мономахию». Я уверена, что эта книга хоть немного смягчит вашу аскетическую строгость. Да, в том же столетии один французский священник, аббат Прево, написал свой шедевр «Манон Леско». Увы, как духовное лицо он не может служить образцом даже и для менее скромных священников, чем вы. Имена знаменитых писателей из духовенства вы найдете и в европейской литературе эпохи Возрождения. И, обратите внимание: то эпоха Возрождения, то эпоха Просвещения! Все это такие времена, когда человеческий дух и нравы освобождались от множества ограничений, когда люди приближались к природе или, по крайней мере, старались руководствоваться своей натурой и разумом. Конечно, если хорошенько поискать, найдется и больше писателей из духовенства. Нет в них недостатка и в наше время. Но все это такие имена, что в истории литературы их будут упоминать мелким шрифтом, а может быть, и вовсе не упомянут.

— Чем же вы объясните такое явление, госпожа баронесса? Ведь было и есть немало священников, для которых священство лишь сословный признак. Священство не отнимает у них ни времени, ни других условий, необходимых для писателя. Есть немало священников, которые делают, что им заблагорассудится, хотя, по-моему, этого не должно быть.

Баронесса усмехнулась, потом состроила нетерпеливую гримаску и ударила его по руке астрой, которой играла до этого.

— Вы неисправимы, милостивый государь! Заводить со мной такие серьезные дискуссии, будто я какой-то старый профессор. Больше всего я боюсь походить на серьезную барыню. На лбу появятся морщинки, а там еще начнешь, чего доброго, спорить и горячиться. Это будет ужасно, ксендз Людас! Кроме шуток, я скоро потребую от вас в награду какой-нибудь любезности. Ну, а на этот раз я вам отвечу. Так вот, по-моему, здесь дело не в эпохе и не в условиях, а в мировоззрении, в умонастроении. Искусство, друг мой, широко, как сама жизнь, а духовенство узко, как… Нет, не буду обижать вас и обойдусь без сравнений. Искусство кипит, клокочет всеми чувствами и страстями, доступными человеческому сердцу, а у священника сердце засушено и сковано строгими нормами и правилами. Поверьте мне, я знаю несколько очень интеллигентных священников и умею наблюдать людей. Священник не может непосредственно, естественно взирать на жизнь. Он будет или слишком сурово осуждать ее, или восхвалять свыше всякой меры. Будет или слишком сильно печалиться, или слишком сильно радоваться, потому что он привык ко всем явлениям подходить с меркой морали, добра и зла, отчего и не может быть беспристрастным. Это, мне кажется, и мешает священнику проявлять себя в области искусства.

Ему всегда не хватает или материала для творчества, или художественной ясности. С другой стороны, художественное дарование заставляет его обмирщиться. Это мое мнение основано отчасти на наблюдениях, отчасти на теории, отчасти на интуиции. А конкретные примеры поищите сами.

Дома Васарис перерыл все книги литовских писателей из духовенства и убедился, что в словах баронессы была большая доля правды. Донелайтис и Валанчюс писали с дидактической целью. Поэзия Баранаускаса относится к первым годам его карьеры, а потом навсегда иссякла. Венажиндис — певец сентиментальной любви, первый оплакал духовную «касту» и ввел в литовскую лирику узко-личные мотивы печали, тоски и слез. Майронис — поэт-гражданин, патриот. Его чистая лирика тоже отличается сентиментальностью, патетичностью и узостью. Теперь Васарис читал не только Мицкевича, Пушкина и Тютчева, но и Каспровича и Тетмайера, и ему становилось ясно, что все эти, изобилующие в стихах наших поэтов-ксендзов «сестрицы», слезы, грусть и тоска, все эти нежные чувства объясняются лишь недостатком воображения, знания жизни и изобразительных средств.

Теперь у Васариса впервые возникло желание расширить сферу своего опыта, «изучать жизнь» ради творчества, так как в нем все заметнее брало верх сознание, что он станет поэтом или вообще писателем. И уж если он будет писать, то писать смело, так, как видит и чувствует, так, чтобы в его писаниях не было «ксендзовского духа», дидактики, сентиментальности, пафоса и прочих признаков этого стиля.

«Я постараюсь быть безукоризненным ксендзом, — говорил он себе, — и все обязанности, налагаемые саном, буду выполнять честно. Но в стихах я буду только человеком».

Почти в это же время у него возникли и другие желания, и все благодаря баронессе.

Однажды он шел по аллее парка, и баронесса, сидевшая у окна, увидела его. Когда он вошел и поздоровался, хозяйка окинула его критическим взглядом, улыбнулась и сказала:

— Знаете, друг мой, сейчас вы были объектом моих не особенно скромных наблюдений. Я иногда люблю забавляться тем, что наблюдаю походку и физиономию людей и по ним определяю их образ жизни и характер. И я достигла в этой области немалых успехов. Вы, например, по лицу — еще только послушный семинаристик, у вас еще не выработалось специфически-ксендзовского выражения. Вот походка у вас уже ксендзовская. В ксендзовской походке есть нечто особое, хотя и не в такой степени, как в физиономии. По правде сказать, мне бы не хотелось видеть на вашем лице этой ксендзовской маски, которая так сглаживает индивидуальные черты, скрывает подлинный характер. Вы, например, редко улыбаетесь, но так улыбаться типичный ксендз уже не может. Между прочим, к вам очень идет улыбка…

Да, походка его, видимо, изменилась; он вспомнил, как впервые надел сутану и она ужасно мешала ему ходить, полы путались между ногами и развевались позади. Потом он привык, сутана больше не спутывала ног. Замечание баронессы резануло его, и с тех пор он стал незаметно следить за своими движениями и выражением лица, чтобы не появилось на нем специфически-ксендзовских черт.

Васарис много читал в это время и стал довольно часто бывать в усадьбе. Барон Райнакис тоже полюбил его и, опять отыскав «Времена года» Донелайтиса, читал ему о добром барине амтсрате, а потом оба комментировали места, которые привлекли внимание барона.

В доме настоятеля знали уже, что Васарис пристрастился к прогулкам в усадьбу. Иной раз он не возвращался и к ужину. За обедом Васарис кое-когда передавал услышанные там новости, но настоятель отвечал односложно, и трудно было понять, какого он мнения об этих визитах. Только Юле не скрывала величайшего неудовольствия по поводу того, что ксенженька ходит в усадьбу, хозяин которой еретик, а хозяйка, хоть и торчит каждое воскресенье в костеле, зато в будни напяливает штаны и, словно ведьма, скачет по полям.

XIV

Возможно, что знакомство ксендза Васариса с баронессой Райнакене так бы и продолжалось и не выходило бы за рамки визитов и поверхностных разговоров, если бы не новые обстоятельства, благодаря которым оно подвинулось дальше, чем хотел молодой ксендз. Что касается баронессы, то поистине никакие принципы не мешали ей вести игру с красивым симпатичным попиком и заходить настолько далеко, насколько позволяло его упорство.

Она вскоре увидела, что Васарис не легкомысленный фат в сутане, как ее варшавский приятель, а талантливый, глубоко чувствующий юноша. Она видела, какая тяжелая борьба происходит в нем между природными склонностями и суровыми принципами священства.

Она задумала помочь ему ослабить слишком туго натянутые, по ее мнению, вожжи духовной дисциплины, пробудить в нем желание и решимость бороться за свой талант и права, но при этом избегала слишком грубых методов и не заманивала его в сети опасного флирта. Это могло отпугнуть его или убить его прекрасные мечты о мире, жизни и людях. Баронесса умела владеть собой и питала к Васарису искреннюю и глубокую симпатию. Но следующее событие сыграло решающую роль в их взаимоотношениях. Однажды к Райнакисам нагрянули гости. По дороге за границу приехала из Польши дальняя родственница баронессы пани Козинская с дочерью, взрослой уже барышней, и холостым сыном лет тридцати.

Когда Васарис, ничего не зная об их приезде, пришел обменять книги, баронесса тотчас познакомила его с прибывшими гостями. Дело было после обеда, и все собрались в гостиной за кофе. Васарис с непривычки к обществу стеснялся новых знакомых и с неудовольствием думал, что теперь ему не придется посидеть и поговорить с баронессой.

Настроение у него испортилось еще больше, когда он увидел, что баронесса, напротив, очень рада гостям. Он сразу заметил, что она оказывает много внимания Козинскому и весьма к нему расположена.

А Васарису Козинский показался самым несимпатичным человеком в мире. Прежде всего ксендзу бросились в глаза его черные, зачесанные назад и напомаженные волосы, которые так блестели, будто голова франта была отполирована. Она отражала пламя свечей так же, как и кофейник, из которого хозяйка наливала кофе. Его круглое красное лицо сияло самодовольством; особенно подчеркивали это тонкие черные, закрученные вверх усики.

Он был преисполнен самовлюбленности, желания произвести впечатление своей элегантностью и любезностью. Одет пан Козинский был безукоризненно. Начиная с блестящих ботинок вплоть до ослепительно белого воротничка, который по тогдашней моде подпирал ему подбородок, все было с иголочки, все в тон. Жемчужная булавка в полосатом галстуке свидетельствовала о его богатстве. Говорил он высоким хриповатым тенором, играя голосом, цедя и подчеркивая отдельные слова, будто сообщал неопровержимые и важные истины.

Он все время выказывал величайшую преданность баронессе и не упускал случая услужить ей или сказать комплимент. Достаточно было ей взглянуть на сахар, как Козинский хватал сахарницу и протягивал с почтительной улыбкой. Едва она дотрагивалась до своего серебряного, старинной работы портсигара, а он уже бросался за спичками и зажигал ей папиросу. Словом, все внимание пана Козинского было сосредоточено на одном: угадать и предупредить каждое желание баронессы.

Васариса злило и то, что этот франт с той же расторопностью прислуживал и ему, как только замечал, что баронесса хочет придвинуть к нему сахарницу или предложить бисквитов. Даже когда она обращалась к Васарису с просьбой подать что-нибудь, Козинский успевал предупредить его, приговаривая: «Ah, pardon, pardon», будто он монополизировал право и обязанность прислуживать хозяйке дома. Васарис чувствовал, что этот нахал оскорбляет и обкрадывает его. А баронесса казалась очень довольной и награждала назойливого красавца чарующими улыбками.

После кофе Васарис собрался уходить и попросил у хозяйки разрешения взять несколько книг.

Козинский вмешался и здесь:

— А у вас, баронесса, верно, много интересных книг. Вы позволите мне зайти в библиотеку вместе с ксендзом?

Васарис не хотел, чтобы Козинский видел, какие книги он берет, и стал искать повода отделаться от него.

— Вам удобнее познакомиться с библиотекой госпожи баронессы днем, — сказал он, — а сейчас вы там ничего не увидите.

— Ah, pardon, pardon, — воскликнул Козинский и схватил подсвечник, заметив, что баронесса протягивает за ним руку. — Считаю своим приятнейшим долгом помочь вам.

Очутившись в библиотеке вместе с назойливым спутником, Васарис, недолго выбирая, взял две книги и ушел домой.

Вечером он не мог приняться ни за чтение, ни за какое другое дело. Насилу разделавшись с бревиарием, он не находил себе места: то садился, то бегал по комнате, пока наконец не лег, но все равно долго не мог заснуть. Все, что он увидел и перечувствовал днем, разрасталось в его воображении, распаляло самолюбие. В нем поднималась злоба — не только на Козинского, но и на баронессу.

«Вот они, женщины, — с горечью думал он. — Едва подвернулся глупый, напомаженный франт, и все благородство, аристократизм как ветром сдуло. Нечего сказать, хорошее применение теории погони за удовольствиями…»

Васарис готов был презирать баронессу, почти как Стрипайтис: «Э, видать, прожженная бестия!..»

Потом он пытался урезонить себя, хладнокровно обсудить случившееся.

«Тебе-то что, — ругал он себя. — Она поступает, как ей нравится, — и только… Она хочет удовольствий — она гонится за ними. Ты ей не заменишь Козинского. Ты ксендз, и никаких прав, никаких претензий предъявлять здесь не можешь…»

Так он урезонивал себя и чувствовал, что вязнет в болоте унылой покорности и апатии. Но попранные права молодого мужчины, но оскорбленное самолюбие снова заставляли его возмущаться и упрекать себя.

«Эх, судьба!.. Участь отшельника!.. — сетовал он. — В семинарии мучался из-за Люце. Она вышла за Бразгиса, живет счастливо. И хорошо, что так получилось. Разве я бы на ней женился? Теперь баронесса. Никакого неуместного флирта у меня с ней не было. Неужели я не в праве разговаривать, общаться с развитой, умной, воспитанной женщиной? Однако стоило появиться этому пустому хлыщу, и ты опять одинок, никому не нужен и не интересен…»

Он вспоминал адресованные этому хлыщу взгляды и улыбки баронессы и начинал сызнова растравлять себя.

В эту ночь множество разнородных соображений и мыслей приходило на ум ксендзу Васарису, не пришло лишь одной, самой простой, — что он уже влюблен в баронессу, что в нем проснулась ревность к Козинскому, и оттого все его наблюдения и выводы были преувеличены и приукрашены.

Через два дня, в воскресенье, Васарис не пошел в усадьбу, как обычно. Он даже надумал отослать книги с прислугой, чтобы больше не показываться туда самому. Но минуло еще два дня — и он почувствовал непреодолимое желание увидеть баронессу. Увидеть хотя бы для того, чтобы удостовериться в ее легкомыслии, позлорадствовать по поводу успеха Козинского. Он подавил в себе это желание, но тем не менее вышел из дому.

Было за полдень. Васарис решил прогуляться и направился по дороге мимо усадьбы. В парке было пусто, и он прошел никем не замеченный. Он зашагал дальше, взошел на холм, откуда впервые увидел баронессу, постоял, поглядел вокруг и пошел обратно.

Когда Васарис снова поровнялся с парком, на дорожке, против самых ворот показались вдруг баронесса и Козинский. Весело разговаривая, они шли по направлению к дороге. Встреча была неизбежна. Сердце Васариса забилось так сильно, что он едва не потерял сознания. Сделав вид, будто ничего не видит, он пошел дальше, но баронесса издали окликнула его:

— Да это наш милый ксендз Васарис!

Он остановился в ожидании, когда они подойдут ближе. Баронесса с любезной улыбкой протянула ему руку. Козинский приподнял шляпу и изысканно поклонился.

— Как хорошо, что мы вас встретили, — сказала баронесса. — Хотя вы, конечно, придете к нам на днях, но я хочу сейчас же рассказать вам о нашей затее. В субботу у нас бал. Да, настоящий бал, со множеством гостей, с танцами. Жаль, что вы ксендз и не можете потанцевать со мной… Хотя в этом вас заменит пан Козинский.

Козинский снял шляпу, приложил руку к сердцу и отвесил поклон.

— Итак, надеюсь, — продолжала баронесса, — вы будете настолько любезны, что не откажетесь внести разнообразие в кружок моих субботних гостей.

Не успев подготовиться к ответу, Васарис нерешительно сказал:

— Не знаю, госпожа, баронесса… Столько дел, обязанностей… И неудобно — я один духовный…

— Не вздумайте отказываться, милостивый государь! — перебила его баронесса. — Вы, слава богу, немного отучились бояться людей. И потом вы будете не один. Мы приглашаем настоятеля и ксендза капеллана из Науяполиса. Он приедет с сыном одного нашего соседа, гимназистом-выпускником. Очень молод, но еще в прошлом году танцевал прекрасно. Это будет наш прощальный бал. Да, я и не сказала вам, что мы собираемся через неделю ехать.

Последние слова глубоко поразили Васариса, и, не колеблясь больше, он дал обещание прийти.

— Вы спешите домой? — сказала баронесса, протягивая ему руку. — А я хочу еще показать пану Козинскому наше озерцо. Приходите, пожалуйста, как-нибудь и до бала. До свидания! — И они пошли дальше.

Васарис вернулся домой, как в воду опущенный. К чувству злости на нахала Козинского и «вероломную» баронессу примешалось и сожаление по поводу ее предстоящего отъезда. Двухмесячное знакомство с красивой интересной женщиной затронуло в душе молодого ксендза-поэта многие струны, которые в условиях замкнутой жизни, может быть, ржавели бы еще долгие годы. Он смутно ощущал происходивший в нем процесс, он страшился его, а в то же время томился ожиданием. Он ждал и еще чего-то большего, чего-то запретного и опьяняющего, что приближалось неумолимо, неотвратимо, но теперь не могло наступить, потому что она уезжала.

До бала Васарис не удосужился зайти к Райнакисам. Было много работы в костеле, пришлось посетить нескольких больных. К тому же, за день до бала приехал новый викарий ксендз Пятрас Рамутис.

Прибытие нового собрата отчасти рассеяло мрачное настроение Васариса. Надо было помочь ему разложить вещи и устроиться, дать сведения о приходе, рассказать историю Стрипайтиса. Теперь рядом с ним был хоть и малознакомый, а все-таки не чужой человек, коллега, и Васарис радовался, что по вечерам ему не придется больше одному выносить бремя тягостного молчания. Настоятель, видимо, свыкся с необходимостью держать двух викариев и не проявлял к Рамутису такой суровой неприязни, как когда-то к Васарису. И то правда, что квалификация преемника Стрипайтиса вынуждала Платунаса держаться в рамках учтивости.

Ксендз Рамутис был немолодой человек и сам кандидат в настоятели. Церковное начальство, вероятно, перевело его сюда затем, чтобы он исправил содеянное Стрипайтисом зло. И в самом деле, новый викарий, казалось, как нельзя более соответствовал этой цели. Он был один из тех священников, на которых держится вера и авторитет церкви. Васарис почувствовал это с первой же встречи.

Лицо и все существо ксендза Рамутиса отражали замечательную внутреннюю силу, спокойствие и безмятежность, которыми обладают люди с чистой совестью, довольные своей деятельностью, уверенные в своих силах, верящие в величие своих идеалов. Кроме того, лицо его было лицом подлинного священника. Ни следа тех типично ксендзовских черточек, той личины, которая всем бросается в глаза и над которой смеялась баронесса. На лице его лежал отсвет его духовной жизни, мистического общения с богом. Такое же одухотворенное выражение Васарис наблюдал еще в семинарии на лицах нескольких подлинно благочестивых семинаристов.

Вообще же в наружности ксендза Рамутиса не было ничего замечательного. Блондин, среднего роста и средней комплекции, с несколько бледным лицом, одетый опрятно, но не щеголевато, скромный, но не забитый, без малейшего признака сервилизма и угодничества.

Помогая своему коллеге раскладывать книги, Васарис удивился их числу. Это была настоящая библиотека. Однако из художественной литературы он здесь ничего не заметил. Все книги имели то или иное отношение к истории церкви, к богословию, к вопросам мировоззрения, к обязанностям и деятельности духовенства и вообще к религиозно-нравственным вопросам. Холодом повеяло на Васариса, когда он перебирал эти книги, — столько в них таилось серьезности, непоколебимой убежденности, отрицания мирской суеты.

Читая на обложках и корешках их названия, он уже начал побаиваться коллеги. Разве нельзя узнать человека по его любимым книгам? У молодого ксендза зашевелилась совесть при воспоминании о том, какими книгами пробавлялся он последние месяцы. Господи, неужели ему суждено вечно тревожиться, раскаиваться, мучиться из-за своих литературных склонностей и пристрастия к светскому чтению?

Но несмотря на то, что книги ксендза Пятраса Рамутиса отличались такой строгостью, сам он не казался человеком особенно строгим. Наоборот, он был довольно разговорчив, любил и пошутить. Выражение лица у него было спокойное, ясное. Зато с первого же дня Васарис увидел, что он ведет суровый образ жизни. За столом и перед обедом и после обеда ксендз Рамутис молился не по привычке, как настоятель, Стрипайтис и сам Васарис, а потому, что ощущал в этом потребность, и от всего сердца. Это было видно по его лицу.

После обеда Васарис повел его осматривать костел. И здесь ксендз Рамутис сосредоточенно и долго молился, преклонив колени перед алтарем. В этот день он, несмотря на то, что устал с дороги, читал не только бревиарий, но и все полагающиеся молитвы по четкам, как советуют все духовные наставники. Видимо, молитва была для него не тяжелой обязанностью, не пустым обычаем, но живой и животворной духовной деятельностью, стремлением к чему-то высокому.

Наблюдая с первого дня своего старшего коллегу и стараясь угадать его настроение, Васарис чувствовал, что от неге исходят какие-то токи, действие которых он время от времени ощущал и в своем сердце. И ему становилось неспокойно, грустно и чего-то жаль. В нем начала пробуждаться антипатия к новому коллеге. Он чувствовал, что между ними стоит что-то, что стремления их никогда не совпадут.

В субботу у Васариса с самого утра голова была занята балом баронессы. Он боялся, как бы не нашлась какая-нибудь помеха, но решил все преодолеть. Настоятеля хотя и пригласили, но он, извинившись, ответил, что прийти не сможет.

— Зачем я туда пойду? — сказал он за обедом. — Глядеть, как веселятся бездельники, как барыни кажут голые груди?.. Связи поддерживать надо: обменялись визитами, — и довольно. Я и вам не советую, ксендз Людас. Напьются там, и будут у вас неприятности.

— Я, может быть, и не пошел бы, — ответил Васарис, — но там будет и капеллан Лайбис. Пожалуй, придется пригласить его на ночь.

Настоятель поморщился;

— А, масон этот! Он-то зачем приперся?

После обеда Васарис сказал Рамутису, когда они возвращались к себе:

— Жаль, что вы не успели познакомиться с нашими бароном и баронессой. Они любят водить знакомство с духовенством и непременно пригласили бы вас на бал. Вдвоем: пойти было бы приятнее.

Ксендз Рамутис изумленно поглядел на младшего коллегу.

— Я?.. На бал? Нет, мое место не там. — Он сказал это мягко, обычным тоном, но Васарису послышался в его словах упрек. И червь вражды снова зашевелился в его сердце.

А Рамутис как ни в чем не бывало взял его под руку и повернул к костелу.

— Идемте, посетим sanctissimum.

XV

Когда Васарис вошел в большую гостиную, приглашенных было еще немного, и веселье не успело вступить в свои права. Он увидел, как все устремили на него любопытные взгляды, и торопливо шагнул вперед, стараясь скрыть свое смущение.

— А вот и наш милый ксендз Васарис, — встретила его баронесса и этими словами отрекомендовала гостям. — Как жаль, что вы один представляете калнинское духовенство. Ну, теперь вы должны разговаривать с нами за троих…

— Bonjour, mon cher ami, — поздоровался с ним барон. — Wie geht es? Nil novi sub sole? n'est ce pas? [133]Здравствуйте, милый друг (франц.). Как поживаете? (нем.) Ничего нового под солнцем (латинск.), не правда ли? (франц.)
А Христиана Доналициуса мы успеем кончить, а?

Несколько гостей поинтересовались, кто такой Христиан Доналициус, и тема разговора была найдена.

Тем временем Васарис успел оглядеть всех собравшихся. Баронесса оделась точно на большое торжество, ни одна из присутствующих здесь женщин не могла сравниться с ней ни нарядом, ни вкусом, ни красотой. Козинский пожирал ее глазами; своей франтоватостью и он выделялся среди всех мужчин. Панна Козинская была грациозна и мила. За нею увивался молодой сосед-помещик, которого Васарис видел здесь впервые. В углу на диване сидела за столиком пани Козинская и раскладывала пасьянс, а госпожа Соколина следила за ней скучающим взглядом.

Вскоре начали съезжаться гости. Чуть ли не из трех уездов съехались сюда барышни, барыни и господа, внося с собой оживление, новые разговоры и новые впечатления. Приехал из Науяполиса и ксендз Лайбис с двумя гимназистами-старшеклассниками, уже взрослыми мужчинами, судя по усам. В гостиной поднялись шумные разговоры, смех. Каждый пользовался случаем оставить надоевшего соседа и присоединиться к другой группе. Гости здоровались, знакомились между собой.

Распахнулись двери в столовую, где стоял заставленный закусками и напитками буфет, и баронесса предложила проголодавшимся с дороги гостям подкрепиться.

Ксендз Лайбис, доставивший на бал двух молодых танцоров, тотчас завоевал симпатию и благосклонность хозяйки. Он был здесь впервые и только что познакомился с хозяевами, но с первого шага почувствовал себя, как дома. Благодаря его непринужденности, острому уму и языку, он быстро привлек внимание баронессы.

— Вот наконец ксендз, привыкший бывать в обществе, — восхищенно сказала она госпоже Соколиной.

Между тем некоторые гости уже поспешили воспользоваться благами буфета. Одни закусывали стоя, другие усаживались за столики. Полились коньяк и вина. Разговоры и смех становились все громче. Начался настоящий деревенский помещичий бал с обильными закусками и напитками, потому что приехавшие издалека гости при всем желании не могли соблюдать правила городского этикета. Баронесса, следуя своему правилу всегда и во всем видеть одну хорошую сторону, старалась настроиться как можно веселее и приятно провести время в этой провинциальной компании.

Ксендз Васарис быстро убедился, что в этот вечер ему предстоит лишь издали глядеть на баронессу, так как она была занята гостями, а пан Козинский ею. Но глядя на нее издали, он еще лучше видел, как хороша она и пленительна в каждом своем движении, в каждом жесте.

Увы, вскоре ему стало казаться, что она почти не вспоминает о нем. Вернулись все его мрачные мысли, и его взяла грусть, что все должно окончиться так скоро и так буднично. Чтобы не поддаваться дурному настроению, он попытался подойти к капеллану, с которым бы нашел, о чем поговорить, но тот был занят не меньше баронессы. Стоило ему остановиться, как вокруг сразу собирался кружок желающих послушать его остроумные речи.

А он, Васарис, ни к кому не мог примкнуть, ни с кем не мог завести подходящий разговор. Ему казалось, что он здесь лишний, что Козинский глядит на него насмешливо, что гости постарше не обращают на него внимания, а молодежь сторонится. Это особенно угнетало Васариса: он чувствовал, что его мнимое ничтожество унижает достоинство духовного сана. Он, ксендз, должен слоняться здесь среди гостей, не находя себе места!

Он уже подумывал удрать домой, но в это время госпожа Соколина заиграла какой-то танец — и ему сразу стало легче. В первой паре пошла баронесса с Козинским, за ними остальные, кто только мог подобрать себе пару. Лишь теперь Васарису удалось приблизиться к Лайбису.

— Я и не предполагал увидеть вас здесь, — сказал капеллан, когда они подыскали место, откуда было удобнее всего наблюдать танцующих. — Что же, соседи у вас удачные, и вы напрасно ходите с таким сонным видом. Эх, мне бы ваши годы и такое соседство! Я бы не позволил этому франту так волочиться за баронессой.

Васарис видел, что капеллан шутит, и, желая избежать дальнейших насмешек, спросил, что слышно в Науяполисе и как поживают Бразгисы.

— О, отлично, — ответил ксендз Лайбис. — У него солидная практика, она — неплохая хозяйка. Пополнела, но еще хороша. Живут и радуются.

Васарис слушал его и сам говорил о Люце, как о любой другой знакомой. Как же он отдалился от нее за последние два месяца!.. Неужели виной тому его знакомство с баронессой? Но он никогда не пытался задуматься над этим вопросом и теперь мигом забыл Люце, потому что вихрь вальса промчал перед ним баронессу и пана Козинского.

— Весьма рафинированная женщина, — окинув ее взглядом, заключил Лайбис, — но знаете что, Васарис, — остерегайтесь ее!.. Благодаря таким женщинам история иногда сворачивает на другую колею, благодаря таким женщинам создаются произведения искусства и поэзии, благодаря им совершаются геройские подвиги и преступления. Страшная вещь — власть женщины!

— Насколько я заметил, вы очень высоко оцениваете роль женщины в жизни.

— Верно, помню. Мы с вами один раз касались этого вопроса. Но тогда я говорил вообще, а теперь перед нами живой образец. Вот он, — Лайбис показал глазами на баронессу. — Госпожа Бразгене не такая. Когда она не была замужем, то, может быть, тоже опаляла сердца, а сейчас — нет. Видите ли, есть женщины, которые после замужества становятся почтенными матронами и матерями, а есть женщины, которые после замужества становятся куртизанками. Пока они девицы — их еще не отличишь друг от друга. Только замужество высвобождает их натуру.

Слух Васариса резануло слово «куртизанка», которое Лайбис, очевидно, применял и к баронессе. Оно показалось ему оскорбительным, и он решительно запротестовал:

— Неужели вы и хозяйку этого дома осмелитесь назвать куртизанкой? Это оскорбительно, ксендз доктор!

Капеллан приподнял брови, и в глазах его вспыхнули искорки иронии.

— У вас в груди бьется рыцарское сердце. Это похвально… Но, любезнейший друг, виноват ли я, если самые красивые, самые интересные, самые обольстительные, действующие на воображение женщины по своей натуре куртизанки. Я не говорю, что все они непременно развратницы. Но они не могут сохранять верность, не могут искренне, глубоко любить. Они могут только играть в любовь, и с дьявольским успехом. В этом их могущество. Утонченной игрой женщина может завести мужчину дальше, чем искренней любовью. Любящая женщина становится сострадательной и слабой, а когда она играет, то может быть и жестокой и коварной.

Васарису стало грустно, что Лайбис так беспощадно разгромил его идеальные представления о женщине и любви. Но он уже готов был применить его слова к баронессе: иначе, как мог он объяснить ее туманные признания по поводу прошлых романов и теперешнее поведение с Козинским?.. Но ему не хотелось сдаваться так скоро.

— Вы беспощадный реалист, — сказал он Лайбису, — и видите во всем одни темные стороны. Я же склоняюсь к убеждению, что в жизни великие подвиги творит великая любовь, а не куртизанская игра. Если бы я, например, увидел, что женщина только играет мной и не любит, я бы оставил ее без всяких сожалений. А отречься от любящей женщины мне было бы тяжело.

Каппелан снова иронически поднял брови.

— Это доказывает, что вы еще невинный юнец и не знаете, что такое страсть. Уверяю вас, бывают случаи, когда видишь как на ладони, что ты всего лишь одна из многих марионеток в руках женщины, и все-таки корчишься, точно угорь на сковородке… А другой начнет и жечь и убивать… Хотел бы я, чтобы баронесса произвела над вами хоть один эксперимент.

Но эксперимент, о котором говорил Лайбис, уже был начат и больно затронул сердце Васариса. В этот вечер он быстро двигался вперед.

Баронесса еще в прошлый раз заметила, что ухаживание Козинского портит настроение Васарису. «Ага, — подумала она, — этот попик вовсе не такой бесстрастный, каким старается казаться. Когда так, пусть обожжет немного перышки. Ему это полезно. И к другим грешникам будет снисходительнее».

Тогда она все внимание обратила на пана Козинского, который забавлял ее своей преувеличенной любезностью и не меньшей глупостью. Ей весело было видеть, как этот попик осторожно, но не переставая, следил за ними обоими и как лицо его становилось все мрачнее. Она радовалась, заранее зная, как опьянит его неожиданный финал этих пыток.

После вальса баронесса подсела к обоим ксендзам и с притворным удивлением воскликнула:

— Создатель! Что с вами, ксендз Людас? Вид у вас такой, будто вы не на бале, а на похоронах. Почему вы не обращаете внимания на панну Козинскую? Она просто очарована вами. Ксендз капеллан, познакомьте их поближе! А сейчас, ксендз Людас, идемте со мной в буфет и выпьем по бокалу вина.

Она чокнулась с Васарисом и ожгла его таким выразительным взглядом, что сердце его затопила волна счастья.

«Нет, — думал он, — у этой женщины нет никаких дурных помыслов. Она не хочет ранить ни меня, ни того несносного красавца. Виновата ли она, если он не отстает от нее ни на шаг?»

С прояснившимся лицом он протянул руку долить бокал баронессы, но внезапно рядом очутился Козинский и первый схватил бутылку.

— Ah, pardon, pardon!.. Баронесса, окажите милость, выпейте и со мной глоток вина!..

И баронесса «оказала милость»… Васарис увидел, что такой же выразительный взгляд достался и напомаженному франту. Они чокнулись, потом, смеясь, пошли под руку и закружились в новом танце.

Нет, это было невыносимо! Будто когти хищника разрывали грудь Васариса. Он был не в силах владеть собой, глядя, как оба они, веселые, счастливые, танцуют, иногда что-то говорят и потом довольные смеются.

А Лайбис, будто вторя разбушевавшимся чувствам младшего собрата, бормотал ему под ухо:

— Нет, брат, что ни говори, а у этой женщины душа куртизанки. Я ее вижу впервые, и сам человек немолодой, а, признаюсь, поглядел, как она пляшет с этим вертопрахом, и сразу бес в ребро. Так вообрази, что ты в нее влюблен и видишь не то, что она танцует с другим, а что окончательно променяла тебя на другого, что бы ты сказал тогда, а?.. Нет, Васарис, если ты, живя здесь рядом, не влюбился в нее, значит, ты святой или у тебя рыбья кровь. А если влюбился, то благодари бога, что сегодня прощальный бал и через неделю ты ее уже не увидишь. Зато можешь тогда писать стихи… А сейчас как, пишешь?

— Нет. Это время я много читал.

— Что, у настоятеля хорошая библиотека?

— Нет. Книги я здесь беру.

— Ну, это дело другое. Вижу, что провидение обеспечило тебя всем необходимым, дабы испытать, достоин ли ты своего сана и таланта. Живешь в медвежьем углу, навещаешь красивую барыню и пользуешься ее библиотекой… Если после этого ты не станешь видным поэтом, то по своей лишь вине. Ну-ка, пойдем посмотрим, как барон играет в преферанс. Судя по успеху баронессы у мужчин, ему должно дьявольски везти за зеленым столом.

Они пошли в кабинет барона, где собралась компания игроков.

Но не только оба ксендза и Козинский были покорены баронессой. Она приковывала внимание всех присутствующих, за исключением, пожалуй, супруга, который засел за карты, не думая ни о жене, ни о гостях. Дамы и барышни провожали ее взглядами, завидуя ее наряду и осуждая ее поведение; мужчины находили ее самой элегантной и красивой женщиной, которая к тому же вовсе не производила впечатления неприступной.

Не сводил глаз с баронессы и молодой, только что сошедший со студенческой скамьи инженер Груберис, который так же, как Лайбис, случайно попал на бал. Баронессу он увидел в первый раз, но мигом разгадал ее нрав и деловито рассчитал шансы на успех. Ухаживание Козинского за баронессой ему не понравилось так же, как Васарису, и он только ждал удобного случая послать этого франта к дьяволу, чтобы самому воспользоваться благосклонностью баронессы. Такой случай не замедлил представиться.

Веселье достигло самого разгара. Было немало съедено и еще больше выпито. Гости успели освоиться друг с другом, а у молодых людей, увивавшихся за барышнями и дамами помоложе, уже мелькали игривые мысли. Вдруг баронесса заметила, что потеряла украшенную драгоценным камнем пряжку от туфельки, и сказала об этом Козинскому.

— Сейчас же велю горничной отыскать, не то ее могут раздавить во время танцев. — И она пошла было звать Зосю.

— Ah, pardon, pardon, — галантно запротестовал Козинский. — Сочту своим приятнейшим долгом отыскать вам пряжку и надеюсь, что в награду за это вы пожалуете меня первого званием кавалера ордена пряжки. — И он пошел искать.

Вскоре все узнали о пропаже. Инженер Груберис хлопнул в ладони и громко объявил:

— Господа, судьба посылает нам возможность заслужить милость баронессы. Неужели мы отстанем от пана Козинского? Кто отыщет пряжку, тот будет весь вечер рыцарем баронессы и трубадуром ее красоты. Баронессе от имени всех мужчин прошу вашего милостивого позволения попытать нам счастья.

Мужчины заглушили его слова аплодисментами и хвастливыми возгласами.

Баронесса была довольна, что маленькое происшествие поможет гостям веселее провести время. Она одобрила предложение инженера — и тотчас начались рьяные поиски пряжки. Пользуясь случаем, молодые люди искали то, чего не теряли, поближе к ножкам дам, что не особенно тех сердило, так как настроение у всех было веселое и игривое.

Вдруг инженер Груберис, который все время старался держаться поближе к Козинскому, показал пальцем в угол, где на особом консоле стоял большой канделябр, и радостно воскликнул:

— Вон она где, вон блестит! — и сделал вид, что бросается подобрать пряжку.

В тот же момент Козинский с возгласом: «Ah, pardon, pardon!», как бомба, ринулся в указанном направлении. Он так разбежался, что поскользнулся и, взмахнув руками, растянулся на паркете. Падая, он толкнул ногами консоль, да так неудачно, что канделябр с грохотом свалился на бедного франта, и растопленный стеарин со всех десяти свечей закапал его фрак и брюки.

Поднялась суматоха. Вскрикивали испуганные женщины, некоторые бросились тушить свечи, другие подымать незадачливого кавалера ордена пряжки. Он встал сам, но выглядел ужасно нелепым из-за расстроенной прически и перепачканного стеарином костюма, так что все рассмеялись, а гимназисты вскрикивали и чуть не падали от восторга. Сама баронесса не могла удержаться от улыбки. Барон, стоявший в дверях кабинета, не знал причины этой суматохи и решил, что кто-то из гостей перепился. Возвращаясь к карточному столу, он сердито пробормотал:

— Ach, du lieber Gott!.. Voilà encore un, qui ne sait pas garder sa mesure… Ah, malheureux pochard!.. Continuons, messieurs… [134]Ах, господи!.. (нем.) И этот меры не знает!.. Несчастный пьянчужка!.. Давайте продолжать, господа! (франц.)

— Ну, а где же пряжка, милый пан Козинский? — спросила баронесса, стараясь не рассмеяться. — Так ничего и не получилось из ваших стараний?

Козинский только ворочал глазами. А Груберис поклонился баронессе, вынул из жилетного кармана пряжку и сказал:

— Вот она, баронесса. Я нашел пряжку прежде, чем мы начали искать ее. Надеюсь, вы простите мне этот преступный обман. Но поиски сулили столько забавных моментов, что я не устоял перед искушением. И право, мы не обманулись, — добавил он, взглянув на Козинского.

Тот наконец понял, что стал жертвой коварной шутки, и, вскипев злобой, подскочил к Груберису:

— Сударь, это… это нечестно!.. Pardon! Я не позволю издеваться надо мной!.. Я требую удовлетворения!

Но Груберис смерил его холодным взглядом и, не выходя из себя, ответил:

— Во-первых, господин Козинский, советую вам пойти на кухню и почистить себе костюм. После этого мы с вами можем и поговорить. А пока что я предоставляю этот конфликт на суд баронессы.

Остальные поддержали инженера, потому что всем уже надоела напомаженная голова и преувеличенная элегантность Козинского. Баронесса деланно нахмурилась и сказала:

— За такой обман вы заслуживаете строгой кары, господин Груберис. Какой именно, я сразу не могу даже сообразить. Поэтому оставляю за собой право наказать вас попозднее. А сейчас потрудитесь водворить пряжку на место и будьте моим рыцарем на этот вечер. Я свои обещания выполняю.

Мужчины шумно одобрили решение баронессы. Посреди гостиной поставили кресло, и она села в него. Какой-то лысый толстячок, став на одно колено, другое подставил под ногу баронессе, и Груберис стал прикреплять пряжку к изящной туфле, получив при этом возможность насладиться красотой ножки и нежностью шелкового чулка.

По окончании этой церемонии госпожа Соколина ударила по клавишам фортепьяно, заиграв такую бравурную мазурку, что пол задрожал под ногами танцующих. В первой паре шли баронесса с Груберисом. А бедняга Козинский замаршировал в буфет успокаивать нервы. Он принял две рюмки коньяка, но сразу почувствовал себя нездоровым и, придерживаясь за стены, вышел из комнаты.

— Осрамил меня!.. — прошипела пани Козинская, когда он, проходя мимо, задел за ее кресло.

Панна Козинская едва не расплакалась с досады за брата, однако науяпольский гимназист сумел вернуть ей хорошее настроение. Козинский в этот вечер больше не показывался.

Оба ксендза наблюдали всю эту комедию с пряжкой. Лайбис с нескрываемой насмешкой глядел на двух соперников и без всякого стеснения отпускал ехидные замечания не только по их адресу, но и по адресу баронессы.

— А-а, господин инженер решил направить поток милостей баронессы в свою сторону!.. Ловко, ловко придумано! А, и ей надоел запах помады Козинского. Ну, разумеется, инженер произведет впечатление на любую женщину. Погляди, какой он мужественный, энергичный, хоть и кажется холодным, как камень. Эге, попадешься, пташка, в такие когти, нелегко будет вырваться! И с госпожой баронессой всякое может случиться… Это ведь не рохля Козинский!

Васарису начали надоедать эти замечания, а последние слова ужалили его, словно злая оса. Сперва он было обрадовался, что нашелся человек, который наконец осадил несносного Козинского, но вскоре снова забеспокоился. Увидев, что баронесса пустилась без оглядки флиртовать с Груберисом, он совсем помрачнел. Церемония прикрепления пряжки окончательно доказала ему, что Лайбис был прав. Такую нескромную, прямо-таки кафешантанную сцену он мог найти разве что в одном из прочитанных романов.

А под ухом у него снова загудел голос Лайбиса:

— Вот, Васарис, и у тебя была возможность завоевать расположение баронессы. Почему ты не нашел пряжку? Не знаю только, сумел бы ты воспользоваться этим случаем?

— А как бы выглядел ксендз в подобной ситуации? — раздраженно отрезал Васарис.

— Да обыкновенно. Здесь требуется лишь смелость, желание, энергия и фантазия. Правда, отплясывать с ней мазурку ты бы не пошел, но роль рыцаря сыграл бы великолепно. Какие штуки тут можно выкидывать! Тебе говорю, ты еще когда-нибудь пожалеешь, что упустил такой случай, да будет поздно. А если на каждом шагу начнешь допытываться, как будет выглядеть ксендз в такой-то ситуации, тогда твой сан станет для тебя такой обузой, что ты будешь спотыкаться на ровном месте. Ну, я, видимо, начал надоедать тебе. Идем лучше, выпьем вина.

Они пошли в буфет, где продолжали толпиться жаждущие. Васарис видел, как вошла баронесса со своим «рыцарем», как они пили и какие у них были веселые, далее счастливые лица…

Но, увидев Васариса, баронесса незаметно подалась в его сторону. Потом посмотрела на него долгим взглядом, и ему стало ясно, что не случайно взгляд этот так продолжителен. Он напряг все внимание и услышал, как баронесса сказала Груберису:

— Ну, а теперь, мой благородный рыцарь, предоставляю вам на минутку свободу. Я схожу в библиотеку, — забыла там один красивый вальс, и госпожа Соколина сейчас сыграет нам его.

Повернувшись к двери, она еще раз взглянула на Васариса. Дрожь пробрала его с головы до пят. Он почувствовал, что переменился в лице и, стараясь скрыть смущение, взял бокал и выпил залпом. Покосился на Грубериса. Нет, тот, кажется, ничего не заметил. Лайбис уже увлекся разговором со своим соседом. Ксендз не встретил ни одного любопытного взгляда.

Теперь надо было решиться — идти или не идти. Он решился — сразу же, не раздумывая, не рассуждая, потому что дорога была каждая минута. Но множество противоречивых мыслей атаковали его, парализовали волю. И вдруг пришло спасение. С быстротой молнии он смекнул: «Мне пора домой, воспользуюсь случаем и зайду проститься с хозяйкой дома. Это вполне естественно. Это я могу сделать и по собственному побуждению».

Он миновал столовую, гостиную, очутился в большой передней и, никого не встретив, прошел через коридорчик к двери библиотеки. Остановился перед ней, спросил разрешения, но не услышав ответа, повернул дверную ручку.

На столе горела свеча. На диванчике у самой стены, привалившись к спинке и закинув за голову руки, сидела баронесса. Глаза ее были закрыты, казалось, она ужасно утомлена и теперь наслаждается покоем. Услышав шаги, она открыла глаза и сказала тихим, усталым голосом:

— Ах, это вы, милый ксендз Людас. Хорошо, что вы пришли, мы можем немного посидеть. Здесь так приятно после этого невыносимого шума.

— Я пришел проститься с вами, госпожа баронесса. Мне пора домой.

— Хорошо, друг мой… Присядьте рядом со мной. Ах, как я устала от этих неумных шуток и банальных комплиментов, от этих поверхностных людей!..

Васарис несмело сел на краешек дивана.

— Вы все время были такой мрачный, не в духе. Что с вами, милый ксендз Людас? — спросила она сочувственно и далее положила руку на его руку.

Это прикосновение подействовало на него, точно волшебное снадобье, но еще не улетучившееся чувство обиды заставило его ответить с горечью:

— Я вижу, что никому здесь не нужен. Все это окружающее вас веселье нагоняет на меня тоску. Я как-то не могу приспособиться к этой обстановке.

— Вы раскаиваетесь, что пришли сюда и испортили себе вечер?

— Сознаюсь, были минуты, когда я искренне раскаивался…

— А сейчас?

— Нет, сейчас ничуть не раскаиваюсь…

— Ах, какой вы неверный, непостоянный друг, — с нежным упреком сказала баронесса, взяв его руку. — В жизни, мой милый, бывают разные минуты, разные положения и разные обязанности. Иногда случается, что чувствуешь одно, а говоришь другое, на губах у тебя улыбка, а в сердце грусть — и наоборот. А при гостях приходится подделываться под общее настроение, приходится все забывать, жертвовать собой, своими симпатиями, своими чувствами и делать то, что приятно всем. Особенно когда ты хозяйка.

— Мне показалось, — сказал Васарис, — что вы совсем не обращали на меня внимания…

— Из чего это вы заключили?

— Вы были увлечены сперва Козинским, а потом инженером…

Она выпрямилась, как пружина, и звонко рассмеялась:

— Ха-ха-ха!.. Не угодно ли, милый ксендз Васарис приревновал меня к Козинскому!.. За такую новость я должна отблагодарить вас.

Она взяла его голову и крепко поцеловала в губы. Потом обвила шею обнаженными руками и поцеловала еще раз — долгим, пьянящим поцелуем. Потом схватила со стола ноты и, уходя, шепнула:

— Приходите в четверг днем проститься. Покойной ночи! Желаю увидеть во сне меня…

Когда Васарис понял, что произошло, баронессы уже не было в комнате. Он еще чувствовал на шее тепло ее обнаженных рук, губы горели от ее поцелуя, вокруг еще веяло нежным ароматом ее духов, а в ушах звучали еще ее последние слова.

Пока он выходил из дому, вслед ему неслись волны меланхолически-веселой музыки. В гостиной танцевали вальс, он знал, что в эту минуту баронесса кружится в вихре танца и ее ведет сильная рука инженера Грубериса. Но теперь Васарис не ревновал. Он поверил во что-то такое, что сделало ее чистой, правдивой, недосягаемой ни для каких подозрений, ни для какой клеветы.

Холодная, ясная осенняя ночь обдала его струей живительного свежего воздуха, и он бодро зашагал по посеребренной первым заморозком дорожке.

XVI

В четверг баронесса ждала его и гадала: придет или не придет. Уж не испугала ли она его своей дерзкой выходкой? Вдруг совесть священника одержит победу над юношеским увлечением? Госпожа Райнакене давно научилась не вмешивать сердца в свои отношения с мужчинами, потому что из этого получаются одни огорчения и неприятности. Однако в последнее время она сама удивлялась, ощутив нечто вроде волнения по поводу визитов ксендза Васариса. Теперь, когда она поцеловала его в гладкие розовые губы, ей уже не было безразлично, придет он или не придет. Это чувство напомнило ей довольно отдаленные годы ранней юности, и баронесса с улыбкой сказала госпоже Соколиной:

— Знаешь, ma chère amie, я, кажется, начинаю влюбляться в этого ксендза. Я бы не возразила, если бы мы задержались с отъездом еще на месяц. За это время у меня бы успел пропасть к нему интерес, и я бы преспокойно уехала, зная, что не оставлю в этом медвежьем углу ничего любопытного. А теперь, чего доброго, когда я буду греться на Лазурном берегу, вдруг налетит воспоминание о севере, облаченное в сутану, и я отдамся меланхолическим мечтам. Что ты на это скажешь?

— На этот раз не могу одобрить твоего выбора и удивляюсь такому капризу. От этого попика ты не дождешься никаких сильных переживаний. Уверена, что он и целоваться-то не умеет. Ты бы гораздо больше выиграла, если бы судьба свела тебя с капелланом. У него скульптурный профиль, изумительно подвижная физиономия, в нем столько иронии, и, верно, уж опыта у него не меньше твоего.

— Нет, никогда, никогда! — возмутилась баронесса. — Достаточно я повидала этих скульптурных профилей, выразительных физиономий, иронии и остроумия!.. Все эти мужчины слишком мужественны, они отнимают у женщин всякую инициативу. Теперь меня начинают интересовать скромные, тихие, нежные, невинные мужчины, которых я сама могу повести по опасному пути любовного опыта. Ксендз Васарис именно таков.

— Стареешь ты, душенька, вот что я тебе скажу. В тебе просыпается материнское чувство, тебе нужно иметь детей. Я всегда говорила, что, несмотря ни на что, тебя тянет к мирному домашнему очагу. Как жаль, что брат слишком стар для тебя.

— Что еще за рассуждения! — рассердилась баронесса. — Ты вечно слишком далеко заходишь в своих выводах и пугаешь меня.

Васарис пришел в пять часов, когда барон и баронесса обычно пили со своими гостями чай. Он умышленно выбрал это время, чтобы избежать встречи с баронессой наедине. Он не знал, как посмотрит ей в глаза, что будет говорить. Он действительно застал в гостиной обоих хозяев, госпожу Соколину и всех троих Козинских. Баронесса встретила его как ни в чем не бывало, запросто, с обычной открытой улыбкой. Ему подали чаю, он неторопливо прихлебывал его, курил папиросы хозяйки и ввязывался в общий разговор о поездке в южные страны. С удовольствием отметил он, что Козинский охладел к баронессе. Он не вскакивал так назойливо со своим «pardon, pardon», не надоедал услугами.

Через полчаса Васарис поднялся и стал прощаться. Все были с ним очень милы. Барон порадовался своим успехам в изучении литовского языка. Госпожа Соколина пожелала ему поправиться и пополнеть за зиму, а Козинские уверяли, что были весьма рады познакомиться с ним. Баронесса взялась проводить его в библиотеку, так как Васарис принес прочитанные книги, и ей хотелось сделать ему кое-какие указания; он мог пользоваться библиотекой и после отъезда хозяев.

Они расставили принесенные книги, и баронесса сказала:

— Если вам хватит книг на всю зиму, я буду чувствовать, что сделала что-то хорошее. И потом эта комната — единственное место, где я особенно живо представляю вас. Все-таки я буду вас вспоминать. Здесь мы, кажется, проводили большую часть времени. А если не большую, то самую приятную… Вы не сердитесь на меня за прошлый раз? Нет? Знаете, бывают такие порывы, что ты не в силах побороть их…

— Не знаю, сударыня. Ну, а я, я чувствую, что сердце заговорило о своих правах. Меня бы постигло большое разочарование, если бы оказалось, что вы хотели лишь позабавиться или заманить меня в сети любви, как это водится в романах. Такие поступки можно оправдать только чувством, потребностью сердца… А впрочем, не все ли равно? Чем бы не кончилось наше знакомство, конец всегда будет бессмысленным…

— Во-первых, милый друг, знакомство с вами доставило мне немало приятного. Сейчас я вижу, что здесь участвовало и сердце, как вы говорите. Со мной этого давно не случалось. И потом, я должна сказать, что любовь никогда не бывает бессмысленной.

Она помолчала немного, будто задумавшись, затем улыбнулась и сказала:

— По правде говоря, это только начало. И если с нами не произойдет непредвиденных перемен, то весной, после нашего возвращения из Ривьеры, мы с вами можем продолжать знакомство. Вернемся мы в мае. Говорят, что это месяц любви, но, по-моему, зимой любовь горячей.

Васарису не понравилось, что о любви она говорила, точно о каком-то предусмотренном программой житейском занятии, которое можно продолжить весной. Сам он понимал любовь как неукротимое, неизбежное движение сердца, которое невозможно ни предусмотреть, ни остановить. Его совесть ксендза сопротивлялась такой умышленной, подготовленной любви, потому что это уже было грешно. Вообще он стыдился говорить о чувствах и произносить такое чуждое для ксендза слово «любовь». Он сделал еще одну попытку объясниться:

— Не знаю, сударыня… Все это произошло как-то нечаянно, само собой. Возможно, я был неосторожен, но меня не могла не пленить ваша благосклонность. Я не должен был ни брать книг, ни ходить к вам. Но такое самоотречение оказалось свыше моих сил. А в конце концов все равно… Я не жалею об этом… Но я ни на что не надеюсь, ничего не жду от будущего. Мне довольно сознания, что хоть раз была у меня одна из таких минут, которые вдохновляют поэтов, что при иных обстоятельствах и я бы мог получить от жизни свою долю счастья.

Баронессу растрогала его покорность судьбе, его отказ от дальнейших надежд. Но она подумала также, что он, вероятнее всего, заблуждается, потому что не знает соотношения между своими душевными силами и властью внешних воздействий.

«Если этот молодой ксендз, — думала она, — с такими идеальными представлениями о священстве, с таким чистым сердцем и такой уязвимой совестью все-таки не мог преодолеть влечения к миру, — значит, его призвание не в служении алтарю, а в чем-то ином. Он за короткое время убедился, что мог бы получить от жизни свою долю счастья. Это убеждение не останется без последствий. А если этот мальчик в сутане еще обладает талантом, он рано или поздно отыщет правильный путь. Но я не стану разбивать его иллюзий. Пусть все идет своим чередом».

Васарису пора было идти, но он все чего-то ожидал, не решался подняться. Баронесса рассказывала ему о заграничных городах и курортах, в которых она бывала и собиралась прожить будущую зиму. Она говорила об их богатстве, о развлечениях и комфорте, которыми пользуются собирающиеся там со всего света сливки аристократии и мира искусств. Живое воображение священника-поэта рисовало волшебно-яркие картины и романтические приключения. Какое эго счастье — хоть раз в жизни побродить с этой прекрасной женщиной по берегу лазурного моря, под стройными широколистыми пальмами или потолкаться по высоким зеркальным залам под звуки музыки, при свете вечерних огней…

Баронесса, видимо, угадав, о чем он мечтает, взяла его за руку, улыбнулась и добавила:

— Так-то, милый друг. Я, кажется, говорила вам, что искусство широко, как сама жизнь, а жизнь многообразна и увлекательна. Жизнь дает самый богатый материал для искусства. Если вы хотите стать писателем — узнавайте и изучайте жизнь. Никакие книги, никакие рассказы не заменят реальности. Ваша судьба зависит от вашей решимости, от вашей смелости.

Он поднялся уходить. Баронесса протянула ему руку и вдруг, точно в каком-то порыве, привлекла его к себе и поцеловала. Васарис принял этот внезапный порыв за проявление безрассудного чувства, и сердце его затопила волна счастья.

Вернувшись в гостиную, баронесса говорила:

— Если в наше время еще можно встретить доверчивость, невинные надежды и чистую романтику, то прежде всего у молодых ксендзов. Наш милейший ксендз Васарис как раз из таких. Ах, если бы вы видели, как слушал он мои рассказы о больших городах и курортах! Он воображает, что эти скучные, банальные места — сущее Эльдорадо!

— Mais vous le menez à la perdition de son âme, ma shère amie, [135]Он погубит из-за вас свою душу, милый друг (франц.).
— укоризненно сказал барон.

— Soyer tranquille, mon frère. Ce petit abbé n'a point de sang dans les veins, [136]Не беспокойтесь, братец, у этого попика и крови в жилах нет (франц.).
— заметила госпожа Соколина.

— А все же я провела с ним несколько приятных часов. Это доказывает, что у него есть шансы на успех, — заявила баронесса.

Слова ее заинтересовали Козинского, но баронесса больше не захотела говорить на эту тему.

Ксендз Васарис уносил с собой множество вызванных рассказами баронессы картин и ее внезапный поцелуй. и волнующую надежду, что вновь вернется весна, а вместе с ней вернется в его унылую жизнь просвет, которого он теперь лишился.

В этот вечер Васарис особенно мучительно ощутил контраст между тем, что он изведал в барской усадьбе и своим домашним житьем-бытьем. Там был комфорт, уютное тепло, интересные и по-своему живущие и думающие люди, а здесь — две холодные, пустые комнатенки, толстокожий скряга-настоятель, чужой загадочный Рамутис, дура Юле и тяжелые обязанности ксендза, которые ежедневно доставляют ему множество забот и никакого удовлетворения.

В доме настоятеля уже было известно, что хозяева имения собираются уезжать. За ужином Платунас метнул взгляд на Васариса и спросил:

— Так когда уезжают Райнакисы?

— В понедельник утром.

— Вы, конечно, ходили прощаться?

— Да. Недавно вернулся оттуда.

— Гм… Подружились!..

Васарис не ответил. После нескольких минут напряженного молчания снова заговорил настоятель:

— А я все думал, что эта дружба до добра не доведет.

— Почему вы так думали, ксендз настоятель? — спросил Васарис, чувствуя, что на него нападают, и решив упорно обороняться.

Настоятель язвительно усмехнулся.

— Не в укор вам будь сказано, но я должен заметить, что пребывание молодого ксендза в обществе мирян, где, помимо прочего, находятся молодые женщины небезупречной репутации, nota bene [137]Заметьте (латинск.).
, всегда кончается скандалом.

— Однако вы говорите именно в укор мне. А женщина небезупречной репутации — это, по-вашему, вероятно, госпожа баронесса. Я должен сказать, что ничего дурного там не замечал… — Здесь он вспомнил поцелуй баронессы и услыхал возмущенный голос своей совести.

— Вы совсем недавно сошли с семинарской скамьи, а беретесь судить о людях. И вообще вы из ранних, ксенженька, вот что я вам хочу сказать! Молодым ксендзам следует держаться общества своих собратьев, а не мирян, к тому же и некатоликов!

Если бы не последние слова, возможно, Васарис и промолчал бы в ответ на эту нотацию.

— Извините, ксендз настоятель, — начал он, стараясь не горячиться, — но ваш совет держаться общества своих собратьев решительно не имеет смысла. Припомните, пожалуйста, как вы меня приняли в свое общество? Вы приняли меня, как своего врага… вы не сказали мне ни одного доброго слова. Вы меня потчевали одними саркастическими, презрительными замечаниями. И где я должен был искать вашего общества? В поле, в риге или в лавке? А эти, как вы говорите, люди с сомнительной репутацией проявили ко мне действительно добрые чувства. От них я видел только хорошее. Если я и ошибаюсь, вы все равно не имеете права попрекать меня ими.

Настоятель не поверил своим ушам, когда услыхал ответ Васариса. Он сразу остыл, встретив такое упорное сопротивление, но, вставая из-за стола, добавил:

— Вступать в споры с вами я не намерен. Я выполнил свой долг — предостерег вас, а там как знаете!.. Что посеешь, то и пожнешь…

Ксендз Рамутис слышал этот спор и после ужина, когда они с Васарисом возвращались к себе, стал осторожно расспрашивать его о взаимоотношениях с настоятелем, о хозяевах имения и разных частностях калнинского быта. Он зашел к Васарису, незаметно оглядел его книги и картины. Отвлекшись от темы, спросил: читал ли он такие-то и такие-то труды. Потом они заговорили о семинарских годах. И тут опять Рамутис заинтересовался, как Васарис учился, с кем дружил, чем занимался во время каникул, куда ездил, у кого гостил.

Высказывания его и вопросы были осторожные, деликатные, ненавязчивые. Но Васарис не был расположен к исповедям и признаниям, так что интерес, проявленный ксендзом Рамутисом, показался ему подозрительным. «Хочет проверить меня, — подумал он, — а может, просто шпионит: такие святоши часто способны на это. Или решил поставить мне духовный диагноз, а потом начнет лечить». За какую-нибудь неделю его необъяснимая антипатия к старшему коллеге изрядно окрепла, хотя Васарис не хотел признаться себе в этом.

Они поговорили еще немного, и Рамутис ушел, а Васарис провел остаток дня в воспоминаниях об усадьбе, обо всем что он там пережил. Но когда в его памяти вновь ожила сцена прощания с баронессой и ее поцелуй, совесть его заговорила голосом богослова. Был ли это грех, и какой? Ведь завтра он должен принимать прихожан с исповедью, приобщать их, служить обедню. Если он сделает это, то тяжко согрешит. Совершение этих таинств будет святотатством, и он падет в страшную бездну греха. Этот вопрос встал перед ним еще после бала, когда баронесса впервые поцеловала его. Но тогда ему было легко решить, что поцелуй этот не был греховным, потому что он почти не почувствовал, как это произошло: ни его воля, ни помыслы не участвовали в нем. Но теперь все было по-иному. Он почти предвидел этот поцелуй, он желал его, он сам поцеловал баронессу и испытал при этом величайшее наслаждение. Следовательно, это был osculum cum libidine — любострастный поцелуй.

Он перелистывал главу руководства по нравственному богословию, в которой речь идет о поцелуях и их категориях, и усердно перечитывал ее. Сам по себе поцелуй этот не был бы большим грехом, если бы не два отягчающих обстоятельства: он — священник, она — замужняя женщина. Однако обстоятельно рассмотрев вопрос об участии воли, помыслов, о наличии свободного согласия и страсти, он пришел к заключению, что не совершил смертного греха. Конечно, надо рассказать об этом казусе на исповеди и предоставить окончательное разрешение его духовнику, но вот к кому же пойти с исповедью? К настоятелю или к Рамутису? И тот и другой сразу поймут, что речь идет о баронессе, и вообразят бог знает что… А настоятель от души позлорадствует, узнав такую «пикантную» новость.

В конце концов несчастный ксендз Васарис порешил так: в виду того, что поцелуй этот был только peccatum veniale [138]Грех, заслуживающий прощения (латинск.).
, сейчас он не станет говорить о нем на исповеди, а дождется первого случая, когда встретит какого-нибудь малознакомого ксендза из дальнего прихода. Да и какое он имеет право, исповедуясь в собственных грехах, косвенно выдавать баронессу?.. Она никогда не простит ему этого…

Впоследствии Васарис сам смеялся над своими ребяческими уловками, увертками и тревогами. Но тогда он был только что выпущенным из семинарии богословом и не знал еще, как трудно примирять мертвую букву закона с живыми движениями человеческого сердца.

В воскресенье он еще раз увидел госпожу Райнакене в костеле. Была его очередь служить обедню. Запевая «Asperges me», он обернулся кропить святой водой молящихся и увидел ее на обычном месте в пресбитерии, недалеко от двери в ризницу. Она, как всегда, была очень элегантно одета, с дорогим мехом на шее и в костеле одна лишь выделялась своим аристократическим видом. Прихожане больше глядели на нее, чем на ксендза.

Хотя настоятель и считал баронессу женщиной с сомнительной репутацией, но каждый раз, когда служил обедню, кропил ее отдельно, приостанавливаясь и предназначая ей одной осторожный взмах кропила. Она крестилась при этом, а настоятель, кивнув головой, шел дальше, обдавая головы молящихся струями воды. Прихожанам очень нравилось такое почтительное внимание к барыне, все ждали этого момента и сами проникались почтением. После, видя скачущую верхом баронессу, они не возмущались, а просто рассматривали это как барскую прихоть и баловство.

Ксендз Васарис никогда не кропил баронессу отдельно, и она всегда крестилась вместе со всеми молящимися. И в это последнее воскресенье она перекрестилась, не глядя на него, с серьезным, сосредоточенным видом. Васарис не встретил ее взгляда, даже когда раз незаметно взглянул на нее от алтаря. Ему было приятно, что она держалась так серьезно и бесстрастно, ибо в таком месте поистине не должно существовать ни знакомств, ни мирских воспоминаний. Он уже не отвлекался и спокойно вел службу до самого конца.

Больше Васарис не видел баронессы. После обедни, когда он шел к настоятелю завтракать, в костеле ее уже не было.

В понедельник днем Васарис вышел погулять. Подморозило, за ночь выпала пороша. Испещренный пятнами снега парк с черными голыми деревьями казался некрасивым, унылым. Окна дома были закрыты ставнями. При виде их у ксендза сжалось от тоски сердце. Он понял, что баронессы здесь уже нет.

Он пошел по дороге и увидел на подмерзшей грязи широкие и глубокие следы колес, ведущие от ворот. «Здесь она проехала», — подумал он, глядя на эти колеи в густой грязи.

Он хотел пойти дальше, но из-за туч выглянуло солнце, и дорога стала непроходимой.

Васарис повернул обратно, пошатываясь и с трудом волоча облипшие грязью ноги.

XVII

Теперь для ксендза Васариса потянулась тяжелая, томительная пора — хмурые, серые осенние дни и долгие, темные вечера. Начался рождественский пост. С приближением рождества работы в костеле прибавилось, но к обеду всегда управлялись со всеми делами. Погода испортилась, приходилось часто ездить к больным. Тем не менее у Васариса оставалось достаточно досуга. После отъезда баронессы он долгое время не мог ни за что приняться. Чтение, и то не клеилось. Он не был в состоянии и полчаса спокойно усидеть за столом. Не находя себе места, он метался из угла в угол, точно подстегиваемый чувством тревоги. Он ни о чем не думал и только повторял в памяти слова капеллана Лайбиса или баронессы, или шлавантского батюшки. Повторял наобум, без всякой логической связи, без всякой последовательности. Иногда же принимался мечтать, воображал себя в самых разнообразных условиях, рисовал свое будущее в свете различных идеалов.

Он видел себя образцовым ксендзом в каком-нибудь захолустном приходе, где живут одни добропорядочные, честные и трезвые люди. Но чаще он мечтал о своих будущих литературных победах, о произведениях, которые напишет, и как благодаря этому вырастет в глазах баронессы. Любил иногда вообразить, что он уже не ксендз и переселился в те чудные края, о которых рассказывала баронесса. Там он чувствовал себя точно в сказке, там его не связывали никакие обыденные, житейские дела.

Единственный человек, который теперь интересовался им и незаметно изучал его, был ксендз Рамутис. Васарис совершенно правильно угадал, что его коллега хочет узнать его и сделать прогноз его душевной жизни. Рамутис был в семинарии формарием, поэтому всегда был готов наблюдать за младшими собратьями и умел делать это осторожно, стараясь в то же время исправлять их недостатки и помочь там, где требовалось его содействие.

Рамутис читал все стихи Васариса и составил по ним довольно верное представление о молодом поэте. Поэтому он был доволен, попав в один приход с Васарисом. Рамутис предчувствовал, что будет здесь полезен, и с первого же дня убедился в этом. Когда же он узнал о том, что Васарис познакомился с помещиками, часто бывает у них, пользуется их библиотекой, а особенно когда сам увидел баронессу, то понял, что его коллеге угрожает большая опасность. Странное поведение Васариса после отъезда баронессы служило вернейшим подтверждением его догадки. Ксендз Рамутис решил действовать и теперь только ждал, когда его товарищ успокоится и будет более расположен к принятию духовной помощи.

Действительно, через некоторое время Васарис успокоился. Он опять стал много читать и однажды решил сходить в усадьбу за книгами. Экономка ввела его в пустой нетопленный дом, отворила ставни в библиотеке, и он остался один в холодной мрачной комнате. Диван был покрыт холщовым чехлом, на столе лежал серый слой пыли. Ксендз едва мог убедить себя, что каких-нибудь две недели тому назад в этой самой комнате было хорошо и уютно и что здесь он провел столько блаженных минут, слушая беспечные речи баронессы. Васарис взял несколько книг и пошел домой. Он увидел, как изменилась атмосфера его любимой комнаты, и словно холодный туман застлал впечатления такого недавнего прошлого. Впервые баронесса показалась ему далекой и недоступной.

Когда он успокоился, его снова потянуло к писанию стихов. После посещения библиотеки воспоминания об усадьбе стали видеться ему в известной перспективе, отдаляться в силу жестокой необходимости, покрываться пылью прошлого, приобретать полуреальный, полуфантастический оттенок. Воображение священника-поэта свободнее обращалось к переживаниям полуреального минувшего, чем к реальности настоящего. Тщетно восторгался он дерзновениями Тетмайера, искренностью и выразительностью его лирики, не только передающей пластический образ, но и проникающей в глубины мыслей и чувств. Едва взялся он за перо, и сразу понял, что никогда не сможет писать так. Права была баронесса: ему недоставало материала, недоставало непосредственности восприятий. Все-таки он постоянно чувствовал себя ксендзом. И в семинарии и теперь он стыдился открыто писать о любви и женщине.

Но он стыдился и кропать псевдолюбовные стишки, как это делали до него другие поэты из духовенства, прикрываясь «сестрицами», «девицами» в стиле народных песен, и слащавым, чувствительным идеализмом. Нет, Васарису все же хотелось писать о любви, о женщине. Тогда он стал искать косвенных способов выражения своих лирических чувств, и в его воображении возник, а быть может, только воскрес, образ далекой недоступной Незнакомки — той Незнакомки, которую он, еще будучи семинаристом, созерцал во время богослужений в соборе, так и не узнав, кто она.

Теперь в этом образе сосредоточивалось все, что он изведал в общении с Люце, а затем с баронессой. Теперь и Люце и баронесса стали для него далекими, образы их скрывались под пылью прошлого, во мгле нереальности. Барский дом казался ему теперь высоким таинственным замком, южные курорты, куда уехала баронесса — лазурными, волшебными дальними странами, а сам он стал скитальцем или сказочным витязем, который скачет темной ночью к высокому замку или на край света в поисках Незнакомки. Писал он и о Ясной Звезде, освещающей путь скитальцу, ведущей его через бурное море, и о Солнце, которое оживляет цветы и своими ласками зажигает кровь и опьяняет сердце.

Из этих и им подобных мотивов слагалась ранняя символика поэта Васариса. Она возникла не стихийно, а скорее была комбинацией отвлеченных понятий, выраженных в аллегорической форме, и обобщением личных переживаний.

Закончив первый цикл, он послал его в журнал, и стихи были напечатаны в ближайшем номере. Друзья Васариса и все, кто знал, что он ксендз, были удивлены, увидев, как смело и откровенно пишет он «про любовь». Даже символическая окраска не могла скрыть эротического характера этой лирики. Дело ясное: калнинский викарий влюбился или же мечтает и тоскует о женщине.

А самые любопытные начали гадать: кто же эта Она, Незнакомка, Царевна, Звезда, Солнце?

Ксендз Рамутис, прочтя стихи, встревожился сильнее, чем другие. Ему ясно было, о каком замке, о какой Незнакомке шла в них речь. И так как он располагал неоспоримыми данными, ему показалось, что Васарису грозят величайшие опасности. Ведь весной эта женщина вернется. И, как нарочно, в одном из стихотворений говорилось о Ее возвращении, о том, какой это будет великий праздник… Ксендз Рамутис решил действовать и употребить все свое влияние, дабы увести юного собрата с гибельного пути. Почему он не пишет о любви к отчизне, как Майронис, или о красотах природы, как Баранаускас в «Аникшчяйском боре»? Более всего ему приличествовало бы вдохновляться любовью к богу, великолепием церковных обрядов либо возвышенными истинами и писать религиозные стихи и гимны. Пусть его, наконец, пишет поэмы о чем-нибудь ином. Но воспевать женщин и любовь — ксендзу по меньшей мере нетактично…

Однажды прекрасным зимним утром, когда Васарис только что вернулся из костела и грелся возле натопленной печи, к нему зашел ксендз Рамутис и предложил погулять.

Был один из тех ясных, солнечных дней на переломе зимы, которые веселят сердце, пробуждают жажду жизни, готовность работать и придают силы. Оба ксендза миновали костельный двор и свернули к роще, казавшейся сказочно прекрасной, благодаря выпавшему за ночь инею. Дорога к ней была обсажена высокими березами, их тонкие поникшие ветви были словно пушистые гирлянды из нежнейшего белого шелка, замысловато опутывавшие высокие могучие колонны. В роще было еще красивее. Разлапые, островерхие ели бережно держали на своих опущенных лохматых ветвях мягкие хлопья снега, а раскидистые кроны высокоствольных сосен, точно исполинские растрепавшиеся белые цветы, четко выделялись на синем фоне неба. Не чувствовалось и дуновения ветерка. Казалось, сама природа, затаив дыхание, наслаждалась своими творениями, такими нежными и хрупкими, что малейшее сотрясение могло бы мгновенно разрушить их. Лишь кое-где носились в воздухе слетавшие с вершин легкие снежинки или срывались с сучьев елей комья снега и рассыпались пылью.

— Нет, что ни говорите, — воскликнул Васарис, — а такой феерической красоты летом не увидишь. Летом в природе есть нечто постоянное, обыденное, а вот это — только ее улыбка, каприз, как будто она на минуту примерила украшение, чтобы порадовать нас. Пригреет солнышко, подует ветерок — и ничего не останется.

— А когда я вижу такое прекрасное зрелище, — сказал ксендз Рамутис, — то всегда сожалею, что не рожден художником или поэтом. Ведь достаточно лишь хорошенько нарисовать или описать подобную картину, и, вероятно, получится мастерское творение.

— Не знаю. Мне кажется, в поэзии одними описаниями красот природы не обойдешься. Она требует чувств и мыслей. По-моему, общение с людьми дает поэту больше материала, чем природа. Благодаря этому общению для него и сама природа приобретает иной смысл.

— Ну, тебе виднее, — согласился Рамутис. — Только не ошибаешься ли ты в своей оценке общения с людьми. Ведь глубочайшие умы человечества избегали людей. Полагаю, что так же обстоит и с великими поэтами. Кто, как не Гораций сказал: «Odi prophanum vulgus».

— Prophanum vulgus — да. Но общаться нужно не с толпой, а с достойными людьми, к которым чувствуешь расположение. Мне один ксендз всерьез доказывал, что на поэтическое творчество вдохновляет, главным образом, женщина.

— Ну и ну! Когда такие глупости проповедуют миряне, чтобы оправдать нарушения морали — дело понятное, но чтобы это доказывал ксендз — как-то не верится.

— Но это подтверждает и история литературы, — упорствовал Васарис.

— Что она подтверждает? Историки литературы могут лишь констатировать, что, скажем, такой-то поэт был влюблен в такую-то женщину и поэтому написал такие-то стихи. Но они никогда не могут сказать, что бы написал этот поэт, если бы не существовало такой-то женщины. Может быть он написал бы в десять раз лучшие произведения и больше приблизился бы к вечной истине, добру и красоте.

— Это все одни предположения. Они ни в чем не убеждают меня. Никому не дано знать, что бы было, если бы не было… Такими примерами история литературы не располагает.

— Это потому, что историю литературы, которую, к сожалению, приемлют и католики, писали некатолики, а если и католики, то малосведущие миряне. Они замалчивали или недостаточно высоко оценивали гениев христианской литературы и превозносили до небес еретиков и писателей сомнительной нравственности. Вспомни святого апостола Иоанна, святого Августина, святого Фому Кемпийского, святого Фому Аквинского, святого Франциска — этих величайших мистиков! Разве могут равняться с ними даже Шекспиры, Гёте и Мицкевичи? Нет, у нас есть и гении, есть и таланты, только, конечно, чернь не будет чтить их и не поставит им памятников на стогнах, ибо они не потворствуют ее вожделениям. Их литература и поэзия прославляет бога — единственный источник красоты. Только божественная красота не прельщает тех, кого уже прельстила греховная, ложная красота.

Васарис не ожидал, что их разговор примет такой оборот. Продолжать спор ему не хотелось, — он увидел, что Рамутис внезапно перенес понятие литературы и поэзии из области обычной человеческой деятельности в недосягаемые высоты, где действуют лишь такие факторы, как божественная благодать и наитие свыше.

Ксендз Рамутис, ободренный его молчанием, решил, что теперь самое время перейти от принципиальных вопросов к писаниям самого Васариса и вернуть его с ложного пути на путь истинный. После минутного молчания он заговорил:

— Теперь я начинаю понимать и многие из твоих, как бы это сказать… ну, довольно своеобразных стихотворений… Тебя, конечно, ввела в соблазн светская литература или мнение твоего странного ксендза относительно влияния женщины на творчество. Оказывается, ты следовал его теориям, когда писал некоторые, главным образом, последние стихотворения.

Васарис поежился от этих слов, будто почувствовал чужую руку на самом больном месте.

— Ах, оставим в покое мои стихи! — поморщился он и, стараясь скрыть смущение и досаду, подобрал валявшуюся на дороге палку и забросил ее на лохматую вершину сосны. Их, словно в метель, обдало снежной пылью, но это не отвлекло Рамутиса от его намерения.

— А почему бы нам не побеседовать откровенно и об этом? Священникам полезно обмениваться мыслями друг о друге. Таким путем мы можем избежать многих неприятных ошибок. Скажем, если бы ты дал мне почитать свои стихи, прежде чем отсылать их в печать, и тебе была бы польза. Я бы отметил неподходящие места, ты бы исправил их, и все было бы прекрасно. Мы, священники, должны проявлять осторожность, когда выступаем публично.

Васарис пожал плечами.

— Я, кажется, ничего предосудительного до сих пор не печатал…

— Предосудительного пока еще нет. Однако были вещи необдуманные, неподобающие, quod sacerdoti non decet. Взять хотя бы твои последние стихи. С мирской точки зрения они очень хороши. И если бы их написал мирянин — transeat [141]Куда ни шло (латинск.).
, но чтобы священник — нет!

— Когда я поэт, я не священник! — воскликнул Васарис и подобрал другую палку, чтобы забросить на опустившуюся под тяжестью снега ветку ели.

Рамутис даже приостановился от удивления.

— Ты это, верно, сказал не всерьез?

— Я говорю совершенно серьезно. Я пришел к этому после долгих раздумий и размышлений. Иначе рассуждать я не могу.

— Да ты подумай, какая это нелепица! Правда, психологам известны случаи расщепления или раздвоения личности. Но это несчастные, ненормальные люди. Ты ведь не такой. Ты в любой момент сознаешь все свои действия. Ты внушил себе какую-то опасную иллюзию.

— Пусть это иллюзия, но она нужна мне.

— Подумай, что же это получается. Хорошо, допустим, ты пишешь, не думая о своем священстве. Но другие-то все равно будут рассматривать твои писания как произведения священника. От этого никуда не денешься. И люди будут возмущаться. Враги церкви станут допытываться, что и как. Между нами говоря, когда ты писал последние стихи, то имел в виду эту помещицу — так ведь?.. Нам, здешним людям, это достаточно ясно. И выходит, один калнинский викарий восстановил друг против друга всех прихожан, потому что занимался денежными махинациями и драками, а другой увивается за хозяйкой имения, чего доброго, стихи пишет о любви к ней. Ты не сердись, что я так прямо говорю…

— Только не преувеличивайте, пожалуйста…

— Верно, я немного преувеличиваю. Но это все равно, что смотреть сквозь лупу — так легче увидеть характер своего поведения. Хорошее покажется лучшим, дурное — еще худшим.

Рамутис продолжал свои рассуждения, и сопротивление Васариса ослабло. Он не мог опровергать аргументацию Рамутиса, оставаясь в рамках идеологии духовенства.

— Помни наконец и о том, — говорил уже на обратном пути Рамутис, — что ты принадлежишь к духовному сословию. Поэтому каждый твой поступок будет засчитываться не только тебе, но и всему сословию. Если сделает что-нибудь мирянин, это его дело, но то, что делает священник, будет приписано всей церкви. Враги церкви сразу усмотрят сучок в нашем глазу, а достаточно согрешить одному из нас, и они закричат: «Все они таковы!»

Эти слова тоже попали Васарису в самое чувствительное место. Он молчал весь обратный путь, хотя Рамутис говорил уже о другом и даже старался успокоить и развеселить его. Близился полдень, солнце поднялось и пригревало сильнее, с запада подул легкий ветерок. Большинство деревьев уже лишилось утреннего наряда, а остальные роняли с ветвей мелкий, как пыль, снег. Глядя на эту гибнущую зимнюю красоту, Васарис почувствовал, что и его поэтическое настроение так же хрупко и гибнет под дыханием действительности.

Ксендз Рамутис, заметив, что его слова произвели сильное впечатление на Васариса, решил не успокаиваться и впредь укреплять своего колеблющегося собрата, вдохнуть в него дух священства. Вскоре после этой прогулки он счал уговаривать Васариса чтобы тот больше не брал книг из помещичьей библиотеки. Он пустил в ход все свое красноречие, чтобы подчеркнуть значение чтения и влияние книг. Особенно сурово обрушился он на беллетристику. Это чисто светский жанр, почти без исключений неприемлемый для духовенства. Даже в самых лучших романах встречаются непристойные описания, а ничто так не грязнит воображение, как подобные описания. Романы, подобно неким микробам, заражают и наше подсознание, оттого мы и вообразить не можем, насколько губительно их воздействие.

Васарису не стоило труда отказаться от библиотеки, так как он прочел почти все, что было там ценного. Теперь Рамутис завалил его своими книгами. Прежде всего он стал давать ему произведения, имеющие то или иное отношение к искусству и литературе. Особенно рекомендовал он сочинения епископа Недзялковского, этого «епископа-литератора, епископа-художника и критика», трактующие вопросы искусства и этики.

В это же время Рамутис задумал помочь Васарису возобновить и духовные упражнения. Однажды после долгих рассуждений о значении медитаций, он предложил ему следующее:

— Знаешь что, Людас, было бы прекрасно, если бы мы вдвоем выполняли медитации. Настоятеля я уж не трогаю, потому что у него свои давнишние привычки и методы, и с ним не сговоришься. Мы с тобой — дело другое. Я это практиковал в других приходах, и все были довольны. Коллективная молитва — большая поддержка в жизни священника.

Васарис был индивидуалист и любил все делать в одиночку. Коллективные медитации в семинарии у него редко получались. Чаще всего он во время них засыпал или думал о чем-нибудь постороннем. И теперь он очень неохотно согласился на предложение Рамутиса, но как можно было возразить набожному коллеге?

Рамутис придерживался установленного и довольно строгого распорядка, который предложил соблюдать и Васарису. Вставать в шесть часов утра, в половине седьмого — медитация, чтение утренних молитв, Prima и Tertia. Затем — костельные дела и богослужение. После завтрака — домашние занятия, изучение богословия, кое-когда продолжительные прогулки, так как они полезны для здоровья и помогают знакомиться с людьми. Перед обедом Sexta и Nona [142]Первый, третий, шестой, девятый (подразумеваются «Часы» — т. е. соответствующие определенному времени дня разделы бревиария).
. После обеда — посещение sanctissimum и прогулка. Затем — Vesperes и Completorium. До ужина — домашние занятия. После ужина — чтение священного писания и книг духовного содержания, затем Matutinum и Laudes [143]Хвалúтны (латинск.).
к следующему дню. В этот распорядок входило и чтение молитв по четкам, которому можно было предаваться и на прогулке и во время поездок к больным или вообще в часы досуга.

Ксендз Рамутис неуклонно соблюдал этот распорядок и внушал Васарису, что упорядоченное пользование временем — лучший способ закалить волю и характер и избежать душевной и физической вялости. Васарис достаточно наслушался об этом в семинарии и знал, что это справедливо. Но выполнять это на практике было делом нелегким, особенно когда во все вмешивался Рамутис.

Ровно в половине седьмого он уже стучался в дверь и звал на медитацию. В этот час было еще темно и холодно. В комнате Рамутиса на столе горела лампа. Оба становились на колени, читали «Veni sancte spiritus», садились на жесткие стулья, и Рамутис принимался за чтение медитации, время от времени становясь на колени. Васариса неодолимо клонило ко сну… На другой день читал он, а слушал Рамутис. Остальные пункты дневного распорядка они выполняли по отдельности, но Васарис постоянно чувствовал над собой неусыпный надзор коллеги. А частенько слышал и напоминания, что теперь пора приниматься за то-то…

За какие-нибудь две недели опека Рамутиса успела надоесть ему до смерти. Каждый совет не в меру усердного викария раздражал и злил его. Согласно принятому ими режиму они должны были ложиться в десять часов. Но Васарис часто просиживал за чтением до полуночи. Вставать зимой в шесть часов было ему не под силу, и он оставался в постели. Тогда Рамутис озабоченно спрашивал, не заболел ли он, а узнав причину его неаккуратности, опечаливался и весь день оставался меланхолически-молчаливым. Иногда у Васариса до самого вечера оставался непрочитанным бревиарий, начиная с «Matutinum», и тогда он убегал к себе с восклицанием:

— Ох, меня еще ждет бревиарий с «Alperi, domine», придется поторопиться…

Тогда Рамутис мягко журил его за такое упущение, и у Васариса все чаще возникало злобное желание подразнить благочестивого ксендза. Чувство антипатии, возникшее у него в первые дни знакомства, становилось все сильнее. Рамутис замечал это, огорчался, но не знал, чем объяснить охлаждение молодого друга.

Еще больше он встревожился, увидев, что Васарис исповедуется реже, чем через две недели, и однажды указал ему, как это дурно, когда ксендз слишком медлит с исповедью. Но Васарис упрямо промолчал, и по-видимому это внушение не проняло его. Наконец однажды ксендз Рамутис снова увидел его возвращающимся из усадьбы со связкой книг под мышкой. Сколько прекрасных основательных трудов было в шкафу Рамутиса, а этот упрямец еще в руки не брал их…

XVIII

Пролетели два месяца после отъезда баронессы, и в памяти Васариса снова стал оживать образ госпожи Бразгене.

Отдыхая тихими долгими зимними вечерами от аскетических проповедей ксендза Рамутиса, он вызывал в воображении множество милых, прелестных мгновений из семинарских времен, когда знакомство с черноглазой своенравной Люце так волновало его, служило источником наивных мечтаний, угрызений совести и душевных терзаний. Любил вспоминать он и о своем последнем посещении госпожи Бразгене в Науяполисе. Как въявь стояла она перед его глазами — немного пополневшая, но еще более красивая, нежная, открытая. Вспоминал он и высказывания Лайбиса — теперь они не казались ему такими парадоксальными, как в тот раз.

Потом он мысленно видел себя в усадьбе и рисовал в воображении баронессу рядом с Люце, сравнивал их, но и та и другая были ему по-своему дороги. Сейчас его больше притягивала и пленяла баронесса, а всякий раз при воспоминании о ней он испытывал тревогу и желание увидеть ее снова. А госпожа Бразгене привлекала его как приятное переживание прошлого, как близкая, родная душа. После отъезда баронессы он чувствовал себя в Калнинай одиноким-одиноким, он тосковал о человеке, с которым мог бы откровенничать без всякого стеснения. Таким человеком была одна Люце. И Васарис стал ждать случая съездить в Науяполис.

Такой случай представился на масленицу. Он собирался в город, точно на большой праздник, точно на торжество, какого давно не бывало в его серой калнинской жизни. Впечатления этого дня надолго врезались в его память.

Была еще зима, но вся природа ощущала дыхание близящейся весны. Небо как будто стало глубже и синее, воздух — мягче, а солнце успело согнать снег с холмов и открытых полянок. Стояли чудесные, веселые дни масленицы, когда укатанный санный путь соблазняет молодежь прокатиться в гости, а стариков — накинуть тулуп, выйти на солнышко, поглядеть на небо и подкрепиться надеждой еще разок дождаться весны.

Ксендз Васарис, тепло закутанный, сидел в санках, наблюдал окружающие картины и высчитывал сроки прихода весны. Мягкий сырой западный ветер довольно сильно пощипывал лицо, но это уже было не режущее дуновение зимы. Еще месяц — и на месте снежного покрова покажутся первые ростки зелени.

В городе Васарис счел своим долгом явиться к прелату Гирвидасу, который никогда не упускал возможности порасспросить каждого приезжающего из дальнего прихода ксендза, как у них идут дела.

Прелат, как всегда, принял Васариса весьма приветливо, усадил в своем кабинете, угостил папиросами и начал с вопросов «как живется?» и «что слышно нового?»

— Ну, а как ксендз Рамутис? — спросил он потом. — Уживаетесь?

— Да, ксендз прелат. Рамутис образцовый ксендз. По лицу прелата пробежала ироническая усмешка.

— Именно… Ксендз-то он образцовый, да слишком уж, как бы это сказать… не от мира сего. А в наше время нужны священники, которые понимают жизнь, которые стоят на земле обеими ногами. Если бы все были такими, как Рамутис или шлавантский батюшка, тогда бы церковь сдала свои позиции и повисла в воздухе.

Васариса неприятно удивил такой отзыв о шлавантском батюшке и Рамутисе, которого он, несмотря на всю свою нелюбовь, считал чуть ли не идеалом приходского священника, наравне с батюшкой. Поэтому он сказал с сомнением:

— Ксендз прелат, мне, право, неясно, в чем можно упрекнуть Рамутиса?

— В ограниченности, дражайший, — вот в чем. Ему бы вместе с шлавантским батюшкой поступить в монастырь ордена контемплантов, а не служить в приходе. Оттого Рамутис и не может до сих пор получить прихода. Куда его такого пошлешь? Во-первых, у него не уживется ни один викарий. Он захочет ввести в приходе строгий устав, как в семинарии, и, конечно, из этого ничего не получится. Далее, его нисколько не обеспокоют общественные дела, он будет попустительствовать всяким социалистам и прогрессистам. Скажем, подойдут выборы в Думу, и любой агитатор уведет у него из-под носа прихожан голосовать за безбожника. Сейчас влияние католиков распространяется на многие области, и ксендз должен всюду быть активным. Но при этом надо проявлять большой такт, а кое-когда и хитрость. Не так, как этот остолоп Стрипайтис — спутался с потребиловкой и восстановил против себя весь приход. В наше время ксендз, если он хочет принести пользу церкви, должен стремиться к большему и чем-нибудь выделяться в глазах мирян. Взять вот тебя. Политика, общественного деятеля из тебя скорее всего не выйдет, но зато ты поэт. И смотри, не подведи! Докажи, что и ксендзы могут занять первые места в литературе.

Эти дальнейшие рассуждения прелата изрядно поколебали идеалистические представления Васариса о требованиях церковного начальства к священникам, о его целях, стремлениях и методах. Он и раньше слыхивал от многих скептиков, что примерные, тихие, набожные ксендзы далеко не в почете, потому и сидят они в маленьких, захолустных приходах или вовсе не получают их, не говоря уже о высших иерархических должностях. И наоборот: хитрые карьеристы, пронырливые угодники и те, кто может «чем-либо выделиться в глазах мирян», оставаясь притом верным церковной дисциплине и способным лавировать в волнах общественного мнения, быстро продвигаются вперед. Разумеется, бывают и исключения. Сейчас Васарис готов был присоединиться к скептикам.

Эти мысли, вертевшиеся в голове Васариса во время разговора с прелатом, показались ему настолько значительными, что он решил зайти к капеллану Лайбису и выслушать его мнение. Однако, выйдя от прелата, он первым долгом направился к Бразгисам.

Доктор с женой очень обрадовались ему. Как-никак, всех троих связывала вереница приятных воспоминаний о недавнем еще прошлом, о безоблачных, беззаботных годах учения. К тому же среди науяпольской интеллигенции Васарис стал приобретать репутацию известного поэта. Стихи его, напечатанные за последнее время, всем нравились. Гимназисты заучивали их наизусть и переписывали в альбомы барышням. Дамы изъявляли желание познакомиться с ним и расспрашивали, кто он такой, а прослышав, что он ксендз, приходили в изумление, но это не удовлетворяло их любопытства. Кто-то узнал, что он хороший знакомый госпожи Бразгене, друг школьных лет и едва не бросил из-за нее семинарию. Госпожа Бразгене отрицала эти слухи, но при этом так многозначительно улыбалась, что ей никто не верил. Вот поэтому знакомство с Васарисом было и приятным и почетным.

— По правде говоря, не ожидал я, что вы станете поэтом, — дружелюбно сказал Бразгис. — Слишком вы были смирненьким, тихоньким. А теперь, гляди, за такое короткое время так развернулись. Очевидно, подействовали на вас ваши Калнинай.

— А я всегда знала, что из Павасарелиса будет толк, — похвасталась Люция. — Потому и симпатизировала ему, так что ты даже ревновал…

— Не выдумывай, милая, — защищался доктор. Васарис скоро заметил, что Люце относится к мужу дружески, сердечно, словом, совсем не так, как можно было предполагать, зная все давние обстоятельства. Сейчас, во время разговора, он несколько раз перехватил многозначительные взгляды, которыми обменивались доктор с женой. Васарису показалось, что они знают какую-то тайну и скрывают ее от него, точно заговорщики.

Неприятно ему стало от этих взглядов. Васарис почувствовал себя здесь чужим, выключенным из общества супругов. Он напряг все внимание, чтобы найти, в чем здесь дело. Он увидел, что госпожа Бразгене очень пополнела и уже не так хороша, как раньше. Когда она повернулась к гостю, Васарис заметил, что цвет ее лица потерял ту прелестную нежность и ровность, которыми он так любовался когда-то. Лицо ее слегка обрюзгло, губы припухли, а глаза, искрившиеся раньше жарким огнем — потускнели. Длинное просторное платье скрывало ее гибкий стан и все линии когда-то грациозной фигуры.

При виде этих изменений ксендз Васарис был разочарован. «Хорошо сказал Лайбис, — подумал он, — женщина только после замужества проявляет свою подлинную натуру. Кто бы подумал, что своевольница Люце будет такой матроной? А что станется с ней через несколько лет? Баронесса — та совсем иная…»

Доктор выпил чашку кофе и ушел к пациентам. Госпожа Бразгене поднялась, чтобы пересесть на его место и, проходя мимо кресла, прижалась к нему. Васарис окинул взглядом ее фигуру и вдруг все понял: Люце была беременна. Изумление, видимо, так ясно отразилось на его лице, что хозяйка заметила это и далее усмехнулась:

— Да, да, вы не ошибаетесь, ксендз Людас. А ненаблюдательный же вы, если не заметили этого с первого взгляда… Жду одного из двух: сына или дочь.

Васарис в замешательстве пробормотал что-то, а Люце продолжала:

— Мы с мужем решили так: крестить будет дядя, каноник Кимша, а вы — крестный отец. Кумой у вас будет одна интересная дама, — она уже заочно влюбилась в вас. Хорошо?

— Я согласен, если только настоятель отпустит.

— Вот тебе и на!.. Вы ведь не семинарист и не кто-нибудь, а поэт Васарис! Да, теперь вы стали писать по-другому. А признайтесь, кто эта калнинская красавица, которая полонила вас? Ох уж, придется мне как-нибудь съездить поглядеть, что там творится.

Васарис начал изворачиваться и оправдываться:

— Никакой там красавицы нет. Так иногда в зимние вечера нахлынут давние воспоминания, вот и все.

— Ну уж не отпирайтесь, милостивый государь. Ксендз Лайбис кое-что порассказал нам. Есть там у вас некая красавица-аристократка, госпожа баронесса. Где же нам, провинциалкам…

Но в словах Люце не чувствовалось ни упрека, ни насмешки. Она теперь была поглощена чем-то иным и не требовала, чтобы «Павасарелис» интересовался ею и посвящал ей стихи. Он понял это и облегченно вздохнул, будто избежав неприятного объяснения.

Васарис посидел еще немного и поднялся уходить, сознавая, что засиживаться при настоящих обстоятельствах было бы бестактным. Хозяйка попросила извинения в том, что не удерживает его, и выразила надежду, что в следующий его приезд все будет по-другому. Он простился и вышел. За все время его визита Люце ни разу не сделала попытки играть на его чувствах, оживить воспоминания о былом или пробудить надежду на будущее. Выйдя от нее, Васарис понял, что их взаимному чувству пришел конец. Она становится матерью, и было бы святотатством мечтать о ней, как о женщине, питать к ней какие-либо иные чувства, кроме дружеского уважения.

От Бразгисов он пошел к Лайбису. Ксендз доктор встретил его как давнего знакомого и доброго приятеля. Комната, в которой они расположились, показалась Васарису таинственной, похожей на жилище средневекового ученого. Здесь царил полумрак. Вдоль стен стояли черные, поблескивающие стеклами шкафы и полки, забитые толстыми книгами. В одном углу сверкало черным лаком и белизной клавиатуры пианино. На стене висела картина, сюжета которой Васарис не мог понять. На одной полке стоял простой черный деревянный крест, без изображения распятого, а рядом белел человеческий череп, сразу бросившийся в глаза молодому ксендзу. Комната была устлана коврами и тепло натоплена. Пахло какой-то тягостной смесью табака и ладана. Слова и звуки здесь звучали глухо, без резонанса и сразу замирали.

Когда Васарис пересказал свой разговор с прелатом, не скрывая своего удивления и разочарования, ксендз Лайбис поднял брови и иронически поглядел на него:

— Не будь таким наивным, приятель! Времена, когда церковь, как духовная община, руководствовалась изречением Христа: «Regnum meum non est ex hoc mundo», продолжались недолго и давно миновали. Сейчас этим изречением только подогревают в семинаристах идеализм, а кто следует ему в жизни, тот sicut parvulus [147]Как малый сей (латинск.).
загнан в Шлавантай или Пипирмечяй. Современная церковь, хотя она и осуждает это, прилагает величайшие усилия, чтобы укрепиться in hoc mundo [148]В мире сем (латинск.).
. Ей нужны даровитые политики, дипломаты, администраторы и чиновники. А что делать, если ни шлавантский батюшка, ни твой Рамутис, ни им подобные не обладают такими дарованиями? В состязании со светской властью она должна соблюдать престиж и декорум. Ей требуются не только шелк и золото, но и драгоценные камни на тиары, митры, посохи, кресты и перстни. В торжественных церковных процессиях участвуют прелаты и каноники, министры во фраках и генералы, у которых на груди блестят звезды и медали. Но это не мешает им по возвращении в свои кабинеты издавать дурные законы, обижать бедняков, кутить, быть эгоистами, скупцами, несправедливыми, жестокосердными и развратными…

Нет, Васарис, не возмущайся и не спеши с осуждением. Все это в порядке вещей. Разве церковь, завоевавшая себе свободу, не имеет права радоваться и ликовать? Разве нельзя славить господа блеском роскоши? Говорится же в бревиарий:

И потом, знай, что декорум и торжественность воздействуют на толпу и околдовывают ее, как флейта факира змею. Этот способ гораздо легче и пользуется большим успехом, чем евангельская бедность, самоотречение, дела милосердия и прочие христианские добродетели. Для чего я это говорю? Да для того, чтобы укрепить в тебе, трепетная лань, дух священства. Учись трезво смотреть на вещи, умей ориентироваться и находить себе подобающее место…

Лайбис острым, испытующим взглядом смотрел на Васариса, а тот не знал, как истолковать его слова.

Если бы прелат Гирвидас услышал капеллана, он бы за голову схватился от такой ереси. Но между словами обоих существовала прочная логическая связь, и в сознании Васариса высказывания прелата и ксендза Лайбиса соединялись, как две посылки силлогизма.

Однако в ближайшие дни он больше думал о Люце, — он создавал в воображении двойной ее образ: живой, смелой, резвой влюбленной барышни и степенной раздавшейся, совершенно равнодушной к нему беременной госпожи Бразгене. Он чувствовал, что переворачивает дорогую сердцу страницу юности, на которой было запечатлено его первое робкое, прекрасное, мечтательное чувство к женщине — такое реальное и в то же время никогда не спускавшееся до будничной прозы. И жаль ему стало той ловкой чернобровой барышни с искрящимися глазами, которая звала его Павасарелисом, ждала его приезда из семинарии и в ожидании хранила пучок палевых бессмертников, набранных на его любимой горке.

Он несколько дней жил этими прощальными настроениями, а однажды вечером начал писать большой цикл стихов, где в символических картинах проследил все перипетии своего чувства. Он уже был настолько самостоятелен и испытывал такой лирический подъем, что решил не обращать внимания на то, как поймут его стихи и что скажут ксендз Рамутис, прелат Гирвидас или науяпольские дамы.

XIX

С самого начала священства Людасу Васарису тяжело давались его церковные обязанности. Первые месяцы он все еще надеялся привыкнуть к ним, но время шло, а он не чувствовал никакого облегчения. Наоборот, в некоторых отношениях ему стало еще тяжелее. Вначале его побуждал принимать исповедуемых пыл новопосвященного пресвитера, а отчасти и любопытство. Но скоро он познакомился со всеми основными вариантами исповеди и разновидностями грехов. Любопытство его было удовлетворено, а тяжесть обязанности, неподготовленность исповедуемых и время охлаждали его пыл.

Шлавантский батюшка совершенно справедливо предупреждал его об опасности привычки. Эта опасность подстерегала Васариса в одной из самых важных областей пастырской деятельности — в исповедальне. Но и проповеди постоянно доставляли ему мучения. Иногда он воображал, что уже привык, и по нерадивости или по какой-либо другой причине рисковал выйти на амвон, не подготовив и не заучив проповедь. Даром импровизации он не обладал ни в малейшей степени. Стоило ему очутиться перед необходимостью говорить, как все мысли вылетали у него из головы, он с отчаянием хватался за слова, сам не сознавая, что у него получается. Устремленные на него взоры всех молящихся мешали ему сосредоточиться, не выручал даже слышанный когда-то совет семинарского профессора риторики — вообразить, что видишь перед собой стадо безмозглых овец.

Однажды внезапно заболел ксендз Рамутис, который должен был читать проповедь, и эту обязанность пришлось выполнить Васарису. Времени на подготовку у него было не больше часа. Лихорадочно схватился он за «Руководство для проповедников» и набросал на листке бумаги подробный конспект проповеди. Листок он вложил в евангелие, чтобы воспользоваться им в критические минуты. Как на беду, в критическую минуту Васарис неосторожным движением руки смахнул листок с книги, и он, словно белая бабочка, описывая зигзаги, запорхал над головами молящихся. В это воскресенье проповедь ксендза Васариса продолжалась пять минут. За обедом настоятель, выпив заветную рюмку водки и закусив кусочком хлеба с солью, вперил в проповедника иронический взгляд и сказал:

— Н-да… Анекдот про кальвиниста как нельзя лучше подходит к нынешней проповеди нашего поэта. Мы, старики, хоть и влезаем на амвон прямо из хлева или из риги, а, благодарение богу, находим, что сказать. Так-то… Видать, барынины книжонки и стихокропательство не вдохновляют на подобающие для проповедей мысли. Хе-хе-хе.

После рождества для причта нашлось новое дело — христославить по всему приходу. К счастью, на долю Васариса досталась самая меньшая часть работы, так как в сравнительно небольшом калнинском приходе эта выгодная обязанность распределялась между настоятелем и первым викарием. Однако в двух деревнях пришлось христославить и ему.

Со двора настоятельского дома выезжало трое саней. В первых сидели ксендз и органист, во вторых — причетник и звонарь, а третьи были предназначены для рождественских даров — хлеба, холста, пряжи и так далее. «Христославы» обычно ехали в приятном настроении и были расположены ко всяким шуткам. Иной раз возница и самого ксендза вываливал из саней в мягкий придорожный сугроб. Настроение особенно поднималось к вечеру, потому что «христославов» угощали в каждом доме, а возницы и провожатые отведывали в одном месте горькой, в другом сладкой, в третьем пива.

Однажды в воскресенье посреди святок настоятель обратился за ужином к Васарису:

— Завтра вы будете замещать меня. По моим расчетам, на днях должна отелиться Пеструха. Это моя лучшая корова голландской породы. Придется остаться дома, а то как бы чего не случилось. Дело такое, что чуть отлучишься из дому, и без тебя обязательно что-нибудь не так сделают. Как назло…

— Куда ехать? — спросил Васарис.

— В Палепяй. Не люблю я этого гнезда смутьянов. В прошлом году Стрипайтис даже не заехал к Жодялису. Но вы поезжайте, в первый раз это удобнее. Потом, слыхал я, социалисты хорошо отзываются о вас. Там ведь всех нас аттестует учитель.

На следующее утро, пораньше отслужив обедню, Васарис сел рядом с органистом в первые сани, и христославы отправились в деревню Палепяй. Веселый звон колокольчика известил о их выезде.

В очередной деревне в такой день обычно происходило сущее столпотворение. Хозяева насыпали в мешки зерно и высчитывали, сколько дать на костел, то есть настоятелю, сколько ксендзу-христославу, органисту, причетнику, звонарю и возницам. Хозяйки с работницами подметали и мыли в избах, умывали и одевали ребятишек, хлопотали над угощением для ксендза и остальных христославов. Молодежь — девушки, пастушки, ребятишки — дрожали от страха, потому что ксендз сперва заставлял читать наизусть молитвы и отвечать по катехизису, а потом только оделял святыми образками и конфетами. Случалось часто, что в крайних избах не успевали кончить уборку, а вдали уже раздавался звон колокольчика, и стоявший у ворот на часах пастушок стремглав вбегал в избу с криком: «Едут!» Поднималась суматоха, и христославам приходилось наблюдать забавные сцены.

В этот день у Васариса все как будто спорилось, но ему было так противно принимать рождественские «дары» и деньги, что он в каждом доме испытывал пренеприятные переживания.

Въехав в деревню, христославы остановились перед избушкой бедного бобыля. В дверях их встретили с умильными лицами хозяева и кинулись целовать крест и руку ксендзу. Васарис покропил святой водой, органист затянул «Слава младенцу Христу», остальные стали вторить ему, и вся толпа ввалилась в сенцы. В избе, видимо, только что кончили подметать: пыль щекотала ноздри, заставляла чихать. В углу, у печи, сбились в кучку трое оробевших ребятишек в одних рубахах и испуганными глазенками следили за каждым движением ксендза.

Следовало как-нибудь вызвать хозяев на разговор, сказать что-нибудь этим детишкам, притом так, чтобы это соответствовало случаю и окружающей обстановке. Но ксендз Васарис был смущен, а хозяева стеснялись и того больше. Он пробормотал что-то, протянул детям по конфетке, положил на стол два образка и собрался уходить. Тут хозяин, поцеловав ему руку, сунул полтинник мелочью и начал оправдываться:

— Больше нет, отец-духовник… Денег негде раздобыть… Сами еле можем прокормиться. Семейство, слава богу, немалое, а люди мы неимущие…

— Не надо, не надо, — отказывался Васарис. — Оставьте себе. Я не из-за денег…

Но мужичок подумал, что «отец-духовник» не берет оттого, что мало дают, и тут он опять начал оправдываться вместе с хозяйкой:

— Ей-ей, больше нет… Не отказывайтесь, пожалуйста. Все-таки во славу господню…

Ксендз взял деньги, будто это были горячие угли, и направился к двери.

— А нам не надо дать? — закричали, пропуская его, органист, причетник и звонарь. — Знаем мы вас! Круглый год на заработки ходите, у вас побольше денег, чем у иного хозяина. А слугам церкви прикажете с голоду подыхать?

Васарис разделил между ними полученный полтинник, и все поехали дальше.

— Вы им не верьте, — поучал органист Васариса. — Деньги у них водятся, только скупятся они. Увидели молодого ксендза, вот и решили надуть. О-о, при ксендзе Стрипайтисе или настоятеле они бы не так…

Потом они заехали к зажиточному крестьянину, и там все шло гладко. Когда кончили петь, кропить святой водой и все приложились к кресту, ксендза и органиста повели в горницу, а остальных христославов в черную избу. И тех и других стали потчевать закусками и сладкой водкой. Хозяйка здесь была женщина шустрая, ловкая, и нелегко было избавиться от ее забот. Васарис попытался проверить младших членов семьи по катехизису, но хозяйка все превратила в шутку, потому что сама лезла «экзаменовать».

— Ну, сколько у нас богов? — спросил ксендз мальчика, который прошел уже весь катехизис и был у причастия.

Мальчик выпучил глаза и монотонным голосом, словно читая молитву, начал говорить вопросы и ответы:

— Сколько суть богов один бог в трех лицах бог-отец бог-сын и бог дух святой. Где находится бог на небе на земле и повсюду. Кто тебя сотворил бог отец кто искупил бог сын кто просветил дух святой, — без передышки выпалил он вызубренную наизусть первую страницу катехизиса.

Все рассмеялись над таким усердным ответом, а мать начала сама задавать вопросы:

— Казялис, а отчего гром гремит и сверкает молния?

— Илья-пророк по небу едет и трубку курит.

— А что бывает, когда ксендз во время обедни возносит святое причастие?

— Отворяются врата чистилища, и одна душенька летит на небеса.

— Казялис, — вмешался его младший братишка, — а кто в раю с хвостом?

— Святой дух в образе голубином!

Здесь опять все рассмеялись, а хозяйка, оттеснив мальчика на задний план, сама заняла его место.

— Знает, все он знает, ксенженька, и молитвы, и заповеди, и таинства, и девять добрых дел, и семь смертных грехов, как орехи грызет. Ну, хватит уже молитв! Пожалуйте подзакусить. Ведь немалый конец проехали! — И, поцеловав ксендзу руку, подтолкнула его к столу.

Если бы Васарис не вырвался с помощью органиста от хлебосольной хозяйки, на том бы и кончилась в этот день поездка. «На крест» он получил два рубля, все его спутники тоже остались довольны и дальше ехали чуть ли не с песнями.

К счастью, другие крестьяне деревни Палепяй оказались менее гостеприимными, и христославы получили возможность быстрее справляться с духовными визитами. Обедать они должны были у одного богатого крестьянина, лучшего певчего во всем приходе и хоругвеносца, который, пользовался доверием настоятеля. Но сосед его Жодялис, еще с утра узнав, что вместо настоятеля приедет ксендз Васарис, решил не сдаваться и угостить его обедом у себя. Сделать это было легко, так как христославы должны были по пути заехать сперва к нему, а потом уж направиться к хоругвеносцу.

Жодялис считался самым богатым крестьянином в деревне. Все усадебные строения у него отличались солидностью и содержались в порядке. Жилой дом был покрыт черепицей, амбар — дранкой, а рига и хлевы — железом, что было редкостью в тех краях. Землю он обрабатывал по-новому, пользовался удобрениями и не только молотил, но и косил сено и жал хлеб машинами. В хозяйственной деятельности Жодялис соперничал с настоятелем и, может быть, опередил бы его, если бы имел хотя бы половину той поддержки, которую настоятель получал от прихода. Жодялис так и говорил соседям, а иногда рассуждал об этом в Калнинай на базаре или на костельном дворе.

Разговоры эти дошли до ушей настоятеля. Он решил, что Жодялис завидует ему и подстрекает прихожан не ездить к нему на помочь и меньше жертвовать на костел. Отсюда и взялась неблагонадежность Жолялиса. Тактика и деятельность ксендза Стрипайтиса в потребительском обществе еще больше усиливали эту вражду. Палепского богача прозвали «передовым» и «сицилистом». Это задело самолюбие упрямого и самоуверенного крестьянина и в то же время раззадорило его. Прозвище «передовой», несмотря на осуждение ксендзов, звучало как-то по-новомодному, важно. Жодялис подписался на газету «Укининкас», отпустил бородку, стал носить «жидовский» картуз и курить короткую интеллигентскую трубочку. Раньше он мечтал разбогатеть и отдать сына в ксендзы, чтобы сидеть за одним столом с настоятелем, а теперь, став «передовым», вознамерился сделать его врачом или инженером.

Однако осуждение со стороны приходского духовенства мучило его, точно кошмар, особенно с прошлых святок, когда Стрипайтис объехал его дом. Это была сенсация для всего прихода. Многие начали избегать Жодялиса, а женщины иногда прямо в глаза обзывали его безбожником, «сицилистом». В глубине души Жодялис оставался все таким же верующим, немного суеверным мужиком, каким был и раньше. Его тянуло к дому настоятеля, и он охотнее бы увидел своего сына ксендзом, чем инженером или врачом. Поэтому, взявшись перевезти ксендза Стрипайтиса, он хотел помириться с ним и показать всем это. Поэтому же и теперь, услыхав, что христославить приезжает Васарис, он решил во что бы то ни стало устроить обед у себя. Давать обед христославам считалось большой честью, и весь приход знал, у кого в каком селе происходило пиршество.

Когда христославы приехали к Жодялису, почти уж подошло время обедать. Васарис предполагал здесь долго не задерживаться. День подходил к концу, и он видел, что к вечеру еле управится. Однако Жодялис с женой затормошили его с первых же шагов. Ксендзу пришлось основательно проверить знания молитв и катехизиса у батрака, батрачки, пастушка и всех детей.

— Нет, нет! Поспрашивайте еще, — настаивал Жодялис. — Чтобы потом не говорили, будто мои дети не знают катехизиса. Что ж, что я передовой. Раз надо, значит, надо…

Когда было покончено с экзаменом по катехизису и всех оделили образками и конфетами, вошла раскрасневшаяся Жодялене.

— Ну, а теперь, ксенженька, после таких трудов пора и подкрепиться. Просим остаться у нас отобедать. Постарались приготовить, что получше.

— Но ведь к обеду нас ждет ваш сосед, — с недоумением сказал Васарис. — Как же теперь быть?

— Ну и пускай ждет. Пришло время обедать, мы и просим вас. А без обеда не отпустим, — категорическим тоном заявили хозяева и тут же начали собирать на стол.

Тогда запротестовал органист, который был на стороне соседа, но Жодялис подмигнул ему, в подкрепление схватил за руку и проворно сунул рублевку. Органист, почувствовав в горсти весомость слов хозяина, стал сдаваться и колебаться: может, и правда, лучше пообедать у Жодялиса, а напоследки закусить у соседа. С таким известием и послали к ним мальчика.

Обед был приготовлен на славу, и всё подавалось не хуже, чем в доме настоятеля. К закускам хозяин поднес настоенной на кореньях «лекарственной» водки, и ксендз должен был выпить по рюмке и с хозяином и с хозяйкой. Органист пришел к выводу, что такой напиток, пане, будет позабористей шустовского коньяка, и пил со всеми, кто только брался за рюмку.

Во время обеда неожиданно явился учитель, величайший враг настоятеля. Органист при виде его поморщился, будто хватил горького перца, и по сему случаю опрокинул еще рюмку.

— Прошу уважаемого ксендза и господ хозяев извинить меня за то, что я вторгся к вам без приглашения, — стал оправдываться учитель. — Увидел в Калнинай возле лавки вашего мальчика и узнал, что вы готовите обед к приезду ксендза Васариса. Вот я и воспользовался этим случаем, чтобы познакомиться с уважаемым ксендзом. Домой к вам мне идти неудобно, а здесь, так сказать, нейтральная зона.

Хозяин усадил его рядом с ксендзом, выпил за его здоровье и попросил закусить.

— Я ведь большой ваш почитатель, — говорил учитель Васарису. — Ксендзов, признаться, недолюбливаю, но мне довелось прочитать много ваших стихов, и тогда я сказал себе: этот совсем иной! За этого я готов голову положить! Радуюсь, ксендз, настоящему случаю и пью за ваше здоровье!

Хозяин и остальные удивились, услыхав, что ксендз пишет в газетах, которые читает и учитель. Все помнили, что еще в прошлом году ксендз Стрипайтис проклял эти газеты и тех, кто их читает. Но органист, сидевший в другом конце стола, объяснил, что ксендз пишет в самые «порядочные» газеты.

После обеда заспешили дальше. Сосед Жодялиса был крайне обижен тем, что ксендз «так сделал», а его притворно-смиренная жена с горечью повторяла:

— Где уж нам… Жодялис побогаче, он сумел получше принять ксенженьку. Разве я так вкусно состряпаю, как Жодялене!

Хоругвеносец и все домашние не совсем успокоились и вечером, когда христославы на обратном пути заехали к ним поужинать. Ни у кого не было настроения, хотя хозяин и благодарил ксендза за то, что он не побрезговал под конец их мужицким угощением.

Когда миновали все треволнения этого дня и Васарис уселся в сани и выехал из деревни, он вздохнул полной грудью, как человек, развязавшийся с продолжительной неприятной работой. Обычно в подобных случаях он приводил в порядок разрозненные впечатления, анализировал и взвешивал их. Теперь, после целого дня, проведенного среди малознакомых людей — одних робких, других смелых до нахальства, третьих — напыщенных и лицемерных, Васарис почувствовал себя настолько измотанным и опустошенным, что сознавал только одно: кончено.

Они быстро мчались по гладкой, как стол, дороге, бойко звенели колокольчики, лошади мерно стучали копытами по белому насту, и комья смерзшегося снега отлетали в стороны. Была тихая морозная лунная ночь. Завернувшись в тулуп и подняв воротник, Васарис глядел на укороченные тени возницы и лошадей, на белеющие поля, на головокружительно-глубокое небо, блещущее бесчисленными звездами, и крупными и мелкими, и неподвижными и мерцающими, сбившимися в кучки и навек одинокими на волшебном небосводе.

Эта дорога была для него единственным воздаянием за все мучения минувшего дня.

XX

На другой день у Васариса нашлось достаточно досуга, чтобы поразмыслить над впечатлениями от первого святочного посещения прихода. Он убедился, что они имеют очень мало общего с пастырской деятельностью. Для богатых это повод попировать, для бедняков — необходимость отдавать с трудом нажитые гроши. Что касается его самого, то он узнал, что его литературная деятельность, его стихи пользуются большей известностью, чем он хотел бы. Оказалось, что учитель читает его стихи и может прочесть их Жодялису и другим знакомым крестьянам. А они могут понять их превратно. Он вспомнил слова Рамутиса и встревожился. На каждом шагу, в любой обстановке он чувствовал, как в нем сталкивались священник и поэт. Правда, учитель выразил ему свое восхищение и одобрение, но надолго ли это? Разве его привлекали нравственные качества Васариса-ксендза? Нет. Как ксендз он нисколько не повлиял на учителя, не приблизил его к церкви.

Поездка эта возымела еще одно последствие: Васарис приобрел в приходе врагов. Хоругвеносец, а особенно жена его, начали всем рассказывать, что молодой ксендз пировал у Жодялиса со всякими безбожниками, что он бог знает что пишет в газетах, а учитель не нарадуется на него. Все это весьма не понравилось настоятелю, и однажды он вслух выразил свое недовольство:

— Вы еще молоды, так и надо было придерживаться установленных порядков. Где было условлено, там и следовало пообедать. Теперь из-за этого начались интриги и раздоры. Учитель никогда не был и не будет другом ксендзу. Теперь он при первом же случае сделает какую-нибудь пакость. Эх уж, ничего хорошего из вашей поэзии не выйдет.

Васариса разозлило, что настоятель ведет подобные разговоры при Юле. Когда она вышла из комнаты, он сказал:

— Я убедительно прошу вас, ксендз настоятель, не делать мне замечаний в присутствии прислуги или других посторонних лиц. Думаю, вам вполне понятны мотивы моей просьбы.

— Я был бы рад, когда бы мне вовсе не пришлось делать вам замечаний, — отрезал настоятель и оставил его одного.

Юле, услышав раз-два такие разговоры, быстро смекнула, что настоятель не любит Васариса и хочет от него отделаться. Это внесло немалую сумятицу в ее чувства. Все ее симпатии были на стороне молодого ксендза, особенно после отъезда Стрипайтиса. А он не только не обращал на нее внимания, но явно избегал ее и просто недолюбливал. Такое отношение ксенженьки ранило ее сердце, возбуждало чувство ревности. Юле начала незаметно, но неотступно следить за Васарисом. Ей очень не нравилось, что он часто ходил в усадьбу, а теперь вот спутался с «сицилистами». После замечаний настоятеля она убедилась, что не ошибается. Ей было жаль ксенженьку и хотелось, чтобы настоятель вывел его на путь истинный. Поэтому она еще усерднее принялась следить за ним и обо всем, что слышала и видела, тотчас докладывала настоятелю.

А Васарис действительно начал ее недолюбливать. Ее заботы опротивели ему с первого же дня. Сначала она ходила к нему на исповедь раз в две недели, потом каждую неделю, а теперь уже прибегала по два-три раза в неделю. Он строго запретил делать это, но отвязаться от нее не мог. Исповеди ее были неискренни, грехи выдуманные и Васарис прекрасно видел, что она хочет как-нибудь повлиять на него.

Как-то Юле посетовала, что однажды, увидев баронессу в штанах и верхом на лошади, выругалась: «чтобы на тебе черти ездили», а потом ей приснилось, как черт на баронессе верхом скакал. Из-за этого ее самое одолели дурные грешные мысли. Еще как-то она призналась, что рассердилась на ксенженьку за то, что он в усадьбу похаживает… А вот после того, как он был там в последний раз, стала чистить его выходную сутану, а от нее запахло духами и опять ее одолели дурные мысли… Она поверяла ему свои горести, сны и искушения, все свои нелепые мысли и все слышанные где-нибудь разговоры или же спрашивала по всякому поводу совета, заставляла ломать голову над разными казусами и просила разрешить бесчисленные затруднения по поводу отпущения грехов. За последние месяцы Юле отравляла ему жизнь больше, чем угрюмый настоятель или попечительный Рамутис.

С наступлением великого поста работы в костеле прибавилось. Чаще приходилось служить панихиды. Тогда Васарис садился с органистом петь Nocturnum и Laudes. Это была единственная обязанность, которую он охотно выполнял. Ему нравились эти суровые, скорбные псалмы, лирические антифоны, трогательные песнопения. Когда он пел эти печальные гимны, то чувствовал как бы потустороннее дыхание смерти, умалялись все его жизненные заботы, и от устрашающих слов в сердце закрадывался ужас.

— Domine, quando veneris judicare terram, ubi me abscondam a vultu irae tuae? Quia peccavi nimis in vita mea. — Господи, когда прийдешь судить землю, куда скроюсь от гнева лица твоего? Ибо много грешил я в жизни своей.

Тогда он раскаивался в своей слабости и непостоянстве и снова, следуя архаическому напеву канционала, выводил несложную мелодию:

— Delicto juventutis meae et ignorantias meas ne memineris, domine. — Преступлений юности моей и неведения моего не вспоминай, господи.

С пробуждавшейся надеждой пел он слова утешения:

— Ego sum resurrectio et vita: qui credit in me, etiam si mortuus fuerit, vivet; et omnis, qui vivit et credit in me, non morietur in aeternum. — Я есмь воскресение и жизнь; верующий в меня, если и умрет, оживет; и всякий, живущий и верующий в меня, не умрет вовек.

И заканчивал печальный обряд глубоко горестной мольбой:

— De profundis clamavi ad te, domine: domine, exaudi vocem meam. — Из глубины взываю к тебе, господи: господи, услышь голос мой.

Нет, Васарис за всю свою жизнь не знал более прекрасного богослужения, чем Ofiicium defunctorum [152]Заупокойное богослужение (латинск.).
. Поэтому он старательно учил органиста и слезно просил, чтобы тот бросил скверную привычку спешить, проглатывать слова, начинать новый стих, когда ксендз еще не кончил своего, импровизировать мелодию или подтягивать ксендзу второй.

По окончании заупокойной службы, Васарис опять шел в исповедальню, а родственники покойного, заказывавшие панихиду, и их соседи садились петь по четкам заупокойные молитвы. Эти молитвы выводили Васариса из терпения и рассеивали все лирическое молитвенное настроение. Выслушивая шепот исповедываемого, он слышал в то же время, как мужские и женские голоса попеременно повторяли один и тот же нескончаемый стих:

— Иису-усе, сыне Давида, помилуй ду-ушу!..

Васарису казалось, что мужчины и женщины дразнят этим стихом друг друга, как разбаловавшиеся дети. Он затыкал свободное ухо, чтобы не слышать этой пародии, а кончив исповедывать, спешил выбежать из костела. Однако в ушах у него весь день раздавался надоедливый стих:

— Иису-усе, сыне Давида, помилуй ду-ушу…

С приближением пасхи работы все прибавлялось. Народ валом валил к великопостной исповеди. По воскресеньям все три ксендза поднимались до света и усаживались в исповедальнях. Пока успевали всех отпустить, наступал уже вечер. Теперь и исповедовать было тяжелее. Теперь шли не набожные бабенки, рассказывавшие одни пустяки, но «серьезные» грешники, которые ходили к исповеди два, три, а то и один раз в год. Приходили плохо подготовившись, и надо было обо всем напоминать им, обо всем предупреждать их, выспрашивать. Парни и девушки так изворачивались, исповедуясь в некоторых грехах, что молодой ксендз едва мог догадаться, что ему хотят рассказать, а может быть, и утаить. В последние дни поста исповедальни осаждались с утра до вечера.

Во время поста у Васариса не было ни времени, ни охоты приниматься за какое-нибудь дело. Он ничего не писал, ничего не читал. Сил у него оставалось ровно столько, сколько требовалось на чтение бревиария. Общие с Рамутисом медитации давно прекратились. Не исполнял он их к в одиночку. Занятия, к которым у него не было расположения, все сильнее угнетали его, действовали на него деморализующе. Он начал превращаться в автомат, в церковного чиновника, выполняющего служебные обязанности.

После пасхи Васарис вздохнул свободнее. Дел теперь стало меньше, но первоначальное усердие больше к нему не возвращалось. Он решил распоряжаться своим временем по собственному усмотрению. С ксендзом Рамутисом у него установились прохладные отношения. Ничто не связывало их больше, они не находили общего языка. Васарис уважал своего старшего коллегу и по-прежнему считал его образцовым ксендзом, но отнюдь не следовал его примеру. Необъяснимый дух противоречия заставлял его иногда поступать словно на зло Рамутису. Ему не нравилось, что тот после богослужения так долго занимается gratiarum actionem, а после обеда visitationem sanctissimi, хотя он и знал, что это похвально и прекрасно. Иногда он готов был объяснять рвение, покорность, набожность и ясность духа своего коллеги только духовной ограниченностью. Он убедился, что никогда не будет таким ксендзом, как Рамутис. Оттого тот был для Васариса как бы живым укором, каждый его поступок будил в нем тревогу и портил ему настроение.

Однажды, испытывая свою совесть, он пришел к выводу, что до приезда Рамутиса горел желанием трудиться на благо церкви, хотя и тогда этот труд не находил приятным. Что же случилось потом? Неужели он так быстро сдал, опустился? И вот, проанализировав себя, он решил, что нашел объяснение этому: прежнее его рвение тоже было вызвано духом противоречия. Тогда он увидел опустившегося настоятеля и ксендза Стрипайтиса и из оппозиции к ним все делал на зло им. Но почему же теперь его одолевало желание стать в оппозицию к Рамутису?

Угрюмый, удрученный расхаживал он по своим комнатам или по просыхающей уже дорожке в саду. Настоятель пытливо взглядывал на него за обедом, а ксендз Рамутис гадал с озабоченным видом, чем и как ему помочь. Юле, приходя убирать комнаты, каждый раз испускала троекратный соболезнующий вздох, а Васарис немедля брал шляпу и, не говоря ни слова, выходил из дому.

С приходом весны он все чаще заглядывал в усадьбу, когда же просохла дорога, часто ходил прогуляться мимо парка к озерцу. Дом стоял еще глухой и слепой, с запертыми ставнями.

XXI

Теплые майские дни в этом году, как всегда, принесли Васарису мечтательное настроение, чувство светлой радости и желание насладиться миром и жизнью. Все три калнинских ксендза сейчас шли своими разными дорогами. Настоятель целые дни напролет проводил на дворе или в поле с палкой в одной руке и с бревиарием в другой. Он при сматривал за хозяйственными работами, то принимаясь ругаться, то молиться.

Васарис в свободное время уходил в сад или в рощу, а ксендз Рамутис занимался с детьми катехизисом и готовился к майским молебствиям.

Занятия эти Рамутис считал весьма важной обязанностью и любил их. Он обладал всеми необходимыми для этого качествами, был добросердечен и прост в обращении, всегда находился в хорошем расположении духа, умел приноровиться к детскому уровню понимания, хорошо знал методику и имел немалый опыт. Дети любили его и, раскрыв рты, слушали, когда он излагал события священной истории или объяснял символ веры. Несколько раз пытался заниматься с детьми и Васарис, но ничего из этого не вышло. Гладко рассказывать он не умел, а главное, не мог установить такой атмосферы, в которой бы дети чувствовали себя непринужденно, заинтересовались бы предметом, не боялись бы его и не стеснялись задавать вопросы или отвечать на них. Робкие чуждались и стеснялись его, баловники не слушали, тормошили младших, толкались и подымали шум.

Другой заботой ксендза Рамутиса были майские молебствия. В последний день апреля богомольные калнинские бабенки плели венки и тащили в костел пучки трав и цветов во славу царицы небес и весны. Алтарь с образом девы Марии утопал в первой весенней зелени и цветах. Рамутис всерьез схватился с настоятелем, пока не получил достаточно свечей, чтобы молебствия веселили сердца и возвышали души. Каждый день после обедни, перед литанией пресвятой девы, ревностный ксендз читал краткую проповедь, стараясь вложить в слушателей все добродетели богоматери. Калнинские прихожане давно не видели в своем костеле таких прекрасных молебствий и усердно посещали их.

Любил эти молебствия и Васарис. По большей части они с Рамутисом и служили их. Васарис совершал литургию и пел литанию, а Рамутис читал молитвы и проповеди. Эти молебствия были поэтическими эпизодами религиозной жизни, которых не коснулась будничная рутина. Васарису нравился этот культ непорочной девы с его символикой, нравились выразительные, такие необычные обращения литании. Под гудение органа вместе со всей толпой молящихся он пел полным голосом и чувствовал, что растворяется в этом море звуков.

— Мистическая роза, башня Давида, башня непорочности, златой чертог, арка завета, врата неба, заступница грешников, утешительница скорбящих, — молись за нас!

Запах свечного воска и ладана смешивался с сильным запахом сирени, и от этих ароматов, от пения во славу царицы дев почти кружилась голова.

В свободное время ксендз Рамутис работал в своей комнате или, прохаживаясь по костельному двору, читал по четкам молитвы, а Васарис, стараясь не встретиться с ним, уходил куда-нибудь поближе к природе.

Чаще всего его можно было увидеть шагающим по дороге к лесу или озерцу за барской усадьбой. Он смотрел на зелень, на птиц и насекомых, любуясь в то же время синевой неба и отражающимися в озерце деревьями. То вглядываясь, то вслушиваясь в окружающее, он старался чутко ощутить всем сердцем пробуждение природы и бесконечно многообразные проявления ее жизни.

Иногда, отыскав просохшую полянку, покрытую густой молодой травкой, Васарис снимал сутану, расстилал ее, ложился на спину и, закинув за голову руки, целыми часами предавался пассивному созерцанию. С наслаждением чувствовал он, как обдувает его мягкий пахучий ветерок, как ласкает тело приятное тепло солнечных лучей.

После таких прогулок он возвращался домой умиротворенный, собранный, с чувством внутренней радости и удовлетворения. По вечерам он снова выходил в сад. Сначала густо зацветающий цвет, а затем пышно распустившаяся листва деревьев с наступлением ночи, казалось, нарочно обступала его, заслоняла небо, окутывала своей мягкой, нежной массой. Он осторожно шел тропинкой до костельного двора, и только там открывалось над ним темно-синее, глубокое, звездное небо.

Он отворял калитку и входил во двор. В лицо ему ударяла волна сухого тепла, идущего от костела. Сняв шляпу, Васарис обходил его кругом. Иногда его охватывало мистическое чувство не то страха, не то благоговения, когда он достигал окна, против которого стоял главный алтарь со святыми дарами и мерцал красный огонек лампады. Он останавливался, оглядывался и, убедившись, что поблизости никого нет, становился на колени и, опершись на палку, погружался в раздумье. Это было единственное проявление его религиозной жизни, в котором участвовало сердце.

По вечерам Васарис кое-когда писал. Живя близко к природе, он по большей части в ней и черпал вдохновение. В стихах той поры, посвященных природе, он далеко шагнул вперед. Раньше он пытался описывать ее красоты, воспроизводить пейзаж или же изливать собственные чувства на ее фоне. Ведь раньше он или только любовался природой, или сильнее ощущал перед лицом ее свое «я», свое одиночество, отречение от собственной личности, а иногда какую-нибудь свою действительную или мнимую победу.

Теперь же он начал ощущать не только себя, но и самоё природу. Чувства его точно обострились и проникали глубже, он стал восприимчивее. Он узнал, что у природы есть своя жизнь, своя душа и свой язык. Шепот природы, пробудившейся для любви, сейчас стал ему понятнее, ибо он сам пробудился для нее. Привыкнув выражать символами свои мысли и чувства, он хотел теми же приемами создавать и стихи о природе. Подменяя смысл слов, он строил из реального пейзажа символический образ: природа — храм, населенный таинственными существами, которые любят, борются и страдают под властью не знающей пощады судьбы. Но тут же его поэтическая память и интуиция подсказывали ему какой-нибудь простенький мотив и искренние слова для его воплощения.

Иногда Васарис пытался определить ритм природы, ее душу и настроение. Он принимался за поиски таких слов, созвучий и ритмов, которые были бы в состоянии выразить непередаваемое и передать невыразимое. Он пробовал настраивать себя как струну, которая бы воспроизводила тона, услышанные им в общении с природой. Не все могли понять эти его стихи, но многие чувствовали, что «в них что-то есть».

Однажды, идя к роще мимо барского парка, Васарис увидел, что в доме отворены все окна, мебель вынесена наружу и несколько человек суетятся вокруг, выбивают ковры, чистят утварь и окапывают цветочные клумбы.

Он хотел было подойти и узнать, когда приезжают господин барон с супругой, но удержался. Разве не интереснее ждать и надеяться день за днем, чем знать точный срок и иметь перед собой скучный, ничем не заполненный промежуток времени? В тот день он долго лежал на берегу озерца, следя за плывущими с запада облачками, а поднявшись, снова увидел их отражение в гладкой поверхности воды.

Баронесса еще не приехала, когда Васарис получил письмо из Науяполиса. Супруги Бразгисы приглашали его на крестины сына и просили быть крестным отцом. Поехал он неохотно, так как все его мысли сейчас вертелись вокруг приезда баронессы. Кроме того, роль кума казалась ему смешной и прозаической.

У Бразгисов он застал каноника Кимшу. Старик обрадовался ему и расцеловал в обе щеки. Потом отстранил немного и, держа руки на плечах, оглядел с головы до ног.

— Ну, платунасовские хлеба тебе впрок не идут. Все не здоровеешь… Побледнел. Лицом возмужал, все черты стали резче, в глазах этакое вдохновение… «В стихах цвела надежд отрада…» Эхе-хе!.. Ну, поди познакомься с будущим крестником.

Госпожа Бразгене выглядела теперь совсем иначе, чем в последнюю их встречу. Она вновь стала почти прежней Люце. Стан ее был строен и тонок, лицо блистало молодостью и красотой, глаза сияли радостью и счастьем.

— Вот увидите, он вовсе не такой маленький, — говорила она, ведя Васариса к сыну. — Растет прямо на глазах. Йонас говорит, он похож на него, а мне кажется, на меня. Ну, скажите, на кого он похож?

Васарису казалось, что ребенок ни на кого не похож, но из желания угодить матери он посмотрел на нее и на сына и сказал:

— Конечно, на вас. И овал лица, и губы…

— И глаза, главное, глаза! Пусть только он проснется. Тогда увидите!

Ребенок лежал в кроватке, потонув среди подушек и кружев. Он спал спокойным младенческим сном и казался очень забавным со своим крохотным носиком, оттопыренными губками и мягкими редкими еще волосиками. Мать не утерпела, — начала поправлять одеяло и подушки — и ребенок проснулся. Он зачмокал губами, открыл глаза, сморщился и сделал гримасу, похожую на улыбку.

— О, наш мужчина улыбается! Он всегда улыбается, когда хорошо выспится… — И она начала лепетать ему слова, которые может найти только молодая мать для своего первенца.

— А теперь оставьте нас одних, — обратилась она к Васарису. — Нам надо покушать перед таким важным делом…

Она сама кормила сына. Васарис вышел. Крестины должны были состояться здесь же дома, перед обедом. Одной из первых явилась восприемница. Затем прибыли капеллан Лайбис и прелат Гирвидас. Пришли еще несколько знакомых господ и дам.

Васариса немедленно познакомили с кумой. Его давно уже заинтриговали обещания госпожи Бразгене, что кумой будет необыкновенно симпатичная и красивая дама, которая успела заочно влюбиться в него. И вот он увидел, как в гостиную вкатилась еще не старая, но невероятно толстая женщина. Она была в черном платье, украшенном черным стеклярусом, отчего белизна ее лица приобретала какой-то меловой оттенок. Все здесь, видимо, ее знали, со всеми она держалась запросто, и с приходом ее в гостиной стало оживленнее. Когда доктор Бразгис представил ей ксендза Васариса как будущего кума, она стала изъявлять свое удовольствие так громогласно, точно хотела, чтобы каждое ее слово слышали все обитатели дома.

— Ах, ксендз Васарис!.. Поэт!.. Какое счастье!.. Я так давно хочу с вами познакомиться!.. А теперь мы кумовья!.. Вы подумайте! Породнимся!.. Вы должны прочесть нам стихи!.. Сымпровизируйте что-нибудь!.. Такое важное событие!..

Васарис покраснел, не зная, как отвечать на такие агрессивные комплименты кумы и выйти из смешного положения. Ему было досадно, что Люция вздумала свести его в пару с этой голосистой толстухой. Однако подошло время крестить, и кума укатилась в спальню одевать младенца.

Церемония крестин, совершаемая на дому, оказалась более торжественной, чем в костеле. В гостиной на столике было разложено все необходимое для обряда. Каноник

Кимша облачился в красивый кружевной стихарь и расшитую шелком эпитрахиль и стал ждать восприемников с младенцем. Гости столпились вдоль стен. Наконец двери столовой распахнулись, и вошли восприемники. Ксендз Васарис нес ребенка, а кума — белую крестильную рубашечку. Обряд шел гладко. Каноник Кимша громким голосом вопросил:

— Витаутас-Казимерас, — ибо родители выбрали ему это двойное национальное имя, — чего чаешь от церкви божьей?

— Веры, — ответили за Витаутаса-Казимераса восприемники.

— Что тебе дает вера?

— Жизнь вечную.

— Если хочешь войти в жизнь вечную, исполняй заповедь: возлюби господа бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим, а ближнего твоего, как самого себя.

Но тут наступил момент, когда каноник вложил Витаутасу-Казимерасу в ротик «соль мудрости». Почувствовав, вероятно, непривычный вкус, младенец так заорал и засучил ногами и руками, что восприемник даже испугался. Он продолжал кричать в продолжение всех заклинаний «нечистого духа» и «окаянного дьявола», а на вопрос каноника:

— Отрицаешься ли сатаны? — крикнул с удвоенной силой.

Но восприемница, заглушая крестного сына и восприемника, гаркнула:

— Отрицаюсь.

— И всех дел его?

— Отрицаюсь.

— И всея гордыни его?

— Отрицаюсь.

Тогда каноник, сменив синюю эпитрахиль на белую, помазал его святым миром и снова вопросил:

— Витаутас-Казимерас, веруешь ли в бога отца вседержителя, творца неба и земли?

— Верую, — ответили восприемники.

— Веруешь ли в Иисуса Христа, сына его единородного, господа нашего, рожденного и страдавшего?

— Верую.

— Веруешь ли в духа святого, в святую католическую церковь, в общение святых, в отпущение грехов, в воскресение плоти и жизнь вечную?

— Верую.

— Витаутас-Казимерас, хочешь ли принять крещение?

— Хочу, — устами восприемников ответил Витаутас-Казимерас.

Тогда каноник, творя образ креста, полил ему головку водой, произнес сакраментальные слова, и Витукас Бразгис из язычника стал христианином-католиком. Потом его еще раз помазали миром, дали ему белую рубашечку — знак непорочности, зажженную свечу — символ рвения, и напутствовали в жизнь словами:

— Витаутас-Казимерас, иди с миром, и да пребудет с тобою господь. Аминь.

Крестины были окончены. Все еще кричавшего Витукаса взяли восприемница с матерью и унесли в спальню. Каноник снял стихарь, причетник убрал священную утварь, и в гостиной возобновились оживленные разговоры и шутки.

Вскоре горничная доложила, что обед подан. По приглашению хозяев гости толпой хлынули в столовую. Возле госпожи Бразгене по одну сторону сел прелат Гирвидас, по другую — каноник Кимша. Восприемники должны были сидеть рядом и вплотную, чтобы у мальчика зубки не росли редкими. Обед был превосходный. И ели и пили все как следует. То и дело кто-нибудь провозглашал тост за Витукаса или за родителей — вместе и порознь — или за восприемников. Потом начались пожелания новых наследников, авансом пили и за их здоровье. Восприемница отвечала на каждый тост и осушала бокал до дна, заставляя и Васариса делать то же самое.

Разговаривали на разнообразные темы. Прелат Гирвидас пользовался репутацией рьяного политика. Он внимательно следил за обширной русской печатью и выписывал одну влиятельную немецкую газету. Он знал, как свои пять пальцев, все взаимосплетения европейской политики. Растолковав, каковы цели и планы Тройственного согласия и Тройственного союза, прелат указал на несколько важных симптомов в политической жизни и, подняв палец, сделал сенсационный вывод:

— В Европе, господа, попахивает порохом. Надо ждать войны.

Каноник Кимша был пацифист, он начал разносить в пух и прах доказательства прелата. Прелат стал обороняться и вошел в такой раж, что у него даже хохолок на темени стал дыбом. После того как собеседники допустили, что война может когда-нибудь начаться, заспорили, кто победит. Прелат был на стороне русских и французов, а капеллан Лайбис, закончивший образование в Германии, оказался германофилом и предсказывал победу немцам. Неясно было только, как поведет себя Англия. Затем возник вопрос, что будет в том и другом случае с Литвой. Страсти германофилов и русофилов разгорелись, спор стал весьма горячим.

Для Васариса и многих других эти вопросы были в новинку и не имели большого значения. Стоило ли ломать голову, горячиться из-за каких-то вероятностей и строить вовсе уже нереальную гипотезу о войне? Васарис в спорах не участвовал и в те минуты, когда ему удавалось избавиться от опеки кумы, наблюдал Люцию.

Этот обед напомнил ему другой обед — в Клевишкисе в день престольного праздника, когда Люце из-за букета цветов пронизывала его, семинариста Людаса, выразительными жгучими взглядами. Как все изменилось! Теперь он уже ксендз, а она — госпожа Бразгене, мать Витукаса… Похорошевшая и похудевшая, она сейчас походила на тогдашнюю Люце, но не послала Васарису ни одного кокетливого взгляда. Сейчас Люце была всем сердцем с Витукасом; за обедом она несколько раз вставала и выходила поглядеть на сына. И Васарис снова убедился, что между ними кончились все сердечные дела.

Кума давно уж терпела мучения из-за затянувшегося разговора о политике, в котором не могла принять участия. Улучив момент, она выкрикнула предложение спеть «Многая лета» Витукасу. Не успели гости усесться и перевести дух, а кто-то уже потребовал многолетия родителям Витукаса. Нашелся еще щедрый гость, готовый пожелать многих лет восприемникам, но обед кончился, прелат перекрестился и, встав, начал читать послеобеденную молитву.

Сразу после кофе гости стали расходиться, так как близился вечер.

— Ну, теперь, ксендз Людас, просим не забывать крестника, — говорили, провожая его, Бразгисы. — Как только будете в городе, приходите. А кума воскликнула:

— Ксендз Васарис!.. Поэт!.. Не забудьте пожаловать к куме! Навеки рассержусь!..

На обратном пути Васарису особенно живо вспомнилось, как прелат Гирвидас с взъерошенным хохолком, подняв палец, изрекал:

— В Европе, господа, попахивает порохом. Надо ждать войны.

Войны? Васарис никак не мог вообразить себе войну в Литве. Война могла быть где-нибудь в Манчжурии, в Африке, в Америке, но здесь, в Литве, где всюду возделанные поля, где двор лепится ко двору, человек к человеку, — какая здесь может быть война?..

Странно было ему думать об этом.

XXII

Баронесса приехала в начале июня. Первая известила об этом Юле. Подавая на стол, она звякнула ножами и объявила:

— Райнакене с золовкой заявились, а барина еще нет. Всю зиму обжирался, теперь в Германию поехал желудок лечить. Известно — пруссак!

— Кто сказал? — флегматично буркнул настоятель.

— Бегала я к Ицику за солью, там барский кучер и сказал. Вчера ездил за ними на станцию, чуть не загнал лошадей. Все кричала, чтобы шибче ехал. Привыкла, говорит он, за границей к тамабилям… Теперь опять будет верхом носиться по полям!..

— Тебе-то что? Ты за собой гляди… Видать, работы нет, что в чужие дела суешься?

— Да ведь зло берет, ксендз настоятель, прямо обидно… — Она увидела, что Васарис покраснел и нагнулся над тарелкой, смахнула слезу и, топая ногами, выбежала в кухню.

Взглянул на Васариса и настоятель, ксендз Рамутис тоже кое-что заметил, но больше никто не заговаривал на эту тему. Однако Васарис предчувствовал, что теперь за ним начнется слежка. Юле будет шпионить из ревности, настоятелю захочется доставить ему неприятность, а может быть, и нажаловаться на него, ксендз Рамутис постарается оберегать от опасностей и вывести на путь истинный.

В действительности все это случилось раньше, чем он предполагал. Первое же его свидание с баронессой было расстроено стараниями ревнивой Юле.

Баронесса сразу вспомнила о молодом калнинском ксендзе с душой поэта. От жены управляющего она узнала, что он иногда заглядывал в библиотеку. Она и сама заметила, что книги расставлены так, как она хотела. Отдохнув с дороги, баронесса вздумала повидаться с «милым ксендзом Васарисом», поделиться впечатлениями и занять время, чтоб не скучать. Недолго думая, она села за стол и написала следующее письмо:

«Милый ксендз Людас, С удовольствием сообщаю вам, что я снова стала вашей соседкой и хочу поскорее увидеть вас. Надеюсь, что вы навестите меня сегодня же или завтра в любой час, когда вам будет удобнее. Собираясь сюда, я думала о вас и привезла целый ворох книг и журналов, которые могут вас заинтересовать.

Баронесса Р.»

Письмо она дала своей горничной, чтобы та отнесла его ксендзу Васарисуг. Васариса в это время дома не было, а Юле мыла в его комнате пол. Горничная вручила письмо Юле и попросила положить ксендзу на стол. Юле письмо положила, но после ухода горничной стала его разглядывать. Письмо-то ведь было от той ведьмы… Оно и пахло так же, как сутана ксендза, когда он однажды вернулся из усадьбы. Она в сердцах бросила конверт на стол, но, покончив с полами, опять взяла его в руки. Еще раз понюхала его и почувствовала в сердце рану. Письмо, точно какой-то бесенок, билось у нее в руках, но выпустить его Юле не решалась. В это время в передней раздался шум шагов ксендза. Юле спрятала руку с письмом под передник и с самым смиренным видом вышла из комнаты. Бесенок бушевал теперь в ее совести, но Юле мигом успокоилась, подумав, что отдать ксенженьке письмо окаянной ведьмы было бы страшным грехом. В голове у нее возникла новая мысль. Она знала теперь, что делать с письмом.

Баронесса и один и другой день напрасно прождала ксендза Васариса. Она все время сидела дома, так как не назначила ему определенного часа. На другой вечер она пожаловалась госпоже Соколиной:

— Знаешь, милая, я написала ксендзу Васарису, чтобы он пришел к нам, а он все не идет. Что это может значить? Ведь он было стал вполне сносным компаньоном. Я думала, он хоть немного скучал по мне и, как только получит письмо, сразу прибежит. Неужели он опять вернулся к семинарским замашкам, и все придется начинать сызнова? А главное, в ожидании его я захандрила и испортила себе настроение. Со мной никогда этого не бывало…

— Ах, друг мой, — успокаивала ее госпожа Соколина, — будто ты не знаешь, что духовные и военные — самый непостоянный народ. Я подозреваю, что пока тебя не было, в ксендза влюбилась какая-нибудь богомолка и отбила его у тебя.

— Pas des bêtises, та chère [154]Не говори глупостей, милочка (франц.).
. Мне сегодня не до шуток…

Баронесса заперлась в своей комнате и больше в этот вечер не выходила. Самолюбие ее было уязвлено. Она ругала себя за то, что, не подумав, написала это письмо, злилась на Васариса, — почему он не послушался и не пришел, когда его пригласили. Улегшись в постель, она решила отомстить ему и проделать с ним еще один опыт.

Известие о приезде баронессы разбудило в Васарисе целую бурю чувств и мыслей. Он точно очнулся после зимней летаргии и нежного весеннего хмеля. Он почувствовал, что вступает в подлинную, увлекательную полосу жизни, в которой его ждет много событий и открытий. Он внимательно огляделся вокруг и стал приводить себя в порядок, словно в ожидании большого праздника или дорогого гостя. Он позвал причетника, который слыл в селе лучшим цирюльником, и велел подстричь на затылке отросшие волосы. Он стал чаще бриться и внимательнее следить за своим платьем, за тем, чтобы подол сутаны не грязнился и не мохрился. Он расставил по порядку книги и окинул критическим взглядом обстановку своих комнат. Имущества у него теперь было больше. Диван, круглый стол, книжная полка, оконные шторы и две картины украшали его первую комнату.

Первые дни по возвращении баронессы он смутно ожидал от нее какой-нибудь вести, какого-нибудь знака. Он не знал, как будет держаться она и как надо держаться самому. Он даже боялся гулять мимо барского парка. Но весточки не было, и спустя некоторое время Васарис решил пойти сам. Однажды после обеда он вышел прогуляться до озерца, чтобы на обратном пути завернуть в усадьбу. Когда он шел мимо парка, из дома доносились звуки фортепьяно.

Возвращаясь с озерца, Васарис уже старался представить себе, какова будет их первая встреча, как вдруг увидел с холма едущих навстречу двух всадников. Он сразу узнал обеих дам. Заранее снял шляпу и с просиявшим лицом ждал их приближения. Он думал, что они непременно остановятся, заговорят с ним и пригласят к себе. Когда дамы подъехали ближе, Васарис даже приподнял руку, готовясь поздороваться. Но баронесса холодно взглянула на ксендза, будто видела его в первый раз, еле заметно кивнула, затем обе дамы стегнули лошадей и, весело рассмеявшись, поскакали своей дорогой.

А Васарис все стоял на месте с застывшей улыбкой на лице и с таким чувством, будто его обдали грязью. В ушах его продолжал звучать веселый смех ускакавших женщин.

Придя домой, он долго не мог опомниться от такого удара, а затем — понять, почему все так произошло. Неужели баронесса настолько его забыла, что даже не узнала? Нет, это невероятно. А если узнала, то, может, он стал ей до того безразличен, что не заслуживает и одного слова? Сердце его восставало, но беспощадный факт не допускал иных объяснений. Васарис целый вечер размышлял о том, сколько горечи испытал в годы семинарии из-за Люце, а теперь, став ксендзом — из-за баронессы. Он думал, что если бы можно было не заводить никаких знакомств с женщинами или любоваться ими издали, как когда-то он любовался Незнакомкой в соборе, — то жизнь его была бы более безоблачной.

Вскоре как-то утром Васарис, как всегда до обедни, пошел исповедовать. Отпустив последнего исповедываемого, он услышал, что кто-то подошел к окошечку. Васарис, не оглядываясь, перекрестился и приложился к нему ухом. Вдруг на Васариса повеяло сильным запахом духов. Его деже в жар бросило от ужасной мысли, пронзившей его мозг. В этот момент он услышал произнесенное по-польски: «Слава Иисусу Христу». Да, это была баронесса. Он ответил: «Во веки веков» и стал ждать, что она будет говорить. С молниеносной быстротой промелькнуло в его голове несколько соображений. В другом конце костела принимает с исповедью ксендз Рамутис, он, конечно, видит баронессу. После богослужения настоятель придет отпевать покойника и тоже увидит ее. А если нет, то Юле расскажет, от ее-то глаз не укроется такая сенсация — баронесса была на исповеди у ксендза Васариса! Но сильнее всего его страшила одна мысль: что ему говорить кающейся, как будет он задавать ей вопросы, как будет поучать и какое наложит на нее покаяние?

Она начала исповедываться, как все другие, но ксендза испугали следующие ее слова:

— У исповеди я была два года тому назад, приобщаться ходила, но покаяния не отбывала.

— Почему? — спросил ксендз, а сам в это время подумал, что два года не исповедоваться — смертный грех и что эта исповедь будет очень долгой и путаной.

— Потому, — ответила кающаяся, — что ксендз велел мне читать по четкам молитвы, а я совершенно не в состоянии пятьдесят раз повторять одни и те же слова.

— Могу я рассказывать свои грехи? — спросила она, после непродолжительного молчания.

— Прошу…

— Отец-духовник, я великая грешница, но не знаю, с чего начать.

— Прошу рассказывать все подряд…

— Во-первых, я должна признаться, что не люблю своего мужа. Он слишком стар для меня и не способен к супружеской жизни. Я не могу быть ему верной, потому что еще молода и не в силах противиться своим желаниям.

Она замолчала, видимо, ожидая вопросов.

— Приходилось ли нарушать супружескую верность? — спросил ксендз.

— Да. Со времени последней исповеди у меня постоянно был любовник.

Ксендз Васарис только по прочитанным романам знал, что означает иметь любовника. Он знал из богословия, что в тех случаях, когда греховный образ жизни продолжается долгое время, необходимо определить характер и число отдельных грехов. Поэтому он снова спросил:

— Как часто случалось грешить?

— Как это? — удивилась баронесса. — Я не понимаю вопроса.

Ксендз пожалел, что спросил ее об этом, но делать было нечего, пришлось объяснить:

— Я хотел спросить, часто ли приходилось грешить плотским грехом с лицом другого пола?

— Разве так необходимо рассказывать это?

— Необходимо.

— Обычно мы встречались два-три раза в неделю. Бывало, что и чаще.

Во время этой беседы Васарис напрягал всю силу воли, стараясь не поддаваться чисто человеческим чувствам и мыслям. Как хорошему знакомому баронессы ему было интересно узнать подробности ее интимной жизни. Как влюбленный, он испытывал чувство просыпающейся ревности и разочарование — оттого, что она оказалась хуже, чем он думал. Но Васарис знал, что, если он сойдет с официальной позиции духовника, все будет испорчено, он сам запутается в опасной казуистике и, чего доброго, его же осмеют. Однако долг исповедника позволял ему задать еще один вопрос, имеющий для него значение, как для знакомого и влюбленного.

— Все это вы делали по своему желанию и сознательно?

— Да, ксендз. Это была самая счастливая пора моей жизни. Я жила точно в прекрасном сне. Я знала, что это грешно, но что значит грех, когда ты счастлива? Лишь когда все прошло, я почувствовала раскаяние. Я знаю из катехизиса, что совершила тяжкий грех, но не чувствовала этого. Я ведь никого не обижала, даже своего мужа. Он обо всем догадался, но был очень корректен. Он не ревнив и предоставляет мне полную свободу. Тем не менее я раскаиваюсь в своем грехе и прошу дать мне разрешение.

Ксендз подумал, что за два года должно набраться и побольше грехов, да и в отношении тех, что она рассказала, следовало еще многое выяснить. Но как к ней подступиться? Ни один вопрос не шел ему на язык, — он боялся попасться в какую-нибудь неведомую ему ловушку или показаться наивным и мелочным. Ксендз ограничился поэтому одним вопросом:

— Больше ничего не вспомните?

— Не знаю, грех ли это: я поцеловала два раза ксендза. Васарис помертвел. Не придумав ничего более внятного, спросил:

— Зачем?

— Он мне очень нравился. Я начала влюбляться в него. О, прошу вас не осуждать меня. Это было очень чистое чувство. Мне кажется, в последнее время оно охраняло меня от худших грехов. Зимой у меня бы опять был любовник, этому благоприятствовала вся обстановка. Но стоило мне вспомнить этого ксендза, и уже не хотелось думать ни о каких любовных связях.

Васарису было известно, что священник, дающий разрешение лицу, вместе с которым участвовал в совершении плотского греха, навлекает на себя самую страшную церковную кару — отлучение. Но поцелуй баронессы был только легким грехом. Поэтому, не углубляясь в подробности, он пошел дальше:

— Еще что вспомните?

Но баронесса не хотела идти дальше.

— Я и теперь люблю того ксендза. Скажите, пожалуйста, это грешно?

Васарис ответил так, как ответил бы всякий другой на его месте. Однако он чувствовал, что ответ этот связал их обоих новой нитью.

— Любить не грешно, но это опасно. Еще что вспомните?

Но больше баронесса ничего не вспомнила. Она признавала только два рода грехов: запретную любовь и зло, причиняемое ближнему. Грехи первого рода она вспоминала с удовольствием и раскаивалась в них лишь по долгу христианки. Грехов второго рода она избегала или делала вид, что избегает. Остальные грехи она либо считала вульгарными, почти неприемлемыми для женщины аристократического воспитания, либо вовсе не считала грехами. Поэтому ее исповедь всегда отличалась простотой и краткостью. На замечание ксендза, что ходить к исповеди реже, чем раз в год, — смертный грех, она удивленно ответила:

— Ах, ксендз, в первый год я не находила у себя никаких грехов. Правда, у меня был любовник, но я не чувствовала, что поступала дурно, когда любила его. Все равно я бы не рассталась с ним. Как же я могла идти к исповеди?

Ксендз, видя, что имеет дело с весьма своеобразной совестью, дал ей разрешение от грехов. И разве он бы отважился прогнать от исповедальни госпожу баронессу?! Ударяя себя в грудь, она опустилась на колени, когда он постучал ей, встала и потянулась целовать ему руку. Васарис думал, что сгорит со стыда, и едва успел подсунуть ей для поцелуя крест эпитрахили. Баронесса была в черном скромном платье, лицо ее прикрывала маленькая вуалетка. Вскоре ксендз Рамутис начал причащать. Баронесса благоговейно подошла к барьеру, приобщилась и, опустившись в сторонке на колени, стала читать молитвы по молитвеннику. Богомолки с любопытством следили за каждым ее движением. По окончании службы баронесса вышла из костела и пешком отправилась в усадьбу. В парке ее встретила госпожа Соколина.

— Ах, душенька, я думала, тебя похитили цыгане или ты сбежала с тайным любовником. Смотрю, восемь часов, а у тебя постель успела остыть. Я так перепугалась! Что означает этот ранний променад?

— Не беспокойся, милая, я была у исповеди. Вот и все.

— У ксендза Васариса?

— Конечно. У кого же еще?

— Ах, как я не догадалась! Моя петербургская приятельница-католичка говаривала, что такие вот духовные рандеву иногда бывают очень занимательными. Ну, рассказывай.

— Да нечего и рассказывать. Он был очень официален и задал один вопрос, которого я, признаться, от него не ожидала, потом велел прочесть литанию всех святых и разрешил от грехов.

— И это все? — разочарованно спросила госпожа Соколина.

— Еще сказал, что любить ксендзов не грешно, а только опасно.

— Я тоже такого мнения. Ведь они так истосковались по женщине.

— Pas de blagues, mon amie… [155]Не шути, дружок (франц.).
Я только что причастилась и должна быть сосредоточенной.

Взявшись за руки, они пошли завтракать.

Для ксендза Васариса эта исповедь навсегда осталась загадкой. Он не раз пытался ответить на вопрос, что привело баронессу к нему в костел? Правда, исповедь была оригинальная, но считать ее лишь комедией, капризом, причудой или флиртом у него не было оснований. Она исповедалась в грехах, держала себя степенно, ничего двусмысленного не сказала. Скорее всего, думал он, это был своеобразный порыв воспитанной в традициях веры и вздумавшей полакомиться религиозными переживаниями барыни. Но Васарис не раскаивался в том, что доставил ей это удовольствие.

Однако, независимо от того, была у баронессы какая-нибудь побочная цель или нет, исповедь эта сблизила их обоих и связала крепче, чем все предыдущие встречи. Васарис вообразил теперь, что знает интимную жизнь баронессы. Она не любит мужа, неверна ему, и весь позапрошлый год у нее был любовник. Это унижало баронессу в его глазах, а в то же время интриговало, волновало его. Греховность придавала красоте этой женщины какой-то новый, особенный оттенок. Она сама и все ее поступки блистали в его воображении, точно черный бриллиант, играющий в свете жгучего демонического пламени. Баронесса — верхом перелетающая через ров, баронесса — полуобнаженная женщина в шелковом пеньюаре, баронесса — эксцентричная царица бала, баронесса — живущая с любовником, баронесса — опускающаяся на колени перед исповедальней, баронесса — причастница… Господи, какой головокружительный калейдоскоп!

И баронесса призналась, что любит его… Вероятно, это правда, если она сказала это во время исповеди. Достойна ли она любви? Может быть, да. Любовник у нее был, когда она еще не знала его, Васариса. Да конечно… Узнав и полюбив его, она убереглась от нового падения.

Придя к такому заключению, Васарис стал искать повода для новой встречи. Его сильно связывала исповедь баронессы, но в конце концов что тут такого? Исповедь — это дело церкви, стоящее вне обыденной жизни и дружеских отношений. В случае необходимости он сделает вид, что ничего не понимает и в костеле ее не узнал. Васарис решил пойти в усадьбу, не дожидаясь приглашения, на основании прежнего знакомства.

Он пошел. Июньское солнце припекало ему спину сквозь черную сутану, ветерок трепал волосы, в парке щебетали птицы и пахло сочной летней зеленью. Теперь он шел, соблюдая предосторожности, стараясь замести следы, так как знал, что за ним могут следить из дома настоятеля. Он прошел мимо усадьбы по направлению к озерцу, потом повернул обратно и попал в парк с другой стороны.

Перед домом, на маленькой площадке, где было больше всего солнца, Васарис еще издали увидел баронессу. Она полулежала в складном полотняном кресле и, видимо, загорала. От белизны ее платья даже больно было глазам, а ее лицо, шея, грудь и обнаженные руки были почти цвета бронзы. Услышав звуки шагов, она приподняла голову и, увидев ксендза, поправила платье.

— А, милый сосед, — поздоровалась она, протягивая руку. — Как нехорошо, что вы столько времени не заходите ко мне и даже не поинтересуетесь подарками, о которых я вас даже уведомила письмом. Отсюда я могу сделать вывод, что вы забыли меня и отвыкли от чтения.

Васарис удивился, услыхав о каком-то письме, и в свою очередь удивил баронессу. Тут же допросили горничную, и тогда Васарис понял, что письмо куда-то дела Юле. Баронесса казалась довольной.

— Ну, если так, половина вашей вины падает на прислугу. Я бы не поверила, что мое письмо может затеряться таким образом. Хорошо, что это было не любовное послание!

Она усадила ксендза рядом с собой, расспросила, как провел он это время, и рассказала о своей поездке и жизни на юге.

Если бы какой-нибудь художник увидел их на освещенной солнцем площадке на фоне огромных тенистых деревьев парка, его бы поразила в этой картине игра контрастов: белое как снег платье женщины и черная точно уголь сутана ксендза; она — загорелая и закалившаяся под летним солнцем, он — бледный, точно вышедший из-под темных сводов узник. Если бы эту картину передать на полотне, мы бы сказали, что это символ, выражающий два противоположных, взаимоотрицающих, но в то же время неудержимо взаимотяготеющих полюса жизни. В действительности все обстояло гораздо проще. Там сидели два человека, мужчина и женщина, он в черном, она в белом. Они не отрицали друг друга, а чувствовали взаимную симпатию И разговаривали, как нравящиеся друг другу люди.

За разговором они наблюдали друг друга и любовались друг другом. Баронессу, привыкшую к обществу галантных, развязных, но по большей части пустоватых мужчин, Васарис привлекал и физическими и душевными свойствами. Она ласкала взглядом его чистое лицо с правильными чертами, его гладкие, может быть, не целованные еще губы, его густые, волнистые волосы, его сильный, но гибкий стан, затянутый в сутану.

На нее притягательно действовала его неопытность, его самообладание, его скованная, но, как видно, мятежная душа. Баронессу охватило безрассудное желание запустить пальцы ему в волосы, прильнуть к его губам, обнять, встряхнуть его с такой силой, чтобы вся его застенчивость и замкнутость спали, как шелуха, и он явился наконец таким, каков есть. В эту минуту глаза ее сверкнули каким-то жестоким огнем, и этот взгляд, которого Васарис раньше не замечал у нее, одновременно испугал его, взволновал и придал ему смелости.

Васарис не испытывал таких дерзких желаний, но и он пытливо всматривался в баронессу. Красота ее давно уже врезалась ему в сердце. Сейчас он увидел новый аспект этой красоты — летний. Белое платье так шло к лицу ее, позолоченному южным солнцем! Не закрытые рукавами руки казались гладкими и твердыми, а в то же время такими женственно нежными. От нее веяло здоровьем, достигшей полного расцвета молодостью, радостью, довольством. Васарис вспомнил слова ее исповеди, что, когда любишь, нельзя думать о грехе, и ему показалось, что в ней он видит воплощение этого опасного принципа. И эта женщина сказала, что любит его, ксендза. Он и сам, приближаясь к ней, не чувствует себя грешником. А почувствует ли когда-нибудь?

Через некоторое время, когда тень от верхушки липы упала на грудь и лицо баронессы, она встала и пригласила Васариса в дом посмотреть новые книги, журналы и альбомы видов. Она повела его в гостиную, где на отдельном столике были сложены привезенные ею сувениры. Они вдвоем перелистывали альбомы и журналы, так что руки их часто соприкасались, и в упор взглядывали друг на друга.

— Вы когда-нибудь вспоминали меня? — спросила баронесса, увидев, что он освоился с ее близостью.

— Мне не надо было вспоминать: я никогда не забывал вас. Вот вы, наверное, ни разу не вспомнили обо мне.

— Ах, какой вы недоверчивый. Разве я не ясно выразилась?

— Как это? Когда? — не понял Васарис.

— Да во время исповеди, друг мой.

Во время исповеди!.. Он нахмурился, провел ладонью по лбу, точно отмахиваясь от чего-то, и упавшим голосом сказал:

— Я совсем не знаю, что было во время исповеди, сударыня.

Баронесса приласкала его сочувственным взглядом, провела рукой по волосам и, откинув его голову, приникла к губам.

Она почувствовала, что руки его крепко обняли ее за талию, тотчас высвободилась и с улыбкой сказала:

— Надеюсь, этого довольно для подтверждения моих слов. А теперь, милый, оставьте меня одну и приходите завтра.

Больше они не объяснялись и не заговаривали друг с другом о чувствах.

XXIII

В тот же вечер, когда Юле пришла стелить Васарису постель и, вздыхая, взбивала подушки, он решил допросить ее.

— Юле, недавно горничная из усадьбы приносила мне письмо. Куда ты его дела?

Юле покраснела как рак, но, по-видимому, будучи уже подготовленной к этому вопросу, дерзко возразила:

— Ей-богу, ксенженька, знать ничего не знаю!

— Не отказывайся. Ты была в комнате, мыла полы и видела, как горничная положила письмо на стол. Когда я воротился, ты еще была здесь, а письма не было. Куда оно делось?

Видя, что ей не вывернуться, Юле стала оправдываться:

— Простите, ксенженька… такая беда приключилась. Я только хотела поглядеть, что за письмецо — уж больно хорошо пахло, так пахло!.. Только я это взяла со стола, а оно плюх в ведро. И сама не знаю, как это я… Вот и не посмела вам сказать, ксенженька. Прошу прощения… — и она кинулась целовать ему руку.

Васарису все это показалось подозрительным.

— Лучше не лги! Я, когда пришел, сам видел, что ведро стояло на крыльце, да и размокшее письмо все равно следовало отдать мне. Письмо это было очень важное. Куда ты его дела? Баронесса собирается идти к настоятелю, чтобы он расследовал это дело. Всем будут неприятности.

На этот раз Юле испугалась.

— Ей-богу, ксенженька, я отдала письмо настоятелю. Думала, он вам сам отдаст…

В тот же день Васарис, увидев настоятеля, поливающего з огороде огурцы, подошел и сказал:

— Ксендз настоятель, несколько дней тому назад Юле дала вам адресованное мне письмо. Вы, должно быть, позабыли о нем и не передали мне. Я бы хотел получить его хотя бы сейчас.

Настоятель усмехнулся и пожал плечами:

— Зачем? Вы, оказывается, и без этого письмеца стакнулись с барынькой…

— Это не имеет значения. Письмо написано мне, и вы не имеете права задерживать его.

— Насчет прав вы меня не учите. Я знаю, что делаю!..

— Значит, не возвратите письма?

— Нет, ксенженька. Я считаю своим долгом сохранить это письмо как документ… Вы его скоро получите официальным порядком.

Васарису стало ясно, что настоятель собирается подать на него жалобу епархиальному начальству и приложить это письмо как вещественное доказательство. Весь день он слонялся в тревоге и строил предположения относительно ближайшего будущего, рисуя его более мрачными красками, чем следовало бы. Ему грозило первое наказание за нарушение правил поведения духовенства. Каково будет это наказание? Скорее всего выговор и транслокация — перевод в какой-нибудь дальний приход, где он не сможет общаться с баронессой.

Но для молодого впечатлительного ксендза имела значение не столько степень наказания, сколько сам факт его. Он уже чувствовал себя жертвой гонений, слежки и обвинений. В чем же? В чем?.. Поразмыслив над этим вопросом, он острее, чем когда-либо раньше, ощутил двойственность своего положения. Как молодой мужчина, видящий, что им интересуются женщины, как поэт, с пылким сердцем и живым воображением, он думал, что может продолжать знакомство с баронессой, не переступая границ благопристойности. Но как священник, он знал, что ведет себя неподобающе и что ожидающее его наказание будет заслуженным и справедливым. Даже если бы его не стали наказывать, он бы всякий раз чувствовал себя виновным, когда бы подчинялся своей натуре поэта и нарушал стеснительные нормы поведения священника. Таким образом, все сильнее укрепляясь в сознании своей вины, он уже наказывал себя, и более жестоко, чем это могло сделать его начальство. Он вступил на тяжкий путь раба, который постоянно ждет наказания.

Настроившись на такой лад, Васарис несколько дней не ходил в усадьбу, хотя знал, что баронесса ждет его и, вероятно, сердится. Однажды вечером, вернувшись после ужина в свою комнату, он растянулся на диване и наслаждался тишиной приближающихся сумерек. Солнце только что село, в открытое окно видна была темно-зеленая сплошная масса листвы, а пониже, между ветвей, просвечивала красная полоска неба. Изредка лишь долетал какой-нибудь звук с дороги или со двора настоятеля, зато отчетливо слышен был шорох каждого дерева в саду. Ксендзу Васарису были знакомы здесь все звуки, и он любил бездумно внимать им.

Вдруг он услыхал, как отворилась калитка, ведущая на дорогу, и через минуту по садовой дорожке стали приближаться чьи-то легкие шаги. Ни у кого из здешних не было такой походки… Да, кто-то идет сюда, к дому причта… Несомненно, женщина… Вот уж эти мелкие легкие шаги раздаются возле окон… Васарис одним прыжком вскочил с дивана. Неужели?.. Скрипнула ступенька крыльца, в дверь стукнули, и в комнату вошла баронесса.

— Ну, хорошо, хоть застала вас дома, — сказала она, подавая Васарису руку. — Вас все нет, я и решила, что вы ждете ответного визита. Вот я и пришла. Ведь замужняя женщина может разрешить себе такую вольность — посетить прекрасным летним вечером симпатичного ксендза… Не правда ли?

Приход ее был так неожидан, что Васарис не мог тотчас сообразить, как ее принять.

— Да… разумеется… По правде говоря, не приходил я по другой причине, — но мне очень приятно видеть вас… Садитесь, пожалуйста…

Баронесса внимательно посмотрела на него.

— Что с вами? — спросила она, заметив его всклокоченные волосы и расстроенное выражение лица. — Да уж не больны ли вы?

Он грустно усмехнулся.

— Почти что, сударыня. На днях у меня были кое-какие неприятности, и в голову полезли всякие невеселые мысли.

— Опять какие-нибудь сомнения?

— На этот раз хуже, сударыня. Настоятель собирается подать на меня жалобу епископу, если уже не подал… Мне грозит взыскание и перевод в другой приход.

— За что же? — нетерпеливо спросила баронесса. Васарис колебался.

— Боюсь, вы не поймете, в чем тут дело. Однажды вы меня высмеяли, когда я проговорился, что мои посещения усадьбы могут вызвать подозрения и разговоры. Теперь это случилось. Настоятель сказал, что ваше письмо попадет ко мне через епископа.

— Ну и прекрасно. Оно вполне корректное и холодное.

— Все равно, сударыня. Есть и другие доказательства. Говоря это, он имел в виду свои стихи, но баронесса придала его словам другой смысл.

— Доказательства того, что вы невиновны, конечно, имеются. Право, вы еще совсем ребенок. Ну, да все равно, как бы там ни было, заранее огорчаться я вам не советую. Я всегда придерживаюсь одного правила: никогда не печалиться о прошлом и не тревожиться о будущем, особенно, когда оно от нас не зависит. Советую и вам так поступать.

— А все-таки жалко уезжать из Калнинай, — вырвалось у Васариса.

— Друг мой, когда придется уезжать, тогда и жалейте. А может быть, еще не придется? Кто вас тогда вознаградит за преждевременные сожаления? Будет лучше, если эта угроза перевода заставит вас воспользоваться всем, что здесь есть приятного. Например, вы еще не прочли моих новых книг. И потом теперь лето. Надо настроиться веселей, надо искать в жизни радости, света, любви. Мы живем только раз, милый ксендз Людас, а молодость проходит так быстро. Я не верю, что богу нужны все ваши воздыхания, сомнения и сожаления. По-моему, это даже грешно, потому что противоестественно в молодом человеке, противно самой природе. Вот только придите ко мне на исповедь, я вас тогда нещадно проберу и наложу такое покаяние: загорать на солнышке, почернеть как следует, играть в теннис, бывать в обществе веселых людей, а главное, навещать таких милых соседок, как мы с госпожой Соколиной.

Так она успокаивала и утешала его, словно мать плачущего ребенка. И у него, в самом деле, начали проясняться глаза, появилось желание вкусить радости солнечного лета и любви, о которой запросто, но убедительно говорила баронесса.

В комнате сгущался сумрак, но лампы Васарис не зажигал. Гостья уже собиралась уходить, а вечер был такой славный, мирный. В открытое окно подувал ветерок, пахло жасмином, шелестела листва деревьев. Васарису показалось, что он уже второй раз слышит какой-то подозрительный шорох за крайним окном. Он подошел закрыть его, высунулся наружу и увидел Юле, которая, прижавшись к стене, подслушивала, о чем разговаривают в комнате. Когда ксендз захлопнул окно, она, согнувшись в три погибели, скрылась за углом дома. «Шпионка, — подумал Васарис, — сейчас побежит рассказывать настоятелю…» И от злости в нем поднялось упрямое желание сопротивляться.

Баронесса вскоре поднялась уходить. Решено было, что на следующий день после обеда ксендз Васарис придет в усадьбу, а дамы придумают к этому времени какое-нибудь маленькое развлечение.

На другой день за обедом настоятель после рюмки водки выглядел более благодушным, чем обычно. Кончив закусывать, он как ни в чем не бывало обратился к Васарису:

— А у вас вчера вечером, слыхал я, гость был?

— Был, ксендз настоятель, — коротко ответил Васарис.

— Приятель наведал?

— Приятель.

— Ха… А я думал, Райнакене. Ну, она, когда надо, напялит и штаны. Может и за приятеля сойти. Только не темно ли было в комнате?

— Что вы, ксендз настоятель, Юле за окном лучше всякой свечи освещала, так что никакой опасности… Вы так хорошо обо всем информированы!

— Славно, славно… Продолжайте в том же духе. Только потом чур на меня не пенять, уважаемый…

Ксендз Рамутис с величайшим беспокойством следил за этим ехидным диалогом. После обеда он заговорил с Васарисом о прогулке в рощу, но тот отказался, сославшись на дела, и Рамутис ушел один.

Дождавшись четырех часов, Васарис двинулся в усадьбу. На этот раз он шел напрямик, не прячась, будто назло настоятелю, Юле и всем, кто его подозревал и возмущался им. После разговора за обедом он уже знал, что судьба его решена. Приход баронессы дал в руки настоятеля аргумент, который убедит начальство в том, что пребывание молодого ксендза в Калнинай вызывает всеобщее негодование.

Обеих дам он застал в саду на крокетной площадке. Ему тут же вручили молоток и стали объяснять правила игры. Он оказался способным учеником, хорошо рассчитывал направление и силу удара. А когда ему удалось благополучно провести шар сквозь средние ворота, госпожа Соколина восторженно воскликнула:

— Ну, ксендз, если у вас всегда такой меткий удар, играть с вами опасно!

Баронесса тоже похвалила его, и ему приятно было на этой освещенной солнцем площадке в обществе двух женщин. Кончив игру, все трое пошли в гостиную пить чай. После этого госпожа Соколина удалилась в свою комнату, а баронесса позвала Васариса к себе посмотреть новые книги. Идя за ней, он гадал: кончится ли и этот визит поцелуем? Сердце у него забилось быстрей, но он сказал себе, что будет осторожен и постарается близко к ней не садиться. Однако на этот раз и сама баронесса не была расположена к шалостям. Быть может, она предвидела скорый конец этого платонического, как говаривала она госпоже Соколиной, романа и тоже была занята серьезными мыслями. Ей хотелось вдохнуть в этого юношу веру в себя, великие стремления и честолюбие, а главное, внушить более светлый взгляд на жизнь.

— Вот мы и поиграли-то немного, — заговорила баронесса, поудобнее усаживаясь в кресле, — а вы сразу оживились. Несколько раз даже засмеялись от души. Вот таким я вас люблю. А если вы и дальше будете дружить со мной, то почувствуете в себе больше ясности, радости и энергии.

— Верно, госпожа баронесса, — сказал он, садясь по другую сторону стола. — Но тогда мне трудно будет удержаться в границах, указанных мне моим саном.

— Ах, да позабудьте вы хоть на минутку о своем сане. Другие же отлично умеют примирить свое призвание со светскими удовольствиями…

— Я не из таких, сударыня.

Баронесса с сомнением посмотрела на него.

— А вы не обманываете себя, милый ксендз Людас? Разница между ними и вами, возможно, лишь в том, что они радуются, когда получают от жизни свою долю счастья, а вы в этом случае мучаетесь и упрекаете себя. Я не слишком резко выразилась?

— Спасибо за откровенность, сударыня. Вам эта разница кажется незначительной, а для меня она существенна. Каждое заблуждение я искупаю душевными страданиями. Тот, кто не знает об этом, может считать меня несерьезным, легкомысленным человеком. Настоятель и сейчас так думает…

— Милый друг, я понимаю, что эти искупительные страдания имеют для вас психологическую ценность. Но вообще-то они никому не нужны — ни богу, ни людям.

— Не будь их, сударыня, я перестал бы уважать себя, — упавшим голосом сказал Васарис, глядя через отворенное окно вдаль, где сквозь ветви могучих лип сияло ясное небо и весело носились острокрылые ласточки.

В тот день он вернулся домой довольный собой и баронессой, и совесть его была покойна. В нем все больше крепло убеждение, что он пойдет своим путем, искупая страданиями заблуждения и не взирая на то, что о нем подумают или скажут. Приняв такое решение, он продолжал ходить в усадьбу, хоть и чувствовал, что настоятель выслеживает и осуждает каждый его шаг.

Отношения его с баронессой стали чисто дружескими. Она рассказывала ксендзу многие эпизоды из своей жизни, он ей показывал свои стихи, переводил и читал некоторые места из них. Васарис был очень обрадован, когда баронесса признала у него талант. Во время бесед на литературные темы она не упускала случая поощрить стремления молодого поэта.

— Жаль, что вы — ксендз, — сказала она однажды, — и к тому же такой совестливый ксендз. Откровенно говоря, я боюсь, что ваша ксендзовская совесть помешает вашей творческой деятельности. Симптомы этой опасной болезни я вижу не только в ваших высказываниях, но и в стихах, которые вы мне перевели. Мне хочется, чтобы вы хорошенько поняли, что прежде всего вы поэт, а потом уж ксендз. Поэтом вас создал сам бог, а ксендзом сделали только семинария и епископ. И потом я бы предпочла, чтобы вы по рождению принадлежали к великой национальности. Тогда бы для вашей поэтической деятельности открылось более широкое поприще, и вы бы скорее проклюнули свою ксендзовскую скорлупу. Но вы все равно не отказывайтесь от великих стремлений. Когда принадлежишь к маленькой, еще только пробуждающейся нации, нужно иметь еще больше оптимизма и веры в себя. Ксендзов у вас много, а поэтов мало. И если ты поэт, — долой всяческие компромиссы! Ну, а теперь идемте посмотрим, как зацветают мои ранние чайные розы.

Разговоры эти не проходили впустую. После семинарии, приучившей его к самоуничижению, после всех разочарований, которые принесла ему служба в приходе, слова баронессы живительно, благотворно действовали на Васариса, словно потоки льющейся с небес лазури и солнца. Поэтому он за короткое время привык и привязался к госпоже Райнакене, как к доброму, неоценимому другу. Не видя ее два-три дня, он уже начинал беспокоиться, чувствовал пустоту и потребность встречи с ней. Раньше он воображал, что любовь — это опаляющая сердце страсть, чувственность или некое идеальное, неземное обожание и преклонение. Теперь же он увидел, что любовь, кроме того, — совершенно реальная опора в жизни, хотя он до сих пор боялся сознаться в том, что любит госпожу Райнакене. Он говорил себе, что она очень добра к нему, что ему нужно повидаться с ней по такому-то или по такому-то делу. Он и сам не знал, что сильнее притягивало его к ней: ее красота и женственность или духовные блага, которые он приобретал а общении с ней.

Элемент чувственности в их отношениях так и остался на последнем месте. Васарис умышленно избегал его, да он по своей неопытности в любви и не испытывал тяготения к эротике. Кроме того, он стеснялся баронессы и никогда бы не отважился проявить надлежащую инициативу. Баронесса же находила своеобразную прелесть и новизну в этой игре на оттенках и полутонах чувства, так как все прочие стороны любви ей были слишком хорошо известны. Помимо женского интереса к молодому поэту-священнику, она и впрямь чувствовала к нему нечто вроде материнской нежности. Ей становилось жаль его, когда она видела, как терзает он себя, какая борьба в нем происходит после каждого более или менее свободного проявления чувства. Крайним проявлением их флирта были поцелуи — иногда полушутливые, шаловливые, иногда откровенные, непроизвольные, но никогда у них не доходило до опьянения, так что Васарис, проверяя свою совесть, никогда не мог признать, что совершил смертный грех.

Несмотря на многие неприятности, отравлявшие Васарису эту дружбу, несмотря на то, что ощущение вины точно острый шип ранило его совесть, эти несколько недель были семой счастливой порой за весь первый год его священства.

XXIV

Однажды, вернувшись из усадьбы, Васарис нашел письмо. Прелат Гирвидас приглашал его как можно скорее приехать в Науяполис для разговора по важному делу. Васарис догадался, что это за дело. Скорее всего жалоба настоятеля была передана на расследование Гирвидасу, и он вызывал его теперь для объяснений. Если так, тогда, пожалуй, хорошо, — строил предположения «преступник», — так как прелат — человек широких взглядов, расположен к нему и косо смотрит на настоятеля Платунаса.

Недолго думая, Васарис снарядился в город. Оказалось, что он не ошибся. Гирвидас встретил его с разгневанным видом, хохолок на его темени стоял дыбом, что не сулило преступнику ничего хорошего. Прелат ввел его в кабинет, запер за ним дверь, посадил перед собой и, пронизывая суровым взглядом, начал говорить, подчеркивая каждое слово:

— Знаете ли, ксендз, зачем я пригласил вас сюда? Епископу подана на вас жалоба! Да, жалоба! Вы водитесь с какой-то там барынькой! Вы просиживаете у нее целые дни, пренебрегаете делом и возмущаете прихожан. Она тебе пишет цыдульки, а ты ее принимаешь в своей комнате! Все это sacerdoti non licet. Дело передано мне на расследование. Обвинения серьезные. Ну?

Васарис начал было свои объяснения, но вдруг гневное лицо прелата расплылось в улыбке, хитрые глазки часто замигали, и он затрясся от заливистого дробного хохота.

— Испугался, милостивец, а? Целый воз обвинений, да еще барынькина цыдулька! — Он вытащил из ящика листок и погрозил Васарису. — Однако и дубина же этот Платунас! Я знал, что он на тебя косится и готов подложить тебе свинью. Все же кое-какие основания у него, видать, имеются. Ну, рассказывай, что за дела у вас с этой барынькой? И о каком там визите упоминает он в жалобе?

Прелат провел ладонью по лысине, и хохолок исчез. Ободренный таким снисходительным отношением, Васарис стал рассказывать о баронессе и своих визитах в усадьбу. Но он оправдывался, как виноватый. Поэтому с его слов прелат представил себе такую картину: баронесса, уже не первой молодости серьезная женщина и добрая католичка, время от времени приглашала к себе в усадьбу калнинских ксендзов. Однажды они пришли втроем. Васарис, как литератор, заинтересовался тамошней библиотекой и с одобрения хозяйки стал ходить чаще и брать книги. Кроме того, он занимался с бароном литовским языком. Как-то вечером; баронесса мимоходом зашла на минутку в дом причта — поглядеть, как он живет. Раза два они играли в усадебном парке в крокет. Вот и все.

Объяснения Васариса вполне удовлетворили прелата.

— Я так и думал, — сказал он, — что Платунас сделал из мухи слона. Ну, в подробности мы вдаваться не будем. Возможно, баронессе и хочется поймать тебя в свои сети… От ее письма до сих пор пахнет искушением… Поди тут, разберись… Случались и не такие истории. А тут поэт, не чурбан какой-нибудь… Ты веди себя осторожней. Твои стихи могут тебя подвести почище, чем Платунас. Ну, никто этого вопроса не поднимал, не стану поднимать и я. Гляди только, чтобы не было в приходе публичного скандала!

— Так как же, ксендз прелат?.. Могу я остаться в Калнинай?

— Вот уж и не знаю, как оно будет. Если настоятель так насел, может, лучше перевести тебя в другой приход. Самому легче будет.

— Ничего, ксендз прелат… Я к Калнинай привык… Потом библиотека…

Прелат тонко усмехнулся.

— Библиотека… Гм… Ох, как бы ты с этой библиотекой не стал слишком большим хитрецом…

Васарис уловил нотку подозрения и больше не настаивал. А прелат, закончив «следствие», коснулся рукой лысины, и хохолок на темени опять стал дыбом. Лицо у него посуровело, и Васарис съежился в ожидании каких-нибудь новых неожиданных нападок.

— Да, мы тут строим свои планы, а что будет завтра, один господь ведает, — торжественным тоном начал прелат. — Вам там, в Калнинай, и не слыхать, что делается на свете. Вон позавчера в Сербии убили австрийского престолонаследника с женой… — и он разложил на столе во всю ширину лист газеты.

— На Балканах всегда неспокойно, — подтвердил Васарис, взглянув на газету.

— На Балканах!.. Тут, милостивец, дело идет не о Балканах, а обо всей Европе. Чуешь, чем это пахнет? Австрия объявит войну Сербии. За Сербию вступится Россия. Германия будет заодно с Австрией. А французам того только и надо. Неспроста Пуанкаре приезжал в Петербург. Это единственный случай отбить обратно Эльзас-Лотарингию… — И, забегав из утла в угол, прелат пустился в сложные рассуждения по поводу европейской политики. Кончив, он посмотрел на гостя и, воздев палец, сказал:

— В Европе, милостивец, попахивает порохом! Надо ждать войны…

— А как же мы, ксендз прелат? — заволновался Васарис, вспомнив, что второй раз уж слышит это пророчество.

— Ха… Откуда я знаю? Страшно будет, страшно… Многим придется бежать в Россию… Вам, молодым, с полбеды, а мы, старики, не переживем всего этого…

Вдруг прелата осенила какая-то новая мысль, и он даже хлопнул Васариса по плечу.

— Слушай, милостивец, что мне пришло в голову. Если начнется война, валяй-ка ты в Россию и поступай в академию. Разрешение епископа я тебе выхлопочу. Обойдемся здесь и без тебя. Есть талант — значит, надо учиться.

Васарис затрепетал от этих слов. Ужасная угроза войны несла ему светлую надежду, а может быть, и освобождение. Он и сам не знал, страшиться ли ему войны или радоваться представляющейся возможности уехать. Но все это казалось ему еще нереальным. Васарис простился с прелатом, так ничего и не выяснив.

Как всегда, он зашел и к госпоже Бразгене. Люция показала ему сына и принялась подробно рассказывать о том, как быстро он растет и каким становится умником…

Тревожные известия и пророчества прелата уже дошли и до Бразгиса. Жене он ничего не говорил, не желая заранее пугать ее, но когда она вышла принести кофе, не утерпел и поделился с Васарисом своими тревогами.

— Если, действительно, начнется война, — говорил он, — меня мигом мобилизуют. Винтовку брать мне, конечно, не придется, но в действующей армии врач подвергается тем же опасностям, что и солдат. Страшно и подумать, что тогда будет с Люце и Витукасом.

— Э, доктор, — успокаивал его Васарис, — все эти предположения насчет войны скорее всего окажутся вздором. Можете вы вообразить себе войну в Европе, где всюду сплошь города и деревни, где на каждом шагу кишмя кишат люди?

— На то и война, чтобы поменьше было этого кишенья. Верно, вообразить трудно, но если прелат Гирвидас вбил себе это в голову, то, видимо, опасность серьезная. Он умный человек и хороший политик. Если меня возьмут на войну, Люците с Витукасом придется перебраться к канонику Кимше.

Вернулась хозяйка, и разговор на эту тему оборвался, а Васарису и впрямь показалось, будто какой-то ужасный призрак пронесся мимо них троих, более или менее счастливых людей.

Дома он ни с кем не стал делиться впечатлениями. Настоятель знал, зачем ездил в город Васарис, и был удивлен, увидев, что вернулся он в хорошем настроении. «Я того и опасался, — думал Платунас, — что вмешается прелат и все дело испортит. Ишь как опекает своего любимчика…»

Придя на другой день в усадьбу, Васарис пересказал баронессе все, что слышал в Науяполисе. Она обрадовалась, что ему не грозит больше наказание, но в соображения прелата относительно войны не поверила.

— У этих старых политиков вечно головы забиты всякими фантазиями на тему о войне, — шутила она. — Наивные провинциальные дипломаты воображают, что цари только и делают, что пируют и воюют. Не из таких ли и ваш прелат?.. То, что он посоветовал вам уехать, похвально. Только, если вы будете дожидаться войны, я уверена, что он успеет умереть, а вы — занять его место…

Незаметно пролетели еще недели две. Жизнь шла своим обычным чередом, и никакие тревожные известия не омрачали ясного калнинского небосклона. Поскольку Васарис не пострадал из-за жалобы настоятеля и больше не испытывал охоты поступать наперекор ему, он стал осторожнее и свои визиты в усадьбу старался таить от любопытных глаз.

Подошел большой престольный праздник в Калнинай — день пресвятой девы Ладанницы. Как ни скупенек был Платунас; а не пожалел нескольких десятков рублей наличными ради такого случая. Все остальное доставило настоятельское хозяйство или натащили прихожане.

Съехалось много ксендзов. Прибыли из дальних приходов и два однокашника Васариса — Петрила и Касайтис. Любопытно им было повидаться после года священства. Петрила оказался типичным викарием — стал краснолиц, раздался, разжирел. Ходил он быстро, крупным шагом, размахивая руками так, что широко развевались полы расстегнутой сутаны. Он любил заговаривать зубы бабенкам, которые лезли к нему целовать руку, и не чурался крепких словечек. Своей участью Петрила, видимо, был вполне доволен.

Ксендз Касайтис, наоборот, казался удрученным, подавленным, присмиревшим. Он и в семинарии был скептиком и пессимистом, а год ксендзовства наложил и на его характер и на лицо печать мизантропии. Васарису грустно было глядеть на товарища. Он, и не зная, догадывался, что в душе Касайтиса назревает одна из тех жизненных драм, которые не всегда разыгрываются на виду, а еще реже могут найти понимание в тени алтарей. Перед обедом все трое сошлись в комнате Васариса, но откровенного, искреннего разговора у них не получилось. Петрила начал балаганить по поводу последних стихов Васариса, похвалил за дерзость, но, заметив его замешательство, взялся за Касайтиса: почему это он такой унылый, да такой бледный. Хотя Васарис и Касайтис сердились на Петрилу, но оставаться с глазу на глаз остерегались, так как знали, что не заставят себя открыть друг другу сердце.

Приехал на престольный праздник и шлавантский батюшка. За столом, случайно или нет, но он оказался рядом с Васарисом. Настоятель поставил на стол водку и коньяк. Некоторые молодые ксендзы демонстративно опрокинули вверх дном свои рюмки, но скандала не получилось. Шлавантскому батюшке, видимо, хотелось втянуть Васариса в разговор, но тот держался настороженно, понимая, что Рамутис вот-вот начнет сговариваться с батюшкой, как обратить его на путь истинный.

— Отчего же вы, ксендз Людас, больше не наведываетесь в Шлавантай? — спросил батюшка. — Мы в прошлый раз так славно побеседовали. И теперь нашли бы о чем поразмыслить. Работа в приходе каждодневно доставляет столько предметов для размышлений. Весьма полезно бы обсудить их и поделиться мыслями. А вы без долгих сборов приезжайте как-нибудь сообща с ксендзом Рамутисом.

— Не знаю, право, батюшка… Трудно выбраться… То к больному надо, то еще какое-нибудь дело… Не замечаешь, как время идет.

— Чем вы сейчас занимаетесь? Все еще стихи пишете?

— Пописываю кое-что…

— Может, и духовное что сложили?

— Пробовал раза два, да не получается…

— А ведь когда читаешь ваши стишки, кажется, вам они легко даются, — мягко усомнился батюшка.

— Я где-то читал, что по стилю духовные стихи и народные песни — это нечто иное, чем обычная поэзия. Чтобы писать их, требуется особый талант.

— А мне думается, когда поэт хочет писать духовные стихи во славу божью, господь не поскупится на талант. Ну, посвященствуйте еще несколько годков, проникнитесь благодатью, которой господь облекает усердного ксендза — и незаметно приметесь славить его.

Васарису стало ясно, что батюшка считает его стихи заблуждением юности и желает, чтобы заблуждение это поскорее миновало. Сам же он давно убедился, что если пожелание батюшки исполнится, то он действительно перестанет воспевать мирскую суету, но не будет и славить бога.

Во время этого праздника Васарис увидел, как чужды ему стали дела и люди его сословия. Более чужды, чем раньше. Когда он был семинаристом, его связывали с этим сословием надежды на будущую работу, общность предстоящего дела, все то, чего он еще не знал, но ожидал и на что надеялся. Теперь, чем меньше оставалось ожидать и надеяться, тем сильнее он чувствовал себя чужим в этом окружении. Отличительные черты духовного сословия — и положительные и отрицательные — теперь раздражали и отталкивали его. Среди ксендзов у него не было ни одного друга, с которым бы его связывали те или иные духовные, церковные дела. Ни с одним из них он не мог найти общий язык. Он замечал, что многие его избегают, не знают, о чем с ним говорить, а другие считают гордецом или вообразившим себя невесть чем вертопрахом. Ему хотелось бежать от этих облаченных в сутаны, как и он сам, но думающих и чувствующих по-иному людей в другую жизненную среду, где царят более простые, человечные отношения. Так запутывались и обрывались внутренние нити, которые связывали поэта Васариса с духовным сословием. Но внешние формы были еще тверды и крепки.

Однажды, вскоре после престольного праздника, в чудную пополуденную пору Васарис пошел наведать дам. Солнце палило немилосердно, и все трое, сидя в тени лип, изредка лениво перебрасывались незначительными фразами. Мимо парка по дороге со скрипом ехали огромные возы сена и клевера, и терпкий аромат вянущих трав разливался в душном воздухе. Вдруг из дома через застекленную веранду выскочила горничная Зося и, помахивая листком бумаги, подбежала к баронессе.

— Телеграмма!

Баронесса взглянула на листок и удивленно сказала:

— Неожиданная новость!.. Завтра приезжает барон, просит выслать на станцию лошадей. Что должен означать этот внезапный приезд?

— Non, c'est étonnant!.. [156]Нет, это поразительно!.. (франц.)
Не стало ли ему хуже? — встревожилась госпожа Соколина.

— Не может этого быть, милая. Я позавчера только получила от него письмо. Пишет, что чувствует себя превосходно и пока не собирается возвращаться домой.

А Васарису кольнула мозг друга*я догадка:

— Уж не война ли?

— Ах, не пугайте нас, милый ксендз! — раздраженно воскликнула госпожа Соколина.

На этот раз баронесса не подсмеивалась над упоминанием о войне. Затянувшийся австро-сербский конфликт навевал мрачные предчувствия. Весть о приезде барона подняла в усадьбе разные толки.

И в этот и на другой день Васарис не находил себе места от нетерпения: какие новости привезет барон Райнакис? На третий день он уже решил идти в усадьбу, как, сразу после обеда, когда ксендзы только что встали из-за стола, в комнату вбежал, тяжело дыша, сам барон. Едва успев поздороваться, он начал выкладывать сразу на нескольких языках последние страшные новости: вчера, двадцать восьмого июля, Австрия объявила Сербии войну. Нет никаких сомнений, что не сегодня-завтра Россия объявит войну Австрии, а Германия России. Он сам, барон, как русский подданный, еле успел вырваться и чуть ли не последним поездом доехал до границы.

— Ach, du lieber Gott! C'est incroyable, incroyable!.. — схватившись за голову, восклицал он. — Подумайте, ведь это безумие… C'est la guerre!.. enfin c'est la catastrophe, meine Herren! [157]Ах, господи! (нем.) Это невероятно, невероятно! (франц.) Это война!.. Наконец это катастрофа (франц.), господа! (нем.)

После нескольких минут возбужденных излияний барон снова убежал, будучи не в силах усидеть на месте.

Приход барона и принесенные им вести были для всего причта точно гром с ясного неба. Очутившись перед лицом грозных и неведомых событий, все три ксендза впервые почувствовали некоторое единодушие. Впервые Платунас без презрения и насмешки выслушал Васариса, который только теперь передал соображения прелата Гирвидаса, в подтверждение мнения, что война непременно начнется. Настоятель подумал о своем поднявшемся стеной хлебе, о скотине и всяком добре, хранящемся в амбарах, представил себе, что все это может уничтожить война, побледнел — и ему уже стало безразлично, останется Васарис в Калнинай или нет. А ксендз Рамутис ушел в костел посетить sanctissimum и стал читать по четкам молитвы, прося бога отдалить страшный призрак войны.

Дня через два переполошилось все село. Была объявлена всеобщая мобилизация, и по всем дорогам потянулись в волость пешком и на подводах молодые мужчины. Многих провожали испуганные, озабоченные, заплаканные родители, жены с детьми. Некоторые заглядывали в костел, кое-кто шел исповедаться.

После обеда Васарис постоял на площади, наблюдая плачущих женщин. Он увидел здесь много знакомых лиц. Увидел кабатчика Вингиласа и музыканта Скрипочку, и рыжего парня Андрюса Пиктуписа — всех их угоняли на войну. Угоняли и причетника Пятраса.

Когда Васарис пришел в следующий раз в усадьбу, война Германии с Россией была уже объявлена. Дамы очень тревожились и хотели как можно скорее уехать в Петербург, но барон все еще медлил. Опасность подействовала на него парализующе, сломила его волю, и он ни за что не мог приняться. Васарис застал его перед разостланной на столе большой картой Европы; барон строил различные стратегические комбинации, планы наступления и обороны. Других занятий у него сейчас не было.

Оставив его в кабинете, дамы и Васарис вышли в парк. Где-то невдалеке стрекотала жнейка: началась уже уборка ржи. Вдруг через ограду кувырком перевалился пастушок и, подбежав, стал взахлеб рассказывать, что на шоссе видимо-невидимо солдат. Дамы и ксендз пошли за усадьбу на горку, откуда открывался вид на шоссе, — поглядеть, что там делается. Действительно, по направлению к западу ровными шеренгами двигалась серая однообразная масса солдат, а потом потянулись с грохотом вереницы повозок. Долго шли войска, долго громыхали повозки. Все, кто были в поле, побросали работу и, приставив ладони к глазам, смотрели на шоссе. Всем было и боязно, и странно, и любопытно ожидать приближения страшного шквала.

На обратном пути все трое говорили мало и, дойдя до парка, расстались.

— Прощайте, милый ксендз Людас, — сказала баронесса. — Когда же вы пошлете документы своему прелату? Советую вам не медлить. И я попробую внушить барону, что нам надо на этой же неделе уехать в Петербург. Вот бы и вам с нами…

Словно крылья затрепетали в груди Васариса, и он, простившись, быстро зашагал домой.

XXV

День отъезда Райнакисов был наконец назначен. Барон долго чего-то ожидал и медлил, а потом однажды утром приказал собираться в дорогу да поскорее. В последний вечер Васарис пришел проститься. В комнатах было натоптано, намусорено. В гостиной стояли где попало ящики и чемоданы. Баронесса, а особенно госпожа Соколина, старались уложить все, что можно было увезти с собой.

Чай пили на открытой веранде, так как вечер был тихий и теплый. Все сидели удрученные, мрачные. Барон растерянно молчал и время от времени делал левой рукой какие-то странные движения. Госпожа Соколина раздумывала, не забыла ли еще что-нибудь уложить в ящики. Одна баронесса старалась не поддаваться меланхолическому настроению и даже пробовала шутить, насколько это было допустимо в данных обстоятельствах.

— Я уже почти привыкла к войне, — говорила она. — Военные, которые у нас вчера остановились, говорили, что здесь будут рыть окопы и устроят заграждения из колючей проволоки. Я бы хотела посмотреть, что это такое. Нет, правда, война начинает меня интриговать. Не пойти ли мне в сестры милосердия? Ксендз Людас, как вы думаете, пойдет ко мне белая косынка и белый фартук с красным крестом на груди?

Но Васарису было не до шуток. Расставаться и всегда-то грустно, а что говорить о таком вот расставании? Баронесса завтра уезжает и, как знать? — возможно навсегда. Он думал о том, что опять останется одиноким, опять ему не с кем будет перемолвиться, не от кого услышать ободряющее слово. Он чувствовал, что самая светлая частица его души, сосредоточенная вокруг баронессы, с ее отъездом растает, поблекнет, а его самого снова затянут серые будни. Глядя на улыбающееся, но печальное лицо баронессы, на ее большие, сверкающие тревожным блеском глаза, он испытывал глубокое смятение и боль. «Завтра вечером, в это время, — думал он, — поезд увезет ее далеко на север, в шумную столицу, а я буду слоняться здесь по унылому дому причта, не зная, что станет со мной через день-два… Нет, я должен вырваться отсюда! Она указала мне путь — и я ее догоню!»

Стало смеркаться. Небо на западе алело всеми оттенками заката. Стояла тишина, как обычно в ясный безветренный летний вечер.

Вдруг издалека-издалека с запада послышалось ворчание или гул, точно первый отзвук грома. Но небо было ясное. Все сосредоточенно прислушивались. Через минуту гул возобновился — все такой же далекий, но могучий и грозный. Барон побледнел и, жестикулируя левой рукой, заговорил шепотом:

— Voila… voila… la canonnade… Сa commence… Ach, du lieber Gott!.. [158]Вот она… вот… канонада… Начинается… (франц.) Ах, господи! (нем.)
— Он встал и поспешно ушел к своей карте.

Простилась с Васарисом и госпожа Соколина, озабоченная укладкой последних мелочей. Баронесса предложила Васарису пройтись с ней раза два по парку. Вечер был такой чудесный, а ожидание разлуки настраивало на такой мягко-меланхоличный лад… Они свернули на боковую дорожку, заросшую раскидистыми кустами смородины; ее запах живительно обжигал легкие. Первая заговорила баронесса:

— Вот, милый ксендз Людас, и конец нашему скромному знакомству. Война, если она разгорится, — такой беспощадный деспот, что обрывает и более прочные связи, чем наша. Возможно, мы и встретимся после войны, но вопрос еще, захочется ли нам продолжать эту идиллическую дружбу.

— Почему же нет, сударыня? Если мне удастся попасть в Петербург, мы можем встретиться и там.

Баронесса усмехнулась.

— Петербург не Калнинай, дружок… Ну, если вы придете в Мальтийскую церковь служить обедню, все может случиться.

Васарису было неприятно, что она связывает их взаимоотношения с его ксендзовскими обязанностями, и, сразу нахмурившись, он сказал:

— Что ж, в конце концов я не имею права надеяться на что-нибудь в будущем. Довольно и того, что было. Но встретимся ли мы или нет, все равно я буду вспоминать вас как самый яркий просвет в моей жизни.

— А вы мне первой говорите эти слова? Признаться, я слышала их не раз и не от одного. Поэтому и могу предсказать вам, что будет дальше. После моего отъезда вы будете вспоминать меня каждый день, потом раз в неделю, потом раз в месяц — и тогда я стану для вас хотя все еще приятным, но неживым воспоминанием. Мое место займет другая — и все начнется da capo [159]Сначала (итал.).
, только в другой тональности. Мне кажется, что без женской дружбы вы все-таки не останетесь.

— Нет, сударыня, — возразил Васарис. — Вы единственная и последняя женщина, из-за которой я часто забывал, кто я такой…

Он хотел продолжать свои уверения, но вспомнив о Люце, почувствовал укор совести и замолчал. Однако он был искренне убежден, что больше ни с одной женщиной у него не будет такой близости.

Они брели по тропинке между пахучими кустами смородины, и баронесса в последний раз говорила ему о любви и жизни, о дерзаниях, о стремлении одержать победу, о путях, на которых он может искать свое счастье. А вдали, там, где рдел закат, время от времени грозно гремели пушечные выстрелы.

— Удивительно красивый аккомпанемент к нашему расставанию, — сказала баронесса, вслушиваясь в этот отдаленный гром. — И многозначительный. Долго будем мы вспоминать его. Да, кажется, и наша дружба была незаурядной — слишком уже невинной. Признаюсь вам, со мной этого давно не бывало. А вы не разочаровались в своих мечтах о дворянской усадьбе?

— Нет, сударыня. Правда, случались минуты, когда я испытывал сильные угрызения совести и мучительную душевную борьбу. Но сейчас, когда я слышу эти угрозы пушек, я радуюсь тому, что было. Скажу вам даже, что война пробудила во мне странное бунтарское настроение. Мне кажется, должна произойти какая-то катастрофа… Что-то должно взлететь на воздух, что-то должно прорваться, разлиться и смыть все, все… А потом начнется другая жизнь — светлая, свободная, прекрасная, величественная. Знакомство с вами подготовило меня к этой катастрофе и к той жизни.

Баронесса диву давалась, видя его полным такой решимости и воодушевления. «Оказывается, в этом ксендзе, — подумала она, — таятся такие свойства, которых я не замечала. Интересно бы встретиться с ним лет через десять».

Начало темнеть. Полнеба еще освещала вечерняя заря, но в парке сгущались тени, и над лужайками стали стлаться легкие беловатые хлопья тумана. Повеяло прохладой и сыростью.

— Ну, милый ксендз Людас, — сказала баронесса, — проводите меня до веранды, и простимся. Когда исчезнет дневной свет, наше прощание может стать сентиментальным, меланхоличным, а мне хочется сохранить в памяти это энергичное выражение, которое я сейчас увидела на вашем лице.

На веранде она с улыбкой протянула Васарису руку.

Взгляды их встретились, и, движимые одним чувством, одной мыслью, они в последний раз приникли друг к другу. Они простились как любящие друзья перед долгой разлукой, принявшие решение пойти своими и, может быть, разными путями.

Баронесса, не сказав больше ни слова, скрылась за дверью, а Васарис отправился через парк домой. В батрацкой, где разместилась рота солдат, визжала гармоника, раздавались частушки, хохотали девушки. По пыльной дороге торопливо шли с поля запоздавшие жницы.

В эту ночь Васарис долго не ложился. Вечерняя заря давно уже подвинулась к востоку, и жаворонки запели в блеклом предрассветном небе, когда он лег и заснул чутким, неспокойным сном.

Следующий день в Калнинай прошел тревожно. Из окрестных деревень пригнали рыть окопы много народу — и мужчин, и женщин, и солдат, стоявших в барской усадьбе. Говорили, что если придут германцы, здесь будут позиции и большие бои. Через несколько дней огромные канавы избороздили поля барона. Глубокие окопы прошли также через овсяное и ячменное поля настоятеля. Долго упрашивал он военное начальство подождать еще несколько дней, дать ему снять хлеб. Ничего не помогло. Все было вытоптано, смешано с землей. Понуро бродил вокруг настоятель, глядя на все это, и подсчитывал убытки. Перед окопами на лугу солдаты протянули в несколько рядов колючие заграждения: вбили колья и опутали их проволокой. Окончательно испортили луг, на котором росла сочная трава, полевица и белый клевер.

Однажды в село въехал автомобиль с военными и остановился перед домом настоятеля. Военные выразили желание осмотреть костел. Повел их сам настоятель. Они полезли на башню, что-то вымеряли, высчитывали, разглядывали в бинокль окружающую местность, потом поехали к озерцу и по дороге вдоль леса, вернувшись, посовещались и наконец объявили настоятелю, что башню костела придется взорвать, разрушить. Если позиции когда-нибудь будут перенесены в этот район, башня послужит немецкой артиллерии ориентиром при стрельбе по русским войскам.

Приближающиеся бедствия войны словно гора навалились на плечи настоятеля Платунаса. День ото дня он становился все более безучастным к хозяйственным делам. Пшеница стояла в копнах, не обмолоченная, клеверище не было вспахано. Он как-то сразу согнулся, сгорбился, стал поздно вставать по утрам, дольше задерживался в костеле и перед обедом не всегда вспоминал о рюмке водки.

На Васариса он теперь не косился, кое-когда сам заговаривал с ним, называя по имени — ксендзом Людасом.

Ксендза Рамутиса, кажется, меньше всех коснулись все эти тревожные и страшные новости и события. Он все так же рёвностно исполнял свои обязанности по костелу, все так же старательно придерживался своего распорядка. Только добавил к ежедневным молитвам новые — о том, чтобы господь отвел бедствия войны.

XXVI

Вскоре после того, как военное начальство решило взорвать башню костела, Васарис собрался в город поговорить с прелатом Гирвидасом о своем поступлении в академию. Пора было хлопотать о разрешении епископа и необходимых документах.

Прелат не изменил своего мнения относительно отъезда Васариса и сам обещал выхлопотать все, что требуется.

— Поезжай, милостивец, поезжай, — сказал он. — В Калнинай ты теперь и на самом деле не нужен. Обойдемся и без тебя… Господь ведает, что еще будет… Пожалуй, придется еще всем перебираться в Россию…

Васарису хотелось узнать его мнение о войне.

— Ксендз прелат, но ведь русские гонят немцев. Может, у нас и не будет боев?

Прелат пренебрежительно махнул рукой.

— Русские прут вперед, потому что надо оттянуть немцев с западного фронта. Французам там совсем туго приходится. А когда оттянут, тогда и не почуешь, как они окажутся под Каунасом. Поэтому будь наготове и, как получишь документы, не медли.

Сделав все, что надо, и простившись с прелатом, Васарис пошел в город. На улицах было много солдат, тяжело грохотали по мостовой огромные повозки; в одном месте слышались крики и ругань, в другом — смех.

Вдруг Васариса кто-то схватил сзади за руку. Обернувшись, он увидел ксендза Стрипайтиса.

— Эй, брат, куда так летишь? Еле догнал, — говорил разгоряченный от быстрой ходьбы Стрипайтис. — Завернем на минутку в сад, отдохнем и поговорим. Давно не видались.

Они зашли в городской сад и, найдя тенистое место, сели на скамейку.

— Вот дьяволы-немцы, воевать задумали! — выругался Стрипайтис. — Как думаешь: всыпят русским?

— Прелат Гирвидас говорит, что русским придется отступить из Пруссии. Фронт будет здесь, в Литве.

— Что сам думаешь делать?

— Собираюсь поступать в академию. Прелат посоветовал. И прошение епископу написал.

— Браво! Молодец! — похвалил Стрипайтис. — Знаешь, я тоже в Россию бегу. На черта я здесь нужен!.. Вот увидишь, половина Литвы убежит. Мне один военный сказал, что оттуда, где будут бои, жителей вывезут принудительным порядком. А в России широкое поприще для работы. Социалисты там так и кишат. Ну, а что слышно в Калнинай? Настоятель все еще косится на тебя?

— Теперь ничего, смягчился. У него и ячмень и овес пропали: окопы там вырыли…

— Райнакисы, должно быть, сразу убрались?

— Нет, недавно только. Барон чего-то раскис…

— А баронесса? Хороша, бестия! Как, удалось завести роман?

— Какое там… Даже, если бы и захотел, времени не было. И она не так давно из-за границы вернулась…

— Жалко, жалко… Хорошо бы всем нам встретиться где-нибудь в России. Может, они протекцию бы оказали…

Поговорив немного, оба ксендза распростились, и каждый пошел своей дорогой.

Теперь Васарис направился к Бразгисам. Ему нетерпелось узнать, мобилизовали ли доктора и если да, то что думает предпринять Люция. Подойдя к двери, он увидел, что визитной карточки доктора на ней уже нет, и забеспокоился. Нажал на кнопку звонка. Долго звонил он, пока наконец вышла прислуга соседей и рассказала, что доктора взяли на войну. Барыня, когда прощалась, очень плакала. И Витукас раскричался, словно понял, какая беда пришла. Ксенженька немного запоздал: барыня позавчера только выехала к своему дяде-настоятелю.

Опечаленный этим известием, Васарис пошел к капеллану Лайбису в надежде получить более подробные сведения о последних событиях.

— А, поэт!.. — встретил его капеллан, вставая из-за стола. — Тяжел ты на подъем, уважаемый, когда надо навестить друзей. Хоть бы на два дня пораньше приехал, осушил бы несколько слез госпожи Бразгене.

— А вы что, ксендз доктор? Говорят, философский взгляд на жизнь — лучшее утешение в скорби.

Ксендз Лайбис поднял брови.

— Из ваших слов я могу заключить, что вы совершенно не интересуетесь госпожой Бразгене. Не обманывайте себя: юношеская любовь быстро возвращается.

Капеллан заговорил серьезным тоном и рассказал со всеми подробностями о том, как мобилизовали доктора, и об отъезде Люции. Последнее письмо доктор написал уже по пути на австрийский фронт. Он сам посоветовал жене перебраться к дяде; там все-таки безопаснее.

Узнав, что Васарис собирается в академию, Лайбис сделал кислое лицо.

— Поезжай, — проворчал он, беззвучно осклабившись. — Окончишь еще одну семинарию!.. Не понимаю, на что тебе древнееврейский язык, углубленный курс нравственного и догматического богословия, схоластика. Литературы ты там и не понюхаешь. Ну, если кончишь, по крайней мере хоть из прихода вырвешься. А может быть, и протрешь себе глаза… Увидишь большой город, людей… Поезжай!..

Васарису скептические речи капеллана больше пришлись по нутру и ободрили его сильнее, чем упования прелата Гирвидаса.

Едва успев вернуться в Калнинай, он уже начал тревожиться — постоянно ждал известий из действующей армии и ответа епископа. Наконец, через две недели, пришел из курии толстый пакет. В нем оказалось разрешение епископа на отъезд и все нужные свидетельства и документы. Теперь Васарис был в Калнинай только гостем. Лето кончилось, и к началу учебного года он обязан был явиться в Петроград,

Однако сначала надо было побывать дома, попрощаться с родителями и домашними. Пользуясь случаем, он собирался съездить и в Клевишкис, повидаться с каноником Кимшей и госпожой Бразгене.

Когда Васарис приехал домой, радости родителей не было границ. Но после того, как он рассказал о своем намерении, все приуныли, а мать расплакалась:

— Ой, ксенженька, и зачем вам браться за такое хлопотное дело? Оставите нас одних, может, больше и не увидимся.

Но отец тотчас одумался:

— Божья воля, мать… Там хоть и придется бедовать, зато жив будет. А здесь неизвестно, чего еще дождешься.

Васарис успокоил родителей: ни там, ни здесь никакой опасности не будет. Просто ему надо учиться дальше. Так епископ захотел.

На другой день он поехал в Клевишкис. Встреча с каноником Кимшей и Люцией была очень теплой. Они досыта наговорились, — рассуждали о политике, строили разные предположения относительно войны. Утешали себя тем, что до зимы, ну, самое позднее к весне, все кончится. У дяди госпожа Бразгене успела успокоиться. С мужем, бог даст, ничего дурного не случится: он ведь не солдат, а врач. Так и он сам утешал ее в письмах.

Перед разлукой с родным домом Васарис задумал устроить маленькие проводы. Он пригласил на воскресенье настоятеля прихода, каноника Кимшу, госпожу Бразгене и несколько самых близких родственников. Все еще хорошо помнили, как здесь весело отпраздновали три года назад проводы семинариста Людаса. Теперь многое изменилось, и никому не было весело. Каждый ощущал приближение грозного призрака войны, каждый со страхом думал о том, что его ждет завтра. Увидятся ли еще между собой все, кто собрался здесь перед разлукой?

Люция выразила желание прогуляться на Заревую горку, которую она вспоминала так охотно с семинарских лет Васариса. И сейчас они пошли вдвоем. Поднимаясь в гору, Люция схватила его за руку, и это прикосновение отдалось и их сердцах, как отзвук минувшего. На вершине так же, как прежде, пахло чебрецом и цвели палевые бессмертники. Но оба они избегали воспоминаний, хотя теперь только и жили ими. Люция собирала цветы, Васарис рассказывал о своей жизни в Калнинай, не упоминая о баронессе Райнакене.

Вдруг оба обратили внимание на какие-то странные звуки, доносившиеся со стороны тракта. Прислушавшись и вглядевшись хорошенько, они увидели, что по тракту с запада тянулось с грохотом множество подвод и шла беспорядочная кучка людей.

— Как будто солдаты, — высказал предположение Людас.

— Почему же они идут назад? Ведь позиции там, на западе…

— Уж не отступают ли?

Они увидели приближающегося оттуда человека и сошли с горки. Да, человек этот разговаривал с солдатами и сам видел: русские отступают. Немцы прорвали фронт. Русская армия разбита. Много убитых и взятых в плен.

Когда они пересказали все это дома, все перепугались. Молодежь пошла на Заревую горку глядеть, что делается на тракте. По нему все еще тянулись обозы.

Гости, не дожидаясь вечера, стали собираться домой. Значит, здесь тоже вскоре услышат гром пушек. Люция беспокоилась за Витукаса, и попрощалась первая. Провожая ее, Васарис сочувственно пожал ей руку, будто предвидел, какие удары постигнут ее в недалеком будущем.

На другой день Васарис уехал в Калнинай после печального прощания с родителями и домашними. Надо было поторапливаться, чтобы война не расстроила все его планы и надежды.

В Калнинай он застал еще больший переполох. Стоявшие в усадьбе солдаты получили приказ спешно рыть новую линию окопов. Шоссе было забито повозками, автомобилями, частями пехоты и кавалерии.

Юле то и дело прибегала с новостями. Она сама видела, как в барскую усадьбу въезжали преогромные автомобили с белыми буквами и красными крестами. Вечером она уже хвасталась, что видела и раненых.

Васарис решил больше не медлить и на следующий же день покинул Калнинай. Ксендз Рамутис и настоятель Платунас проводили его как родного и друга, с извинениями и пожеланиями благополучия. Юле отирала уголком фартука крупные слезы.

Перед самым его отъездом прискакали несколько военных и объявили, что получен приказ немедленно взорвать башню костела. Настоятель с прислугой кинулись выносить самую ценную утварь, так как не было никакой уверенности, что не обвалится сам костел. Опасность угрожала и соседним домам. В селе поднялась паника.

Васарис ехал мимо леса по дороге на восток.

На одном холме, откуда открывался вид на Калнинай, он велел остановить лошадей. Это было самое высокое место во всей округе, и ему хотелось на прощание полюбоваться окрестностью. Калнинай остались далеко, но еще ясно видно было и господский парк, и усадьбу настоятеля, и высоко поднимавшуюся над верхушками лип башню костела.

Вдруг Васарис увидел, как башня покачнулась и рухнула. В тот же момент вверх поднялось огромное облако пыли и дыма и заволокло все село. Грянул гул, от которого дрогнула земля.

Людаса Васариса точно ударило что-то в грудь. Превратилась в развалины башня костела, с которым были связаны его священнические обязанности, заботы и горести. Ему казалось, что рухнула не только башня, — рухнули многие иллюзии и идеалы, которыми он руководился, когда приехал в Калнинай.

Долго он не мог оторвать глаз от подернутого тучами дыма и пыли села.

 

III

Освобождение

I

Скорый поезд Берлин — Каунас — Рига лениво переполз через литовскую границу и, не найдя места для разбега, пыхтя остановился на станции Вирбалис.

Людас Васарис, жадно глядевший из окна вагона на первые литовские пейзажи, тотчас вышел на перрон и, с любопытством оглядываясь, вместе с другими пассажирами вошел в огромное здание вокзала. Он уехал из Литвы в самом начале войны и теперь, через десять лет, возвращался сюда впервые. Много перемен произошло за это время во всем мире, а Литва, после того как отхлынул захлестнувший ее поток войны, избавилась от всяких оккупантов и стала независимым государством. Каждому, кто оставил здесь еще Россию и только теперь возвращался в Литву, интересно было увидеть воочию, что именно в ней изменилось и каковы эти новшества.

Но на станции Вирбалис нового было немного. Те же, довоенные еще, огромные корпуса русской таможни, теперь слишком просторные, пустые и запущенные. Те же ряды убегающих путей, теперь уже частично заброшенных и поросших травой, вероятно, и те же служащие, только в другой форме.

Однако все здесь было Васарису дорого и мило. Все, начиная с литовского названия станции «Вирбалис» и кончая формой железнодорожников, внушало ему гордость и уверенность в том, что он возвращается в Литву не как подданный царской или кайзеровской империи, но как свободный гражданин своей республики.

Он и сам, казалось, возвращался изменившимся в изменившуюся Литву. Десять лет назад он уезжал в Россию скромным викарием Калнинского прихода, хотя и довольно известным поэтом. Но у него не было ни житейского опыта, ни уверенности в себе, ни надежд на будущее. Возвращался же он, многое повидав и многому научившись. Ему посчастливилось не только побродить по всей необъятной России, но и побывать во всех европейских столицах. В багаже Васариса было много книг, в портфеле — диплом доктора философии, а в голове — полно тревожных мыслей и забот.

Васарис был в довольно хорошем костюме, и по его виду никто бы не угадал в нем ксендза. Пальто и шляпу он оставил в вагоне, потому что августовское солнце припекало по-летнему, а в большом здании вокзала было очень жарко и душно.

Нервно приглаживая спадавшую на лоб прядь русых волос, Людас Васарис гулял по перрону в ожидании отправки поезда. Все формальности с багажом и паспортом были выполнены, он успел все осмотреть, обменять деньги на литы, а поезд все не трогался.

Между тем на перроне собралось много пассажиров. Васарис увидел двух приближавшихся ксендзов, один из которых показался ему знакомым. Он хотел было повернуть назад или вскочить в вагон, боясь, что из разговора может выясниться для посторонних его принадлежность к духовному сословию. Однако не сделал ни того, ни другого, а только притворился, будто совсем не знает этого ксендза, и, как ни в чем не бывало, прошел мимо. Все же, во избежание новой встречи, он немного погодя поднялся в вагон, занял свое место и стал читать газету.

Однако с первых же шагов ему суждено было убедиться, что скрываться на родине куда труднее, чем на каком-нибудь парижском бульваре. Не успел поезд тронуться, как в вагон торопливо вошел невысокий, довольно полный человек во всем черном. Весь его облик, манеры и выражение гладко выбритого лица говорили, что это — ксендз.

Заглянув в купе, где сидел Васарис, он как будто не поверил своим глазам.

— Простите, свободно это место? — осторожно спросил он.

Васарис поднял голову, и у ксендза рассеялись все сомнения.

— И верно Людас! — воскликнул он, разведя руками. — А, чтоб тебя! Едва узнал! Ну, наконец-то вернулся! Давай мордалию, расцелую на радостях старого приятеля.

Тут уж и Васарис обрадовался. Ксендз Антанас Мяшкенас действительно был его хорошим знакомым, даже приятелем со времен академии. Тогда Васарису улыбнулось счастье, из Петрограда он поехал в Западную Европу, а Мяшкенас, окончив академию, сразу после войны вернулся в Литву.

Поздоровавшись, приятели принялись наперебой расспрашивать друг друга о событиях последних лет и обо всем, что пришлось пережить за это время. Но ксендз Мяшкенас, с присущей ему живостью, не столько выспрашивал товарища, сколько изливал свои чувства и старался поживописнее описать свои приключения в России после Октябрьской революции и возвращение с эшелоном беженцев. Васарис был доволен словоохотливостью приятеля, так как в купе сидело еще двое пассажиров, и ему не хотелось при них пускаться в откровенности.

— Так как же ты живешь в Литве? Хорошо устроился? Чем занимаешься, где работаешь? — засыпал он вопросами Мяшкенаса, чтобы тот говорил подольше.

— Ничего, неплохо, — самодовольно улыбаясь, ответил Мяшкенас. — Профессорствую в университете, занят по уши, но не жалуюсь. Приятно, знаешь ли, поддерживать контакт с молодежью!

Он продолжал рассказывать о работе, о связанных с нею обязанностях, несколько преувеличивая их значение, чтобы придать себе веса в глазах товарища. И действительно жаловаться на жизнь у Мяшкенаса не было оснований. Преподавал он в университете богословие — науку не первостепенной важности, получал приличное жалованье, особых забот не знал, к тому же общественные условия способствовали его оптимистическому настроению.

В то время Литвой управляла уже второй созыв подряд прошедшая в сейм христианская партия и многие ксендзы занимали ответственные места в государственном аппарате. Профессор Мяшкенас, правда, в правительство не входил, но все же у власти стояли свои люди, и жизнь ему казалась прекрасной, а собственные дела — устроенными.

— Ну, а сам ты как живешь? — спохватился наконец Мяшкенас. — Вижу, что вернулся один, а у нас уж начали поговаривать, будто ты женился на француженке!

Соседи тоже заинтересовались и стали поглядывать на Васариса, а он опять испугался: вдруг из дальнейшего разговора выяснится, кто он такой.

— С чего бы это? — засмеялся Васарис, махнув рукою, — кажется, для таких предположений не было оснований!

— Да и я, признаться, не верил, что ты сделаешь подобную глупость, — согласился Мяшкенас.

Соседи, вероятно, подумали, что ксендз называет глупостью не вообще брак, а лишь женитьбу на француженке, и продолжали прислушиваться к разговору.

— Еще бы. Точно в наше время нет литовок, — подтверждая их мысли, отшучивался Васарис.

Мяшкенас громко расхохотался, и удивленные соседи решили, что этот ксендз вообще противник брака.

— Ишь, какой шутник! — воскликнул он, хлопнув Васариса по колену. — Ну погоди, вот приедешь, мы тебя живо выведем на чистую воду! Нет, расскажи все-таки, где ты столько лет бродяжил? — спросил он, неожиданно проявляя любопытство.

— Не перейти ли нам в вагон-ресторан? — предложил Васарис, — что-нибудь закажем, да там и посвободнее.

— Пива бы я выпил с большим удовольствием!

В ресторане действительно было свободно, и никто им не мешал. Прихлебывая пиво, приятели продолжали разговор. Узнав в общих чертах историю Васариса, Мяшкенас сказал:

— Слухи о твоей женитьбе, конечно, чепуха. Я ни одной минуты не верил им! А вот как с твоим ксендзовством? Из твоего рассказа о последних годах, проведенных в Париже, я вынес неясное впечатление.

— Да ничего, по-старому… — глядя в сторону, ответил Людас.

Ксендз Мяшкенас обрадовался.

— Ну, если по-старому, большего от тебя и не требуется! Понятно, что, живя за границей и занимаясь другим делом, можно и обмирщиться и позабыть, что ты ксендз, но главное — это принцип, установка, как нынче у нас говорят! Остальное придет со временем. Мы тебя сейчас же втянем в католические дела. Ты и оглянуться не успеешь, как из тебя вся твоя ересь выветрится! Ну, за твое здоровье, Людас! — потянулся он чокнуться пивным стаканом.

— Э, какой я общественник, — отнекивался Людас. — Если будет свободное время, стану писать — и все! К общественной деятельности у меня нет склонности.

— Ничего, мы тебя втянем. У меня тоже нет склонности, а вот, работаю. Теперь, видишь ли, такое время, что без этого нельзя. Думаешь, легко нам было одержать победу на выборах в сейм? Ого! Мне и самому не раз приходилось влезать на бочку!

— Я уж не полезу.

— И не надо. Нынче и без нас найдется кому лезть. На то есть студенты. Но работать все равно необходимо. И литературный труд, и знакомства, и личные отношения — все важно. Имей в виду, что если мы на этот раз провалимся и выпустим власть из своих рук, то пиши пропало, не скоро ее получим снова.

Васарис ничего не ответил товарищу, потому что все это было ему чуждо. Глядя в окно, он рассеянно слушал Мяшкенаса. Знакомые места будили воспоминания довоенных лет, ворошили наболевшее прошлое. Вместе с воздухом Литвы, с ее полями и ее людьми к нему понемногу возвращалось какое-то особенное настроение, забытое в последние годы. Разговаривая с Мяшкенасом, он не соглашался с его взглядами, ему претил клерикализм, он смеялся над обособленностью духовенства и все же не мог не ощущать, что сам продолжает оставаться ксендзом и что ксендз Мяшкенас не только его приятель, но и собрат. Странно и тревожно было Людасу сознавать это.

Промелькнула новая станция, и Васариса охватило еще большее волнение. Это была та самая небольшая станция, с которой он ровно десять лет назад уезжал в далекую Россию — в широкий мир. Тогда здесь было настоящее столпотворение. Все дороги запрудили пешие, конные и подводы. С помощью какого-то военного он насилу протиснулся на платформу и покинул Литву, чтобы вернуться только теперь. Прошлое вновь ожило в его возбужденном мозгу.

А вот и дорога на Калнинай… В пяти милях от станции и теперь находится село, стоит костел, дальше помещичья усадьба. Васарис заново пережил то страшное мгновение, когда он увидал с холма падающую башню костела, почувствовал, как содрогнулась от грохота земля… Усадьба с парком и чудесным домом… И баронесса Райнакене… Где-то она теперь?.. В России он о ней ничего не слыхал. А настоятель Платунас, викарий Стрипайтис, Рамутис? Кстати, он узнал из газет, что Стрипайтис депутат сейма.

Васарис вновь обратился к умолкшему Мяшкенасу:

— Скажи, ты не знаешь депутата Стрипайтиса? Вероятно, это тот самый, с которым мы до войны служили в одном приходе.

— Конечно, тот самый. О другом Стрипайгисе я и не слыхал. Зовут его Йонас, человек он неотесаный, но дельный.

— Ты с ним встречаешься?

— Еще бы, довольно часто.

— Интересно бы и мне с ним повидаться. Каков он теперь? Прежде увлекался кооперацией.

— Да, он у нас экономист. Говорят, даже во время войны в Киевском университете лекции слушал.

— Непременно отыщу его.

— В Каунасе это нетрудно, даже искать не придется. Впрочем, погоди. Знаешь что? Приходи-ка завтра вечером ко мне. К тому времени и отдохнуть успеешь. Попьем чаю, пригласим Стрипайтиса, еще двух-трех знакомых. Сразу почувствуешь себя веселее.

Васарис согласился, и друзья принялись перебирать общих знакомых. Оказалось, что Мяшкенас хорошо знал и доцента по кафедре истории литературы Варненаса и адвоката Индрулиса. Последний, хоть и был прогрессистом, но тоже бывал у ксендза-профессора, так как состоял с ним в родстве. С Индрулисом Васарис когда-то учился в одном классе гимназии и несколько лет назад встречался в Женеве, где тот изучал право.

Но вот поезд миновал станцию Казлу Руда, и оба товарища вернулись в купе. Приближался Каунас, да и сидеть в ресторане надоело. Профессор Мяшкенас сказал, что не может поместить Васариса у себя, извинившись тем, что у него самого всего-навсего две комнатенки, а тут еще вечные заседания и совещания. Он пожаловался, что из-за жилищного кризиса в Каунасе невозможно устроиться просторней, и посоветовал Людасу остановиться в гостинице «Бируте» или «Рута», а там видно будет.

Наконец показался Неман. Поезд загрохотал по железному мосту и через несколько минут остановился в Каунасе. Мяшкенас помог приятелю получить багаж, усадил его на извозчика и простился до следующего дня.

После заграничных городов Каунас показался Васарису необычайно мизерным и жалким. Приземистое здание вокзала, ухабистая площадь, улица с покосившимися, осевшими деревянными домишками, дырявые крыши, горбатая мостовая. По бокам — глубокие грязные канавы. Он прочел надпись — Проспект Витаутаса… Тощая кляча, громыхая подковами и спотыкаясь, волочила по рельсам какое-то подобие ящика, набитого плохо одетыми пассажирами. У поворота извозчик обогнал конку и оставил далеко позади. Заграничному жителю город казался вымершим. Ни проворно шныряющих автомобилей, ни сверкающих автобусов, ни назойливых мотоциклов, ни торопливых прохожих. Медленные темпы, медленная жизнь. Низкие, прижавшиеся к земле домики, среди которых изредка высятся трехэтажные здания, точно радуясь необъятному простору и незаслоненному солнцу. Деревянные, трухлявые столбы по обеим сторонам улицы перегружены сетью электрических и телефонных проводов. При первой же буре они грозят обрушиться, запутать прохожего в паутине проволоки и казнить током высокого напряжения. А когда ветер дует из переулков, серое облако пыли и мусора скрывает от глаз это убогое зрелище.

Глядя на временную столицу, Васарис посмеивался над собой: «Каково-то тебе здесь придется с твоими парижскими привычками, мятежными мыслями и еретическими стремлениями?..» Он приуныл, и серая, ноющая тоска закралась в его сердце.

Васарис знал, что это только первое впечатление, что Вильнюс захвачен польскими националистами, а Каунас достался нам таким от царской власти, знал, что в этих неприглядных домах кипит работа. Он понимал, что и ему самому надо включиться в нее, что не время предаваться апатии и дурному настроению. Все это он знал, но чувства не повинуются разуму.

К тому же он помнил, что вернулся на родину, не освободившись от тяжелого душевного гнета, который и был источником его пессимизма.

Но вот и гостиница «Рута». Васарис занял номер, распаковал самые необходимые вещи, привел себя в порядок и вышел осмотреть город. Впечатление оставалось все такое же тяжелое, гнетущее. Пустынные и мрачные переулки, мостовая в ухабах, закоптелые, грязные, облупленные домишки. Магазины были уже закрыты, двери и окна заставлены досками, задвинуты болтами и заперты на огромные висячие замки. Стемнело, но на улицах не было освещения, и заграничного жителя пугали скользящие вдоль стен тени. Только на Лайсвес аллее еще толпились прохожие и назойливо звучал разноязычный говор.

Васарис вернулся в гостиницу, лег в постель сомнительной чистоты и заснул в эту первую ночь тревожным сном.

Снилось ему, что он служит обедню в родном приходе, церковь полна народу, неподалеку от алтаря стоят и его родители. Он дошел до чтения евангелия, но позабыл, что надо делать дальше. Начал снова, но на этот раз забыл Confiteor и повторял только одни и те же слова: Меа maxima culpa, mea maxima culpa, mea maxima culpa. [161]Я величайший грешник, я величайший грешник, я величайший грешник (латинск.).
Он видит, что мальчики-служки смеются над ним, а родители глядят испуганно и печально кивают головами.

Проснулся он точно с камнем на груди и услыхал, как где-то в костеле зазвонили к ранней обедне.

От этого сна у него весь день ныло сердце, словно в нем сидела заноза.

II

Вечером Васарис пошел к профессору Мяшкенасу. Не успел он переступить порог, как хозяин и депутат Стрипайтис бросились к нему навстречу с распростертыми объятиями:

— А, вот он, наконец, наш европеец! — закричал хозяин. — Ну идем, увидишься со старыми знакомыми. По сему случаю выпьем рюмочку-другую!

Но Стрипайтис отстранил профессора и сам горячо обнял и расцеловал гостя.

— Ну, брат, глазам своим не верю, прямо глазам своим не верю! — все повторял он. — Ой, как давно не виделись… Помнишь Калнинай? Ну и расфрантился ты — истый парижанин! Только кормили тебя, дьяволы, плохо, — прибавил он, вглядевшись в побледневшее лицо Васариса.

А Васарис с неменьшим удивлением оглядел бывшего калнинского викария и ответил:

— Да и ты сам, как я вижу, оевропеился! Еле узнаешь тебя!

Стрипайтис выглядел довольно неказисто в измятых брюках и тесном пиджачке, который едва на нем сходился; безвкусный галстук был повязан криво, волосы он по-прежнему стриг коротко, под машинку, а на жирном загривке так и остались от воротника сутаны две складки.

Но депутат Стрипайтис, по-видимому, был вполне доволен своей внешностью.

— Когда занимаешься общественной, государственной деятельностью, — пояснил он, — в сутане чувствуешь себя связанным. Если приедешь на митинг, ксендза и слушать не хотят, а то еще и освищут и с бочки стащат, черти! И даже рта раскрыть не дадут. Ты, де, ксендз, оттого и говоришь так! А стоит заговорить мирянину — тотчас развесят уши. Однажды все-таки пронюхали, что я ксендз, и пошла перепалка! Паспорт у меня потребовали. Еле вывернулся…

Он бы долго еще рассказывал о своих злоключениях, но тут запротестовал хозяин:

— Дай ему хоть с другими поздороваться, депутат! Еще успеешь просветить его по части общественной работы и агитационной премудрости.

Васарис стал здороваться с другими гостями профессора, в числе которых был и адвокат Индрулис. Васарис не питал к нему большой симпатии, так как Индрулис отличался мелочностью и придирчивостью. Впрочем, была у него одна особенность, плохо вязавшаяся с его характером: он старался каждому чем-нибудь, услужить и тем самым приобрести право на ответную признательность. Адвокат приветствовал Васариса как сердечного друга.

— Не сдавайся, Людас. Не то они втянут тебя в клерикальные интриги, — шутливо обратился он к Васарису. — Парни они хорошие, и я не прочь водить с ними компанию, но только за выпивкой. Они бы рады Литву подчинить Ватикану!

— Вы и сами не верите тому, что Ватикан может поработить нас, — возразил Стрипайтис. — А вот если бы вы захватили власть в свои лапы, то уж наверное бы в Москву на поклон отправились.

Индрулис иронически улыбнулся и, внезапно рассердившись, отчеканил:

— Москва только пугало для простаков. Прошу привести мне хоть один пример, когда левое крыло повредило национальной политике?

— Всякий либерализм, социализм, атеизм… — начал Стрипайтис, но профессор Мяшкенас, на правах хозяина, встал между ними и обратил в шутку завязавшийся было спор.

— Ну вас в болото, драчуны! Чуть недоглядишь, сейчас же друг друга за вихры! Бросайте спор, пойдемте лучше закусим. Пожалуйте к столу.

За столом Васарис сидел рядом со Стрипайтисом, напротив был Индрулис. Судя по напиткам и закускам, можно было заключить, что живется в Литве не только сносно, но и просто хорошо. Хозяин зорко наблюдал, чтобы рюмки не пустовали, чтобы каждый пил до дна, и тут же наливав снова. Настроение гостей поднималось как на дрожжах.

Стрипайтис пил лихо, Индрулис «поддерживал компанию», старался не отставать и Васарис.

Почувствовав ко всем прилив симпатии, он похвалил Мяшкенаса, который наполнял рюмки.

— Славный ты человек, Антанас, недаром и в профессора попал. Когда-то и я знавал профессора, читавшего курс философии, хотя его настоящей специальностью, говорят, была винософия и винтология.

— Не следовало тебе столько лет шататься по заграницам, — сказал Индрулис, — тогда бы и ты в профессора попал. Преподавал бы какое-нибудь богословие или другую священную науку. Чем ты хуже того же Мяшкенаса?

Васарис расхохотался:

— Я? Богословие?.. — начал было он, но сдержался и только осушил до дна свою рюмку.

— Чертовски изменился! — приглядываясь к Васарису продолжал изумляться Стрипайтис.

— Изменился? Возможно… Ведь я и мое поколение — люди двух эпох. Я вступил в жизнь в переломный момент. Перед войной не успел еще затвердеть в формах того времени, а потом многое изменилось. Все так встряхнуло, что многое пошло прахом.

— Не философствуй! — оборвал его Стрипайтис. — Расскажи лучше, где ты столько времени околачивался?

— Не все ли равно? Ты знал меня одним, теперь видишь другим. Но, кто знает, может, я по существу и не изменился. Прежде ты меня совершенно не знал, пожалуй я и сам себя не знал, только порою угадывал. Что было прежде под спудом, теперь всплыло. За эти годы я нашел себя. Так-то!..

— Черта с два нашел! — скептически промычал Стрипайтис. — Протрезвишься, наденешь сутану, осядешь в приходе и станешь таким же, как был!

— Ну, нет! — Васарис насупился и сердито поглядел не него, откинув со лба непослушную прядь вьющихся волос. — В приход я не пойду.

— Давно ты стал ксендзом? — полюбопытствовал Индрулис.

— Давно ли?.. Погоди… Двенадцать лет, — подчеркивая каждое слово, ответил Васарис. В голосе его прозвучало горькое изумление и сожаление: как быстро прошло столько времени, и всё лучшие молодые годы!

После этого разговора он пил только сельтерскую. Ужин затянулся допоздна. Наконец гости встали, перешли в другой конец комнаты и расположились на диване и креслах за круглым столиком. Они пили кофе с бенедиктином, курили, пошучивали, спорили.

Однако настроение Васариса постепенно падало. Тревога, томившая его в последние месяцы, особенно после весело проведенных часов, и теперь защемила сердце. Рассеянно слушал он подсевшего к нему капеллана и не сразу отвечал на его вопросы.

Между тем время бежало. Васарис поглядел на часы. Было начало первого. Он встал, прошел в другой угол комнаты, просмотрел книги профессора и уже собирался откланяться, когда к нему подошел сам хозяин и дружески взял за локоть. Мяшкенас был заметно озабочен или чем-то недоволен.

— Скажи, Людас, ты после двенадцати ничего не пил?

— Нет. А что?

— Ну, слава богу, — облегченно вздохнул Мяшкенас, — я, видишь ли, вовремя не спохватился и только недавно выпил стакан сельтерской. А завтра, понимаешь, у меня «грегорианка». Еще два дня осталось. Выручи, братец, отслужи завтра за меня очередную обедню.

Точно когти вонзились в грудь Васариса. Просьба была такой неожиданной, что он растерялся. Ведь он и вспомнить не мог, когда в последний раз служил обедню.

— А капеллан не выручит? — спросил Васарис с надеждой.

— Увы, он тоже пил после двенадцати. А почему ты не можешь? Ничем, кажется, не занят, проспишь часов до девяти или десяти, сходишь в собор, а через полчаса вернешься домой. Неужели это так трудно?

Тут Васарис решился:

— Дело вовсе не в трудности. Но поверь мне, что не могу, попроси кого-нибудь другого.

— Гм… Не думал я, что у тебя может быть такой серьезный casus conscientiae [163]Вопрос совести (латинск.).
, — не унимался профессор. — Но если и так, можно было бы исповедаться по этому случаю. Ведь если не завтра, так послезавтра все равно придется служить обедню. А может быть, тебе не хочется надевать сутану? Так отправляйся как есть, в штатском. Депутаты сейма так и делают.

Но Васарис упрямо стоял на своем:

— Не могу. Думай, что хочешь, проси, чего хочешь, только не этого.

Он видел, что профессор обиделся и растерялся.

— Не можешь, так не можешь. Видимо, Западная Европа сделала тебя таким принципиальным… — и он отошел к другим гостям.

Васарис так и остался с нахмуренным лицом и упавшей на лоб прядью волос. Выждав момент, он попрощался с хозяином. Профессор холодно подал ему руку.

На лестнице его догнал Индрулис.

— И я сбежал. Скучно. Ты где остановился?

— В «Руте».

— Тогда нам по пути. Почему же ты в гостинице?

— Я ведь пока ненадолго, через три дня еду к родным.

— А потом?

— Потом вернусь в Каунас. Меня собираются назначить директором новой гимназии, но еще не пришло утверждение. Кстати, не слыхал — не сдается где-нибудь комната?

— Найти комнату нелегко. Знаешь что, пока можешь пожить у меня. Одна комната свободна. А со временем подыщешь. По возвращении из дому приезжай прямо ко мне.

— Большое спасибо. Вот и прекрасно. А ты живешь один? Не женился еще?

— По правде говоря, собираюсь.

— Самое время. Влюбился?

— Не без того… Что поделаешь… Этой болезнью каждый должен переболеть.

— Кто она? Красавица, богачка?

— Американка, братец!.. Познакомлю — сам увидишь. Богатая, у отца трехэтажный каменный дом, а она единственная дочь. Понимаешь, что это значит?

— Ну конечно, как не понять, — двусмысленным тоном протянул Васарис. Ему не понравилось, что Индрулис, по-видимому, более очарован трехэтажным домом, чем самой невестой.

— А собой она какова? — спросил он.

— Ничего, красивая, — довольно спокойно похвалил невесту Индрулис. — Ноги маленькие, стройные, икры точеные. Вот только бюст маловат. Знаешь, мне нравятся женщины полногрудые, хотя они теперь и не в моде. Ну, прости, брат, не сердись! — спохватился он, — я и позабыл, что ты ксендз.

Васарис даже пожалел американку: так цинично разбирал жених ее стати. Однако он продолжал задавать вопросы:

— А что она, интеллигентная, развитая?

— Даже слишком! — воскликнул адвокат. — С высшим образованием, да еще и музыкантша. Откровенно говоря, меня это мало трогает. Я не музыкален. А ученые женщины в семейной жизни часто либо слишком холодны, либо капризны.

— Ну, я вижу, ты не особенно очарован своей невестой, — пошутил Васарис.

— Почему? Напротив, она мне очень нравится. Я ее люблю, но видишь, брат, я уж не юноша и трезво смотрю на такие вещи. Кроме того, знаешь, взрослый человек руководствуется не только чувством, но и расчетом, а такая партия не каждый день подворачивается.

Теперь Васарис окончательно понял, какова любовь Индрулиса и ради чего он хочет жениться.

— А знаешь, я бы хотел, чтобы кто-нибудь отбил у тебя американку, если она того стоит, — поддразнил он адвоката, — а ты подыщешь себе не такую ученую и музыкальную невесту с четырехэтажным домом.

— Ну-ну, не издевайся, — запротестовал Индрулис. — Когда узнаешь мою американку, поймешь, что ее любовь дороже лишнего этажа. Замечательная женщина.

Оба помолчали.

— Ну, а ты как? — спросил адвокат, — пишешь что-нибудь новое?

— Да, начал большое произведение. Драму.

— Историческую или современную?

— Фантазия на тему далекого прошлого. Затрагиваю в ней острые вопросы.

— Почитай как-нибудь. Хоть я и юрист, а литературу люблю.

— Там видно будет…

На Укмергском шоссе приятели распрощались.

Вернувшись в гостиницу и укладываясь в постель, Васарис стал думать, что же собой представляет невеста Индрулиса, если она не догадывается об истинных причинах «любви» адвоката. А еще образованная и музыкантша! Потом он задумался о своей драме и погрузился в полусон, полуявь.

III

Утром он проснулся рано, и ему сразу пришла на память вчерашняя просьба Мяшкенаса отслужить обедню. На душе Васариса стало легко и радостно при мысли, что он нашел в себе силы отказаться, и ему не придется сегодня выполнять эту неприятную обязанность. Но была ли она ему неприятна сама по себе? Нет, просто он не хотел публично признать себя ксендзом. И не только публично, — ему и самому было как-то стыдно, противно и жутко опять представить себя священником.

Да еще исполняющим самую священную обязанность. И так неожиданно, без подготовки!

Лежа в постели и все еще испытывая приятное удовлетворение, он попытался вспомнить, где и когда в последний раз служил обедню. Два последних года он провел в Париже. Нет, в Париже он не служил ни разу. До этого он полгода прожил в Риме. Да, там он еще служил обедню, хотя и не ежедневно. Пожалуй, в Риме это и было в последний раз.

Потом его мысли перенеслись к первым годам эмиграции, в Россию. Там он пробыл около трех лет, преимущественно в Петрограде. Тогда еще он ежедневно служил обедню. Васарис учился в духовной академии, где строгости были почти такие же, как и в семинарии. Но и дисциплина не помогала, его ксендзовский пыл стал угасать, тем более, что большинство воспитанников, которые были уже ксендзами, не боялись изредка нарушать эту дисциплину.

Иногда, условившись с каким-нибудь товарищем, Васарис без спроса удирал в театр. Порой, когда их водили гулять по улицам столицы или в какой-либо музей, или посмотреть выставку, — он с товарищем умудрялся сбежать и возвращался в академию только в полночь. Они слонялись по Невскому проспекту, глазели на витрины, вертелись в больших магазинах, а вечером шли к кому-нибудь из земляков, где бывали и другие гости. Кое у кого из воспитанников академии было светское платье. Оно избавляло их от многих неприятностей, потому что одетых в сутану извозчики и хулиганы часто обзывали иезуитами и провожали трехэтажной бранью.

За время пребывания в академии противоречия, терзавшие Васариса, обострились: поэт и священник не могли ужиться в его душе. В семинарии, а позднее в приходе, это выражалось в тайной душевной борьбе, и редко когда его поступки шли в разрез с установленными правилами. Здесь же, в русской столице, он часто нарушал их. Все, что интересовало его как поэта: театры, публичные библиотеки, знакомства с мирянами, все это для него, как для ксендза, было запретным плодом, вкушая который, он постепенно утрачивал характерные черты, присущие духовенству. Невольно он стал уклоняться от кое-каких обязанностей: добыл разрешение епископа заменить чтение длинного сложного бревиария более удобным чтением молитв по четкам, которые можно было отбарабанивать в трамвае и на ходу. Хотя для медитации воспитанники академии собирались в часовне, но каждый читал по своей книге. А книги эти не всегда соответствовали святой цели. Обедню они служили на скорую руку, потому что ксендзов было слишком много, алтарей и времени не хватало, и все торопились, соревнуясь между собой.

Трех лет, проведенных в академии, оказалось совершенно достаточно, чтобы не слишком пылкое рвение Васариса охладила рутина, а выполнение обрядов превратилось в привычку.

После академии ему представился случай уехать за границу. В ту пору он был полон смелых, мятежных замыслов. Ему впервые почудилась возможность освобождения. От чего? Он и сам не знал. То ли от надоевшей рутины, то ли от внутреннего конфликта, а может быть, от тоски, которая охватывала его в минуты раздумья.

Васарис уехал в далекие, незнакомые края искать знаний, искать освобождения. Скандинавия, Англия, Франция, Швейцария, Италия в течение десяти лет заменяли ему родину. Там он учился и работал, сперва в комитете помощи военнопленным, а позже в литовских посольствах и представительствах. Он сжился с чужими людьми, привык к светскому платью, но все еще чувствовал себя ксендзом, и желанное освобождение не приходило. Повторяя привычные молитвы по четкам, он часто размышлял о мирских делах или, сбиваясь и путаясь, читал «Радуйся, Мария», сам не сознавая, что читает. В месяц раз, а то и реже он исповедывался какому-нибудь капуцину или францисканцу, перечислял трафаретные грехи, выслушивал трафаретные замечания и опять возвращался к повседневным делам.

Обедню он служил почти ежедневно, особенно первые два-три года. Несколько американских ксендзов-литовцев присылали ему заказы на долларовые обедни, которые и были главным источником его существования.

Но вот он снова попал в Париж, получил хорошо оплачиваемое место в представительстве и обедни больше не служил. Только ли потому, что отпала материальная необходимость? Он и сам не знал. Вернее всего, что нет. Ежедневная работа, новые развлечения и вся атмосфера большого города уничтожила и эти последние нити, еще связывавшие его со священством. Он знал, что живущим в Париже ксендзам под страхом временного отрешения от обязанностей священника запрещается посещать театры. И все-таки ходил не только в театры, но и в мюзик-холлы, после чего им овладевало такое настроение, что стоять перед алтарем уже не подобало и даже казалось святотатством. Тем не менее он не избегал развлечений и не боролся со своими настроениями, полагая, что ему, как поэту, необходимо разнообразие.

Васарис старался избегать только тяжелых грехов и, анализируя как богослов свою совесть, воображал, что ему это удается. Но с течением времени он перестал соглашаться с богословием относительно оценки тяжести греха. Ему казалось невероятным, что, пропустив разок чтение бревиария или молитв по четкам, он совершит смертельный грех. Если бы он серьезней и глубже вник в богословие и проанализировал свою веру, то понял бы, что и в области догм ему многое чуждо, странно и неприемлемо.

Таким образом, уже на втором году своей парижской жизни Васарис избавился почти от всех внешних и от многих внутренних пут, налагаемых духовным саном. Однако сознание того, что он ксендз, не оставляло его и часто стесняло. Вполне свободно Васарис чувствовал себя только там, где его никто не знал. Часто он с удовольствием бродил по бульварам, заходил в кафе, посещал картинные галереи и театры, наслаждаясь свободой, которой бы не имел, носи он сутану. В ту пору Васарис всегда был в приподнятом настроении, упивался всем многообразием жизни, ощущал прилив энергии и решимость отделаться от всех ограничений, налагаемых духовной средой. Он жаждал всецело посвятить себя литературе, узнать людей, жизнь, вложить все свои способности и знания в творчество. «Жизнь — драгоценный дар, — думал он, — надо пользоваться ею разумно и плодотворно, и никакие формальные препятствия не должны мешать этому».

Но стоило подвернуться кому-нибудь из соотечественников, хотя и мало знакомых, но знавших, что он ксендз, как весь его энтузиазм и хорошее настроение мигом пропадали. Глаза у него потухали, он замыкался в себе, держался настороженно, конфузился, словно его заставали с поличными. Приезжим из Литвы обычно хотелось попасть в «Folies Bergères», в «Casino de Paris» или в другие заведения подобного рода, но если кто-нибудь из приезжих говорил ему: «Ну, ксендз Людас, поведи нас в какой-нибудь кабачок посмотреть парижских красоток», он ссылался на недостаток времени или находил другую отговорку. При обращении «ксендз» Васарис сразу терял равновесие и недоброжелательно глядел на того, кто его так величал.

Обращение «ксендз», произносимое в неподобающей обстановке, ему претило, как претило и то, что кто-то знал о его духовном сане. Сама мысль об этом мучила его, как скрытая рана, которую бередит всякое чужое прикосновение.

Именно поэтому в часы раздумья его охватывало жуткое сознание, что в жизни он одинок, ему не с кем разделить радость и горе, что он должен избегать друзей и знакомых и обречен скитаться в толпе чужих, так как быть самим собою он может только в одиночестве или в кругу незнакомых людей. Эти мысли рождали в его душе бурю отчаяния. Васарису казалось, что его преследует злой рок, что какое-то проклятие обрекло его на вечное одиночество, вечную тоску. В таком настроении он брался за перо, и в такие минуты написал свои самые мрачные стихи.

«Вот где гнездятся корни моего рабства — во мне самом. Я могу порвать с духовной средой, но пока я не перестану чувствовать себя ксендзом, я все равно не смогу обрести свободы».

Пришел ли он в Париже к окончательному решению отречься от сана? Васарис иногда задумывался над этим вопросом, но не находил исчерпывающего ответа. Порой ему казалось, что да. Но как только он представлял себе акт отречения, а себя экс-священником, особенно там, в Литве, его бросало в дрожь, и еще живущий в его душе ксендз решительно восставал. Запутавшись в собственных мыслях и чувствах, Васарис часто вспоминал слова товарища по академии. Тогда они спорили о духовном призвании, и Васарис, разгорячившись, неожиданно для себя воскликнул:

— Вот увидишь, если я когда-нибудь поверю в свой талант, то отрекусь от сана и стану тем, кем создал меня господь — свободным поэтом.

Товарищ ответил ему:

— Отрекайся не отрекайся, но свободным, брат, ты уже не будешь. Кто однажды попал под власть Рима, тому нет избавления. Отмахивайся как хочешь, но дух Рима все равно проник в тебя до мозга костей. Ты и в могиле не перестанешь быть ксендзом.

В этом споре они оба дошли до крайностей, но теперь Васарис начал убеждаться, что в словах товарища было много правды, потому что он в большей степени был ксендзом, чем сам предполагал. Будущее казалось ему неясным.

Уезжая в Литву, Васарис еще не решил, как поступить, и полагался на благоприятные обстоятельства, которые помогут ему разрешить наболевший вопрос. В Литве о Васарисе в первые дни почти никто не знал. Его называли господином, а не ксендзом, и это ему было приятно. Даже в гостинице его инкогнито не раскрылось, потому что в паспорте у него было просто указано — доктор философии.

Однако стоило ему переехать литовскую границу, как воспоминания о тех днях, когда он носил сутану, пробудились в его душе, и он снова почувствовал себя ксендзом. Это ощущение крепло не по дням, а по часам. Встреча на станции Вирбалис со знакомым ксендзом и Мяшкенасом наглядно показала ему, что его инкогнито продержится недолго, а просьба отслужить обедню означала, что духовное звание снова налагает на него давно забытые обязанности. Сон, который он до сих пор вспоминал с гнетущим отвращением, свидетельствовал о том, что в подсознании его таились силы, которые, вырвавшись на свободу, грозили омрачить его жизнь и внести в нее еще неизведанные потрясения.

Но пока что Васарис не хотел думать о надвигающихся тяготах и омрачать последние дни своего короткого отпуска. Решительно отбросив черные мысли, он скинул с себя одеяло и вскочил с постели. Часы показывали половину девятого, надо было торопиться, чтобы не остаться без завтрака.

Наскоро умывшись и одевшись, Васарис сел перед зеркалом и стал завязывать галстук. Неожиданно раздался стук. «Горничная», — подумал Васарис и, обернувшись, крикнул:

— Войдите!

Дверь растворилась, но то была не горничная. Вошедший громким грубоватым голосом восславил по-латински Христа, отчетливо произнося каждое слово:

— Laudetur Jesus Christus! [166]Слава Иисусу Христу (латинск.).

Васарис вскочил, как ужаленный.

— In saecula saeculorum [167]Во веки веков (латинск.).
, — ответил он, повернувшись к неожиданному гостю.

Перед ним стоял монах-францисканец, рослый мужчина лет сорока, с горбатым носом, чертами лица несколько похожий на Саванаролу. Он пристально поглядел в глаза Васарису и спросил:

— Reverendus dominus [168]Почтенный господин (латинск.).
Васарис, если мне правильно указали номер?

Дурное предчувствие закралось в душу Васариса. Он сразу решил держаться похолоднее и занять почти оборонительную позицию.

— Да, Васарис, — ответил он лаконически. Вероятно, лицо его выражало изумление, потому что монах, не ожидая вопроса, пояснил:

— Вам странно, что я вас знаю? Не удивляйтесь, сударь, все обстоит очень просто: в этой гостинице часто останавливаются ксендзы. Наш костел отсюда недалеко. Если порой нам нужно отслужить добавочную обедню или нужна другая помощь подобного рода, мы обращаемся сюда и почти всегда находим ксендза. Хотя вы в светском платье и приехали из-за границы, но в Литве, carissime [169]Дражайший (латинск.).
, не скроешься! Одна из служанок вас узнала, сказала, что она из того прихода, в котором вы перед войной были викарием, и указала мне вашу комнату.

— Вот уж не думал…

— Ergo, ad rem [170]Итак, к делу (латинск.).
. Заболел у нас один брат. Болезнь тяжелая, может и умереть. Вчера исповедовался. Но сегодня опять потребовал исповедника, только не местного. Никого из нас к себе не допускает. Может быть, это бред больного, а может быть, и casus conscientiae. Вас здесь никто не знает. Чего же лучше? Nonne providentia divina direxit pedes tuos ad salvandam animam iratris tui? [171]Не божественное ли провидение направило стопы твои к спасению души брата твоего? (латинск.)
— закончил он торжественно и вопросительно поглядел на Васариса.

Тот тем временем надел пиджак и, уклоняясь от взгляда монаха, ответил:

— Простите, отец, сегодня не могу. Non possum [172]Не могу (латинск.).
.

С минуту оба глядели в глаза друг другу, и Васарис почувствовал, что францисканец читает его мысли. Никаких объяснений больше не понадобилось.

— Ну, ничего, — успокаивал себя монах. — Я завернул сюда мимоходом. В соборе, наверное, найду исповедника. Рад был познакомиться с вами. Зовут Меня отец Северинас. Мы еще встретимся. Laudetur Jesus Christus!

В дверях он поклонился и еще раз исподлобья взглянул на Васариса. Это был выразительный взгляд умного, волевого человека. Но что он выражал? Укоризну или предостережение, сожаление или иронию — Васарис не знал, но дурное предчувствие, овладевшее им с появлением монаха, еще усилилось. Вообще к монахам Васарис антипатии не чувствовал. Он немало встречал их, особенно в Италии, и знал, что среди монахов есть люди широких взглядов. В Риме он был знаком с одним францисканцем, чехом по национальности, который посещал почти все оперы и оперетки. Да и исповедывали монахи часто снисходительней, чем иные ксендзы.

Поэтому впечатление, произведенное отцом Северинасом, было не только неприятным, но и необъяснимым.

IV

На другой день Людас Васарис уехал к родителям. Это был вторник, и он собирался пробыть там до пятницы или до субботы, чтобы не пришлось служить воскресной обедни в приходском костеле.

Сам отец приехал на станцию встречать сына. Но тщетно глаза его искали ксендза. Наверное, старик так и не узнал бы Людаса, если бы тот не окликнул его:

— Не меня ли, батюшка, ищете?

Смущенный и огорченный отец поздоровался с сыном.

— Старость, ксенженька, не узнал… И вы как изменились! Да и то, десять лет, должно быть, не виделись! Слава богу, хоть теперь довелось встретиться. А мне уже всякое приходило в голову. В нынешние времена жизнь человеческая на волоске висит. Ну, поедем. Мать заждалась.

Старик не очень удивился, увидав сына одетым «по-господски». Перед выборами в сейм приезжал к ним агитировать ксендзы, тоже в короткополом платье. Один даже обедню служил без сутаны, — и всем было неловко оттого, что сквозь широкие, сквозные кружева подризника просвечивали брюки.

Но вот Васарисы подошли к бричке. Отец оглядел лошадей, положил в бричку небольшой чемодан, сам заботливо укрыл его от пыли и, когда, наконец, оба уселись, весело погнал лошадей.

— Слава богу, — говорил он, вглядываясь в слегка нахмуренное небо. — Денек для дороги, — лучше некуда! На дождь не похоже, и солнце не печет. К ужину поспеем. Ну, каково там, в чужих краях? Писали мне, что в Риме побывали? Может, и святого отца видели?

Людас принялся рассказывать о Риме и о других городах, но ему больше хотелось услыхать о родных краях к о старых знакомых.

— Что нам, батюшка, до чужих стран и чужих людей? — заключил он. — Лучше вы мне расскажите, как пережили войну? Говорят, немцы вас порядочно измучили.

Старику самому хотелось поскорей пожаловаться сыну на пережитые ужасы, и он со всеми подробностями стал описывать тяготы оккупации. Он вздыхал, волновался и даже сердился, вспоминая о свирепом крейсгауптмане и амтсфорштеере, которые реквизициями едва не довели до голода всю округу. А потом сколько горя пришлось вытерпеть из-за бежавших военнопленных. Бывали и настоящие грабители.

Чуть ли не полпути слушал Васарис сетования отца и только изредка вставлял свои замечания.

— Много чего натерпелись, сынок, зато господь уберег от худших бед. А вот шилайняйский дядя, царствие ему небесное, так и не вернулся из России. От кровавого поноса, говорят, помер.

— Как же, помню, вы писали мне.

Однако отец снова подробно рассказал ему все, что знал о гибели шилайняйского дяди.

— Хватили горя виновные и невиновные. Покарал нас господь за грехи. Да и теперь ничего хорошего не видать. — Таким выводом закончил отец свой рассказ о напастях, порожденных войной, и быстрей погнал лошадей.

— А вам не приходилось бывать в Клевишкисе, батюшка? Как там поживает каноник Кимша? Где госпожа Бразгене, помните, его племянница, которая вышла за доктора. Кажется, его на войну взяли?

— Знаю… Помню… Настоятель жив-здоров… Ого. Старик еще крепкий… А доктор, царство ему небесное, не вернулся. Говорят, погиб во время революции. А родственница настоятеля третий уж год как за другого вышла. Говорят, в Каунасе живет. Знал ведь я и фамилию. Муж — какой-то важный господин. Отчего бы ей и не выйти? Женщина молодая, веселая, а настоятель, говорят, и денег отвалил немало…

Отец продолжал еще что-то рассказывать, но Людас не слушал. Весть о вторичном браке Люце его не только удивила, но даже как-то задела. За границей он довольно часто вспоминал госпожу Бразгене. Правда, пока он был викарием и за время последующих событий романтический оттенок их отношений поблек, но все же Люце, впервые пробудившая в нем мужчину, занимала главное место в его сердце.

Он часто любил вспоминать во всех подробностях свое знакомство с нею и живо представлял себе веселую, живую, чернобровую шалунью с искрящимися глазами, звонким смехом и грациозным станом. Какое-то предчувствие нашептывало ему, что Бразгис с войны не вернется. Но Васариса никогда не тревожила участь Люце и никогда он не предполагал, что она опять выйдет замуж. Настоятель Кимша был достаточно богат, чтобы позаботиться о своей племяннице и о ее сыне.

И вот теперь, узнав, что она снова вышла замуж, он мысленно упрекал Люце за этот шаг. Брак с Бразгисом казался ему делом естественным и даже необходимым, но выйти еще раз значило совершенно отдалиться от него, Васариса, почти отречься от их юношеской идиллии, а может быть, и совсем позабыть ее. Люце, вышедшая за другого, незнакомого человека, стала для него непостижимой, он даже не мог представить себе ее.

Только теперь Васарис впервые ощутил, что за эти десять лет порвалась главная нить, связывавшая его с юностью и воспоминаниями о родных местах. Он сразу почувствовал себя далеким от всего этого, всем чужим. Вот и отец не узнал его на станции… А если бы он еще заглянул к нему в душу, увидел, что у него на совести… А Райнакене? Но та не мучилась, расставшись с ним. С глаз долой — из сердца вон… Он был уверен, что баронесса не печалилась о нем, не тосковала. И, странная вещь, — ее он за это не упрекал, а ведь, кажется, в баронессу был влюблен сильнее, чем в Люце. Позднее, за границей, ему было приятно вспоминать свои отношения с нею, они пробуждали в нем легкую иронию, порою даже насмешку, меж тем, как образ Люце был неизменно овеян лирической меланхолией, глубокой нежностью.

Покачиваясь в бричке, Васарис с головой ушел в свои мысли и совсем не слушал отца. Отец и сам заметил, что сыну не до него, замолк и призадумался, изредка по привычке взмахивая кнутом. После таких пауз разговор, обычно, принимает другое направление: становится серьезней, глубже, интимней. Проехав в молчании порядочное расстояние, отец разок-другой поглядел на сына, кашлянул и начал:

— Как же теперь, ксенженька, столько учились, верно, вам не пристало быть викарием? Верно, сразу станете настоятелем богатого прихода?

— Настоятелем? — Людас внезапно очнулся от своих мыслей и, раздосадованный наивным предположением отца, резко ответил:

— Нет, батюшка, в приход я не пойду ни викарием, ни настоятелем. Я вернусь в Каунас. Не для того я с таким трудом получил высшее образование, чтобы закопаться в каком-нибудь приходе. Найду более подходящую службу.

— Конечно, деревенским сермяжникам годится и простой ксендз. Настоятель мне уж говорил, что, скорее всего, епископ назначит вас профессором семинарии.

— Нет, батюшка, в семинарии достаточно профессоров. Я вернусь в Каунас. Мне обещали место директора гимназии.

— Сам епископ?

— Нет, не епископ, но он дал разрешение.

Тут уж огорчился отец. Много лет мечтал он и надеялся видеть своего сына настоятелем богатого прихода с хорошей усадьбой, где были бы и земля, и скотина, и сытые кони, на которых бы Людас ездил на престольные праздники в чужие приходы. Втайне старик лелеял надежду, что под старость и для него найдется угол в усадьбе сына, что будет он присматривать за хозяйством. И вот многолетняя мечта рухнула в первую же минуту радостной встречи, когда он, наконец, дождался сына. Старик попытался было возражать:

— На что вам лишние заботы? В приходе лучше и спокойнее. Гимназия? Что там гимназия? Неподходящее это дело для ксендза.

У старика Васариса о гимназии осталось плохое мнение еще с тех времен, как учился Людас. Ему тогда случалось раза два побывать у директора. До сих пор этот директор стоял перед его глазами как живой: сердитый плешивый господин с реденькой бородкой, в синем вицмундире, полы которого были обрезаны вровень с жилетом, а сзади болтались раздвоенным хвостом. Длинноногий директор широкими шагами мерял комнату и все требовал, чтобы Людаса определили в казенный интернат. И хотя теперь старый Васарис отлично знал, что ксендзы бывают директорами, но былой неприязни к этой должности победить не мог. «Не дело это для ксендза», — и думал и говорил он о таких директорах.

— Почему не дело? — изумился Васарис. — Ведь нынче Литве нужно много образованных людей. Надо и ксендзам браться за эту работу.

— Эх, Литва, Литва!.. — глубоко вздохнул отец, и забота отразилась на его лице. Он уже знал, что именем Литвы прикрывается много дурного, что распоясавшиеся чиновники даже в пьяном виде распевают: «О, Литва, отчизна наша», что зло, творимое именем Литвы, затронуло и духовенство. Старик не осмеливался открыто критиковать ксендзов, но в его сердце скопилось немало горечи и упреков. Он знал, что переодетые в светское платье ксендзы агитируют на митингах, ввязываются в споры и позволяют всяким проходимцам нападать на себя. Даже обедни служат порой в светском платье! А там, в Каунасе, совсем распустились, прямо болото! Есть там ксендзы депутаты и министры, о делах которых он слышал много плохого на этих же митингах. А теперь вот и сын говорит, что хочет ехать в Каунас, стать директором гимназии, и все ради этой Литвы.

Своих мыслей он не сообщил Людасу, но оба почувствовали недовольство, досаду, между ними словно возникло какое-то отчуждение. И отец и сын знали, что не переубедят друг друга, поэтому снова замолчали. Но это молчание было хуже открытого спора. Людас понимал, что отцу надо дать высказаться и потом осторожно перевести разговор на другую тему.

— Так что же, батюшка, вы недовольны Литвой? Своя власть все-таки лучше чужой. Царских жандармов вы уж забыли, но ведь и немцы были живодеры!

Отец отозвался не скоро:

— Да, ничего… жить можно… налоги повысились… Власть как власть. Только там, где прежде сидел один, теперь трое или пятеро, а когда доходит до дела — беда! Народ распустился, и молодежь не по той дороге идет. Еще моду завели одеваться по-городски — обходится дорого, а хочешь что продать, дают полцены…

Долго жаловался старик на новые порядки. Как все люди его поколения, он скептически, недоверчиво относился к «литовской власти» и во всех неполадках винил ее одну. Это глухое недовольство вызывалось более глубокими причинами, чем житейские невзгоды. Сформулировать он его не мог, а если бы смог, то скорее всего выразился бы так: «Мы, старики-крестьяне, не понимаем вас, молодых, и с новыми порядками не свыкнемся. Новая жизнь не оправдала наших надежд. Вера, костел и ксендзы отдаляются от нас и служат не богу, а Литве. Что такое эта Литва, я понимаю плохо. Прежде думал, что это наш край, наша земля и наш народ, а теперь вижу, что это власть, разные партии, президент и чиновники. Они сталкивают друг друга и сажают в тюрьмы, многие воруют, жульничают, берут взятки, обижают свой народ, и все это называется Литвой. А ты, сынок, проваландавшись десять лет на чужбине, хочешь теперь бросить нас, стариков, ради этой новой Литвы!»

Подобными словами мог бы выразить старик свою боль и обиду, и никакие доводы не поколебали бы его убеждений. Сын отчасти понимал, что происходит с отцом, но успокоить его был не в силах. Напротив, чем сильнее ощущал он отцовскую боль, тем больше чувствовал себя виноватым и тем меньше надеялся утешить его. Ведь для этого прежде всего надо было надеть сутану, выбрить тонзуру, осесть в приходе, держать сытых лошадей, завести хорошую экономку, служить по воскресеньям обедню и произносить грозные проповеди с костельной кафедры.

Людасу показалось, что, приближаясь к родному краю, он приближается и к этому идеалу. И вся душа его восстала против него. Он и в первые годы священства осуждал этот идеал. В минуты юношески-восторженных порывов Людас верил, что если будет ксендзом, то уж, конечно, аскетом, скромным виноградарем Христова вертограда. Дальнейшие события и жизнь за границей' показали, что таким ксендзом он быть не может, да и не только таким: ему вообще трудно оставаться ксендзом. Ведь теперь он осуждал не только оппортунизм духовенства, но и его мистический квиетизм. Людас хотел стать не только свободным поэтом, литератором, но и деятельным членом общества, он мечтал служить своему народу и своей стране. И теперь он не изменился: согласовать свои стремления с нормами поведения духовного лица Васарис не мог.

День уже клонился к вечеру, когда, въехав на горку, они увидали родные места. На краю поля одиноко высилась Заревая гора, которую Людас еще издали искал глазами, когда возвращался из семинарии. Теперь она виднелась с другой стороны, на фоне ясного неба, а не мрачных лесов. Людас жадным взором вглядывался в давно не виданные места. Все окружающее стало беднее, непригляднее. Неизменной осталась только Заревая гора, тихая, даже величавая среди этих ровных полей, дорог и деревень. Нет, кажется, и она изменилась. Изощренный глаз путешественника заметил на вершине какие-то неровности, бугры, насыпи.

— А что там, на Заревой горе, батюшка, строится что-нибудь?

— Окопы. Русские через всю гору огромный ров вырыли, до самых изб доходит, а с другой стороны даже до рощицы.

Вот показались избы. Но что с ними стало? Людас не сразу узнал их.

— А где же ивы? — воскликнул он изумленно. Большой аллеи серебристых ив за садом, которая так красиво украшала хутор, оттеняла строения, как не бывало. Они стояли голые, открытые западному ветру.

— Работа германцев, — сквозь зубы процедил отец. — И березняк словно бритвой сбрило.

Вот и родная деревня. Бывало, когда он возвращался из семинарии, каждый приветствовал его — и старый, и малый. Теперь только кое-кто из стариков догадывался, что Васарис привез сына-ксендза, и лениво снимал шапку. Другое время — другие люди, и они его не знают, и он не знает их.

Людас Васарис с трудом разбирался в хаосе своих чувств. Кто он в родном краю? Долгожданный сын? Гость? Или заблудившийся прохожий?

Но во дворе его встретила вся семья с матерью впереди У всех на глазах блестели слезы радости.

V

Утром Людас подошел к окну и увидал, что мать, повесив на изгородь сутану, выбивает и чистит ее. Он оставил эту сутану дома, как ненужную, еще в самом начале войны, когда в последний раз был здесь. Очевидно, мать заботливо хранила ее и, заметив, что в чемодане сына нет другой, принялась чистить. Как же, придется ему в костел ехать, служить обедню.

Увидев, что Людас уже поднялся, она поспешила в горницу с сутаной в руках.

— Хорошо, ксенженька, что вы тогда оставили ее дома. Новую, небось, забыли положить в чемодан.

— Нет, мама, не забыл, просто подумал, что не понадобится. Ведь я погощу у вас недолго и в костеле побывать не успею. Не хочется беспокоить настоятеля. Сегодня погляжу на поля, поговорим обо всем, завтра я хочу побродить по лесу, в пятницу можно навестить дядю Мурмаса, а в субботу я уже должен быть в Каунасе.

Услыхав об этих планах, мать от отчаяния даже руки заломила:

— Вот беда, ксенженька, боюсь-то вам и сказать! Вы так поздно написали, что мы и не успели вас известить о своей затее. А мы, как узнали, что вы приедете, так и пригласили всю родню на заупокойную обедню по шилайняйскому дяде и всем усопшим родичам.

Людас почувствовал, как горячая волна прилила к его лицу, и, не скрывая досады, сказал:

— Ах, мама, надо же вам было делать это без моего ведома! Может, я по какой-нибудь причине не могу отслужить завтра эту обедню.

— И я так говорила, — оправдывалась мать, — да отец уперся, и все. Мол, сын благополучно вернулся, первый раз свидимся с ним, пусть уж будет радость всем родственникам — и живым, и покойникам.

Людас увидел, что мать отерла передником слезы, и дольше возражать был не в силах.

— Ну ничего, мама, что сделано, то сделано. Сутана есть, можно и в костел поехать.

Он еще не знал, как поступит, но одно было ему ясно: противиться родителям и не отслужить панихиды значило бы жестоко оскорбить их и всю родню. Да и какой предлог найти для отказа?

После обеда Людас вышел в поле, поднялся на Заревую гору, улегся на вершине, где все пропахло чебрецом, и принялся обдумывать создавшееся положение.

Оставался еще слабый проблеск надежды: не удастся ли отделаться nokturn'ом и попросить настоятеля отслужить обедню. Но и этот проблеск померк, когда он сообразил, что обедню у настоятеля обычно откупают заранее, а если бы и не откупили, то как бы посмотрели на все это родители, гости и, наконец, сам настоятель!

Значит, служить обедню придется самому. Тут Людас Васарис углубился в лабиринт своей совести. Во-первых, он уже три года не был на исповеди. Не считая других грехов, одного этого было достаточно, чтобы licite [173]По закону (латинск.).
он не мог совершать низких таинств. Ксендз, не исповедовавшийся в течение года, не только впадает в тяжкий грех, но фактически лишается права служить обедню. Значит, прежде всего надо рано утром исповедоваться у настоятеля. Но, чтобы подготовиться к исповеди за три года, необходимо соблюсти хотя бы трехдневную реколлекцию, припомнить все грехи, предаться раскаянию и дать обещание исправиться, — словом, решить всю проблему дальнейшей жизни и уже с чистой совестью вступить на путь примерного ксендза.

Готов ли он, Людас Васарис, сейчас к этому шагу? Но сколько бы он ни вопрошал себя, ответ был один: — нет, не готов! Васарис знал, что не примет решения ни сегодня, ни через три дня, или через три месяца. Отречется ли он от сана или станет примерным ксендзом, он еще и сам не мог бы сказать с уверенностью. В его душе совершался какой-то логический, закономерный процесс, которого он не мог ни приостановить, ни изменить.

Однако обедню надо служить завтра. Идти к исповеди он не хотел, потому что это было бы пустой формальностью, «комедией», как, бывало, говорил Варёкас. Следовательно, он будет служить обедню, не исповедовавшись три года.

Придя к такому страшному выводу, Васарис должен был бы почувствовать ужас и отвращение к себе, но оказалось, что ничего этого он не чувствует. Путаница распутывалась легче, чем он предполагал. Почему? И вот он пришел к заключению, что от алтаря его отталкивали не затруднения этического порядка и не душевные колебания, но только нежелание публично признать себя ксендзом, надеть сутану и церковное облачение.

А что же этическая сторона? Неужели его совесть так закоснела, а сам он до такой степени опустился, что, не дрогнув, осмеливается приступить к величайшему таинству, хотя и не исповедовался три года? Но и тут он нашел успокоительный ответ. Ведь моральная оценка зла, которое он якобы намеревается совершить, исходит не из естественных законов, выраженных в десяти заповедях Моисея, но из догм или формальностей церковных уставов. Почему, например, не исповедоваться год — тяжкий грех, а месяц, полгода, год без одного дня — не грех? Формальной стороной Васарис уже давно пренебрегал. Кое-какими догмами тоже. Разве он виноват, что его ум и сердце их не принимают.

«В сущности, — рассуждал он, — эти три года я прожил так же достойно, как и предыдущие. Богослужение — акт богопочитания, символ единения человека и бога, духа и материи, смысл которого каждый понимает и чувствует по-своему. Почему же я не могу выполнить этот символический акт, тем более, что и сама церковь признает, что его объективная ценность не зависит от субъективного состояния моей совести? Для верующих моя обедня будет valide [174]Действенной (латинск.).
, а для меня самого, посколько она не противоречит моей совести — и licite. Ведь моя совесть руководствуется естественными законами, а не формальным уставом».

Придя к такому заключению, Людас Васарис с легким сердцем спустился с Заревой горы.

После обеда он надел сутану. Она, хоть и была поношена, но сидела на нем отлично. Людас прошелся несколько раз по комнате, вышел во двор, — оказалось, что ничего, ноги не путаются. Приобретенный однажды навык не пропал. Лица родителей просветлели. Слава богу, их сын опять настоящий ксендз!

Отец, не скрывая своего удовольствия, сказал:

— Ну, ксенженька, теперь на вас и поглядеть приятно. И людям не стыдно показаться. По крайней мере все увидят, что вы ксендз, а то бы подумали, что старый Васарис привез какого-то собачьего барина. Не нравится мне эта немецкая мода.

— Будет уж, будет, ксенженька и сам знает, когда и как ему одеться, — остановила его мать, хотя и сама радовалась не меньше отца.

— Не все ли равно, батюшка? — оправдывался Людас. — Латинская пословица говорит, что не сутана делает монаха. Это относится и к ксендзу. А в коротком светском платье ходить куда удобнее.

— Не знаю уж, — усомнился отец. — Хороший человек всегда окажет ксендзу уважение: и дорогу ему уступит, да и другим подаст пример, а в светском платье все равны. Нынче всякая шваль может стать барином.

Людас видел, что ему не переубедить отца, и пошел в амбар разыскивать свои старые книги, чтобы повторить по ним чин обедни и тексты. Ведь за несколько лет он мог кое-что и позабыть.

До самого вечера он повторял обедню, а улегшись, с некоторым беспокойством снова стал обдумывать положение вещей. И хотя заснул Людас не скоро и в его мозгу мелькало множество решений, но ничего нового он не придумал. Людас слышал, как назойливо точил стену древоточец, а в глубине его души так же назойливо копошился червь сомнений, и никакие рассуждения не могли заставить его утихнуть.

На следующий день Людас проснулся рано и сразу принялся собираться в костел. Собирались и родители, и братья, и сестры — почти так же тщательно, как некогда на его первое богослужение. Все бегали, торопились, хлопотали, но всего, что было нужно сделать, не успели. Ведь после панихиды все родственники и соседи должны были ехать к Васарисам посидеть и подзакусить. Забот и хлопот по этому поводу было немало.

Наконец сборы окончились, все уселись в бричку, и отец, перекрестясь по своему обыкновению, тронул лошадей. Соседи провожали их взглядами, а иные даже отправились в костел, потому что в деревне все уж знали, какой у Васарисов сегодня праздник.

Настоятель встретил Людаса как дорогого гостя. Поговорив немного, оба пошли в костел. Народу собралось порядочно. Даже приглашенные из дальних приходов постарались приехать. Настоятель позаботился обставить заупокойную службу торжественно и пышно. Посреди костела стоял высокий, покрытый черным катафалк. Его украшали присланные из усадьбы настоятеля фикусы, олеандры, пеларгонии и множество свечей. Все удивлялись их обилию. Увидев такой парад и многочисленных прихожан, Васарис окончательно убедился, что отказаться от обедни невозможно.

Окончив пение nokturn'а, он стал готовиться к обедне. Произнося слова предуготовления к литургии, Васарис старался пробудить в себе раскаяние, но сердце его молчало. Надевая поверх подризника черную, вышитую серебром ризу, он еще нервничал, пальцы его слегка дрожали, когда он возлагал святые дары на дискос, но он быстро овладел собой и, поклонившись распятию, подошел к алтарю. Начав богослужение, он совершенно успокоился, точно это было для него самым обычным делом.

Служба шла гладко. Он слышал все звуки вокруг: колокольчики мальчиков-служек, их ответы, музыку органа и голос органиста, шорох и кашель. Повернувшись к молящимся со словами: «Dominus vobiscum» и «Orate fratres», он увидел родителей и еще несколько знакомых лиц. Сразу возникший контакт с окружающими его удивительно укрепил и ободрил.

После обедни он спел Libera и пошел завтракать к настоятелю, а родители и родственники остались в костеле петь молитвы по четкам.

Васарисы с гостями приехали домой почти к обеду. Центром всеобщего внимания был ксендз Людас, все радовались его благополучному возвращению и расспрашивали о жизни, в далеких краях. С изумлением узнали земляки, что на чужбине еще тяжелее, чем в Литве, и это их очень порадовало.

Наконец, желая отвлечь от себя внимание, Людас сам принялся расспрашивать земляков: как живется им после войны, довольны ли они новыми порядками? Васарис впервые очутился в таком большом обществе крестьян, и ему хотелось узнать, какое влияние оказало образование независимой республики на их умы, настроения и весь жизненный уклад. Большинство, особенно старики, думали так же, как и его отец: «Литва, это, стало быть, правительство — оно само по себе, а мы сами по себе».

— Теперь вам принадлежит вся власть, — сказал Людас. — Вы выбираете в сейм. А сейм назначает министров и самого президента. Каких людей изберете, такое будет и правительство.

Но деревенским людям это было не очень понятно. Дядя Мурма только рукой махнул:

— Надули нас, батюшка, больше ничего! Кого мы здесь выбирали? Мы только партию выбирали, а партия списки без нас писала. Вот и попали в сейм на прошлых выборах клевишкский причетник, сапожник один из Науяполиса да еще, говорят, какой-то малоземельный или новосел из Скроблай. Разве бы мы таких выбрали? Что они понимают в таких делах, как власть?

— Оттого и власть такова, — поддержал другой. — Немцы — вот это была власть! Скажут слово — свято. Не сделаешь, шкуру спустят!

— Ох, наши тоже могут шкуру спустить! — подтвердил третий. — Тебе, видать, не приходилось обращаться в учреждения или покупать лес? А то намытарился бы!

Дядя Мурма вынул изо рта трубку, сплюнул сквозь зубы и заключил:

— Если уж кто-нибудь из наших дорвется до власти — аминь! Хуже их нет! Перед выборами крестьян превозносят до небес — и край, де, крестьянский, и вы, де, опора государства и будущее народа! А пойди-ка в учреждение, там какая-нибудь расфуфыренная барышня в короткой юбчонке нос морщит и говорить с тобой не желает, а какой-нибудь господчик с протертыми локтями еще и накричит на тебя. У каждого выпрашивай милостыню!

Васарис попытался заступиться за новую власть и чиновников:

— Все это, дядя, может, и правда, но первое время надо потерпеть. Чиновники у нас еще неопытные, а зачастую и необразованные. Подождите лет десять. Вот получат люди образование в наших школах, тогда и порядки будут лучше.

— Дай-то бог, — скептически согласился дядя Мурма, — но пока что правды нет. Одни хотят поскорей разбогатеть, денег награбить, другие пьянствуют, гуляют, третьи заделались большими господами, а работать честно никто не хочет.

Услыхав, что Людас собирается поселиться в Каунасе и станет там директором гимназии, одни жалели, другие радовались, что, в случае надобности, будет к кому обратиться за помощью. Радовались и те, которые хотели сына или дочь определить в гимназию, — они надеялись извлечь пользу из родства с директором.

Отобедав и отужинав, наговорившись, наохавшись в утешившись, гости, наконец, разъехались.

Людас чувствовал себя подавленным, разочарованным. Нерадостны были его первые деревенские впечатления.

«В деревне, — думал он, гуляя по саду, — все еще царят темнота, эгоизм, косность. Крестьяне еще не скоро поймут, что надо стремиться к общему благу. Но в то же время они многое замечают и настроены критически. Каждый ошибочный шаг правительства вызывает в них не только разочарование, но и упорное противодействие, неуверенность в будущем. Они могли терпеть от русских и немцев, безучастно взирать на действия чужих, но своим ничего не прощают и ничего не забывают».

Людас Васарис никогда не стремился сблизиться с деревней. Теперь же, по прошествии десяти лет, едва уловив пульс деревенской жизни и услыхав кое-какие высказывания, он понял, что все ему тут чуждо и что сам он всем чужой. Людас заметил, что крестьяне, даже его близкие родственники, высказывались неохотно, побаивались и стеснялись его. Если он возражал, то они, хоть и соглашались порою, но лишь на словах, из вежливости, не по убеждению.

Людас чувствовал, что, отойдя от церкви, он станет преступником в глазах крестьян. Кто-кто, а они, наверное, не поймут и не простят ему этого.

Васарис горько усмехнулся, вспоминая, как восхищались им женщины, когда он служил обедню. Внезапно он с беспощадной ясностью увидел, каким фальшивым путем он идет и сколько двойственности в нем самом и его поступках. Никогда еще эта двойственность так не угнетала его, как в этот вечер. Правда, он и прежде ощущал ее, но раньше его поступки не были диаметрально противоположны этическим нормам, установленным церковью и исповедуемым всеми верующими. Сегодня это случилось впервые; как ни изворачивался он и как ни оправдывал себя сложившимися обстоятельствами, но в глубине души чувствовал себя униженным и неправым.

Нарастало желание освободиться от унижения, сбросить гнетущую тяжесть, избавиться от двойственности. Он жаждал услышать о себе мнение стороннего наблюдателя, хотя бы и нелестное.

Теперь-то Васарис уж твердо знал, в каком направлении ему идти, к какой цели стремиться.

Но думать — это одно, а делать — другое, и Васарис публично признал себя ксендзом, не желая этого, да и не имея на это права.

Желанное освобождение было еще очень далеко.

VI

В субботу Людас, как и намеревался, вернулся в Каунас. Еще перед отъездом в деревню он перевез чемоданы к Индрулису и теперь устроился в предоставленной ему комнате. Распаковал свое небогатое имущество, прибрал постель и письменный стол и, поняв вдруг, что у него впереди много свободного времени, облегченно вздохнул. Его радовало, что, отслужив дома обедню, он, вероятно, надолго освободился от подобных обязанностей.

На следующий день, в воскресенье, Васарис не служил обедни, но как рядовой верующий пошел в костел. Смешавшись с толпой, он следил за богослужением. Ему казалось, что никогда не ощущал он такого религиозного подъема, когда совершал службу сам.

Выйдя из костела, Васарис уже повернул к дому, как вдруг кто-то тонким хрипловатым голосом окликнул его:

— Людас! Откуда ты?

Пятрас Варненас, его старый знакомый, некогда исключенный с третьего курса семинарии, широко улыбаясь, протягивал ему руку. Васарис знал, что Варненас вскоре после войны окончил университет, живет в Каунасе и читает курс литературы. Он и сам собирался отыскать старого приятеля, поэтому искренне обрадовался встрече.

Они повернули на Лайсвес аллею, делясь воспоминаниями и впечатлениями, рассказывая каждый о себе. Прервав разговор, Варненас оглядел Васариса и, взяв его за локоть, спросил:

— Скажи, Людас, только не обижайся: ты еще ксендз или нет? Вид у тебя, братец, декадентский, и наслушался я о тебе всяких сплетен.

— Я и есть декадент, — пошутил Васарис. В этот пасмурный день на нем был широкий, неопределенного цвета дождевик, какие носили не только мужчины, но и женщины. — Декадентом меня называют ваши критики. Что же, я нисколько не сержусь за это прозвище. Ничего нег прекрасней декадентской поэзии. А ксендз я или нет, считай как хочешь!

— Но все-таки как же тебя называть — господином Васарисом или ксендзом?

Васарис с минуту поколебался:

— Знаешь что, Пятрас, при незнакомых ксендзом меня не называй.

Впервые этот вопрос был задан ему так прямо, и впервые он так открыто отрекся от сана. Варненас стал серьезным.

— Я всегда считал, что сутана не для тебя. Но, говоря откровенно, думал, что раз ты ее надел, то никогда уже не сбросишь. Да и стоит ли?

— Сбросить ее труднее, чем тебе кажется. А что касается того, стоит или нет, это уже вопрос убеждений, взглядов и склонностей. Я и сам еще не решил его окончательно.

— Жаль! Раз уж ты приехал в Литву, следует теперь же решить, кем ты хочешь быть. Потом будет труднее.

— Это-то я прекрасно понимаю, но понимать мало. Это надо пережить. Надо дойти до этого не только рассудком, но и сердцем. Чтобы принять решение, одной воли недостаточно.

С минуту оба шли молча. Варненас заинтересовался Васарисом еще в семинарии, в течение долгих лет разлуки следил за поэтическим ростом товарища и часто думал о том, как сложится его жизнь. Теперь ему было интересно проверить свои предположения. Между тем они свернули с Лайсвес аллеи на площадь Венибе и уселись на уединенной скамье в садике военного музея. Варненас, сгребая песок тросточкой, сказал:

— Вот в какой переплет попадает порой человек. В семинарии, вероятно, тебе и во сне не снилось, что ты очутишься на таком перепутье. А я, знаешь, часто раздумывал о том, как нелегко быть одновременно ксендзом и поэтом. Интересно, чем именно ты мог бы оправдать такой важный шаг, как отречение? Но может быть, я надоедаю тебе своим любопытством?

— Нет, пожалуйста, — сказал Васарис, — я и сам люблю поговорить на эту тему. Видишь ли, во-первых, я убедился, что у меня нет призвания. Я не набожен, и мои склонности не соответствуют характеру деятельности священника. Литературное творчество в том смысле, как я его понимаю, также отдаляет меня от священства. Прежде я думал, что именно это и явится главной причиной, но позднее возникли и расхождения идеологические. Теперь же я убедился, что при моем образе мыслей оставаться ксендзом невозможно и, пожалуй, даже нечестно.

— Так чего ты ждешь?

— Психологическое основание для такого шага, как я уже тебе сказал, есть. Но есть и разные препятствия. Человек не может существовать вне общества, и будь ты хоть трижды индивидуалист, все равно ты принадлежишь к той или иной среде. Я, например, сросся с католиками, проникся в общих чертах их мировоззрением, их общественными стремлениями, наконец, тесно связан с ними делами и дружбой. Отрекшись от сана, я должен со всеми порвать и повиснуть в воздухе. Следовательно, и здесь нужно изменить ориентацию, а я пока что не могу этого сделать.

— Что же из этого следует?

— Вот что. Родители мои старики. Я и прежде знал, а дня два тому назад еще более убедился в том, как много значит для них мой сан. Для них трагедия уже одно то, что я хочу жить и работать в Каунасе, а не в приходе. Если же я теперь отрекусь от сана, то сведу в могилу мать и омрачу последние годы жизни отца, а чего доброго и вообще сокращу дни его. Вот почему я на это не решаюсь.

Варненас слушал его, насупившись, а когда Васарис умолк, и вовсе помрачнел.

— Знаешь, Людас, — начал Варненас тоном, не обещавшим ничего хорошего, — не нравишься ты мне со всеми твоими увертками. Дело это, братец, настолько важное и так явно не терпит компромиссов, что ты должен тотчас же решиться, не считаясь ни с обществом, ни со знакомыми, ни с родителями, словом, ни с какими препятствиями морального или материального порядка. Как ты сам можешь мириться с такой мерзкой двойственностью или, скорей, с таким лицемерием?

Но Васарис совершенно спокойно выслушал слова Варненаса и даже улыбнулся.

— Я и ждал от тебя таких упреков и не только от тебя, но от каждого, с кем бы так разоткровенничался, как с тобою. И ты, и многие другие, знающие о моих внутренних противоречиях и борьбе — все вы хотите сделать из меня литературного героя, да еще в классическом стиле. Подумать только: посвящение, клятва у алтаря, человеческие страсти; чувство долга и личное счастье; благородный поступок и материнские слезы. Герой обязан быть твердым как сталь, — погибнуть или убить, но исполнить свой долг. Герои классической литературы, конечно, так бы и поступили, но я, видишь ли, не герой, а обыкновенный заурядный человек, с будничными делами и чувствительным сердцем. Если хочешь — осуждай.

— Я не осуждаю, но другие осудят и уж, конечно, сочтут тебя слабовольным.

Васарис, видимо, стал нервничать и, неожиданно ударив палкой по гравию, воскликнул:

— А плевать мне на силу воли! Сперва надо знать, что под этим подразумевается! Бессердечных эгоистов, ограниченных упрямцев, тупых святош и жестоких деспотов часто с восхищением называют героями, людьми сильной воли. Подобные герои ни перед чем не останавливаются в достижении своей цели и не раз заливали мир слезами и кровью. Мой же идеал — гуманность.

— Не буду с тобой спорить, потому что ты начал горячиться. Согласен, что у сердца своя правда, своя мораль и логика. Ты живешь сердцем и глух к доводам рассудка. Одно, брат, тебе посоветую: если ты формально останешься ксендзом, то веди себя так, как это пристало ксендзу, или хоть не делай того, что умаляет достоинство сана. А в вопросах совести разбирается один господь. De internis nemo judex, nisi deus [177]В вопросах совести один бог — судья (латинск.).
. Я, кажется, правильно сказал?

— Ad evitandum scandalum? [178]Во избежание возмущения (латинск.).
Конечно, я и сам это отлично понимаю. Пусть только помнят это все, кто стоит на виду, все, кто носит сутану. За меня им краснеть не придется.

— Однако стало моросить, пойдем домой. Где ты остановился?

— У Индрулиса. Знаешь, помощник присяжного поверенного?

— Знаю. Мы с ним встречаемся, но редко. Разные у нас специальности.

Если есть время, зайди, посмотришь, как я устроился.

— Ладно. Что Индрулис, твой близкий приятель?

— Мы дружили в гимназии. Потом встречались за границей. Теперь не знаю, может быть, и подружимся.

— Сомневаюсь.

— Почему?

Тяжелый он человек. Мелочный, придирчивый и неискренний.

— Он и раньше был таким. Беда небольшая, не понравится — уйду. Кстати, он собирается жениться. Ты знаешь его невесту?

— Какую невесту?

— Индрулис говорил мне, что у него есть невеста. Кажется, американка.

Варненас засмеялся.

— Ну, это он напрасно похвастался. Есть у нас такая заморская птичка Гражулите, за которой все кавалеры увиваются. Но она такая же невеста Индрулиса, как и моя.

— Ого, догадываюсь, что эта красавица и впрямь сокровище, если даже ученые люди соперничают из-за нее. Познакомь меня с ней. Индрулис все равно собирается познакомить, — попросил Васарис.

— Не зарься на нее! — шутливо предупредил Варненас. — Индрулис ревнив, как настоящий жених.

— Меня он может не опасаться. Я не забуду твоих предостережений и от женщин буду держаться подальше.

— Не зарекайся, — смеялся Варненас, — девушка в самом деле замечательная. Красивая, образованная, богатая, самостоятельная и смелая.

— Терпеть не могу мужеподобных женщин, — замахал руками Васарис.

— Она вовсе не мужеподобная, просто современная в лучшем смысле этого слова.

Хорошее настроение вернулось к Васарису.

— Курит? — поддразнил он товарища.

— Не замечал.

— Пьет?

— Умеренно и не водку.

— Флиртует?

— В шутку — да. Например, со мной.

— Играет в гольф или теннис?

— Нет, только на рояле.

— Сентиментально и по старинке?

— Виртуозно.

— Нянчится с кошечкой или с собачкой?

— Нет. Васарис, я тебя не узнаю. Откуда такая ирония?

— Ты заинтриговал меня своей красоткой — вот и все.

— Не смейся! Увидишь — убедишься сам.

Так, перешучиваясь, они дошли до улицы Ожешко и поднялись на второй этаж одного из домов, где была квартира Индрулиса. Хозяин оказался дома, и все трое, расположившись в его кабинете, курили и беседовали. Потом перешли в комнату Васариса поглядеть, как он устроился. Варненас пересмотрел книги и, увидав на столе порядочный ворох рукописей, сказал:

— Сразу видно, что тут живет писатель. Едва успел въехать, а рукописи уж на столе! Ну, угости хоть чем-нибудь поэтическим из этого вороха, раз у тебя нет другого угощения.

— Здесь все старое, нового ничего нет, — отговаривался Васарис, пряча рукописи в стол.

— Ну, хоть открой мне, как историку литературы, что готовишь к печати? Что пишешь нового?

— Готовлю сборник стихов. Есть еще драма, вернее, даже две. Над ними я пока, работаю.

Варненас хлопнул в ладоши, слоено что-то придумал:

— Нет, братец, ты так не отделаешься! Раз уж ты приехал в Литву, то должен выступить перед публикой. Знаешь что, хозяин, — обратился он к Индрулису, — пригласи-ка добрых приятелей, и устроим литературно-музыкальный вечер. Я уже заинтересовал Васариса пианисткой, а ты ее заинтересуй поэтом, и мы послушаем замечательные произведения.

— Гм… Что же, это можно… — без большого энтузиазма ответил Индрулис, пощипывая усики. — Только у меня, видишь ли, сейчас тесновато. Здесь вот кровать стоит, и ни одной свободной комнаты.

— Хорошо, соберемся тогда у меня, — решил Варненас. — Я и пианино возьму напрокат ради этого случая. Итак, в будущую субботу. Условились? Ну и отлично. До свидания!

Варненас попрощался и, слегка сутулясь, широкими шагами направился домой.

Людас Васарис не любил публичных чтений, но на этот раз охотно согласился. Ему и самому хотелось почитать отрывки из своей новой драмы нескольким знатокам и посмотреть, как ее примут. Поэтому приглашение Варненаса пришлось как нельзя более кстати.

Вечером он раскрыл свою драму и стал отбирать сцены, которые наметил для чтения. Нужно было кое-что дополнить, кое-что переделать, и Васарис работал до поздней ночи. Хотя Варненас и пошутил, говоря, что он заинтересовался американкой, но это и вправду было так. Работая, он ловил себя на мысли, что хочет показаться в лучшем свете, особенно перед незнакомой пианисткой.

В его воображении уже рисовался ее неясный образ. Ни к одной блондинке он еще не испытывал большой симпатии, но ему почему-то казалось, что эта музыкантша — блондинка или, может быть, волосы у нее выкрашены в золотистый цвет. Брови у нее, должно быть, черные, конечно, она высокая, с продолговатым лицом, а когда улыбается, — увы, слева во рту поблескивает золотой зуб. Вероятно, играя на рояле, она иногда низко склоняется к клавиатуре, и ее светлые волосы падают на лоб. Окончив игру, садится в кресло, закидывает ногу на ногу и закуривает папиросу. Сама она, должно быть, худая, плоскогрудая, но ноги, по словам Индрулиса, у нее точеные.

Именно такой рисовало его капризное воображение образ американки. Васарис даже не мог сказать, что ему очень понравилась бы такая девушка, но именно на такую он хотел произвести впечатление, а потом больше не обращать на нее внимания.

Васарис и на другой и на третий день возился со своей драмой. Его еще не утвердили директором, и времени было достаточно. Но в среду ему позвонил профессор Мяшкенас и передал, что епископ желает его видеть и будет ждать в четверг, в таком-то часу.

Вернувшись из-за границы, Васарис еще ни разу не был у епископа. Следовало хотя бы из вежливости посетить его преосвященство, но Васарис отлынивал от этого визита и оттягивал его со дня на день. Теперь больше тянуть было нельзя. Особенно боялся Васарис, что епископ, во-первых, обяжет его носить сутану, а, во-вторых, прикрепит к какому-нибудь костелу, заставит каждый день служить обедню, принимать исповеди, а чего доброго — еще и читать проповеди. И тому, и другому Васарис решил сопротивляться до последнего.

В назначенный час, несколько взволнованный, Васарис уже сидел в приемной епископа. Он пришел в светском платье, рискуя с первого же взгляда произвести дурное впечатление. Но им руководил хитрый расчет: если епископ ничего не скажет, то он смело и, так сказать, легально сможет и впредь ходить так.

Прошло несколько минут, тихо раскрылась дверь, и епископ вышел в приемную. Васарис встал, произнес приличествующее ксендзу приветствие «Laudetur Jesus Christus» и поцеловал перстень епископа. Последний усадил Васариса за маленький стол в углу и заговорил с ним о его жизни за границей, об академии и о том впечатлении, которое произвела на него Литва после стольких лет отсутствия. Его преосвященство довольно долго расспрашивал Васариса о его занятиях и о профессорах. Васарис совершенно успокоился и только ожидал знака, когда можно будет проститься и считать свой визит оконченным, но епископ не подавал этого знака, наоборот, он, видимо, собирался перейти к другой теме.

— Да, да, — сказал он. — Вы говорили, что два последних года провели в Париже, наверное, вы смогли близко узнать жизнь французской столицы, особенно с религиозной и моральной стороны.

— Да, ваше преосвященство… Более или менее… хотя это и нелегко.

— Радует уже то, что французская интеллигенция все больше сближается с церковью. А много ли интеллигентов посещает богослужения?

— Да, ваше преосвященство, поистине много… Например, в костеле святой Магдалины… — Васарис тут же спохватился и пожалел, что назвал именно этот, излюбленный праздношатающимися туристами, костел.

— А где вы совершали святую литургию? — полюбопытствовал епископ.

— В костеле святого Фомы Аквинского. Я жил неподалеку.

Эта наглая ложь вырвалась у Васариса сама собой. Он покраснел и весь напрягся, почувствовав опасность. Ему вдруг показалось, что епископ был в Париже и даже служил обедню в том же костеле. Васарис похолодел, ожидая, что его преосвященство спросит о каких-либо существенных подробностях, и тогда выяснится, что он, Васарис, и не бывал в костеле святого Фомы. Но, к счастью, епископ удовлетворился его ответом и пожелал узнать, закончилось ли строительство костела святого Сердца. На этот вопрос Васарис отвечал с большим знанием дела и очень подробно, потому что ему приходилось неоднократно показывать проезжим литовцам костел святого Сердца, как парижскую достопримечательность.

— Где вы здесь остановились? — видимо, заканчивая беседу, спросил епископ.

— У моего старого знакомого, адвоката Индрулиса.

— Гм… Было бы правильней поселиться где-нибудь при костеле или у собрата.

— Конечно, ваше преосвященство, но у меня здесь нет близких знакомых.

— Живя у мирянина, ксендз может подвергаться всяким неприятностям. Да и нравственность может пострадать…

— Индрулис живет один, и человек он очень серьезный.

— И все-таки советую вам поселиться у ксензда.

— Постараюсь, ваше преосвященство, — поспешил согласиться Васарис, радуясь, что ему не приказывают, а только советуют.

Полагая, что визит затянулся, он уже было поднялся, но епископ остановил его движением руки. Васарис сел снова, уверенный, что теперь уже обязательно услышит что-нибудь неприятное. Он приготовился к отпору и заранее подбирал аргументы.

Опустив голову, епископ на мгновение задумался. Потом поднял глаза и, печально, даже озабоченно поглядев на Васариса; произнес тихим, мягким голосом:

— На прощание я хочу сказать вам еще несколько слов не только как начальник, но как человек намного старше вас, как ваш отец: вряд ли я ошибусь, полагая, что, идя сюда, вы боялись, что я стану допытываться о вашей жизни за границей, о ваших знакомствах и выполнении вами обязанностей ксендза, может быть, даже потребую каких-нибудь доказательств, наконец, велю вам облечься в сутану либо носить collorarium romanum [179]Римский воротник (латинск.), — застегиваемый сзади, — принадлежность одеяния католического священника.
.

После этого предисловия епископ опять помолчал, словно давая Васарису время оправдаться в том случае, если он был неправ в своих предположениях, но Васарис молчал, опустив голову.

— Вероятно, я также не ошибусь, полагая, что вы решились в некоторых пунктах не уступать мне. Эти пункты я обхожу очень осторожно не потому, что одобряю ваше поведение, но потому, что не желаю с вами ссориться. Время — лучший целитель душевных недугов. Я верю, что, пожив в Литве, вы свыкнетесь со здешними условиями, постепенно втянетесь в церковную деятельность, сами поймете свои ошибки и сами их исправите.

Епископ опять замолк, может быть, ожидая от Васариса подтверждения, но поэт промолчал и на этот раз. Только крепко закушенная губа и сдвинутые брови выдавали его душевную тревогу. А епископ, помедлив мгновение, заговорил опять:

— Вы хорошо понимаете, и я тоже, что среди духовенства у вас создалось какое-то исключительное положение. Вы поэт, у вас немалый талант, много почитателей, которые потакают вам и готовы многое вам извинить. Признавая человеческие слабости, как malum necessarium [180]Неизбежное зло (латинск.).
, многое разрешили вам и мы. Но наша уступчивость не должна вас поощрять. Вы не должны пользоваться своим привилегированным положением и заходить далеко в этом направлении. Церковной дисциплине чрезвычайно вредят всякие исключения и нарушения, не говоря уже о соблазне для верующих и недоверии к духовенству, вызываемых такими исключениями.

Васарис внезапно поднял голову, желая что-то сказать, но епископ остановил его жестом и продолжал дальше уже несколько повышенным тоном:

— Я внимательно слежу за вашими произведениями и поэтому знаю, какую внутреннюю борьбу порою приходится вам переживать. Но я никогда не поверю, что вы можете отречься от сана. Это невозможно! Это совершенно невозможно! Это было бы величайшим преступлением против бога, католической веры, церкви и Литвы. Я верю, что вы прониклись католической верой, почитаете ее и дорожите ею. Вы, несомненно, чтите духовное призвание, хотя могли бы лучше применить свои способности в иной области. Я знаю, что вы чтите данную богу клятву, свидетелем которой был я сам. Вы клялись, что останетесь верным церкви и католической вере. Что же, отречься от всего этого и ради чего? Ради личного счастья? Но найдете ли вы действительно это счастье? Не постигнет ли вас еще большее разочарование? А если даже и найдете, то долго ли оно продлится? Долго ли длится юность? Долга ли жизнь? Наконец, независимо от того, каковы бы ни были ваши соображения и к каким бы выводам вы ни пришли, они не могут оправдать отступничество. Подумайте обо всем. А теперь vade in pace et dominus sit tecum! [181]Иди с миром, и да пребудет с тобой господь (латинск.).

Васарис хотел отвечать. Он дрожал как натянутая струна. Все, что долгое время наполняло его горечью, рвалось наружу. Что именно и с какой целью хотел он говорить, ему и самому было неясно. Может быть, он стал бы винить себя или признаваться в ошибках — жаловаться или искать утешения, а может быть, спорить и от всего отрекаться. Но епископ не дал ему сказать ни слова. Он быстро поднялся, позволил поцеловать перстень, перекрестил Людаса и вышел из комнаты.

Васарис возвратился от епископа глубоко взволнованный. Во-первых, он был угнетен и унижен тем, что епископ так легко и безошибочно разгадал его. Какими мелкими казались ему теперь все уловки, которыми он думал замаскироваться и обмануть его бдительность. Ему стало стыдно оттого, что вот он почти решился по принципиальным соображениям отречься от сана и все-таки шел к епископу с прежней рабской покорностью, как ученик к учителю, мечтая обмануть или вывернуться.

К тому же его разбирала досада на епископа, который так откровенно и недвусмысленно высказался сам и не дал ему возможности ответить. Сделав так, епископ поступил мудро. Он предпочел, чтобы Васарис в одиночестве взвесил его слова, а не наговорил бы сгоряча таких вещей, которые могли только ухудшить положение.

Однако и епископ допустил стратегическую ошибку, так основательно расшифровав поведение Васариса. Теперь, когда Васарис увидел, что епископ все равно все знает, ему не было нужды стесняться, — он получил возможность еще больше утвердиться на позициях status quo. Кроме того, епископ резко поставил вопрос об отступничестве. Васарис до сей поры и не помышлял о том, чтобы обсуждать этот вопрос с его преосвященством. Теперь же это не казалось ему таким ужасным. В конце концов епископ доказывал, старался его убедить, повлиять на него. И это было главной его ошибкой, потому что, оставшись один, Васарис обдумал, взвесил и постарался опровергнуть аргументацию епископа. Да и каких преград не сметет человек, когда он хочет оправдаться в собственных глазах и следовать своим склонностям?

VII

В субботу вечером, как было условлено, к доценту Варненасу начали собираться гости. Все это были люди, интересующиеся искусством и литературой: редактор журнала «Луч» Карклис, известный поэт Кальнюс, драматическая актриса Лапялите, композитор Айдужис, обещал прийти еще профессор Мяшкенас и адвокат Индрулис с американкой Гражулите. Она и Васарис были, так сказать, главными номерами программы. В общем ожидалась довольно большая компания — человек в пятнадцать.

Людас Васарис волновался с самого утра, не зная, как примет его произведение столь избранная публика? Тяжелое впечатление от разговора с епископом еще не рассеялось, поколебалась его вера в себя. Он понимал, что за ним не только следят, но и пытаются навязать ему строгие нормы поведения духовенства. Неспроста епископ предупреждал его не пользоваться исключительностью своего положения. О том же говорил на днях и Варненас. Значит, на него все-таки смотрели как на священника. Но неужели он должен ограничивать себя даже в своем творчестве? И еще раз он с чувством глубочайшей горечи решил держаться осторожно, но ни в коем случае не отрекаться от своего внутреннего мира, созданного им за долгие годы борьбы и метаний.

Когда Васарис пришел к Варненасу, большая часть приглашенных уже собралась, но Индрулиса и Гражулите еще не было. Одни расположились в углу на диване, другие, беседуя, столпились у окна, но никто еще не садился за стол с холодными закусками, где красовалась бутылка коньяка и скромно выглядывал графинчик с водкой. У стены напротив щеголевато блестело лаком пианино, взятое напрокат специально для этого вечера.

После того как Васариса представили гостям, прерванный было разговор завязался снова. Сидящий на диване редактор Карклис возобновил спор с поэтом Кальнюсом и, продолжая развивать свою мысль, сказал:

— Обвинять общество в наше время стало таким трафаретом, что я заранее знаю все ваши упреки. Вся наша печать полна жалоб и анкет с вопросами о причинах литературного кризиса. То, что вы ищете чего-то нового — хорошо; плохо то, что вы всю вину сваливаете на обывателей и чиновников, а не оглядываетесь на себя. Но что вы сами предлагаете этим обывателям? Волнуют вас общественные нужды? Идете ли вы вровень с жизнью? Нет, вы заняты только собой, вздыхая, поете о луне, звездах и своих чувствах, вместо того чтобы всколыхнуть народ действительным, актуальным, подлинным творческим словом. Не такое нынче время, господа поэты!

Кальнюс заерзал, будто его укололи.

— О чем же прикажете писать? О контрабандистах, взяточниках, пьяницах, разводах, абортах и аферах? Пожалуйста, укажите, где он, этот общественный идеал, который бы питал литературу? Его нет. И не только его, но нет и минимального интереса к вопросам культуры. Вот отчего возвышенная поэзия недоступна и не по вкусу нашему интеллигенту. Он не дорос до нее.

— Так вы признаете, что отстаете от общества или идете за ним? А мне кажется, что поэты должны быть вождями народа, проповедывать новые идеалы, учить общество вдохновляться ими, следовать им. Особенно это относится к молодому обществу, молодому государству. Романтикой звезд и нежными чувствами его не проймешь.

— Нет, редактор, — перебил его Варненас, — напрасно ты так нещадно нападаешь на бедного поэта. В его словах много правды. Среди всеобщего разложения трудно требовать от поэтов, чтобы они воспевали невесть какие идеалы. Их все равно бы никто не услыхал. По-моему, пусть они пишут и в духе декадентского неоромантизма, лишь бы у них выходило талантливо. Если хоть один поэт исчерпает все возможности, которые предоставляет это направление, воспользуется всеми поэтическими средствами, то в истории литовской литературы он по праву займет выдающееся место.

— Ты говоришь, как профессионал, — возразил редактор. — Мне кажется, что ничего они не исчерпают и ничем не воспользуются — опоздали! Сейчас требуется нечто новое. Что именно — не знаю, не могу определить, только новое.

В споре решил принять участие и профессор Мяшкенас:

— Вы говорите о повальном разложении, — сказал он, уставившись на Варненаса. — Ну, как хотите, коллега, а я протестую. Не вижу я повального разложения в Литве. Правда, интеллигенция и чиновники опустились, стали материалистами. Но есть же в Литве союз стрелков, союз освобождения Вильнюса, есть славное войско, есть тысячные организации идеалистически настроенной молодежи и, наконец, есть сейм и правительство!..

Эти слова в устах Мяшкенаса прозвучали так комично, что одни откровенно засмеялись, а другие выразили сомнение и принялись рассуждать о том, существует ли вообще идеализм и где его искать.

Спор завязался снова, но появление трех новых гостей прервало его. Это были Индрулис, госпожа Генулене и еще одна барышня, которой Васарис не знал. Он тотчас догадался, что это так называемая невеста Индрулиса. Пока они знакомились, Васарис успел убедиться, что образ, нарисованный его воображением, мало соответствует оригиналу, хотя и не вовсе противоположен ему.

Американка оказалась ниже ростом. Она действительно была блондинкой, но с более темными, натурального цвета волосами, которые отливали на завитках прически золотом. Правда, овал лица был удлиненным, как он и думал, но выражение лица было совсем иным. Васарис предполагал, что она похожа на современных американок с развязными манерами, каких он часто встречал в Париже, а увидел почти типичную литовку, только более современного образца, без налета деревенщины, но и без шаблонного лоска столичной цивилизации. Не была она также ни худой, ни плоскогрудой, как туристки-англичанки. Когда, здороваясь с Васарисом, девушка улыбнулась, он увидал ряд белоснежных зубов, без единого золотого. Понравилось ему и ее имя — Ауксе. Позднее он узнал, что это — переделанное на литовский лад Аурелия. Васарис подумал, что оба имени очень подходят к ее золотистым волосам. В этот же вечер он заметил, что она не курит и в ее манерах нет ничего от кокетки или куртизанки. В результате его первоначальное желание произвести на нее впечатление, а потом равнодушно отвернуться показалось ему суетным и смешным. Произвести впечатление он хотел и теперь, но не мимолетное. Васарис боялся, что это будет нелегко, а меж тем ее мнение уже казалось ему важным.

Когда гости уселись, хозяин хлопнул в ладоши и потребовал тишины:

— Я думаю, — начал он, — что будет лучше, если мы еще немного попостимся и сперва приступим к программе нашего вечера. Мои милые гости, конечно, все хорошо знают и ценят Ауксе Гражулите, как прекрасную пианистку. Все вы также знаете по имени и по книгам известного поэта Людаса Васариса, а теперь и лично познакомились с ним. Он — мой старый приятель, только что после многих лет отсутствия вернулся в Литву и впервые появился в нашей компании. Пусть же он угостит нас каким-нибудь произведением, которого мы еще не читали. Настроение создаст Ауксе Гражулите, если окажет любезность и сыграет что-нибудь подходящее к этому случаю.

Ауксе без лишних церемоний села за пианино. Что она играла, ни Васарис, ни остальные не знали. Композитор Айдужис сознался потом, что и он не знал. Скорей всего, по его словам, это была свободная импровизация. Впрочем, это не походило на импровизацию. Ауксе играла почти в классическом стиле: спокойно, уверенно, без какой бы то ни было бравурности. Она глядела прямо перед собой, словно видела сквозь стену ей одной открывавшийся простор, и лишь изредка взглядывала на клавиатуру. Музыка ее всех очаровала своей искренностью и простотой. Настроение и впрямь создалось поэтическое, приподнятое. Никто не аплодировал пианистке, каждый чувствовал, что лучшей благодарностью были сосредоточенность и тишина.

Васарис разложил перед собой ворох бумаг и начал:

— Я хочу познакомить вас со своим новым произведением — драмой, последние сцены которой еще не написаны. Я не стану испытывать ваше терпение и читать все целиком. Отдельные сцены без контекста, без продолжения покажутся непонятными. Поэтому я не столько прочту, сколько расскажу схему драмы и укажу главные ситуации, из которых выяснится характер, идея и замысел моего произведения.

— Действие относится к глубокой древности и носит мифологический характер. То были времена больших страстей, жестоких законов морали и борьбы с воображаемыми богами. Всё это люди облекали в поэтическую форму, которая придавала реальным событиям глубокий символический смысл. Сюжет моей драмы таков. В одной стране или у одного племени есть молодой правитель, которому пришло время жениться, чтобы иметь наследника престола, потому что прекращение династии всегда и везде считалось небесным проклятием, причиной войн и катастроф. Верховный жрец сватает ему дочь одного вельможи, но молодой правитель медлит с женитьбой, потому что любит жрицу главного божества племени. Любовь правителя превращается в непобедимую страсть, и он, преступая заповеди и традиции, уводит жрицу из храма и женится на ней.

Порывшись в листках, Васарис прочел несколько сцен из первого действия, изображавших этот святотатственный брак. Перед глазами слушателей отчетливо предстал мятежный правитель, столкновение его сторонников-воинов со служителями храма, испуганная жрица и ропщущая толпа. Казалось, само небо угрожало правителю. Первое действие кончалось ливнем и бурею, прерывающими свадебный пир.

— Ну, знаешь, твой правитель — смелый человек, — заметил Варненас, когда Васарис кончил читать. — Но удивляться тут нечему: во все эпохи находились смельчаки, восстававшие против богов. Немало их и в литературе. Вспомните Мато и Спендия из «Саламбо», похитивших священное покрывало богини Таниты.

— Или нашего Кейстутиса, похитившего Бируте, — прибавил еще кто-то. — Может быть, ты о нем и написал?

— Нет, — объяснил Людас, — мне неважна историческая обстановка. Я беру только ядро мифа и сценически обрабатываю его.

— Сказать по правде, сцена производит сильное впечатление.

Актриса Лапялите несколько экзальтированно воскликнула:

— Ах, теперь у меня одна мечта — сыграть молодую жрицу!

— Так послушаем дальше, — предложил Варненас.

И Васарис возобновил рассказ.

— Во втором акте выясняется, что счастье героев недолговечно. У них рождается сын, и тотчас же на страну сыпятся разные напасти: саранча пожирает хлеб, жители погибают от чумы, все племя винит правителя и его жену. Наконец отвергнутая дочь вельможи уговаривает отца отомстить молодому правителю за свое унижение. Вельможа поднимает мятеж и свергает с трона молодого короля. Короля и королеву приговаривают к смерти, но оракул вещает, что приговор может утвердить только законный наследник. Права наследства переходят к их сыну. До его совершеннолетия правителем назначается верховный жрец. Он надеется впоследствии заставить наследника утвердить смертный приговор и только после казни открыть ему имена осужденных. Между тем несчастных короля и королеву заключают в тюрьму.

А теперь послушайте сцену, в которой король и королева узнают о своей судьбе, а верховный жрец и дочь вельможи торжествуют.

Когда Васарис кончил, взял слово Варненас:

— Разреши мне заметить, что ситуация несколько искусственная, но выражена очень сильно.

Композитор Айдужис, до сих пор не раскрывавший рта, уверенно сказал:

— Из этой драмы выйдет отличное оперное либретто, впрочем, к драме тоже понадобится музыкальное сопровождение.

— Браво! — воскликнул Кальнюс. — Айдужис вдохновился. Садись за пианино!

Индрулис шепотом спросил Ауксе, понравилась ли ей драма, но она уклонилась от ответа.

Воспользовавшись минутой молчания, Васарис продолжал:

— Между вторым и третьим действиями проходит двадцать, лет. Сын свергнутого короля стал красивым юношей, а верховный жрец — согбенным старцем. Но сердце его не смягчилось. Во дворце идут приготовления к коронации наследника. После нее королевичу впервые предстоит совершить суд над преступниками, среди которых находятся и его родители. Он этого не знает, — его еще в детстве уверили, что родители давно умерли. На коронацию прибывает и дочь вельможи, теперь уже пожилая женщина. Она ликует в ожидании ужасного приговора. Однако при виде молодого королевича она начинает колебаться. Наследник поразительно похож на своего отца, некогда любимого ею. В душе женщины борются противоречивые чувства. Ей жаль и короля и королевича. Напрасно ищет она в своем сердце злобу, — ее нет. Она пытается убедить верховного жреца сжалиться над несчастными и не омрачать жизни всеми любимого королевича. Но жрец тверд как скала, ибо суда и казни требуют законы и обычаи страны, иначе народу снова грозит гнев богов. Тогда дочь вельможи решается на рискованный шаг: она открывает наследнику, что его ожидает и кого он будет судить. Королевич изумлен, взволнован и подавлен. Женщина яркими красками описывает благородство, величие и храбрость его отца, красоту матери. Юноша решается было их спасти, но недаром его воспитал верховный жрец: он боится гнева богов, хочет остаться верным законам и обычаям. Сомнениями и колебаниями королевича кончается третий акт.

— Прочитай, — попросил Индрулис.

— Нет, довольно. Это длинная сцена и без контекста не будет понятна, а фабула и так, кажется, ясна.

Профессор Мяшкенас попросил слова.

— Мне не совсем ясно поведение дочери вельможи. Слишком неожиданно она отказалась от мщения и сменила гнев на милость.

— Ничего удивительного, — ответила госпожа Генулене, — при виде красавца-королевича вспомнила былую любовь и могла все забыть и простить.

— Наоборот, жажда мести должна была вспыхнуть в ней с удвоенной силой оттого, что она лишилась такого счастья.

— Извините, женщины способны не только мстить, но и прощать.

— Особенно, когда «звезда надежды угасает».

Тут посыпались шутки, остроты, веселые замечания. Невольно все отвлеклись от трагедии Васариса, но хозяин поспешил восстановить тишину.

— Положение наследника поистине драматично. Ну, а скажи, как же он поступил? Осудил родителей или оправдал?

— Четвертое и последнее действие начинается коронацией наследника. Перед глазами зрителя проходит торжественный обряд, сопровождаемый музыкой и пением. Королевича сажают на трон. Он щедро награждает достойных — и в первую очередь вельможу и его дочь. Потом приводят преступников, должен начаться суд. Увы, здесь моя драма обрывается, потому что конец еще не написан. Я и сам колеблюсь вместе со своим королевичем.

— Какие тут могут быть колебания? — воскликнула артистка. — Конечно, он оправдает их.

— Современный человек так бы и поступил, — прибавил редактор, — потому что современный человек не любит всей этой метафизической путаницы, которая ведет свое происхождение от религии, от различных традиций и усердно оберегается клерикалами всех времен и всех народов. Впрочем, в этой драме изображаются времена языческих суеверий, так что и решение короля может быть совершенно противоположным. Поэтому здесь необходимо яснее очертить эпоху.

Уставившись на редактора, профессор Мяшкенас воскликнул:

— Современный человек, милостивый государь, не менее суеверен, только его суеверия во сто раз хуже, потому что объясняются не моралью, не верой в сверхъестественное, но его распущенностью, погоней за модой, беспринципностью et cetera. Не мешает напомнить и современному человеку с притупившимися чувствами о нравственном долге, о муках совести. Поэтому я приветствую драму Васариса, если она способствует укреплению принципов нравственности и чувства долга, в противном же случае пусть бы ее вовсе не было. Основная мысль мне пока еще неясна.

— Ксендз профессор, — миролюбиво обратился к нему редактор, — не станем затевать напрасных ссор не на тему. Я с вами согласен только в одном: мне тоже неясна основная мысль.

— Это потому, что мы слышали только план, а идея, конечно, станет ясна из текста, — сказал Кальнюс.

— Прошу слова, — неожиданно зазвенел голос Ауксе.

— Просим, просим! — раздалось отовсюду, и все повернулись к ней.

— Окончание драмы и мне неясно, — начала Ауксе, — но смысл ее мне понятен.

— Вот что значит женская интуиция, — заметил Индрулис.

— Пусть это будет интуиция. Мне кажется, что идея драмы такова: человек еще со времен древности стеснен в своей жизни многими предрассудками, которые часто мешают нам проявить себя, пользоваться своими способностями. Смысл этих предрассудков нам уже не всегда понятен, но они настолько укоренились в нас, что если мы пытаемся нарушить их, то нередко страдаем, а порою и гибнем. Жрица, например, давала обет безбрачия. Какой в нем смысл? Поэтический? Сентиментальный? Никому от него не было никакой пользы. Между тем, когда молодой король полюбил ее и женился на ней, то почувствовал, что жизнь его стала богаче и он сделал много добра себе и людям. И все же за то, что он убедил ее преступить обет безбрачия, они не только должны были погибнуть сами, но еще и навлекли проклятие на своего сына. Какой бы приговор ни вынес сын-судья, он все равно будет несчастлив: если осудит — от скорби, что погубил родителей, если оправдает — потеряет покой оттого, что он оскорбил богов. Вывод мне кажется ясен: следует искоренять из жизни принципы, которые, будучи сами по себе бесплодны, мешают нам отдать все свои способности на благо общества и, наконец, обрекают нас на бессмысленные муки.

Редактор зааплодировал:

— Браво, браво! И я того же мнения.

Но профессор Мяшкенас агрессивно насупил брови.

— Прошу прощения, но не соблаговолите ли вы ответить мне, какие принципы плодотворны и какие нет? Скажем, в древности обет целомудрия давали жрицы, а в наши дни ксендзы и монахини. Можно ли сказать, что этот обет бессмысленен? Где же критерий? Разве только материальная польза определяет плодотворность принципов? Вот, господа, основные вопросы.

— Конечно, — согласился редактор, — но, споря о них, мы уклоняемся от темы. Вернемся к драме Васариса. Слова Ауксе Гражулите и возражения профессора Мяшкенаса только подтверждают то, что хотел сказать я, а именно: Васарис написал прекрасную драму, но допустил ошибку, перенеся действие в какую-то неопределенную древность и изобразив экзотические персонажи, вместо того, чтобы осуществить свой замысел в обстановке наших дней и показать современные отношения. Тогда нам было бы понятней, насколько позитивны принципы, породившие этот конфликт.

— Это опасно! — крикнул кто-то из сидящих в углу.

— Многие бы узнали себя в выведенных персонажах, — добавила госпожа Генулене.

— Особенно потому, что автор — ксендз, — снова отозвался кто-то из угла.

«Дурак», — подумал уязвленный Васарис и осторожно оглянулся на Ауксе, но, встретив ее взгляд, отвернулся. Ауксе снова обратилась к хозяину.

— Можно продолжать? Я не совсем согласна с господином редактором. Мне, например, очень нравится экзотическая старина, на фоне которой развертываются героические подвиги, кипят сильные чувства, сталкиваются необузданные страсти. В этой экзотической старине много поэзии, настроения, она дает большой простор фантазии, меж тем, как взяв настоящее время, автор должен был бы считаться с современной психологией, с повседневным бытом, который нам так хорошо известен, что любое расхождение с действительностью нарушило бы иллюзию, и мы бы воскликнули: нет, так не может быть! Я еще не кончила, но боюсь, не заболталась ли?

— Просим, просим!

— Итак, будем говорить откровенно. И сегодня, как сказал профессор, существуют монахи и священники, связанные соответствующими обетами. И сегодня некоторые из них влюбляются и женятся. Есть у нас также ревнители законов и традиций, которые восстанавливают общество против их нарушителей. И если бы могли, то поступили бы с ними так же, как верховный жрец из этой драмы поступил с молодым королем.

— Ну, сегодня за это никого в тюрьму не сажают и не карают смертью, — заметил редактор.

— Особенно в Литве. Некоторые экс-ксендзы даже занимают почетные должности, — добавила Генулене.

— И все-таки, — продолжала Ауксе, — изображенная в этой драме сцена суда может повториться и в нашей жизни. Допустим, что у преступивших обет безбрачия родился сын. Если он придерживается традиционных ортодоксальных взглядов, то будет очень несчастен в жизни Правда, он не обрекает родителей казни или заключению, но разве не казнит их презрением, а порой и угрозой загробных мук? Подобная жизненная драма может быть такой же трагичной, как и написанная поэтом Васарисом.

Все на минуту задумались и умолкли. Первым заговорил профессор Мяшкенас.

— Так каковы же выводы из всего этого, милая барышня?

— Выводы, господин профессор, всецело зависят от наших убеждений и взглядов на жизнь и людей. Тут уж трудно прийти к одному мнению.

Спор продолжался, но Васарис уже невнимательно слушал, кто что говорил. Слова Ауксе были для него столь неожиданным сюрпризом, что все еще продолжали звучать в его ушах. Он был счастлив, что о нем как будто позабыли на минутку, и он может мысленно повторить ее слова. Таких серьезных речей он не ожидал от этой барышни. Васарис не мог заглушить в себе чувства удовлетворения: ведь Ауксе не только отлично поняла его, но и защищала. Кроме того, она вкладывала в драму такой смысл, какой и не снился автору. Васарис написал эту пьесу потому, что его затронула интересная ситуация и острый конфликт, позволявшие раскрыть тайники человеческого сердца, рассказать о многих тревожащих его мыслях и, наконец, создать сильные драматические сцены.

Правда, в драме выражался его собственный протест против бессмысленных пут, мешающих человеческой личности, но ему и в голову не приходило пристегнуть его к современности, отнести к монахам и ксендзам. Теперь он и сам увидел эту параллель, и толкование Ауксе показалось ему вполне логичным.

Однако Васариса не слишком радовало такое обогащение идеями и такое осовременивание его драмы. Поднявшийся вокруг спор наталкивал его на новые мысли, а пускаться в публичную дискуссию ему не хотелось. Интересно было ему поговорить с одной только Ауксе. Мнение ее уже стало для него дорогим и важным. Радовало его и то, что она первая так открыто затронула проблему священства и так свободно, просто смотрела на нее. Теперь Людас даже был благодарен тому «дураку», который кольнул его ксендзовством, потому что, подумал он, лучше уж сразу рассеять всякие недоразумения касательно своего положения. Наконец ведь и Ауксе и все другие отлично знали, что он ксендз. А если кто и не знал, то все равно вскоре узнал бы. Васарис уже не раз испытал, какой неприятный конфуз получается, если в начале знакомства выступаешь инкогнито, а потом выясняется, что ты ксендз.

Но вот хозяин пригласил гостей закусить, потому что многие уже бросали нетерпеливые взгляды на стол. Разговоры и споры прекратились, каждый, подходя к столу, выбирал себе соседа и место. Васарис и Ауксе, то ли благодаря маневру хозяина, то ли по собственному желанию, очутились рядом и, не дожидаясь других, сели за стол. Лапялите усадила Индрулиса возле себя в другом конце стола. Там же уселась госпожа Генулене с профессором Мяшкенасом. Своих ближайших соседей Васарис видел впервые. Он обменялся с Ауксе несколькими незначительными фразами, но связный разговор у них не клеился. Оба стеснялись друг друга и безуспешно пытались найти нужные слова, нащупать точку соприкосновения. Васарис хотел похвалить игру Ауксе, но в это время к ней обратился сосед справа, и разговора не получилось.

Наконец он решился заговорить о своей драме:

— Вы очень хорошо прокомментировали мое произведение. Я бы сам так не сумел.

Она как-то насторожилась:

— А вы, конечно, думали, что я ничего не смыслю в литературе?

— Напротив, меня просто изумило, что вы так хорошо разгадали смысл моей драмы, даже не прочитав ее.

— Да? — протянула она, не выражая ни малейшего желания вдаваться в эту тему.

— Вы даже защищали мою драму от редакторских нападок. Я очень благодарен вам, — не унимался Васарис.

Она пожала плечами.

— С чего вы взяли, что я защищала ваше произведение? Я только высказывала свое мнение.

Раздосадованный Васарис замолчал и решил оставить ее в покое.

«Страшная гордячка, — подумал он, — и чего это она на меня взъелась?»

Он стал разговаривать с другими, но все внимание его было поглощено одной Ауксе.

Да и сама Ауксе тоже была недовольна своим обращением с поэтом. Она почувствовала к нему немалую симпатию, но по какому-то капризу с самого начала стала сопротивляться ей и таким необычным способом. До сих пор она ни с кем так резка не была, — Ауксе это понимала и хотела даже загладить свою вину, но не могла себя побороть и обратиться к Васарису с приветливыми словами. Она весело болтала со своим соседом справа, но и ее внимание было поглощено Васарисом.

Досадное недоразумение в тот вечер так и не рассеялось. Когда все встали из-за стола, Ауксе, извинившись, сказала, что играть больше в этот вечер не может, и попросила Индрулиса проводить ее домой. Всю дорогу она была в дурном настроении и неохотно отвечала своему спутнику.

Вскоре после нее ушел и Васарис. Единственным впечатлением, вынесенным от этого вечера, была Ауксе — ее музыка, ее слова и выказанная ему холодность.

Они оба думали друг о друге, оба были недовольны собою и оба надеялись при первом же случае объясниться.

VIII

Наконец кандидатура Людаса Васариса на пост директора гимназии была утверждена. Руководство католической организации дало согласие, епископ разрешил, и министр просвещения подтвердил назначение. Начало учебного года решили отпраздновать как можно торжественней. Было приглашено много католических деятелей: ксендзов, профессоров, депутатов сейма, и даже сам министр просвещения обещал сказать речь. Торжество началось молебном, и совершить богослужение полагалось директору — Васарису. В этот день он как бы официально признал свой сан перед избранным кругом литовской интеллигенции, и отныне ученики и учителя стали называть его ксендзом-директором. Васарис продолжал ходить в светском платье, хотя ему часто приходилось выполнять обязанности священника. По воскресеньям он поочередно с капелланом служил обедню, говорил проповеди, а порой и принимал исповеди.

К рождеству Васарис совершенно свыкся со своими новыми обязанностями. Три месяца пролетело непостижимо быстро. Работы было много: руководство делами гимназии, подготовка к урокам, заседания. Все прочее было отложено. Ни драмы своей он не закончил, ни сборника стихов не отредактировал. Васарис жил еще у Индрулиса — все не мог найти подходящей комнаты. Изредка он виделся с Варненасом, Стрипайтисом и Мяшкенасом. Новых знакомств не заводил, нигде не бывал, и к нему никто не приходил. Он, как и другие, с головой ушел в хлопоты самой страдной осенней поры.

После встречи с Ауксе сердце Васариса продолжало ныть, словно от занозы, но еще раз встретиться с ней и сгладить недоразумение не удавалось. Правда, раза два он видел ее издали в театре, раза два на улице. Он раскланивался, она любезно отвечала, но все оставалось по-старому. После каждой такой встречи образ Ауксе долго преследовал его, Васарис ловил себя на мечтах о ней; и желание узнать ее поближе все крепло.

В ту пору одно событие внесло разнообразие в его хлопотливые будни. Случилось это вскоре после торжественного начала учебного года. Было объявлено открытие театрального сезона. Шла опера «В долине». Васарис заранее запасся билетом и вечером отправился в театр. Он уже сидел в одном из первых рядов партера и ждал поднятия занавеса, когда мимо него прошли какой-то господин с дамой. Они заняли места рядом — дама возле Васариса, господин по левую сторону ее.

Васарис не разглядел вошедших, потому что свет уже погас, и, наконец, просто не заинтересовался ими. Но по тонкому запаху духов, по элегантному силуэту дамы и по крахмальной манишке мужчины можно было судить, что это люди богатые.

Васарис забыл о своих соседях, но как только действие окончилось, и снова зажегся свет, он поглядел налево и не поверил своим глазам. Рядом сидела Люция Бразгене или женщина, удивительно похожая на нее. Он видел только ее профиль и то не целиком, потому что она повернулась к своему спутнику. Но вот она оглянулась, посмотрела на Васариса, и на лице ее тоже отразилось изумление и сомнение. Васарис больше не сомневался.

— Госпожа… Люция?.. Неужели это вы?

— Ксендз Людас? Какая неожиданность!.. Вы прямо как с неба свалились… Правда, я слышала, что вы в Каунасе.

— Видно, я в добрый час купил билет, что оказался рядом с вами.

— Повилас, — обратилась она к своему спутнику, — познакомься, это друг моей юности, поэт Людас Васарис.

— Повилас Глауджюс.

— Мой муж, — добавила бывшая госпожа Бразгене. Сказав несколько слов, господин Глауджюс попросил разрешения пойти покурить и покинул жену на попечение Васариса.

Оставшись вдвоем, они принялись расспрашивать друг друга, и Васарис узнал, что Люце уже четвертый год замужем, муж ее довольно крупный лесопромышленник, живут они богато, и Витукас уже готовится к поступлению в гимназию.

Когда антракт кончился и свет погас, Васарис не сразу мог сосредоточиться на опере. Своенравная, веселая Люце, с которой он познакомился пятнадцать лет назад у клевишкского настоятеля, предстала перед ним в новом обличье. Действительно, велика была разница между бывшей госпожой Бразгене и нынешней Глауджювене. Первая была красивая, здоровая провинциалка, несколько склонная к полноте; вторая — нарядная, элегантная столичная дама с модной стрижкой, похудевшая, следившая за «стройностью линий», привыкшая пользоваться пудрой и губной помадой.

Что осталось от прежней Люции? Цвет волос, профиль, черты лица и тембр голоса… Она и держала себя и разговаривала совершенно по-иному. От прежней непосредственности, искренности и порывистости не осталось и следа. Взгляд ее был спокоен, даже холоден, речь размеренна. Она тщательно выбирала слова и улыбалась сдержанно, словно боясь морщин. Ровно выщипанные дугами брови Люции были удлинены и не взлетали, как раньше, а из черных глаз ни разу не брызнули жгучие искры.

Что пережила его былая мучительница, очаровательница Люце? Какова она теперь, к чему стремится и о чем думает? — старался разгадать Васарис, слушая трогательные сцены оперы. Вспыхнет ли в их сердцах былое чувство или они останутся холодны друг к другу?

Замечая происшедшую в Люце перемену, он еще не хотел признаться себе, что госпожа Глауджювене ему нравится.

Во втором антракте, прогуливаясь с Люцией по фойе, Васарис разглядел ее лучше. «Очень изменилась, но изумительно хороша», — решил он, когда они снова заняли свои места. Свет еще не погасили, Люция сидела, закинув ногу на ногу, словно нарочно показывая точеную, обтянутую шелковым чулком икру и круглое колено. Конечно, она делала это не нарочно, просто в моде были короткие платья, но Васарис подумал, что Люция, быть может, утратила и былую скромность. Острое любопытство пронзило его, и ему захотелось узнать, что же представляет собой госпожа Глауджювене?

Однако в тот вечер поговорить им больше не удалось. Опера окончилась, и Люция простилась с ним, любезно выразив надежду, что они еще встретятся и что он «как-нибудь», «при случае» навестит ее.

Вот уже приближалось рождество, а Васарис за множеством дел до сих пор не побывал у Глауджювене. Он решил сделать это на каникулах.

А пока над ним тяготело множество других забот, отдалявших его и от Ауксе и от Люции. Внутренне он никак не мог войти в колею, совесть его была неспокойна. По субботам и воскресеньям, когда у него бывало больше времени, он много думал и размышлял либо безвольно барахтался в одолевавших его противоречиях. Васарис отлично понимал, какую большую ошибку он сделал, не приняв решения до своего возвращения в Литву. Но тут он находил себе оправдание, выдвигая целый ряд причин, по которым не мог ни тогда, ни теперь отречься от сана.

Так или иначе, но он все больше увязал в ксендзовских обязанностях и все сильнее ощущал гнетущую двойственность.

Ведь он был директором католической гимназии, ему доверяли воспитание детей и юношей. Он отлично понимал, что если бы люди, поручившие ему эти обязанности, узнали, что творится в его душе, то, вероятно, ни одного дня не продержали бы его в гимназии. А если бы узнали об этом ученики? Разве не пошатнулся бы его авторитет?

Что же делать? Ходить к исповеди и читать бревиарий? Нет, нет. Уже теперь, на третьем месяце такой жизни, Васарис знал, что это было бы тщетным шагом, новым лицемерием.

К тому же здесь таилась и другая большая опасность. Если ходить к исповеди, читать бревиарий и даже носить сутану, то можно обмануть всех и себя самого, усыпить свою совесть, погрязнуть в болоте и лишиться даже редких моментов просветления. Ведь он видел и знал ксендзов, которые и ходили к исповеди, и читали бревиарий, а все-таки жили безнравственной жизнью. Что пользы в исповеди, если они продолжали совершать все те же грешки, не исправлялись ни на йоту и даже не старались исправиться. Однако эти ксендзы, видимо, чувствуют себя спокойно и первые бросили бы в него камень, если бы смогли проникнуть в его мысли.

Иногда совесть нашептывала Васарису: «Чистосердечно раскайся и постарайся исправиться раз и навсегда. Откажись от бренной славы, от пустых мечтаний, от мирской суеты. Цель твоя не в земной жизни, а в небесной».

«А кто зажжет во мне дух апостольского рвения? — упрямо спрашивал он свою совесть. — Во мне его никогда не было и нет. Я никогда не любил бога, я только боялся его. Раскаяться, но в чем же?»

«В двойственности, во лжи, в которой ты погряз».

«Но ведь это ложь только внешняя, а по существу я не хуже тех, которые…»

«Вспомни молитву фарисея», — прерывал его голос совести.

Подобными рассуждениями он мучил себя каждую свободную минуту в последние дни перед рождеством. И чем больше он старался убедить себя подобными рассуждениями, тем труднее ему было принять какое-нибудь решение. Старательное исполнение обязанностей, ежедневная работа — только это немного поддерживало Васариса. Последние три месяца, возвратившие его к обязанностям священника, были, пожалуй, самым тяжелым временем его жизни.

Однажды, когда он по обыкновению был погружен в свои размышления, его навестил ксендз Стрипайтис.

— Ну, здравствуй, директор! — приветствовал Васариса депутат, как всегда находившийся в самом приятном расположении духа. — Да ты чертовски мрачен! Что случилось? Уж не влюбился ли в какую-нибудь красотку? Знаешь, у нас в сейме есть дьявольски красивая канцеляристка. Вся фракция втюрилась.

Васарис насупился:

— Охота тебе вечно болтать чепуху и непременно о женщинах, — сказал он. — Надоело!

— Да ведь я шучу. А пошутить лучше всего насчет баб. Хочешь, расскажу анекдот про то, как одна дама…

— Нет, я серьезно прошу тебя, депутат, перестань. Стрипайтис стал серьезным.

— Какого черта тебя передергивает? Я помню, на тебя и в Калнинай нападали корчи. Неужели ни заграница, ни академия тебя не излечили?

Васарис горько улыбнулся.

— Напротив, брат. В Калнинай я только предчувствовал свою болезнь, а теперь, должно быть, переживаю кризис.

Стрипайтис сильно затянулся папиросой, видимо, он напряженно думал.

— Помнишь наш разговор в тот вечер перед моим отъездом? — спросил он. — Тогда я переживал кризис, а ты стремился к совершенству. Теперь болеешь ты, а я здоров. Выздоровеешь и ты.

Васарис ничего не отвечал, а Стрипайтис прислонился к спинке кровати и, прищурив глазки, всматривался в его лицо. Наконец он выпустил струйку дыма и как ни в чем не бывало преспокойным тоном спросил:

— Слушай, Людас, ты служишь обедни?

— Служу, — глухо ответил Васарис.

— А исповеди принимаешь?

— Изредка.

— А сам ходишь к исповеди?

— А ты?

— Я хожу.

— Хожу и я.

Оба лгали, потому что ни тот, ни другой не ходили к исповеди. Стрипайтис опять затянулся и неожиданно залился долгим, дробным смехом:

— Видишь, какая я сволочь, хотел у тебя выведать, а про себя все скрыть. Людас, а ведь я не хожу к исповеди. Думаю, и ты не ходишь.

— Ну и нечего радоваться, — раздраженно ответил Васарис.

— Как нечего? Я ведь депутат католической фракции, а ты — директор католической гимназии.

Васарис почувствовал такое омерзение и к себе и к Стрипайтису, что ему захотелось выставить его за дверь и уйти, куда глаза глядят.

Но Стрипайтис совершенно спокойно курил и продолжал философствовать:

— Видишь ли, я смотрю на это так: кому какое дело, как я верю и что у меня на совести. Работаю честно — и ладно. Служил в приходе викарием — исповедовал богомолок, читал проповеди; теперь меня выбрали в сейм, и я защищаю интересы церкви, выполняю партийную программу, борюсь с социалистами. И ты так делай. Директорствуй, воспитывай ребят в христианском духе, а веруй и поступай, как хочешь. Только избегай scandalisare parvulos. Это единственное непреложное правило жизни. Если его не нарушишь, ни единый волос не упадет с твоей головы. Думаешь, мы одни такие?

— Мошенников всегда было достаточно, но зачем прятаться за других?

— Знаешь, Людас, мне кажется, мы многое усложняем и сами себе затягиваем петлю на шее. Особенно ты. Ну какого черта тебе сокрушаться? Ты талантливый поэт, всеми уважаемый человек, место у тебя неплохое, живи и радуйся! Если одному скучно, — приручи какую-нибудь дамочку, хотя бы эту чертовку Генулене. Она на тебя, как кот на сало, поглядывает. Пользуйся жизнью, не будь простофилей.

— Спасибо за совет. Я его слышу не впервые и не от тебя одного.

— Ну и отлично! Чем чаще будешь слушать, тем скорей убедишься.

Визит Стрипайтиса не улучшил настроения Васариса. В цинично откровенных словах депутата он слышал отзвук собственных мыслей, видел собственный, хотя искаженный, образ, и перед его глазами вставала мрачная перспектива дальнейшей жизни: свыкнуться, обрасти мхом, пойти ко дну, задохнуться.

В словах депутата была большая психологическая правда: «чем чаще будешь слушать советы, тем скорей убедишься», — так он говорил. И как ни сопротивлялся Васарис советам Стрипайтиса, все же после этого разговора на душе у него чуть-чуть полегчало: «Ведь не я один такой… Такова жизнь…»

Возможно, что если бы он дружил с одним Стрипайтисом, держался веселой компании, в которой пили, флиртовали и беззаботно проводили время, не мучаясь вопросами совести, то свыкся бы со своим положением или, как говорил Стрипайтис, «убедился бы». Но Васарис постоянно встречался с людьми, бередившими его рану.

Адвокат Индрулис, у которого он все еще жил, был человек передовой, но, как правильно охарактеризовал его Варненас, с тяжелым характером, зачастую мелочный и придирчивый. Он любил затевать споры, в ходе которых обнаруживалась двойственная позиция Васариса. Последний не мог, а иногда и не хотел высказываться искренне и должен был изворачиваться или просто лгать.

— Черт бы побрал твоих католиков! — кричал иногда Индрулис, врываясь с газетой к Васарису. — Послушай, какой законопроект проводят в сейме христианские демократы. Положительно, режим этих настоятелей и пономарей задушит в Литве всякую инициативу, всякую мало-мальски свободную мысль.

Он читал вслух газету и настойчиво спрашивал мнения Васариса. Если Васарис выступал в защиту законопроекта, то Индрулис принимался спорить, а если Васарис соглашался, то он удивлялся и иронизировал:

— И это ты говоришь? Ты — ксендз и директор католической гимназии! Как же ты можешь оставаться ксендзом, если у тебя такие взгляды?

Еще тяжелей бывало, когда Индрулис затевал спор по вопросам веры и мировоззрения.

— Объясни мне, Людас, как богослов, ты это должен знать. В священном писании говорится, что бог сначала сотворил свет, а потом солнце, луну и звезды, а в другом месте — что Иисус Навин остановил солнце на небе. Так что же, он остановил круговращение земли, что ли? Вообще, как вы объясняете такие абсурдные противоречия на уроках естествознания?

— Есть о чем думать, — отговаривался Васарис. — Я такими пустяками не интересуюсь, это задача для гимназистов. В священном писании следует искать истин морали и веры, а не законы природы.

Индрулис обижался и старался побольнее задеть Васариса. Например, он говорил:

— Все-таки, Людас, в тебе немало иезуитизма. Насколько я заметил, ты уже научился ловко изворачиваться, а в гимназии был правдивым, прямодушным мальчиком. Испортили тебя духовные науки.

Однажды на этой почве они почти всерьез рассорились. Индрулис заспорил на тему об исповеди. Васарис стал доказывать, что это таинство необходимо и рационально. Тогда адвокат перевел разговор на практику самих ксендзов, и по кое-каким его выражениям можно было предположить, что он слышал беседу Стрипайтиса с Васарисом.

— Все вы так, — иронически улыбаясь и пощипывая бородку, говорил Индрулис. — Учите одному, а делаете друroe. За примером ходить недалеко. Взять хотя бы твоего приятеля Стрипайтиса. Я весьма сомневаюсь в том, что он ходит к исповеди, и что ему дорого то, что он отстаивает с трибуны сейма. Кроме того, он еще грубиян и бахвал. Вообрази, однажды расхвастался, будто он нравится Ауксе. Ну, не балбес ли?

Васариса осенила ехидная мысль, и он сказал, будто что-то вспомнив:

— A propos [185]Кстати (франц.).
, ты говорил мне, что Ауксе твоя невеста. Ведь это тоже хвастовство…

Индрулис покраснел и смешался:

— Почему хвастовство?

— Да потому. Я уверен, что она никогда не выйдет за тебя.

— Гм, откуда такая уверенность?

— Это уж моя тайна, — многозначительно ответил Васарис.

— Ну, эту тайну мы живо раскроем, — промычал Индрулис.

Спор оборвался и с этого вечера больше не возобновлялся. Индрулис держался сухо, официально, и Васарис понял, что ему во что бы то ни стало надо найти другую квартиру.

Он даже рад был отделаться от одного из тех, кто растравлял его рану, но вскоре нашлись и другие, отделаться от которых было гораздо труднее.

Профессора Мяшкенаса беспокоила судьба Васариса с первых же дней его возвращения в Литву. Решительный отказ Людаса отслужить за него обедню подтвердил его давние подозрения. Он полагал, что друг его близок к отступничеству. Это мнение разделял и отец Северинас, с которым профессор Мяшкенас водил знакомство, и который при первом же случае рассказал ему о своей случайной встрече с Васарисом. Отец Северинас был человек опытный, много повидавший на своем веку, хороший психолог. Он умел читать по лицу, как по книге, и о Васарисе высказывался резко и неодобрительно:

— Он совершенно, совершенно обмирщился, этот ксендз. В нем не осталось ни одной присущей священнику черты. Я встречался с ним в городе. Все его манеры изобличают мирянина. Сознаюсь, что он внушает мне серьезные опасения.

На литературном вечере профессор Мяшкенас убедился что отец Северинас ничуть не преувеличивал. Дискуссия разгоревшаяся вокруг драмы Васариса, ему очень не понравилась. Она ясно показывала, что содержание произведения не такое, какого следовало бы ждать от автора-ксендза, и что сам автор заражен опасными идеями. Особенно не понравились ему речи Ауксе, во-первых, по сути, а затем и потому, что исходили из уст красивой девушки, которая, безусловно, могла приглянуться молодому, либерально настроенному автору. Теперь в свою очередь профессор Мяшкенас поспешил поделиться с отцом Северинасом своими впечатлениями и опасениями:

— Эта женщина, — сказал он, — может оказать на него очень дурное влияние. Взгляды у нее либеральные, она, пожалуй, еще натолкнет Васариса и на более рискованные темы. Мне показалось, что она и драму-то комментировала, чтобы половчей закинуть ему удочку.

— А он что?

— В тот раз ничего. Я следил, за ним. За столом они сидели рядом, но разговаривали мало.

— Ну, пока что мы не можем сделать серьезных выводов. Возьми Васариса под свою опеку. Так, незаметно, по-дружески. Отвадить его надо от неподходящих знакомств.

— Боюсь, что я не смогу повлиять на него, — сознался профессор Мяшкенас. — Мы слишком давно знаем друг друга. Попытайтесь вы сойтись с ним поближе.

— Почту своим священным долгом.

Приятели распростились, твердо решив оберегать Васариса от всевозможных искушений и во что бы то ни стало удержать его в среде духовенства.

IX

Адвокат Индрулис уже целый год был знаком с Ауксе Гражулите, при каждом удобном случае выражал ей свою симпатию и старался всюду ее сопровождать. Он был глубоко убежден, что любит ее, но если бы разобрался в своем чувстве, то увидал бы, что им руководит самолюбие и желание добиться руки красавицы-богачки, а не подлинная любовь. Правда, Ауксе нравилась ему больше других женщин, но лишь постольку, поскольку она была богаче и красивей их. Однако ни ради Ауксе, ни ради любой другой он ничем бы не пожертвовал и ни в чем бы себе не отказал.

Ауксе успела за это время достаточно изучить характер своего усердного обожателя и держалась настороже, — она так ловко лавировала, что Индрулис до сих пор не осмеливался сделать ей предложение, боясь получить отказ и испортить все дело. Он рассчитывал преуспеть, надеясь на время и на свою выдержку.

Чувствуя, что Ауксе его не любит, адвокат стал осторожен, ревнив и подозрителен. Он косился на каждого, кто чуть только привлекал ее внимание. У него был тонкий нюх на таких счастливцев. Сначала ему почудилось, что Ауксе заинтересовалась доцентом Варненасом, и он уже собирался его атаковать, но вскоре убедился, что историк литературы — конкурент неопасный, и оставил его в покое.

На литературном вечере у Варненаса Индрулису бросился в глаза повышенный интерес Ауксе к драме Васариса. Очевидно было, что она ей понравилась, произвела на нее впечатление. «От драмы, — рассуждал он, — интерес ее может легко перекинуться и на драматурга». Дурное настроение, рассеянность Ауксе после этого вечера тоже показались ему подозрительными.

«Правда, Васарис — ксендз, — думал он, — но это небольшое утешение. Жениться он на ней хоть и не женится, но любое увлечение отдалит ее от меня. Если же она, глупышка, влюбится по уши, тогда пиши пропало! Она пойдет на все. А полюбить ей пришла пора. Да и Васарис, какой он, к черту, ксендз, — и у него много данных ей понравиться!»

Терзаемый этими мыслями, Индрулис стал так нетерпелив и неосторожен, что, встретясь через два дня с Ауксе, сам начал рискованный разговор:

— Ну, как вам понравился мой товарищ?

— Какой? — улыбнулась Ауксе.

— Конечно, Людас Васарис.

— А, Васарис? Интересный человек. Можно сказать, впервые такого встретила в Литве.

— Ах, даже так? Ну, ну… не влюбитесь только. Он ксендз.

— Так что же? Разве нельзя полюбить ксендза? — Ауксе была в веселом настроении и все видела в розовом свете.

— Можно, но не следует.

— Не следует? Почему же?

Индрулис заколебался.

— Ну, ясно почему. Во-первых, это — дурной тон, а во-вторых, к чему это приведет? Ведь он не может жениться.

Ауксе изумленно взглянула на своего спутника.

— Вы это серьезно говорите? — спросила она.

— Гм… Почти.

— Ну так знайте, что в данном случае я совершенно не думаю о замужестве. Если мне нравится мужчина, то вовсе не потому, что он может на мне жениться, но в силу своих внутренних… ну, и внешних свойств. Кажется, я рассуждаю разумно?

— Жаль, что женщины теперь рассуждают слишком разумно, — попытался отшутиться Индрулис.

Прощальные слова Ауксе не только не рассеяли ревнивых подозрений Индрулиса, но еще усилили их. В душе его росла неприязнь к Васарису, однако он долго старался ее скрывать. Ауксе же этот короткий разговор заставил призадуматься. Она уже давно считала Индрулиса мелочным и ревнивым, его ухаживание ей порядком надоело. Она терпела его только потому, что не хотела оскорблять своего усердного и услужливого поклонника, но теперь Ауксе начала подумывать, что пора поставить точку над «и».

Задумалась она и о Васарисе и еще раз пожалела, что была с ним резка. После разговора с Индрулисом она даже прониклась участием к поэту, который только из-за того, что он ксендз, мог подвергаться всяким упрекам и подозрениям. Вспоминая отдельные стихи Васариса и отрывки из его драмы, она решила, что поэт несчастлив, и захотела узнать его поближе.

Ауксе была живой, отзывчивой, очень импульсивной девушкой. Она всего год провела в Литве, но уже успела освоиться с окружающей обстановкой и правильно ориентировалась во многих вопросах. Ауксе рано лишилась матери, была единственной дочерью богатого отца, который не жалел денег на ее воспитание и образование. Три года она училась в Лионском университете. В 1923 году вместе с отцом Ауксе вернулась в Литву и поселилась в Каунасе. Отец привез немало денег: часть их вложил в малоприбыльное предприятие, а на остальные решил построить в Каунасе большой дом, справедливо рассчитав, что поскольку квартиры дороги, дом скоро окупится и будет приносить доход. Весной, когда приехал Васарис, дом уже был построен, и в нем поселился сам Гражулис с дочерью. Все понимали, что Ауксе единственная наследница, и поэтому претендентов на ее руку было очень много.

Возможно, что именно это обилие претендентов и отпугивало ее. Сватались к ней и высокопоставленные чиновники, и военные, и дельцы, и ученые, молодые и пожилые, но никто не пришелся ей по сердцу. В каждом она находила какой-нибудь серьезный недостаток, и все ей скоро надоедали. Возможно, Ауксе предъявляла к своим поклонникам слишком большие требования, потому что знала, что она красива, богата, а следовательно, может выйти за того, кто ей придется по сердцу. Но такого не находилось.

Довольно странно, что Ауксе Гражулите, выросшая за границей, в стране индустрии и бизнеса, помимо трезвого ума и практической жилки обладала еще и романтической натурой. До двадцати трех лет она не видала Литвы, но мечтала о ней, как о далекой сказочной стране, полной тайн, волшебств и чудес. Она унаследовала от отца внешность, а от матери англичанки — англосаксонскую склонность к романтике и всему таинственному. Ей угрожала большая опасность «обамериканиться», но с самого младенчества она привязалась к отцу, заменявшему ей мать, и считала Литву своей родиной. Ауксе изучила литовский язык, дружила с литовцами, читала литовские книги, словом, выросла настоящей литовкой.

Отец боялся, как бы это увлечение Литвой не привело ее к разочарованию, когда она столкнется с действительностью, и не обернулось другой крайностью. Поэтому он рисовал ей Литву в нарочито черных красках. Но все то дурное, что она слышала и читала о Литве, не нарушало очарования далекой родины. Даже горести и нищета Литвы манили ее так же, как манили литовская природа, песни, сказки, литовские лакомства, которые она каким-то образом умудрилась отведать.

После всего, виденного во Франции, Каунас ее, правда, разочаровал, но вскоре она привыкла к нему, и ее патриотизм нисколько не уменьшился, только стал сознательнее и глубже. Она быстро освоилась, разобралась в окружающей обстановке и сумела увидеть жизнь и людей в истинном свете.

С детства у нее была склонность к искусству, особенно любила Ауксе музыку и, хоть не стала профессионалкой, но играла превосходно. Она думала, что если и полюбит кого, то скорей всего художника. Ауксе выработала целую теорию любви в фаталистически-идеалистическом духе. Согласно древнему мифу, она верила, что каждый человек рождается с половиной души и обретает вторую половину, только соединившись с любимым существом. Значит, любить можно только однажды, и такая любовь вечна и неотвратима.

Практический ум и привитый школой позитивизм заставляли ее порой иронизировать над собой и сдерживать романтические порывы. Но они гнездились глубоко, в подсознании, и часто толкали ее на непонятные ей самой поступки.

После разговора с Индрулисом она все чаще вспоминала Васариса, а порой даже сердилась, что нигде его не встречает. Ауксе достала все журналы, где печатались его стихи, и усердно читала их. Символика его поэзии показалась ей понятной и близкой, а музыка этих стихов ласкала ее взыскательный слух.

Однажды, когда пришел Индрулис, она спросила:

— Почему вы никогда не приведете к нам Васариса? Отец хотел бы с ним познакомиться.

— Только ли отец? Я вижу, что поэт интересует и вас.

— Правда, мне тоже хочется узнать его поближе. Приходите как-нибудь вместе.

— Васарис нигде не бывает. Уверяет, что очень занят.

— Ну, а по субботам что он делает?

— Трудно сказать. Иногда лентяйничает, иногда слоняется из угла в угол, порой даже надоедает мне. Он мой старый приятель, но, сказать по правде, странный тип.

— Что за выражение, да еще о приятеле! — возмутилась Ауксе. — Что же с ним такое? Пишет что-нибудь?

— Нет, кажется, ничего не пишет. Так, какие-то переживания. А может, влюбился. — Тут Индрулис засмеялся.

Ауксе даже удивилась: она не ожидала, что у нее так ёкнет сердце.

— Ох какой вы сплетник! В кого же ему влюбиться, если он никуда не ходит?

— Откуда я знаю? Может быть, в Лапялите, а может быть, в госпожу Генулене.

— А не в меня ли? — спросила будто в шутку Ауксе. Но Индрулису показалось, что она не без причины так пошутила, и настроение его испортилось.

— Пока что не знаю, — процедил он сквозь зубы, пощипывая бородку. — Помимо всего прочего, он, кажется, недоволен тем, как вы истолковали его драму. В городе уже идут разговоры, что ксендз Васарис написал пьесу и в ней, прикрываясь стариной, подвергает критике обет безбрачия, который дают ксендзы и монахи. А Васарис старается угождать епископу.

Правда, какой-то намек на это Индрулис однажды слышал, а все остальное сочинил тут же на месте, поддавшись дурному настроению и не думая о последствиях.

— Что вы говорите? — изумилась Ауксе. — Он недоволен? Боится епископа? Ну, я все это должна немедленно выяснить.

Индрулис понял, какую глупость сморозил, и с досады больно дернул себя за бородку. Но сказанного не воротишь, и, пытаясь вывернуться, он окончательно запутался.

— Я думаю, не стоит говорить об этом. Васарис мне прямо ничего не сказал, я вывел это из кое-каких его фраз. Но ведь он скрытен и мастерски изворачивается. Ни за что не признается.

Ауксе подозрительно поглядела на поклонника.

— Хорошо же вы отзываетесь о своем товарище. Мне он показался совсем другим. Знаете что, приходите-ка в следующий раз вместе с ним. Здесь какое-то недоразумение. Я вовсе не хочу ссориться с поэтом.

— Ну, этого я вам не обещаю. Не могу же я тащить его за шиворот, если он не хочет.

— Господин Индрулис, я говорю серьезно. Без Васариса лучше не показывайтесь.

В глазах Индрулиса блеснул злобный огонек, он решился пойти ва-банк.

— Сударыня, — сказал он дрожащим голосом, — сказать по правде, вы ближе знакомы с Васарисом, чем делаете вид.

— Интересно, с чего вы это взяли?

— С его же слов. Васарис мне объявил одну вещь… от вашего имени… Так сказать, заверил.

— Что же именно?

— Вы сами знаете. Это для меня очень важно. Так сказать, вопрос жизни.

— Ничего не понимаю. С Васарисом я не говорила о вас ни слова.

Индрулис чувствовал, что во рту у него пересохло, но удержаться не мог.

— Васарис уверял меня, что вы никогда не выйдете за меня…

Ауксе иронически улыбнулась и пожала плечами.

— Господин Индрулис, — начала было она, но Индрулис схватил ее за руку и заговорил умоляющим голосом:

— Прошу вас, больше ни слова. Я только хотел узнать, говорили ли вы об этом с Васарисом?

— Нет.

— А с кем-нибудь еще?

— С кем бы я стала говорить об этом? Это было бы бестактно и смешно. Но теперь я должна вам сказать…

— Не надо, не надо! — воскликнул Индрулис, вскочил, как ужаленный, поцеловал ей руку и убежал.

Возвращаясь, он бранил себя последними словами за то, что черт дернул его сделать из мухи слона и так бессовестно наврать. В этот момент он глубоко ненавидел Васариса.

Между тем Ауксе была изумлена и смущена. Она чувствовала, что события нарастают. В этот вечер Ауксе долго не ложилась спать, накинула на лампу пестрый платок и мыслями унеслась в прошлое. Ей казалось, что в ее жизни наступает перелом и медленно, медленно надвигается что-то неизбежное…

И она ждала.

X

Наконец наступило рождество, и Людас Васарис облегченно вздохнул. Он решил провести эти три недели каникул беззаботно, ни о чем не думая. Васарис уже снял комнату в городе, наскоро устроился и теперь мечтал зажить самостоятельно. С Индрулисом они расстались дружески, как подобает старым знакомым, но оба чувствовали, что от искренней дружбы уже ничего не осталось. Об Ауксе ни один из них не упоминал, хотя оба сознавали, что именно в ней кроется причина неприязни, пустившей ростки в их сердцах.

Индрулис не передал Васарису приглашения Ауксе, но Людас сам решил на каникулах встретиться с ней. А пока что, в первый день рождества, он пошел поздравить с веселым праздником госпожу Глауджювене.

Уже в пять часов вечера Васарис звонил у дверей с выгравированной на медной дощечке надписью «Повилас Глауджюс». Открыла ему франтоватая горничная, сказала, что барыня принимает, и проводила в гостиную.

Люция тотчас вышла из соседней комнаты и, увидав Людаса, очень обрадовалась.

— Вот хорошо, что надумали прийти сегодня. Вы уже так давно в Каунасе, — могли бы и раньше вспомнить обо мне.

Да, это были слова Люце, но было в них и нечто незнакомое. Людас тотчас почувствовал себя не в своей тарелке, не зная, как ему держаться — то ли по прежнему — дружески, то ли любезно-официально, на правах старого знакомого? Он ответил в оправдание, что не знал не только ее адреса, но и фамилии. На это она иронически улыбнулась:

— Это правда, я слишком часто меняла вывеску: сегодня Бразгене, завтра Глауджювене, — как тут не запутаться.

«Одну ли вывеску?» — подумал про себя Васарис, а вслух сказал:

— Вывеска, сударыня, означает то или иное содержание. Не скрою, вы очень изменились.

— Конечно, постарела.

— Нет, время, очевидно, не имеет власти над вами. Просто вы какая-то другая. Извините, быть может, я слишком нескромно анализирую вас.

— Поздравляю вас с этим. В прежние времена вы были слишком скромны!

— Значит, и я изменился!

— Несомненно. И скажу откровенно — к лучшему. Так они обменивались банальными фразами, пытаясь разгадать друг друга. Этот шуточный разговор только еще усилил впечатление Людаса, вынесенное им от первой встречи в театре. Ему показалось, что Люция стала светской дамой «mondaine», которая заботится о своей красоте и туалетах, любит весело пожить, не избегает и флирта. Были ли у нее высшие запросы и какова была ее внутренняя, духовная жизнь — он еще не успел разобраться.

Вскоре в гостиную вошел господин Глауджюс. Васарис едва узнал его. В театре тот показался ему много моложе, живей и симпатичней. Теперь Людас увидел крупного, пожилого, тучного господина в темной паре, которая сидела на нем не очень ловко — чуть-чуть узковатые брюки, чуть-чуть широковатый пиджак, чуть-чуть коротковатые рукава придавали ему несколько смешной вид.

Поздоровавшись с гостем, хозяин плюхнулся в кресло, закинул ногу на ногу и, неизвестно почему и для чего, сказал:

— Так, так, так…

Жена презрительно поглядела на него, а Васарис ждал, что он скажет еще.

— Так, — еще раз решительно произнес господин Глауджюс. — Так, значит, сегодня рождество.

— Да, уже рождество, — подтвердил Васарис.

— Так угости нас чем-нибудь, — обратился он к жене. Люция молча вышла из комнаты.

— А вы, я слышал, все по заграницам разъезжали, — обратился Глауджюс к гостю.

— Да, осенью только вернулся, и чувствую себя в Литве почти новичком.

— Где служите?

— Я директор гимназии.

— Директор гимназии, — каким-то неопределенным током, не то изумленно, не то сочувственно протянул Глауджюс.

— Я с самого начала войны и до сих пор не был в Литое. Все меня интересует — и люди, и здешняя жизнь. Вижу, что война уже забывается.

— Да, в Литве войны будто и не было.

— Ну, а как обстоит дело с промышленностью? Есть надежда, что в будущем мы сможем конкурировать с заграницей хоть по некоторым товарам?

— Да, да, сможем.

— Американцы, кажется, построили у нас текстильную фабрику?

— Ничего у них не выйдет.

— Почему?

— Обанкротятся.

— Но почему же?

— Не вытянут.

Спросить еще раз «почему» было бы невежливо, и гость решил переменить тему.

— Вы часто бываете с супругой в театре?

— Она часто, а я только на премьерах.

— Конечно, вы очень заняты. Приятно, все-таки, что в Каунасе такой хороший театр. Увы, я тоже очень редко хожу.

Глауджюс опять, неизвестно почему и для чего, повторил:

— Так, так, так.

К счастью, в этот момент вернулась Люция. Она принесла поднос с бенедиктином и сладостями.

— Сейчас будет кофе. А пока что не выпьем ли по рюмочке?

— Налей, — буркнул муж.

Ничего не сказав, он осушил рюмку и сам наполнил ее снова.

Люция и Васарис говорили о праздничных визитах, о знакомых, о театре, о новостях дня, а Глауджюс только изредка вставлял свое «так, так, так».

— Сударыня, а где же мой крестник? — вдруг спросил Васарис. — Я думаю, он уже совсем взрослый. Мне хотелось бы с ним познакомиться.

— Пожалуйста. Витукас! Витукас! — крикнула она, раскрыв дверь в другую комнату.

В гостиную вошел красивый десятилетний мальчик и, не зная, что от него хотят, остановился в дверях.

— Витукас, знаешь, кто этот господин? Это твой крестный отец, — сказала Люция, взглядом показывая на Васариса. — Помнишь, я тебе о нем рассказывала. Ну, подойди, поздоровайся.

Витукас подал руку и шаркнул ногой, искоса поглядев на отчима.

— Ого, какой молодец, — удивился Васарис. — Может быть, уже и гимназист?

— Нет еще, — объяснила мать, — в будущем году поступит.

— Ну, Витукас, как ты учишься? Какой предмет тебе больше всего нравится?

— Природоведение и география, — ответил Витукас. — Там много картинок и карт. У меня есть большая коллекция растений и бабочек.

— Покажешь мне?

— Пойдемте, — сказал крестник и потянул Васариса за рукав.

Но мать ласково остановила мальчика.

— Не надо так торопиться. Может быть, крестный отец вовсе не интересуется твоими коллекциями.

— Как не интересуюсь, — вступился Васарис, — я непременно хочу поглядеть.

Однако Глауджюс неодобрительно покосился на пасынка.

— Ступай в свою комнату, — резко сказал он мальчику. — Не люблю, когда дети вертятся возле взрослых.

— Ну, пусть он побудет со мной, — вступился Васарис. — Такому большому мальчику полезно побыть со старшими.

— Ступай, ступай в свою комнату, — повторил суровый отчим, и Витукас, опять хмуро поглядев на него, вышел.

Подали кофе, выпили еще по рюмке ликера, но Глауджюс по-прежнему сидел насупившись — бирюк-бирюком! С изумлением наблюдал Людас, как Люция с истинно парижским шиком курила папироску.

— Знаете что, милый кум, — что-то вспомнив, сказала она, — пойдемте завтра в театр. У мужа есть билет, но он идти на может.

— Не могу, — подтвердил Глауджюс.

— С удовольствием, — согласился Васарис, — вопрос только в том, достану ли я билет. Ведь праздники.

— А билет мужа? Дай свой билет.

— Так, так, так, — роясь в бумажнике, хмуро сказал муж Люции. — Вот. Четвертый ряд, левая сторона, десять литов.

Васарис изумился и машинально полез в карман за деньгами, но Люция не позволила ему заплатить и вручила билет. Людас стал прощаться. Господин Глауджюс лениво поднялся и проводил его до дверей гостиной.

«Так вот кому досталась бедная Люце! — думал, возвращаясь домой, Васарис. — Неудивительно, что, живя с таким остолопом, она и сама так изменилась. Другая, возможно, опустилась бы на ее месте, а она превратилась в шикарную даму. Ну, посмотрим…»

На другой день госпожа Глауджювене позвонила ему и попросила прийти к шести часам поужинать с нею и вместе отправиться в театр. Глауджюса не было дома, так что ужинали втроем — хозяйка, Витукас и гость. Люция ела мало и вскоре ушла заканчивать свой туалет. Витукас повел крестного показать свою коллекцию.

В его комнате царил порядок, на стенах висели детские картинки и собранная мальчиком коллекция бабочек в деревянной рамке под стеклом. Васарису тотчас бросился в глаза большой портрет Бразгиса над постелью мальчика — очевидно, сделанный на фронте и потом увеличенный снимок.

— Витукас, кто этот господин? — нарочно спросил он.

— Это же мой папа, разве вы не узнали? — изумился Витукас.

— Узнал, но не сразу. Ведь я его никогда не видал в военной форме.

— Он воевал с немцами и погиб на войне. А сегодня мамочка рассказывала мне, что вы с ним были друзьями.

— Да, да, Витукас, твой папа был очень хороший человек, — подтвердил Людас, и тоска сжала его сердце: вспомнились былые времена, когда он втайне соперничал со студентом Бразгисом из-за благосклонности своенравной Люце. Тогда юный семинарист Васарис оказался победителем. Победителем, пожалуй, был он и теперь, потому что Люце, кажется, снова благосклонна к нему, а несчастный доктор Бразгис уже давно тлеет в холодной земле. Да, один Бразгис тлеет в земле, а другой подрастает. Мужа, насколько ему известно, Люце не любила, а за сына готова отдать жизнь. Тот ради Люце бросился бы в огонь и воду, а этот? И Васарису захотелось испытать мальчика.

— Витукас, а нового папу ты любишь?

— Какого нового? — не понял мальчуган.

— Тебе мама дала второго папу.

— Господина Глауджюса?

— Да. Ведь он теперь твой папа, правда?

— Совсем он мне не папа. Я его не люблю, потому что он ни меня, ни маму не любит. Когда я вырасту, я маму возьму к себе.

— Вот как, — изумился Васарис. — Кто тебя, Витукас, научил так разговаривать?

— Никто не научил. Я и сам слышу, как мама говорит с господином Глауджюсом.

И лицо и слова мальчугана дышали смелостью. Продолжать расспросы и выведывать семейные тайны было неудобно и непедагогично. Людас решил все узнать от самой Люции.

Наконец вышла из своей комнаты элегантно одетая Люция, и Людас, знавший, что ей уже около тридцати пяти лет, изумился — такой молодой и красивой она казалась.

Выйдя на улицу, Люция и Васарис решили пройтись, потому что времени было достаточно. Вечер был хотя и морозный, но тихий и ясный.

— Ваш сын, — заговорил Васарис на волнующую его тему, — умный мальчик и вас очень любит. Только мне странно, что отчима он называет господином Глаутджюсом.

— А как же ему его называть?

— Обыкновенно дети зовут отчима отцом.

— Вы неправы. Я думаю, что для ребенка слово отец слишком дорого, слишком много значит, и нехорошо называть этим именем чужого человека.

— Мне показалось, что Витукас не очень любит господина Глауджюса.

— Вы стали очень наблюдательны. А вам не показалось, что господин Глауджюс очень любит моего сына?

— Кажется, не очень…

— Ну, значит, все в порядке, — сухо закончила Люция, давая понять, что дальнейший разговор об этом ей неприятен. Васарис сделал вид, что не заметил ее тона, и продолжал:

— Извините, если я буду назойлив, но я недавно приехал в Каунас, ничего не знаю и на правах старого знакомого хотел бы разобраться в ваших отношениях. Что ваш брак с господином Глауджюсом несчастен, это ясно всякому, кто хоть полчаса пробыл у вас. Но мне хотелось бы знать, что вас заставило выйти за него замуж?

— Ах, не портьте мне настроения перед спектаклем, не то я буду плохо выглядеть в театре.

— Ну, тогда после театра?

— Странно, что вы так мною интересуетесь. Прежде вы меня не баловали вниманием. Лучше расскажите мне о ваших новых приятелях и приятельницах. Не верю, что вы живете таким монахом.

— Приятели мои пока немногочисленны и мало интересны. Правда, я мог бы похвалиться одним знакомством, но оно только еще начинается.

— С кем это?

— Есть такая Ауксе Гражулите.

— А, слышала. Даже в лицо знаю. Красивая.

— И умная.

— И богатая. Ого, целый хвалебный гимн ей спели. Жаль, что вы не можете к ней посвататься. А может быть, за это время вы успели изменить свои взгляды? Я даже слышала, что за границей вы отреклись от сана. Правда это?

Васарис колебался: быть ли ему откровенным и искренним с Люцией или ограничиться туманными фразами?

— За границей, может быть, так и было, но в Литве я снова стал на путь истинный.

— На время или навсегда?

— Как вам сказать, — задумчиво ответил Васарис.

— До удобного случая? — помогла ему Люция. — Ну, что же, я вас не осужу. Кто из нас не ошибается? Могу похвастаться тем, что когда-то я лучше вас предвидела будущее.

Людас заметил, что она уже не раз возвращалась к этому «когда-то» и «прежде». «Что это? — думал он, — укоризна, издевательство или что другое?»

— Когда-то, — сказал он серьезно, — и вы были веселой, своенравной девушкой, а теперь стали важной светской дамой.

— И только? Перестаньте, господин Васарис, разговаривать со мной таким торжественным тоном и так церемонно. Раз уж вспомнили о том, что было «когда-то», можно было бы разговаривать проще.

Васарису показалось, что в голосе Люции зазвучали давние нотки.

В театре оба чувствовали себя хорошо. В антракте делились впечатлениями, хвалили и бранили артистов, побывали в буфете. Людас заметил, что у Люции много знакомых мужчин. Они здоровались с нею, провожали ее глазами и, по-видимому, о ней говорили. Многие интересовались и ее спутником. Любопытные еще раз окидывали их взглядом, узнав, что спутником Глауджювене был поэт Людас Васарис; для иных он был просто ксендзом Васарисом.

Люция, заметив это, сказала полушутя, полусерьезно:

— Придется вам пострадать из-за меня. Ведь меня многие считают отчаянной кокеткой. Каунасская публика ужасно любит позлословить. Если еще раз появимся вместе, вас объявят моим любовником.

— А были такие, которых объявляли?

— О, и не один, — засмеялась она. — Поживете дольше, наслышитесь всяких историй.

— Я решил не верить ни одной, — рыцарски запротестовал Васарис.

— Это неважно. Можете верить всем.

Опера окончилась рано, и госпожа Глауджювене предложила Васарису зайти к ней выпить стакан чаю. Васарис охотно согласился. Он чувствовал, что, хотя и при иных обстоятельствах и в иной обстановке, этот вечер вернул их к далеким клевишкским временам. Оба они изменились, но чужими друг другу не стали, и обоих это радовало. Приятно сознавать в зрелом возрасте, что очарование юношеской влюбленности и дружбы не нарушено.

Уже в гостиной, когда они сидели рядом, Васарис сказал:

— Знаете, я был бы смешон, если бы назвал наши прошлые отношения любовью. Но должен вам признаться, когда узнал от отца, что вы снова вышли замуж за другого, мне стало горько, и я мысленно упрекал вас за измену дням нашей юности.

— Вы поэт, — улыбнулась Люция, — и к жизни у вас литературный подход. Кроме того, в вас говорит чистейший мужской эгоизм.

— Почему эгоизм? — изумился Васарис.

— Очень просто: пусть я тебя не любил, бросил, пошел своим путем и теперь мечтаю о прекрасной американке, но ты меня не забывай и ни за кого другого не выходи. Разве не правда, господин Васарис? Я теперь буду звать вас господином Васарисом, хорошо?

Она говорила полушутя, но Людас уловил в ее голосе тайную печаль, и ему стало стыдно.

— Прошу вас правильно понять меня, — начал было он оправдываться, но Люция его прервала:

— Не надо, не надо… Я очень хорошо понимаю вас. Ведь есть любовь и есть влюбленность. Вот в чем разница между нами. Я это окончательно поняла только после смерти мужа, когда решилась выйти за другого. Вы можете быть довольны: во втором браке я не нашла счастья и изменять прекрасным дням юности не было причины.

— Вчера я убедился в этом. Господин Глауджюс не из тех, кто может создать семейное счастье. Но разве вы сразу не поняли этого? Как вы решились на такой брак?

— Со временем все становится виднее. Вспомните, что это произошло три года назад.

— Расскажите. Мне необычайно интересно знать, что именно заставило вас выйти за него?

— Вы забыли про чай. Он совсем остыл. Увы, всего объяснить я не сумею. Иные события не поддаются описанию. Когда переживаешь их, все кажется простым и естественным, а начнешь рассказывать, получается нелепо, а зачастую и глупо. Так и в этом случае. Вы думаете, я колебалась, боролась, размышляла? Ничуть не бывало. Все мне казалось очень простым. Представьте мое положение после гибели мужа. Как жить? Рассчитывать на помощь дяди? Остаться жить у него, да еще с ребенком? Я ничего не умела делать и к работе не привыкла. Правда, могла бы стать учительницей, пожалуй, и пошла бы по этому пути, но тут неожиданно в Клевишкисе появился Глауджюс. Это было в двадцатом году. В Литве все бурлило и клокотало.

Мне было море по колено. Глауджюс тогда был крупным деятелем. Ездил с разными миссиями за границу, занимал ответственный пост в правительстве. И хотя он был немолод, перед ним открывалось большое будущее.

— Все-таки, и тогда он был таким увальнем?

— Если бы вам рассказать, как он увивался за мной, как сумел понравиться дяде… Тогда это ему удавалось.

— Он не говорил все время «так, так, так»?

— Реже и осмысленней. Только, пожалуйста, не смейтесь над моим мужем. Так вот и вышло, что я через полгода стала госпожой Глауджювене. Впрочем, выходить замуж без любви мне не впервые.

— Почему же все так быстро переменилось? Люция грустно улыбнулась:

— Часто любовь кончается вместе с медовым месяцем, а иногда и раньше. Мне и медовый месяц показался достаточно горьким.

— Но отчего же?

— Видите ли, муж мой был старый холостяк. Все его джентельменство и ухаживание кончилось вместе со свадьбой. Энергии его хватило только на то, чтобы обзавестись женой, — обзавелся и опустился. Я была ему нужна до тех пор, пока не наскучила. А наскучила довольно скоро. И он снова вернулся к своим прежним привычкам. Кроме того, муж мечтал о сыне, которому мог бы оставить свое богатство. Но детей у нас, к сожалению, нет. Поэтому он разочаровался, возненавидел Витукаса, а отчасти и меня. Вот и все.

— Простите, сударыня, но о 'мне показался тупицей.

— Ну нет, в практических, денежных делах он человек способный. Только опустился очень…

— Разойдитесь с ним.

— Невозможно. Он не соглашается. Как-никак, семья. И надеется, что у него еще будет сын.

Васарис допил чай, поднялся, прошелся раза два по гостиной, поглядел на картины. Уходить ему еще не хотелось.

— Играете? — спросил он, заметив ноты на рояле.

— Да. Теперь больше прежнего. Времени много, что же еще делать?

— И больше вы ничего не ждете от жизни?

Она ответила не сразу. Вынула папироску, закурила, пересела на другое место, устроилась поудобнее и только тогда заговорила:

— Чего же мне, в конце концов, ждать? Мой муж, хоть меня не любит, но зато и не надоедает. Я обеспечена, стараюсь, как могу, разнообразить свою жизнь и не очень себя стесняю. Чего же еще нужно? Скоро уж постарею, а там всему конец.

Сердце Людаса сжалось от этих слов. В устах Люце они звучали почти отчаянием. Не от радости говорила она такие слова и не от радости так поступала.

— Вы меня пугаете, сударыня, вы еще несчастнее, чем я предполагал.

Она засмеялась деланным смехом:

— Какой вы чудак… Если неудачно вышедшая замуж женщина хочет пользоваться жизнью, вы называете ее несчастной. Это в вас говорит ксендз.

— Другой, может быть, это и подходит, но вам нет.

— Э, все мы одним миром мазаны, из одной глины слеплены. Чего уж там.

Она нервно скомкала папироску и тотчас закурила новую. Закурил и Васарис. Молчание продолжалось долго.

— Фи, что это я сегодня какая, — тряхнув головой, сказала Люция. — Наговорила вам много ненужного и сама расстроилась.

Васарис ничего не ответил, и после новой паузы она продолжала:

— Знаете, если бы не Витукас, мне было бы бесконечно тяжело. Не знаю, что бы я делала без этого мальчика? Жизнь не имела бы никакого смысла.

— Будущее его обеспечено?

— Да. Если у Глауджюса будут дети, Витукас получит одинаковую долю с ними; если брак останется бездетным, он — единственный наследник. После, когда достигнет совершеннолетия, он может отказаться от прав на наследство и потребовать себе третью долю всего состояния. Я думаю, что он этим правом когда-нибудь воспользуется.

— Берегите, Люция, вашего сына. Он хороший мальчик. Точно в подтверждение его слов, она с любовью принялась рассказывать о Витукасе и повеселела. Вероятно, Люции, как и всякой матери, любовь к единственному сыну скрашивала жизнь.

Поздно ушел домой Васарис, довольный проведенным вечером и даже Глауджюсом, чей отъезд способствовал возобновлению старой дружбы с Люцией.

XI

Уже через год после замужества Люция Глауджювене окончательно убедилась, что ее жизнь с мужем не удалась. Она поняла, что допустила ошибку, когда надеялась наладить с ним сносные отношения, как в свое время с нелюбимым Бразгисом. Но Бразгис был молодой, приятный человек. Он любил ее и рад был делать все, что она пожелает. А Глауджюс оказался черствым эгоистом, который уже после года совместной жизни вспоминал о жене, только когда просыпалось желание и надежда дождаться от нее сына.

Были, однако, и у него кое-какие хорошие качества: он не был скуп, хорошо одевал жену и давал ежемесячно на булавки столько, что она ни в чем себе не отказывала. Самолюбивому выскочке, крупному промышленнику и коммерсанту хотелось, чтобы его жена выглядела знатной барыней, чтобы ей завидовали даже жены министров. Хоть он и не подавал вида, но в глубине души был доволен и гордился, что Люце умеет держаться как важная дама и кажется аристократкой не только потому, что хорошо одевается, но и потому, что она развита, много читает, играет на рояле и говорит по-французски. Ее приглашали на все приемы, рауты и файфоклоки. Все это было в его интересах и с лихвой окупало истраченные деньги.

Была у Глауджюса и другая хорошая черта характера — он не ревновал, тогда как многие мужья, даже не любя своих жен, ходят за ними по пятам как церберы. Легко представить, что за красивой, богатой и нарядной женой такого неотесанного дельца увивалась стая поклонников. Едва Глауджюсы приезжали на бал, как уже в вестибюле к Люции подлетал какой-нибудь майор либо директор, либо партийный лидер, либо еще какой-нибудь видный, галантный, нестарый господин. Провожаемые любопытными взглядами, они проходили в уютный уголок буфета или в какую-нибудь экзотическую комнату в китайском, японском или индусском стиле. Муж заказывал что-нибудь закусить и выпить и оставался здесь на весь вечер, а жена танцевала и только время от времени подсаживалась к нему, чтобы пригубить бокал вина.

Иногда Люция и без мужа, в сопровождении добрых друзей, отправлялась на бал или в оперу. Каунасские барыньки, скучавшие в одиночестве под надзором скупых либо ревнивых мужей, возмущались ее поведением и распускали дурные слухи. Но Глауджюс, потому ли, что мало интересовался женой или слепо верил в ее добродетель, ничего предосудительного в этих знакомствах и развлечениях не видел.

Люция провела лучшие годы юности в глухом провинциальном углу и теперь, попав в водоворот столичного общества, постепенно вошла во вкус веселой и приятной жизни. В то же время она поняла, что для нее наступили последние годы, когда женщина еще может радоваться и радовать других, не прилагая к тому больших усилий со своей стороны и не требуя жертв от другого. Она решила не терять времени даром. Правда, годы войны погасили и охладили ее порывистый, живой нрав, но природная жизнерадостность ей не изменила, и, хотя неудачный брак и подрезал Люции крылья, бывали минуты, когда глаза ее искрились, а смех звучал так же звонко и заразительно, как пятнадцать лет назад.

Однако у Люции было тонкое чувство такта, она понимала, что то, что идет двадцатилетней девушке, не к лицу тридцатипятилетней женщине, как бы молодо она не выглядела. Поэтому она решила укротить не растраченный в юности темперамент и держаться соответственно своему возрасту и положению. Это удвоило ее очарование. За изысканными манерами светской дамы каждый, кто знал ее ближе, чувствовал горячее сердце и душу, способную на высокие порывы.

Когда Васарис встретился с нею впервые в театре, сердце ее было свободно от какого-либо глубокого увлечения. Люция очень обрадовалась встрече, хотя ничем себя не выдала. Она уже знала о возвращении Васариса, слышала также о литературном вечере, на котором он будто бы читал свою драму о женитьбе короля на монахине. Теперь она часто думала о нем и гадала, как бы сложилась ее жизнь, если бы Васарис в свое время вышел из семинарии и женился на ней. Конечно, его тоже могли убить на войне. Но если бы он уцелел, то кем бы стал? Провизором, юристом, профессором или известным литератором? Люция нетерпеливо ожидала встречи с ним: ей было интересно знать, что он собой представляет теперь, тем более, что до нее дошли слухи о том, что в Париже он будто бы отрекся от сана.

Совершенно неожиданно очутившись с ним рядом в театре, она изумилась и обрадовалась: будто сама судьба после многих лет свела их. Не выдавая своей радости, Люция в то же время старалась ему понравиться. Людас показался ей очень изменившимся, возмужавшим, уверенным в себе. И если прежде Люции импонировали скромность и робость молодого семинариста, то теперь ее привлекала именно эта мужественность и уверенность в себе. Она почувствовала, что еще не все кончено между ними.

Однако Васарис такого чувства не испытывал. Ему было приятно возобновить знакомство с женщиной, которая его впервые очаровала, но к большей близости он не стремился. Люце правильно определила их прежние отношения, говоря, что она любила, а он был только влюблен. Ему самому казалось, что полюбил бы и он, но семинария, посвящение в ксендзы, ее замужество и, наконец, знакомство с баронессой окончательно убили зарождавшееся чувство…

Раздумывая о своей жизни, Васарис тоже порой гадал, что было бы, если бы он вышел из семинарии и женился на Люце. Скорей всего они жили бы хорошо, он был бы покойней, нравственно чище, но ничего бы в жизни не достиг. Семинария не дала ему настоящего образования, поддержки ему ждать было неоткуда, а если бы война его застала в Литве, то и подавно все пошло бы прахом. Поэтому Васарис не очень жалел, что не соединился с Люце Вспоминая события последнего времени, он пришел к вы воду, что хотя судьба ведет его извилистым путем сомнений, скорби и внутренней борьбы, но на этом пути он скорее обретет духовное богатство и в конце концов до стигнет еще неведомой, но великой цели.

Быть может, и встреча с Ауксе Гражулите содействовала тому, что возобновившееся знакомство с Люце пробудило только его любопытство, не затронув сердца. В тот же вечер, вернувшись от госпожи Глауджювене, он вспоминал золотоволосую пианистку. Анализируя впечатление, которое произвели на него обе женщины, Васарис отдал предпочтение Ауксе, хотя Люце была красивей ее, да и вообще брюнетки типа Люце ему нравились больше блондинок.

Но в Ауксе было для Васариса какое-то необычайное очарование, которое порой ощущает мужчина, встретившись с незнакомой женщиной и еще не сказав с ней двух слов. Мистики зовут это сродством душ, физиологи — естественным отбором, фаты — «sex appeal». Однако скорей всего это тайное предчувствие, подсказывающее, что вот тот или та единственная, которая может заполнить наиболее тягостную пустоту в жизни. Поэтому теперь все мысли и чувства Васариса постоянно сосредоточивались вокруг Ауксе, и, незаметно для него, она помогала ему выбраться из угнетавшей его душевной неразберихи.

Однажды вечером, после упомянутого визита к госпоже Глауджювене, когда Васарис уже осознал, что Ауксе восторжествовала в его душе над Люцией, к нему зашел Варненас. Людас подал кофе, и приятели принялись философствовать о поэзии и о жизни.

— Я замечаю, — говорил Варненас, — что твоя поэзия находится на перепутье. В твоих последних стихах и в драме, с которой ты нас познакомил, помимо прежних мотивов горечи и протеста, есть еще налет резиньяции, пессимизма и безнадежности. В этом направлении дальше идти уж некуда. Ты или совсем бросишь писать, или начнешь писать по-другому. Последнее я бы приветствовал.

Васарис, помолчав, ответил:

— Я мог бы и дальше писать в пессимистическом духе, но что толку? Самому противно, поэтому и не пишу. Ты говоришь, я стою на перепутье? Я на перепутье уже давно. Теперь, видимо, скоро этому конец. Сам чувствую, что здесь, в Литве, я приму то или другое решение. Сейчас я переживаю с удвоенной силой то же, что десять или пятнадцать лет назад.

— Ты так хорошо изучил механизм своей души? — пошутил Варненас.

— Еще бы, я стал прямо специалистом по самоанализу.

— Тогда ты должен знать, что сдвинет тебя с мертвой точки.

— Знаю.

— Ну?

— Какое-нибудь неожиданное событие, может быть, душевное потрясение. Возможно, я вообще займусь одной литературной работой. Творчество станет единственной целью моей жизни. Если я поэт, то никем иным быть не могу. Призвание должно определять образ жизни, а не наоборот.

— Конечно, — согласился Варненас, — жизнь должна всегда подчиняться каким-нибудь принципам и стремлениям. Но если ты так думаешь, мне хочется задать вопрос: является ли для тебя этим высшим началом поэзия или ее в свою очередь следует подчинить еще более высокому началу, например, религии. Особенно, если ты уже с ней связан. Тебе понятно, что я имею в виду твою принадлежность к духовенству?

— Никогда, никогда! — воскликнул Васарис. — Главное для меня это то, что позволяет мне совершенствоваться и плодотворно употреблять свои способности и силы. Все остальное — только ненужные путы, и оберегать их можно только из суеверия.

Варненас улыбнулся:

— Ты повторяешь слова Ауксе Гражулите, уж не заразился ли ты ее взглядами?

— Извини, но если Ауксе почерпнула их из моей драмы, то они мои. К тому же, они коренятся не только в моей драме, но во всей моей жизни.

— Ну, не злись, я тебя не обвиняю в плагиате. А ты вспомни упреки Мяшкенаса: как знать, какой жизненный принцип плодотворен и какой бесплоден?

Васарис пренебрежительно махнул рукой:

— Мяшкенас, конечно, имел в виду метафизические основы: нерушимость клятвы и прочее. Что же главное? Это опыт, практика, очевидность результатов. Вот что главнее! Стань медиком, но если увидишь, что ты мясник, то брось лечить, потому что это только во вред людям. Так же вышло и с моим священством. Какая тут метафизика!

— Знаешь что, брат, — начал Варненас, видимо, всерьез решивший дать отпор. — Все это хорошо в теории, но в жизни такой крайний индивидуализм может привести к сущему хаосу. Если мы будем попирать свои обеты, забросим свои обязанности, начнем метаться от одного к другому — то ничего хорошего не сделаем. Вспомни, что человеку свойственно обманываться и потакать своим слабостям. Стремясь жить полной жизнью, он фактически ищет преходящего счастья и наслаждения. Смотри, как бы тебя не объявили гедонистом.

— Ты меня считаешь таким?

— Нет, я говорю вообще.

— А я говорю отнюдь не вообще. Пусть каждый заглянет в себя. Все эти жизненные теории могут быть весьма относительны. Что касается меня, то я спокоен. Я все взвесил, я много думал и страдал, итог моей жизни для меня очевиден. Мне такой индивидуализм по вкусу.

— Значит, ты не только релятивист, ты индивидуалист даже в применении принципов?

— Несомненно. Говоришь, меня объявят гедонистом? Меня мало трогает, кем меня объявят. Наконец существуют разные виды наслаждения: одному приятно вкусно есть, пьянствовать, бездельничать, целовать красавиц; другому — иметь чистую совесть, обрести душевную гармонию, избавиться от парализующих противоречий. Кто не видит разницы между этими видами наслаждений, пусть думает обо мне, что хочет, а кто видит, пусть судит меня по моим делам.

Варненасу нравилось, что его приятель говорит в таком резком, даже вызывающем тоне и, кажется, готов на решительные действия. Поэтому, как уже часто бывало, он и теперь, заканчивая спор, сказал:

— Хорошо! Допустим, что ты рассуждаешь правильно. Тогда чего же ты ждешь? Делай, как считаешь нужным, и чем скорее, тем лучше.

Но Васарис заявил:

— Нет. Laissez faire, laissez passer. [187]Пусть все идет своим ходом (франц.).

— Комедиант! — возмутился Варненас, — то ты доказываешь, что твою жизнь должны формировать художественные склонности и устремления, то собираешься коснеть в рамках, не дающих простора этим устремлениям.

— В жизни художника, — пояснил поэт, — все совершается само собой. Насильственным путем здесь ничего не добьешься, скорее испортишь дело. Придет время, жизнь сама подскажет как поступить.

После таких разговоров Варненас приходил к выводу, что его приятель стал неисправимым софистом, что различного рода соображения и размышления мешают ему прийти к окончательному решению, и он стал придумывать, как бы вывести поэта из этого состояния.

Когда Варненас собрался уходить, Васарис сказал, будто ему это только что пришло в голову:

— Знаешь, Пятрас, помоги мне еще раз встретиться с Ауксе Гражулите. После того вечера мы расстались ни тепло, ни холодно, и мне до сих пор не удалось с ней поговорить. Одному идти к ней неловко, мы слишком мало знакомы.

— Я тоже редко ее вижу и у них не бываю. Но попытаюсь что-нибудь придумать. Какое сегодня число? 29 декабря? А что если мы где-нибудь вместе встретим Новый год?

— Это было бы замечательно.

— Может быть, соберемся у Индрулиса? У него теперь стало просторнее.

— Ни в коем случае. Хорошо бы вообще обойтись без него.

— Даже так? Откуда такая вражда?

— Можешь думать об этом, что хочешь, но встречу организуй.

— Ладно, позабочусь. До свидания.

Друзья расстались довольные проведенным вечером и друг другом. Васарис радовался скорой встрече с Ауксе, а Варненас тому, что организует литературно-музыкальный вечер в канун Нового года.

XII

На другой день Варненас позвонил Ауксе будто бы для того, чтобы спросить, где и как она намеревается встретить Новый год. Оказалось, что она еще твердо не решила, Может быть, пойдет в оперу или к знакомым, а скорей всего останется дома и будет играть Шопена либо Дебюсси. Думала пригласить кого-нибудь, но, вероятно, в этот вечер все будут заняты.

— Вот и отлично, — обрадовался Варненас. — Мы с Васарисом сговорились собрать маленькую теплую компанию и провести вечер, слушая музыку и стихи. Вопрос только — где? У меня пианино уж увезли.

— Это не проблема: у нас большая квартира, мы с папой будем искренне рады гостям. Так кого же пригласить?

Решили позвать еще несколько человек, по большей части тех же, кто был на литературном вечере у Варненаса. Обещали прийти поэт Кальнюс, композитор Айдужис, артистка Лапялите, редактор журнала «Луч» Карклис и еще две барышни, — все люди молодые и компанейские. Старик Гражулис, боясь, что ему будет скучно с молодежью, пригласил двух гостей постарше. Компания обещала быть веселой и разнообразной.

В девять часов вечера под новый 1925 год в квартире Гражулиса было светло, уютно и весело. Собрались почти все гости. Просторная гостиная, смежная со столовой, звенела от голосов и смеха. Композитор Айдужис, присев к роялю, чтобы размять пальцы, негромко брал арпеджио, и под эти ненавязчивые звуки каждый чувствовал себя хорошо и уютно.

Варненас с Васарисом, как зачинщики, пришли первыми, думая, что их услуги могут понадобиться хозяйке, но все уже было приготовлено.

Васарис шел к ней несколько обеспокоенный: как-то примет его эта гордячка? Но уже с первых слов Ауксе он почувствовал себя с нею легко, как со старой знакомой.

— А, господин Васарис, — радостно воскликнула Ауксе, — и не стыдно вам, за полгода ни разу не навестили меня и не познакомились с папой? Он ведь почти так же интересуется вашими стихами, как и я. Пятрас, — обратилась она к Варненасу, — хорошо, что вы догадались привести к нам господина Васариса. Идемте, я познакомлю вас с папой!

Отец Ауксе был высокого роста, седой, еще крепкий мужчина лет шестидесяти. Овалом лица, линиями носа и губ он напоминал дочь. Гражулис, приветливо улыбаясь, поздоровался с гостями и любезно выразил свое удовольствие по поводу их прихода. В ожидании своих «стариков», которые запаздывали, он нашел о чем поговорить с Варненасом, но к молодежи не присоединялся.

Едва все собрались, как хозяйка пригласила гостей ужинать, чтобы успеть до наступления Нового года повеселиться вволю. Гости шумной толпой направились в столовую, окружили стол и рассматривали карточки. Каждый искал свое место и оглядывался направо и налево, кого же назначила хозяйка ему в соседи?

Людас Васарис обрадовался, увидав, что его место рядом с Ауксе.

— Второй раз мне выпадает счастье сидеть с вами, — сказал он. — Но в первый раз это не доставило вам удовольствия. Боюсь, что я и нынче не сумею вам угодить.

Ауксе весело улыбнулась.

— Я очень сожалею, что тогда у меня было плохое настроение. Вы, наверно, подумали, что я ужасная злюка.

— Если и не злюка, то весьма ученая и строгая женщина. Что касается учености, я не ошибся, а насчет строгости — нынче увидим.

Обмениваясь шутками, они приглядывались друг к другу и делали выводы.

Людас Васарис думал: «Она очень естественна, не ломается, не претенциозна и совсем не кокетка; смеется она искренне, от души, мнение свое выражает не банально».

Ауксе же думала так: «Он не такой хмурый и замкнутый, как мне казалось раньше, характер у него открытый и прямой, но видно, что он недоволен своей судьбой. У нас есть что-то общее. Не пойму, что же меня так в нем привлекает?»

За ужином они много разговаривали и шутя и серьезно на различные темы. Но тайный смысл всех их разговоров был таков: «Ты мне нравишься, и я хочу тебе нравиться. Я хочу, чтобы ты знала, что нравишься мне. Мы отлично понимаем друг друга».

Оба они это чувствовали и приходили все в лучшее и лучшее настроение. Их радость заражала собравшихся, потому что счастливая Ауксе, как хорошая хозяйка, ни на минуту не забывала и о других гостях. Время от времени она каждому уделяла внимание, каждому говорила что-нибудь приятное.

Наконец все поднялись из-за стола и перешли в гостиную. Варненас было предложил послушать игру Ауксе, но она отказалась, понимая, что гости хотят просто повеселиться. Кто-то опять усадил Айдужиса за рояль, он заиграл какой-то танец, и три пары вышли на середину гостиной.

— Господин Васарис, — сказала Ауксе, снова подсаживаясь к нему, — вы живете один, замкнуто и, судя по вашим стихам, погружены в мрачные мысли. Как вы себя чувствуете в такой вот веселой компании, где все смеются, пляшут, болтают вздор и стараются стряхнуть с себя все заботы?

— Как когда, — ответил он. — Вообще, мне кажется, мало есть людей, которые умеют по-настоящему веселиться и радоваться. Обыкновенно мы себя обманываем: раз собрались повеселиться, то думаем, что уже веселимся.

— Но вы уклонились от ответа на мой вопрос.

— Как я себя чувствую? Разве я являюсь исключением? Впрочем, признаюсь, мне редко бывает весело, особенно на людях.

— Почему особенно на людях?

— Веселиться на людях, в обществе, можно, если рядом есть близкий друг. Я думаю, что настоящую радость, настоящее веселье испытываешь только тогда, когда делишь их с близким человеком. Точнее говоря, даже не делишь, а просто чувствуешь с ним внутреннюю связь. А это возможно только с очень близким, скажем, с любимым человеком. Если же такого человека нет, то при виде окружающего веселья становится еще обиднее: ведь нигде так не чувствуешь своего одиночества, как в шумной толпе. Вот почему мне среди общего веселья чаще всего бывает грустно.

Ауксе выслушала его, не проронив ни слова.

— Из ваших объяснений, — ответила она, — можно сделать кое-какие выводы.

— Вы очень интересно истолковываете мои мысли, однажды я убедился в этом. Любопытно было бы послушать ваши выводы и теперь.

— Извольте. Во-первых, вы признаетесь, что мало любили или по крайней мере никого не любите, поэтому чувствуете такую печаль и одиночество.

Вместо ответа Васарис поглядел на нее и весело рассмеялся, но Ауксе нарочито серьезным тоном продолжала:

— Во-вторых, вы избегаете людей и любите природу, потому что наедине с ней не так чувствуете свое одиночество как в веселой толпе. Ведь с природой можно ощущать такую же внутреннюю связь и близость, как с любимым человеком.

— Совершенно верно, — согласился Васарис, — но я вижу, что вы не только делаете выводы из моих слов, но кое в чем признаетесь и сами. Я уверен, что вы так же чувствуете себя наедине с природой.

— А в-третьих, — сказала Ауксе, и ее глаза странно блеснули, — я думаю, что вы все-таки ищете любви, хотите быть любимым, любить и радоваться. Ведь не побежали же вы на Алексотский холм или в долину Мицкевича, а пришли к нам.

Васарис засмеялся:

— Ваши выводы логичны, я готов согласиться с ними.

— Значит, вы очень одиноки и вам грустно у нас?

Людас пристально поглядел на нее и значительно произнес:

— Вы опять избегаете ответа, а вместо этого декламируете стихи, — воскликнула она с притворной досадой.

— Эти строки никогда и никем не были написаны.

Ауксе покраснела, вскочила с места и подошла к роялю, за которым импровизировал Айдужис. Васарис проводил ее глазами, недоумевая, почему она ушла. Меж тем Ауксе облокотилась на рояль и, будто бы слушая музыку, поглядела на него долгим, выразительным взглядом. Многое прочел в нем Васарис, но только не гнев и не упрек. Он был уверен, что они поняли друг друга.

Идти за Ауксе Людас счел нетактичным и подсел к старому Гражулису, который беседовал в углу с пожилыми гостями. Через минуту к ним присоединилась и Ауксе.

— Папа, господин Васарис скучает у нас, — шутливо пожалозалась она отцу; — Не хочет глядеть ни на одну барышню. Сбежал вот к вам, старикам.

— И хорошо сделал, — отрезал отец. — Лучше сидеть со стариками, чем с неинтересными барышнями.

— Барышни-то интересные, — оправдывался Васарис, — но, кажется, все уж заняты. Поглядите, как за ними увиваются кавалеры.

— А вот моя дочка свободна. Она так распугала всех кавалеров, что, наверное, останется старой девой, — пошутил отец.

— Что ж, если суждено, то и останусь, — покорно ответила Ауксе.

Один из стариков попытался ее утешить:

— Женщины нынче не стареют, только интересней становятся.

— Спасибо на добром слове, — улыбнулась Ауксе. — Некоторые мужчины так же думают о себе.

— Все-таки будьте понастойчивее и составьте ей компанию, — сказал Гражулис Васарису. — И прошу навещать нас почаще, у нас мало кто бывает.

— С удовольствием, — обрадовался Васарис, — у меня почти нет знакомых в Каунасе.

— Вот как быстро подружились, — изумилась Ауксе. — Ну, а теперь пойдемте, я угощу вас таким тортом, какого вы никогда не пробовали. — И, уводя Васариса с гостиную, пошутила:

— Я помню ваши строки и постараюсь их осуществить: «Отныне буду я с тобой…»

Васарис ответил ей в тон:

Было уже около двенадцати. Гражулис и Ауксе приготовили бокалы и заморозили шампанское, чтобы встретить Новый год как можно торжественней. Айдужис заиграл шумный фокстрот, приглашая танцующих весело закончить старый год. Между тем появились еще двое совершенно нежданных гостей: Индрулис с одним из своих коллег.

Ауксе, Варненас и Васарис очень удивились их приходу. Составляя список приглашенных, Варненас не включил в него Индрулиса, Ауксе тоже промолчала, потому что и так уж стали распространяться распускаемые Индрулисом слухи, будто она его невеста.

— Прошу прощения, Ауксе, — оправдывался незваный гость, — что я так неожиданно вторгаюсь, да еще не один. Впрочем, под Новый год это позволительно. Проходя мимо, мы увидали у вас свет и не утерпели, — зашли пожелать вам нового счастья.

— Я была уверена, что вы встречаете Новый год в «Метрополе». Там, говорят, бывает очень весело. Проходите, времени осталось мало.

Индрулис холодно поздоровался с Васарисом и пошел, к другим гостям.

Часовая стрелка приблизилась к двенадцати, и хозяин откупорил первую бутылку шампанского. Пробка выстрелила.

— Милые гости, — сказал он, — за счастливое окончание старого года. Кто был счастлив, пусть помянет его добрым словом, кто несчастен — пусть радуется, провожая его, а нам с дочкой на старый год обижаться не приходится.

Он поцеловал дочь, и они начали чокаться с гостями. Когда бокалы опустели, отец снова наполнил их и сказал дочери:

— Мне, старику, пристало пить за старый год, а тебе, молодой, подобает произнести тост за Новый. Начинай, осталась одна минута.

Пока Ауксе собиралась с мыслями, пока угомонились гости, часы начали бить двенадцать. Тогда, подняв бокал, она заговорила:

— Дорогие гости! В этот миг во всех концах земли тысячи тысяч людей с улыбкой весело желают друг другу счастья. Но редко кто знает, каким должно быть это счастье. Недавно один знакомый сказал мне, что для того, чтобы радоваться и чувствовать себя счастливым в веселой толпе, надо разделять свою радость с близким человеком. В этот миг тысячи тысяч поднимают сбои бокалы. Вот и я поднимаю свой за того близкого человека, который, может быть, здесь, а может быть, затерялся в этой толпе и тоскует по нас.

Все зааплодировали. Ауксе поцеловала отца и пошла чокаться с гостями. Подойдя к Васарису, она ничего ему не сказала, но они поняли друг друга без слов. Глухо зазвенели их бокалы, и блестящие пузырьки, как искры, поднялись кверху.

Индрулис со злобной завистью слушал Ауксе. Инстинкт ревнивца подсказал ему, что Ауксе перефразировала слова Васариса, а не кого-либо иного. «Быстро же они спелись, — подумал он, — и еще на какой теме! Ненавижу сентиментальности!» В том, что Ауксе его не пригласила, он тоже винил Васариса и тут же решил ему отплатить. Все стали чокаться, шутки и разговоры замолкли, и в наступившей тишине, когда Васарис осушил свой бокал, раздался насмешливый голос Индрулиса:

— Васарис, ты же после двенадцати пьешь шампанское! Чревоугодничаешь, голубчик! Кто же теперь за тебя обедню будет служить? — и он расхохотался.

Никто его не поддержал. Всем стало так неловко и стыдно от этой бестактности, что каждый думал только о том, как бы сгладить неприятное впечатление.

Васарис вспыхнул, но, овладев собой, сказал:

— Благодарю вас за то, что вы напомнили мне о моих обязанностях, но в другой раз прошу не беспокоиться. Я и сам их знаю.

Индрулис понял, что поступил бестактно, и хотел все обратить в шутку, но, встретившись с возмущенным взглядом Ауксе, не окончил фразы и отвернулся.

— Господа! — воскликнул отец Ауксе, — если уж мы чревоугодничаем после двенадцати, то давайте не ссориться, а веселиться! Господин Айдужис, пожалуйста, сыграйте вальс. Я пойду в первой паре.

И старик в самом деле подхватил дочку и пустился вальсировать. Своей шуткой он поднял настроение гостей, но Васарис сидел хмурый, ни с кем не разговаривая и не зная, куда деваться. Тщетно поглядывала на него из-за отцовского плеча Ауксе, он явно избегал ее взглядов и не отрывал глаз от своей потухшей папиросы.

После вальса некоторые гости простились. Поднялись и Васарис с Варненасом. Отец и дочь просили обоих заходить почаще. Васарису пришлось обещать Ауксе, что на крещение он поведет ее на бал, устраиваемый артистами драмы.

— Чего к тебе прицепился этот Индрулис? — спросил Варненас, когда друзья вышли на улицу. — Я с некоторых пор замечаю, что он на тебя косится.

— Вероятно, боится, что я отобью у него Ауксе, — откровенно признался Васарис.

Но Варненас не придал значения его словам.

— Я тебя предупреждал, что долго ты с ним дружить не будешь. Тяжелый человек. Разнюхал все-таки, что мы встречаем Новый год у Гражулисов.

Дойдя до угла, приятели расстались. Васарис проснулся утром с неприятным осадком в душе от едкой насмешки Индрулиса. Теперь он уже не сердился на него, словно Индрулис тут был ни при чем. В памяти остался только оскорбительный и унизительный факт. Индрулис сказал правду. Его устами говорил долг священника, мстящий за пренебрежение к нему именно в тот момент, когда Васарис потянулся к женской любви — наиболее запретному плоду. Васарис снова всем своим существом захотел покончить с этим двусмысленным положением, чтобы правда, сказанная Индрулисом, оказалась неправдой, чтобы подобные выпады его больше не задевали.

Новогодних визитов Васарис никому не делал, но счел своим долгом поздравить с праздником Глауджювене. Он пришел в обычное для визитеров время, в двенадцать часов, и, как и надеялся, не застал хозяина. Однако госпожа Глауджювене была не одна. В гостиной сидели два незнакомых господина и, потягивая вино, занимались банальным флиртом, говоря комплименты хозяйке дома. После их ухода Люция вздохнула с облегчением:

— Слава богу, пока придут другие, можно будет минутку отдохнуть с вами. Ну, рассказывайте, где и как вы встретили Новый год?

Услыхав, что Людас встречал Новый год у Гражулисов, она с любопытством принялась расспрашивать, кто был в гостях, кто с кем флиртовал, что ели и что пили.

— А как вам понравилась Ауксе Гражулите?

— Очень интересная девушка, — сказал Васарис. — Среди литовок таких мало.

— Чем же она отличается от других?

— Развитием, вкусом, манерой говорить, общей культурой. Деревенской распущенности и расхлябанности в ней нет и следа.

— И это говорите вы, хотя сами родились в деревне, — рассердилась госпожа Глауджювене.

— Увы, и во мне немало этой деревенщины и других присущих литовцам недостатков. Но у нее их нет.

— Ну а у меня? — кокетливо спросила Люция.

— Вы и родились и воспитывались не в деревне.

— Значит, я такое же совершенство, как и эта пианистка?

— Конечно, в деревне свои пороки, а в городе свои, неудачно поправился Васарис.

Госпожа Глауджювене весело рассмеялась:

— Ну, по крайней мере откровенно сказано! Вероятно, это вы только ради Нового года. Ого, да вы влюбились в это совершенство. Познакомьте меня с ней!

Поговорив немного с госпожой Глауджювене, Васарис захотел поздравить и крестника. Витукас строил у себя в комнате замок из кубиков и, увидав крестного отца, радостно кинулся к нему.

— Ну, Витукас, чего бы ты хотел больше всего в этом году? — спросил его Васарис.

Мальчик задумался и, глядя на свое сооружение, серьезно ответил:

— Я хочу, чтобы у меня был такой замок и мы бы с мамочкой жили в нем. Вас, крестный, я бы тоже принял.

Мать обняла его и горячо поцеловала, а Людас задал еще один вопрос:

— Ну, а мне, Витукас, что ты пожелаешь в Новом году? Витукас заколебался:

— Да я очень мало знаю вас. Я спрошу у мамочки. Возвратившись в гостиную, Васарис похвалил умного мальчика. А Люция, довольная сыном и своим кумом, предложила:

— Знаете, вы, как крестный отец, должны позаботиться о мальчике. Не могли бы вы понаблюдать за его занятиями?

— С большим удовольствием, — отозвался Людас, — я теперь директор гимназии, лицо компетентное в вопросах образования. После праздника и займемся этим.

Звонок в прихожей возвестил о новом визитере, и Васарис поспешил проститься.

Домой к нему зашли с новогодними поздравлениями несколько учителей гимназии и родителей учеников. Больше визитеров не предполагалось, и он решил, что вторую половину дня будет свободен.

Однако около пяти часов неожиданно пришли профессор Мяшкенас с отцом Северинасом. Приход Мяшкенаса не удивил Васариса, но появление отца Северинаса было для него сюрпризом. После встречи в гостинице они ни разу не виделись, и Людас совсем было о нем позабыл.

— Laudetur Jesus Christus, — проговорил отец Северинас. — Вижу по вашему изумлению, что вы меня совсем не ожидали. Но на Новый год уместно вспомнить даже дальних знакомых. Хорошо по этому случаю и навестить их, особенно, если они fratres in Christo [188]Братья во Христе (латинск.).
. Ну, gratulamur tibi, omniaque prospera optamus! [189]Ну, поздравляю тебя и желаю всяческого благополучия (латинск.).

Торжественный тон монаха показался Васарису несколько комичным и сразу привел его в смешливое настроение. Он чувствовал, что отец Северинас непременно попытается его прощупать, и решил прикинуться наивно-откровенным и беззаботным.

Профессор Мяшкенас, как и подобает другу, не стал церемониться. Пожелав Васарису успеха, вдохновения и счастья, он поцеловал его, развалился в кресле и попросил сельтерской, потому что его порядком утомили визиты.

Васарис принес сельтерскую, откупорил бутылку вина, наполнил три стакана, уселся напротив Мяшкенаса и предложил выпить.

— Хорошее вино, — пригубив, похвалил монах. — С того времени, как я был в Италии, мне редко удается попробовать хорошее вино.

— Правда, — согласился Васарис. — У нас и во время обедни дают такую каплю, что даже вкуса не почувствуешь. Вот в Италии, как нальют сткляницу, так одно удовольствие.

— Ne misceamus sacra prophanis [190]Не будем смешивать святое с мирским (латинск.).
, — серьезно заметил отец Северинас. — А вы, domine, последние годы, кажется, жили в Париже, в этом новом Вавилоне!

— Великолепный город! — воскликнул Васарис. — Inter nos loquendo [191]Говоря между нами (латинск.).
, парижанки, которых я видел в мюзик-холле или в театре, — самые изящные женщины во всей Европе.

Отец Северинас нахмурился, а профессор Мяшкенас расхохотался во все горло.

— Ха-ха-ха! Браво! Ну, директор, сегодня ты, видно, слишком много визитов сделал. Значит, парижанки! Вот, шутник!

Васарис не стал защищаться:

— По правде говоря, начал со вчерашнего вечера.

— Где же ты так весело встретил Новый год?

— Да у одного американца Гражулиса. Собралась веселая компания.

Отец Северинас многозначительно взглянул на профессора Мяшкенаса и спросил:

— Не тот ли это Гражулис, о дочери которого говорят, что она большая вольнодумка и in moribus suspecta [192]Сомнительной нравственности (латинск.).
?

Мяшкенас понял, что монах зашел слишком далеко, и поспешил его поправить:

— Нет, отче, вы слишком резко выражаетесь о ней. Признаю, что взгляды ее не ортодоксальны, но suspecta, — нет!

— Я бы даже сказал наоборот, — заметил Васарис, — а вот судя по тому, что мне передавали об иных каунасских барыньках, так она сущая скромница. Право, такой культурной девушки, как эта Гражулите, я до сих пор не встречал. Отличная пианистка, знает толк в литературе, тактична, не сплетница. Сказать по правде, если бы я имел право жениться, то лучшей невесты и не желал бы.

Отец Северинас, не веря собственным ушам, гневно глядел на Васариса и ждал, что скажет профессор Мяшкенас.

— Ну, ну, директор, оставь свои шутки! — с неодобрением сказал тот. — Я тебя знаю давно и понимаю, что ты, братец, шутишь, но вот отец Северинас чего доброго и рассердится.

— Я ничего не сказал предосудительного, — с удивлением ответил Васарис. — Я и впрямь думаю, что целибат отжил свой век.

— Какими доказательствами можете вы подкрепить это мнение? — спросил отец Северинас ничего хорошего не предвещавшим тоном, решив, что молчать дольше было бы просто грешно.

— Да это не всерьез, — попытался успокоить его профессор.

Но Васарису уже было море по колено:

— Какие доказательства? Такие же, какие приводит сама природа, создав нас во плоти. Если бы господь желал целибата, то и сотворил бы genus neutrum [193]Средний род (латинск.).
, но такой существует только в грамматике. В природе его нет.

— Blasphemia sapit! [194]Это богохульство! (латинск.).
— воскликнул монах, стукнув кулаком по столу. — Но это неправда, что в природе существует только famelli et famellae [195]Самцы и самки (латинск.).
. Если бы вы были знакомы с естествознанием, то знали бы, что у пчел, муравьев, термитов и других организованных насекомых самую полезную работу выполняют не трутни-самцы, а…

— Ах почтенный отец, — перебил его Васарис, — причем тут насекомые. Они сами по себе, а люди сами по себе. В прошлом целибата не было, придет время, когда его снова не будет.

— И вы ждете этого времени?

Но Васарис зашел уже слишком далеко, чтобы отступать:

— Сказать правду, меня это мало беспокоит. Если бы я захотел жениться, то отрекся бы от сана, и дело с концом.

— Что ты все шутишь да шутишь! — воскликнул Мяшкенас.

— Верно, до сих пор я говорил в шутку, но это сказал всерьез, — признался Васарис.

— Quod avertat a te dominus [196]Да отвратит тебя от этого господь (латинск.).
, — по-настоящему рассердившись, произнес отец Северинас. — Вижу, что сегодня нам не удастся сговориться. Ну, ксендз профессор, — обратился он к Мяшкенасу, — мне пора домой!

— Что вы так торопитесь, посидите, — уговаривал их Васарис. — Не хотите ли еще вина?..

Но гости распростились. Васарис радовался, полагая, что после столь приятной беседы монах оставит его в покое. Но он ошибся.

Очутившись на улице, профессор Мяшкенас и отец Северинас шли некоторое время молча. Первым заговорил монах:

— Да… Диагноз, который я поставил, когда впервые увидел Васариса, оказался совершенно правильным. Он стоит на краю пропасти.

— Я тоже не могу понять, что все это значит, — отозвался Мяшкенас, — одна надежда, что на него напал spiritus contradictionis [197]Дух противоречия (латинск.).
, и он хотел нас подразнить.

— Уважающий себя честный ксендз никогда не позволил бы себе этого, особенно в присутствии мало знакомого человека, да еще монаха. Видно, Васарис совсем не дорожит своей репутацией.

— Что же нам делать?

— Проявить бдительность. Предостеречь Васариса. А если ничего не поможет, то обратиться к его преосвященству.

Но Мяшкенас колебался.

— Пока у нас нет достаточных оснований. Надо подождать.

— Боюсь, чтобы потом не было слишком поздно.

— Я всегда думал, что он debilis spiritu [198]Слаб духом (латинск.).
, но не верил, чтобы он мог зайти так далеко.

И озабоченные приятели разошлись.

XIII

Желание Людаса Васариса беззаботно провести рождественские праздники сбылось. Последним проблеском этой беззаботности был крещенский бал, на который он сопровождал Ауксе Гражулите. Это было его первое появление в обществе с женщиной, которая так много значила в его жизни. Интересная программа традиционного бала как всегда привлекла много избранной публики. Ауксе тотчас окружили усердные поклонники. Она танцевала, но в промежутках между танцами возвращалась в буфет, где Васарис с двумя знакомыми занимал столик.

Васарис видел издали и госпожу Глауджювене с мужем, но за их столом было так шумно, он был так заставлен бутылками и вокруг него теснилось столько народу, что Васарис и при желании не смог бы подступиться к ней; Люция казалась настоящей царицей бала, и ни одна женщина не могла бы состязаться с ней в элегантности. Танцевала она каждый танец с новым кавалером, и Людас никогда еще не видал ее такой веселой и очаровательной.

Однако все его внимание было обращено на одну Ауксе. Людас знал, что, даже танцуя с другими, Ауксе не забывает о нем. Каждый раз, когда она приближалась к тому месту, где стоял Васарис, он встречал ее взгляд и улыбку.

Этот бал настолько их сблизил, что, возвращаясь домой, Ауксе сказала:

— Даже странно, как быстро мы сдружились. С моей стороны это не удивительно: я давно знаю вас по стихам, но отчего вы так скоро доверились мне?

— А я сразу почувствовал в вас близкого человека, знал, что вы правильно поймете меня и мне не придется вам ничего объяснять и доказывать. Ведь я нахожусь в особом положении.

— Да, — согласилась Ауксе, — я подхожу к людям независимо от их положения, потому что сегодня оно одно, а завтра может стать другим. Только отвлекшись от внешних обстоятельств, можно увидеть истинное лицо человека.

После недолгого молчания Ауксе нерешительно добавила:

— Боюсь, что я не имею права задать вам один вопрос: разве вы никогда не встречали ни одной женщины, которая стала бы для вас близкой и даже любимой? Ведь у вас нет недостатка в знакомых.

— Я даже рад вашему вопросу, — я хочу, чтобы вы знали мое прошлое. Действительно, две женщины играли большую роль в моей жизни. Первая пробудила во мне юношеское чувство, — она вышла замуж, когда я кончал семинарию, и теперь я с ней в приятельских отношениях. Она говорит, что любила меня, а я бы не мог точно определить свое чувство. Другая, помещица-аристократка, расшевелила во мне честолюбие, решимость достигнуть большего. Она раскрыла мне глаза и указала путь в широкий мир. Я был в нее очень влюблен. С той поры прошло десять лет. Все это время я ничего о ней не слыхал. Насколько я ее знаю, могу предположить, что, расставшись со мной, она ни разу не вспомнила обо мне.

— И все-таки я думаю, что оба эти знакомства были значительнее, чем это кажется с ваших слов.

— Правда, — согласился Васарис. — Много было тогда пережито горестей и радостей, а теперь первое мне кажется ребяческой наивной мечтой, а другое — коротким романтическим эпизодом.

Оба замолчали и задумались.

— Интересно, что вы скажете через десять лет о нашем знакомстве? — спросила, искоса взглянув на него, Ауксе.

— Это зависит от того, надолго и тесно ли сблизятся наши жизненные пути. Мне кажется, что после поисков и блужданий наступает время, когда человек познает себя, и тогда он должен выйти на свою дорогу и выполнить свое жизненное назначение.

Из его невнятного ответа Ауксе поняла: Васарис ничуть не опасается того, что их пути сблизятся, наоборот, это сближение даже поможет ему выполнить свой долг. А поняв это, она почувствовала, что жизнь ее стала полнее и приобрела новый смысл, которого ей не доставало.

В ту ночь они расстались, будто обменявшись торжественным обещанием, нарушив которое, причинили бы друг другу боль.

Так окончились рождественские каникулы, и для Васариса начались гимназические будни. Вспомнив о просьбе Люции, он взял Витукаса под свою опеку. В школу мальчик не ходил, репетитор на дому готовил его в гимназию. Людасу оставалось только проверять, как идут занятия и соответствуют ли они гимназической программе. Порой Витукас прибегал к нему, или он сам захаживал к Глауджюсам. Мальчик оказался способным, толковым и быстро привык к своему новому покровителю. Он любил говорить и расспрашивать о покойном отце, которого совсем не помнил, и сам рассказывал о Клевишкисе и канонике Кимше, который любил его и баловал. Иногда Витукас рассказывал и о своей матери, по детской наивности даже выдавая кое-какие ее тайны.

Однажды он сообщил, что мать сегодня очень нервничала, ни за что побранила его и не вышла к обеду.

— Что ж случилось с твоей мамой? — спросил Васарис, — может, она заболела?

— Нет, — ответил Витукас. — Вчера вечером она поругалась с господином Глауджюсом,

— Витукас, — попытался остановить его Людас. — Мне не нравится, как ты называешь своего второго отца. Разве мама тебя этому учила?

— Нет, мамочка меня этому не учила. Но я и сам знаю, что он мне не отец. Он меня не любит и маму не любит.

Мальчик сказал это так упрямо, что Васарис не знал — дивиться ли его упорству или жалеть Люцию и ее сына. В другой раз Витукас пришел совершенно неожиданно.

— Что случилось, Витукас? — спросил Васарис. — Кажется, мы не уговаривались на сегодня?

Витукас, по-видимому, и сам был недоволен. Усевшись на диване, он хмуро поглядел на Людаса и нехотя ответил:

— К маме пришел в гости капитан Райбис, вот мне и велели идти к вам.

— Вон что… Этот капитан мамин хороший знакомый? — поинтересовался Людас.

— Прежде он приходил к нам очень часто, а потом мама велела Аделе говорить, что ее нет дома, когда он приходит. Сегодня он звонил маме по телефону. Я слыхал, как мама сначала отказывалась, а потом согласилась, сказала, что в последний раз.

Васарис превозмог любопытство и не стал больше ни о чем допытываться. Но уже из того, что он знал, можно было сделать кое-какие выводы касательно интимной жизнь Люции и убедиться в том, что ее двусмысленные признания были верны.

Госпожа Глауджювене все больше интриговала его. Порой, думая о ней, он искренне жалел, что резвая, веселая Люце, его первое увлечение, а может быть, и первая любовь, превратилась в особу сомнительного поведения, о которой сплетничают в гостиных, будто у нее были и есть любовники. Васарису было противно и думать о них, он презирал этих любовников, ненавидел их, но презирая и ненавидя, ревновал к ним. Ревность его вызывалась не любовью, но тайным желанием приобрести права на когда-то любившую его и теперь весьма расположенную к нему женщину. «Доступность» госпожи Глауджювене начинала понемногу разжигать чувственность Васариса.

Теперь Васарис часто вспоминал, как давным-давно, еще будучи в семинарии, он однажды мог ее поцеловать, но из скромности не решился и как потом жалел об этом; думал, что уже никогда, никогда ему больше не удастся поцеловать ее.

Теперь он видел, что это «никогда, никогда» минуло, кончилось. Он понимал, что если захочет, то сможет завязать с ней более близкие отношения, нежели двенадцать лет назад. Но хотелось ли ему этого? Он уверял себя, что нет, но соблазн был велик.

Присматривая за Витукасом, он бывал у Глауджюсов и встречался с Люцией. Они виделись почти каждую неделю. Обыкновенно он оставался ужинать и просиживал целый вечер. Глауджюс, казалось, был доволен этим. Директор гимназии, поэт, да еще и ксендз — пусть его ходит! Когда они садились за ужин, Глауджюс чаще всего углублялся в газету или молчал, изредка вставляя свое бессмысленное «так-так». После ужина он удалялся в кабинет; вскоре, пожелав доброй ночи, уходил и Витукас, и Васарис оставался наедине с Люцией.

Эти вечера их сближали, волновали его воображение, дразнили чувственность. Люция его не стеснялась, считала своим человеком, только избегала показываться ему неподкрашенной и неприодетой. Вообще после ужина, если никого больше не ждали, она выходила в гостиную в свободном халатике и в комнатных туфлях. Иногда она играла на пианино, и он слушал музыку, следя за проворными движениями ее пальцев, иногда забиралась с ногами в кресло или полулежала на диване, и они покуривали и болтали о разных пустяках.

Людас Васарис вскоре заметил, что теперешние манеры Люции напоминают ему баронессу Райнакене, с которой он познакомился десять лет назад, когда еще был викарием Калнинского прихода. Разница состояла в том, что баронесса была содержательней, беседа с нею часто давала пищу его уму, быть может, даже формировала его. А Глауджювене чаровала его или, вернее, пленяла, как пленяет запоздалый летний цветок своей чуть увядшей прелестью.

Васарис вспомнил, что и Люце когда-то умела будить в нем глубокие чувства и мысли, но теперешняя госпожа Глауджювене не любила вдаваться в рассуждения о жизни. Иногда Васарис думал, что Люция стала примитивней, беднее духом; он знал, что она несчастна, даже страдает, но не мог заставить себя сочувствовать этой роскошной даме, которая, удобно развалившись в мягком кресле, показывает ему круглые, обтянутые шелковыми чулками, колени.

Когда он возвращался после таких вечеров, ему хотелось погрустить о прежней Люце, брызжущей красотой здоровой юности, пахнущей ветром полей, радовавшейся палевым бессмертникам с Заревой горы. Ему хотелось погрустить и о себе, каким он был тогда, когда скромно отводил глаза от ее чуть обозначавшейся под платьем груди и переживал целую гамму чувств при мысли о поцелуе.

Да, иногда ему хотелось погрустить, но грусти не было. В конце концов Васарис должен был сознаться, что теперешняя Люция нравится ему больше какой-нибудь целомудренной провинциалочки и что госпожу Глауджювене с модной стрижкой и тонкой талией он не променял бы на здоровую, полную, с блестящими толстыми косами госпожу Бразгене.

Значит, изменилась не одна Люция — быть может, еще больше изменился он сам, Васарис. И, странное дело, эта перемена происходила с ним еще быстрее здесь, в Литве, несмотря на то, что он снова выполнял некоторые обязанности священника и был связан серьезной работой. В ту пору Людас Васарис, сам того не понимая, приближался к моральному упадку, когда парализуется энергия, слабеют силы, мельчают стремления, тускнеют идеалы.

Проведя всего полгода в Литве, Васарис был на пути к тому духовному состоянию, которое Стрипайтис метко охарактеризовал одним словом «привычка». С течением времени, через год-другой, он, может быть, и впрямь привык бы служить обедню и принимать pro forma [199]Формально (латинск.).
исповеди, возможно, носил бы «колоратку», а позже и сутану. В то же время он привык бы пользоваться благосклонностью госпожи Глауджювене или какой-либо другой дамы, и все бы шло как по маслу. Барынек, благоволивших к ксендзам, он знал много. Знал и несколько конкретных примеров, которые своей «благопристойностью» побуждали его брести по проторенной дорожке.

Людас Васарис предчувствовал и опасался этого состояния, однако едва ли избежал бы его, если бы не встреча с Ауксе Гражулите.

В то самое время, когда он продолжал бывать у Люции и его отравляла окружающая ее атмосфера чувственности, в сокровенном уголке его сердца крепла любовь к Ауксе. Правда, первые недели после рождества он встречался с ней реже, чем с Люцией, но зато каждое свидание с Ауксе точно раскрывало ему новые свойства ее души, еще больше связывало с ней общностью мыслей и чувств.

Позже Васарис сам изумлялся, как он мог, искренне полюбив Ауксе, в то же время бывать у Люции и добиваться ее благосклонности. Видимо, двойная жизнь, которую он вел, способствовала развитию таких плохо совместимых чувств.

Достаточно того, что Людас Васарис понимал фальшь этих отношений и не рассказывал ни Люции об Ауксе, ни Ауксе о Люции, хотя обе они знали, что каждой принадлежит частица его сердца.

Ауксе, со свойственной ей простотой, вскоре перешла с Васарисом на ты, и если он долго не приходил, сама навещала его. В первый раз она пришла одна и стала полушутя оправдываться:

— Ты не думай, что я привыкла бывать у мужчин. Это только для тебя сделала исключение.

— Почему же только для меня? — спросил он, довольный этим.

— Потому, что ты не похож на других, и я тебя уже не стесняюсь. Ведь мы друзья, правда? А к другу можно заходить запросто.

— Ну, конечно, Ауксе. Мне кажется, мы хорошо знаем, а еще лучше угадываем друг друга и можем вести себя как добрые друзья.

Оба говорили о дружбе, а думали о любви, хотя еще избегали этого слова.

Каждое свидание с Ауксе удивительно освежало его. Она всегда была или старалась быть в хорошем настроении, на все смотрела оптимистически, думала и чувствовала непосредственно, здраво, естественно. Ей не нравилось, что Васарис вечно чем-то недоволен, озабочен или вял.

— Знаешь, — говорила она, — если бы ты с такой миной показался, например, в Америке, то обратил бы на себя всеобщее внимание. Мальчишки забросали бы тебя палками, а полисмен решил бы, что ты пьян. Что с тобой?

От этой картины Васарису уже становилось веселее, но он пытался протестовать.

— Конечно, в твоей Америке все, как идиоты, вечно улыбаются, словно в жизни не над чем призадуматься.

— Конечно, призадуматься есть над чем, — соглашалась Ауксе, — но то, что плохо, надо просто исправлять. Всякое стремление победить зло рождается только из оптимизма. Страдания и терзания ни к чему не приводят.

Они спорили, но Васарис возражал только из упрямства, потому что в глубине души был с нею согласен. Ему просто нужно было, чтобы эти мысли высказал кто-нибудь другой, в особенности Ауксе. Тогда они как бы приобретали объективную ценность, становились более четкими, неопровержимо убедительными.

Часто Ауксе нападала на него не только за его мрачное настроение, но и за тот пессимизм и рафинированный декадентский символизм, которыми была пронизана вся его позднейшая лирика.

— Знаешь, — говорила она, прочитав какое-нибудь его стихотворение, — это очень красиво, сильно, производит впечатление, мастерски сделано — что хочешь, но только неестественно. Ну кто в наше время станет ломать голову над подобными метафорами, разгадывать туманный смысл, погружаться в такие нелепые настроения? Признайся, что ты не видал такой природы, никому не говорил таких слов и не испытывал ни подобных чувств, ни переживаний.

— Но ведь это поэтические приемы, — отвечал Васарис.

— Приемы? Чему они служат?

— Как чему? Искусству, поэзии, выработке мировоззрения, наконец.

Со скептической гримасой она слушала его доводы или прерывала:

— Чепуха! Мне кажется, приемы так приемами и остаются. Приемы, приемы… По-моему, поэтическим приемом должно быть простое слово с его обычным смыслом. А поэт должен видеть людей, природу и вещи такими, какие они есть, какими мы все их видим.

В этих спорах ничего нового для Васариса не было. Подобные возражения, даже еще лучше обоснованные, он уже не раз слышал и читал. Но, странная вещь! — в других случаях они не убеждали, а слова Ауксе незаметно воздействовали на него. По правде говоря, воздействовали не слова, но сама она, ее близость. К тому же тут колдовала любовь.

Благодаря этой возраставшей близости перед Васарисом все чаще брезжила надежда на какую-то новую жизнь, она заставляла его не покоряться, не поддаваться силе привычки, искать выхода. Положение его было во многих отношениях двусмысленным, сложным, запутанным и гнетущим. Оттого и в творчестве своем Васарис мог высказываться лишь посредством туманных символов, — расплывчатых образов. Полюбив Ауксе, он стал внутренне крепче, собраннее, порой он надеялся, что положение его определится и он сможет жить нормальной жизнью, не боясь показывать себя таким, каков есть, не стараясь отыскивать во всем тайный смысл.

Когда одержало верх это настроение, пришел конец и его символическим стихам. Постепенно он приучился воспринимать природу независимо от собственных чувств и переживаний, и только тогда постиг всю изумительную красоту и многообразие природы, которая существовала вне его и которой бессмысленно навязывать свои радости и печали.

Привыкнув объективно видеть и наблюдать природу, Васарис и для своих новых стихов тоже стал искать объективных и простых слов. Порой он находил их в народных песнях, но чаще всего они сами рождались в его душе, когда он вызывал в своем воображении какую-нибудь глубоко запавшую в душу картину.

Однажды он прочел Ауксе одно из таких простых стихотворений. Радости ее не было границ.

— Вот это стихи, — повторяла она. — Даже ребенок поймет, как это хорошо. Такие простые, естественные, и в то же время столько в них содержания.

Таким образом, Ауксе все больше вникала в его работу…

По натуре он был замкнутым и даже с ней неохотно делился своими мыслями и планами. Но ему было приятно, что его пытаются разгадать, понять, узнать. Он уже не чувствовал себя одиноким отшельником. Поддаваясь своему чувству, Васарис решил окончательно завоевать Ауксе. Как это произойдет и в какие формы выльются их отношения, он сам еще не знал. Все же его жизнь пошла явно по новому пути.

Путь-то изменился, но он сам не сразу утвердился на нем и не сразу понял, что эта простая, цельная жизнь потребует не только строгой последовательности всех поступков, но и отказа от некоторых удовольствий и даже заставит пожертвовать ожившими воспоминаниями юности. Здесь его подстерегали многие опасности, — чуть было не расстроилась еще не окрепшая дружба с Ауксе.

XIV

Перед самой троицей, когда Васарис пришел к Глауджюсам, Люция поделилась с ним одним своим планом.

— В троицын день, если будет хорошая погода, мы устроим скромный пикник на Немане. У меня есть знакомый в управлении речных путей. Он даст моторную лодку человек на десять. Вас я приглашаю заранее, чтобы вы не давали обещания другим. Мне хочется, чтобы вы обязательно поехали. Вот увидите, будет очень весело.

Отказываться не было причины, и Людас согласился, Кто еще участвует в прогулке, он толком и не расспросил, удовлетворился словами Люции, что будут всё милые люди и даже кое-кто из его знакомых.

Дня за два до троицы ему позвонила Ауксе:

— Алло, Людас! Что ты делаешь на праздник? У меня есть хорошее предложение: проедемся в автомобиле по Сувалкии, а вернемся через Алитус и Бирштонас. Отец, мы с тобой и еще двое знакомых.

Неизвестно, что заставило его солгать:

— Увы, не могу. В субботу еду к своим. Неотложное дело.

Едва у него вырвались эти слова, как он спохватился, что поступил глупо и некрасиво. Ведь Ауксе легко может узнать, куда он поедет. Кроме того, изворачиваться и лгать, да еще ей, было очень противно. Он клял себя и свой скверный характер, который не впервые подводил его, но отказаться от своих слов не решился. «Скорей всего Ауксе не узнает, — говорил он себе, — а если узнает, я как-нибудь оправдаюсь». На этом он успокоился.

Когда в условленный час Людас пришел на пристань, он чуть не выругался с досады, увидев собравшуюся компанию. На мостках вертелся Индрулис, помогая дамам садиться в лодку. Адвокат выглядел очень элегантно в белых брюках и синем пиджаке; он был в хорошем настроении, веселил дам, что-то выкрикивал и сам же громко смеялся. Остальная компания тоже не понравилась Людасу. Двое военных, три довольно красивых дамы или барышни, еще какой-то франт — все люди незнакомые и совершенно чуждые Васарису. Правда, госпожа Глауджювене познакомила их, но он не мог принять участия ни в разговоре, ни в шутках. Людас сидел хмурый, не зная, о чем говорить со своей соседкой, которая смущалась и поглядывала на него искоса. Индрулис едва удостоил Васариса двумя словами, а потом только бросал на него иронические взгляды. Люция обменивалась шутками с каким-то военным и франтоватым штатским и беспричинно громко смеялась. Словом, все точно сговорились раздражать Васариса и портить ему настроение.

Теперь он уже не сомневался, что Ауксе обо всем узнает. Правда, она заметно охладела к Индрулису, но изредка с ним встречалась. Индрулис готов был на все, чтобы вновь завоевать симпатию Ауксе, и если бы он знал, как повредить Васарису в ее глазах, то поторопился бы это сделать… «Индрулис обязательно расскажет Ауксе об этом пикнике, уж он не упустит случая подгадить мне».

Индрулис и тут не утерпел, чтобы не задеть Васариса и не уколоть его дружбой с Ауксе. Дождавшись удобного случая, когда все приумолкли, он крикнул с другого конца лодки:

— Ксендз Людас, я был уверен, что ты сегодня где-нибудь на берегу Еси читаешь стихи Гражулите, а ты, оказывается, здесь!

Все оглянулись на Васариса. Никто не знал, что он ксендз. Барышни невольно одернули свои слишком короткие юбки, франт пронзил его презрительным взглядом. Васарис сидел как на иголках.

— Да, я здесь, — ответил он, оправившись, — но вот не пойму, почему ты не с невестой, а плывешь с нами в Качергинский лес?

Кое-кто засмеялся, потому что все знали о тщетных попытках Индрулиса завладеть богатой невестой. Тот понял иронию и сразу пошел на попятный:

— Сидеть с невестой, когда тебя приглашает госпожа Глауджювене, было бы сущим бедствием! — галантно отшутился адвокат.

Ровно постукивал мотор, лодка быстро несла их вперед, и, рассекаемая на две струи, вода бурлила и пенилась у кормы. Барышни запели, мужчины подхватили, и настроение Васариса стало мало-помалу улучшаться.

Выбравшись на берег, вся компания с криком и смехом углубилась в лес и принялась разыскивать место для «привала». Военные тащили чемодан, в котором что-то звенело, булькало и переливалось на радость всему обществу. Индрулис нес патефон, а франт и Васарис — плащи дам.

Компания набрела на ровную красивую полянку под соснами, окаймленную кустарником, и Люция принялась хозяйничать. Из чемодана достали скатерть, холодные закуски, бутылку коньяка, вино, сельтерскую. Все это было встречено одобрительными возгласами мужчин и расставлено на лужайке. Индрулис завел патефон, и три пары, выпив по стаканчику, тотчас заскользили в фокстроте по устланной хвоей траве. Люция, отдавая дань хорошему тону, наотрез отказалась танцевать в лесу.

Сидя на траве рядом с Васарисом, она закурила, оперлась на локоть и задумчивым взглядом окинула вершины деревьев, синее небо и сквозные белые облака. Васарис растянулся возле Люции, подперев руками подбородок, и наблюдал за ней, пытаясь угадать ее мысли.

— Помните, Люция, мои проводы и Заревую гору? — спросил он. — Тогда тоже водили хоровод и пели «Прекрасную розу», «Мы идем» и «Ой, паренек, паренек!» У меня все так ясно стоит перед глазами, словно это было вчера.

Лицо Люце затуманилось, и она ответила с некоторой горечью:

Да, я прекрасно помню и Заревую гору и многое другое… Только не лучше ли оставить воспоминания в покое, если от них нет никакого толку.

— Почему никакого? — возразил Людас, — в воспоминаниях мы осознаем опыт прошлого. Кое-что из него можно повторить, кое-чего избежать.

— Спасибо за утешение, — сказала Люция, — но редкой женщине приятно сознавать, что у нее есть прошлое. А вот воспользуетесь ли вы своим опытом, я сомневаюсь.

Людас не понял, почему она заговорила так резко, и ничего не ответил. Немного помолчав, Люция сказала:

— Как странно. Стоит мне только вспомнить о том времени, и всегда у меня портится настроение. Эх, не умели мы жить, Павасарелис!..

Сердце Людаса застучало, а потом словно остановилось. Впервые услыхал он от Люции прозвище, которое в былые времена невыразимо волновало его. Голос ее был все такой же глубокий, грудной, вибрирующий, совсем как тогда, когда она приехала пригласить его на свою свадьбу и они долго беседовали вдвоем.

Все это показалось Людасу настолько странным, что он не знал, что ей отвечать. Он любил вспоминать то время, но после сближения с Ауксе эти воспоминания стали для него просто «опытом прошлого», возвращаться к которому у него не было охоты. А у Люции, — теперь Васарис увидел это, — минувшая любовь еще тлела в глубине сердца, и ветер весенних полей мог оживить ее.

В первый момент Васарис изумился и даже испугался этого оживающего прошлого. Он окинул испытующим взглядом госпожу Глауджювене. Нет, прошлого не вернуть. Прежней Люце не существует. Перед ним полулежала на голубом плаще совершенно другая женщина, с подстриженными завитыми волосами, напудренным лицом, крашеными губами. Красный шелк ее платья еле прикрывает колени, и солнечные блики ложатся на светлые шелковые чулки блестящими полосами, подчеркивая округлость икр. У этой женщины нелюбимый муж, за нею увивается какой-то капитан Райбис и еще черт знает кто…

Васарису хотелось презирать ее, возмущаться, но он уже сам желал ее. Она была так близка, доступна. Он ласкал ее зажегшимся взглядом и не понимал, что в ту минуту, в первый и единственный раз после возобновившегося знакомства, в столичной даме ожила прежняя Люце с наивными мечтами юношеских лет. Но эта минута была так коротка!

Из патефонного ящика все еще неслись звуки фокстрота, гнусавый голос все еще пел банальные куплеты, четыре пары все еще топтались подле сосен, среди разросшихся орешин. Люция повернулась на бок, тряхнула головой, точно стараясь избавиться от гнетущей печали, и с улыбкой спросила:

— Вы еще не танцуете фокстрота?

— Нет, не танцую.

— Жалко. С вами бы я потанцевала даже на этой лужайке!

Он насмешливо поглядел на танцующих.

— Танцевать здесь фокстрот — это издевательство над природой, презрение к ней. Взгляните, как гордо тянутся ввысь эти стройные сосны, это небо, синеющее сквозь их зеленые кроны, эти палевые облака так ласкают взгляд, что сердцу любо. Если бы не этот дурацкий патефон, мы бы услыхали, как шелестит ветер, щебечут птицы, далеко-далеко на Немане заливаются пароходы… Нет, не умеем мы чувствовать природу.

— Вы говорите, как поэт, — чуть-чуть иронически сказала Люция. — Всё ищете нежных чувств и красоты. Но в природе не все нежно и красиво. В фокстроте тоже выявляются какие-то естественные инстинкты. Почему же не продемонстрировать их здесь, на лоне природы?

Васарис понял скрытый в этих словах цинизм, и ее приглашение потанцевать показалось ему пикантной двусмысленностью.

Желая дать почувствовать, что ее намек не пропал даром, Васарис так же насмешливо ответил:

— Нет, я думаю, что такой фокстрот больше подходит к будуару или спальне.

— Фи, какие у вас дурные мысли, — возмутилась Люция, но по ее тону заметно было, что она вовсе не сердится.

Наконец музыка смолкла, и усталые танцоры расположились вокруг разостланной на траве скатерти. Мужчины пили коньяк, женщины — вино, все шумели, кричали, смеялись. Когда выпили по несколько рюмок, развеселились еще больше. Осмелевшие мужчины, стараясь поудобней усесться или улечься, невзначай прижимались к барышням, клали им головы на колени. Те сопротивлялись и вскрикивали; наконец новый фокстрот поднял всех на ноги.

Солнце садилось, повеяло прохладой, и Люция первая заговорила о возвращении. Многие запротестовали, доказывая, что после захода солнца в лесу станет еще интересней, но желавших вернуться оказалось больше. Смех и шум не прекращались и в лодке. Люция была довольна, что спутники занялись другими дамами и оставили ее в покое. Она накинула плащ и, глядя на журчащую за бортом воду, погрузилась в раздумье.

Молчал и Васарис, наслаждаясь картиной наступающего вечера. На фоне неба Неман и его высокие, поросшие деревьями берега сливались в неразличимую, холодную, стального оттенка мглу, в которой вспыхивали огни плывущего парохода и отдавались эхом возгласы и пение пассажиров. Позади, на северо-западе, играла целая симфония красок. В багряном небе облака казались фантастическими холмами и замками, то блистающими расплавленным золотом, то утопающими в темных тенях. Вода Немана отсвечивала тысячами цветов. Каждая волна, каждый водоворот и каждая излучина светились, меняли очертания, кружась и образовывая симметричную расширявшуюся полосу, которая тянулась за лодкой, как хвост гигантской кометы. Только берега оставались тихими, темными, таинственными.

Вскоре лодка обогнала пароход. С палубы махали белыми платками, шапками, наконец просто руками и что-то кричали на разные голоса. Страшно заревела закопченная труба и обдала их мелкой угольной пылью. Долго отдавалось эхо на темных берегах. Наконец показались городские огни.

У причала было тесно и шумно. Возвратившиеся с пикника несли в город приподнятое настроение, запахи полей и лесов. Все торопились домой. На улицах еще было жарко и душно.

— Меня проводит господин Васарис, — сказала Люция спутникам, которые вызывались было проводить ее. — Нам по пути.

Индрулис подозрительно прищурился и попрощался, ничего не сказав. Мысль об Ауксе еще раз мелькнула у Васариса, но он уже шагал рядом с Люцией. Проводив ее до дверей дома, Васарис хотел проститься, но Люция запротестовала:

— Нет, нет, что вам сейчас делать дома? Зайдите к нам. Еще не поздно. Посидим, отдохнем.

Он ждал этого приглашения и принял его, не колеблясь. Глауджюса не было дома. Витукас уже спал. Они поужинали вдвоем и перешли в гостиную.

— Как хорошо здесь после дневной жары. Я все-таки очень устала, — сказала Люция, усаживаясь в углу дивана.

Васарис сел рядом в кресло, достал папиросы, и они закурили. Действительно, после целого дня, проведенного на воздухе, здесь было необычайно уютно. Мягкий свет лампы полутонами рассеивался по комнате, тени предметов сливались в полумраке, все здесь было проникнуто интимным настроением.

Васарис и Люция долго сидели молча, не испытывая потребности говорить, потому что без слов ощущали, как сближает их эта тишина.

— Знаете, что мне пришло в голову? — наконец заговорил Васарис. — Наши с вами отношения развиваются неровно, они полны нелепых противоречий.

— Как так? — не поняла она.

— А вот так. Во-первых, не будь я семинаристом, мы бы и не познакомились. Во-вторых, когда у каждого из нас было определенное место в жизни — я был приходским ксендзом, а вы примерной супругой, наше знакомство почти оборвалось. Теперь же, когда я повис между небом и землею, а вы неудачно вышли замуж, мы сблизились снова.

— Интересно, не правда ли? — усмехнулась она. — Исходя из ваших слов, можно сделать вывод, что, только совершенно обанкротившись, мы наконец сблизимся.

— Вывод для нас не очень утешительный, — заметил Васарис.

— Поэтому не стоит так долго ждать, — снова усмехнулась Люция и странно поглядела на него.

Васарис встал, принес из утла пепельницу, хотя одна уже стояла на столе, и пересел на диван рядом с Люцией. У него не было никаких определенных намерений, но он чувствовал, что близость Люции его опьяняет, и уже не в силах был владеть собой. Все волнующие моменты их встреч и все желания поднялись со дна его души и слились в одно, роковым образом толкавшее его к женщине, некогда пробудившей его первые юношеские мечты. Люция не противилась, когда он взял ее руку, обнял за талию, привлек к себе и стал целовать в губы, шею, грудь и опять в губы. Тогда она сама откинулась, упираясь в его грудь ладонями, напряглась как пружина и, вдруг обняв его за шею обнаженными руками, прижалась к губам безумным, мучительным поцелуем.

Поздно вернулся домой Васарис, а вернувшись, лег не сразу. Не зажигая света, он присел к окну, закурил папиросу и погрузился в водоворот хаотических мыслей и чувств. «Только обанкротившись, мы наконец сблизимся» — в этих словах Люции была мефистофельская ирония, издевка над ним, — но ведь он сам дал основания для такого вывода!

«Неужели я совершенно обанкротился? — задал себе вопрос Людас. — Видимо, так». Он не мог оправдать себя не только как священника, но и как человека вообще. Ведь он лелеял любовь к Ауксе, надежды на освобождение, на новую, правильную жизнь и вот — в один миг сам все разрушил. Он еще больше ухудшил свое двусмысленное положение, которое так мучило и терзало его.

Людасу казалось, что он унизил не только свое светлое будущее, о котором мечтал, но и чистое прошлое, которым гордился. Казалось неестественным, даже ненормальным, что он, берегший в памяти целомудренный образ своевольной Люце, теперь страстно увлекся чувственным увядающим очарованием госпожи Глауджювене.

Бледный свет приближающегося утра уже проникал в окно, когда Людас лег в постель и заснул, так и не прийдя ни к какому решению.

XV

Весь следующий день Васарис провел в тревоге, ожидая, не зазвонит ли телефон, не услышит ли он голос Ауксе, не придет ли она его навестить? Сам он не решался искать с ней встречи и ждал, чтобы она сделала первый шаг. Но никто не звонил и не приходил. Ауксе, вероятно, думала, что он не успел вернуться от родных. Прошел еще один день, а она по-прежнему не давала о себе знать. Васариса мучили разные догадки. Теперь он уже понимал, каким тяжелым ударом была бы для него потеря Ауксе, и в сотый раз осуждал себя за необдуманную ложь.

Но вот в конце недели, после обеда, в комнату вбежала Ауксе с охапкой сирени. Она излучала радость и счастье, от нее веяло прелестью юности. В комнате стало светлее от ее светлого платья, белой шляпы, сияющего лица и смеющихся глаз. С одного взгляда он понял, что все хорошо, и вскочил ей навстречу. Она протянула ему душистые ветки, и он обхватил ее вместе с цветами. Опьяняющий запах сирени наполнил его грудь, когда он коснулся лицом лиловатых соцветий. Сквозь гроздья сирени на него глядели радостные глаза Ауксе. Он прижал ее к себе и вдруг встретил ее раскрывшиеся в улыбке губы. Их первый поцелуй был радостным, весенним, пахнувшим сиренью, как солнечное майское утро.

— Ну, вот мы и влюбились друг в друга, и объяснились в любви, — просто сказала Ауксе, положив цветы на стол и снимая шляпу.

— Все вышло неожиданно, — улыбнулся Васарис, — и довольно современно, без сентиментальных слов, луны и вздохов.

— Но сирень была!

— Сирень сыграла здесь очень важную роль. Если бы не она, кто знает? Может, пришлось бы ждать сумерек и луны.

— Если бы ты соскучился по мне, как я по тебе, то ждать не понадобилось бы, — ответила Ауксе.

— Вот тебе доказательство, без сирени и без луны! — сказал Васарис, снова прижимая ее к груди.

Но она уже стала серьезной.

— Ну, довольно. Объяснились — и конец.

— Я думаю, это только начало, — заметил Васарис.

— Нет, пока конец, — твердо сказала Ауксе. — Продолжать так мы не можем. Посмотрим, во что это выльется.

Она поставила цветы в воду и спросила:

— Ну, как провел праздники? Что хорошего дома? У него екнуло сердце, но он беспечно ответил:

— Да ничего нового. Все здоровы. Брат собрался жениться, вот мне и надо было кое-что обсудить. А ты как провела время?

— Мы отлично прокатились. В Дзукии есть изумительно красивые места. Я все время жалела, что тебя с нами не было, — не с кем было полюбоваться.

— Я тоже жалею, — сказал Васарис, чувствуя презрение к самому себе за то, что в ответ на ее искренность и доверчивость он вынужден лгать и лицемерить.

После ухода Ауксе Васарис опять упрекал себя, что не сказал ей правды. Ведь теперь ему было бы легче объяснить все это, и она скорее бы его простила. Он сам не мог понять: гордость ли заставила его солгать и на этот раз, нежелание ли оправдываться или боязнь неприятного разговора? Так или иначе, он видел, что увязает все глубже во лжи и оправдаться теперь труднее. То, что прежде казалось незначительной мелочью, теперь, после связавшего их поцелуя, грозило стать причиной серьезного недоразумения.

В воскресенье ему надо было зайти к Глауджюсам, проверить, что сделано за неделю Витукасом. Он пошел с твердым решением поздороваться с Люцией так, как будто ничего не произошло, и сразу же после занятий уйти.

Но едва он вошел в гостиную, как от его решения ничего не осталось. Уже в дверях Люция обняла его и, крепко прижавшись, поцеловала в губы.

— Ступай и скорей кончай заниматься с Витукасом, — сказала она. — Я тебя подожду здесь. До прихода Глауджюса еще целых два часа.

Словно огонь пробежал по жилам Васариса. Просматривая задачи Витукаса, он не переставал ощущать на своих губах поцелуй Люции, нежный запах ее духов кружил голову, словно колдовские чары.

Перелистав тетради Витукаса и задав ему несколько вопросов, он велел мальчику пойти побегать, а сам вернулся в гостиную, где Люция играла на пианино. Едва он вошел, она закрыла ноты, усадила его на диван и села рядом.

— Чем тебя угостить сегодня, Павасарелис? — спросила она, касаясь его руки. — Придвинь мне вон ту коробочку, в ней хорошие сигареты.

Васарису стало не по себе от этого прозвища, напоминавшего юношеские дни, и, подвигая ей сигареты, он сказал, иронизируя сам над собой:

— Не называйте меня больше Павасарелисом. Какой уж я Павасарелис? Скорее осень.

Но она не сдалась:

— О, нет, теперь ты летний зной. Таким ты мне больше нравишься.

Ему не хотелось слушать эти плоские сравнения, он стыдился откровенного заигрывания Люце, но ее близость заглушала неприязнь, он не мог противиться ее женскому обаянию.

Вдруг в передней настойчиво задребезжал звонок и заставил их обоих вздрогнуть. Люция подскочила к зеркалу и торопливо поправила волосы, а Васарис пересел в кресло и закурил. Через минуту Аделе доложила, что «два господина, которые были на пикнике», хотят видеть хозяйку.

Васарис затягивался дымом и мял папиросу, не сводя глаз с дверей, чтобы скорей увидеть, кто же эти два господина, а когда увидел, готов был сквозь землю провалиться от досады. Это был Индрулис и тот франт, имени которого Васарис так и не узнал.

Здороваясь с хозяйкой и целуя ей руку, Индрулис сказал:

— Мы с господином Александром вспомнили прошлое воскресенье и не утерпели — решили проведать вас и удостовериться, что вы здоровы, веселы и хорошо себя чувствуете. Вижу, что и ксендз Васарис пришел с той же целью. Странно, что наши пути так часто скрещиваются, — добавил он, повернувшись к Васарису и двусмысленно улыбаясь.

Люция притворилась очень довольной и отвечала в том же тоне:

— Приятно, что вы меня не забываете. Правда, мы славно прокатились на троицу? Только вот господин Васарис был не очень весел, по крайней мере вначале.

— Ну, ему, как поэту, пристала меланхолия, — будто бы оправдывая его, сказал Индрулис.

Люция приказала Аделе подать кофе и, попросив извинения, вышла в столовую. Индрулис проводил ее цинично-насмешливым взглядом и таким же взглядом окинул Васариса с головы до ног. Людас инстинктивно оглядел себя, но спохватился слишком поздно: на левом плече остались следы пудры и женский волос.

Ничто не ускользнуло от глаз Индрулиса. Он засмеялся, лукаво подмигнув и показывая глазами на пудру:

— Ей богу, Людас, не будь ты ксендзом, я бы подумал, что это свидетельство победы, которой ты можешь гордиться… Поздравляю!

А франт поделился собственным опытом:

— Пудра, губная помада и мел на ботинках иногда здорово подводят.

В дверях показалась Люция, и циничные улыбки мигом исчезли с лиц гостей. Вскоре на столе появились кофе и ликеры. Гости потягивали приятную влагу, курили, рассказывали смешные случаи, анекдоты, ввертывали комплименты хозяйке. Вернулся с прогулки Витукас и, увидав, что Глауджюса нет, зашел в гостиную похвастаться пойманной бабочкой. Индрулис, услыхав, что Васарис крестный отец мальчика и занимается с ним, значительно покачал головой и протянул:

— А-а… Ну, это дело другое. Теперь все понятно. Вышли они все вместе и тут же у дверей распрощались.

Индрулис с франтом отправились своим путем, а Васарис пошел домой. Теперь он был почти уверен, что вскоре услышит о себе и Люции были и небылицы и что эти слухи, если не прямо от Индрулиса, то из десятых уст в конце концов дойдут до Ауксе. Изо дня в день он ждал этого.

Первым откликнулся Стрипайтис. Однажды вечером, запыхавшись, он ввалился к Васарису и, едва успев поздороваться, выпалил:

— Ну, молодчина, директор! Говорят, что ты завел роман с двумя каунасскими красавицами: с одной дамой и с одной барышней. Ох, уж эти мне поэты!

— Откуда такая точная информация? — спросил Васарис.

— В Каунасе, брат, не спрячешься. Ты чихнешь перед сеймом, а в Шанчяй ответят «будь здоров!» Ну, а Гражулите и Глауджювене — дичь крупная. Ой, берегись, Людас! Смотри, попадет тебе!

— Расскажи хоть толком.

— Встретил я вчера Мяшкенаса. Поболтали немного. Вот он мне и говорит: «Слушай, не можешь ли ты предостеречь милого Васариса, а то как бы он не попал в историю. Мне, говорит, Индрулис рассказал подозрительные вещи. Неудобно, говорит, как-никак, директор гимназии, известный поэт… Жалко, мол, человека!» Черта с два жалко, думаю. Завидуешь ты, вот что! Я и не подумаю предостерегать тебя, скорей подзадорю. Будь мужчиной и не обращай ни на кого внимания!

Васарису было противно все это слышать, и он ничего не ответил Стрипайтису.

— Глауджювене-то, оказывается, бывшая докторша из Науяполиса, — продолжал депутат. — Я был с ней когда-то знаком. Теперешний муж ее ловкий спекулянт, бестия. Поведи и меня как-нибудь к ним. А баронессу помнишь? Невредная бабенка была!

— Где она теперь? — полюбопытствовал Васарис.

— Черт ее знает. После войны в Литву не вернулась. Имение во время земельной реформы разбили на участки, в центральной усадьбе сидит уполномоченный барона.

После ухода Стрипайтиса Васарис долго шагал по комнате, размышляя о том, как легко в Каунасе приобрести дурную славу. Люди варятся здесь в собственном соку и, преследуя других, дрожат за свою шкуру. Одно было ясно: Индрулис начал действовать и поступил неглупо, избрав поверенным профессора Мяшкенаса.

Почти в то же самое время услыхал Васарис подобное же предостережение из уст Варненаса. Однако историк литературы отнесся к сплетне серьезней, чем Стрипайтис.

— Мне очень жаль, — сказал он Васарису, — что эта милая, веселая девушка, с которой я познакомился когда-то на твоих проводах, так изменилась. Я еще тогда замечал, что вы льнете друг к другу, как мухи к меду. Но теперешняя госпожа Глауджювене, право, не заслуживает твоего внимания. Влипнешь в какую-нибудь глупейшую историю, потом у всех на языке будет твое имя.

Заботливость товарищей начала изрядно раздражать Васариса. Он уже готов был поступить им назло. Поэтому, выслушав Варненаса, Васарис резко ответил:

— Так что ж? Может быть, ты и сам состоишь в числе моих аргусов?

— При чем же тут аргусы? Прими это как дружеское предостережение, и больше ничего.

— Ну и спасибо. Только я считаю такие разговоры бессмысленными. Я ведь и сам недоволен своими отношениями с госпожой Глауджювене и вскоре прекращу их, но совсем по другим мотивам. Все вы хотите отпугнуть меня от Люции ссылками на ее дурную репутацию, угрозами «неприятных историй». Но я не придаю этому никакого значения. Я ее знаю лучше вас всех, знаю, почему она стала такой, понимаю ее и мне ее жаль. По моему глубокому убеждению человека надо судить по всей его жизни, а не по отдельным поступкам. Пережитые в прошлом страдания могут оправдать или хотя бы объяснить позднейшие заблуждения.

— Напрасно ты горячишься, — сказал Варненас, — вся эта философия, может быть, и верна, но в обыденной жизни мы в такие тонкости не вдаемся и вынуждены довольствоваться обычным здравым смыслом, оглядываясь на общепринятые нормы поведения и общественное мнение. Ничего не поделаешь, раз мы живем в обществе, то должны с ним считаться, хоть оно и несовершенно. Иначе невозможна социальная жизнь.

— Нет. Если я твердо уверен в противном, то и не буду считаться.

Варненас скептически улыбнулся.

— Извини, но если это не хвастовство и не поза, то просто праздная болтовня.

— Ты хочешь сказать, что я до сих пор считался с общепринятыми нормами?

— Да.

— Не думай, что я поступал так из уважения к ним.

— Так почему же?

— У меня не было твердого, ясного мнения.

— Вряд ли оно у тебя будет когда-нибудь.

— Правда, я слишком долго взвешиваю pro и contra [200]За и против (латинск.).
, поэтому мне необходим был сильный внешний стимул.

Тут они, как это часто бывало, увязли в анализах и рассуждениях, пока Варненас не заметил:

— Вот куда мы заехали. Начали с госпожи Глауджювене и добрались до этических и психологических проблем.

— Все пути ведут в Рим, — закончил разговор Васарис.

Проводив Варненаса, он еще долго думал о своих отношениях с Люцией. Хотя Васарис и утверждал, что предостережение товарищей и общественное мнение не имеют для него значения, однако после разговора с Варненасом вся неблагопристойность этих отношений стала для него еще очевидней, тем более, что он и сам осудил их. Но порвать с Люце без борьбы с самим собой он не мог, а решиться на эту борьбу в конце концов его заставила Ауксе.

Через два дня после разговора с Варненасом Ауксе позвонила Васарису и попросила немедленно прийти поговорить о чем-то очень важном, касающемся их обоих. Васарис сразу понял, что ей уже все известно и что разговор будет серьезным, а может быть, и решающим.

Ауксе приняла его как обычно, поздоровалась так сердечно, что Васарис даже подумал, что она еще ничего не знает и хочет говорить о чем-то другом. Однако с первых же ее слов он понял, что это не так.

— Я просила тебя прийти, — начала она, — чтобы объясниться с тобою по поводу того, что произошло за последние две недели. Мне кажется, я имею на это право после нашей последней встречи. Мне будет легче, если ты скажешь, что знаешь, о чем я хочу говорить.

— Да, Ауксе, знаю, — признался Васарис. — Ты услыхала от Индрулиса или от кого-нибудь еще об экскурсии по Неману в троицын день, а может быть, и о моем визите к госпоже Глауджювене.

— Спасибо, что своим признанием ты избавил меня от необходимости самой называть эти факты. Ты, конечно, понимаешь, как меня унижает и оскорбляет твоя бессмысленная ложь.

— Да, Ауксе, я с самого начала понял, что веду себя некрасиво, не по-джентльменски. Но постарайся и ты понять меня. Я ничуть не оправдываюсь, только хочу объяснить. Я и сам не знаю, зачем солгал тебе, будто еду домой, а не на пикник с госпожой Глауджювене. Она пригласила меня раньше, чем ты, и я уже дал ей согласие. Но солгал я тебе ненамеренно. Солгал как-то помимо своей воли, точно эти слова произнес за меня кто-то другой. Вероятно, я инстинктивно хотел оградить себя от объяснения, а тебя от неприятного сознания, что я вожусь с неподходящей компанией.

— Напрасно, — заметила Ауксе, — будь ты со мной откровенен, я бы не стала ревновать.

— Конечно, меня подвел эгоистический инстинкт, но согласись, что неведение часто охраняет нас от лишних опасений и подозрений. Но, повторяю, я не оправдываюсь. Может быть, у меня есть какая-то злополучная склонность прикрываться неведением даже перед самыми близкими людьми и прибегать ко лжи. Если ты мне поможешь избавиться от этого, я буду тебе очень благодарен.

— После троицы мы встречались несколько раз, и у тебя было достаточно случаев сознаться. Однако ты этого не сделал и вряд ли сделал бы, если бы я сама не начала разговора. И никогда не говори мне, что лучше не знать правды. Если один из друзей что-то скрывает от другого, то создается неравенство отношений, которое рано или поздно приводит к разрыву. Будем называть все своими именами: ложь, так ложь, неискренность, так неискренность, скрытность, так скрытность и так далее.

— Не стану отрицать, — согласился Васарис, — я поступил скверно. Но и меня и тебя должны больше тревожить не отдельные поступки, а их причины, корни. Я не согласен, что каждый дурной поступок свидетельствует о порочности человеческой натуры. Порой неведомые нам самим побуждения толкают нас на проступки. Я понимаю, что в прошлый раз, когда ты забежала ко мне с сиренью, мне следовало все тебе рассказать. Тогда сделать это было нетрудно. Возможно, мы бы даже вместе посмеялись. Однако я этого не сделал. Почему? Из ложного стыда? Или из гордости? А может быть, из трусости? Думаю, что нет. Я сам не знаю, почему. Язык не повернулся — и все.

Но Ауксе, видимо, не убедили его слова.

— Не нравится мне эта витиеватая философия, — отрезала она, — мне кажется, что ты стараешься объяснить какими-то глубокими тайными причинами свое малодушие и распущенность, чтобы только оправдать себя.

— Не знаю. Иногда я хочу сделать одно, а делаю другое. Сейчас вот, идя к тебе, я собирался оправдываться и защищаться, а пришел и сознался во всем. Делай со мной, что хочешь.

— Так слушай, я тебе скажу, почему ты не захотел рассказать мне правду и солгал. Произошло это потому, что ты тогда еще не решил порвать с госпожой Глауджювене. Да и теперь еще не решил. Правда?

Людас немного подумал и тихо ответил:

— Правда. Но разве это так необходимо?

— Ты все еще любишь ее?

— Нет, но она мне дорога с юношеских лет.

Ауксе поглядела на него сосредоточенным взглядом И, словно дело шло о самом простом, спросила:

— Ты целовался с ней после того пикника?

Первым движением Васариса было рассмеяться, прикинуться наивным, изумленным, воскликнуть: «Что ты?» Но он замялся, помедлил и, сделав над собой усилие, признался:

— Да, целовался.

Печаль затуманила глаза Ауксе. Помолчав с минуту, она сказала упавшим голосом:

— Видишь, дело здесь не в твоей лжи по поводу пикника, все обстоит гораздо серьезней. Я думаю, что и тебе ясно создавшееся положение и ты справедливо оценишь его. Гордость не позволяет мне встречаться с тобой, посколько ты связан с другой женщиной, хотя и говоришь, что любишь меня. Я еще не знаю, в какую форму выльются наши отношения, но делать из них забаву не могу. Для меня это вопрос жизни.

Она ожидала ответа, и Васарис, немного подумав, сказал:

— Хорошо. Я решил разойтись с госпожой Глауджювене.

Но не того ждала от него Ауксе. Лицо ее затуманилось еще больше, и она совсем тихо сказала:

— Боюсь, что ты решился только на словах. А чтобы выполнить это решение, нужно время, борьба с самим собой и умение кое-чем пожертвовать. Я вижу, что ты не очень хорошо разбираешься в своих мыслях и чувствах. Я хочу, чтобы ты проверил себя. Поэтому мы должны разойтись, а значит, не общаться, не встречаться долгое время, а может быть, и никогда.

— Ауксе! — воскликнул Васарис. — К чему эта комедия? Я и без того могу не бывать у Глауджювене, если ты этого непременно хочешь.

— Если ты считаешь это комедией, тем хуже. Наконец дело не только в том, что ты бываешь у нее. Поздней ты сам поймешь это.

Он ничего не ответил. Некоторое время оба обдумывали свои слова. Васарис тыкал окурком в пепельницу, а Ауксе машинально распутывала бахрому диванной подушки.

— Может быть, это и к лучшему, — наконец сказала она — что мы будем считать близкие отношения порванными. Тебе будет легче проверить себя и на что-то решиться. Тебе прежде всего нужна ясность. Иначе ты погубишь себя и свой талант.

Он хотел еще возражать и спорить, но Ауксе перебила его:

— Не говори ненужных слов. Видишь, я не сержусь, не горячусь и все это хорошо обдумала. Насколько я тебя знаю, я уверена, что поступаю правильно. Прощай, Людас. Скоро я на все лето уеду за границу. Ничего от тебя не требую. Поступай так, будто я и не существую!

— А ты? — воскликнул Васарис. — Неужели ты с легким сердцем и так жестоко выносишь мне приговор? Неужели ты все взваливаешь на меня одного, миришься с создавшимся положением и уезжаешь, словно только от меня зависит судьба наших дальнейших отношений? Это несправедливо, Ауксе.

Ауксе печально усмехнулась:

— Поверь мне, если бы она зависела от меня, я бы не побоялась никаких жертв. Но теперь все в твоих руках. Ведь расстаемся мы не по моей вине.

Выражение решимости и надежды озарило лицо Васариса. Он пристально взглянул ей в глаза и, взяв за руку, сказал:

— Хорошо, Ауксе, ты хочешь меня испытать? Я согласен. Надеюсь, что когда мы встретимся осенью, и тени недоразумения не останется между нами.

— Дай-то бог, — ответила Ауксе.

Он собрался уходить. Разговор их принял совершенно неожиданное для Васариса направление. Что-то роковое нависло над ними обоими. Прощаясь с Ауксе, Васарис чувствовал, что их отношения перешли за грань обычного знакомства и легкой влюбленности. Однако в душе Ауксе образовалась пустота. На прощание она поцеловала Васариса, словно видела его в последний раз.

XVI

Васарис не знал точно, когда она уехала. После того разговора он уже не старался ее увидеть, не искал с нею встреч, стал спокойней, собраннее, осознал свой долг и решил его выполнить. Он даже гордился, чувствуя, что хорошо справится с задачей.

Пока что ничего в его жизни не изменилось. Учебный год подходил к концу, и надо было внимательно следить за Витукасом, чтобы он выдержал вступительные экзамены; поэтому сразу порвать знакомство с Глауджюсами Васарис счел неудобным. По субботам, после занятий с крестником, он оставался посидеть у Люции. Иногда они уезжали в автомобиле далеко за город, а порой она сама заходила к нему на квартиру.

Каждый раз он был недоволен собой, чувствовал угрызения совести, но ничего не предпринимал, чтобы выпутаться из этого ложного положения. После каждого свидания с Люцией, он вспоминал последний разговор с Ауксе. И словно живая струя вливалась в его сердце и укрепляла его решимость. Особенно ему запомнился тот момент, когда он признался ей, что целовал Люцию. Этим признанием он гордился, считая его первым шагом по пути к намеченной цели.

Действительно это был значительный момент, потому что он открыл Васарису, какое облагораживающее влияние оказывает любовь. До тех пор Людас жил одиноко, замкнуто, не чувствуя себя обязанным кому бы то ни было давать отчет в своем поведении или перед кем-нибудь открывать тайное тайных своей души. Правда, Васарис часто отчитывался перед своей совестью, но поскольку его поступки касались только его одного, он ни с кем их не согласовывал, все таил в себе и лавировал, руководствуясь только субъективными суждениями.

Подружившись с Ауксе и полюбив ее, Людас уже не раз чувствовал, что его уклончивое поведение не вяжется с прямотой и принципиальностью Ауксе и что одному из них придется уступить. Ведь для полной гармонии в их отношениях необходимы были полная искренность и откровенность. Кроме того, он увидал, что говорить неправду любимому человеку тяжело, что бремя этой лжи невозможно выносить долгое время и что правда всегда всплывает наружу. Полюбив, человек старается» быть правдивым, двойственность ему невыносима, он становится сильнее, прямодушнее и совершеннее.

Людас Васарис, признавшись любимой и любящей женщине в том, что он целовал другую, совершил подвиг, то есть сделал первый шаг на пути к совершенствованию. Ауксе оценила это признание, но справедливо рассчитала, что дальнейшее должно исходить не от нее, а от Васариса. Ведь если бы она продолжала оказывать на него давление, то он решил бы, что Ауксе так поступает из мелкой ревности, и она бы ему опротивела. Теперь же, когда они разошлись и ему грозила опасность совсем потерять ее, Васарис должен был убедиться, насколько она ему дорога, добровольно подчинить свое поведение требованиям любви.

Так и случилось.

Вскоре после отъезда Ауксе он начал тосковать по ней, вспоминал все их встречи, разговоры, споры и шутки. Он представлял себе Ауксе так живо, словно она была тут же, рядом. В мечтах физическое ее обаяние волновало его сильнее, чем в действительности. Золотистый отблеск ее волос, ласковый взгляд, весь ее облик, прикосновение руки и, наконец, поцелуй — все это казалось ему теперь недостижимым счастьем. Он искренне сожалел, что прежде мало интересовался ею и мало наслаждался ее обществом. Благородство ее души, ее доброта и тонкая прелесть, — все это теперь привело его к мысли, что совершеннее женщины он не встречал за всю свою жизнь и вряд ли встретит. Невозможность видеть Ауксе и общаться с нею его мучила.

Беспокойство его было тем сильней, что они расстались не как добрые друзья, уверенные в скором счастливом свидании, но как дипломаты, поставившие перед собой определенные задачи, от решения которых зависели их дальнейшие отношения.

Размышляя обо всем этом, Людас ощущал недовольство не только собою, но и Люцией, из-за которой был осужден на такое тяжелое испытание. Он нетерпеливо ждал экзаменов Витукаса, потому что только после них решил серьезно поговорить с госпожой Глауджювене и покончить с этой двусмысленной связью.

Да и очарование Люции уже несколько поблекло в его глазах. Его живое воображение, его артистическая натура требовала от женщины тонкого духовного содержания и отклика на все мучившие его конфликты, проблемы и вопросы. Меж тем Люция не интересовалась никакими проблемами — ни личности, ни нации, ни литературы, ни общественными. Их отношения были однообразны и редко выходили за пределы элементарной приятности.

Поэтому, если бы даже Ауксе не поставила резко вопрос о его отношениях с Люцией, они все равно бы рано или поздно оборвались, но тогда этот разрыв не имел бы для него такого морального значения. Теперь же ему приходилось бороться с собою, отказываясь от Люции. Он сознавал, что поступает так ради любимой, и это придавало ему уверенность в себе и еще больше сближало с Ауксе.

Наконец экзамены Витукаса благополучно закончились, мальчик поступил в гимназию, и Людас мог уже не ходить к Глауджюсам. Люция собиралась вскоре ехать в Палангу, и он готовился к решительному прощанию, потому что хотел покончить со всем этим раз и навсегда.

Позднее он так же долго вспоминал это прощание с Люцией, как и первое знаменательное прощание с ней, когда она приехала приглашать его на свою свадьбу перед его посвящением в иподьяконы.

В тот вечер Васарис позвонил Люции по телефону и, удостоверившись, что она одна и никого не ждет, пошел к ней. Люция, приказав по обыкновению горничной никого не принимать под предлогом, что ее нет дома, повела Васариса в гостиную. Витукас все еще не освоился со своим счастьем — ведь он был уже гимназист — и вертелся возле них, пока мать не пожурила его и не отослала спать.

Было жарко и душно в нагревшейся за день гостиной, но Люция заперла окно, потому что не выносила уличного шума. Зажигать свет было еще рано. Да и вечера в конце июня достаточно светлы, чтобы уютно посидеть вдвоем.

Люция удобно расположилась на диване и предложила Васарису место рядом, но он шагал по гостиной и курил.

— Садись же, Людас, разве ты не находился за день?

— Спасибо, Люция. Сегодня ужасно жарко, а на диване особенно…

— Ах, значит ты хочешь освежиться, шагая из угла в угол?

— Да, проветриваю комнату и вношу освежающую прохладу.

Таким полушутливым, полуироническим разговором они часто начинали свои вечера, но на этот раз Люция сказало раздраженно:

— От тебя и так весь вечер холодом веет. Сядь же наконец. Меня нервирует это метание.

Он придвинул кресло и сел. Некоторое время оба молча курили.

— Я думала, — заговорила Люция, — что мы проведем этот вечер, как старые друзья, а происходит что-то, похожее на сцену.

— Люция, — начал Васарис, — сегодня я хочу поговорить с вами искренне и серьезно.

— Для чего же это предисловие? Я не двадцатилетняя невеста, меня ничем не удивишь и не огорчишь.

— Тем лучше. Я хотел сказать, что с некоторых пор наши отношения, как они сложились за последнее время, очень тревожат меня, и я недоволен собою. Все-таки вы замужняя женщина, а я…

— Ксендз?

— Нет, дело не в этом. Но я хочу построить свою жизнь на иных основах. Сегодня я не смогу вам всего объяснить, но вскоре вы поймете.

Люция ответила не сразу, а когда заговорила, трудно было понять, что она чувствует — так спокойно и ровно звучал ее голос.

— Я предвидела, что наш роман этим кончится, только не думала, что конец наступит так скоро. Правда, я немного старше тебя, но еще не старуха. Значит, здесь замешана другая женщина. Хочешь, я назову ее имя?

— Не надо. И дело тут не в возрасте.

— Тогда сродство душ? Высокий интеллект? Конечно, этим я тебе импонировать не могу. Последние десять лет иссушили меня, приучили иначе относиться к жизни и требовать от нее иного, — с горькой усмешкой призналась госпожа Глауджювене.

Васарис не хотел ни утешать ее, ни возражать.

— Я уверен, — сказал он, — что в глубине души вы не одобряете произошедшей во мне перемены. Вероятно, было бы лучше, если бы мы вообще не встретились. По крайней мере не были бы так жестоко развеяны юношеские иллюзии.

Но Люция возразила:

— Наоборот, я довольна, что мы встретились. Теперь я хоть знаю, что все кончено и не о чем жалеть.

Эта трезвость не понравилась Людасу, и он с горечью сказал:

— Разве что так. А все-таки мне и теперь жаль наших встреч на Заревой горе.

— Ах, оставь в покое эту Заревую гору! — с внезапным раздражением воскликнула Люция. — Я могу подумать, что когда ты жалеешь о тех временах, то метишь в меня: вот, мол, какая ты была юная, красивая, веселая, чистая, а теперь стала старой, развратной ведьмой, которая покушается и на мою невинность. Вот как могу я понять твои сожаления.

Васарису стало нестерпимо стыдно за свои слова, но его удивило внезапное волнение Люции.

— Ну что вы выдумали, — защищался он. — Мне и в голову не приходили подобные мысли! Мне просто приятно вспоминать наше первое знакомство, юношескую идиллию, и только…

— А я в этих воспоминаниях не нахожу ничего приятного. Наоборот — одну горечь, разочарование и безнадежность.

— Не понимаю, почему? — изумился Васарис.

— Что тут непонятного? Ты думаешь, приятно сравнивать чистое, красивое прошлое с черным, грязным настоящим? Вспоминать юношеские мечты и сознавать полное свое банкротство? У кого жизнь обернулась так, как у меня, тому нечего умиляться воспоминаниями о девичьей чистоте.

Люция так глубоко затянулась папиросой, что даже закашлялась, и слезы выступили на ее глазах. Успокоившись, она продолжала:

— Ты знаешь, Людас, что я несчастна, но не видишь, какой ад у меня в душе. Ты думаешь, я не слышу, что говорят обо мне в городе? Я отлично знаю, как обо мне злословят мои милые друзья и приятели, от чьих комплиментов мне тошно становится. Эх, что уж там! Недавно, правда, вся эта лесть опьяняла меня, как наркотики, но теперь — довольно. Надоело, опротивело. Наконец все это просто смешно и глупо!..

Она говорила так искренне и с такой болью, что Васарис не пытался ни возражать, ни протестовать.

— Теперь ты понимаешь, Людас, — продолжала она, — что знакомство с тобой было для меня не просто развлечением, легкой забавой или причудой. Не знаю, что ты обо мне думаешь, но я уверена, что ты меня не презираешь. Чувствую, что ты понимаешь меня. Ты один не отвернулся от меня, не делал гримас, и я ни разу не заметила на твоем лице циничной улыбки. Для такой женщины, как я, это уже очень много.

Он пытался возражать, уверить ее, что она напрасно так бичует себя, но Люция не давала ему говорить:

— Довольно!.. Все кончено… Ты понимаешь меня, я — тебя. Тебя ждет новая жизнь, новые дела. Прощай и будь счастлив!..

Васарис не уходил. Ему казалось, что он только сейчас до конца понял Люцию, и захотелось отдалить момент прощания.

— Признайся, Людас, — помолчав с минуту, обратилась к нему Люция, — что, идя сюда, ты не надеялся так легко порвать со мной?

Он согласился.

— Да. Я не надеялся на себя. Связь, соединявшая нас, всегда была крепка. Думаю, что такой она и останется, хотя с этого вечера наши пути разойдутся. Люция печально улыбнулась.

— Спасибо за утешение. Но знай, что я никогда не воспользуюсь этой связью и не встану на твоем пути. Меня радует, что у тебя еще остались благородные порывы. Ну, конечно, ты человек с талантом, и жизнь у тебя впереди. А что остается мне?

— Неужели ничего? — попробовал подбодрить ее Васарис. — С вашими-то способностями, развитием и богатством? А общественная жизнь, благотворительность?

Она громко расхохоталась. Его слова показались ей нелепыми.

— Может быть, прикажешь мне сделаться синим чулком, надеть очки, вооружиться брошюрами и агитировать за федерацию труда? Фи! И как могла тебе прийти в голову такая чушь?

Васарис не пытался спорить. Ему самому было ясно, что для подобной деятельности Люция не подходит. Будущее ее рисовалось ему незавидным.

— Единственное, что еще поддерживает во мне желание жить — это сын, — сказала она. — Ради него я могла бы выносить нужду, выполнять любую работу. Не будь его, с утратой молодости жизнь потеряла бы всякий смысл. Ах, Людас, и у тебя жизнь сложилась неудачно, но ты не представляешь себе всей пустоты моей жизни.

Она произнесла это таким хватающим за сердце голосом, что Васарис даже вздрогнул. И хотя он думал, что хорошо знает Люцию, но только сейчас понял, что есть у нее такие черты, о которых он и не подозревал.

Прощаясь, Васарис был благодарен Люции за то, что она не попрекала его, не насмехалась и, хотя знала причину разрыва, тактично обходила ее молчанием. Казалось, Люция нарочно избегала всего, что могло бы оскорбить его и унизить. Они простились мирно, как добрые друзья, которые понимают, что уже бессильны помочь друг другу. Васарис горячо прижал к губам руку Люции и покинул ее, а Люция продолжала сидеть на том же самом месте. Она словно не имела сил подняться, стряхнуть с себя груз гнетущих мыслей. Еще немного, и Васарис отказался бы от своего решения и остался бы с ней еще на час, а может быть и навсегда. Но он овладел собой, не оглядываясь, тихо вышел из комнаты и очутился на улице.

Прохладный душистый ночной воздух повеял ему в лицо. Город, казалось, дремал, только на другой стороне улицы галдели какие-то молодые люди, и где-то вдали цокала копытами по мостовой лошадь запоздавшего извозчика.

Возвращаться домой Васарису не хотелось. Тишина этой теплой ночи так успокаивала его и манила, что он машинально повернул в переулок, дошел до Немана и направился по мосту в Алексотас. Васарис решил подняться на Весулавский берег и полюбоваться зрелищем ночного Каунаса. Говоря по правде, его влекло не столько зрелище, сколько желание сделать что-то необычное и тем самым как-то отметить прощание с Люцией.

Миновав мост, он повернул налево и стал взбираться по лестнице. По одну сторону был крутой берег, по другую — глубокий, поросший деревьями и кустами овраг, дно которого тонуло во мраке. Оттуда тянуло сырой прохладой. Бесконечно длинной показалась Васарису эта лестница. Наконец ему удалось добраться до вершины. Здесь было светлее и уютнее. На скамьях виднелись силуэты сидящих людей, в чаще деревьев кто-то свистел, кто-то разговаривал вполголоса. Вдали загудел паровоз, и по железному мосту прогрохотал поезд.

Васарис нашел место, откуда лучше всего были видны Неман и Каунас. Город утопал в густой тени.

Тысячи огней мерцали в огромной долине. Огненные бусины отмечали тянущуюся вдоль ленту Укмергского шоссе. В самом низу, за деревьями, бесшумно катились волны Немана. Огни другого берега отражались в них, преломлялись, зыбились и вытягивались до середины реки. Возле каменного мола Цимбрувки дремали тихие пароходы. Окрашенные в светлую краску борта отражались в воде, а отнесенные назад толстые трубы терялись во мраке и в тени берега.

У самой воды маячил костел Витаутаса. Сверху он казался не выше окружающих домов, его восьмигранная красная башня не выделялась на фоне неба, и отыскать ее можно было только зная, где она находится. Но эту башню осенял ореол героической эпохи, она была овеяна легендами. Отыскав костел в темноте, Васарис долго не мог оторвать взгляда от его смутных очертаний.

Налево виднелся стройный костел и башни ратуши. Их белые силуэты поднимались над городом. Дальше массивная, четырехугольная башня базилики слегка возвышалась над ее темными стенами, еще дальше — только огни и темная даль, в которой невозможно было различить, где кончается город и начинается ночной мрак.

Людас Васарис долго сидел над обрывом, окидывая взглядом эту широкую панораму. Он повидал много больших городов, знал их жизнь, улавливал настроение. Каунас, по сравнению с ними, казался маленьким, убогим провинциальным городком, одним из тех, которые можно встретить только в небогатом краю. Но теперь Васарис почувствовал, что и над Каунасом расправляет крылья и точит когти демон больших городов, и, чтобы насытить его, требуется много невинных жертв, много тщетных усилий, много униженных, обреченных, разочарованных сердец и поверженных во прах благородных идеалов.

Здесь, на вершине Весулавы, Васарис размышлял в ту ночь о том, что одной из жертв демона столичной цивилизации стала Люция, что этот демон и в него вперил свой огненный взгляд и в его сердце хочет запустить острые когти. Васарис понял, что ему надо быть начеку, постоянно совершенствоваться и работать, чтобы не превратиться в моральную развалину, не задохнуться в этой душной, тесной, пыльной каунасской низине.

Сосредоточенно вглядывался он в далекий горизонт. Заря уже перешла с запада на север, подвинулась к востоку и из белесой сделалась огненно-золотой. Воздух был прозрачным. Словно какой-то пепел стлался низко над землей, а выше становилось все светлее и яснее. Костельные башни уже отделялись одна от другой. В пространстве определилось расстояние и открылась перспектива. Вдалеке, направо, выступил светлый купол Игулы, еще дальше — белые башни кармелитского костела и закопченные фабричные трубы. На холме Витаутаса чуть заметно вырисовывались ажурные мачты радиостанции.

Весь Каунас скучился в долине, и уже ясно обозначалась граница между откосами Зеленой горы и розовевшим горизонтом. Но солнце еще не всходило.

Людас Васарис поднялся со своего места и бодрым шагом направился домой.

XVII

Это лето было для него как бы длительной медитацией, как бы уходом в самого себя. Отойдя от людей, от жизни, он хотел получше разобраться в себе, собраться с силами и окончательно стать на тот или другой путь. Он ясно понимал, что год, прожитый в Литве, пока он был директором гимназии и выполнял обязанности ксендза, отнюдь не вернул его к священству. Теперь Людас Васарис жалел, что, будучи за границей, только по своей инертности, только из страха перед решительным шагом не отрекся от сана. Этот год был тесно связан с тем моментом, когда он в последний раз служил обедню, казался продолжением того времени. Но каким печальным продолжением! Это была какая-то агония, какое-то призрачное, двойственное существование, которое он уже не в силах был выносить.

Захоти он только, сейчас было бы самое время вернуться к прошлому! С Люцией он успел порвать, Ауксе же дала ему полную свободу и все предоставила на его усмотрение. Ауксе, правда, имела в виду только его отношения с Люцией, однако он-то знал, что его сан имеет огромное значение не только для него самого, но и для нее. Значит, нужно на что-то решиться. Иначе он не мог быть искренним с Ауксе и вообще не знал, как себя с нею вести.

Вот почему Людас решил провести свой отпуск в тишине и в уединении Ниды, где никто из каунасских знакомых не помешал бы ему обдумать этот вопрос.

Однако сначала надо было еще навестить родителей. В своих письмах они молили его вернуться домой и подольше погостить у них. Писали, что оба хворают и, бог весть, дождутся ли следующей весны. Людас отлично понимал, что сентиментальное настроение родителей обезоружит его, помешает сделать решительный шаг, но не откликнуться на их мольбу было бы слишком жестоко и гадко.

С тяжелым сердцем поехал домой Людас.

Он понимал, что является для родителей единственной опорой. Не будь его, жизнь казалась бы им пустой, лишенной смысла. Если бы он отрекся от сана, они считали бы, что это их вина, что на них лежит тяжкая ответственность за его грех. Людас также хорошо знал, что его мать винила себя за все проступки своих детей. Это она плохая, если плохи дети, это она не сумела воспитать их как следует, это она их родила такими и она отвечает за них перед богом. Она плакала, мучилась, ходила к исповеди, и никакими доводами нельзя было выбить из ее головы эти мысли.

И теперь она часто говорила Людасу:

— Если бы не вы, ксенженька, не знаю, что бы со мной и было. Теперь хоть тем и утешаюсь, что сын у меня ксендз. Когда умру, помолитесь за меня, отслужите святую обедню, может быть, смилостивится господь и надо мной, грешницей.

Для него эти слова были, как нож в сердце. Избегая дальнейших разговоров, он уходил в сад или в поле, и страшно становилось ему, когда он представлял себе, что будет с его матерью, если он отречется от сана. Большей муки для нее не придумал бы никакой палач.

Иногда же в сердце его поднималась ярая злоба против всего того, что воздвигало стену непонимания между ним и его родителями и так угнетало мать, что она и тени своей боялась. Он знал, что мать его была святая женщина, никогда никому не причинившая зла. Она отдавала все силы, чтобы примером собственной жизни, своим трудолюбием, молитвами и наставлениями спасти души детей. А могла ли бы дать ей эта жизнь хоть искорку радости, если бы она узнала, что Людас, ее надежда, идет гибельным путем?

Размышляя обо всем этом и в то же время присматриваясь к жизни крестьян, стараясь вжиться в их печали, заботы и чаяния, Васарис чувствовал, особенно после разговоров с матерью, что земля уходит из-под его ног, что центр жизни перемещается куда-то в сторону. Вся его решимость, планы и надежды отступали перед библейским: «Все суета сует». Он снова впадал в хандру, становился вялым и мрачно смотрел на будущее. Ему хотелось бросить в огонь все свои стихи, все рукописи, пойти к епископу и сказать: «Назначьте меня куда-нибудь в Шлавантай или Пипирмечяй. Пусть я там сгину, как жертва собственного заблуждения, на радость родителям, на благо церкви, к вящей славе господней».

Конечно, в таких душевных порывах была минутная искренность, но также и театральность. Однако, подобно тому, как волнуется и страдает актер, переживая чужую драму, так и Васарис глубоко страдал от своей собственной.

Наконец, когда наступил день отъезда, на сердце у него полегчало, словно он совершил трудный подвиг. Но и тут Васарис корил себя за то, что радуется, покидая опечаленных родителей, хотя и не Мог оставаться с ними дольше. Мать озабоченным взглядом следила за сыном, когда, снова переодевшись в пиджак, он уложил в чемодан свою сутану и, не утерпев, спросила:

— Что же вы там, в Каунасе, совсем не носите сутаны?

— Надеваю, мама, по воскресеньям, когда хожу в костел.

— Разве вы только по воскресеньям служите обедню?

— Кое-когда и в будни, но по большей части не удается. Приходится пораньше идти в гимназию, готовиться к занятиям.

— Разве не грешно так редко служить обедню?

— Нет, мама, не грешно. Ксендз обязан только раз в год отслужить обедню. Вот если он этого не выполнит, тогда уж согрешит.

Мать не верила своим ушам. Ей всегда казалось, что это учение у французов да у немцев могло сбить с толку ее ксенженьку. Теперь она опасалась, что так и случилось.

— Беда, беда, ксенженька. В книгах ведь написано, сколько милостей ниспосылает бог душам, которые томятся в чистилище, за каждую обедню. И про то написано, как ангелы радуются, что люди почитают бога, когда девять раз звонят на Sanctus [201]Песнопение, основная часть обедни.
, а при вознесении даров все падают ниц перед божьим величием. И на всей земле ни на минутку не перестают служить обедню. В одном месте кончают, в другом начинают. А если хоть на минутку прервется обедня, господь погубит весь мир за грехи людей. Только святая обедня сдерживает справедливый гнев божий.

Людас с самого детства слышал все эти рассуждения и знал, что мать не переспоришь и не переубедишь. Поэтому он стал утешать ее, применяясь к ее взглядам:

— Ничего, мама, приходских ксендзов на всей земле так много, что обедня никогда не прерывается. Тем, кто не служит в приходе, сам епископ разрешает в будни обедню не служить.

Но он видел, что мать это объяснение не утешило.

Вернувшись в Каунас, Васарис тотчас же собрался ехать в Ниду, потому что половина лета уже прошла, а ему надо было отдохнуть и вдали от людей серьезно обдумать свое положение. К тому же он хотел дописать драму.

Об Ауксе он ничего не знал и узнавать не старался. Сперва разрыв с Люцией, потом домашние впечатления словно вытеснили из его мыслей красивую американку. Но теперь она снова воцарилась в его душе и сердце.

В Ниде Васарис поселился на отшибе, в горнице у рыбака, ни с кем не встречался и целые дни проводил у моря, в сосняке или на дюнах. В первое время, когда он начал обдумывать вопрос о своем священстве, воспоминания о доме и целая вереница противоречий не давали ему вырваться из заколдованного круга, в котором он столько времени томился. Но постепенно он успокоился, мысли его посветлели, на сердце полегчало. Тем временем незаметно потускнел, исчез и самый объект его размышлений. Не осталось никаких вопросов, никаких проблем. Он хотел только жить, радоваться летнему солнцу, воздуху, морю, теплу, покою — и ничего больше.

Часто он отправлялся к поросшим низкими сосенками дюнам, уходил подальше от тропы и, найдя нагретую солнцем полянку, растягивался на ней, собираясь серьезно подумать — на что ему решиться по возвращении в Каунас! Именно в ту пору у него явилась мысль отказаться от поста директора католической гимназии.

Однако он ни о чем не мог думать. Растянувшись на песке, он прежде всего испытывал приятное чувство усталого человека, которому больше не надо двигаться и ощущать тяжесть собственного тела. Потом внимание его привлекали свист неизвестной птицы, разные подробности окружающей природы: большие и маленькие муравьи, ползавшие рядом по его коврику, необычайно длинное корневище сосны, протянувшееся через всю полянку, или же просто голубое небо, смотреть на которое ему никогда не надоедало. Никаких сложных вопросов в такие минуты он решать не мог.

Если же Васарис шел на взморье, в сосновый бор и на высокие лысые дюны, впечатлений было еще больше — здесь он тоже не мог распутывать проблемы своей дальнейшей жизни. Приблизившись к великой природе, пышащей обилием летней радости, он незаметно для себя сливался с ней, подчиняясь ее законам. А под летним солнцем не существует ни забот, ни проблем. Звучит один-единственный клич: живи и радуйся жизни!

Когда небо хмурилось, Людас по большей части сидел у себя в горнице. У него снова появилось желание писать. Он достал привезенную с собой драму и принялся править ее и заканчивать. Теперь он ясней представлял себе ее смысл, его собственные переживания помогли ему углубить содержание, более четко обрисовать характеры, усилить драматический конфликт, отделать язык и стиль. Он предполагал по возвращении в Каунас предложить пьесу драматическому театру и, в случае удачи, уйти из гимназии и покончить с обязанностями ксендза. Им овладела мысль, что только литературное поприще принесет ему освобождение.

Возможно, что эти, так благоприятно начавшиеся каникулы и кончились бы без особо сильных переживаний, если бы однажды вечером он не захотел взобраться на самые высокие дюны.

Васарис вышел на закате, после ужина, и, хотя прогулка обещала быть длительной, он не сомневался, что свет зари, а позднее луна будут достаточно ярко освещать дорогу и окружающий пейзаж. Иногда его непреодолимо тянуло побродить одному в романтической обстановке.

Он пошел берегом залива по направлению высоких дюн. Здесь было безветренно, тихо. Против городка вдоль берега стояли рыбачьи шхуны с высокими мачтами. Кое-где виднелся лес их, а кое-где только широкие, четырехугольные паруса черными тенями выделялись на белесом небе. То тут, то там возле рыбачьих сетей с криком возились купающиеся мальчуганы.

Вдали несколько шхун с поднятыми парусами меланхолически маячили в вечерних сумерках. Ветер утих, и они лениво скользили к берегу.

Но вот городок остался позади. Кругом царила невозмутимая тишина и оцепенение. Только на западе, где краснело небо, все еще шумели неугомонные волны. Постепенно всю природу охватывало сумеречное настроение.

Высокие песчаные дюны были уже недалеко. Словно настоящие горы, их острые светлые вершины вырисовывались на вечернем небе.

Васарис огляделся. Слева над заливом уже довольно высоко стояла луна, справа чернели поросшие соснами низкие дюны, а над ними мигал яркий глаз нидского маяка.

«Наверное, с дюн открывается удивительный вид!» — подумал Васарис и пошел дальше.

Вскоре потянуло холодной сыростью, и сухой песок сменился заливными лугами. Поросшие соснами дюны становились выше и выше, подступая отвесной стеной к суживающемуся берегу залива. Впереди, где кончались деревья, из самой воды вздымался белесый песчаный холм. При свете луны вершина его, словно выточенная, выделялась на темно-голубом небе.

Однако Васарис решил, не доходя до него, взобраться на поросшую сосняком дюну по одной из тех тропинок, которые в нескольких местах параллельными светлыми полосами спускались с вершины к подножью. Осторожно перейдя заливной луг, он очутился перед крутым склоном, густо поросшим сосенками высотой в рост человека. Широкая, точно пробритая тропа убегала вверх.

Жутковато стало Васарису, когда он остановился на этой тропе, между двух плотных стен зарослей. Ни звука, ни признака жизни, — только комариный рой жужжал над головой, и от этого жужжания все кругом казалось еще более мрачным и безлюдным.

Но когда он поднялся выше, жуткое впечатление стало рассеиваться. Взору открывался широкий горизонт, исчезло ощущение пронизывающей сырости, на душе становилось покойней и легче. Однако взбираться было трудно. Ноги вязли в песке, скользили, спотыкались о корневища, которые, словно длинные крепкие канаты, тянулись вдоль и поперек тропы.

Изрядно утомленный, поднялся Васарис наверх, а тропа уходила все выше на другой холм, откуда, должно быть, открывался вид на море и залив, на вершины южных дюн, на зеленые сосны и лес в окрестностях Ниды, тянувшийся далеко на север.

Когда Васарис наконец добрался до вершины, вид действительно оказался чудесным. Даль тонула в серебристом лунном тумане. На западе еще играли краски заката. Волнующееся море светилось серебром, расплескивало тысячи отблесков и оттенков, прекрасное и могучее в своей безграничной свободе. Где-то на горизонте, сливаясь с небом, оно поглотило солнце и отбрасывало вверх полосу пламени, не угасающего в течение всей короткой летней ночи.

А на востоке темно и мрачно. Не различишь, где небо, где воды залива. Все скрывается во мгле и в тумане. Только луна выстелила длинную дорожку по чуть зыблющейся глади.

Людас Васарис стоял один высоко над двумя водными равнинами и не отрывал глаз от величественного зрелища, ощущая торжественное спокойствие, словно в каком-то таинственном святилище. Море — светлое, радостное, волнующееся с одной стороны и мглистый, неподвижный, печальный залив с другой казались двумя символами, смысл которых таился в его собственном сердце.

Было уже поздно, но ему неудержимо захотелось идти дальше, к мертвым сыпучим пескам, к вершинам больших дюн, которые, казалось, были уже недалеко. Сосняк вскоре кончился, лишь кое-где торчали кустики ракиты да скудные клочья сухой травы, а дальше один песок и песок — сухой, белый и чистый, волнообразный, словно неожиданно застывшая водная гладь.

Странное смущение охватило Васариса в этом мертвом песчаном море. Оно и пугало его и опьяняло. А эти мертвые пески заманивали и зазывали все дальше и дальше. Они подавляли своим однообразием, внушали ужас, начисто отрицали жизнь.

Васарис все шел. Уже он казался еле различимой былинкой в этом мертвом, безмолвном песчаном море. Но ему хотелось подняться на ближайшую вершину, которая И отсюда казалась довольно высокой. Новый прилив энергии толкал его вперед. Эта поздняя прогулка сейчас казалась ему чем-то обычным, и если бы впереди появилось какое-нибудь человеческое существо, он бы ничуть не испугался и не удивился.

И действительно он заметил на самой вершине движущуюся к нему высокую белую фигуру, залитую лунным светом. Встреча была неизбежной. Вскоре Васарис увидал, что это женщина. Кто же эта храбрая незнакомка, и откуда она взялась здесь в такое позднее время?

Они встретились на самом краю откоса, с одной стороны отвесно спадающего в залив, а с другой спускавшегося к поросшему кустарником берегу моря.

Васарис внимательно поглядел в лицо поздней искательницы приключений и изумленно воскликнул:

— Ты, Ауксе?

Она протянула ему руку и весело засмеялась:

— Ну, не романтическая ли встреча? Я давно тебя узнала, потому что луна светила тебе в лицо. Но если бы ты не окликнул меня, прошла бы мимо, как незнакомая.

— И тебе не стыдно говорить это? — упрекнул он.

— А наше условие помнишь? Срок еще не истек.

— Уже истек. Надеюсь, что ты останешься мной довольна.

— Посмотрим. Ну, об этом после, а теперь проводи меня домой.

— И ты не боишься бродить так далеко по ночам?

— Чего мне бояться? Разве я не привыкла странствовать?

Людас спросил ее, как она попала в Ниду. Ведь она уехала за границу. Оказалось, что Ауксе уже с неделю как вернулась в Литву и дня два тому назад приехала на взморье. О том, что Людас в Ниде, она не знала.

Было уже за полночь, когда они вернулись в городок и распростились у дверей пансиона Ауксе, условившись о завтрашнем свидании. Людас радовался этой необычной встрече, он думал, что Ауксе и сама по нем соскучилась и что оба они охвачены одним и тем же чувством.

В течение нескольких дней, которые Ауксе провела в Ниде, они много гуляли и беседовали на тему о призвании и назначении человека. Казалось, что только теперь они до конца узнали и поняли друг друга. Ничего не утаивая, Васарис рассказал Ауксе о своем разрыве с Люцией.

Ауксе в свою очередь призналась, что ревновала его к ней и что ее самолюбие было сильно задето. Тогда она поборола себя и справедливо решила, что им полезно будет не встречаться некоторое время.

Рассказ Людаса о его поездке домой и тамошних переживаниях произвел на нее глубокое впечатление. Хотя Ауксе давно знала, что Васарис ксендз, но не придавала этому никакого значения. Она никогда не видала его в сутане, а в его поведении не было ничего, напоминающего ксендза. Васарис, правда, не походил на других ее знакомых, но она относила это за счет его индивидуальных черт, к тому же он был поэт.

Теперь Ауксе впервые осознала, что он действительно ксендз. Она увидела его нерешительность, угрызения совести, словом, все, что препятствовало ему сделать реши тельный шаг в том или ином направлении. Вначале его терзания и философствования показались ей чуждыми, непонятными, безосновательными, но постепенно она вошла в его положение, постигла доселе неведомые обстоятельства и со многим примирилась.

После долгих споров они договорились лишь по одному вопросу, что Людас не станет выполнять обязанностей ксендза, пока не примет окончательного решения. Людас согласился и с тем, что, может быть, в недалеком будущем ему придется отречься от сана. Для него это было скорее вопросом такта, а не убеждений. Но тут уж их мнения резко расходились.

Ауксе не признавала его главного довода — самопожертвования ради счастья родителей.

— Отцы и дети, — говорила она, — никогда не понимали и не поймут друг друга. Жертвовать спокойствием своей совести, своим достоинством и даже всей жизнью из любви к родителям было бы бессмысленно и неправильно. Взрослый человек сам отвечает за свои поступки и строит свою жизнь так, как считает нужным, а не так, как хотели бы родители. Это огорчит родителей? Да, это грустно, но никакие чувства, не должны мешать человеку исполнить свой долг.

Однажды, охваченный новыми сомнениями, Васарис признался:

— Я боюсь, что если отойду от костела, то утрачу мой талант и лучшие человеческие черты. Священник коренится во мне глубже, чем я сам думаю. Например, такое чувство, как любовь. Мне и самому себе совестно признаться в любви к женщине. А выразить эту любовь словами было бы вовсе невмоготу. Это уже въелось в меня. А если я заставлю себя поступать и думать так, как будто не был ксендзом, это приведет к разрушению моей личности. Не поздно ли сейчас искоренять то, что сформировано в моем характере саном? Ведь, отрекшись от него, я смогу стать циником, лжецом, нравственно упасть еще ниже, чем теперь.

Ауксе вышла из себя.

— Перестань ты, наконец, копаться в своей душе! — нетерпеливо воскликнула она. — Ничего в тебе не сформировал твой сан и ничего ты не разрушишь, если от него откажешься. Если ты будешь так рассуждать, то никогда ничего не сделаешь, ничего не добьешься. Мало того, что ты терзался всю жизнь, а теперь еще хочешь опередить события и предугадать будущее. Так ты никогда ни на что не решишься. Должен же ты чего-нибудь достигнуть в жизни! Если так, то действуй, иначе все наши разговоры бессмысленны.

По правде говоря, Васарис и сам так думал. Но ему необходимо было высказать все свои сомнения Ауксе, увидеть, что она не считает их серьезными, услышать ее возражения. Только тогда он мог их отбросить.

После отъезда Ауксе Васарис еще неделю оставался в Ниде. Это было лучшее время его каникул. Большая часть мучивших его мыслей развеялась, пока он бродил среди дюн и по сосняку, состязался с волнами и жарился на солнце. Многие сомнения рассеялись во время разговоров и споров с Ауксе. Теперь он чувствовал, что окреп душой и телом.

С воскресшей энергией Васарис закончил драму и написал несколько стихотворений, таких же простых и солнечных, как дни, проведенные в Ниде.

Перед самым отъездом он снова поднялся на дюну, где произошла встреча с Ауксе. Вечер был такой же тихий и ясный, море так же горело закатными красками, и только залив чернел как темная бездна, потому что луна не перебросила через него мерцающую серебром полосу.

Он возвращался поросшей соснами тропинкой, ориентируясь по свету маяка, длинный луч которого мелькал над его головой, словно спица гигантского колеса, за несколько мгновений обегавшего весь горизонт.

На следующий день Васарис уехал в Каунас, полный новых сил, надежд и решимости.

XVIII

Перед началом учебного года в гимназии опять был торжественный молебен, но директор на этот раз обедню не служил и проповеди не читал. На этой почве у него вышло неприятное столкновение с капелланом и с председателем католического общества, но он не сдался.

— Директора, — повторял Васарис, — церковные службы не касаются, на это существует капеллан.

— Представьте себе, говорил он, — что директор гимназии мирянин. Ведь тогда бы он не служил обедни и проповеди не читал. В прошлом году я сделал это не по обязанности, а по доброй воле. Теперь же отказываюсь, потому что мне это неудобно, у меня много другой работы. И прошу запомнить, ксендз капеллан, что не только сегодня, но и весь год я не буду принимать участия в богослужениях. Я твердо решил исполнять только свои непосредственные обязанности.

Председатель и капеллан были удивлены и недовольны.

— Попробуй, столкуйся с поэтом! — возмущался председатель. — Пришла в голову какая-то фантазия, уперся, и никак его не убедишь. Я с самого начала знал, что с ним у нас ничего путного не получится. Тут нужен человек более солидный.

— Да фантазия ли это, ксендз каноник? — усомнился капеллан. — Нет ли здесь чего-нибудь посерьезнее? Боюсь, что наш директор начал эмансипироваться. Я и раньше кое-что о нем слышал. Его поведение и взгляды внушают опасения.

— И еще это светское платье! Нет, его преосвященство совершает большую ошибку, когда позволяет ему и другим таким же ксендзам не носить сутаны.

Долго еще сетовали председатель с капелланом, а Васарис радовался, что твердо вступил на избранный им путь. Теперь он решил придерживаться следующей программы: совершенно освободиться от исполнения обязанностей ксендза, поступать так, как велит ему совесть и общепринятая мораль, и стараться, чтобы его поступки в глазах общества не набрасывали тень на духовенство, но чтобы судили его за них как мирянина.

Васарис жаждал доказать всем, что он совершил ошибку, став священником, что его дарование нельзя сочетать с требованиями, предъявляемыми саном, что теперь он хочет исправить эту ошибку и не станет зарывать в землю свой талант.

Но как доказать другим, если он и сам до сих пор стыдится своих чувств? Вот, например, ему неловко признаться в любви к женщине. Почему? Потому, что ему трудно отказаться от мысли, что он ксендз. А ведь другие не знают, какой путь сомнений, колебаний и борьбы он прошел. Им-то еще труднее оправдать его.

А все, казалось, обстояло так просто и ясно.

Однажды Ауксе сказала ему:

— Послушай, ты говоришь, что не можешь открыто признаться в любви к женщине? Но почему? Ведь любовь — благороднейшее человеческое чувство. Мне кажется, только ненормальный человек может презирать или скрывать любовь. Даже ксендзу не стыдно было бы полюбить женщину. А если уж он решил вернуться в мир, к жизни, ему следует только гордиться любовью и радоваться ей. Ведь любовь лучшее доказательство того, что у него здоровая натура, что он такой же, как все люди.

Быть таким, как все люди, стало теперь как бы девизом Васариса. Быть таким, как все, не подавлять своей личности, высвободиться из пут своего сословия, отвоевать права, которыми пользуются другие люди, и отказаться от так называемых привилегий духовного сана.

Прежде всего он жаждал свободы — свободы веры, мыслей и чувств, жаждал избавиться от обязанностей, требующих от него таких верований, мыслей и чувств, к которым он не мог себя принудить. Перестав выполнять эти обязанности, он, казалось, приобрел духовную свободу и спокойствие. Многие обстоятельства, которые раньше смущали Васариса как священника, теперь уже не тревожили его, хотя люди и могли бы осудить его за это. Но мнение людей — вещь непостоянная, и он мало обращал на него внимания.

Другое дело открыто полюбить женщину, вступить с нею в брак. С его точки зрения любовь касалась только их двоих, но брак выходил за пределы личных отношений, ставил любящих в зависимость от общества и поэтому казался невозможным. Ведь общество консервативно, на его стороне традиции и законы. Оно осуждает всех, кто пытается поколебать существующие устои.

Впрочем, поскольку для Васариса вопрос о браке не был актуальным, он интересовался им скорей теоретически и столкнулся с ним случайно.

На многолюдном собрании одной католической организации известный и влиятельный деятель ее публично порочил какого-то бывшего ксендза, который женился и где-то в захолустье преспокойно служил в государственном учреждении.

— Поглядите только, что вокруг нас творится! — воскликнул оратор. — Такому-то (имярек) поручены такие-то ответственные обязанности. Разве может человек, отрекшийся от сана, состоящий в незаконном сожительстве, удовлетворительно исполнять их? И начальство терпит его. И общество никак не реагирует на это. Мы, католики, должны поднять голос и выразить решительный протест и требование, чтобы таких людей немедленно увольняли из государственных учреждений. В порядочном обществе им не должно быть места!

Незаконное сожительство! Вот одно из тех страшных слов, которыми общество клеймит преступивших его законы. Что же оставалось этому бывшему ксендзу? Изменить вере и официально вступить в брак? Но тогда бы для него нашлись еще более жесткие слова осуждения. Всего лучше, конечно, если бы он остался ксендзом и шел проторенной дорожкой. Тогда бы он считался опорой общества и церкви. Васарис знал много таких примеров. Ведь и ему самому Стрипайтис не раз советовал поступать так.

Первая определенно и ясно заговорила о браке и семье Ауксе. Однажды, когда они сидели у нее вдвоем, Васарис был как-то особенно молчалив и озабочен.

— О чем ты думаешь? — спросила его Ауксе.

Ни о чем особенном он тогда не думал и ответил первое, что пришло в голову:

— О нашем будущем.

— Это хорошо, — похвалила его Ауксе, — и я часто думаю о том же.

— Ну и что же?

— Ничего. Мы должны пожениться.

Васарис изумленно поглядел на нее и рассмеялся. Она обиделась.

— Тебе это, в самом деле, кажется смешным?

— Не смешным, но довольно странным, — поправился он.

— Ты меня любишь?

— Ну да.

— И я тебя люблю. Но ведь мы с тобой не дети и не брат с сестрою. Мы знаем, что конечная цель любви — семья.

Но Васарис не хотел с этим согласиться:

— Семья — это цель брака, а любовь может обойтись и без семьи. Признаться, я даже не вижу, каким образом мы бы могли основать семью.

— Об этом надо подумать. Но знай, Людас, что я думаю именно о семье. Никаких других форм отношений между мужчиной и женщиной я не признаю. Если же ты принципиально против брака, то нам придется разойтись.

Это было их первое серьезное расхождение во взглядах. Каждый отстаивал свое. Ауксе, полюбив Васариса и узнав, что она любима, тотчас же задумалась о будущем. Быть в двусмысленном положении любовницы ей не позволяли ни убеждения, ни честь. Она была молода, здорова, красива, богата и, связывая свою судьбу с любимым человеком, хотела обеспечить себе определенное, надежное положение на всю жизнь. Васариса она уже не считала ксендзом, а то, что он был им когда-то, ее мало беспокоило.

Однако Васарис думал несколько иначе. Правда, он любил Ауксе и боялся ее потерять. Но причем здесь семья? Разве не могли они, свободные люди, свободно любить друг друга? Он был художник, поэт, он чувствовал, что в атмосфере семейной жизни ему будет душно. Детский плач, мелкие домашние заботы внушали ему ужас. За свое будущее Васарис не беспокоился: «Э, как-нибудь проживу. А вот если обзаведусь семьей, увязну по уши». Освобождаясь из одних тисков, он боялся попасть в другие.

Пожалуй, Васарис хотел также избежать сурового осуждения и мести католических кругов. Ведь из духовного сословия можно выйти незаметно, тишком, но если он женится, скандал на всю страну неизбежен. Пока он одинок, ему не страшны ни месть, ни осуждение, а когда обзаведется семьей, все станет сложнее. Наконец, если у него будет сын, не осудит ли он родителей, и не разыграется ли драма, похожая на ту, что он написал?

Вообще, прежде чем принять какое-либо решение, Людас Васарис обыкновенно долго его обдумывал и взвешивал; и на этот раз он поступил так же. Ауксе, зная эту особенность его характера, терпеливо ждала конца размышлений; а между тем все складывалось так, что они могли бы уже теперь пожениться.

Обстоятельства действительно благоприятствовали им. Во-первых, литературные удачи внушали Васарису уверенность в себе и позволяли, ни на что не глядя, идти своим путем. По возвращении из отпуска он предложил государственному театру свою драму, ее сразу начали готовить к постановке, и премьера состоялась на рождество.

Критика отнеслась к ней благожелательно. Католическая печать расхвалила пьесу даже больше, чем свободомыслящая, и не обнаружила в ней никаких либеральных мыслей и тенденций. Как же, ведь автор — свой человек. Однако не все обстояло так благополучно, как это казалось сначала Васарису.

Однажды к нему зашел профессор Мяшкенас. После премьеры прошло уже две недели, но интерес к ней еще не остыл. Сказав несколько общих фраз, Мяшкенас заговорил о пьесе:

— Ну Людас, наделал ты шуму своей драмой! Говорят, каждый спектакль идет с аншлагом!

— Ты ведь был на премьере, как тебе понравилось?

— Мне, как профану, не следует говорить о литературных достоинствах твоей драмы. Вообще же постановка мне понравилась. Знаешь, я ведь человек широких взглядов. Но, говоря по правде, Людас, мнения расходятся.

— Конечно, — согласился Васарис. — Как же иначе? Даже бесспорные истины вызывают споры, а ведь это только драма! На всех не угодишь!

Но Мяшкенас, видимо, имел в виду другое.

— Так-то так, — промямлил он, — но есть мнения и мнения. Я не говорю, что ты должен огорчаться из-за всякой неблагоприятной критики, но с некоторыми суждениями приходится считаться.

— А именно?

— Скажу напрямик: Consilium vigilantiae [202]Совет бдительности (латинск.).
обратил на тебя внимание.

Васарис заинтересовался не на шутку.

— Consilium vigilantiae? Неужели нашел ересь?

— И еще какую! Но, кажется, первая ее обнаружила твоя нынешняя симпатия, Гражулите. Ей-то и должен быть благодарен Consilium vigilantiae.

— Решили, что я имел в виду ксендзов и монахинь?

Мяшкенас кивнул головой.

— Параллель очевидна. Но не это важно. Важно то, как в твоей драме освещены обеты, чувство долга, религия и ее служители, хотя они и не христиане. Затем, как представлены человеческие страсти, грехи и возмездие за них. Все это, брат, не выдерживает богословской критики.

— Ну, приятель, — весело сказал Васарис, — можно ли критиковать мое произведение с позиций богословия?

— Художественные качества нет, но проповедуемые в нем идеи — да. Сам знаешь, сколько художественных произведений включено в индекс.

— Однако католическая пресса превознесла до небес мою пьесу.

Мяшкенас засмеялся.

— Превознесла потому, что она твоя. Надо признаться, что рядовой зритель сознательной ереси в твоей пьесе не заметил. Так зачем же поднимать этот вопрос в печати? Но Consilium vigilantiae обязан искать и скрытые опасности, потому что они, как медленно действующий яд, всего губительнее.

— Пустяки, — отмахнулся Васарис. — Какой там яд, какие опасности!

Но Мяшкенас продолжал:

— Кроме того, тебя обвиняют в нарушении благопристойности. Знаешь, что ни говори, а эти восточные танцы в первом и в четвертом актах не совсем приличны. Ведь танцовщицы-то полуголые. Сквозь газ все просвечивает. И зрелого человека в соблазн введут, а что же говорить о молодежи!

— Но ведь танцы не я сочинял — это дело режиссера.

— А кто станет в этом разбираться. Пьеса твоя, значит, все идет от твоего имени. Ведь ты бы мог помешать этому.

— Ну, что дальше?

— Тебе этого мало? Вот шутник! Вспомни и то обстоятельство, что ты ксендз. Тогда все предстанет в еще более разительном свете. Скажи, зачем тебе понадобилось выходить на сцену? Я понимаю, что автору приятно принимать овации, но ксендзу это не пристало, особенно после таких танцев.

— Так. Что же мне за это будет?

— Думаю, что тебе придется отправиться с объяснениями к епископу. Скорее всего, ничего серьезного не будет. Самое большое — могут предложить, чтобы ты свои сочинения давал на аппробацию, потому что это требуется и по канонам. Могут еще запретить посещение театров. Полагаю, этим дело и кончится.

— Ты находишь, что этого мало?

— Конечно, хотя это и не наказание, а лишь кое-какие ограничения, тебе они могут показаться очень неприятными. Надеюсь, что особых затруднений все-таки у тебя не будет. Так что вставать на дыбы не к чему. Видишь ли, дисциплина в нашем сословии необходима.

Васарис заметно нервничал, но старался владеть собой. Прошелся раза два по комнате и наконец, остановившись перед Мяшкенасом, сказал:

— Знаешь, брат, на этот раз я попрошу тебя помочь мне. Может быть, ты встречаешься с отцами из Consilium vigilantiae. Так передай им вот что: все их упреки мне и моей пьесе я считаю чепухой. Я и впредь буду писать, что хочу и как хочу, ни на какую аппробацию или цензуру давать свои вещи не стану. И в театры буду ходить по-прежнему, несмотря ни на какие запреты. И к епископу не пойду объясняться, чтобы пощадить и его и свои нервы. Вот и все.

— Ого! И шутник же ты!.. Нет, тут, братец, не до шуток! Я тебе еще не сказал, что говорят о твоих отношениях с Гражулите. Получишь предписание sub poena suspensionis [204]Под угрозой временного отрешения (латинск.).
. Вспомни, что ты священник и директор гимназии.

— Плевать мне на все это! — вырвалось у Васариса. — Надоело до смерти это тыканье на каждом шагу моим священством. Я и сам знаю, что я плохой ксендз. Я сам себя давно отрешил от обязанностей ксендза, не дожидаясь, пока это соблаговолит сделать епископ. От директорства тоже могу отказаться хоть завтра…

Напрасно Мяшкенас старался успокоить Васариса и убедить его, что не стоит буйствовать, что все обойдется и, может быть, ему не запретят посещения театров. Васарис действительно успокоился, но, забившись в угол дивана, упорно молчал и нервно вертел в руках папиросную коробку.

— Так как же, Людас? Обещай, брат, что не сделаешь такой глупости, а я тебе помогу, насколько сумею, — сказал Мяшкенас, собираясь уходить.

— Ничего не обещаю и впредь буду поступать, как захочу. Спасибо за добрые пожелания, но помощи не потребуется.

Мяшкенас простился с ним обиженный, озабоченный и обеспокоенный. Он по-своему любил Васариса и дорожил им, но в то же время был ревностным защитником чести и интересов духовенства, а история с Васарисом грозила большим скандалом.

На следующий день профессор пошел посоветоваться с отцом Северинасом. Описав ему свой визит к поэту, он прибавил:

— Feci quod potui [205]Сделал, что мог (латинск.).
. Теперь, отец, очередь за вами. Проповедовать и убеждать — это ваша специальность. Человек он впечатлительный. Постарайтесь обращаться не только к его разуму, но и к сердцу. Может быть, образумится.

— Почту своим священным долгом, — ответил монах. — С божьей помощью еще раз побеседую с ним.

— Только надо подождать, — предупредил Мяшкенас. — Сейчас момент неподходящий.

А Васарис после разговора с Мяшкенасом решил как можно скорее напечатать свои произведения. Через несколько дней он договорился с издательством и сдал в печать драму и большой сборник стихов. Прошел месяц, и книга появилась в книжных витринах. На страницах сборника отразился его путь к творчеству, к свету, к освобождению, но ни свободы, ни света Васарис еще не обрел. Эти страницы только рассказывали о стихийном стремлении человеческого сердца к жизни, к счастью, которое всегда видится в недостижимой дали, о том, как человек блуждает в тумане и томится, отыскивая путь. Всем, кто читал этот сборник, казалось, что они читают историю собственного сердца.

XIX

Дружба Людаса Васариса и Ауксе Гражулите крепла. Они часто встречались и не боялись показываться вместе в общественных местах, ходили в театр, на каток, в хорошую погоду совершали загородные прогулки, бывали в гостях. Отец Ауксе привык к Людасу, как к своему человеку, и радовался, что дочка не скучает в одиночестве. Трудно было понять, догадывался ли старый Гражулис, какое чувство связывало его дочь с Васарисом. Никогда он с нею об этом не заговаривал, да и Васарис, внимательно наблюдавший его, никакого вывода сделать не мог. Одно было ясно — старика мало беспокоил духовный сан Васариса, и он как будто совсем забыл, что его гость ксендз.

Однако в городе дружба Васариса с Ауксе многим бросалась в глаза. Богомолки возмущались и злословили. Местные барыньки возводили на них всякие небылицы. Отвергнутые поклонники Ауксе, вроде Индрулиса, презрительно пожимали плечами и называли ее «такой особой». Люди с сомнительным прошлым, на себе самих испытавшие всю мерзость греха и считавшие женщин сосудом дьявольским, во всеоружии самой возвышенной аргументации уличали Васариса в падении.

И Васарис и Ауксе все это видели и слышали. Однажды Ауксе пожаловалась Васарису:

— Нет, в этом городишке можно задохнуться. Столько здесь злобы, зависти, неуважения к личности и духовного кретинизма, что поневоле мечтаешь о большом городе, где не замечаешь ни любопытных глаз, ни длинных ушей. Бедняги! Как они все заблуждаются в отношении нас!

— Единственное, что меня утешает, это мудрое изречение: numerus stultorum est infinitus [206]Число глупцов бесконечно (латинск.).
, — успокаивал ее Васарис. — Если бы это касалось только нас — беда небольшая. Но подумай о том, что в этой духоте гибнет всякая творческая инициатива и энтузиазм. Нет человека без грехов и пороков. А если в каждой кофейне выворачивают наизнанку не только твои грехи, но и всего тебя, то откуда возьмутся высокие порывы, чувство собственного достоинства и авторитет? Если правильно изречение: «Нет пророка в своем отечестве», то в отношении нас оно сто раз правильно.

— Единственный выход — запереться в четырех стенах и с крыши любоваться окрестностями Каунаса. Там чище воздух.

— Как сказать, — усомнился Васарис, — злые сплетни какого-нибудь идиота проникнут скорее, чем ядовитые гады, и за семь замков. Здесь требуется какая-то аскетическая нечувствительность или способность удерживаться на высоте духа, куда не достает ни дым, ни пыль.

Вскоре ему действительно пришлось убедиться, что и четыре стены не охраняют от назойливого вторжения посторонних. Он мало где появлялся. Все свободное от гимназии время проводил дома, писал, а больше обдумывал свое произведение, которое собирался начать во время каникул.

Все хорошие знакомые как-то незаметно от него отдалились. Варненас сам засел за работу. Мяшкенас оставил его в покое, Индрулис избегал, а Стрипайтис слонялся по всей Литве, организуя митинги и собрания, потому что весной должны были состояться новые выборы в сейм. Вся печать была полна межпартийной грызней, взаимными обвинениями и демагогией.

Был уже великий пост. Как-то в субботу после обеда, когда Васарис, вернувшись из гимназии, рылся в своих бумагах, в дверь громко постучали, и он услышал резкий голос отца Северинаса:

— Laudetur Jesus Christus!

Стараясь скрыть неудовольствие, Людас попросил гостя сесть и, догадываясь, что разговор будет не из приятных, поставил перед собой пепельницу и коробку папирос.

— Простите, domine, — начал, усаживаясь, монах, — что не предупредил и явился неожиданно. Думаю, вечер субботний, вы свободны, может, я и не слишком обременю.

— Ничего, — подтвердил Васарис, — я просто просматривал старые рукописи.

— Да, на то и дан нам пост, чтобы мы пересматривали свои труды, книгу своей жизни, — торжественно изрек отец Северинас, своей неуклюжей аллегорией наводя разговор на серьезную тему.

Васарис молча ждал, что за этим последует.

— Вероятно, вы догадываетесь, domine, что я пришел не ради пустой болтовни, но для серьезного разговора, как и подобает во время великого поста людям духовного звания.

Людас зажег папиросу и ответил:

— Кажется, догадываюсь. Правда, когда-то вы намеревались прийти ко мне и побеседовать на более легкие темы: о годах учения, о жизни за границей, о Риме.

— Помню. К сожалению, уважаемый, наши отношения не таковы, чтобы допускать дружеские беседы. Я пришел потому, что меня призвал сюда голос сурового долга.

— К чему этот торжественный тон, отец? Поговорим просто и искренне.

Монах долго не отвечал. Засунув руки в широкие рукава своего одеяния, он откинулся на спинку дивана, опустил голову и о чем-то задумался. Должно быть, он старался угадать, как именно обратиться к заблудшему собрату, чье желание поговорить просто и искренне указывало на его уверенность в себе. А может быть, отец Северинас сосредоточенно просил святого духа о ниспослании вдохновения, как привык делать всякий раз, собираясь произнести слово господне.

И действительно глаза монаха зажглись вдохновением, он поднял голову и, вперив в лицо Васариса горящий взгляд, заговорил:

— Ксендз! Быть может, в последний раз я называю тебя этим благородным именем. Ты хочешь отречься от него, а может быть, уже и отрекся. Но позволь мне все же в последний раз воззвать к твоей совести. Господь, милостив, и непостижимы пути, которыми он ведет грешников к спасительной гавани. Если я послужу орудием в руках господа, то наша беседа не пропадет даром.

Васарис хотел было посмеяться над этим пафосом, но лицо монаха изобличало такое волнение, что он и сам почувствовал покоряющую силу его слов.

— Ксендз Васарис, — продолжал монах, — ясно ли ты представляешь себе то положение, в котором очутился? Если бы ты мог поглядеть на себя со стороны, ты бы испугался своего образа. Вот ксендз, посвятивший себя богу, давший клятву послушания и верности церкви, теперь изменил ей, обмирщился, отрекся от своего долга и возмущает своим поведением верующих. Что может быть прискорбнее?

Увы, эти трафаретные слова медитаций и реколлекций, много раз слышанные Васарисом! А он то ждал от монаха чего-нибудь нового.

— Трогательные речи не производят на меня впечатления, отец. Я не раз задумывался о своем положении. Поступки мои вытекают из моих убеждений, из желания, из принятого решения. Поэтому я прошу вас говорить яснее и точнее.

Отец Северинас с минуту поколебался, но тут же собрался с мыслями и, придав голосу твердость, возобновил атаку:

— Вы восстаете против церкви!

— Нет, — отрезал Васарис. — Я хочу только сбросить с себя путы, наложенные на меня церковью — терпеть их я не в силах.

— А, вы хотите избавиться от пут церкви, чтобы беспрепятственно грешить… Будьте откровенны, ксендз, признайтесь, что восстаете против церкви не из-за убеждений, не из-за благородной цели, но чтобы дать волю плотской страсти, из-за женщины, из за девки!

Монах произнес последние слова так цинично, с таким отвращением, словно боялся оскверниться. Васарис ткнул папиросу в пепельницу и вскочил с места.

— Отец! — воскликнул он, едва владея собой. — Я уважаю ваш сан, ваше желание помочь мне, но то, что вы сказали обо мне — чепуха и отвратительная клевета! Я с первого года в семинарии боролся за свой талант, за все лучшее, что было в моей душе, за духовную, творческую свободу, наконец за внутреннюю гармонию и спокойную совесть. Если в эту борьбу вмешалась женщина, если она помогла мне узнать самого себя, лучше разобраться в своих чувствах и склонностях, вы не имеете права презирать ее за это. Упрощать и сводить все к пошлости — легко. Я мог бы сказать, что и вы совершаете богослужение не ради идеи, но ради легкого куска хлеба, ради денег! Это было бы правильней, чем ваши выводы, будто я хочу освобождения ради плотских наслаждений и женщины!

Слова лились из уст Васариса, словно неожиданно прорвавшийся поток. Отец Северинас, не ожидавший такого упорного сопротивления, с удивлением слушал его, но сдаваться не собирался.

— Ваше постоянное общение с этой женщиной всех возмущает. Вы лишитесь доброго имени не только как пастырь, но и как человек! Таких свободных отношений не потерпит не только церковь, но и общество!

Васарис. решил идти до конца.

— О моем духовном сане больше говорить не станем. С этим покончено, и вы не убедите меня никакими доводами. А теперь скажите, пожалуйста, где, кем и когда было запрещено дружить с женщиной и даже любить ее? Не говорите мне ни о каком возмущении. Одна святоша на исповеди призналась, что ее ввели в соблазн брюки ксендза. Возмущение глупцов и фарисеев столько же беспокоит меня, сколько гусиный гогот или собачий лай. Прежде чем осуждать, надо знать кого и за что вы осуждаете. Моих отношений с этой, как вы сказали, женщиной никто не знает. У нас с ней нет причин скрывать их, а тем более отрекаться от них. Она мне нужна — вот и все.

Отец Северинас почти потерял надежду на победу, но прекращать спор не хотел. Он упрекал, доказывал, старался растрогать, менял аргументы и тон, стараясь произвести впечатление и разбить противника. Он видел, что поэт сомневается, устает, мучается и волнуется, но крепко держится своей еретической позиции. Сгорбившись в углу дивана, монах следил за шагающим по комнате Васарисом и, выслушивая его длинные реплики, искал уязвимого места в этой закосневшей душе. Наконец он снова возвысил голос:

— Я вижу, domine, что ошибся, думая пробудить вашу совесть, совесть ксендза. Нам уже трудно понять друг друга, потому что мы стоим не на одной платформе. Разница наших постулатов и принципов мне уже совершенно ясна. Но вот я хочу стать на вашу точку зрения, на точку зрения поэта… Вы говорите, что боретесь за свой талант. Я тоже дорожу им и хочу увидеть пышный расцвет его. Почему же ему вредит духовный сан, служба господу — источнику всего прекрасного, cui servire regnare est? Разве сан помешал тебе стать поэтом? Разве не будучи ксендзом написал ты свои лучшие произведения? Да, сан налагает узду на чувства и вожделения, но разве это не способствует вдохновению, не придает силы? Подумай, может быть, удалившись от алтаря и от бога, ты утратишь и дар божий — свой талант.

Монах затронул самую жгучую проблему для Васариса — судьбу его таланта. Васарис снова сел, спокойно закурил папиросу и заговорил:

— Нет, отец. Было бы слишком долго рассказывать вам о моих переживаниях, о внутренних ощущениях. Но я уверяю вас и прошу поверить мне, что быть ксендзом и поэтом одновременно я не могу. Для меня это психологическое противоречие. Я прежде всего поэт, и духовный сан доставляет мне одни страдания, огорчения, сомнения и тревогу. Вам бы хотелось чтобы я и впредь в тоске и терзаниях сочинял печальные песни. Нет уж, спасибо, хватит. Сейчас я вижу, что в жизни есть более полезные занятия, чем анализ скорби. Погублю ли я свой талант? Может быть. Лучшую часть своей жизни я уже погубил. Может быть, это отзовется и на моем будущем. Но меня это не пугает. И до меня священство загубило не один талант. Попробую спасти хоть остатки своего собственного.

Отец Северинас безнадежно опустил голову.

— Тогда все кончено! Superbia vitae [208]Гордыня (латинск.).
погасила в тебе светоч божий. Misereatur tui omnipotens deus [209]Да помилует тебя всемогущий бог (латинск.).
от которого ты отрекся ради тленных земных благ.

— Ошибаетесь, отец, — ответил Васарис. — От бога я не отрекаюсь. Только тот бог, в которого я верую, не нуждается ни в каких клятвах, не налагает никаких пут, не заставляет человека бессмысленно мучиться и губить свою жизнь. Он требует только, чтобы я жил честно, и его десять заповедей я буду соблюдать всю жизнь.

Отец Северинас, воспользовавшись этим исповеданием, снова было принялся за богословскую аргументацию в доказательство непогрешимости основ и догм церкви. Васарис некоторое время нетерпеливо слушал его, но наконец перебил:

— Напрасно вы все это мне говорите. Я неплохо помню богословие, знаю все доказательства, порой их даже перечитываю, но все это для меня мертвая буква, абстрактные, искусственные построения, очень логичные, цельные и красивые, но не совпадающие с моим внутренним миром, с моим опытом, это словно прекрасная картина или волшебный замок Монтсальвата, к которому нет мостов.

Лицо отца Северинаса омрачилось, на лбу его резко обозначились морщины. Он снова опустил голову и задумался. Надо было идти на последний компромисс. Видимо, решившись, монах заговорил снова:

— Хорошо. Вы сказали, что верите в бога — спасибо и на этом. Я уверен, что в вашей душе еще сохранились связующие с ним нити, какое-нибудь религиозное чувство и привычки. Не все связи порваны и с духовной средой. Все знают, что вы ксендз, потому я и прошу вас сохранить status quo. От вас немногое и потребуется. Будьте осторожны в обществе, на людях, и никто вас больше не потревожит. Можете даже не выполнять обязанности священнослужителя, но во имя бога не совершайте акта отступничества. Время, милый, все исправит и восстановит все мосты. Придет старость, пустыми покажутся сокровища творчества, ради которых вы подняли мятеж против бога. В конце своей жизни, in die ilia tremenda [210]В тот страшный день (латинск.).
, вы сами отречетесь от всех своих заблуждений и, ударяя кулаком в грудь, воскликнете: «Меа maxima culpa! Miserere mei deus secundum magnam misericordiam tuam!» [211]1 Я великий грешник! Помилуй мя, боже, по великой милости твоей (латинск.).
Так не совершайте же, любезный, акта отступничества!

Монах несомненно говорил искренне, и Васарис отлично понимал, как велико было желание отца Северинаса спасти его для церкви, если он пошел на такой компромисс. Конечно, смысл этого компромисса нельзя было свести к тому, что когда-то говорил прелат Гирвидас: «Греши, но не будь отступником», или Стрипайтис: «Не суй носа в мои дела». Отец Северинас думал, что священник оживет, воскреснет в душе Васариса, и милостью божьей он опять станет на правильный путь.

Но Васарис не хотел идти ни на какие компромиссы. В споре с монахом он почувствовал, как окрепла его позиция. Долгожданное освобождение было уже недалеко. А каждая уступка снова толкала его назад, к душевному хаосу и состоянию двойственности, к сомнениям и нестерпимым мукам. Поэтому он сопротивлялся до конца:

— Не могу. Я еще настолько порядочный человек, что не хочу лицемерить. Я чту высокую идею священства и не хочу умножать число тех, которые ее оскверняют. Надо или быть образцовым священником или вовсе не быть им. Я хочу, наконец, открыто жить так, как верю и думаю. Если в конце своей жизни увижу, что ошибся, тогда я действительно ударю себя в грудь и скажу: mea maxima culpa! Тогда, отец, мое раскаяние и мое обращение будут искренними. А согласившись на сомнительный компромисс, я просто впаду в ничтожество и пропаду ни за грош.

Опустив голову, с тяжелым сердцем слушал отец Северинас поэта. Наступило молчание. В комнате было почти темно. Васарис включил электричество, и яркий свет внезапно залил комнату, разрядив гнетущее напряжение, которое чувствовали и хозяин и его суровый гость.

Продолжать спор ни одному из них не хотелось. Оба почувствовали неловкость и избегали глядеть друг на друга. Отец Северинас вдруг потерял всякую самоуверенность и почти сожалел о сделанном шаге. Васарису было стыдно, что он так откровенно, даже беспощадно, высказал монаху свои взгляды. Не зная, что предпринять, чтобы благопристойнее закончить эту сцену, он вспомнил, что в шкафчике у него еще с масленицы осталась бутылка вина и, не подумав, сказал:

— Может быть, выпьем, отец, по капельке? В горле пересохло от нашего спора.

Но отец Северинас покачал головой:

— Спасибо. Пить не буду. Пора домой. Прошу прощения за то, что отнял у вас дорогое время. Думал, что это мой долг.

— Ну, пустяки. Ведь сегодня суббота. Мне иногда даже приятно подиспутировать на эту тему.

— Диспуты приносят пользу лишь тогда, когда они открывают истины, просвещают ум и побуждают волю к правильным решениям, — сказал, поднимаясь с дивана, монах. Бренча большими четками, он поправил пояс и, спрятав руки в рукава, простился с поклоном:

— Laudetui Jesus Christus!

Васарис открыл ему дверь, монах, не подав руки, поклонился еще раз и исчез в темноте.

XX

В споре с отцом Северинасом Васарис высказался о своем сане гораздо определеннее и резче, чем сам в ту пору желал. Поэтому ему следовало теперь же подать в отставку, не дожидаясь, когда ему предложит сделать это правление общества.

Своим местом Васарис не особенно дорожил. К педагогической работе у него не было склонности, а к административной и подавно. Гимназия отнимала у него почти все время, выматывала нервы, а никакого удовлетворения он не получал. Васарис выбивался из последних сил, стараясь добросовестно выполнять свои обязанности, так как считал, что должен быть на высоте и на литературном и на служебном поприще, чтобы иметь право преобразовать свою жизнь. Работой его были довольны, и это было единственной наградой за все его труды.

Правда, место директора давало ему достаточно средств, так что он мог не заботиться о других источниках существования. Впрочем, Васарис надеялся, что, и бросив гимназию, как-нибудь вывернется. На представление его драмы публика ходила, книги его покупали, а стихи готовы были печатать все журналы и газеты. За границей он привык довольствоваться малым, обойдется и теперь.

Через несколько дней Васарис подал прошение об отставке. Ответили ему скоро и неопределенно: вопрос, де, окончательно не решен, а пока правление католического общества просит директора выполнять свои обязанности до начала нового учебного года.

Время тогда было неспокойное. В мае предстояли выборы в новый сейм, поэтому вся интеллигенция работала, не жалея сил на общественной ниве. В каждом селе надо было устраивать митинги, организовать пропаганду, находить надежных людей. Левая оппозиция развила активную агитацию. Печать не утруждала себя этическими соображениями. На митингах ораторов стаскивали с бочек, забрасывала камнями, кое-где случались даже кровавые побоища. Агитаторы разных партий: учителя, студенты, даже ученики сновали из деревни в деревню, распространяли прокламации, брошюры и своим красноречием ловили избирателей.

В центре, в партийных комитетах, ночью и днем кипела напряженная работа. Надо было составлять списки, писать воззвания, брошюры, рисовать плакаты. Все типографии жарили без перерыва, выбрасывая сотни тысяч листовок, сулящих земные и небесные блага. Жестокая борьба шла на всех фронтах.

Неудивительно поэтому, что Людаса Васариса, хотя у него были заклятые враги в правлении общества, оставили на должности директора гимназии до следующего учебного года, а неофициально даже просили не отказываться, не ставить общество в затруднительное положение.

Во время пасхальных каникул он вздохнул свободней, написал новые стихи и нашел время навестить нескольких знакомых.

В первый день пасхи он решил поздравить с праздником госпожу Глауджювене. После памятной разлуки их знакомство не оборвалось. Ведь они понимали друг друга. Ссориться с Люцией у Васариса не было ни причин, ни желания, она же была настолько разумной женщиной, что даже не помышляла о мести. Она несколько раз встречала Людаса с Ауксе, с любопытством оглядывала их и печально улыбалась. Люция уже окончательно отказалась от личного счастья и злобы к влюбленным в своем сердце не вынашивала. Ведь ее жизнь уже кончилась, а жизнь Васариса только начиналась. С Ауксе она так и не познакомилась, да теперь уже и не особенно хотела этого. Ауксе же побаивалась Люции как дамы надменной, хотя со слов Людаса и знала ее незавидную историю.

Витукас поступил в гимназию, учился хорошо, ему уже не требовалась опека Васариса, но изредка он навещал крестного отца. Прибежал он и в страстную субботу похвалиться и рассказать, как накрывают пасхальный стол мамочка, Текле и Аделе.

— Посреди стола будет стоять высокая, <…> на одном конце жареная индюшка, а на другом поросенок с яблоком в зубах. На каждый <…> дила сахарную розу, а Аделе на од <…> «Аллилуйя», а на другом «Со святой пасхой!» <…> похожий на ежа. Сегодня перед <…> а когда вернусь, я вырежу узо <…>мочке, другое вам, а третье <…>

— Хорошо, приду, Витукас.

На первый день пасх <…> только у Глауджюсов <…>

<…>

Не успел Людас обменяться с ней несколькими фразами, как в передней снова задребезжал звонок, и трое военных, звеня шпорами, показались в дверях. Очевидно это уж были хорошие знакомые Люции. Все они выглядели отлично. Галантно поздоровались и поздравили Люцию со светлым праздником, а когда сели за стол и принялись отведывать закуски и вина, похваливали хозяйку и делали комплименты. Люция оживилась и повеселела. Васарис понял, что эти визитеры ей приятны, и вскоре распрощался.

Выйдя на улицу, Васарис тщетно старался подавить досаду по поводу того, что не удалось побыть вдвоем с Люцией. «Неужели, — думал он, — я все еще ревную, когда она флиртует с другими?»

<…>

<…> программу партии, то ничего бы не добились. Программы у всех хороши, а на митинге надо уверять, что хороша только твоя. Разве глупая деревенская баба или мужик поймут что-нибудь, если перед ними разводить умные речи? Надо социалиста размалевать как черта; мол, он вернет барщину, продаст народ большевикам, ксендзов поубивает, костелы разрушит и погонит католиков венчаться к раввину! А мы, мол, и землю дадим, и налоги отменим, позволим вырубать леса, введем четырехчасовой рабочий день. И тогда, если после тебя какой-нибудь черт не наобещает еще больше, — можешь рассчитывать, что будут голосовать за твою партию. О, провести митинг — это целое искусство! Порой одним удачным словом разгромишь противника! Надо знать психологию людей!

Тут в разговор вмешались хозяин и другие гости, — одни порицали подобные митинги, другие защищали. С митингов беседа перешла на сейм и политику. Оказалось, что многие из гостей — сторонники оппозиции, и Стрипайтис с трудом защищался от их нападок.

Вышел он вместе с Васарисом и по дороге говорил с озабоченным видом:

— Куда ни сунешься, всюду берет верх оппозиция. Плохой признак. На этот раз можем и провалиться. Ну да ладно, поглядим.

Приятели условились, что ровно в восемь часов Стрипайтис заедет за Васарисом, и уже собирались расстаться, но депутат неожиданно вспомнил, что еще нужно зайти к художнику Дягутису, который рисовал плакаты и должен был взять их из литографии.

— Пойдем вместе, — предложил Васарис, — может, там еще что-нибудь интересное увидим.

Дягутис был молодой, недавно окончивший училище малоизвестный художник, жил он довольно скудно и, когда началась предвыборная агитация, стал подрабатывать рисованием плакатов. Стрипайтис считал художника своим человеком, высоко ценил его работу и всей фракции внушал, что надо поддержать начинающий талант. Поэтому у Дягутиса было теперь полно заказов и от христианских демократов, и от крестьянского союза, и от федерации труда. Фантазии у него было хоть отбавляй, и он мог ярко изобразить лозунги любой партии.

— Ну, господин мазила, готовы плакаты? — едва успев поздороваться, спросил ксендз-депутат. — Ну, показывай. Если намалевал плохо — прибью!

Юркий человечек достал из-под кровати свернутые плакаты и один из них развернул на стене.

— Пожалуйста, господин депутат, вот ваш плакат. Ничего не может быть выразительней! Крестьянина он убедит скорей, чем десять брошюр.

Плакат был разделен пополам. На одной половине пылал костел. Красные языки пламени уже достигали башен. Плачущие прихожане бежали с костельного двора. На базарной площади стояла виселица, и на ней болтался ксендз, у дороги заросший бородой большевик рубил топором крест. Внизу стояла многозначительная надпись: «Так будет, если вы отдадите голоса за такие-то и такие-то списки…» На другой половине плаката красовался залитый солнцем костел. На костельном дворе ксендз учил ребятишек, а по дороге мчались запряженные в брички неукротимые кони, гуляли нарядно одетые пешеходы. Вдали виднелись красные крыши новых крестьянских изб, тучные стада и поля с обильными хлебами. Надпись внизу гласила: «Так будет, если вы будете голосовать за такие-то и такие-то номера христианской партии».

Стрипайтис критическим взглядом изучал плакат, делая кое-какие замечания:

— Да… Вообще ничего… Идея есть… Мысль ясна, краски выразительные. Только ксендза, брат, напрасно вздернул на виселицу. Ни к селу, ни к городу… Хотя, иным, может, и понравится, — так сказать, нагонит страху. А вот тому, кто рубит крест, надо на поясе написать: социалист.

— И так поймут, господин депутат, — объяснил Дягутис. — Еще лучше, если люди сами начнут доискиваться смысла деталей. Больше заинтересуются.

— Отлично! Молодец! — похвалил его депутат. — Заверни-ка мне несколько десятков. Завтра в восемь утра заеду за ними. А это что такое? — полюбопытствовал он, увидав еще какие-то рулоны.

— Так, пустяки, господин депутат, разные бумажки, эскизы для федерации труда… — отговаривался Дягутис.

Но Стрипайтису захотелось полюбоваться и плакатами федерации.

— А, интересно, интересно. Поглядим, какое распрекрасное житье ждет трудовой люд, если на выборах победят федеранты!

Он расправил один лист и от изумления даже рот разинул. Плакат изображал страшную сцену. Пан пахал поле на запряженном в соху, оборванном крестьянине, а жирный ксендз шел рядом и погонял беднягу кнутом. Дальше виднелись роскошные палаты и сад, в котором пировали разряженные господа, а в сторонке ютилась покосившаяся избушка и плачущая женщина с маленькими детьми. Надпись внизу предостерегала: «Крестьянин, так будет в Литве, если ты проголосуешь за такие-то и такие-то списки клерикалов. Кто хочет земли и свободы, выбирает только кандидатов таких-то и таких партий».

— Ну не черт ли, — возмутился Стрипайтис, схватив за шиворот художника. — Мы ему деньги платим, поддерживаем, считаем своим человеком, а он для оппозиции, против нас, всякую дрянь малюет!

— Господин депутат, все мои симпатии на вашей стороне! — защищался Дягутис. Ваш плакат куда художественней и, главное, двойной: показывает и отрицательное и положительное. А это что? Действительно дрянь — только отрицательное…

— Вот я тебе как надаю по шеям и отрицательно и положительно, тогда ты живо узнаешь, как служить двум господам! — не на шутку рассердился Стрипайтис.

Дягутис, знавший грубость депутата, даже не очень обиделся.

— Прошу прощения, господин депутат. Я по своим убеждениям и по своему мировоззрению — ваш, но как художник стою выше всех партий. Если мне заказывают плакат ваши противники, я не могу отказаться. Этого требует от меня искусство, профессиональное беспристрастие.

— За копейку душу продаешь, — вот оно, твое хваленое беспристрастие. Шиш ты от меня в другой раз получишь, а не заказ! — пригрозил депутат.

Васариса эта сцена изрядно развеселила. Он попрощался со Стрипайтисом и, улыбаясь, зашагал домой.

На второй день пасхи, как было условлено, в восемь часов утра они в комфортабельном автомобиле выехали из Каунаса. В ногах у них лежали плакаты и основательная пачка брошюр, которыми надо было снабдить несколько сел.

Васарис, предвидя, что выступление Стрипайтиса в Калнинай может закончиться катастрофой, попытался его предостеречь.

— Знаешь что, депутат? Не ограничиться ли просто раздачей брошюр и плакатов? Откровенно говоря, с калнинцами ты расстался не ахти как тепло.

Но Стрипайтис и слушать не хотел:

— Ничего-то ты не понимаешь, директор! За десять лет много воды утекло. Наконец, если среди мужиков найдутся всякие, то бабы обязательно будут голосовать за кого я прикажу. Надо только поагитировать. Вот увидишь, все пойдет как по маслу.

Когда они подъехали к Калнинай, служба уже кончалась. Из окна автомобиля путешественники с любопытством оглядывали знакомые места. Оказалось, что при взрыве башни костел уцелел и теперь уже был кое-как отремонтирован. В селе мало что изменилось. А вот и дом причта, где Васарис жил в ближайшем соседстве со Стрипайтисом. Теперь они оба глядят на это крыльцо, на эти окна. Поток воспоминаний уносит их на десять лет назад. Кажется, что все это было так недавно.

Стрипайтис приказал шоферу ехать к дому настоятеля. На рыночной площади собралось довольно много народу. Все глазели на автомобиль, догадываясь, что приехали агитаторы.

Нового калнинского настоятеля Васарис видел впервые, но Стрипайтис уже был знаком с ним и заранее предупредил о своем приезде. Все было подготовлено, и во время проповеди настоятель сам объявил с амвона, что из Каунаса приезжает депутат сейма посоветовать, за кого следует голосовать католикам.

Верные помощники настоятеля тотчас взялись раздать людям брошюры и расклеить на видных местах плакаты. Пока служба не кончилась, настоятель пригласил гостей зайти к нему подкрепиться.

Преемник Платунаса был еще довольно молодой ксендз, не старше сорока лет, свежий, румяный, подвижной и разговорчивый. Он очень увлекался политикой и партийные дела принимал близко к сердцу. Настоятель так приставал к Стрипайтису, что даже надоел ему.

— Хватит! — резко оборвал его депутат. — Дай хоть пожрать! Какой из тебя политик, когда оппозиция верхом на тебе ездит.

Васарис расспросил о бывшем настоятеле Платунасе, который умер в конце войны. Оказалось, что разоренное в начале войны хозяйство настоятеля так и не восстановилось. Были изрыты окопами и вытоптаны еще не убранные поля, солдаты при отступлении захватили лучших лошадей, а позднее немцы реквизировали скот и так притесняли, что Платунас не мог с ними ужиться. Войну он еще кое-как промучился, но лучших времен так и не дождался. Умер от болезни сердца. Ксендз Рамутис получил в конце концов приход, но о нем ничего не было слышно.

Спрашивал Васарис и о бароне Райнакисе, но и о нем настоятель ничего достоверно не знал. От управляющего имением он слыхал, что барон умер в России, а баронесса живет в Польше. Хотела было вернуться в Литву, но когда правительство конфисковало имение — передумала.

Пока они беседовали, прибежал запыхавшийся причетник и объявил, что митинг уже начался. Выступает какой-то социал-демократ. Все вскочили, словно по сигналу военной трубы. Стрипайтис с причетником, не дожидаясь других, помчались вперед. Настоятель оправдывался, мол, ему неловко самому лезть на митинг, он будет наблюдать с костельного двора, но если депутату придется туго, тотчас прибежит на помощь. Васарис решил составить ему компанию. Вернувшийся из костела викарий намеревался постоять в толпе и репликами «с места» поддержать подходящее настроение. Если же понадобится, то и выступить.

Настоятель и Васарис взобрались на камни у костельной ограды и отлично видели все, что происходило на митинге. Посредине площади, словно шумный пчелиный рой, кишела людская толпа. На телеге, подле телеграфного столба, размахивая руками, во всю мочь выкрикивал речь агитатор. День был тихий, и его зычный голос раздавался по всей площади и костельному двору.

— Итак, за последние годы мы могли отлично убедиться, куда ведут Литву хорькомы, — кричал агитатор. — В стране процветает мошенничество, взяточничество, государственное имущество расхищают, трудящихся угнетают, панам во всем потакают. В области внешней политики — сговор с поляками. Хорькомовцам не жалко потери Вильнюса! Хорькомовцы посылают делегацию в Копенгаген, в Лугано, в теплые края, где она пирует в роскошных дворцах и сговаривается с поляками, собирается продать им не только Вильнюс, но всю Литву!

— Что это за хорькомовцы? — выкрикнули из толпы.

— Хорькомовцы — это христианские демократы, крестьянский союз и федерация труда. Это у них такой комитет, который до сих пор правит Литвой.

— А почему хорькомовцы? — спросил кто-то.

— А потому, что они, как хорьки, забрались в свои норы, расхищают достояние народа и отравляют в Литве воздух мерзким клерикальным духом.

Кто-то громко расхохотался, другие, вероятно, сторонники оратора, закричали: «Долой хорькомы!» Но внезапно голос ксендза Стрипайтиса перекрыл все остальные. Васарис и настоятель увидели его уже в самой гуще толпы, прямо против оратора. Он резко выделялся среди других своим высоким ростом, коричневым пальто и светло-серой шляпой.

— Эй, парень, не то говоришь! — заорал депутат. — Хорькомовцами их зовут потому, что они хотят всех таких как ты, хорьков-большевиков, из Литвы выкурить! Хорькомовцы потому, что всем хорькам хвосты отрубают! Слезай с телеги! Дай-ка мне сказать, я тебе хвост прищемлю.

Громкий хохот и одобрительные возгласы волной прокатились по толпе. Люди почувствовали, что у нового «орателя» язык поострей, и уже заранее предвкушали начинающуюся схватку. Но выступающий почуял опасность и не захотел уступать. Выискивая глазами оппонента, он продолжал в том же тоне:

— Вижу, что и сюда затесался один из хорькома, а скорей всего прихвостень хрисдемов! Люди, не давайте себя одурачить! Не слушайте лживых обещаний! Замолчите!.. Дайте мне кончить…

Но публика уже хотела слушать нового агитатора. Одни еще выкрикивали: «Долой хорькомы, долой хрисдемов!», а другие, требовали предоставить слово защитнику хорькомов. Между тем Стрипайтис, не теряя времени, протолкался к телеге и, не долго думая, стал взбираться на нее. Однако социалист отступать не хотел.

— Позвольте! Что за свинство! — кричал он. — Я открывал митинг. Я еще не кончил… Если вы хотите говорить, найдите себе другое место!

Но Стрипайтис уже вскарабкался на телегу и, выпрямляясь, толкнул социал-демократа. Тот потерял равновесие и свалился на головы слушателей. Снова крики и смех волной прокатились по толпе.

— Люди! — громовым голосом выкрикнул Стрипай тис. — Сейчас вы слышали одного из тех, кто мечтает превратить Литву в большевистский рай, слушайте меня, я расскажу вам, чего хотят социалисты всех мастей и прочие прихвостни Советской России.

— Не надо! Слыхали! Старая сказка! Говори о хорькомовцах и хрисдемах! — раздавалось со всех сторон. Больше всего шумели сторонники свалившегося оратора.

Когда Стрипайтис влез на телегу и начал говорить, многие из людей старшего поколения его узнали. Весть о том, что выступает депутат сейма, бывший калнинский викарий, быстро распространилась в толпе. Этого только и надо было противникам. Не успел оратор кое-как успокоить толпу и заинтересовать несколькими удачными репликами слушателей, как из задних рядов снова понеслись крики, угрозы и даже ругань. Сторонники потерпевшего крушение агитатора, видимо, сплотились и решили во что бы то ни стало сорвать митинг.

— Агент хорькомов! Чертова перечница! Куда девал сутану? Глядите, штаны спадают! Драчун! Сперва верни паи!

Выкрики из задних рядов становились все грубее. Тщетно пытался депутат огрызаться и метать в своих оппонентов такие же меткие реплики, позиция его явно ослабела. Крестьяне посерьезней и робкие женщины отходили в сторону, опасаясь, что митинг перейдет в драку. Сторонники Стрипайтиса растерялись и оробели. Противники же были готовы на все.

А тут из пивной Вингиласа высыпала ватага подвыпивших парней и тоже присоединилась к скандалистам. Кто стоял сзади, стал пробиваться вперед, и в толпе, окружавшей телегу, началась давка и суматоха. Одни старались протиснуться вперед, другие не могли податься назад. То там, то здесь раздавались крики перепуганных и стиснутых в давке женщин. Оппоненты и скандалисты уже осадили телегу со всех сторон. Вдруг кто-то приподнял дышло, другие подперли плечами грядки телеги, она стала дыбом, и депутат Стрипайтис скатился на землю.

На помощь ему поспешили ксендз викарий, причетник и еще несколько наиболее преданных крестьян, они оттеснили забияк назад. Люди, правда, еще собирались небольшими группами и горячо спорили, но митинг был сорван. Одни прислушивались к спорам, но другие уже беседовали о своем, смеялись или шли поглазеть на новые плакаты.

Васарис с настоятелем, увидев, что все кончилось, слезли с камней и направились к дому. Настоятеля еще ожидали крестины, а Людасу захотелось посмотреть калнинскую усадьбу.

Подойдя ближе, он едва поверил своим глазам — так все изменилось за одиннадцать лет. Огромная липовая аллея была вырублена; от лужайки, где он некогда сиживал с баронессой, не осталось и следа. Весь парк был изрыт, уничтожен… Барский дом стоял запущенный, с выбитыми окнами и без дверей. От оранжереи остались только груда листов железа да осколков стекла. Веранда, на которой он в последний раз сидел с бароном, баронессой и госпожой Соколиной, прислушиваясь к дальнему грому орудий, осела и сгнила.

Глядя на эти развалины, Васарис думал: «Как-то теперь выглядит, как чувствует себя баронесса? Вряд ли ее эпикурейский оптимизм устоял бы при виде этой печальной картины. Вряд ли могла бы она и в этих условиях наслаждаться жизнью».

А может быть, и сама она за это время стала такой же развалиной, как и ее усадьба? Людас Васарис почувствовал какое-то облегчение при мысли, что госпожа баронесса не вернулась и, вероятно, не вернется никогда. Хорошо, что они не встретятся!

Васарис миновал усадьбу и пошел поглядеть на окрестности. Поднявшись на холм, он увидал хорошо знакомые поля имения, тянувшиеся от рощицы и озерца и доходившие до самого леса. Но и тут все изменилось. Поля были испещрены избушками новоселов, маленькими, плохонькими, наскоро срубленными, еще не успевшими прикрыться тенью деревьев.

Это зрелище казалось убогим, но и внушительным по своей новизне и контрасту с недавним прошлым.

Здесь Васарис с особенной яркостью ощутил новую Литву, ее путь в будущее. Старое, овеянное романтикой чужое имение превращается в замшелые развалины, а на его месте уже поднимаются слабые побеги, несущие новую, свою жизнь.

Вглядываясь в эту картину, Васарис чувствовал, что и его личную жизнь всколыхнули произошедшие перемены. Ведь некогда эта усадьба была дорога его сердцу, говорила его чувствам, а новая эпоха разрушила ее, как архаический пережиток старых времен: в новой Литве каждый должен создавать новую жизнь.

Когда Васарис вернулся к настоятелю, депутат уже был там. Провал на митинге не привел его в отчаяние.

— Митинг — это вроде игры в преферанс, — говорил он, — смотря по партнерам. Один раз выигрываешь, другой раз проигрываешь. Васарис правильно сказал. В Калнинай, и правда, было мало шансов на выигрыш. Ну, бывает и хуже. С одного митинга мне пришлось бежать, отстреливаясь из револьвера! Такого жару задали! Ничего, может, литература и плакаты поправят наши дела.

Вскоре они собрались домой. На площади еще оставалось несколько разгоряченных деревенских политиканов.

Около телеграфного столба виднелась телега с поломанным дышлом.

XXI

Жизнь Людаса Васариса уже настолько вошла в колею, что многие мучившие его прежде вопросы отпали. Он решил к обязанностям священника не возвращаться, директорство бросить и заниматься только литературным трудом. Все остальное казалось ему делом второстепенной важности. Поскольку Васарис был мало связан с официальными организациями, он и не стремился определить свою общественную позицию.

Да и ему самому еще не все было ясно; порой он рассуждал так: отрекшись от сана, я все равно остаюсь верующим христианином. И хотя не приемлю иных католических догм, а другие мне кажутся сомнительными, но основы веры для меня незыблемы и святы.

Таким образом, из христианства Людас Васарис старался брать только то, что отвечало его натуре, находило живой отклик в его уме и сердце. Он пытался создать какую-го собственную религию, потому что католицизм представлялся ему мертвой конструкцией или прекрасным, но недосягаемым замком, к которому нет мостов, как он выразился в споре с отцом Северинасом. Но и создание этой религии казалось ему делом будущего.

Все это свидетельствовало о том, что в душе Васариса еще осталось место для противоречий, нерешительности и сомнений. Они вызывались либо совершенно иррациональными причинами, либо привычкой к выполнению религиозных обрядов. Привычка к обрядам, от выполнения которых он уже окончательно решил отказаться, видно, так глубоко засела в нем, что временами омрачала его душу, если не наяву, то во сне. Он видел сны, в которых, как в магическом зеркале, отражалось то, что таилось в недрах его подсознания. Часто в этих сновидениях прошлое сливалось с настоящим в какую-то фантасмагорию, смысл которой был слишком даже ясен.

Такой вот поток фантастических образов и впечатлений прошлого нахлынул на него и по возвращении из Калнинай.

Вернулись они со Стрипайтисом довольно поздно, и хотя депутат пригласил директора зайти к нему опрокинуть рюмочку после всех трудов и неудач, тот отказался и заторопился домой.

Улегшись, он почувствовал приятную усталость во всем теле. В ушах все еще отдавался шум мотора, в голове мелькали образы увиденных за день людей, обрывки разговоров и мыслей, впечатления настоящего, воспоминания о минувшем. Через мгновение он забылся глубоким, но тревожным сном.

Снилось ему, что он входит в калнинский костел, собирается служить обедню и уже хочет шагнуть к алтарю, но настоятель Платунас заступает ему дорогу и строго говорит:

— Вы уже три года не были на исповеди… Ха-ха-ха!

В тот же момент ему показалось, что смеется уже не Платунас, а то ли капеллан Лайбис, то ли профессор Мяшкенас. Вдруг что-то загрохотало, и он увидел падающую башню костела.

Людас поворачивается на другой бок, и вот уж он в семинарской часовне. Идет торжественная служба. Горит множество свечей, пахнет ладаном, семинаристы в белых стихарях стоят на коленях перед алтарем, епископ проходит мимо них, причащает. Васарис тут же лежит на кровати, и ему нестерпимо стыдно. Появляется госпожа Глауджювене, обнимает его обнаженными руками и целует в губы.

Васарису кажется, что на груди его лежит целая гора, он беспокойно мечется, но кошмар не отпускает его. Теперь ему кажется, что он держит какой-то экзамен. За экзаменационным столом сидят епископ, отец Северинас и невесть откуда взявшаяся баронесса Райнакене. Он стоит перед экзаменаторами в светском платье, а профессор богословия топчется рядом и, грозя пальцем, повторяет:

— Osculavi Caiam? Ну?.. Pytaj, pytaj, pytaj!.. [214]Поцеловал Кайю? (латинск.) Спрашивай, спрашивай, спрашивай! (польск.)

Наконец он очнулся и потом долго не мог заснуть. Весь следующий день он ощущал стыд и отвращение, вспоминая этот сон.

Подобные сны часто мучили его этой весною. Васарис не понимал, почему теперь, когда он был уверен, что окончательно вступил на путь освобождения, когда он успокоился и отбросил многие тяжкие сомнения, в душе его все еще шевелились какие-то нелепые тени пережитых тревог.

Проснувшись, Васарис стал искать психологические и физиологические причины этих снов и сумел найти им объяснение. Он не был суеверен, никакого сверхъестественного пророческого смысла им не придавал и не собирался менять свое решение, однако они заставляли его призадуматься, и в такие моменты его вера в себя слабела. Он опасался, что не в силах будет выкорчевать из своей души все те сомнения, колебания и терзания, причиной которых считал свой сан. Васарис предполагал, что в его душе гнездятся начала, которые с течением времени могут толкнуть его на какой-то новый, пока что неведомый путь. Разве мог бы он поверить, если бы перед посвящением в ксендзы кто-нибудь предсказал ему его теперешнее состояние?

Будь Васарис одинок, возможно, что его опять бы стали одолевать разные страхи и сомнения. Но теперь рядом с ним была женщина, которая не только его хорошо знала и понимала, но и любила. Ауксе зорко следила за его настроениями, всегда чутко отзывалась на все его тревоги. Она отлично понимала духовный кризис, переживаемый Васарисом, и смотрела на него, как на выздоравливающего, который во время приступов болезни нуждается в поддержке, сочувствии и надежде.

Однажды, когда Васарис поделился с ней своими опасениями по поводу будущего, она беззаботно махнула рукой и сказала:

— Пустяки! Я уверена, что все сложится прекрасно. Ты и теперь заметно изменился по сравнению с прошлым годом. Ты стал веселей, деятельней, трезвей смотришь на жизнь и реже поддаешься пессимизму. Это меня радует. Но тебе надо избегать одного.

— Чего?

— Мыслей о будущем.

— Своеобразный совет, — засмеялся Васарис. — Все мудрецы до сих пор говорили, что, начиная любое дело, надо заглядывать в будущее, тогда можно избежать многих ошибок.

— К тебе это не относится, — заупрямилась Ауксе. — Мысли о будущем будоражат в тебе призраки прошлого, которые связывают руки. Если ты на что-то решился, то нечего гадать, что будет дальше, а надо действовать, чтобы было так, как ты хочешь. Я думаю, в этом заключается секрет успеха. Настоящее неизбежно рождает будущее. Если бы мы пытались заглянуть в него и приноравливать к нему настоящее, то рисковали бы жестоко ошибиться, разминуться с будущим и ничего не сделать в настоящем.

Васарис понимал, что рассуждения Ауксе не являются бесспорной истиной, а всего лишь одним из многих вариантов практической мудрости, на который мы, всяк на свой лад, строим собственную житейскую философию. Вариант Ауксе ему понравился, и хотя он порой оспаривал и критиковал ее мысли, но глубоких разногласий в наиболее важных вопросах между ними не было.

Ауксе к тому времени хорошо узнала все его недостатки и слабости и научилась терпимо относиться к ним, а отчасти и приспосабливаться. В благодарность за это Людас старался избегать поступков, которые могли бы ее огорчить. Таким образом, взаимная любовь приводила их к гармоническому согласию мыслей, чувств и поступков, облагораживала и обогащала жизнь.

Однако важнейший вопрос для Ауксе — во что выльются их отношения? — так и остался нерешенным. Несколько раз она пыталась заговаривать на эту тему, но Васарис всегда уклонялся от прямого ответа или настаивал на прежнем: он не хотел семьи. Ему все еще казалось, что будет куда лучше, если он не опустится до прозы семейной жизни; он страшился новых пут; к тому же не надеялся на себя, а отчасти желал избежать скандала. Однако Васарис понимал шаткость своих позиций. Ведь он знал, какова конечная цель любви, что было бы наивно обманывать себя идеалистическими мечтами. Действительность разбила бы их в любой момент. Поэтому споры с Ауксе чаще всего кончались его поражением. Он должен был принципиально согласиться, что единственно честным, естественным финалом их отношений может быть лишь брак и семья, а теперешнее положение — компромисс, продиктованный обстановкой, тактическими или еще какими-нибудь посторонними соображениями.

Приближался троицын день. Васарис напомнил Ауксе прошлогоднее недоразумение с пикником и пригласил ее на загородную прогулку. Ауксе охотно согласилась, и они долго гуляли по склонам Фреды, разговаривая о серьезных вещах и о пустяках. Наконец они взобрались на холм Наполеона, чтобы полюбоваться Неманом и видом города. Очевидно, так уж они были настроены в этот день, что

Васарис, насмотревшись на эту редкой красоты картину, вернулся к волнующей теме.

— Знаешь, — сказал он, — одна из главных причин, которая заставляет меня отречься от сана, это мое творчество, судьба моего таланта. Не кажется ли тебе, что женитьба будет не меньшей помехой для моего творчества, чем духовный сан, только, разумеется, в другом отношении? Ведь некоторые считают, что поэзия и семейная жизнь несовместимы.

— И ты этому веришь? — спросила Ауксе.

— Не верю, но хочу знать, как ты опровергнешь эту теорию.

— Очень просто. Практика не подтверждает ее. Ты и сам знаешь, что многие поэты и писатели и после женитьбы продолжали отлично писать. Видимо, в этом отношении нельзя вывести никаких правил. Ясно одно: и на творчество женатых и на творчество неженатых женщина оказывала большое влияние.

— Однако эта женщина чаще всего не была женою.

— Ты хочешь сказать, что она была любовницей? Бывало и так, хотя биографы, историки и критики многое привирают. Но к тебе ведь это не относится. Я не думаю, чтобы ты мечтал о рассеянном образе жизни и о любовницах.

— Мы говорим о принципе.

— В принципе я признаю любовь, а не легкомысленные отношения. Вопрос о семье я не связываю с творчеством. Тот, кто утверждает, что поэту нельзя жениться, — псевдоромантик или старый маньяк, считающий женщину не человеком, а ведьмой или воплощением дьявольских соблазнов. Они боятся подобных женщин, но в то же время тянутся к ним. Их нездоровое воображение населено Клеопатрами, Ксантипами, Мессалинами, цыганками либо танцовщицами из кабаре, они выдумывают всякую чепуху о прелестях этих искусительниц. Чистая любовь им непонятна и недоступна.

Васарис слушал Ауксе и любовался ее раскрасневшимся лицом, блеском глаз и строгой логикой ее речей. Ему не хотелось спорить, потому что его собственные мысли приняли то же самое направление. И он продолжил в полном согласии с ней:

— Ты права. Вероятно, ни о ком не написали и не наговорили столько нелепостей, сколько о женщине. Одни изображают ее дьяволицей, другие — ангелом, а в действительности она просто человек. Однако признайся, Ауксе, что женщины отчасти сами виноваты в том, что к ним так относятся. В наше время слишком многие из них мечтают прожигать жизнь и быть игрушкой мужчины. Тебе я верю и ради одной тебя прощаю всем остальным их пустоту и презрение самим к себе. Но если я разочаруюсь в тебе, то, может быть, и сам стану одним из тех старых маньяков, о которых ты говорила.

Ауксе взглянула на него просиявшими глазами и рассмеялась:

— Ах, пожалуйста, не суди всех женщин по мне. Если я окажусь плохой, то найдется много хороших. Да и плохие скорее всего просто несчастные. Не надо их презирать.

Васарис точно по наитию свыше вдруг воскликнул;

— Как я могу презирать женщин, когда моя мать женщина? И кто из нас может дурно отзываться о своей матери? А ведь матерей миллионы. Я думаю, что материнство, в конечном счете, искупает все грехи женщин.

— Вот видишь, а ты даже со мной боишься создать семью.

— Ах, Ауксе, но ведь это совсем другое, — заупрямился Васарис. — Ты ведь знаешь причины,

— Я тебя не упрекаю и не заставляю жениться на мне, но позволь мне разобраться в этих причинах! Во-первых, отрекшись от сана, ты приобретешь право жить как обыкновенный порядочный человек. Значит, всеобщее осуждение тебе не угрожает. Во всяком случае не все тебя осудят. Некоторые поговорят и замолчат. Твоему таланту не грозит никакая опасность. Тебе не придется терзаться в одиночестве и метаться по чужим углам. У тебя будет свой домашний очаг, ты сможешь заниматься любимым трудом, ни в чем не зная недостатка, а я буду тебя любить и беречь. Не верь, что душевные терзания, бедность и одиночество вдохновят тебя на великие произведения. Может случиться обратное. Ты такой чувствительный, впечатлительный, гордый, что тебя может сломить первая же крупная неудача.

Васарис раздумывал над ее словами, машинально сгребая землю концом своей палки. Наконец он заговорил:

— Боюсь, что комфорт семейной жизни может убить во мне желание работать, усыпит фантазию, погасит энтузиазм. Вот она, главная опасность.

— Ах, как ты всего страшишься! — нетерпеливо воскликнула Ауксе. — Тебе всюду мерещатся сотни опасностей и ты не решаешься сдвинуться с места. Впрочем, мне кажется, ты не то что боишься, а просто любишь выдумывать себе разные препятствия и строить бесконечные предположения. Если ты не избавишься от этой болезни, я тебя брошу.

— Ну, не сердись, Ауксе, — сказал Васарис, беря ее за руку. — Я готов признать твою правоту и согласиться с твоими доводами, но теперь еще слишком рано говорить об этом. Ведь я не знаю, как поступлю, когда буду совершенно свободен.

Ауксе уже и тем была довольна, что он согласился с нею в главном. Теперь она могла ждать и надеяться. Без этой надежды ее любовь была бессмысленной, а жизнь бесцельной.

Вернувшись домой после этой прогулки, Ауксе еще раз надолго задумалась над всеми этими вопросами. Она не сомневалась в своей любви к Васарису, знала, что будет любить его одного всю жизнь. Она убедилась, что оба они сходятся характерами, что интересы у них общие, и твердо верила, что жизнь их сложится счастливо. Но Васарис колебался, и поэтому вся ответственность ложилась на нее. А готова ли она принять на себя эту ответственность? Кроме того, Ауксе знала, что, если выйдет за Васариса, то и на нее обрушится ненависть и презрение некоторой части общества: ее обвинят в мещанстве, в дурном тоне, скажут, что она обольстила ксендза, а поэта заставила погрязнуть в буднях, сорвав с его головы лавровый венок.

Когда эти соображения высказывал Васарис, она умела красноречиво и убедительно разбивать ею доводы. Но когда сомнения осаждали ее самое, ей приходилось напрягать все свои силы и призывать на помощь весь свой оптимизм, чтобы не поддаться отчаянию. В такие моменты она даже избегала Васариса, боясь, что вместо того, чтобы поддержать ее, он и сам поддастся пессимизму. Она понимала, что один из них должен быть несокрушимым, сильным, стоять на страже светлых надежд и оберегать их. Ауксе считала, что эта обязанность ложится на нее.

И в этот вечер Ауксе пришла все к тому же выводу: она любит Васариса, знает, что любима, и никакого иного выхода у нее нет; она должна создать семейный очаг к обоюдному их счастью, и это будет самое лучшее для Васариса. Нет, она не побоится взять на себя ответственность.

Придя к этому заключению, Ауксе решилась тут же рассказать обо всем отцу, чтобы не оставлять никакой неясности. Любовь к Васарису была единственной тайной, которой она с ним не поделилась, хотя давно уже чувствовала, что надо это сделать. Ауксе не знала, как он примет ее признание, но особых возражений не ожидала. Отец доверял ей во всем и почти всегда шел навстречу ее желаниям. Наконец, если бы он вначале и воспротивился, то она не сомневалась, что после долгой или короткой борьбы он все равно сдастся. Ведь счастье единственной дочери было главной целью жизни Гражулиса.

Ауксе застала отца в кабинете, он курил сигару и читал газету. Усевшись напротив, она без всякого предисловия начала:

— Папа, я должна сообщить тебе необычайную новость: я люблю одного человека.

Отец прикинулся непонимающим:

— Ну какая же это новость, Ауксе? Если ты любишь только одного человека, то, конечно, меня. А я об этом давно знаю.

— Конечно, конечно, — засмеялась Ауксе. — Но я так давно люблю тебя, что даже забыла об этом. Впрочем, если уж ты мне напомнил, признаюсь, что люблю двоих.

— И тут ты меня не очень удивила. Я так и знал, что музыка и поэзия этим кончится, даже удивлялся, что ты до сих пор молчала.

— Папа, видишь ли, тут есть особое обстоятельство. Ты и сам понимаешь… Пока мне и самой не все ясно, а ему тем более.

Отец отложил газету, приготовившись к серьезному разговору.

— Вот это нехорошо, Ауксе. Никаких неясностей в этом вопросе быть не должно. Вы люди взрослые, образованные, — решайте сами. Васарис мне нравится, и я ему препятствовать не стану, но если он не хочет жениться, ты не должна губить свою молодость, и я тебе этого не разрешу. Я не признаю никакой свободной любви.

— Я тоже не признаю, но отказаться от Васариса не могу и ни за кого другого не выйду. Таковы факты. Пока что для меня самое важное — это твое согласие, а все остальное — дело будущего.

— Я на тебя полагаюсь, Ауксе, — ответил отец, настроившись на несколько торжественный лад. — Ты знаешь, как меня беспокоит твое счастье и твое будущее. Надеюсь, что ты не станешь огорчать меня.

Ауксе поцеловала отца с чувством благодарности за то, что он так трезво отнесся к ее признанию. Она радовалась, что ей удалось обойтись без лишних уговоров, объяснений и сентиментальных излияний.

Как нарочно вскоре пришел адвокат Индрулис. Он заранее предупредил, что хочет поговорить об очень серьезном деле. Ауксе изредка встречалась с ним, а Индрулис в последнее время опять начал настойчиво искать этих встреч. Пришел он в парадном костюме, и по его лицу Ауксе увидела, что он настроен торжественно и даже волнуется. Разговаривая о том, о сем, Индрулис вставал и снова садился, закуривал и тыкал недокуренную папиросу в пепельницу, но, видимо, все никак не мог заставить себя высказаться. Ауксе же делала вид, что ничего не замечает, и как ни в чем не бывало заводила беседу о самых обычных вещах.

Наконец, желая поскорее отделаться, она напомнила:

— Вы хотели сообщить мне сегодня что-то необычное? Я давно сгораю от любопытства — что бы это могло быть?

— Увы, в последнее время вы разговариваете со мной таким насмешливым тоном, что я теряюсь и не знаю, как начать…

— Это меня удивляет. Мы такие старые знакомые, что можем и пошутить и поговорить серьезно. Чем же, все-таки, вы так озабочены?

Индрулис положил папиросу и, многозначительно поглядев ей в глаза, сказал:

— Вы очень ненавидите меня?

— Ненавижу? За что же? — изумилась Ауксе.

— Я этого заслуживаю. Вы считаете меня эгоистом, злым насмешником, может быть, даже интриганом. Но прошу вас поверить мне, что я лучше, чем иногда кажусь…

— Охотно верю. Но к чему эта исповедь?

— Ауксе, я полагаю, что не скажу вам ничего нового, если признаюсь вам в своей любви.

— Да, вы умеете прикинуться влюбленным, но любите ли меня вправду, я сомневаюсь.

Индрулис даже вскочил со стула и, сжимая руки, воскликнул:

— Вы сомневаетесь? Ауксе, скажите одно лишь слово, и я ваш навеки! Для меня будет величайшей, несказанной радостью назвать вас своей женой.

Услыхав это, Ауксе даже улыбнулась:

— О я давно уж знаю, что вы хотите на мне жениться. Но женщину, на которой хотят жениться, не всегда любят.

— Вы оскорбляете меня. Я никогда не давал повода заподозрить, что гонюсь за вашим приданым. Мне это кажется мерзким.

— Простите меня. Я только сказала, что желание жениться не обязательно вытекает из любви. Если вы говорите что любите меня — тем лучше. К сожалению, ответить вам тем же я не могу. Я очень ценю вас, но не люблю. Наши пути решительно расходятся.

Индрулис стал чернее тучи и спросил с отчаянием:

— И вы не оставляете мне никакого проблеска надежды?

— Ни малейшего.

— Но вы позволите мне хоть изредка видеть вас?

— Разве я могу требовать, чтобы вы при встрече со мной закрывали глаза? К чему этот тон? Вы были со мной очень любезны, надеюсь, что и у вас нет причин сердиться на меня. Останемся же и впредь добрыми знакомыми.

Индрулис удалился, вздыхая и с печальным лицом, но в действительности ощущал большое облегчение, потому что так или иначе все кончилось и его совесть была спокойна. К тому же он присмотрел себе другую богатую невесту.

На следующий день Ауксе рассказала Васарису, как Индрулис сватался и каялся в своих грехах.

Оба посмеялись над финалом знаменитого «обручения».

XXII

Людас ожидал каникул, мечтая после отпуска не возвращаться к директорству и педагогической деятельности, а попытаться жить на литературный гонорар. Он знал, что это рискованно. Положение литераторов в Литве не внушало особенного оптимизма. Интеллигенция литовских книг не покупала, не читала, печатью не интересовалась. Заработок писателя был неверным, непостоянным и вряд ли мог обеспечить прожиточный минимум. Но неожиданный успех драмы и стихов Васариса давал ему право надеяться, и он без страха глядел на свое литературное будущее.

Между тем совершенно непредвиденные события надолго ввергли его в уныние и даже пробудили в его душе мистический ужас.

Однажды, когда он сосредоточенно писал недавно начатую вещь, неожиданный телефонный звонок заставил его вздрогнуть. Взяв трубку, он с удивлением услышал голос Люции.

— Алло, это вы, господин Людас? Будьте так добры, сейчас же приходите к нам. Витукас тяжело заболел. Бредит и зовет вас. Я очень боюсь, как бы не случилось чего плохого.

Не медля ни минуты, Васарис отправился к Глауджюсам. По голосу Люции он понял, что случилась беда. У него и раньше сжималось сердце от тяжелого предчувствия, когда он думал о том, чем был этот мальчик для Люции.

Он застал ее у постели Витукаса. Мальчик горел как в огне, тяжело дышал, метался, видимо, не сознавая, что творится вокруг. Мать и сиделка делали все, что предписал врач. По нескольким, произнесенным испуганным шепотом, фразам Людас понял, что жизнь Витукаса в опасности. Оказалось, что он с несколькими товарищами по классу играл в мяч на берегу Немана. Разгорячившись, Витукас прилег отдохнуть под деревом. Земля была сырая, мальчик простыл и схватил воспаление легких. А они у него всегда были слабые.

Людас сел у постели ребенка и взял его за руку. Витукас приоткрыл глаза, видимо, узнал крестного и даже попытался улыбнуться.

— Витукас, что с тобой, бедняжка? Такой молодец был! Ничего, скоро поправишься и опять придешь ко мне в гости, — говорил Васарис, не выпуская его руки.

Но Витукас ничего не отвечал. Вскоре он снова заметался, и успокоить его удалось с большим трудом. В комнате рядом послышались тяжелые шаги, и в дверях показался господин Глауджюс. Взглянув на больного, он сказал резким голосом, неизвестно к кому обращаясь:

— Так, значит, болен… Встретил доктора, говорит, надежды мало. Я тоже в его возрасте болел воспалением легких, однако выздоровел. Ничего, пройдет. А все баловство и шалости… Так…

Люция взглянула на мужа с таким ужасом, ненавистью и отвращением, что он пожал плечами и, ничего больше не сказав, вышел из комнаты.

Когда мальчик успокоился, мать попросила Васариса побыть с ней немного.

— Ах, вы не представляете себе, что я пережила за эти два дня, — жаловалась она Людасу, бессильно опустившись на диван. — В прошлую ночь мальчику было так плохо, что я дежурила подле него всю ночь и глаз не сомкнула. Я даже боюсь подумать, что будет, если я потеряю его! Вы слышали, что сказал Глауджюс?

— Не терзайте себя так, Люция, — сочувственно уговаривал ее Людас. — Организм ребенка обычно преодолевает даже смертельную опасность. Первое мое впечатление, когда я увидел Витукаса, было лучше, чем я ожидал. Вот увидите, завтра ему полегчает. Первое впечатление меня не обманывает.

Эти простые слова успокоения показались Люции приятнее всех слышанных ею когда-либо комплиментов. Благодарным взглядом посмотрела она на Васариса, — первое впечатление которого значило для нее больше, нежели диагноз лучшего специалиста.

Разговаривая с нею, Васарис заметил, что она и вправду изменилась. Заботы, бессонная ночь, наконец отсутствие косметики состарили ее лет на десять. Теперь он видел в ней только любящую мать Витукаса, госпожу Бразгене. Куда девалась ее кокетливость? И Васарис чувствовал к ней дружеское участие и жалость. Он опять и опять успокаивал и уверял ее, что Витукасу завтра уже будет лучше.

Он советовал ей пойти отдохнуть и на прощание обещал навестить крестника на другой день.

Увы, здоровье Витукаса не улучшалось. На другой день Васарис опять застал его в жару и в бреду, а из слов сиделки понял, что положение мальчика еще ухудшилось. На этот раз ему было не так легко утешить Люцию. Она выслушивала его, втайне подозревая, что он говорит одно, а думает другое, и жуткий страх сквозил в ее взгляде.

— Я боюсь, что бог покарает меня, — повторяла она. — Я всегда была дурной матерью. Но почему должен умереть он, невинный ребенок?

Слушая ее жалобы, Людас думал о том, что порой мысли и чувства людей, будь то простые крестьяне или рафинированные интеллигенты, совпадают, как некие элементарные формулы. И он, утешая госпожу Глауджювене, повторял почти те же самые слова, какими успокаивал и свою мать.

— Люция, — говорил он, — напрасно вы пугаете себя божьей карой. Неужели вы думаете, что бог — это мстительный деспот, который, желая покарать вас, убивает вашего сына? Не мучьте себя бессмысленными обвинениями, а лучше соберитесь с силами и не давайте несчастью одолеть вас, если оно действительно совершится.

Но Люция, как всякая мать, страдающая из-за своего ребенка, чувствовала, что связана с ним всем своим существом и готова ради него пожертвовать собою.

— Если он выздоровеет, я брошу все, все! — говорила она дрожащим от волнения голосом. — Откажусь от всех знакомых, от всех развлечений, буду только матерью, буду беречь и воспитывать его. Но если он умрет… Ах, я не знаю, что со мной будет! Нет, я не переживу этого удара.

Она закрыла лицо, руками, ее знобило.

Васарис оставил ее склонившейся над постелью ребенка. Придя домой, он весь вечер ничего не мог делать.

На другой день он не мог навестить больного, но когда справился по телефону, то узнал, что состояние его несколько улучшилось. Люция сама подошла к телефону, поблагодарила Людаса за сочувствие и заботы, пожалела, что он не может прийти и убедиться, что Витукасу лучше. Весь день Васарис радовался этому известию, а вечером, ложась спать, обдумывал, какой гостинец принести завтра выздоравливающему крестнику.

Рано утром его разбудил телефонный звонок. Глауджюс грубым голосом, коротко сообщил, что ночью Витукас умер и Люция просит его прийти.

Эта весть до глубины души потрясла Васариса. Он тотчас же поспешил к Глауджюсам. Проходя по пустынным еще улицам, он минутами надеялся, что ему только почудился грубый голос Глауджюса, что вышло какое-то печальное недоразумение и, может быть, выздоравливающий Витукас встретит его оживленным взглядом, а Люция счастливой улыбкой. Но он хорошо понимал, что все это тщетные надежды — Витукас лежит бездыханный в своей постели, а Люция… Что с Люцией? Этот вопрос снова терзал его. и он ускорял шаги, желая как можно скорее увидеть, что делается у Глауджюсов.

Его впустила испуганная, с заплаканными глазами Аделе и отворила дверь в гостиную. Там господин Глауджюс вполголоса разговаривал с доктором, который, увидев Васариса, тотчас отошел к окну.

— Так… Значит, умер мальчик, — сказал хозяин, протягивая руку Людасу. — Хорошо, что вы пришли. Она там с ума сходит. Вы, как старый приятель, подействуйте на нее и уведите от ребенка. Терпеть не могу подобных сцен!

Не отвечая ему, Васарис подошел к дверям детской и осторожно открыл их. Окно было наполовину завешено, и синевато-серый утренний свет едва позволял разглядеть, что делалось в комнате. На постели лежал Витукас, а сбоку, полусидя, полустоя на коленях, прислонившись к краю постели и закрыв лицо руками, застыла Люция. Людасу показалось, что она в обмороке. В тот же момент бросились ему в глаза необычайно белое лицо ребенка и такие же белые руки, сложенные на груди поверх одеяла.

Картина смерти и пугающая тишина произвели на Васариса такое тяжелое впечатление, что он долго не знал, на что решиться.

Наконец он приблизился к Люции и коснулся ее плеча. Она вздрогнула, подняла голову, но, видимо, не сразу поняла, кто вошел и чего от нее хотят.

Васарис увидал, что лицо ее такое же белое, как и у сына, а заплаканные глаза вспыхивают лихорадочным, нездоровым огнем.

Людас взял ее за руки и, придвинув кресло, сказал:

— Сядьте, Люция. Нельзя так… Вам понадобится теперь много сил и твердости. Сядьте же, Люция.

Она послушалась и, совершенно обессилев, опустилась на стул, а Васарис, придвинув другой, сел рядом. Довольно долго сидела она так, не двигаясь, положив руки на колени, и не сводила застывшего взгляда с сына. Казалось, что она отдыхала после того, как потеряла надежду и силы разрешить какую-то трудную, неразрешимую задачу. Но вот крупная прозрачная слеза скатилась с ее щеки, и вскоре слезы посыпались градом. Ни одним движением Люция не выдала своей боли. Только безмолвные блестящие слезы катились по щекам и орошали руки и колени.

Васарис глядел на эту немую, плачущую статую и сам не мог удержаться от слез. Долго ли они так сидели, он и сам не знал.

Наконец Люция очнулась. Медленно отерев глаза, она поднялась, поцеловала мальчика в лоб, закрыла ему лицо и, повернувшись к Васарису, едва слышно сказала:

— Теперь оставим его… Проводите меня в мою комнату.

Войдя в комнату, она опустилась на кушетку и указала Васарису место напротив.

— Вот я и одна, — точно разговаривая сама с собою, тихо произнесла она. — Ах, если бы кто-нибудь мог объяснить, почему он умер, мне бы легче было перенести этот удар.

— Причины его смерти известны, Люция, — ответил Васарис, боясь, чтобы она снова не начала винить себя. — Мальчик простудился и заболел воспалением легких. Законы природы жестоки, беспощадны, а человеческий организм слаб. Много людей гибнет в расцвете сил.

Но Люция думала о другом.

— Нет, не говорите так. Неужели человеческая жизнь и счастье зависит от бездушных законов природы? От случайных напастей? Это было бы слишком жестоко. Простуда не причина, она только предлог, способ что-то скрыть от нас и усыпить наш разум. Но кому это нужно? Какой в этом смысл?

Васарис ничего не ответил, словно и сам ожидал ответа от кого-то третьего, неведомого. С минуту помолчав, Люция заговорила снова:

— Пусть бы слепым законам подчинялась неживая природа или неразумные существа, но мы думаем и страдаем, мы имеем право знать, отчего и зачем все происходит.

Людас Васарис не считал, что законы природы слепы и неразумны. Но он знал, что не было смысла спорить с матерью умершего Витукаса, горе которой было непропорционально огромным по сравнению с ничтожными причинами, вызвавшими катастрофу. Ведь у чувства своя философия и свои аргументы. Бесполезно разбивать их холодными доказательствами.

А Люция продолжала:

— Может быть, его жизнь впоследствии была бы тяжкой, несчастной? Может быть, смерть избавила его от какой-нибудь неведомой катастрофы в будущем? Но тогда зачем он родился и зачем я должна мучиться, если мне это неизвестно? Если же смерть его — кара за мою недостойную жизнь, то в чем виноват он? Ведь можно было покарать меня иначе, не отнимая у него, невинного, жизни!

Васарис пытался ее успокоить, отвлечь, но она упорно возвращалась все к тому же вопросу: отчего умер Витукас, кому была нужна его смерть, какой в ней смысл. И не ее ли в этом вина… Васарис даже испугался, что у нее навязчивая идея и что подобные мысли могут больше надломить ее, чем скорбь о сыне.

Он хотел уже с нею проститься, но Люция испуганно схватила его за руку.

— Ах, не оставляйте меня одну, ксендз Людас. Никто здесь меня не понимает, никому я не нужна. Я боюсь Глауджюса… Нет, я его ненавижу! — вдруг воскликнула она, сдвинув брови. — Мальчик был ему как бельмо в глазу. За все эти годы мой сын не слышал от него ни одного доброго слова. Я уверена, что он рад его смерти.

Казалось, что неожиданно прорвавшаяся ненависть к Глауджюсу возвратила Люции силы. Глаза ее оживились, лицо запылало, и она впервые сознательно огляделась вокруг, поднялась с кушетки, потом открыла окно и несколько раз всей грудью вдохнула животворный воздух июньского утра. На улице уже было шумно и людно.

Люция опять закрыла окно и вдруг, почувствовав бесконечную усталость, взяла с постели подушку и вернулась на кушетку.

— Подите к мужу и помогите ему сделать все, что нужно. Я так ослабла, что едва держусь на ногах.

Васарис нашел Глауджюса в кабинете, он составлял объявление о смерти Витаутаса Бразгиса. По-видимому, он уже долго корпел над этой задачей: целый лист был испещрен поправками, а объявление так и не получалось. Васарис помог ему, и Глауджюс вздохнул с облегчением.

— Так-так… — сказал он, еще раз перечитывая окончательную редакцию. — Неплохой был мальчик. Но что поделаешь?.. Лучшие доктора лечили… Видно, так было суждено. Рано или поздно все там будем. Так… Может быть, вы и в редакцию отнесете? У меня теперь столько всяких забот…

— Хорошо, отнесу, — согласился Васарис. Помимо этого он обещал еще условиться с ксендзом о похоронах и телеграфировать канонику Кимше.

Уходя он увидел, как Текле и Аделе убирали комнату, в которой должно было лежать тело Витукаса.

На другой день, в шесть часов вечера, прах юного Витаутаса Бразгиса провожали в костел. Собралось много родственников и знакомых Глауджюсов. Вся гимназия, в которой учился мальчик, участвовала в траурной процессии. Сам каноник Кимша возглавлял ее на пути в Кармелитский костел. За гробом шла Люция, ее поддерживал Глауджюс. Здесь же в толпе родственников и знакомых шагал Людас Васарис. Ему казалось, что Люции было бы легче выносить боль, если бы рядом с ней не было притворявшегося ее покровителем, грубого, бессердечного человека, который по злому капризу судьбы назывался ее мужем.

На следующее утро было отпевание. Каноник Кимша служил панихиду и сам проводил Витукаса в последний путь. Стоя на краю могилы, он произнес трогательное надгробное слово. Говорил и классный руководитель Витукаса. Все жалели так рано унесенного смертью Витаутаса Бразгиса, примерного ученика, хорошего товарища, любящего сына. Даже Глауджюс счел нужным поднести платок к глазам.

Участники похорон, кто с любопытством, а кто сочувственно, глядели на мать. Люция держалась героически. Весь ее облик говорил о глубоком горе, но ни одна слеза не пролилась из ее сухих, горящих глаз. Ни одного вздоха не вырвалось из твердо сжатых, запекшихся губ. Иные даже возмущались ею и называли бессердечной матерью.

Когда могильный холм был насыпан и провожающие затянули «Ангел господень», она пошла к выходу. Глауджюс, придерживая ее за локоть, шагал рядом. У ворот кладбища они сели в автомобиль и уехали.

На другой день Васарис зашел навестить Люцию. Аделе сообщила ему, что барыня извиняется, но принять его не может, так как не совсем здорова. От Аделе он узнал, что Люция заперлась в своей комнате, не хочет никого видеть, не впускает даже мужа. Только один каноник Кимша долго пробыл у нее, и они все разговаривали.

В тот же самый день Васарис встретился с каноником. Старик казался очень расстроенным, даже сердитым.

— Не понимаю, совсем не понимаю, что с ней сделалось, — жаловался он Васарису. — Я знаю, как больно матери потерять единственного сына, но и горе имеет границы. Нет, здесь что-то другое. Она вбила себе в голову нивесть что. Звал ее приехать к себе в Клевишкис, — отказалась. Присматривай за ней, Людас. Когда-то она тебя очень любила. Хорошая была девушка.

Он простился с Васарисом, как с добрым другом, и еще раз попросил его присматривать за Люцией.

XXIII

После похорон сына Люция впала в какую-то странную апатию. Она никуда не выходила и никого не принимала. При каждом звонке торопливо уходила в свою комнату, боясь, что кто нибудь застанет ее врасплох. Часами Люция просиживала в кресле, ничего не делая, ничем не интересуясь. Казалось, она забыла даже Витукаса, потому что ни разу не ездила к нему на могилу, ни с кем о нем не говорила и бывала очень недовольна, если кто-либо из домашних упоминал его имя.

Мужа Люция явно избегала. Первую неделю после похорон она и обедала одна в своей комнате. Потом стала выходить в столовую, но ни с мужем, ни с горничной почти не разговаривала. Даже со стороны жутко делалось от этого постоянного молчания. Прислуга боялась громко разговаривать, хлопать дверьми, греметь посудой. Постороннему человеку, впервые попавшему в дом, становилось не по себе.

Собираясь уезжать на каникулы, Васарис решил еще раз навестить Люцию. Не обращая внимания на испуганную Аделе, он постучался к Люции и отворил дверь. Она сидела у окна в глубоком кресле, прижавшись головой к подоконнику, и смотрела вдаль. Скрип двери испугал ее и, вздрогнув, она поглядела на вошедшего. Смущение и недовольство отразились на ее лице. Люция не поднялась, не протянула гостю руки и молча ждала, что он ей скажет.

Предупрежденный Аделе, что говорить о Витукасе не следует, Васарис начал оправдываться:

— Простите, что так неожиданно врываюсь к вам, но я уезжаю надолго из Каунаса и зашел проститься.

— Садитесь, пожалуйста, — каким-то ленивым, утомленным голосом сказала Люция.

Васарису даже страшно стало от этого голоса. Он придвинул стул и сел, не зная, с чего начать разговор.

— Вы никуда не собираетесь летом? — спросил он осторожно.

— Никуда.

— Отчего же? Вам было бы очень полезно переменить обстановку, уехать куда-нибудь подальше, например, за границу.

Она молчала, словно не слыхала его слов. Это было невыносимо. Васарис, рискуя показаться невежливым, решил во что бы то ни стало вывести ее из апатии. «Пусть рассердится, пусть велит мне уйти, — думал он, — все будет лучше этого ужасного состояния».

— Люция, — снова начал Васарис. — Я хочу поговорить с вами как старый друг. Каноник Кимша перед отъездом просил меня навестить вас, и я ему это обещал. Теперь мне придется сообщить ему, что вы больны, что вы просто-таки губите себя.

Эти слова так ее взволновали, что Васарис даже удивился. Неожиданно оживившись, она пристально поглядела на гостя, словно желая убедиться, нет ли в них скрытого смысла, не грозит ли ей какая-нибудь опасность.

— А мой… дядя… ничего не говорил вам обо мне?

— Он просил меня присматривать за вами.

_ И больше ничего? — спросила она, не сводя с Васариса пытливого взгляда.

— Нет. А что же еще?.. Конечно, он не просил меня следить за вами, да я этого никогда бы не сделал. Но если я могу чем-нибудь помочь вам, всегда готов служить — искренне, дружески.

Однако интерес Люции к нему уже пропал. Потухшим взглядом она смотрела вдаль и точно не слыхала последних слов гостя.

Васарис еще раз попытался вывести ее из этого оцепенения:

— Люция, меня просто удивляет, как вы сразу опустили руки, — сказал он. — Ведь вы всегда были полны сил, энергии и жизни. У вас впереди еще половина жизни! Вы молоды и красивы. Не обрекайте себя на бессмысленную гибель. Жизнь еще может улыбнуться вам. Наконец, если бесполезно говорить вам о счастье, так ведь в жизни есть и другое. Надо только взять себя в руки, заглушить эту боль и превозмочь апатию.

Люция нервно сжала пальцы, и по этому жесту Людас понял, что она волнуется. Он умолк.

— Ах, я отлично понимаю, о чем вы говорите, и согласна с вами, — сказала Люция, — но, увы, все это не для меня. Если бы вы знали всю мою жизнь, то и сами стали бы рассуждать по-другому. Больше я ничего не могу сказать. Благодарю вас за ваши заботы и за то, что вы предлагаете помочь мне. Но пока мне ничего не надо.

Васарис понял, что оставаться дольше было бы нетактично и навязчиво. Он распростился и ушел.

Когда он рассказал Ауксе о своем посещении, она очень удивилась странному состоянию Люции.

— Боюсь, что она покончит с собой, — опасливо сказала Ауксе.

— Ну, это уж слишком! — воскликнул Васарис. — Мало найдется матерей, которые бы кончали с собой из-за смерти ребенка.

— Не только из-за смерти ребенка. Могут быть и другие причины. Потеряв сына, Люция лишилась последнего смысла в жизни.

Людас вспомнил, что то же самое говорила Люция еще при жизни Витукаса, и его бросило в дрожь при мысли, что Люция может покончить с собой.

Перед поездкой в Палангу, как и в прошлом году, Васарис на два дня съездил к родителям. Он предчувствовал, что, может быть, в последний раз навещает их. Людас уже заранее знал, как они его встретят, как тотчас захотят, чтобы он отслужил панихиду, и как будут разочарованы, когда он откажется наотрез и вообще недолго погостит дома.

Все вышло именно так, как он предполагал. Но ему хотелось еще заехать в Клевишкис, навестить каноника Кимшу и поговорить с ним о Люции. «Старику, — думал он, — конечно, будет интересно услыхать последние новости о племяннице от человека, который недавно ее видел».

Он не ошибся. Едва каноник поздоровался с ним, как принялся за расспросы:

— Давно ли из Каунаса? Два дня назад, говоришь? Видал Люце? Ну, расскажи, как она теперь?

Васарис рассказывал, а каноник слушал, боясь пропустить хоть одно слово.

— Она всегда была впечатлительной… Все переживала глубоко… — сказал он, когда Васарис замолчал. — Она была веселая, озорная и своенравная, потому что я слишком избаловал ее. Но легкомысленной никогда не была. Ты и сам знаешь… Чем только все это кончится, как ты думаешь? — спросил он Людаса.

— Думаю, что со временем она успокоится, и все будет хорошо. Нет такого горя, которого бы не излечило время. Жаль только, что она столько времени мучается. Такая еще молодая и красивая женщина.

— Дай бог, дай бог, — просветлел каноник. — Ну, пойдем, попьем чаю.

Угощая своего гостя чаем с ромом, старик опять заговорил о Люце. Но теперь Васарису показалось, что каноник о чем-то умалчивает и скрывает от него самое главное.

— Боюсь, что она убивается не только из-за сына, а из-за чего-то другого. Может, из-за своей жизни… Случается, что человек сам себе становится противен… Послушай, не говорила ли она тебе чего-нибудь, что бы тебя удивило? — неожиданно спросил он и тревожно поглядел на Васариса.

— Нет. Она всего-то сказала несколько слов.

— А обо мне ничего тебе не говорила?

— Нет.

— Ну, расскажи, как она живет с Глауджюсом. Расскажи обо всем, что видел и слышал, ничего не скрывай.

Было очевидно, что каноника очень беспокоила судьба племянницы. Людас рассказывал осторожно, успокаивая и утешая старика.

— Я сделал большую ошибку, выдав ее за этого чурбана, — пожалел каноник. — Так, значит, она ничего обо мне не говорила?

— Нет, ничего. Я что-то не припоминаю.

— Ну и слава богу… — облегченно вздохнул старик. — А ты сам как считаешь, хороший я был дядя? Любил ее? Заботился? Ничем не обижал?

— О, ксендз каноник, вы были ей настоящим отцом! Дай бог каждому такого опекуна.

Васарису показалось, что каноник разволновался: слишком много налил в свой чай рома и слишком усердно размешивал его, повторяя одни и те же вопросы. И вообще он говорил каким-то странным тоном:

— Да, да… любил ее как отец… Баловал… Хорошая была девушка… Веселая, живая, озорница, но сердце у нее было чувствительное… Все переживала глубоко… Сам знаешь, оттого она и несчастна. Бразгиса она не любила, но он был хороший человек, и она к нему привыкла. А Глауджюс чурбан. Погубит ее… Совсем погубит…

Глядя на каноника, Васарис далее удивился: старик, казавшийся таким бодрым и энергичным на похоронах Витукаса, теперь вдруг постарел, осунулся, ослаб. По-видимому, он тяжело переживал несчастье, свалившееся на Люцию.

— Возьмите ее к себе, ксендз каноник, — посоветовал Людас, желая его утешить.

— Я и хотел, но она не соглашается. Стала большой барыней. Даже рассердилась на меня… Ах, молодость, молодость… Каких только глупостей не натворит человек в эту пору!

Людас не понял, чью молодость бранит каноник: свою, Люце или же молодость вообще? Он молча допивал чай, а каноник, вздыхая, снова и снова вспоминал впечатлительность Люце и ругал чурбана Глауджюса.

Когда Васарис собрался ехать, каноник проводил его и сказал:

— Вернешься в Каунас, зайди к ней и скажи, что я очень, очень беспокоюсь за нее, что я ее очень люблю, желаю ей счастья и прошу все, все простить мне.

Васарис обещал исполнить его просьбу и, простившись с опечаленным каноником, отправился домой.

На другой же день по приезде в Каунас он пошел к Глауджюсам. Впустив его, Аделе сообщила, что барыня немного успокоилась, наверно, выйдет к нему в гостиную. Действительно, через минуту вошла Люция. Вся в черном, без украшений, с незавитыми волосами, неподкрашенными губами, она как будто стала бледней, похудела. Но теперь она казалась не такой пришибленной, как в прошлый раз, а скорее очень серьезной, даже суровой. Какое-то благородство придавали ее лицу и всему ее облику и эти чуть сдвинутые брови, и утончившаяся линия губ, и простое черное платье.

Васарис почтительно приветствовал ее, она подала ему руку, указала на кресло, а сама села напротив.

— Вчера я вернулся из родных краев, — начал Васарис. — Повидался и с каноником Кимшей. Он просил меня зайти к вам и передать от него привет. Старик очень беспокоится о вас…

— Спасибо. Как его здоровье?

— Не скрою от вас, что он показался мне очень измученным. А вообще-то здоров и еще крепок… Просил меня написать о вас. А может быть, вы сами черкнете ему несколько слов? Бесконечно обрадуете старика. Он так вас любит.

Но Люция сосредоточенно глядела в окно, словно что-то обдумывая, и ничего не отвечала.

— Как вы теперь себя чувствуете, Люция? — спросил Васарис, чтобы вывести ее из задумчивости.

— Ничего… Начинаю привыкать. Ведь во вселенной ничего не изменилось. А много ли значу в ней я одна?

Васарис не совсем понял, что она хотела выразить этими словами.

— Да, — сказал он, думая, не попробовать ли ее разубедить. — Да, горе отдельного человека, может быть, и немного значит в мире видимом, но перед лицом бога ничто не пропадет.

Брови Люции сдвинулись, и между ними обозначилась тонкая вертикальная морщинка. Она в упор поглядела на Васариса. Холоден и жесток был ее взгляд.

— О, я убедилась, что никакого бога нет, — сказала она, подчеркивая каждое слово. — Отдельный человек настолько малая песчинка, что о нем и думать не стоит. Ни смерть, ни боль, ничто не имеет значения перед силой, побеждающей жизненный инстинкт. Только этот инстинкт привязывает нас к жизни, это он питает иллюзию, будто отдельная личность что-то значит, будто есть высшее существо. Все это ерунда…

— В вас говорит еще ваше страдание. Надеюсь, что скоро жизненный инстинкт одержит верх, рассеет тени смерти, омрачавшие вас, и опять вернет вас к жизни. Перед отъездом я этого вам и пожелаю, Люция.

По губам ее пробежала ироническая, презрительная усмешка, и она ответила, цедя слова:

— В таком случае вы желаете мне зла. Если во мне воскреснет инстинкт жизни и соблазнит еще раз поискать счастья, я его задушу в себе, не останавливаясь ни перед какими средствами, ни перед какими последствиями.

Васарису стало не по себе от этих слов; он видел, что она способна на все.

Он попрощался с Люцией, сожалея, что долго не увидит ее.

Через два дня Васарис уехал в Палангу. Беззаботная курортная жизнь постепенно вытеснила печальные воспоминания о родителях и Люции.

В Паланге он встретил Варненаса, нескольких учителей из своей гимназии и многих знакомых. На дюнах они собирались целой компанией, жарились на солнце, занимались спортом, дурачились и всей ватагой весело бросались в волны.

Однажды Васарис встретился с ксендзом Стрипайтисом, которого уже давно не видал. После провала на выборах бывший депутат отказался служить в приходе и решил отправиться в Америку, собирать там пожертвования на католические учреждения. А пока что приехал в Палангу немного отдохнуть и поправить нервы.

— До черта надоели все эти митинги, — жаловался он Васарису. — Что поделаешь, провалились на выборах. Конечно, для католиков это тяжелый удар. А что касается меня, я даже рад, что не попал опять в сейм. Поеду в Америку, погляжу на белый свет, соберу пожертвования, да и самому не мешает накопить долларов.

Людас пожелал ему успеха.

Ауксе с отцом тоже проводили лето в Паланге. Васарис часто виделся с ними. Он подолгу гулял с Ауксе по побережью, любуясь закатами, какие бывают только на этом море.

В одну из таких прогулок Васарис завел разговор о госпоже Глауджювене. Он рассказал Ауксе обо всем, что видел и слышал, когда был у Люции, и не скрыл своего беспокойства за ее судьбу.

Ауксе разделяла его тревогу, но тут не вытерпела и сказала:

— Все же, Людас, эта женщина занимает еще много места в твоем сердце. Будь я ревнивой, я бы имела право попрекать тебя ею.

Васарис не протестовал:

— Правда, Ауксе, и ты понимаешь, почему это так. Но я тебе скажу одну вещь, которая, может быть, удивит тебя. Мне кажется, что Люция каким-то роковым образом связана со мной и что от нее зависит наша дальнейшая судьба.

Ауксе действительно изумилась и несколько испуганно поглядела на Васариса:

— Здесь кроется какая-то тайна?

— Не тайна, но я не знаю, как тебе это объяснить: предчувствие, судьба или что-то другое. Пока Люция была или казалась счастливой, я совсем не думал о ней. Но теперь она, словно какой-то призрак, неотступно стоит между мной и тобой. Как будто шепчет мне, что я не имею права любить другую женщину и что мое счастье всегда будет омрачено ее несчастьем.

— Это мне понятно, — с живым интересом отозвалась Ауксе. — Любить по-настоящему можно только раз в жизни. Если Люция любила тебя такой любовью, без тебя она не может быть счастливой. Оттого ты так живо ощущаешь ее судьбу.

— Но чем же я виноват? Ведь эта настоящая единственная любовь — наша с тобой любовь, Ауксе!

Неожиданно Ауксе омрачилась и, печально улыбнувшись, сказала:

— Моя — да, а твоя — не знаю, настоящая ли это любовь. Может быть, вы с Люце разминулись, может быть, один из вас принадлежит к тем несчастливцам, которым не суждено найти свой путь, а тогда, конечно, незавидна и моя судьба.

Такая философия любви показалась Людасу наивной, но он радовался, что Ауксе довольствуется ею и не упрекает его за изменчивость и непостоянство, за вечные колебания, как поступила бы всякая любящая женщина. Сам Людас знал лишь одно, что Ауксе он любит, а Люцию жалеет. Но после смерти мальчика он часто ощущал на себе ее ледяной взгляд и тогда не мог отделаться от жуткого предчувствия, словно этот взгляд был исполнен особого значения, словно он о чем-то предостерегал.

Но к чему было тревожить эти тени здесь во время летнего отдыха?

Васарис взял Ауксе за руку и беззаботно воскликнул:

— Э, что бы ни случилось, Ауксе, сейчас печалиться из-за этого не стоит! У госпожи Глауджювене достаточно сил, и она вскоре оправится от своего несчастья. А вокруг нас такой прекрасный мир и такая интересная жизнь!

Они шли у самой воды, по твердо утрамбованной прибоем полосе песка, и пологие ленивые волны почти достигали их ног.

— А как красиво заходит солнце! — сказала, остановившись, Ауксе. — Оно уже вот-вот коснется моря. Небо горит как жар, а море темно-синее и холодное как сталь.

— Взгляни налево, на то облако. Нижний край его позолочен, а верхний белесоватый, словно выцветший, море под ним еще красивее. Сколько красок и настроения!

— Нет, ты погляди на солнце. Оно уже касается воды. Ой, какое странное! Продолговатое, словно большая груша с черенком. А там парус — далеко, далеко. Видишь? Вот там, направо!

— Вижу. Вероятно, рыбаки, а может, просто веселая компания. Ветра почти нет, море спокойное, а вдали от берега лодки основательно покачивает.

— Над ведой остался только краешек солнца.

— А с горы Бируте оно видно все целиком.

— Вот и нет его! Спокойной ночи, солнышко! — воскликнула Ауксе и помахала рукой.

Но было еще совсем светло. Попарно и кучками прогуливались люди.

Темный парус виднелся все на том же месте. На мосту пела молодежь.

XXIV

В конце августа Людас Васарис вернулся из Паланги в Каунас. Его отставка была утверждена, и теперь он начинал новую жизнь литератора-профессионала. Дальнейшее будущее казалось ему пока неясным, но он последовал совету Ауксе и старался не тревожиться о нем.

Морально он чувствовал себя так, как будто только что очнулся от кошмара. Больше не надо было по несколько часов в день просиживать в шумной гимназии, заниматься всевозможными делами и вести уроки, которые изводили его хуже всякой другой работы. Как большинство людей созерцательного склада, он неохотно общался с людьми, высказывал вслух свои мысли, а тем паче разговаривал о вещах ему неинтересных. Бывали дни, когда он, точно о великом счастье, мечтал о том, чтобы никого не видеть, не произносить ни единого слова. А надо было идти в гимназию, разрешать всякие недоразумения между учителями и учениками, давать уроки и говорить, говорить, говорить! Часто эти уроки были для него сплошным самоистязанием: он судорожно хватался за мысли и слова, чтобы только не провалиться в черную пропасть молчания. После таких уроков Васарис чувствовал себя подавленным, униженным и целый день не мог избавиться от мерзкого ощущения собственного бессилия.

Теперь всему этому конец, теперь больше не будет висеть над ним, как меч, необходимость говорения. Теперь он может заниматься только тем, что нужно и интересно ему самому, и излагать свои мысли не первыми попавшимися словами, а законченными, ритмическими фразами. Думать — для него значило писать, одно помогало другому, одно питалось другим.

Наконец осуществляется его долголетняя мечта — быть только писателем. Вернувшись из отпуска, Васарис не мог нарадоваться на свое положение и хвастался перед друзьями. Придя как-то к Варненасу, он весело пошутил:

— Эх, профессор, как я тебя жалею и как не завидую твоей профессорской славе! Тебе приходится по целому часу, а то и по два разглагольствовать о каком-нибудь незначительном писателе или раздувать пустяковый факт в важную проблему. Я, по крайней мере, мог половину урока спрашивать учеников — и то надоедало хуже горькой редьки. А тут два часа подряд, — нет это хоть кого с ума сведет!

Он и перед Ауксе похвалялся, что чувствует себя точно воскресшим, и сразу принялся за осуществление своих литературных замыслов.

Ни Варненас, ни Ауксе не старались разочаровать его, но и тот и другая боялись, что беспощадная действительность обратит в прах все его планы.

По возвращении в Каунас Васарис захотел разузнать что-нибудь о госпоже Глауджювене. Но знакомые ничего не могли сказать ему. Тогда он решил сходить к ней. Ему отворила Аделе и объявила, что ни барина, ни барыни дома нет. На правах старого приятеля Васарис зашел в квартиру и стал расспрашивать Аделе о хозяйке, как провела она лето и оправилась ли с того времени, когда он видел ее в последний раз.

Оказалось, что с тех пор настроение Люции очень переменилось. Она погоревала еще две недели, из дому не выходила и никого не принимала. Потом как-то поехала в Бирштонас, а домой ее привез — поздненько уж — капитан Рейбис. На другой день барыня была веселее, сама заговаривала, за завтраком спросила, не очень ли она постарела за последнее время и будет ли ей к лицу черное платье. Стал захаживать капитан Райбис, и довольно часто. Засиживался подолгу, а иногда они вдвоем уезжали на целый день. Однажды барыня крепко повздорила с барином. Аделе сказала, что ей прямо страшно стало, когда они ссорились, хотя слов она не расслышала. Теперь вот неделя, как барыни нет дома. А барин уехал позавчера на несколько дней в Клайпеду.

— Ох, неладно здесь стало после смерти Витукаса, — посетовала Аделе, окончив свой рассказ. — И бог его знает, чем все это кончится.

Однако на Васариса все эти сообщения произвели хорошее впечатление. Придя в тот же день к Гражулисам, он передал все, что услышал от горничной Глауджюсов, и стал высказывать свои соображения:

— Главное, что Люция стряхнула с себя эту апатию, это отчаяние, которое могло довести ее до самоубийства. Капитан Райбис, как видно, обладает необычайной способностью успокаивать убитых горем женщин. Если она поссорилась с мужем и оба куда-то уехали, дело пахнет разводом. Ничего лучшего я бы ей не пожелал.

Но Ауксе не совсем согласилась с ним.

— Судя по твоим рассказам, — сказала она, — Глауджювене женщина глубоко чувствующая и с характером. У таких людей внезапная перемена настроения часто не предвещает ничего хорошего.

— Мы ведь не знаем по-настоящему, в чем выражается эта перемена. Правда, Люция женщина глубоко чувствующая, но жизненный инстинкт, любовь к жизни в ней тоже очень сильны. Я думаю, это и спасет ее.

Говоря так, Васарис хотел убедить себя в том, что Люция в конце концов снова примирится с жизнью и больше не будет стоять между ним и Ауксе, словно невысказанный живой укор. Сейчас он не ревновал ее к капитану Райбису, не обвинял в легкомыслии, в том, что она слишком скоро забыла свое горе. Только при воспоминании о вечере, когда они расстались, о том, с каким отвращением говорила она о своих поклонниках, сердце его сжималось от дурных предчувствий. И он стал ждать дальнейших известий.

Миновал почти целый месяц, Людас Васарис с головой ушел в работу и начал забывать о Глауджювене. Но вот как-то утром зазвонил телефон, и, взяв трубку, он с удивлением узнал голос Люции:

— Я хочу напомнить вам, Людас, одно ваше обещание и воспользоваться им. Когда-то вы, утешая меня, сказали, что в случае надобности всегда готовы помочь мне. Сейчас приспел такой случай, и я прошу вас помочь мне — в первый и последний раз. Обещаете?

— Конечно. А в чем дело, Люция?

— Приходите ко мне в восемь часов. У меня будут гости. Мне хочется, чтобы непременно были и вы.

Приглашение это изрядно озадачило Васариса. Какие еще гости, какие пирушки, когда не прошло и полгода со дня так тяжело пережитой ею смерти сына? Судя по голосу, она вовсе не была расположена веселиться в этот вечер.

Ровно в восемь Васарис уже звонил у двери Глауджюсов.

— Ну, Аделе, что у вас сегодня за праздник? — спросил он у горничной, снимая пальто.

Аделе полуудивленно, полуиспуганно посмотрела на него: она и сама, видимо, не понимала, что здесь происходит. Так началась для Васариса загадка этого вечера, которую он никогда не мог окончательно разрешить.

В гостиной еще не было никого из гостей. Люция с торжественным видом сидела на диване и, видимо, ждала. Одета она была в черное, но очень нарядно: серьги, перстни, пряжки туфель сверкали в ярком свете электричества. Обнаженные руки, глубокий вырез на груди, светлые чулки — все это ужасно не вязалось с траурным цветом газового платья. Людас еще ни разу не видел, чтобы она так ярко накрасила губы, так сильно напудрила лицо и подвела глаза.

Жутко как-то стало Васарису, когда он вошел в комнату. Люция протянула ему руку и усадила напротив себя в кресло. Васарис огляделся. В гостиной стояло несколько столиков, уставленных закусками и рюмками. В распахнутые двери он увидел, что и в столовой обеденный стол накрыт к ужину. Он с нескрываемым удивлением обратился к хозяйке:

— Я вижу, Люция, здесь устраивается что-то вроде банкета. По какому поводу столь необычное торжество?

Люция горько усмехнулась.

— Вы сами пророчили, что мой жизненный инстинкт победит и горе и отчаяние. Вот он и победил. Жизнь коротка, Людас, надо наверстывать потраченное на траур время.

Васарис по ее тону чувствовал, что она притворяется, но все это производило на него такое тягостное впечатление, что он больше не стал ни о чем ее расспрашивать и ждал, что будет дальше.

Вскоре на улице загудел автомобиль и остановился перед домом. В передней раздался звонок, говор нескольких голосов. В гостиную толпой вошли, громко разговаривая, две дамы и четверо мужчин, из которых Васарис знал одного лишь капитана Райбиса. Люция не встала им навстречу, а все подошли к ней здороваться и сбились вокруг кучкой.

Обе дамы были молодые и хорошенькие, однако их манера держаться показалась Васарису довольно странной. Пожав руку хозяйке, они повернулись, оглядели все столики, уселись в угол вместе с двумя мужчинами и закурили. Хозяйкой они, видимо, интересовались мало и чувствовали себя здесь, как в ресторане или гостинице.

Капитан Райбис, сев рядом с хозяйкой, стал рассказывать, как собирал он компанию, и Васарису стало ясно, что большинство гостей Люция видит впервые.

— Главное, чтобы было весело, — оправдывался капитан, — чтобы мужчины не были вахлаками и мямлями, а дамы не чванились, ну, и не были бы слишком благонравными… Вот эти две прошли огонь и воду, однако держать себя умеют, — и он засмеялся, довольный своей рекомендацией.

Тем временем к дому подъехал другой автомобиль, и затем в гостиную вошли еще три дамы и двое мужчин. Они не сразу догадались, кто здесь хозяйка, и, поздоровавшись с ней, сели за столики.

— Да угощайте же их, капитан, — обратилась Люция к Райбису. — Время бежит быстро — давайте веселиться!

Капитан, объявив, что хозяйка уполномочила его ухаживать за гостями, засуетился: разливал вино, тормошил флегматичных.

Гости все прибывали, явились и старые знакомые Люции. В столовой, кроме коньяка и домашних наливок, неизвестно откуда взялась и простая водка. Уже громко звенел женский смех, разговоры становились все более шумными.

Васарис с возрастающим неудовольствием, с негодованием даже наблюдал эту пирушку, которая грозила вскоре превратиться в разнузданную оргию. Он надивиться не мог на нетактичное поведение Люции, на эту внезапно произошедшую в ней перемену. Воспользовавшись первым предлогом, он обратился к ней и довольно желчно попросил извинения:

— Я вижу, сударыня, что не сумею приноровиться к обществу ваших сегодняшних гостей, поэтому хотел бы откланяться. Я здесь совсем не нужен.

Люция как-то странно посмотрела на него и нервно схватила за руку:

— Нет, ты уйдешь отсюда после всех! Нельзя отказывать мне в этой услуге. Тебе хочется оставить меня с этими людьми? Завтра ты все поймешь… Ведь и каноник Кимша просил тебя присматривать за мной!.. Сядь сюда — я сейчас вернусь.

Она пошла к гостям, а Васарис сел в угол, придвинул к себе стакан вина и, не обращая внимания на адресованные ему улыбки дам, угрюмо ждал, что будет дальше.

Вскоре заиграли фокстрот, столики выдвинули в столовую, и несколько пар пошли танцевать. Пошла и Люция с одним знакомым Васарису военным. Оба танцевали с увлечением, почти с азартом, толкая других. Многие подвинулись к стене, некоторые повставали из-за столиков и, столпившись в дверях столовой, смотрели на эту необычную пару.

Вдруг бледное лицо Люции еще больше побледнело, взгляд стал безжизненным, все движения — автоматическими, деревянными, хотя по-прежнему точными. Васарису, который не спускал с нее глаз, показалось, что она теряет сознание. Из столовой протиснулся к двери капитан Райбис со стаканом вина, но в этот момент Люция оправилась, прошла еще два тура, потом остановила своего партнера и села возле Васариса. Кто-то из гостей зааплодировал, капитан Райбис подлетел со стаканом вина — Люция жадно, не отрываясь, выпила его. Шумные звуки нового фокстрота вспугнули недолгую тишину, новые пары хлынули в гостиную, и Люция перестала быть центром всеобщего внимания.

Она попросила у Васариса папиросу, закурила и, обернувшись к нему, с каким-то жестоким выражением лица сказала:

— Людас, ты очень возмущен моим поведением?

Васарис пожал плечами.

— Я приучился не возмущаться вещами, которых не понимаю, и не осуждать их. Но все это мне кажется весьма странным и необъяснимым.

— Думаешь, я забыла, что четыре месяца тому назад в этой комнате лежало тело моего умершего сына?

— Оттого я и не могу объяснить себе то, что вижу.

— Объяснить?.. Ха-ха-ха!.. Ты и раньше много чего не мог объяснить! Ты и самого себя всю жизнь стараешься объяснить и не можешь!.. Эх, Людас, несчастен тот человек, который хочет объяснить все на свете… Я завидую безумным, — им, наверное, все ясно, и их поступки никто не старается объяснить. В молодости мы с тобой, Людас, были очень умны, а теперь давай выпьем за безумие.

Она вскочила со стула и громко выкрикнула:

— Господа, гениальная мысль! Самые счастливые люди в мире — безумные, потому что им всё ясно, и их поступки никто не старается объяснять. Я предлагаю выпить за безумие!

И она так стукнула рюмкой о рюмку Васариса, что половина вина выплеснулась на пол, а остальное она вылила себе в рот, демонстративно откинув голову и занеся руку.

Трудно вообразить, что тут поднялось после слов Люции! Подвыпивших гостей обуяло неописуемое, прямо-таки разнузданное веселье. Пить за безумие и вдобавок видеть перед собой такой трагически-заманчивый образец безумия! Стало быть, все позволено, все оправдано! Мужчины орали и гоготали, женщины взвизгивали и вскрикивали, безумный, ужасающий хаос царил на этой пирушке.

Пианист шумно заиграл странный незнакомый танец. Пронзительные резкие отрывистые звуки вырывались из открытого рояля; казалось, струны вот-вот лопнут, не выдержав бешеного ритма.

Две дамы — те, что приехали первыми в сопровождении четверых кавалеров, протиснулись на середину гостиной и, подняв руки, стали бить в ладоши и притопывать в такт музыке.

— Господа, расступитесь! — крикнул какой-то мужчина во фраке. — Сейчас будет демонстрироваться новейший танец — современный канкан! Прошу подвинуться назад! Составьте два круга! Первый двигается направо, второй налево!.. А теперь кто во что горазд. Начинаем! Раз, два три!

Обе танцовщицы начали свой импровизированный канкан, время от времени приподнимая подолы и высоко вскидывая ноги. Оба круга двигались в противоположные стороны, а танцующие состязались между собой в непринужденности движений, жестов и мимики.

Люция и Васарис со стороны наблюдали эту зловещую пляску. Васарис стал опасаться, как бы Люция под минутным наитием не выкинула какого-нибудь неожиданного номера. Но она стояла спокойно, прислонившись к дивану, взгляд ее обдавал гадливым презрением окружающих. Она курила, сильно затягиваясь, и изредка отхлебывала вино. Наконец ей, видимо, наскучило смотреть на пьяных беснующихся людей, она села на диван и указала Васарису место рядом.

— Посидим здесь, Людас, пока эти сумасшедшие бесчинствуют. Я сейчас чувствую себя спокойнее и могу собраться с мыслями. За последнее время мне это не всегда удается. Господи, что за странное и подлое создание — человек! Разве я бы поверила, если бы мне сказали, что после смерти Витукаса его мать будет шататься с посторонними людьми, устраивать оргии и танцевать фокстрот. Скажи, Людас, откуда это у меня?

— Это оттого, что вам очень больно, Люция.

Она печально улыбнулась.

— Добрый ты человек, Людас, если говоришь, что это от боли, а не от распущенности. Каждый из этих сумасшедших уверен, что я скверная, развратная женщина. Один Райбис мало-мальски знает меня, да и он презирает в глубине души. Вон он как млеет от того, что эта красотка положила ему на шею голую руку. Уверена, что ему сейчас не до меня. Мерзко, все мерзко!

В этой откровенности было что-то беспощадное до боли. Вспоминать в такой обстановке о смерти сына, сознавать свое унижение и позор, считать мгновения, пока падаешь в бездну, из которой нет спасения; это ли не отчаяние, когда величайшая низость и героический подвиг, зло и добро, смерть и жизнь утрачивают отличительные признаки. И если бы Васарис лучше понял это, он бы увидел, какая страшная опасность нависла над Люцией. Но в тот вечер он не понимал этого.

Бешеный канкан все продолжался. Люция продела руку под локоть Васариса, откинула голову на спинку дивана и прищурив глаза, сказала:

— Когда увидишься с каноником Кимшей, не рассказывай ему подробно об этом вечере. Просто скажешь, что Люце пригласила несколько знакомых, что они веселились, но так и не могли развлечь ее. Расскажи, что мы поговорили и о нем, что я вспоминала его добром, что он мне был как родной отец, и я всегда любила его как отца. Правда ведь, Людас, хороший у меня дядя?

— Очень хороший. Боюсь только, я с ним не скоро увижусь. Вам бы лучше самой написать ему несколько строчек.

— А мне кажется, ты с ним скоро увидишься. Я предчувствую, что он скоро приедет в Каунас. Жаль, что мне не придется повидаться с ним.

Она говорила обычным тоном, и только позднее Васарис постиг страшный смысл ее слов. А в тот вечер он думал, что Люция опять собирается куда-то уехать, потому и созвала столько гостей, точно желая показать, что она не такая уж сентиментальная и смерть сына не сломила ее.

Люция снова отхлебнула вина и продолжала:

— Вот так и жизнь движется по кругу, как в этом сумасшедшем танце — у одних в одну сторону, у других — в другую… Да, скажи, Людас, ты действительно любишь Ауксе Гражулите?

Вопрос был так неожидан, что Васарис отпрянул и недоумевающе посмотрел на Люцию.

— Мне ты можешь признаться с полной откровенностью, — продолжала она. — Я не буду завидовать. И сама я любила не одного тебя. Разве ты не мог забыть меня и полюбить красивую, умную девушку? Как-никак мы с тобой друзья, и я хочу, чтобы мы остались ими навеки.

— Да, Люция, я люблю ее.

— Сильнее, чем любил когда-то меня?

Из-за звуков рояля он еле расслышал ее вопрос.

— Как вам сказать… Тогда нас разделяли стены семинарии, моя сутана, юношеская неопытность, а теперь между мной и ею нет никаких преград. Все они сметены и разрушены.

— Неужели все? — спросила Люция, и Васарису показалось что в голосе ее задрожала насмешливо-злая нотка. — А вдруг я возьму да и разлучу вас? Не интригами, не ревностью и вообще не при жизни, а явлюсь с того света как привидение, как страшный призрак, так что ты постоянно будешь чувствовать, что я рядом. Допустим, я покончила с собой и перед смертью положила на тебя заклятие, он не любил меня живую, так пусть же теперь полюбит мертвую, пусть не найдет он счастья с другой, пусть постоянно думает о том, что я любила его, а меня уж нет. Правда, Людас, случается в жизни, что мы тогда только жалеем какую-нибудь вещь, когда безвозвратно потеряем ее.

Дрожь взяла Васариса от этих слов. Ведь Люция выразила то же самое, что он чувствовал в последнее время, о чем думал не раз. Неужели обоих их действительно соединяют какие-то таинственные узы, которые после смерти Люции станут еще крепче? Но что-то такое, может быть даже инстинкт самосохранения, как нарочно, заставляло Васариса не верить тому, что Люция может умереть. Она и говорила-то самым обычным тоном, она нарочно пугала его! «Если бы задумала покончить с собой, то не говорила бы об этом», — думал Людас.

Он окинул взглядом залитую ярким светом комнату, где не было места тени, и ему показалось невозможным присутствие здесь смерти. Гости уже мирно танцевали танго. Те, кто утомился, сидели за столиками в столовой, ели, пили, курили, разговаривали.

Окончательно успокоившись, Васарис полушутливо воскликнул:

— Ох не пугайте меня, Люция! Я не очень суеверен, но привидений побаиваюсь. Хотя вас бы, пожалуй, не испугался. Из вас бы вышел очень привлекательный призрак.

Люция сдвинула брови и закусила губу.

— Который теперь час? — спросила она, вдруг отняв руку.

— Четверть четвертого, — ответил Васарис, взглянув на часы.

— Спасибо. Пора бы гостям и расходиться. Она больше ничего не сказала, встала и перешла в столовую.

Васарис видел, что она чем-то обижена, но так и не понял, чем именно.

Теперь можно было бы и уйти, но он не уходил, будто ждал чего-то. Ему показалось, что вот-вот кто-нибудь выкинет экстравагантный номер или разразится скандал. Но время шло, а все было спокойно. Одни еще танцевали, другие пустились в споры и философские рассуждения, третьи, забившись на диван или развалясь на ковре, обнимались с дамами, которые уже не стеснялись ни в выражениях, ни в позах.

Люция переходила из комнаты в комнату, подсаживалась на минутку к кому-нибудь, но заметно было, что она хандрила и с нетерпением ждала чего-то. Морщинки меж ее сдвинутых бровей не разглаживались, сжатые губы изредка кривились в деланной улыбке, но взгляд был строгий, суровый. Она как будто намеревалась кого-то отчитать и ждала только подходящего момента.

Наконец часам к пяти гости стали расходиться. Обе танцовщицы и их четыре кавалера уехали раньше всех. Гостиная быстро опустела. Люция никого не удерживала.

Людас Васарис помнил о ее желании и ждал, чтобы проститься последним. Вид опустевших, неубранных комнат наводил на него тоску. Он подошел к Люции и поклонился.

— Покойной ночи, Люция. Я, кажется, нечаянно обидел вас своей шуткой. Простите меня. В такой обстановке трудно контролировать свои мысли.

Люция молча протянула ему руку. Повинуясь внезапному порыву, он прижал ее к губам, а Люция, как однажды встарь, обняла его и поцеловала. Он почувствовал, что лицо и руки у нее холодные.

Впоследствии Васарис с глубоким стыдом и отвращением вспоминал, как, возвращаясь в ту ночь домой, он внутренне осуждал Люцию и чуть ли не издевался над ней: он подозревал, что она хочет возобновить давнишние их отношения и опять заманить его в сети своих блекнущих чар.

XXV

Он вернулся домой около шести часов и сейчас же лег, не спал неспокойно. В голове мелькали бессвязные обрывки картин минувшей ночи, в ушах звучали музыка, пьяные возгласы, слова Люции, Иногда всё исчезало, отдалялось, но через минуту снова обрушивалась на него лавина фантастических образов и только что испытанных впечатлений.

Через некоторое время ему показалось, будто он совсем проснулся и бессмысленно смотрит, как свет зари процеживается сквозь оконные шторы, разливается по потолку и вертикальными полосами падает на противоположную стену. Вдруг он видит, что из-за этих полос, точно из-за занавеса, выходит Люция и бесшумно приближается к кровати. Он отчетливо видит, что она в том же черном газовом платье, что в ушах у нее сверкают те же серьги и что лицо ее очень бледно. Она приближается к кровати, останавливается, потом поворачивается и исчезает в другой стене.

Васарис в ужасе вскочил, не в силах понять, что это было: сон, галлюцинация?.. Он чувствовал во всем теле усталость и оцепенение, утро было холодное, хмурое. Не раздумывая, он улегся опять и на этот раз крепко заснул.

Разбудил Васариса громкий непрерывный стук в дверь. Он отворил, увидел испуганную, запыхавшуюся Аделе, и страшная мысль точно молнией озарила его.

— Что, барыня?.. — крикнул он, не соображая, какой вопрос задать.

— Да… барыня… О, господи!.. Скорей собирайтесь… скорее!..

— Что такое? Что с ней? Да говорите же, наконец!

— Померла… Померла она… О, господи!.. Скорее собирайтесь!..

Васарис почувствовал, что лицо у него похолодело, машинально провел ладонью по лбу, и будто под гнетом непосильной тяжести опустился на кровать. Потом стал спрашивать, вызвали ли врача и телеграфировали ли Глауджюсу в Клайпеду. Все уже было сделано. Аделе ушла, и Васарис стал быстро одеваться.

Войдя в квартиру Глауджюсов, он застал в гостиной того же врача, которого видел здесь после смерти Витукаса.

— Отчего это случилось? — коротко спросил он.

— Сердце, — нехотя ответил врач. — За последний год перенесла много моральных потрясений и прихварывала… Ненормальный образ жизни. Ей нужен был отдых, спокойная обстановка, а тут, сами видите, какая была ночь… Не выдержало…

Они вошли в комнату Люции, и Васарис увидел ее: она лежала на кушетке вытянувшись, уже прибранная, со сложенными на груди руками. На ней было то же вчерашнее платье, светлые чулки, туфли с блестящими пряжками, в ушах серьги, перстни на пальцах. Пугающе необычным было выражение ее белого как бумага лица. Рот был полуоткрыт, лицо осунулось, губы скривились, веки сомкнуты неплотно. Благодаря ли освещению и особенным образом падавшей тени, а может быть, и на самом деле черты этого лица выражали жуткую гримасу, многозначительную, загадочную усмешку.

Васарис стоял, не сводя глаз с этого, недавно еще красивого, а теперь жестоко искаженного смертью лица, и временами испытывал такой ужас, что у него почти темнело в глазах и волосы шевелились на голове. Сделав усилие воли, он подошел к телу Люции и, словно прощаясь навек, коснулся ее бледной руки. Ощутил ладонью странный холод и поскорее отошел.

В гостиной он снова заговорил с врачом:

— Доктор, а она действительно умерла своею смертью?

Врач пожал плечами.

— Разумеется. Как же иначе? Сердце… Она давно на него жаловалась… Ненормальный образ жизни…

Но Васариса одолевали мучительные сомнения. Ему казалось, что такое выражение лица может быть лишь у самоубийцы, который проходит в последние минуты через весь ад моральных и физических мучений, через презрение к жизни и жестокое надругательство над ней, а может быть, и над самим собой.

Он вышел в столовую, позвал Аделе и начал расспрашивать ее, кто и как обнаружил, что Люция умерла. Оказалось, первая узнала о несчастье она сама. После ухода гостей Люция еще походила по комнатам, потом ушла в спальню, взяв с собой стакан вина, а прислуге велела идти спать. Аделе и Текле сразу легли и уснули. Аделе встала часов в десять, оделась и пошла убирать в гостиной.

Войдя в столовую, заметила, что из-под двери спальни пробивается свет. Она осторожно приотворила дверь, хотела погасить электричество. И вдруг увидела, что Люция лежит не на кровати, а на кушетке. Аделе сразу почуяла беду, потому что Люция лежала, скорчившись, и одна рука у нее спустилась почти до полу. Убедившись, что хозяйка умерла, Аделе стала кричать и привела в спальню Текле. Они прибрали немного хозяйку и вымели осколки стекла, потому что стакан был брошен на пол и разбился. Аделе сейчас же стала звонить доктору, но телефон был выключен, и станция не отвечала. Тогда она побежала к доктору и привела его. Доктор осмотрел хозяйку и сказал, что она умерла от разрыва сердца. Еще он велел хорошенько вытереть пол в том месте, где были осколки стакана. Потом Аделе дала телеграмму хозяину и побежала к Васарису.

Теперь Васарис почти не сомневался, что Люция отравилась. Врач, как добрый друг дома, выдумал версию о сердечном приступе, чтобы оградись покойную и ее мужа от лишних сплетен.

Тем временем пришло несколько родственников Глауджюса, и они занялись дальнейшими приготовлениями. Васарис почувствовал, что он здесь лишний, и ушел.

Он сознавал за собой один только долг — надо было сообщить ужасную весть канонику Кимше. Васарис пошел на почту, составил телеграмму и вернулся домой. Что бы он стал делать в чужой теперь квартире Глауджюса? Дома он постарался во всех подробностях припомнить все слова и поступки Люции, начиная с того момента, когда он накануне вошел в гостиную и увидел ее нарядную, ожидающую гостей.

Сейчас, в свете смерти, а вернее, самоубийства Люции, ее вчерашнее поведение, вплоть до последней мелочи, приобретало ясный и жестокий смысл. Васарис поражался самому себе, каялся и обвинял себя: как это он не мог догадаться о надвигающейся катастрофе? Эти необычные гости Люции, эта смена настроения, этот тост за безумие и, наконец, многозначительный разговор во время зловещего танца — все это были приготовления и недвусмысленные намеки на принятое его страшное решение умереть.

После обеда Васарис пошел к Гражулисам. Ауксе испуганно выслушала его рассказ. Она тоже готова была допустить, что Люция умерла не от болезни сердца, а отравилась. Людас умолчал о том, что Люция угрожала ему любовью из-за гроба, и о том, что она привиделась ему утром, может быть, в минуту своей смерти. Но Ауксе, вспомнив прежние опасения Васариса, представила себе, как потрясла поэта ужасная смерть глубоко любящей его женщины.

Кончив рассказ о событиях прошедшей ночи и утра, Васарис угрюмо замолчал, ушел в себя. На вопросы он отвечал нехотя и в разговор не вступал. Внимательно следившая за ним Ауксе ни разу не почувствовала на себе его ласкового взгляда, который обычно помогал сглаживать все недоразумения и восполнял то, что он недосказывал и замалчивал. Сейчас от него веяло холодом, чем-то чуждым, чего нельзя было объяснить ни усталостью, ни несчастьем, ни душевной болью. И когда Васарис простился и ушел, темная тревога впервые зашевелилась в сердце Ауксе.

А Васарис, вернувшись в свою комнату, шагал из угла в угол, садился и опять принимался ходить, словно бы глубоко задумавшись, но в голове у него не было ни одной отчетливой мысли. Все его существо заполонило единственное чувство: Люце, любящей его, являвшейся ему в жизни в стольких обличьях, уже нет. Как величайшее логическое противоречие в голове его не могла уложиться мысль, что эта прелестная женщина, чей поцелуй он сейчас ощущал на губах, лежит остывшая, с ужасной гримасой на лице, которую наложила на него смерть.

В шесть часов пришел почтальон и вручил ему письмо. Васарис взглянул на конверт и обмер: он узнал почерк Люции. Дрожащими пальцами он развернул листок бумаги и посмотрел на подпись. Да, от Люции. Васарис сел за стол и начал жадно читать.

«Воображаю твое удивление, дорогой Людас, когда ты возьмешь в руки это письмо. Все уже свершится к тому моменту, ты будешь взволнован и, может быть, возмущен таким безумным поступком, а я… Где буду тогда я? Нет, не стану разжалобливать тебя сентиментальными словами. Мысли мои ясны и трезвы, и я хочу, чтобы последнее мое письмо лучше свидетельствовало обо мне, чем многие мои поступки, особенно последнего времени. Недавно поговорила с тобой по телефону и знаю, что ты сегодня придешь. Только сейчас почувствовала желание написать письмо, которое ты получишь после моей смерти. Письмо я брошу в ящик вечером, покончу с собой после ухода гостей и прощания с тобой, самое позднее в восемь часов утра, а письмо ты получишь в этот же день, но, конечно, позже.

Зачем я тебе пишу? Ты поэт и можешь подумать, что ради эффекта, из желания произвести впечатление. Подумать только — письмо самоубийцы! Союз между обоими мирами, рука, протянутая из гроба… Но нет, все это меня теперь не трогает, и я совсем не хочу удивлять вас, живых. Пишу я тебе, как давнему другу, как человеку, которого давно любила, люблю и теперь. Я хочу еще раз поблагодарить тебя за то, что ты понимал меня, не насмехался надо мной, как многие из моих поклонников, и не лгал мне, не говорил, что любишь меня.

И вот еще для чего. Раздумывая о своей смерти, я начала опасаться, что факт моего самовольного ухода из жизни будет утаен. Я предвижу, что наш домашний врач, которого, конечно, тут же позовут, захочет оберечь мое имя от сплетен, а Глауджюса — от неприятностей и придумает какую-нибудь невинную причину моей скоропостижимой смерти. Это меня мало беспокоит, но мне почему-то непременно хочется, чтобы ты знал, отчего я умерла, чтобы у тебя не было никаких сомнений на этот счет. Я хочу, чтобы для тебя моя смерть не была окружена ни ложью, ни лицемерными объяснениями. В восемь или семь часов утра я возьму стакан красного вина, уйду в свою комнату, всыплю яд, лягу и выпью его. Яд у меня надежный, действует почти мгновенно. Стреляться я не хочу: шум, кровь, и потом никогда не можешь быть уверенным, что не промахнешься.

Сегодня вечером ты, конечно, будешь с удивлением смотреть на моих гостей, и на угощение, и на меня. Я не стану тебе ничего объяснять. Думай, что хочешь. И разве я знаю сама? Может быть, я захочу расстаться с жизнью в тот момент, когда лишний раз уверюсь в ее пустоте, может быть, соблазнюсь эффектной театральной сценой? Подумайте только: женщина носит еще траур по умершему ребенку, всю ночь кутит в пьяной компании, а когда гости расходятся, принимает яд!.. Почему не доставить себе раз в жизни такое удовольствие? Многие считают меня богатой, гордой барыней, но мало кто, да может быть, и никто не знает, что в глубине души я чувствую себя оскорбленной, униженной, загнанной, точно бездомная кошка… Так почему же мне не сделать в последнюю минуту такой королевский жест?

Ну, вот я и разволновалась, а ведь собиралась писать хладнокровно, рассудительно. Что же еще тебе сказать? Надеюсь, ты и так все понимаешь, хоть и не знаешь всего того, что может осветить причину моей смерти. Их несколько. Не знаю, стоит ли открывать тебе одну тайну. После смерти сына я узнала, что дядя — это мой отец! Ей богу, словно в какой-нибудь комедии. Хотел меня утешить и открылся. Бедный старичок, как же он ошибся! После всех катастроф, вот тебе, Люце, утешение: ты дочь каноника! Я его, конечно, не осуждаю и не из-за этого кончаю с собой… Только знаешь, Людас, эта, в сущности, мелочь показала мне, что моя жизнь с самого начала — одно сплошное недоразумение. Эта мелочь окончательно спутала все мои мысли, я уж и не знаю, с чего начинать. Я не имела права родиться, так к чему же суетиться, за что-то хвататься. Признаюсь, однако, бесконечно жаль мне его, моего дядю-отца, и я ужасная эгоистка, — наношу ему такой удар. Но много ли было бы ему радости от такой дочери, как я?

Взяло меня искушение написать тебе несколько теплых, искренних слов в знак последней разлуки, как завещание, таких слов, чтобы они запали тебе в душу, и ты бы долго-долго помнил обо мне. Эх, к чему они! Что у нас с тобой осталось общего? Не стоит. Я и сама знаю, как недолго помнят живые умерших. Наконец сегодня мы еще увидимся. Может быть, я и скажу тебе что-нибудь — не знаю только, хорошее или плохое.

Вот и окончено мое письмо. Прощай, Людас, теперь уж навсегда.

Люция».

Не скоро оторвался Васарис от этого письма. Он перечел его несколько раз и все еще выхватывал из него глазами отдельные фразы, отдельные слова. «Так вот какая была Люция!» — изумлялся он, но какая она была, определить не мог. Это письмо, пусть беспощадное и полное отчаяния, словно бы успокоило, утешило его, придало ему сил. Он увидел, что у Люции была как бы программа собственной смерти, она приняла решение осуществить ее — и осуществила. Каждая выполненная задача, даже и такая ужасная, доставляет нам минуту своеобразного удовлетворения. И у Людаса Васариса как-то отлегло от сердца; он положил письмо, оделся и вышел. Его тянуло в квартиру Глауджюсов поглядеть, обрядили ли Люцию, идут ли друзья, знакомые проститься с покойной.

Да, тротуар перед домом был устлан еловыми ветками, на мостовой стояли два черных автомобиля, а в двери подъезда то входили, то выходили люди. Из их разговоров Васарис понял, что доступ к телу покойной уже начался. Вместе с другими он незаметно вошел в дом, где его столько раз встречали как желанного гостя. На этот раз никто его не встретил.

В гостиной на возвышении лежала в дубовом гробу Люция. Накануне в этот же час и на этом месте она сидела в ожидании гостей. Сейчас вокруг нее в высоких подсвечниках горело множество восковых свечей, их горьковатый запах разливался по комнате. Ворохи зелени и цветов, украшавшие высокое ложе Люции, казались печальными в их желтом свете, на черном фоне покрывала.

Трудно было разглядеть лицо покойной. Иногда из-за листьев пальм, из-за дрожащего пламени свечей виднелся ее лоб и снова скрывался в тени. Васарис ни разу не увидел ее рта. И когда он вспоминал скривившую губы усмешку, что так испугала его утром, ему показалось, что Люция прячет лицо в фестонах белой кисеи.

Женщины попроще становились на колени, крестились и молились, глубоко, многозначительно вздыхали, господа и дамы низко склонялись перед гробом и становились вдоль стен с сосредоточенным видом. Одни с ужасом смотрели на покойницу, другие тянулись на цыпочках, стараясь в последний раз увидеть известную на весь город красавицу. Но всех устрашала эта победа смерти.

Поклонившись гробу, Людас Васарис вышел на улицу. Сердце его сжималось от тоски. Люция, почти умирающая, еще раз сказала о том, что любит его. И он думал об этой любви. Странно думать о любви в присутствии смерти, леденящей все живое. Говорят, что любовь сильнее смерти. Что осталось после смерти Люции от ее любви?

На следующий день в четыре часа дня Люцию Глауджювене провожали по той же дороге, что и ее сына, в костел. Много народу шло за гробом, еще больше толпилось на тротуарах. Похоронные песнопения и марш скорбно звучали на затихшей улице. Васарис, присоединившийся к кучке провожающих, увидел здесь много знакомых Люции, увидел и Глауджюса: он грузно шагал, опустив голову.

Среди провожающих шел и каноник Кимша. Один Васарис знал, почему старик не облачился в стихарь, не надел черной ризы и не напутствовал свою воспитанницу в последний путь. Шел он сгорбившись, низко опустив голову, и чувствовалось, как мучительно гнетет его бремя долгой жизни.

На другой день в девять часов состоялось торжественное заупокойное богослужение, но совершал его не каноник Кимша. Согнувшись, спрятав лицо в ладонях, он сидел в пресбитерии и не вставал даже во время чтения евангелия. Он терпел наказание за грехи юности, в которых давно уже покаялся, и никак не мог понять, почему он жив, а умерла она, ни в чем не повинная Люце.

Когда Люцию похоронили и все, исполнив свой долг, стали расходиться, Васарис случайно очутился рядом с каноником Кимшей.

— Ксендз каноник, — заговорил он, — позвольте мне выразить вам свое глубокое соболезнование. Не только для вас, воспитателя Люции, но и для всех, кто знал ее, смерть эта — неожиданный и тяжелый удар. Несчастная эта семья Бразгисов.

Старик с испугом посмотрел на Васариса, точно не понимая, чего от него хотят. Потом опомнился:

— А, это ты… Проводить пришел? Ну, что же… такова воля божья… Вот меня, старика, бережет, а ее, молодую, призвал к себе. И виноват во всем я…

— В чем же ваша вина, ксендз каноник? Никто в этом не виноват.

— Один бог будет судить меня за мой великий грех, — торжественно сказал каноник. — И ты тоже виноват, но опять из-за меня.

— Не понимаю, в чем же наша вина?

— Ведь знал я, что девочка любит тебя. Надо было мне взять тебя из семинарии и сделать из тебя другого человека. А сейчас какой из тебя ксендз? Все бы повернулось по-другому.

Ничего не ответил ему Васарис. Он вспомнил только, что его любит Ауксе, но и эта мысль не согрела его сердца.

Каноник Кимша стал расспрашивать его о последних днях Люции, но в подробности не вдавался. Трудно было решить, зашевелились ли в нем подозрения относительно обстоятельств смерти Люции. Он ничего не сказал о сердечном приступе, не удивлялся ее внезапной смерти.

Прощаясь с ним, Васарис чувствовал, что вряд ли придется им еще свидеться. Согнувшись под тяжким бременем жизни, каноник Кимша зашагал по направлению к вокзалу.

Людас Васарис пошел домой мимо дома Глауджюсов. Ставни на всех окнах были открыты. Текле выбивала на балконе ковры, а дворник сметал с тротуара растоптанные еловые ветки.

XXVI

Проводив на кладбище Люцию, Людас Васарис почувствовал, что и для него кончился целый период жизни. Умерла женщина, которая когда-то пробудила его сердце, сердце неопытного, наивного семинариста, первая поставила перед ним жизненно важный вопрос. С того времени и до сих пор он еще продолжает метаться, колебаться и терзаться в поисках освобождения из тисков, которые сковывают его личность, его творчество. Люция любила его в продолжение долгих лет, хотя их жизненные пути скрещивались лишь на короткие моменты и шли в противоположных направлениях: его — к освобождению, ее — к смерти.

Теперь, когда Люции не стало, Людас Васарис почувствовал вокруг себя и в самом себе холодную немую пустоту. Самоубийство Люции, ее посмертное письмо точно раздвинули какой-то занавес, за которым было скрыто множество удивительных вещей, но теперь ничего этого уже не стало. Все было в прошлом: Люция его любила, она часто ошибалась и заблуждалась, она много страдала, она обладала сильной волей. Думая о том, что Люция осталась в прошлом, исчезла навсегда, Васарис вспоминал ее слова, что мы лишь тогда тоскуем по ком-нибудь, когда безвозвратно теряем его.

Вот так он тосковал теперь по Люции. Может быть, не столько по ней самой, сколько по тому душевному состоянию, по тому спокойствию, которое было нарушено ее самоубийством. Смерть Люции пробудила в нем чувство страха, будто он действительно был виновником этой катастрофы. Ведь если бы он сумел подойти к Люции как добрый друг, понял ее, угадал, что с ней происходит, несчастья, возможно, и не произошло бы.

Кроме того, он знал теперь, что Люция одного его лишь и любила глубоко, с момента первого знакомства до самого конца. И последнее их сближение в прошлом году приобрело сейчас для него иное значение. Это было не праздное баловство страстью, а потребность любящего сердца.

Поэтому его стал мучить вопрос: имеет ли он право любить другую женщину и как ни в чем не бывало искать в жизни счастья? Теперь он видел, что священство разлучило его с первой полюбившей его женщиной и, возможно, было причиной ее гибели. Он скоро избавится от священства, но его первая ошибка останется непоправимой. Не нависнет ли над ним проклятие, которое омрачит каждое светлое мгновение его жизни и отзовется не только на нем, но и на той, с кем он захочет связать свою судьбу?

Так сформулировал Васарис давнее свое предчувствие, что несчастье Люции будет стоять преградой между ним и Ауксе. И слова Люции о том, что она как призрак будет преследовать его и заставит полюбить себя после смерти, как будто исполнились в эти скорбные, печальные, полные тоски дни. В действительности же это были последние переживания и отголоски заканчивавшегося периода его жизни, которые еще раз всколыхнули его потрясенную самоубийством Люции душу. Это опять сказалась воспитанная семинарией болезненная чувствительность, которая некогда заставляла его просиживать часы в пустой темной часовне; в Калнинай — страдать из-за знакомства с баронессой, а за границей — из-за своего одиночества.

Тем временем окружающая жизнь шла своим чередом, будто и взаправду ничего не случилось. Даже близкие друзья Васариса не догадывались о том, что происходило в его душе. Он иногда встречался с Варненасом, но ничего не говорил на эту тему. Стрипайтис был уже в Америке, Мяшкенаса он видал только издали.

Людас бывал изредка и у Гражулисов, но душевных разговоров с Ауксе избегал. Он хотел в полном одиночестве пережить оставленную смертью Люции боль.

Ауксе понимала, какая тревога одолевает Людаса. Она видела, что холод, которым повеяло от него после смерти Люции, не позволяет ей приблизиться к нему, помочь ему рассеять эту тревогу. Правда, она начала беспокоиться, предвидя, какие испытания и опасности должна выдержать их любовь, но с другой стороны, она ждала от этих испытаний и много хорошего. Узнав по-настоящему Васариса, она увидела, что любовь к Люции сохранилась в глубине его сердца и что он еще не разбирался как следует в своих чувствах, когда говорил, что любит одну ее, Ауксе. Теперь, после смерти Люции, должно произойти одно из двух: или он переживет свое горе и всем сердцем потянется к Ауксе, или убедится, что не любит ее и никогда не любил. Поэтому она отстранилась, приняла решение ожидать признаков того или другого поворота.

После святок Васарис усердно взялся за перо. Ему хотелось поскорее закончить новую драму, которая должна была ознаменовать новый период его творчества, поворот к реальной жизни, к насущным нуждам народа и общества. Воспоминание о Люции больше не будило в нем тревоги и дурных предчувствий. Он теперь мог спокойно думать о ее самоубийстве и трезво оценивать его причину.

Прошло полгода со дня смерти Люции. Весной драма была закончена. Васарис облегченно вздохнул и начал чаще бывать у Гражулисов, слушать игру Ауксе и свободно разговаривать о новых делах и проблемах.

С некоторых пор Ауксе с радостью заметила в настроении Людаса значительные перемены. Все его тревоги, вызванные смертью Люции, казалось, были пережиты. Он больше не говорил на эту тему, не чувствовалось в нем прежней холодной замкнутости, и в его взгляде Ауксе снова могла прочесть то, о чем не говорили его слова. Отношения их стали по-прежнему теплыми, искренними. Только решающего вопроса: как быть дальше, Васарис все еще избегал.

Однажды, придя к Гражулисам, он достал лист бумаги и протянул его Ауксе:

— Смотри, Ауксе, этот декрет осуждает меня, мое поведение и мои писания. Эта бумажка для меня все равно что Рубикон для Цезаря. Перейдешь его, и пути к отступлению не будет. Цезарь колебался, и все-таки перешел и победил.

Хотя он говорил шутливым тоном, но Ауксе поняла, что дело это серьезное. На тему о Цезаре пошутила и она:

— Легенда говорит, что когда Цезарь заколебался, его ободрило какое-то лучезарное существо, может быть, его муза. Предоставь эту роль мне. Покажи, что это за бумага.

— Бумага эта, Ауксе, написана по-латыни, — объяснил Васарис и разложил ее на столе. — Уж по одной той причине, что ты плохо знаешь этот язык, тебе не выполнить роли музы Цезаря.

— Ну, довольно о Цезаре, на которого ты, кстати, совсем не похож! Кто и что тебе здесь пишет?

— Эта бумага из епархиальной курии. Мне приказывают носить сутану, поселиться при костеле, выполнять реколлекции, читать бревиарий, не ходить в театр и свои сочинения давать на просмотр духовной цензуре. Как по-твоему, не маловато ли?

— Это серьезно? Ты не шутишь? — удивилась Ауксе.

— Ничуть. Откровенно говоря, я давно ждал ее.

— Вот не думала я, что среди церковного начальства есть такие ограниченные люди!

— Почему ограниченные? — не согласился с ней Васарис. — Это вполне понятные требования. Если бы я собирался оставаться ксендзом, то выполнял бы их, не дожидаясь приказаний. Этого требует простая логика жизни.

Ауксе продолжала удивляться.

— Давать на контроль свои произведения и не ходить в театры в наше время? Какая уж тут логика!

— Вот какая. Духовенство должно быть чистым и дисциплинированным, если оно хочет быть сильным и управлять миром. А оно хочет этого. Духовное начальство должно прибирать к рукам каждого, кто начинает сходить с колеи. А кто уж сошел или не хочет подчиняться его предписаниям, то пожалуйста — скатертью дорога! К сожалению, начальство так не действует. Оно слишком часто терпит разные компромиссы и нарушения установлении церкви, если ему это выгодно в других отношениях. А тех, кто недвусмысленно, открыто хочет отказаться от звания, оно преследует и предает осуждению. Отсюда и его недомыслие, ограниченность и фанатизм. Я не возражаю против внутренней дисциплины сословия и строгих требований, предъявляемых тем, кто хочет принадлежать к нему, но тем, кто хочет выйти из него, я советую сопротивляться, а в случае необходимости и бороться. В наш век терпимость должна быть не милостью, не подаянием, не компромиссом, а правом и обязанностью. Мы все люди.

Но Ауксе в ответ на его решительные слова недоверчиво улыбнулась:

— Хорошо тебе сейчас рассуждать о требованиях, предъявляемых духовному сословию, и одобрять их. Ты сам почти вырвался из его оков. Ты, счастливчик, вспомни о других, которые не могут пойти по твоим стопам и вынуждены до гробовой доски оставаться духовными. Им-то и нужно, чтобы бремя священства не было пожизненным.

— Так ради них-то и нужны реформы! Пусть и им откроется дорога к жизни, к какой-нибудь полезной деятельности.

— Быть посему, — согласилась Ауксе, не желая больше спорить с ним. — Кончим этот разговор. Хочешь, поиграю тебе прелюдии Чюрлиониса?

Но Васарису хотелось высказать еще какую-то заветную мысль.

— Погоди, Ауксе. Я очень люблю твою игру, но сегодня у меня важный, решающий день. Поговорим еще немного. Я хочу, чтобы ты хорошенько поняла меня.

Он прошелся несколько раз по комнате. Ауксе сразу встревожилась и стала ждать, что он скажет.

— Из твоих слов мне ясно, — начал Людас, — что ты меня считаешь чуть ли не определившимся человеком, которому все ясно, для которого прошла пора заблуждений и борьбы, — остается только мирно засесть за писание драм и стихов. Поэтому ты называешь меня счастливчиком, которому можно только позавидовать…

— Ну, не придирайся к моим словам. Я вовсе не такого высокого мнения о тебе.

— Как сказать… И ты и всякий, кто так рассуждает, жестоко ошибается, Ауксе. Я убежден, что кем бы я ни был, мне все-таки не избежать внутренней борьбы, сомнений и страданий. Да и надо ли избегать их? Думаю, что нет. Без внутренней борьбы и страданий нет и творчества. Только тот человек, который непрестанно сгорает и возрождается, способен творчески проявить себя.

— Так и оставайся ксендзом. Можешь страдать тогда всю жизнь.

— Нет, это совсем другое, Ауксе. Будучи ксендзом, я и боролся и страдал, потому что чувствовал себя не на своем месте, из-за внутренней дисгармонии. И это были эгоистические страдания, это было самокопание. После освобождения я буду бороться за принципы, за свои жизненные права, а может быть, за кусок хлеба. Но, по-моему, в этой борьбе будет больше смысла — и не только для меня, но и для других.

— Да, Людас, — подтвердила Ауксе. — За это надо бороться. Мне, правда, кажется, ты рисуешь себе эту борьбу слишком мрачными красками.

— Я-то готов ко всему. Путь, на который я вступил, будет нелегок, но я не собираюсь сворачивать с него. Если же не выдержу, останется пойти по стопам Люции.

— Ну, что ты болтаешь, — рассердилась Ауксе. — Знай, что побеждает лишь тот, кто не сомневается в успехе и не думает ни о каких катастрофах.

— Все это я говорю потому, Ауксе, что хочу спросить тебя, решишься ли ты пойти со мной по пути, на котором нас обоих подстерегает бедность, вражда, презрение, преследования и даже катастрофа?

Твердо глядя ему в глаза, Ауксе ответила:

— Да, Людас. С тобой я, не колеблясь, пойду и по такому пути.

Оба замолчали. Они так хорошо понимали друг друга, что могли обойтись и без дальнейших объяснений.

— Ну, так поиграй Чюрлиониса, — попросил Васарис, взял Ауксе за руку и подвел к роялю.

Выйдя от Гражулисов, он решил немного прогуляться, — день был заманчиво-весенний, теплый и ясный. Он пересек Лайсвес аллею, повернул на проспект Витаутаса и вскоре очутился возле кладбища.

Зеленели щедро распустившиеся деревья и кустарники, благоухали цветы, в ветвях распевали птицы. Кладбище превратилось в веселый, кипящий жизнью сад.

Васарис вошел в калитку, повернул налево и вскоре остановился перед могилой Люции Глауджювене. Прекрасный мраморный крест и плита из серого гранита украшали место вечного ее успокоения. Как жар горела на солнце надпись золотом. Опустив голову, Васарис оперся на чугунную решетку и рассеянно подумал, что палевые бессмертники с Заревой горы, которые так любила Люце, очень подошли бы к золотым буквам и серому граниту…

Дома он сел за стол, откинулся на спинку стула и стал думать.

Он мысленно пробегал всю свою жизнь, начиная с первых детских воспоминаний о том, как испугался бегущих по небу облаков, и как глядел с Заревой горы на рощу, где водились змеи, как дальше за рощей виднелись светлые хоромы, и как в ночном околдовал его вид костра, разложенного отцом средь лесной тьмы.

Вот он на берегу Шешупе поет революционные первомайские песни, потом в семинарской часовне слушает монотонный голос духовника. Потом Незнакомка в соборе, Люце… И первые — такие тягостные — богослужения.

Он встал и долго шагал по комнате.

Перед ним проходило со всеми подробностями калнинское житье. Обворожительная улыбка, беззаботные речи баронессы вызвали у него лишь грустную усмешку. Бедная баронесса…

Теперь его воспоминания мчатся одно за другим, все быстрее, все приближаясь, вплоть до того момента, в котором сосредоточивается все его настоящее… Словно нити паутины, еще тянутся во все стороны переживания и тревоги последних лет. Но и они тают вдали, бледнеют, исчезают в свете приближающегося освобождения.

Васарис сел за стол, положил перед собой написанное по-латыни письмо из курии, взял чистый лист бумаги и начал писать крупными буквами:

В курию Энской епархии Людаса Васариса

ЗАЯВЛЕНИЕ

 

Роман В. Миколайтиса-Путинаса «В тени алтарей»

Роман известного литовского писателя В. Миколайтиса-Путинаса «В тени алтарей» — произведение, представляющее безусловный интерес для самого широкого круга читателей Во всей мировой литературе найдется, возможно, не так уж много романов, в которых изображались бы глубокие психологические конфликты, возникающие между естественной природой человека и теми ограничениями, которых требует духовный сан, между свободой поэтического творчества и обязанностями ксендза. Роман «В тени алтарей» ценен не только тем, что поднимает покрывало над одной из наиболее тщательно скрываемых сторон жизни священника, — над его личной жизнью. Он захватывает читателя своей психологической глубиной, сердечностью, драматической напряженностью, а главное тем, что во многих отношениях помогает постичь законы буржуазного общества.

Роман «В тени алтарей» впервые был опубликован в Литве в 1933 г. Свой творческий путь автор его В. Миколайтис-Путинас начал как поэт еще в начале нашего века.

В. Миколайтис-Путинас родился в 1893 г. в южной Литве в деревне Пилётишкяй, волость Гудяляй (ныне — Пренайский р-н), в семье крестьянина. Окончив четыре класса Мариямпольской гимназии, Миколайтис-Путинас поступил в Сейнай в католическую духовную семинарию. Позже он учился в Петербурге, Швейцарии, Германии и получил степень доктора философских наук. С 1923 г. он преподавал литературу в Каунасском университете, а в 1928 г. ему было присвоено звание профессора.

В 1940 г., после восстановления советской власти в Литве, Миколайтис-Путинас переехал в Вильнюс в качестве профессора Вильнюсского университета. В настоящее время он является членом Академии наук Литовской ССР.

Стихи свои В. Миколайтис-Путинас начал печатать в 1911 г. и вскоре стал одним из известных литовских поэтов того времени. Лирика его, романтико-символического направления, была окрашена свойственной поэту глубокой гуманностью, нежной любовью к родному краю. Тот же характер носили драматические произведения писателя.

Приблизительно с 1930 г. в творчестве В. Миколайтиса-Путинаса наметился поворот в сторону реализма, особенно ярко это сказалось в написанном в те годы романе «В тени алтарей». Роман был горячо встречен передовой литовской общественностью.

Однако писатель не был последователен в своем творческом пути. В 1937 г. появился новый роман В. Миколайтиса-Путинаса «Кризис», который прогрессивная критика оценила как произведение реакционное, восхвалявшее буржуазию и являвшееся отражением идейного и творческого кризиса, переживаемого самим автором.

Но в поэтических произведениях поэта, созданных в последние годы буржуазного господства, все громче звучали социальные мотивы, все заметнее становился интерес, который проявлял писатель к жизни народа.

Восстановление Советской власти в Литве в 1940 г. В. Миколайтис-Путинас встретил стихами, полными энтузиазма. Он пел подвиги людей труда, приветствовал строительство новой жизни на родной земле.

После войны вышли два сборника стихов В. Миколайтиса-Путинаса: «Славлю землю» (1950 г.) и «Поэзия» (1956 г.). В настоящее время писатель работает над большим историческим романом «Повстанцы», в котором рисует восстание литовских крестьян в 1863 г. Первый том романа вышел из печати в 1957 г.

Кроме созданных писателем произведений прозаических, драматических и поэтических, он проделал также большую работу в области литературной науки и критики. Наиболее крупные его труды в этой области: «Новая литовская литература» т. I (1936 г.), «Литературные этюды» (1937 г.), «Первая литовская книга» (1948 г.), «Адам Мицкевич и литовская литература» (1955 г.) и др.

В. Миколайтис-Путинас является также одним из виднейших переводчиков на литовский язык лучших произведений мировой поэзии — стихов А. Мицкевича, А. Пушкина, М. Лермонтова, Н. Некрасова, И. Крылова и других.

Роман «В тени алтарей» занимает значительное место не только в творчестве самого Миколайтиса-Путинаса, но и во всей литовской литературе. С точки зрения художественного мастерства это до сих пор едва ли не самое зрелое произведение в жанре литовского психологического романа.

В основу романа положен внутренний конфликт между положением ксендза в обществе и поэтическим творчеством, т. е. проблема, которая долгое время была для самого Миколайтиса-Путинаса едва ли не вопросом жизни, естественно вызывавшим желание высказаться, написать о том, что наболело. Автор стремился ответить на вопрос, возможно ли совмещать священство и поэтическое творчество не столько с точки зрения социальной, сколько с морально-эстетической, руководствуясь не материалистическим, а чисто идеалистическим пониманием жизненных явлений.

С этой точки зрения В. Миколайтис-Путинас сегодня весьма самокритично оценивает свое произведение. В предисловии к новому изданию романа в 1954 г. он писал: «Свое произведение я создавал, основываясь на ошибочном идеалистическом мировоззрении, считая, что могут быть хорошие ксендзы в том случае, если они соответствуют своему «призванию», не делают ничего, что не подобает делать людям этого «призвания», и руководствуются в своем поведении законами церкви. А в романе надо было решать вопрос по существу: оправдано ли жизнью существование духовенства, нужно ли таковое вообще, — и ответ на этот вопрос должен был быть отрицательным.

Главное действующее лицо романа — Людас Васарис — может быть рассматриваем как персонаж положительный лишь постольку, поскольку он является носителем идеи протеста против воспитания в духовных семинариях, против законов, обязательных для всякого священнослужителя и ограничивающих свободное и всестороннее развитие и проявление личности и таланта. В то же время в Людасе Васарисе, как в человеке, в его самосознании и переживаниях есть немало отрицательных и даже реакционных черт: его, в общем и целом, идеалистическое мировоззрение, его индивидуалистические и декадентские склонности, его оторванность от народа и, как следствие этого, целый ряд других непоследовательностей и недостатков в его характере, деятельности и творчестве».

Несмотря на то, что, изображая драму поэта Васариса и путь его поисков, автор основное внимание уделяет психологическому анализу, а главным внешним препятствием на жизненном пути героя считает неправильно избранную им профессию ксендза, в романе, хотя и косвенно, но все же освещаются и социальные причины драмы Васариса.

Прежде всего следует обратить внимание на то, что причина самого изначального конфликта в романе — поступление главного героя романа в католическую духовную семинарию, избрание им профессии ксендза, позже приведшее к глубочайшему внутреннему конфликту между Васарисом-поэтом и Васарисом-ксендзом, этот факт вступления Васариса на путь священства уже сам по себе тесно связан с общественно-историческими условиями жизни Литвы. В течение долгих веков феодализма профессия ксендза была в Литве почти единственная профессия, дававшая литовцу возможность и право приобрести знания, получить хоть какое-нибудь образование. А позже, в конце XIX в., это была единственная возможность остаться в своем краю, быть вместе со своим народом. Некоторые просвещенные люди, как, например, литовский революционный демократ, руководитель крестьянского восстания в Литве в 1863 г. Антанас Мацкявичюс, сознательно одевали на себя сутану ксендза для того, чтобы иметь возможность вести революционную деятельность в народе. В те времена, да и позже, в крестьянских семьях считалось большой честью хоть одного сына сделать ксендзом.

Эти исторически сложившиеся обстоятельства католическая церковь сумела использовать для укрепления своего господства в Литве.

Католическое духовенство в те годы активно участвовало в общественной деятельности, и это весьма нравилось определенной части учащейся молодежи. В числе ее был и герой романа Людас Васарис. Общественные идеалы буржуазии сыграли немалую роль в формировании мировоззрения Васариса. В этой области он надеялся найти вдохновение и для своего творчества. Но чем дальше, тем острее чувствовал Васарис, что общественная жизнь того времени не пробуждает в нем поэтического вдохновения. И он сам, да и читавшие его стихи на общественные, гражданские темы видели, что стихи эти получались у него сухими, надуманными, в то время как те стихи, что он писал от души, — о природе и о любви, — были несовместимы с его духовным званием. Противоречие это привело Васариса к глубочайшему внутреннему конфликту, тем более, что против жестоких норм и законов ксендзовства восставал не только Васарис — поэт, но и Васарис — человек.

В те годы автор романа не умел, да и не мог суметь шире и глубже вскрыть те социальные причины, которые отталкивали Васариса от политических деятелей из среды духовенства, от политической деятельности вообще. Но и не давая глубокого анализа явлений общественной жизни, В. Миколайтис-Путинас кое-где в своем романе все же достаточно ярко показывает, во что превращаются те из окружающих Васариса, кто вступает на путь «общественной деятельности». Один из таких эпизодов — «общественная деятельность» ксендза Стрипайтиса в Калнинском приходе, закончившаяся открытым скандалом. Еще более ярко подчеркивает ничтожную сущность буржуазного общества одна из сцен в III части романа, где Васарис впервые встречается с буржуазными деятелями Каунаса. Вот как характеризует современное ему обществ поэт Кальнюс. В ответ на упрек редактора газеты — Карклиса в том, что поэтов не волнуют общественные нужды, что они заняты только собой «вместо того, чтобы всколыхнуть народ действенным, актуальным, подлинно-творческим словом…», Кальнюс отвечает:

«…о чем же прикажете писать? О контрабандистах, взяточниках, пьяницах, разводах, абортах и аферах? Пожалуйста, укажите, где он, этот общественный идеал, который бы питал литературу? Его нет. И не только его, но нет и минимального интереса к вопросам культуры…»

«Среди всеобщего разложения трудно требовать от поэтов, чтобы они воспевали невесть какие идеалы. Их все равно бы никто не услыхал», — добавляет другой участник разговора, литератор Варненас.

Васарис слишком далеко стоял от народа, чтобы вырваться из буржуазного окружения и найти другое, более прогрессивное направление своей общественной деятельности. Такой шаг был бы совершенно невозможен для ксендза Васариса, которому не удавалось разобраться даже в своих внутренних противоречиях.

А противоречия эти, конфликт между Васарисом-ксендзом и Васарисом-поэтом, объективно имели глубокие социальные корни, связанные с вырождением буржуазной общественности и ее упадком, нашедшим свое отражение в литературе и искусстве.

Упадочный декадентский символизм или неоромантизм, широко распространенный в литовской буржуазной поэзии первого десятилетия XX века, и стал прибежищем для героя романа Людаса Васариса на пути его поэтических исканий.

Автор романа неоднократно подчеркивает, как труден путь поэта, ведущий к символизму и декадансу, напоминает, как опасен этот путь, «идя по которому, поэт так разрушает и истощает себя, что у него уже не остается ни побуждений к творчеству, ни творческих сил». Васариса толкнула на эту дорогу семинария, которая воспитала в нем нездоровую мечтательность, меланхолию и пессимизм, приучила скрывать свои истинные чувства, обрекла на вечное копание в самом себе.

Васарису трудно вырваться из круга образов символистско-декадентской поэзии, пока он остается ксендзом, но с каждой его попыткой порвать с ксендзовством, крепнет решимость Васариса-поэта искать новые пути и в своем поэтическом творчестве. Это ясно чувствуется на всем протяжении развития Васариса как поэта, а в конце романа он формулирует ту же самую мысль с почти программной точностью: «Будучи ксендзом, я боролся и страдал, потому что чувствовал себя не на своем месте, из-за внутренней дисгармонии. И это были эгоистические страдания, это было самокопание. После освобождения я буду бороться за принципы, за свои жизненные права, а может быть, за кусок хлеба. Но, по-моему, в этой борьбе будет больше смысла — и не только для меня, но и для других».

Мы не знаем, каков дальнейший путь Васариса-поэта, т. к. слова эти герой говорит в самом конце романа, но одно ясно: освободившись от ксендзовства, он должен многое еще переоценить и понять, прежде чем найдет свою дорогу. Каков будет его путь? В те годы это было, видимо, неясно и самому В. Миколайтису-Путинасу. Оглядываясь назад, мы можем сказать, что правильным для ищущего поэта тех лет был путь революционной борьбы, путь, на который встали многие прогрессивные писатели того времени. Хотя Людас Васарис на страницах романа не встал и не мог встать на этот путь, тем не менее его освобождение от ксендзовства уже само по себе показало разложение буржуазного общества, неизбежность противоречий, возникающих между здоровой, творческой натурой поэта и рамками, налагаемыми на нее лицемерными законами этого общества.

Едва вступив в католическую семинарию, Васарис с первых же дней обучения почувствовал, что здесь формируются разные категории ксендзов. Некоторые смотрят на свой сан, как на всякую другую профессию, дающую возможность одному — доходно хозяйничать, другому — занять подобающее положение в обществе, третьему — взбираться вверх по ступеням карьеры и т. д.

Вот, например, с какой циничной откровенностью семинарист-первокурсник Варёкас говорит о том, зачем он поступил в духовную семинарию:

— Я поступил, заведомо зная, что буду плохим ксендзом. И хотел стать таким, поступил исключительно ради карьеры. Ксендзам живется неплохо. Во-первых, думал я, дядино покровительство поможет мне стать викарием в богатом приходе, может быть, даже в городе. Тут уж я не буду дураком и сумею хорошо устроить свою жизнь. Лицемерие и угодничество — надежные кони, которые быстро домчат к духовной карьере. Править ими я, надеюсь, сумею. Потом получу приход, потом сделаюсь благочинным, потом войду в капитул, а в свою личную жизнь никому не позволю совать нос».

Науяпольский прелат Гирвидас совершенно откровенно высказывает Васарису программу деятельности католического священника, явно тесно связанную с требованиями буржуазного общества:

«— Сейчас влияние католиков распространяется на многие области, и ксендз должен быть активным. Но при этом надо проявлять большой такт, а кое-где и хитрость. Не так, как этот остолоп Стрипайтис — спутался с потребиловкой и восстановил против себя весь приход. В наше время ксендз, если он хочет принести пользу церкви, должен стремиться к большему и чем-нибудь выделяться в глазах мирян».

Прелат одобряет и «светскую» поэзию Васариса, потому что она в соответствующих областях помогает церкви бороться за влияние в общественной жизни. В этой борьбе за влияние в буржуазном обществе все средства хороши.

Варёкас и прелат говорят о сане каждый по-своему, исходя из занимаемого ими положения. Но в словах их много общего. Речи их словно бы обобщают рассуждения философствующего ксендза Лайбиса о месте новой церкви в буржуазном обществе и о ее сущности. Лайбис утверждает, что современная церковь «…прилагает величайшие усилия, чтобы укрепиться in hoc mundo [215]В мире сем (латинск.).
. Ей нужны даровитые политики, дипломаты, администраторы и чиновники… Ей требуются не только шелк и золото, но и драгоценные камни на тиары, митры, посохи, кресты и перстни. В торжественных церковных процессиях участвуют прелаты и каноники, министры во фраках и генералы, у которых на груди блестят звезды и медали. Но это не мешает им по возвращении в свои кабинеты издавать дурные законы, обижать бедняков, кутить, быть эгоистами, скупцами, несправедливыми, жестокосердными и развратными…»

Само собой разумеется, что критика клерикализма в романе весьма ограничена, — это признал и сам автор в ранее приводившейся цитате из предисловия к литовскому изданию, — и развивается эта критика с точки зрения духовных запросов отдельной личности. Но несомненная заслуга автора в том, что содержание романа и все образы его уже сами по себе являются ярчайшим разоблачением реакционной сущности клерикализма.

Изображая бегство Васариса из церковного сословия, автор романа показал, что клерикальная среда заставляет человека лицемерить, делает его двуличным, приучает обманывать не только других, но и себя самого. Васарис, жестоко осуждавший двуличность, лицемерие, меркантильность и душевное очерствение, которое он ощущал в окружавшей его среде духовенства, не мог примириться с такой жизнью. Это и привело его к душевному кризису, к одиночеству, сделало индивидуалистом, заставило замкнуться в самом себе.

Мучительное одиночество — вот основное душевное состояние, которое сопровождает Васариса на протяжении всего романа и которое отчетливо выступает в большинстве произведений критического реализма, рисующих судьбу личности в эпоху капитализма. Одиночество — это типичная трагедия личности в капиталистическом обществе. Она выражается в различных формах и разнообразными способами, но сущность ее едина.

Герой романа «В тени алтарей», частью из-за своеобразных условий, создаваемых его саном, а частично из-за врожденных свойств характера настолько придавлен трагедией своего одиночества, что не в состоянии даже задуматься о каком-либо общественном протесте. Он протестует молча, про себя, да и то весьма нерешительно, долгое время пытаясь найти какое-нибудь компромиссное решение вопроса. Один из таких компромиссов — это выдуманный им лозунг «когда я ксендз — я не поэт, когда поэт — я не ксендз».

Сколько мучений, сколько колебаний пережил Васарис, пока он решился наконец на первый бунтарский шаг, на отказ от звания ксендза!

Без сомнения, Васарис был бы смелее и решительнее в своих действиях, если бы жизнь столкнула его с какими-нибудь прогрессивными силами общества. Какое это могло бы иметь влияние в становлении личности героя, можно себе представить хотя бы на основании следующего: Васарис не раз вспоминает революционные дни 1905 г., свое участие в кружке передовых учеников. Воспоминания эти всегда поднимают его настроение, укрепляют волю к сопротивлению. Вот что пишет он об этом в своем дневнике: «…первомайская песня и сегодня еще звучит в моих ушах, еще и сегодня я напеваю ее, и напевая, чувствую радость жизни. И сегодня я среди тех, которые хотят, если не реформировать, то по крайней мере исправить жизнь, не материальную, а духовную. А это ведь еще важнее. Сегодня я, лучше чем в ту пору, понимаю, какие нужны изменения, вижу и цель и средства, ведущие к реформе или к исправлению жизни. Но где энтузиазм и решимость, которые переполняли нас тогда на берегу Шешупе? Я напеваю первомайскую песню, и она будит во мне смелость. Но как бессмысленна в этих стенах моя смелость и как скоро она исчезает! Все-таки во мне, видно, и до сих пор не погасли искорки революционного огня, они-то и не позволяют мне окончательно проникнуться семинарским духом».

Конечно, это, даже весьма слабое, эхо революционных событий 1905 г. в сознании индивидуалиста Васариса приобрело совершенно иной, идеалистический смысл. И тем не менее, насколько отзвук этих событий значителен для Васариса, как помогли ему такие воспоминания на пути к освобождению, в его бунте!

Одна из важных и примечательных тем в романе В. Миколайтиса-Путинаса — это борьба Васариса за свои естественные права человека и в то же время протест против догм и обетов, бессмысленно лишающих человека счастья и радости жизни.

Васарис далеко не безбожник. Он, даже порвав со священством, обещает в дальнейшем оставаться истинно верующим христианином. Васарис слишком слаб и слишком подавлен, чтобы поднять бунт против бога; он мечтает только лишь освободиться от тех страшных ограничений, которые, по его пониманию, совершенно не нужны богу. Но материал романа позволяет читателю делать значительно более широкие выводы…

С этой точки зрения весьма знаменательно то, как изображены в романе взаимоотношения Васариса и Люции. Люция — первая любовь Васариса, сыгравшая огромную роль во всей его жизни. Чувство это, бесконечно светлое и ясное, заронило в юную душу Васариса семена любви к прекрасному и радости бытия, возбуждало в нем со временем все возраставший протест против догм священства. Так же, как Незнакомка в соборе воплощала в душе Васариса романтическую мечту, так Люция своей юностью несла ему радость бытия и счастье, от которых Васарису чем дальше, тем труднее было отказаться. Люция первая заставила его усомниться в необходимости соблюдения религиозных догм. Но из-за своей нерешительности, в результате влияния семинарского воспитания, Васарис убоялся своей любви и бежал от нее, причинив этим много мучений не столько даже себе, сколько самой Люции.

Любовь Люце сыграла для Васариса большую роль в годы учения в семинарии. Позже он нашел настоящую поддержку и опору в лице баронессы Райнакене и Ауксе. Но для Люции отказ от нее Васариса имел трагические последствия. Это было первое и последнее настоящее ее чувство, и неудача в этой любви сломила ее жизнь и привела к самоубийству. Смерть Люции тяжелым бременем, словно обвинение, легла на совесть Васариса и явилась как бы своего рода протестом против жестокости церковных догм, которые даже самый приход Люции в жизнь, ее рождение, сделали ненужным, ложным, заранее осудив его (Люция была незаконной дочерью ксендза).

Трагедия Люце, гибель всех юношеских иллюзий Васариса и Люце особенно ярко подчеркивают, что в романе, как теперь считает и сам автор, «надо было решать вопрос по существу: оправдано ли жизнью существование духовенства, нужно ли таковое вообще». К сожалению, этого вопроса автор в романе не ставил, как не ставил и других общественных проблем, хотя они и вставали по ходу действия в рамках психологического конфликта.

На основе вопросов, затрагиваемых романом, можно судить, какой значительный жизненный материал поднял писатель в этом произведении. Поставив себе весьма скромную задачу — исследовать взаимоотношения между принадлежностью к священному сану и свободой поэтического творчества, решить проблему возможности отречения от сана, В. Миколайтис-Путинас, реалистически изображая действительность, вскрыл, хотя и не до конца, многие важные черты упадка буржуазного общества, показал одиночество личности и ее духовный и творческий кризис, неизбежный в этом обществе.

С глубоко-жизненным содержанием романа «В тени алтарей» тесно связаны и его художественные особенности.

Для изображения столкновения личности с буржуазно-клерикальным ее окружением автор выбрал форму психологического романа, в совершенстве развив ее. В основу сюжета положен кусок биографии Людаса Васариса, охватывающий около двадцати лет (с десятилетним перерывом между II и III частями). В центре внимания автора — психология основного героя.

В романе нет явных элементов интриги, и тем не менее он читается с большим интересом, так как весьма динамичен по своему внутреннему действию. Для развития этого внутреннего действия достаточно подчас весьма незначительных событий, которые, словно брошенный в воду камень, поднимают волнение в сознании Васариса, возбуждают в нем новые чувства и переживания, вызывают внутренние противоречия, побуждающие его избирать ту или иную линию поведения.

В. Миколайтис-Путинас понемногу вводит читателя во внутренний мир Васариса, дает ему возможность вжиться в настроение героя, понять драматизм его переживаний. Много времени писатель уделяет тому, чтобы объяснить читателю мечтательность и лирическую поэтичность характера своего героя. Глубокой сердечностью проникнуты те эпизоды романа, где изображается общение Васариса с природой — его прогулки на Заревую горку, его ночные блуждания в дюнах; проникновенно и убедительно рисует автор любовные переживания своего героя. Это придает роману особую непосредственность и лиризм.

Хороший психолог, В. Миколайтис-Путинас весьма далек от ненужной психологизации, от болезненного копания в дебрях человеческого подсознания. Психологический по существу и по форме своей, роман «В тени алтарей» нигде не выходит за рамки реалистического искусства. Действительность обрисована в романе естественно, реалистически.

«В тени алтарей», едва выйдя из печати в 1933 году, привлек внимание общественности, как ни одно произведение литовской литературы до тех пор. Вокруг романа завязалась борьба различных идейных группировок, борьба, которая касалась не только содержания романа, но и конкретных явлений жизни того времени. На книгу жестоко нападали некоторые критики в клерикальной печати, на книжном рынке вскоре появился даже какой-то роман, принадлежавший перу духовного лица и долженствовавший «восстановить» авторитет костела и ксендзов. В то же время передовая критика широко разъясняла связь романа с современностью, использовала материал произведения для разоблачения упадка буржуазного общества. С обширной критической статьей «Людас Васарис в литературе и обществе» выступил видный прогрессивный критик К. Корсакас.

Вся эта литературно-идейная суета, возникшая вокруг книги, была убедительным свидетельством того, что в романе затронуты актуальные жизненные вопросы и созданное автором произведение объективно перешагнуло задуманные им рамки.

Значительную роль сыграло новое произведение и в дальнейшем развитии литовской литературы, особенно в жанре романа. Произведение это обратило внимание многих писателей на новые стороны жизни буржуазного общества. После него вышел целый ряд романов о литовской интеллигенции.

Роман «В тени алтарей» сыграл немалую роль в укреплении критического реализма в литовской литературе.

Молодое поколение писателей училось и учится у В. Ми-колайтиса-Путинаса мастерству психологического анализа, правдивому изображению действительности.

Роман В. Миколайтиса-Путинаса «В тени алтарей» выдержал несколько изданий. В 1938 г. он был переведен на польский язык. В настоящее время готовятся переводы на чешский и латышский языки.

По-русски роман издается впервые.

И. Ланкутис