Ночь такая темная, — какие бывают только на юге. Теплая, тихая. Осажденный город спит настороженно, скрытый непроницаемым мраком.

Враг, залегший в глубоких окопах, притаился, выжидает, нервничает. Темные ночи на чужой земле обманчивы. Изредка, боясь нападения, немцы освещают переднюю линию фронта дрожащим светом ракет. Когда ракета гаснет, ночь становится еще темнее и непрогляднее…

Вдруг бухта и город озарились ослепительной молнией. Мгновение — и грянул оглушительный залп корабля. Будто черный звездный купол с треском раскололся, обрушился на город.

Наша артиллерия ответила на призыв корабля.

И не успел последний звук замереть в скалистых горах, как новые и новые раскатистые залпы тяжелых береговых батарей окончательно разорвали застоявшуюся тишину. Ослепительные языки пламени вырвали из темноты знакомые силуэты родного города. Снаряды со свистом и ревом полетели на вражеские укрепления, кромсая и поднимая в воздух бетонированные доты, блиндажи, окопы.

Наступил туманный рассвет. К низкому реву орудий присоединились более высокие голоса пулеметов, автоматов и винтовок.

С наблюдательного пункта хорошо видны невооруженным глазом немецкие позиции. Их передовые линии отмечаются черными столбами взрывов. Это наша артиллерия производит глубокую весеннюю вспашку родной земли.

Синей пороховой дымкой, которая с рассвета низко стлалась по земле, постепенно заволакиваются верхушки гор. Итальянское кладбище совсем потонуло и растаяло в ней. Панорама окрестных гор растворяется и исчезает, незаметно сливаясь с голубым весенним небом. И только сияющая снежная корона Ай-Петри как бы одна повисла в безбрежном пространстве.

Яркое теплое солнце освещает город, изрезанный синими бухтами. Ныряя в тоннели, по самому краю скалистого берега мчится, оставляя далеко позади облака белого пара, севастопольский бронепоезд. В боевой рубке — командир бронепоезда инженер-капитан Харченко Борис Петрович. Севастопольцы, снимая фуражки, приветствуют его.

Весна в Севастополе ощущается на каждом шагу. И в городе и на передовой. Радостно, по-весеннему кричат дети, выбегая из школы во время большой перемены. Высоко в небе, не боясь шума самолетов, летят на север стаи диких гусей и журавлей.

В районе Херсонесского маяка начались весенние полевые работы. За штурвалом трактора сидит коренастый, с обветренным лицом матрос с винтовкой через плечо и гранатой у пояса.

…После удачной съемки я возвращался по ходам сообщения с передовых позиций. Перебежал, согнувшись, зеленую ложбинку и оказался в густом белом, как в инее, яблоневом саду. На меня пахнул сладкий, медовый аромат, и я прилег на зеленой траве под снежным навесом.

Я забылся, глядя сквозь лепестки яблонь на синее безоблачное небо, по которому высоко-высоко плавал немецкий корректировщик — рама.

Чуть не задевая цветы, пролетели надо мной, посвистывая крыльями, дикие утки.

Вдруг совсем недалеко раздался выстрел. Пахнуло ветерком, и к запаху яблоневого цвета примешался запах пороха. Я приподнялся и стал осматриваться. Садик был небольшой. Нигде ни души…

Раздался второй выстрел сверху, словно на ветке, рядом с птичкой. Я понял на этот раз, что стреляют откуда-то сверху. Тихонько встал, пошел в направлении выстрела. Идти далеко мне не пришлось. Низкий женский голос громко и настойчиво скомандовал:

— Стойте, капитан третьего ранга, ни шагу! Черт вас здесь носит! Обнаружат меня из-за вас… Идите обратно и ждите там. Я скоро спущусь.

Я ничего не понял и стоял в нерешительности.

— Вы что, глухой? Не слышали?

Я послушно отошел на свое место и сел в траву.

Прошло около сорока минут, снова загремел выстрел. Потом я увидел идущую мне навстречу тонкую девушку в пилотке, с полуавтоматом с оптическим прицелом через плечо. Камуфлированная немецкая плащ-палатка задевала за ветки…

— Лейтенант Павличенко, — девушка приложила к пилотке руку. — Не обижайтесь за грубость. Вы мне чуть не испортили все дело.

Она села со мной рядом. Ее спокойные серые глаза смотрели на меня иронически, но с интересом.

— Что это у вас за штука? — показала она взглядом на «аймо».

— Вроде вашей.

— Вы кинооператор? — Она стала расспрашивать меня о моей работе.

Я смотрел на нее, молодую, красивую, знаменитого снайпера Людмилу Павличенко, и своим глазам не верил, что на ее счету двести пятьдесят фашистов.

— Знаете, Людмила, у меня есть заявка из Москвы снять вас за «работой» для киножурнала, но найти вас никак не удавалось.

— Да, это трудно. Вы нашли меня, наверное, случайно, так ведь?

— Будем считать, что мне повезло, а поэтому прошу вас, лейтенант, обратно на дерево, в засаду.

Людмила засмеялась весело и звонко, как девчонка. Она осторожно пробралась к крайнему дереву, удобно устроилась в развилке веток, прильнула к оптическому прицелу. Я снял и как она стреляет и как шагает в больших кирзовых сапогах, как цветущие ветки задевают ее за плащ-палатку, за дуло винтовки.

Мы шли до Севастополя пешком.

Над Севастополем барражировали «ишачки», и гул от их моторов напоминал пчелиное жужжание.

На Корабелке загудели суда, оповещая о новом налете авиации врага.

Стучали по камням кирзовые сапоги девушки-солдата. Над городом заполыхал пожар. Я взглянул на Людмилу. Она шла и о чем-то, нахмурив брови, думала. Я хотел спросить ее, что она будет делать после войны, пойдет ли обратно в Киевский университет заканчивать исторический факультет, но так и не спросил.

Мы распрощались на Графской пристани.

Нас срочно вызвал на аэродром командующий авиацией Севастопольской базы генерал-майор Остряков. Мы часто наезжали в его хозяйство и любили генерала за душевное отношение к нам, операторам, за помощь в работе.

Рано утром мы с Костей «оседлали „козла“» и понеслись на аэродром, а Димка сел в «эмку» генерала Хренова и поехал снимать новые саперные укрепления Севастополя.

Еще не доезжая до аэродрома, мы услышали громкие резкие звуки взрывов. Немцы били по взлетной площадке из тяжелых орудий. Улучив момент, мы удачно проскочили на КП и встретили генерала Острякова. Как всегда, он был чисто выбрит, форма сидела на нем как-то особенно, да и сам он был молод и красив.

— Как хорошо, что вы прикатили.

В этот день предстояло много вылетов. Немцы лупили по взлетному полю, и, несмотря на это, наши самолеты должны были взлетать и садиться. Генерал познакомил нас с предстоящими операциями и напоследок сказал:

— Прошу об одном — быть максимально осторожными и внимательными и зря не рисковать. В остальном я на вас всецело полагаюсь. Я знаю, что вы стреляные воробьи, но тем не менее благоразумие еще никому не помешало.

В сопровождении командира эскадрильи скоростных бомбардировщиков Героя Советского Союза Федора Радуса и штурмана Павла Сторчиенко мы отправились в их капонир.

Перебегая от одного блиндажа к другому под оглушительный грохот разрывов, мы удачно добрались до каменного укрытия, в котором бортмеханики прогревали двухмоторный бомбардировщик майора Радуса.

Федя Радус, молодой, огромный, атлетического сложения, натянул на себя комбинезон и полез в кабину.

— Павел, — крикнул он из самолета, — ты ничего не забыл?

Павел положил в планшет сводку, снял со стены капонира ракетный пистолет и подошел к нам с Костей.

— Ну, пока, дорогие…

Он стоял перед нами, молодой, красивый, рослый, улыбающийся… Через минуту этот человек с открытой светлой улыбкой будет прокладывать среди огня путь для всей эскадрильи.

Я забрался на конек капонира, а Костя остался внизу, у выхода.

Поднялась в небо ракета.

Длинной панорамой я снял, как самолет стремительно вырывается из-под каменной крыши, на которой я стою, как, набирая скорость, окруженный и справа и слева разрывами снарядов, взмывает вверх и как в небе к нему присоединяются другие машины.

Я начал снимать, как эскадрилья проходит над маяком. Вдруг совсем близко раздался сильный взрыв. Меня качнуло волной, и что-то со звоном задело камеру. Боясь свалиться от взрывной волны, я присел на конек капонира. Костя что-то кричал мне снизу, но понять его было невозможно, новые разрывы заглушили все.

— Владик! Ты уронил объектив… — наконец прорвался голос Кости.

— Какой объектив? Он у меня в кармане! Слышишь, в кармане!

Объектив я действительно не ронял. Но, заводя пружину, я случайно увидел, что объектива нет. Остался только алюминиевый тубус, наискосок срезанный осколком снаряда.

На аэродроме мы оставались до вечера и сняли много редких и неожиданных кадров, и среди них благополучное возвращение эскадрильи Радуса. Бомбардировщики садились один за другим, удачно минуя выраставшие на пути черные фонтаны разрывов. Порой густое облако пыли скрывало самолет, и мы с бьющимся сердцем ждали его появления, но все кончилось хорошо.

Поздно вечером мы снова встретились в редакции «Красного черноморца». Димка был жив, здоров и весел. В ответ на наш сенсационный рассказ он рассмеялся:

— А я в этот момент сидел верхом на невзорвавшейся тонной бомбе замедленного действия. Генерала Хренова с полпути вернули руководить операцией по обезвреживанию бомбы.

В тот момент, когда с моей камеры осколком сорвало объектив, Димка снимал, как саперы отвинчивали смертоносную капсулу. Она могла сработать в любую секунду.

— Товарищи! Внимание! — в кают-компанию вошел Володя Апошанский. Всегда веселый, улыбающийся, сейчас он был строг и сдержан. — Товарищи! Сегодня погиб генерал-майор Остряков.