Над полевым аэродромом рекой плыл зной. Я лежал на траве, истомленный ожиданием вылета. Наконец прозвучала команда: «По самолетам!»
Второй день ждал я этой минуты. Самолеты отрывались от земли, возвращались из боевых вылетов или не возвращались совсем, а я все сидел на аэродроме и ждал подходящего «рейса». Мне нужно было снять налет нашей авиации на порт Констанцу или на нефтяные базы Плоешти. Каждый такой налет был подвигом.
Весь перепачканный маслом и сажей бортмеханик помог мне взобраться в кабину скоростного бомбардировщика. Прозрачный купол накрыл кабину стрелка-радиста.
Время тянулось. От долгого ожидания бодрое настроение испарилось. Было жарко. Солнце, казалось, вот-вот воспламенит бензиновые баки.
Раздалась команда:
— Полет отменяется!
Командир полка сказал в утешение:
— Время и маршрут изменены. Бомбить будут в сумерках. Насколько я понимаю в аэрофотографии, в это время суток снимать нельзя. Даже глазами ни черта не увидишь. Поэтому ваш полет придется отменить.
Самолет, на котором я должен был лететь, уходил последним. Я подождал, пока он подстроится к остальным, и побрел к аэродромным постройкам.
У столовой меня встретил начальник штаба и предложил лететь на Плоешти с другой эскадрильей.
— Вылет перед рассветом. Шансов на возвращение не очень много… — Он испытующе смотрел на меня. — Устраивает вас такая операция? Стоит ли лишать машину стрелка-радиста? По необходимости придется его заменять. Ну как?
— Не беспокойтесь, товарищ майор, заменю, если нужно будет, — ответил я не очень уверенно.
Ночью меня вызвали к начальнику штаба. Он строго и официально сообщил:
— Самолет, на котором вы должны были лететь, не вернулся на свою базу. Мы решили отменить ваш полет на Плоешти.
Я не сразу понял, что остался жив благодаря командиру полка, майору, который не разрешил мне лететь на Констанцу. Отказаться было так просто, а лететь страшно, что я чуть не поддался минутной слабости.
— Товарищ майор! Уверяю вас! Если я полечу, все будет в порядке! Я везучий! У меня легкая рука!
— Не верю в приметы! Бросьте меня уговаривать, черт возьми!
Я не отходил от него до самого старта. Наконец терпение майора лопнуло, и он с ожесточением крикнул:
— Черт с вами!
Летели мы на большой высоте. Светила луна. Море внизу казалось застывшей лавой. За прозрачным куполом светилась звездная россыпь.
«Наверно, когда человек в опасности, он особенно остро чувствует природу, быть может инстинктивно прощаясь с ней навсегда», — думал я.
На востоке слегка розовело небо. Вместе с зарей пришла тревога. Томительно тянулось время.
С каждой минутой становилось светлее. Я увидел наши машины — слева, справа, сзади. Их девять. Под нами серое море. Впереди неясная графитная дымка, будто карандашную пыль размазали пальцем. Вражеская земля. Пора действовать. Я внимательно осмотрелся по сторонам, начал снимать. Но скоро мне пришлось оставить кинокамеру и взяться обеими руками за пулемет. Холодный, ледяной… Та же камера, так же надо смотреть в визир, выискивая кадр — цель: вправо, влево, вверх.
В стороне, немного ниже нас, поблескивали короткие вспышки огня, в черных облачках дыма они стремительно летели назад. Я осмотрелся, еще не совсем понимая, что случилось. Все ясное голубое пространство утреннего неба было заполнено бегущими назад всплесками дыма и пламени.
«Вот она, стена огня!» — мелькнуло в голове.
Я знал, что бояться истребителей во время зенитного обстрела не следует, и, оторвавшись от пулемета, опять схватил дрожащими руками камеру. То ли холодный металл камеры, плотно прижатый к горячему лбу, умерил страх, то ли восторжествовал профессиональный азарт оператора-хроникера — мне теперь трудно разобраться, — я вдруг обрел рабочее состояние, привычную остроту зрения. Все, кроме желания во что бы то ни стало снять, отлетело назад, как всплески разрывов.
«Только бы не отказал аппарат! Только бы не отказал…»
Сильный рев моторов заглушал работу механизма камеры, и, нажимая спусковой рычажок, я не слышал ее обычного рокота.
Снял или нет? В ушах звон, стук…
Я отнял камеру от глаз, мне показалось, что она не работала. Ужас! Все пропало! Лихорадочно сунув ее в перезарядный мешок, убедился, к своей радости, что отснял всю кассету.
«Снял! Снял! Камера работает! Скорей бы успеть перезарядить!..»
Заряжая машинально новую бобышку, я неотрывно следил за идущими бок о бок бомбардировщиками. Наш самолет резко подпрыгнул, а рядом идущий слева круто, со снижением отвалил в сторону. За ним тянулся черный шлейф дыма, у правого мотора алело пламя.
«Горит! Почему не выбрасываются летчики, почему же?» Наконец далеко внизу вспыхнули белые венчики парашютов. Но до спасения было далеко. Внизу чужая земля.
Мои мысли прервал сильный звенящий удар. Я упал на дюралевый переплет, раздался свист, и я увидел несколько сквозных пробоин в обшивке самолета. Казалось, ветер неминуемо разорвет тонкую пленку дюраля. Она вибрировала и пела, как живая.
Прильнув к аппарату, я увидел в визире далеко внизу ровные квадратики города. Оттуда неслись огненные струи трассирующих снарядов. Все они, как мне казалось, были направлены в наш самолет. Не успел я перезарядить камеру, как получил сигнал от пилота. Наступал самый важный момент нашей операции, из-за которого я отправился в этот рейс. Он продлится всего несколько секунд. Сигнал означал — через минуту бомбы оторвутся и пойдут на цель.
Прильнув к визиру, я нажал на пусковой рычажок автомата. Нажал так сильно, что даже согнул его. На далекой земле сверкнуло пламя и поползли вверх черные грибы разрывов.
Самолет развернулся и, меняя высоту, лег на обратный курс. Навстречу поднималось из моря солнце.
Я отложил камеру и стал искать наши бомбардировщики. Впереди один дымил, резко теряя высоту. Мы вышли из зоны зенитного огня. Теперь надо ждать нападения истребителей. Так мне говорил командир эскадрильи.
Слева показались быстро плывущие в нашу сторону темные черточки. Это «мессершмитты». Развернуть пулемет я не успел. Нападение началось. Черные силуэты крыльев, огонь по обе стороны винта — все это мгновенно промелькнуло перед глазами… «Пронесло, не задело», — подумал я и тут же увидел другой самолет, слева. Он пикировал, увеличиваясь в размерах. Я поймал его в прицел, нажал на спуск. «Мессершмитт» круто отвалил в сторону.
Я почувствовал в кабине запах дыма — не то горела краска, не то машинное масло. Но осмотреться было некогда. Снова понеслись на нас «мессеры».
Я старался вовсю, делал все, чему учили меня на земле стрелки-радисты, но результатов своей стрельбы не видел.
Патроны кончились. Я схватил камеру, но вспомнил, что она не заряжена. Пока занимался перезарядкой, «мессеры» исчезли.
Неужели это все? На небе ни черточки. Мы висим над сверкающим морем. Далеко впереди летят наши. Нас они сильно обогнали и уходят все дальше и дальше.
Только теперь я заметил, что кабина заполнилась едким дымом. Из пробоины в левом моторе выбивалась дрожа сизая струя масла, а за ней тянулась тонкая лента дыма. Она то исчезала, то густела и оставляла за стабилизатором жирный след.
Левый мотор стал давать перебои. Самолет терял высоту и скорость. Мы остались в небе одни.
Где парашют? Я мгновенно вспомнил о нем. На мне его не оказалось. Он лежал в стороне с перепутанными лямками. Когда я освободился от него? Не помню. Очевидно, он мешал мне снимать. Я надел его и, взглянув вниз, увидел впереди окутанный дымкой берег.
Левый мотор явно доживал последние минуты. А берег совсем близко. Мотор неожиданно замолчал. Оборвалась черная лента дыма, оставшись позади.
Мы летим на одном правом моторе. Ему тяжело. Он гудит, надрываясь, вот-вот захлебнется и замолкнет.
Самолет резко теряет высоту. Море совсем близко. Парашют уже ни к чему. Вода рядом. Впереди песчаная коса. Я чувствую, что летчик должен сажать машину немедленно, здесь, прямо на воду, тогда мы, как на глиссере, выскочим из воды на песок и не затонем.
Я угадал. Вцепившись в турель обеими руками и уперев ноги, я ждал удара. Он оказался не очень сильным. Пилот осторожно, не выпуская шасси, посадил самолет на «живот».
Первое мгновение хлестнула вода, скрыла все. Жесткая струя сквозь пробоины полоснула меня по лицу, заставила зажмуриться. Машина, качнувшись, остановилась, завалилась на сторону, обмакнув левое крыло в воду.
Море совершенно спокойно.
Меня окликнул обеспокоенный голос летчика:
— Ты жив? Что с тобой? Почему молчишь?
Мне помогли выбраться. Я стоял на горячем песке перед двумя летчиками; утром, в суматохе, я не успел их разглядеть и теперь стоял, радостно пяля на них глаза.
Один из них, улыбаясь, спросил:
— Перепугался здорово, а? Я думаю! Палил ты, как заправский стрелок, а кино не снимал?
— Оставь, Коля, видишь, малый не в себе, а ты пристал к нему. Разве дело в том, что снимал или не снимал? Скажи спасибо, что палил без перебою.
Парень в форме старшего лейтенанта, участливо улыбаясь, взял меня под руку.
— Не знаю, как тебя звать, меня — Васей. Пойдем посмотрим, как фрицы отделали нашу «птичку».
На узкой песчаной косе, распластав перекошенные крылья, с почерневшим мотором лежала наша «птичка».
— Как она донесла нас до земли? — спросил я.
— Это не она, а он — Колька! Если бы не он, нырнули бы мы. Верняк! А скажи все-таки, успел снять, как мы их шарахнули, а?
— Успел!
— Все-все? И стену огня успел снять? — обрадовался Вася.
— Да, и стену огня…
— Колька! Он все снял. А мы-то думали!.. — Вася подбежал к Николаю.
— Подожди! — остановил его тот. — Ну вот, опять спутал. Помогите лучше посчитать пробоины.
Николай был очень красив — высокий, худощавый, с карими глазами, с орлиным носом, каштановые кудри вились над высоким лбом.
— Шестьдесят четыре дырки! — Николай тряхнул кудрями. — Ну, когда теперь увидим твою съемку? — спросил он меня.
— Как только получат в Москве, сразу дадут на экран.
Я залез в кабину, вытащил наружу кофр со снятой пленкой и камерой, надел китель. Мы сели на песок и долго молчали, все во власти охватившей нас радости. Так бывает, наверное, когда возвращаешься к жизни. Радует все: и тишина, и теплое ласковое море, и сама возможность дышать, двигаться, жить.