ВОЛНА № 21

Переход через экватор — событие. Для тех, кто впервые пересекает границу полушарий Земли, — событие чрезвычайное. Но и бывалые моряки любят переплывать экватор. Праздник Нептуна — традиционное морское веселье.

Весь экипаж деятельно готовился к торжественному дню. Старший матрос, он же судовой плотник, выпилил из фанеры трезубец, подновил бронзовой краской старую корону. Боцман выделил паклю для бороды и усов царя и пеньковые концы на дьявольские хвостики для свиты. Главный судовой художник Левада выпустил специальный номер стенной газеты с рисунками и стихами.

Газету держали в секрете, в каюте первого помощника, но все, конечно, наизусть уже знали дружеские эпиграммы. А вот список звёздных имён, которыми Нептун — Кудров окрестит каждого персонально, и не пытались выведать. Неинтересно потом будет. Моряк, пересекший экватор, получает новое имя, будто заново родился.

Но все приготовления оказались напрасными. В тропиках, особенно в полосе экватора, обычно стоит устойчиво хорошая погода. Жарко, влажно, душно, а океан тихий, небо чистое. Тут же, как нарочно, такая зыбь пошла — не до празднеств.

Сверху горы видятся застывшим морем, с ходового мостика океанская зыбь кажется ожившей горной страной. Хребет за хребтом, цепь за цепью идут из-за горизонта на судно. Зыбь — последствия шторма. Где-то за тысячи миль бушевали вода и небо, сюда докатились высокие длинные волны.

Стальная махина «Ваганова», от киля до клотика высотой с десятиэтажный дом, беспомощно взлетала на крутые вершины, низвергалась, проваливалась в жуткую зелёную пропасть. И шага не сделать, не держась за поручни. До карнавала ли?

А небо синее-пресинее. Ни тучки, ни облачка. Установки для кондиционирования воздуха нагнетали в каюты прохладный воздух, но столбик термометра не опускался ниже +28°. В коридорах — все тридцать пять. Иллюминаторы и двери накрепко задраены, помещения отгорожены от тропической парной, но в закупоренной коробке недостает кислорода, по утрам ломит виски.

На воле не легче: не воздух, а влажная вата, не дышишь — жуёшь. Стальная обшивка запотела, словно кафельные стены в бане. Деревянные части — планширы, банкетки, поручни — волглые, осклизлые.

И всё и вся качается, валится, уходит из-под ног.

Многие лишились аппетита, сна. Артельный Левада вторые сутки пластом лежал. Он не переносил длительной монотонной качки. В шторм — ничего, терпимо, а в зыбь — хоть на берег списывайся! А зыби этой ни конца ни края. Идёт и идёт, треклятая, как вражеская рать в психическую атаку. Падают ряды, а за ними всё новые, шеренга за шеренгой, шеренга за шеренгой…

Отдельные валы — их замечали ещё издали — возвышались над остальными, будто конница над пехотой. Они были длиннее, выше, круче.

— Вон, вон, опять девятый вал! — измученным голосом предупредил Паша. Его поташнивало, работать он не мог, и в каюте не сиделось, не лежалось.

— Девятая не самая страшная, — сказал Федоровский. — Четырнадцатая — хуже её нет.

Зозуля не согласился, авторитетно изрёк:

— Самая максумальная идёт под двадцать первым номером.

Лёшка пробовал установить закономерность появления пиковых волн, но ничего из этого не вышло. Волны-гиганты шли с горизонта неравномерно.

Чтобы увеличить осадку, заполнили балластные ёмкости, но трюмы забортной водой не нагрузишь. Теплоход раскачивался и нырял, как лёгкий поплавок.

Столы покрыли влажными скатертями, но тарелки с макаронами по-флотски скользили от бортика к бортику, словно по паркету.

К вечеру третьего дня вроде бы поутихло. Спать легли с полной уверенностью, что к утру океан угомонится.

Лёшка с ноля нёс ходовую вахту с Пал Палычем. Двери с обеих сторон сдвинуты до отказа, но никакого движения воздуха не ощущалось. Рубашка пластырем липла к телу.

Судно взбиралось на невидимый холм, спускалось в ущелье, к подошве очередного вала, опять лезло вверх. Жёлтое пятно сигнального огня на грузовой мачте пристраивалось к звёздам, затем срывалось, стремглав летело вниз, чтобы снова потянуться в небо. Каждый раз, когда палуба уходила из-под ног, замирало сердце.

Внизу, в каюте или тросовой, спокойнее. Обычно Зозуля давал на ночь задание вахтенному матросу: парусину отремонтировать, чехол подшить, распустить на каболки кусок пенькового троса, сплести из них мат или сделать новую швабру. В эту ночь Пал Палыч не разрешил отлучать вахтенного матроса с мостика: очень неспокоен океан.

Лёшка стоял рядом с Пал Палычем на правом крыле и с затаённым волнением всматривался в чёрный океан. Конечно, на экваторе нет никаких обозначений: столбов, финишной ленты, табличек. Экватор — условная линия на карте, нолевая широта, ничего сверхъестественного.

О нет! Экватор — это экватор! Не каждому выпадает счастье пересечь поперечный рубеж земного шара. Лёшке неслыханно повезло.

— Когда экватор? — придав лицу выражение деловой озабоченности, спросил Лёшка, хотя понимал: Пал Палыч всё равно ничего не мог увидеть.

— Миль тридцать — тридцать пять.

«Через два часа», — мысленно подсчитал Лёшка. Он с утра вынашивал одно особое желание, да всё не решался заговорить о нём с Пал Палычем. В запасе два часа, можно ещё потянуть, но не опоздать бы!

«Волна — в корму. А если и течение попутное? Пожалуй, осталось меньше двух часов. Не прозевать!»

— С какой мы сейчас скоростью идём?

— Узнай и доложи.

Лёшка воспринял приказ с радостью.

На указателе лага, как на автомобильном спидометре, счётчик пройденного пути и указатель скорости. Судно делало 17,2 узла, 17,2 мили в час.

Пал Палыч «для интеллигентности», как он выразился, научил Лёшку не только считывать показания приборов, но и определять расстояние и время пути.

«Сколько же точно осталось до экватора?»

После тропической черноты карта на столе в штурманской показалась сверкающей и ослепительной.

На мореходных картах глубокие места не закрашиваются: «Плывите спокойно, воды под килем предостаточно». У берегов и на отмелях — густая синь: «Внимание, опасность!» На листе, что лежал перед Лёшкой, ни земли, ни рифов — белая гладь в пересечении меридианов и параллелей. Наискось, через весь лист, карандашная линия — курс, прочерченный капитаном. До экватора было всего девять с половиной миль. Ходу около получаса. Лёшка высчитал время с точностью до сотой.

— Не может быть, — уверенно сказал Пал Палыч. — Такую комариную точность наш прибор не даёт. Всё, Алексей, относительно в мире. Изучал философию?

— Мы её не проходили.

Нужна ему сейчас эта философия! Экватор через…

— Философию не «проходят», Алексей. Её изучают. Как всякую серьёзную науку — навигацию, теорию остойчивости и непотопляемости, например… Не забыл, что такое «остойчивость»? Экзамен на носу!

— Пал Палыч, экватор! — почти застонал Лёшка и наконец выложил своё желание: — Пал Палыч, можно я экватор перерулю?

Судном управлял гирорулевой. Что ему экватор! Бездушному автомату плевать на всё, кроме заданного курса. А Лёшке…

— Пожалуйста, — преспокойно разрешил Пал Палыч.

«Пожалуйста». Будто его просили о самой малости.

Царская щедрость! «Пожалуйста, Алексей, ведите судно через экватор». Добрый, умный Пал Палыч!

— Так что значит остойчивость?

«Пожалуйста, Пал Палыч, на любой вопрос отвечу! Только бы не прозевать экватор».

— Остойчивость — это способность судна возвращаться из крена или дифферента в прямое положение!

— По прекращению действия причины, которая вывела его из этого состояния, — дополнил Пал Палыч. — Так. Уточните, товарищ Смирнов Алексей, что такое крен и дифферент.

«Если он будет гонять меня по всей программе, мы и Австралию прозеваем!»

— Крен — бортовой наклон; дифферент — продольный.

В этот момент судно так тряхнуло, что оно сперва зарылось носом, потом завалилось на борт.

— Полная комбинация, — хладнокровно отметил Пал Палыч.

Лёшка чувствовал себя как на огне. Будто под ногами не мокрая деревянная решётка, а раскалённые чугунные колосники.

— Пал Палыч, — напомнил он страдальчески, — экватор…

— По географии вопросов не будет, а вот как у тебя с английским?

«Бесчувственный человек! Или притворяется, шутит. Какие сейчас шутки!»

— Пал Палыч!

Кажется, этот вопль души достиг цели.

— Присмотри за океаном, — деловым тоном сказал Пал Палыч и исчез в темноте рубки.

Лёшка высматривал экватор. Здесь, где-то здесь, рядом!

Чёрный океан хранил тайну.

Опять появился Пал Палыч.

— Как у тебя с английским, Алексей?

Лёшка готов был завыть от отчаяния. Всё погибло, не перерулить ему экватор!

Пал Палыч, глядя на светящиеся стрелки часов, продолжал безжалостную пытку:

— A hand to the helm.

— «Рулевого на руль», — перевёл Лёшка.

— Ahandtothehelm! — властно повторил Пал Палыч.

«Хэлм» — «руль»; «э хэнд ту зэ хэлм» — «рулевого на руль». Правильно перевёл, чего он?»

— На руль! — крикнул Пал Палыч.

— Что? — Лёшка прирос к месту.

— На руль! — Пал Палыч оторвал его от планшира и подтолкнул к двери. — Живо!

Лёшка очумело бросился к рулевой колонке.

Штурвальное колесо не поддавалось.

— Заклинило!

— Спокойно. Переключи на ручное управление. До экватора одна минута.

«Есть ещё время, есть!» — заликовал Лёшка. Он перевёл управление с автомата на ручное, усилил освещение картушки компаса и уверенно взялся за штурвал.

Теплоход «Ваганов» был в его, Лёшкиных, руках.

— Экватор!

«Экватор» прозвучало, как «финиш», «победа», «слава»!

Лёшка стоял на банкетке, словно на пьедестале, волшебно подсвеченный снизу приборными лампочками. И ему почудилось: сам Нептун поднёс к поверхности Тихого океана яркий факел, гремит зычный фанфарный голос:

«Здравствуй, мореход Алексей Смирнов! Владыка морей и океанов приветствует тебя в своих владениях! Отныне и навсегда признаю тебя дорогим гостем и нарекаю новым именем, звёздным — ЦЕНТАВР.

Ходи по моему царству безбоязненно и беспрепятственно! Гей вы, ветры дикие, волны штормовые, зыбь коварная! Всем вам, бедам и опасностям, повелеваю: не играть зло с мореходом ЦЕНТАВРОМ, не губить его судно, не топить его шлюпку, не дать упасть на дно океанское ни единому волосу с его буйной молодой головы!»

Северное полушарие осталось за кормой. Ах, как легко дышится в Южном! И как светло и радостно на душе! Тысячи калышек можно распутать, зачистить кардощёткой всю главную палубу, перетаскать на своих плечах тринадцать тысяч тонн груза, умирать и воскресать от зыби, сутками стоять на вахте — лишь бы испытать такое необыкновенное счастье! Ты перерулил экватор, ты — в Южном полушарии, ты — первооткрыватель! Ничего, что до тебя открыли его другие, для тебя это впервые.

— Пал Палыч! — Голос Лёшки подрагивал от волнения и ещё не пережитого до конца сладостного и острого восторга. — Пал Палыч, можно позвонить ребятам?

— Звони. — Пал Палыч крепко пожал руку: — Поздравляю, Алексей!

— Спасибо.

Он позвонил мотористам:

— Экватор прошли!

«Кому ещё сообщить великую новость? Дядя Вася совсем недавно ушёл отдыхать. Жаль тревожить…»

— Можно отлучиться на минутку?

— Пять минут, не больше.

— Есть не больше!

Он стремглав полетел вниз. «Кого разбудить, кого обрадовать? Федоровского? Пашу? Зозулю?»

У самой столовой, в нескольких шагах от боцманской каюты, он услышал низкий нарастающий рёв.

Титанический удар потряс судно. Раздался хруст, треск. «Ваганов», будто ему переломили стальной хребет, рухнул носом вниз. Лёшку оторвало от палубы и швырнуло на переборку. Ухватиться за штормовой поручень он не успел и, свалившись, вкатился через распахнутые двустворчатые двери в столовую.

Погас свет. Где-то произошло короткое замыкание. Мрак и невесомость длились секунды, но почудились вечностью.

«Ваганов» зарылся в воду до тамбучины грузовой фокмачты. Корма вздыбилась; сверкающие лопасти гребного винта беспомощно завертелись в воздухе.

Где-то рядом завопили странным и жутким голосом: «В-в-вв!»

Цепляясь за столы и кресла, Лёшка выбрался в коридор.

Зозуля, в одних трусах, мокрый с головы до пят, изо всех сил тянул на себя дверную ручку. Будто там, как в клетке, бесновалось хищное страшилище, океанское чудо-юдо, которое пыталось вырваться.

Из вентиляционной дверной решётки по ногам боцмана хлестала вода.

Не соображая, что произошло, Лёшка стал помогать Зозуле и закричал:

— Вода!

Первым примчался артельный Левада.

— Коля! Николай Филиппович! Что с тобой? — Левада судорожно ощупал боцмана. — Ушибло тебя? Ранило?

Как ни очумел от всего происшедшего Лёшка, но столь неожиданное проявление Левадой тревоги за боцмана поразило его. Ведь они вечно подтрунивали друг над другом. И никогда ещё Лёшка не слышал, чтобы Зозулю называли по имени или по имени и отчеству.

Убедившись, что с боцманом ничего не случилось, Левада оторвал их от двери и навалился на неё плечом.

В коридор хлынул целый водопад.

Со всех сторон уже бежали матросы.

В боцманской каюте по самый комингс плескалась вода.

Волна вдавила двойную обшивку и выжала иллюминатор. В какие-то доли секунды в каюте всё перевернулось вверх дном. Боцман вылетел из койки вместе с матрацем. Нижний рундук открылся, и оттуда, как прибоем на песчаную отмель, вынесло меховой жилет, стёганку, вязаную шапочку и… малярные кисти.

Новенькие, нетронутые, дефицитные кисти! Макловицы, плоские, трафаретки, филёночные, флейцы. Боцман выхватывал их из воды и не выпускал из рук.

— А-а-а! — мстительно протянул Левада, возвратившись к прежнему тону. — Вот он где, твой загашник. «Нету, вышли все», да? А они тут! Обман всегда на чистую воду выйдет!

Боцман, не слушая его, вылавливал судовое имущество.

Старший матрос пробрался к повреждённому иллюминатору. Когда пришёл капитан, он доложил ему:

— Заделаем, вмятину подрихтуем, но герметичности не будет, хотя и постараемся.

— Постарайтесь. — И капитан Астахов ушёл наверх принимать доклады: что там ещё натворила волна № 21. Или четырнадцатая, или девятая.

Зозуля полностью овладел собой, узнал Лёшку.

— Почему здесь?

— Экватор, — невпопад объяснил тот.

— Марш на верхотуру!

Пал Палыч сделал Лёшке строгое внушение.

— Место вахтенного здесь. Там и без тебя управились бы.

С брюк стекала вода. «Надо переодеться или отжать набухшие штанины», — подумал Лёшка.

— Смотреть внимательней!

— Есть смотреть внимательней!

«Откуда она такая взялась?» — подумал Пал Палыч о водяной громадине, наделавшей столько шуму.

— Что там стряслось? — позвонил из машинного отделения вахтенный механик. — На кита наехали?

— Об экватор споткнулись.

Когда в боцманской каюте навели порядок — относительный, после-аварийный, — появился Паша Кузовкин. Босиком, в джинсах и спасательном жилете на голом теле. Увидев его, Зозуля начал заикаться:

— Пригот-товился уж-же?

— Готов, товарищ боцман, — трясясь мелкой дрожью, ответил Паша.

— Ну и иди. Иди! — рявкнул боцман.

— Куда? — Глаза Паши, круглые от страха, совсем выцвели.

— Куда собрался, Паша!

— Не бойся, не утонешь, ты же лёгкий, — ввернул артельный Левада.

— Почему? — Паша пугливо отпрянул назад.

— Тебе лучше знать, Па-ша. О своей шкуре только и хлопочешь. Иди, спасайся!

Паша дал ходу.

— Стой! — опомнился Зозуля. — Дело сперва сделай. Швабру в руки, Кузовкин! Чтобы ни пятнышка, ни капли в коридоре! — И уже спокойно, обращаясь к остальным: — Спасибо, ребята. Дальше я и сам управлюсь.

— Дай одну трафаретку и два флейца! — Левада не попросил, а потребовал.

— Принесу, потом… Сказал — значит, будет.

Не дал боцман сразу дефицитные кисти! Знал, что теперь уже всё равно: сколько ни проплавай на «Ваганове» или других судах, эпизод с кистями будет преследовать его всю моряцкую жизнь. Попробуй не дать что-нибудь, сразу получишь в ответ: «Потопа ждёшь? Ну-ну!»

Он услышал эту фразу очень скоро. Соломоновы острова оградили «Ваганова» от буйного тихоокеанского простора. Заштилило, будто в озере под Кавголово. Можно было заканчивать окраску главной палубы. Боцман, старший матрос и Федоровский работали валиковыми кистями, остальные красили малярными ручниками труднодоступные места: широким цигейковым валиком на длинной палке в щель не залезешь.

Из трёх обещанных новых кистей Зозуля принёс лишь две.

— А флейц? — язвительно напомнил Левада. — Опять двадцать первую волну ждать?

МОБАЛИШТО

В океане нет почтовых ящиков. Моряки не пишут писем, а посылают радиограммы. И ответы получают только по эфиру.

Связь судна с пароходством, портами, другими судами, связь моряка с домом — всё в руках радиста. Он посвящен в служебные и семейные тайны, официальное лицо, личный поверенный.

За восемнадцать лет плавания Николаев передал и принял десятки тысяч депеш, миллионы знаков.

Письма измеряются страницами, телеграммы — количеством слов, радиограммы — знаками. По международному коду Морзе, радиоазбуке, буква состоит из нескольких знаков. «А» — из двух, «Б» — из четырёх… И цифры из знаков. Чтобы передать «1», надо пять раз нажать на радиотелеграфный ключ. Единица «пишется» одной точкой и четырьмя тире. Точка же, как и другие знаки препинания, закодирована шестью знаками! Вот такая азбука.

Для непосвящённого «морзянка» — сплошной писк. При атмосферных помехах, слабой слышимости и короткой точки от длинного тире не отличить: разница между ними — десятые, а то и сотые доли секунды. Но опытные радисты слушают, будто глазами текст видят или под диктовку пишут, от руки, а то и сразу на машинке печатают. Это не просто, требует большого нервного и физического напряжения.

А пробиться сквозь плотное месиво радиосигналов всей планеты к своей, единственной для тебя станции? Тут нужны большое профессиональное мастерство, настойчивость и сильная воля.

Часто приходится радировать не на прямую, а через посредника. Вот и сейчас какой-то танкер, долго и бузуспешно добивавшийся Ленинграда, наткнулся на «Ваганова».

«Выручи, друг! Перекантуй в центр парочку депеш!»

«Срочное?»

«Очень!»

«Давай».

Перепоручив начальнику радиостанции «Ваганова» свои радиограммы, неизвестный Николаеву Сидоров Сеня, из молодых видно, спросил:

«Вы где сейчас?»

«К Австралии подходим».

Танкер раз в двадцать был ближе к Ленинграду, чем «Ваганов».

Сеня Сидоров онемел, потом стал оправдываться.

Николаев быстро отстучал:

«Всё. Не мешай мне. Привет!»

Ленинград велел ждать. Восьмая очередь.

«Я из Австралии! — напомнил Николаев. — Приём».

«Ты, Николаев?»

«Я. Анюта?.. По почерку узнал».

«Привет. Третья очередь. Раньше не смогу».

«Понятно».

Он снял с головы наушники, расстегнул рубашку до самого пояса, повернулся вместе с креслом к дивану.

Свайка, высунув язык, насторожила уши.

— Жарища, а?

Свайка приподняла острую мордочку и опять уронила на лапы.

— Тропики. Никуда не денешься, дружок. Но тебе-то чего здесь страдать? Шла бы в каюту, там прохладнее.

На несерьёзные разговоры Свайка не отвечала. Совместная вахта с хозяином стала для неё служебной обязанностью.

— Ну спасибо за компанию. Завтра Брисбен, по твёрдой земле погуляем. Может, на звёзды поглядим?

Они вышли на крыло, под чужое, незнакомое небо. Перевёрнутый ковш Большой Медведицы лежал на горизонте. Серебряное лунное «С» завалилось на спину, выставив вверх острые рога. Полярной звезды не было. Исчезла и Малая Медведица. В иссиня-чёрном небе сверкали мириады других светил, невидимых в Северном полушарии.

Над грузовой фок-мачтой висел Южный Крест.

— Вон оно, знаменитое созвездие! Туда смотри, дружок. Вперёд и выше.

— Где-где, Василий Яковлевич, крест этот самый?

После светлой рубки глаза не сразу освоились с темнотой. В двух шагах стоял Паша Кузовкин.

— Фу-ты! — выдохнул Николаев и рассмеялся: — Подумал, что Свайка заговорила… Почему не спишь?

— Джинсы стираю, Василий Яковлевич. А собаки, они по-человечески не могут. У них рефлексы условные, академика Павлова.

— Образованный ты парень! Только каким же образом у собак рефлексы академика?

— Не точно я выразился, Василий Яковлевич.

— Ты и в радиограммах путаник великий. Номер почтового отделения забываешь, а слов лишних — целый вагон. Часами разгружаю.

За редким исключением, все радиограммы, с берега в море, с моря на берег, походили друг на друга, как близнецы. Особенно праздничные. И сейчас на столе лежала стопка листков, заполненных разными почерками, всевозможными чернилами, но об одном и том же: «Перешли экватор».

Только Лёша написал не «перешли», не «пересекли», а перерулил.

— Я, Василий Яковлевич, в этот раз очень даже коротко сделал. Учёл ваши замечания, — сказал Паша довольным голосом.

— Да? Поглядим. Не читал ещё твоей депеши.

Через несколько минут Николаев позвал из рубки:

— Паша! Зайди. Ну-ка, продекламируй вслух своё сочинение.

— «Дорогие МОБАЛИШТО прошёл экватор ваш моряк Павел Кузовкин». Восемь слов. Не считая адреса, конечно. Короче не получилось. Разве что фамилию свою вычеркнуть? В семье-то один я моряк.

Паша потянулся к ручке.

— Не спеши. Фамилию убрать недолго. А вот что такое МОБАЛИШТО?

— МОБАЛИШТО?

— Оно самое.

— Мама, отец, бабушка, сестрёнки: Аня, Лиля, Ирина, брат Шурик и тётя Оля, — с обезоруживающей простотой расшифровал Паша.

— А других родственников у тебя нет?

— Есть, Василий Яковлевич! Но они в деревне живут, далеко. — Жаль. Сразу бы весь твой род в одно слово втиснули.

Ти-ти-тии, тии-ти, ти-ти-ти, тии-тии-ти-тии!.. — полилось из динамика.

Николаев взял наушники.

Паша почтительно, на цыпочках вышел из святая святых.

Ленинград вызывал теплоход «Ваганов».

Две точки и тире; тире и точка; три точки; два тире, точка, тире. Четыре буквы азбуки Морзе: unsq, у-эн-эс-кю.

В мировом океане десятки тысяч судовых радиостанций, ещё больше их на берегу. И у каждой свои позывные. Из цифр и букв или только из букв. Радиостанция теплохода «Ваганов» значилась под шифром UNSQ.

Николаев отзывался на уэнэскю, как на собственное имя. Случалось ждать своей очереди часами. Не выключая приёмник, Николаев вытягивался на диване, отдыхал. Глубокой ночью лёжа заснуть не долго. Динамик ни на минуту не умолкал, но морзяночная какофония не мешала. Николаев как бы не слышал её. Стоило же хоть раз промелькнуть звуковой молнией unsq, он вскакивал мгновенно. Будто в самое ухо крикнули: «Вася!»

Ещё не проснувшись толком, Николаев хватался большим и указательным пальцами за белый рычажок ключа и, как скрипач, склонив голову набок, с неуловимой для глаз скоростью отстукивал:

«Unsq слушает!»

Ответив Ленинграду, Николаев сказал через плечо своей помощнице: «Будем принимать».

Свайка громко зевнула: долгая, мол, история. Она удивительно быстро освоилась в рубке и обычно дремала в уголке дивана. Гудение аппаратуры, щёлканье реле, разновысокий писк, цоканье, заунывное свистенье, похожее на короткий вой, треск атмосферных разрядов не вызывали никакой реакции. Для Свайки все эти звуки были чужими и недоступными.

Хозяин выбивал из серой коробочки рычание: «Тыр-тырр-тыр». Низко, сердито. Отвечал ему высокий, писклявый голосок: «Пи-пии-пи-пи». Ластится, оправдывается, уговаривает, подлизывается. А хозяин опять: «Тырр-тыр-тырр».

Первое время и Свайка помогала рычать, но ей запретили вмешиваться в разговоры с другим миром, откуда не проникали даже запахи.

Из Ленинграда радиограмм было немного, только служебные. Николаев принял их на машинку. Потом отстучал свои.

«Какой «мобалишто»?» — переспросил Ленинград.

«Обыкновенный МОБАЛИШТО. Поняли правильно. У меня все».

Свайка зажмурила глаза и тотчас погрузилась в очередной собачий сон. Нежно повизгивая, она слабо шевелила пушистым хвостом, но вдруг приоткрыла один глаз, второй, и хвост вовсю заходил по дивану. Пришёл Лёшка, друг хозяина, и значит, её друг.

Николаев поднял брови:

— Радиограмму? Опоздал, теперь до утра пролежит.

— А ту, что… уже передали?

— «Перерулил экватор»? Конечно. Изменить хотел? — догадался Николаев. — Вместо «перерулил» — «пересек», конечно?

— Ага. — Лёшка и головой мотнул утвердительно. Поразмыслив, он решил, что «пересекли» скромнее и понятнее.

— Не расстраивайся! Так даже лучше: пе-ре-ру-лил. Присаживайся, Лёша. Опять в ночь с Пал Палычем?

— Меня освободили от ходовых вахт. Пока экзамен не сдам.

— Ну и правильно. Готов?

Лёшка неопределённо повёл плечами.

— Пал Палыч говорил, что ты хорошо подготовился. С английским у нас тоже нормально. Азбуку не забыл? Ну-ка. — Николаев быстро отстучал что-то карандашом по столу.

— Ещё раз, — попросил Лёшка. Он понял все буквы, но слово — абракадабра какая-то!

Николаев, откровенно улыбаясь, застучал медленно: тук, тук-тук, тук, тук-тук, тк, тк, тк-тк, тук…

— М — о — б — а… Не выходит, опять ерунда.

— Плохо, плохо, — деланно строго сказал Николаев и встал. — Семафором попробуем. Принимай.

Лёшка тоже поднялся на ноги.

Николаев помахал над головой руками: «Вызываю!» Лёшка тотчас отсемафорил: «Принимаю!»

Руки Николаева замельтешили, как крылья у мельницы. Лёшка описал правой рукой замкнутую окружность: «Принять не могу». И тогда Николаев рассмеялся, чем ещё больше смутил Лёшку.

— А Ленинград принял! Что у тебя получилось?

— МОБАЛИШТО какое-то…

— Не какое-то, а какие-то. Впрочем, и не какие-то, а известные люди, родственники, полная семья.

— Чья? У нас такого нет на судне. Митрохин, Макаров…

— Есть, да не скажу. Служебная тайна.

Возвратившись в каюту, Лёшка спросил Пашу:

— Кто у нас Мобалишто?

— А что? — насторожился Паша.

— Ничего. Фамилию такую сегодня услыхал.

Паша сообразил, что Лёшка слыхал, да не всё.

— Не знаю такого. — Он притворно зевнул. — Травля, не иначе.

— Мобалишто. Сроду фамилии такой не встречал.

— И я, — сказал Паша, отворачиваясь к переборке. — Вырубай свет.

— Я ещё посижу. Экзамены ведь.

— А-а, — протянул, зевая, Паша и засопел.

В третьем часу ночи, когда Лёшка, отзанимавшись, вышел глотнуть свежего воздуха перед сном, он встретил Быкова. Моторист поднялся наверх покурить. В шахте курить запрещено, да и без табачного дыма дышать там нечем, потом все обливаются.

— Скорее бы уж тропики кончились, — посочувствовал Лёшка.

— И не говори! Ты что, санитарную ночь устроил?

Лёшка не понял.

— Постирушку, говорю, затеял? Я мимо проходил — на полную мощность агрегат работает.

— Нет, это не я сти… — Лёшка остановился на полуслове.

Сразу после ужина Паша загрузил в стиральную машину свои джинсы, щедро обсыпав голубым японским порошком. Должен помочь: на правой штанине Паша пятно посадил — за промасленный трос зацепился.

— Пашины джинсы! — ахнул Лёшка и побежал в прачечную.

Моторист из любопытства пошёл следом.

В баке, в мутном водовороте, металось что-то серо-фиолетовое. Отключили ток. Быков вытащил щипцами жалкие, измочаленные джинсы.

— Да-а, заклёпки проржавеют, ковбой уже испарился, — скорбно произнёс Быков.

Но всё это было ещё полбеды. Джинсы сели по длине и ширине.

Паша горевал остаток злополучной ночи и весь день.

— Шорты сделай, — посоветовал боцман.

— Верно, — воспрянул Паша, — будет в чём показаться в Австралии. Там же все в шортах ходят!

— Насчёт Австралии мы ещё посмотрим, — туманно ответил боцман.

Из урезанных джинсов вышли отличные шорты, плотные, с четырьмя карманами и задубевшей кожаной латкой.

В СТРАНЕ КЕНГУРУ

Через открытые иллюминаторы вливался забортный шум и плеск. На пластиковом белом подволоке играли солнечные блики.

Лёшка сладко потянулся и спустил ноги. Вчера улёгся поздно; забираться на койку не стал, устроился на диване.

Прошлёпав к дверям, он снял с крючка новую фуражку и глянул в зеркало над умывальником. Лёшка видел своё отражение лишь по грудь. А больше и не надо было. Главное — фуражка с якорем в овале из золотой канители и полосатая бело-синяя тельняшка.

Матросскую фуражку торжественно вручил капитан.

— Поздравляю вас, — сказал он, пожимая руку.

— Теперь ты настоящий матрос, Алексей. — Пал Палыч был доволен своим учеником. Лёшка и в самом деле отлично выдержал экзамен.

От капитана Лёшка первым делом забежал к Николаеву. Каюта начальника судовой радиостанции рядом.

Дверь была открыта. Николаев ждал, выглядывал Лёшку. Увидел расплывшуюся от неуёмного счастья загорелую, розовощёкую физиономию, новенькую фуражку и понял без слов. Обнял, притянул, похлопал по крепким, налитым мускулам, потом оттолкнул от себя. Руки сплелись в сильном мужском рукопожатии.

— Поздравляю. Поздравляю, Лёша! Не простой экзамен выдержал ты — профессиональный. Вот теперь и ты полноправный рабочий океана. Теперь, как говорится, держись! И — так держать! Всё будет нормально, всё будет хорошо!

Лёшку обдала горячая волна. Так, наверное, сказал бы и отец. И про рабочего сказал бы. «Мы, — любил повторять он, — моряки, рабочий класс океана». Отец очень гордился этим званием.

«Всё будет хорошо». Точно такими словами напутствовала Лёшку мама…

— Дядя Вася… Радиограмму бы…

— Непременно! Через час в эфир выхожу и твою в первую очередь перешлю в Ленинград. А боцман знает уже? Сходи обрадуй Николая Филипповича.

— Да, да-да! — горячо подтвердил Лёшка (а Николаев про себя отметил, что крестник его и говорить веселее стал, не тянет, как бывало). — Я сейчас, я быстро!

Лёшка убежал. Николаев опустился на диван, вздохнул. Эх, не дожил Костя до этого дня!

Боцмана, как обычно, на месте не оказалось. Его только ночью, да и то спокойной, можно застать в каюте. Лёшка отыскал Зозулю в малярке.

— Ну? — нетерпеливо спросил тот.

Счастливо улыбаясь, Лёшка браво приложил руку к фуражке.

— Ну, молодец, Смирнов, — с облегчением выдохнул боцман, тщательно вытер паклей руку и протянул Лёшке. — От всей души рад за тебя.

— Спасибо. Большое вам спасибо, товарищ боцман… Николай Филиппович…

— Чего там! — махнул Зозуля, откровенно довольный и Лёшкиным успехом и его признательностью.

Не первого, не двадцатого практиканта и ученика вывел он в люди, но каждый раз волновался в день экзаменов, будто сам выходил один на один к аттестационной комиссии. Он и сегодня ушёл в малярку — занять чем-нибудь беспокойные руки, скрыть от других свои переживания.

— Чего там, — повторил Зозуля и гулко откашлялся. — Зайди ко мне после ужина…

Боцман подарил Лёшке тельняшку.

— Хотя и не в моде на торговом флоте тельняшки ныне, а традиция есть традиция. Лично я, Смирнов, полжизни относил полосатенькую. — Зозуля нежно провёл по целлофановому пакету с тельняшкой. — Первую кругосветку в ней сделал, в первую атаку в ней пошёл. Так что носи на здоровье.

Он говорил так, словно это была та самая заветная его тельняшка, просоленная морем и солдатским потом, застиранная и простреленная.

— И помни завсегда, Смирнов, что ты есть матрос, звание оправдывай с максумальной честью, усердием и мужественностью…

Судно ещё шло в тропиках, однако жара спала и не было уже изнуряющей влажной духоты, хотя ртутный столбик показывал +25. Более, чем тепло, но Лёшка на ночь не снимал тельняшки.

Теперь из зеркала глядел загорелый парень в матросской фуражке и матросской тельняшке, плотно сидевшей на широких плечах и груди. Парень самому себе нравился и улыбался.

«Дома бы в таком виде показаться! И в школу зайти! — Лёшка оторвался от зеркала, посмотрел на босые ноги и засмеялся: — Да, именно в таком виде!»

Спохватившись, что может разбудить Пашу, он быстро натянул брюки, обулся и вышел на палубу.

Спокойная пологая зыбь отливала перламутром, зеркально вспыхивала: солнечные зайчики прыгали на судно, зажигали стёкла иллюминаторов.

Вдруг, в нескольких метрах от борта, выскочили два дельфина. За ними ещё один, опять пара, ещё трое… Дельфинья стая легко и весело играла в воде, не отставая от судна и не обгоняя его.

Точёные глянцевые тела, искрясь и сверкая, грациозно пролетали по воздуху и плавно, без всплесков, уходили в воду, чтобы вновь взлететь над океаном. Дельфины резвились в такой близости, что Лёшка видел блестящие умные глаза, улыбчивые, добродушные мордахи. Казалось, что вот сейчас, в очередном прыжке, дельфины сравняются с планширом, подмигнут и крикнут задорно: «Привет!»

— Привет! — Лёшка перегнулся через фальшборт и замахал рукой.

— Привет матросу второго класса! — раздалось над головой.

Лёшка задрал голову. Сверху улыбался Федоровский.

— Доброе утро, Лёша.

— Доброе утро. Здорово, а?

— Ещё бы! Афалины. Они из дельфинов самые умные, пожалуй. Поднимайся сюда. Земля скоро должна показаться.

— Сейчас.

Дельфины, будто по команде, резко увеличили скорость и изменили курс. Золотистые дуги вспыхивали и гасли всё дальше и дальше.

Землю увидели лишь к вечеру, на закате.

Над оранжевым горизонтом медленно всплывали синие верблюжьи горбы — горы.

— Австралия! Австралия! — завопил Лёшка срывающимся голосом.

Наверное, португальцы или голландские моряки, которые открыли Пятый материк; вели себя сдержаннее. А может, и нет.

Свободные от вахты толпились на верхнем мостике, смотрели во все глаза на синие горы, оживлённо переговаривались.

Объяснить что-нибудь, рассказать подробно об Австралии никто не мог. Так, обрывочные сведения, отдельные названия: кенгуру, эвкалипты, аборигены.

Кенгуру — сумчатые животные, передвигаются большими скачками; на всех картинках у кенгуру из сумки на брюхе выглядывают смешные мордочки детёнышей. Эвкалипты — гигантские деревья. Аборигены — коренные жители, те, что охотятся с бумерангами.

Вспомнили ещё, что в Австралии уйма кроликов. Завезли их европейцы, теперь и сами не рады: все поля объедают. Но главное в Австралии, конечно, сумчатые животные.

— А верно, что там кенгуру в городских садах пасутся?

Пашу подняли на смех, но тут подошёл Николаев и подтвердил:

— Только в пригородных, в заповедниках специальных. Кенгуру в Австралии не так много осталось.

— Вымерли?

— Перестреляли. Раньше за них даже премии охотникам выплачивались. За коала не награждали, но и их почти уничтожили.

— А что это — коала?

— Не что, а кто, — поправил Николаев.

О коала он впервые узнал от Брема, из книги, подаренной ему и Косте стариком продавцом букинистического магазина на Литейном проспекте, в начале войны. Потом пришлось побывать в Австралии и увидеть живых коала — маленьких сумчатых медведей. Забавные, ушастые, бесхвостые толстячки, на короткой мордочке сонные глазки, как бы кожаный нос. На воле коала ведут ночной образ жизни. В зоопарке днём не уснёшь. Только малыши, обхватив передними когтистыми лапами шеи родителей, спали на их спинах крепко и безмятежно. Мамы и папы лазали по обглоданным стволам, жевали листья, а дети хоть бы что — спят!

— Вот бы такого на судно! — сказал Лёшка.

— Коала вывозить нельзя.

— Не продают? — удивился Паша.

— Кормить нечем. Коала едят преимущественно листья и молодые побеги эвкалиптов.

— Так у нас же в Крыму и в Колхиде эвкалиптов этих! — вспомнил Зозуля.

— Этих, что коала едят, нигде нет, кроме Австралии. Потому и коала-эмигрантов не бывает.

— Патриоты, — с уважением отметил Зозуля.

Быстро стемнело. Все разошлись по каютам. И Лёшке поспать надо было: с ноля на вахту.

Он забрался на койку, включил ночничок в изголовье, взял с полочки-сетки «За бортом по своей воле» Алена Бомбара. Никак не дочитать. Работа, работа, работа… И служебную литературу надо изучать. «Ты, Смирнов, — назидательно сказал боцман Зозуля, — только минум выучил. Так что не останавливайся». И дядя Вася, и второй штурман подталкивают. Каждая вахта с Пал Палычем не только работа, но и занятия.

— Так, Алексей. Чему посвятим сегодняшнее ночное бдение?

Пал Палыч и Лёшка стояли на левом крыле мостика и вглядывались в ночной океан.

— Мне всё интересно, — с готовностью ответил Лёшка.

— Глобальная эрудиция — вещь заманчивая, — усмехнулся штурман. — Но «обо всём понемногу» хорошо для общей интеллигентности, для светских бесед, а для работы, товарищ Алексей, необходимо и обязательно вникнуть до тонкостей, до самого… Куда повернулся! Не на меня, на океан гляди. Я тебя и так услышу, а океан…

— Нельзя оставлять без присмотра, — отчеканил Лёшка.

— Ну то-то. Своё дело надо знать до самого «максума», как научно выражается наш боцман. Итак, в прошлый раз мы говорили о морских течениях. А что у нас творится в сфере небесной?

В астрономии Лёшка ещё и азбуки не знал. Учил что-то в школе, только всё почему-то начисто забылось.

— В общем, — заключил Пал Палыч, — сия древнейшая наука для тебя — сплошная «инкогнита», как Австралия в своё время для европейцев. Так её и называли — Аустралия терра инкогнита, Неведомая южная земля.

— Нет, — смутился Лёшка, — астрономию мы проходили…

— Про-хо-ди-ли! — с паузами повторил Пал Палыч. — Мимо, стало быть, прошёл, если никаких зарубок в памяти не осталось. А предки-мореходы, тёмные люди, считавшие, что Земля — пуп вселенной, очень даже хорошо разбирались в небесных светилах. Без карт, без атласов, звёздных глобусов. И не было у них ни маяков, ни радиопеленгаторов, по звёздам в морях-океанах ориентировались! Небо для них было главной и единственной книгой. А ты — «проходил». Кстати, пора отметить, сколько мы уже прошли за этот час.

Он удалился в штурманскую.

Чёрно-бархатное небо, казалось, окружало теплоход от самого борта. Фосфорисцирующая отвальная волна выглядела звёздным потоком, и вокруг, сколько видел глаз, блистали крупные звёзды. Короткие лучи помаргивали, словно ресницы, и Лёшке впервые так близки и понятны стали проникновенные лермонтовские строки: «и звезда с звездою говорит…»

Мама с детства прививала ему любовь к поэзии, но далеко не всё доходило до Лёшкиного сердца. Мама увлекалась и старинными русскими романсами. Слушать их было приятно, хорошо и чисто становилось на душе, и всё же Лёшка с большим удовольствием подпевал отцу, когда он брал гитару, а мама тихо подыгрывала на пианино:

Мужественно, азартно звучало в два голоса:

Неслышно появился Пал Палыч.

— Все спокойно?

«Порядок», — хотел ответить Лёшка и вдруг увидел низко над горизонтом крупный голубой фонарь. Свет его то пропадал, то опять горел во всю.

— Справа маяк. Проблесковый! — доложил Лёшка.

— Похоже, — неуверенно и встревоженно проговорил штурман. — Откуда здесь мог объявиться береговой маяк? Ритм засёк?

Тысячи маяков на свете, рисунки и характеристики маяков составляют толстую книгу. Ни один маяк не похож на другой, хоть чем-то да отличаются, и проблесковые, мигающие, если сказать проще, имеют каждый свой строго установленный ритм, определённое число и продолжительность вспышек и тёмных пауз.

Маяк, обнаруженный Лёшкой, вёл себя престранно. То часто помаргивал, то исчезал надолго, то безостановочно полыхал ярким голубым шаром.

— Чертовщина какая-то, — пробормотал штурман и, бросив: «Смотреть!» — опять убежал к приборам и картам.

Как ни старался Лёшка засечь ритм маяка, ничего не получалось.

Пал Палыч возвратился из штурманской со смешком.

— Не трудись, Алексей. Вообще-то тебе простительно. А я, старый штурманяга, ракушками уже оброс! Как я мог так вляпаться? Венера это, планета Венера, а не маяк! Откуда тут береговая башня может быть? До Австралийской земли ещё плыть и плыть.

И Лёшка узнал, что фазы у Венеры, как у Луны. В «нововенерье», когда виден полный диск, Венера светит ярче самой яркой планеты Сатурн. В тринадцать раз ярче!

— А проблёскивание? — спросил Лёшка.

— Дымка от далёкого пожара. Буш, наверное, горит. Карликовый австралийский лес. Лето ведь, жарища.

— Как лето? — удивился Лёшка. — Март же.

— Мы уже в Южном полушарии, Алексей. Здесь всё наоборот. Март не ранний весенний месяц. Начало осени.

Последующей ночью уже нельзя было спутать Венеру с маяком. Зарево отсвечивало вполнеба.

Ещё через сутки подошли к Брисбену. Ошвартовались вдали от города, почти в самом начале длинного и мутного канала-гавани. Причал был тихим и пустынным. Оранжевые противотуманные фонари на пакгаузах мягко освещали асфальтированный пирс и вереницу автопогрузчиков, замерших, словно жуки на булавках.

Палубной команде побудку объявили раньше обычного, чтобы успеть к началу работы утренней смены докеров подготовить к загрузке трюмы.

Когда люки задраены, кажется, что на палубе лежат большие плоские ящики. Трудно вообразить: внутри судна вмещается груз пяти железнодорожных составов. Но вот разъехались стальные крышки, сложились, встав торчком, разверзся люковый просвет; заглянешь в стальной провал — поверишь. Отвесный трап — как пожарная лестница шестиэтажного дома.

На переходе из Японии в Находку боцман не разрешил Лёшке участвовать в зачистке трюмов, не пустил вниз. Сегодня сам приказал:

— Федоровский, Смирнов — во второй номер!

Трюмы на судне имеют номера.

Надо было осмотреть льяльные щиты. Теоретически, по учебникам и схемам, Лёшка знал, что льяла — вроде жёлоба вдоль бортов для стока воды, которая может попасть в трюм. Но где они здесь, эти льяла? «В натуре», как сказал бы штурман Пал Палыч.

Палуба трюма была ровной и гладкой от борта до борта.

— И не увидишь. Они же крышками закрыты, — пояснил Федоровский. — Начнём. Ты — по левому, я — по правому борту.

«Каждую доску поднять — осмотреть! Дорогой груз повезём, шерсть мериносовую!» — строго наказал боцман.

Работал Лёшка и думал: учиться ему ещё и учиться, чтобы по-настоящему узнать своё судно.

— Лёша! Лёш!

Над люком свесилась рыжая голова Паши Кузовкина.

— Завтракать? — догадался Лёшка.

— Само собой! — Паша оглянулся, опять свесился и выпалил скороговоркой: — Делоесть.

— Какое?

Но тут в просвете люка появился боцман, и Паша исчез.

— Ну что?

— У меня порядок, — доложил Федоровский.

— Нормально пока, — сообщил Лёшка.

— С этого трюма погрузку начнём. Закончите, потом на завтрак. Расход заказан.

— Ясно.

Когда Лёшка с Федоровским поднялись наверх, на палубе уже стояли докеры. В большинстве люди пожилые. Формен, бригадир докеров, разговаривал по-английски с Пал Палычем.

— Алексей, — подозвал он Лёшку, — тальманить не нужно, будешь для связи и на подхвате.

Тальманить — считать груз. Лёшке уже приходилось выполнять такую работу. Тальманщик не просто учётчик, он следит и за состоянием груза, маркировкой на таре, за правильностью укладки по плану, разработанному вторым штурманом.

— Здравствуйте, — сказал по-русски формен и представился: — Герман.

— Очень приятно, — вежливо улыбнулся Лёшка. — Вы говорите по-русски?

— Ноу! Здравствуйте, до звидания, харашё — всё.

— Ясно, — вздохнул Лёшка.

— Ничего-ничего, — подбодрил Пал Палыч, — договоритесь. Практика тебе полезна.

— Москва, спутник, Ленинград! — дополнил свои познания формен Герман.

— Сенкью, спасибо, — сказал Лёшка.

— Да! Спасибо!

— Прекрасно! — похвалил Пал Палыч. — Действуй, Алексей. Следи, чтоб не курили. Но смокинг!

— Но, но-о! — подтвердил формен.

Автопогрузчики вывозили из пакгаузов тюки шерсти — большие серые кубы, опоясанные лентами из тонкой жести. Тюки висели на стропах по восемь штук. Судовые стрелы переносили гроздья в трюм, где их принимали докеры и укладывали, как кубики. При этом они ловко действовали острыми ручными крюками. Воткнут в тюк и перекантовывают куда нужно. Со стороны кажется легче лёгкого. Позднее Лёшка убедился, что без сноровки и напряжения шерстяной тюк с места не сдвинуть.

— Лёша, — опять объявился Паша Кузовкин, — тебя что, тальманщиком поставили? Ну и влип ты!

— Почему?

— Торговый агент был. Толстый, в шортах и при галстуке, а на ногах белые гетры.

— Гольфы, наверное.

— Не в них дело. Фирма автобус даёт. Бесплатно, презент. В зоопарк поедем. Лоне-Пине называется.

— Когда?

— Сразу после обеда. Я уже записался.

— Не смогу, — сказал Лёшка. — Они в две смены работать будут.

— А ты к Василию Яковлевичу…

— Нет, — твёрдо отверг предложение Лёшка. — Отпрашиваться не стану.

— Почему?

— Ты меня подменишь?

— Я? Что ты! Я же в английском ни бум-бум. И я же записался уже. Неудобно перед помполитом.

— Вот и мне неудобно.

— Конечно-конечно, — быстро согласился Паша. — Я расскажу тебе потом всё.

— Ладно, — усмехнулся Лёшка. В Лоне-Пине побывать хорошо, но…

Все, кто ездил в зоопарк, возвратились в восторге. Особенно понравились коала и кенгуру. Ребята рассказывали, что в Лоне-Пине были представлены все виды кенгуру. Рыжие исполины, серые коротышки, желтоногие, скалистые кенгуру, кенгуру-крысы, даже древесные кенгуру, самые удивительные. Они лазали по деревьям, как белки. И было странно наблюдать этих крупных темношёрстных, длинноногих и длиннохвостых зверей, когда они с необыкновенной лёгкостью двигались по колеблющейся ветке.

Исполинские и серые кенгуру с подкупающей доверчивостью ели с ладоней кукурузные зёрна — их продавали в пакетах у входа.

Кенгуру охотно принимали рукопожатия, ласково тыкались в животы и колени моряков.

Все фотографировались в обнимку с кенгуру и веселились, как дети.

— А приборочка? — напомнил моторист, и все подтвердили: «Приборочка что надо!»

Вытряхнув на землю крохотное глазастое существо, мама-кенгуру наводила в сумке чистоту с такой тщательностью, что никакой боцман не придрался бы!

— Попки-то, попки! — вспомнил Паша и даже рассмеялся от удовольствия.

Пернатых в Лоне-Пине было такое множество — ни сосчитать, ни запомнить. Райские птички, золотые и серебряные фазаны, попугаи — белые с жёлтым хохолком какаду, зелёные разеллы, красные, синие, чёрные, пурпурные. Самые разговорчивые — какаду. Завидев посетителей, перебираются, помогая себе загнутым клювом, по жердям, задушевными, с ласковым придыханьем голосами просят:

«Хэль-лё! Хэль-лё! Урль, оррль!» — «Алле, привет, дружище! Угости попку орешками!»

Орехи никто не купил, а кукурузу отдали до последнего зёрнышка кенгуру. Какаду обиделись, возмутились, разбушевались. В вольере поднялся шум, гвалт. Задребезжали сетчатые стены. Какаду трясли их, хлопали крыльями, улюлюкали, кричали вслед:

«Х-хл-лё! Хх-хх-хал-лё! Ульр-гульр-вульр!»

— «Нахалы, жадины, варвары!» Так прямо и кричали! — сказал Паша.

— Умеют свои права качать, — с подковыркой сказал Федоровский, и все вокруг засмеялись.

Паша тоже понял намёк, но сделал вид, что его это не касается.

— Завтра в Мэринленд поедем, дельфинов смотреть! — сообщил он последнюю новость. Паша всегда в курсе таких событий.

— Кто поедет, а кто и повахтит, — пробасил боцман. — Не всё коту масленица.

В Мэринленд, Морскую страну, отправились всего восемь человек. Общество австрало-советской дружбы предоставило две легковые машины.

— Я тебе потом всё расскажу, — пообещал Лёшка Паше.

Тот лишь вздохнул…

По обеим сторонам дороги мелькали низкорослые эвкалиптовые рощи, похожие на осинники. Эвкалипты меняли кору; с выкрученных мускулистых стволов свисали коричневые ленты. Обнажённые стволы матово отливали белой с прозеленью кожей.

Акации не обращали внимания на австралийский календарь и зеленели сочно, по-летнему. На магнолиях кое-где сохранились цветы, белоснежные, с жёлтыми розетками внутри.

Вдали синели пологие горы, облысевшие и курчавые от обильной растительности.

Ехали долго. Наконец показался океанский берег — длинная золотая полоса, прилизанная волнами и приливами. Ярко-синяя гладь воды прочерчивалась белопенными валами прибоя.

Курортный городок Саутспорт сплошь состоял из отелей, пансионатов, мотелей. Первые этажи заняты ресторанами, кафе, пивными барами. На жухлой траве вдоль берега — разноцветные палатки, единственное дешёвое жильё в Саутспорте.

На высоких флагштоках небольшого стадиона плескались на ветру разноцветные вымпелы Мэринленда.

Очередное представление в дельфиньем театре начиналось в четверть первого.

Времени было достаточно, пошли смотреть океанарий.

В высокой круглой башне, пронизанной солнцем и люминесцентными светильниками, плавали обитатели океана. Каких только не было здесь рыб! Плоские, как камбала, шаровидные, горбатые, подслеповатые, глазастые, гладкие, словно змеи, покрытые крупной чешуёй, с осетровыми ромбами вдоль всего тела, серебряные, золотые, синие, полосатые, в крапинку…

Отделённые толстым смотровым стеклом, по-коровьи жевали губами толстогубые групперы, громадные океанские окуни с бездумными глазищами.

Великанша черепаха плавно и величаво, словно в невесомости, парила в прозрачной воде, то всплывая до самой поверхности, то опускаясь до песчаного дна. На дне — Лёшка не сразу и разглядел — лежали серые лопухи морских скатов.

Одуревшие от долгого тюремного заточения аквариума, монотонно кружили две акулы, не очень длинные, но и с такими лучше не встречаться в открытом море.

— Если хотите посмотреть настоящих акул, пойдёмте туда! — сказал шофёр, указывая на невзрачное здание.

Все подумали, что там специальный акулий бассейн. Оказалось — кинотеатр. Сеанс начался, но здесь можно входить и выходить когда вздумается.

Фильм был цветной. Мужчина и женщина, отчаянные храбрецы, аквалангисты, поочерёдно приближались вплотную к гигантской китовой акуле. Скользили вдоль двенадцатиметровой туши, касались руками высокого, словно яхтный парус, спинного плавника, подплывали к широченной пасти. Человек выглядел при этом крохотным, жалким лягушонком, настолько ничтожным, что акула и не замечала его.

Чудовищных размеров манта, чёрная сверху и бледно-жёлтая снизу, рогатая, с острым хвостом-рапирой, колыхая гибкими крыльями, казалось, прошла над головами зрителей и исчезла, словно привидение в кошмарном сне.

Показывали и других диковинных океаножителей, но наибольшее впечатление оставила китовая акула.

— Она не такая страшная, — сказал Николаев. — Китовая акула питается планктоном, рачками, всякой мелюзгой.

— Не такая страшная, пока в кино смотришь, — мрачно заметил боцман. Как все старые моряки, Зозуля люто ненавидел акул всех видов и названий. — Уже и к дельфинам, пожалуй, пора?

Всем не терпелось попасть к дельфинам.

Театр Бена Кропса вернее было бы назвать цирком. От прямоугольного, довольно глубокого бассейна, выложенного светлым пластиком, уходили веером многоярусные ступени — сиденья.

К бассейну примыкали, отделённые сетчатыми калитками, несколько коротких, узких загонов — артистических уборных. В них томились две афалины.

Солнце сушило гладкие тёмно-серые спины. Овальные отверстия дыхал открывались и закрывались, как аварийные клапаны. Громкое, надсадное дыхание, хрипы, всхлипы, бульканье. Дельфины изнемогали, как загнанные цирковые лошади.

Лёшке почудилось, что он узнал в одном из дельфинов весёлую афалину, которая встречала судно на подходе к Австралии. Лёшка так и не сделал ни одного снимка.

Прозвучали фанфары. Седоголовый мужчина в цветастом пляжном костюме объявил в переносный микрофон о высших достижениях дрессировки дельфинов в его театре. И представление началось. Дельфины молнией носились в зелёной прозрачной воде бассейна, прыгали, резвились, проделывали сложные акробатические номера и трюки. И всё это — с радостью, с упоением! Дельфины упивались свободой. Временной, но свободой. Даже на душе легче стало.

Дельфины играли в кегли, доставали в вертикальном прыжке мелкую рыбёшку, насаженную на кончик палицы, которую держала в вытянутой руке блондинка в ярком купальнике. Дельфинам надевали на глаза тёмные колпачки, и артисты вслепую точно и безошибочно находили в воде цветные колечки.

— Вот это локатор! — профессионально оценил четвёртый штурман. — На судно бы такой.

— Смотрите, смотрите! — Лёшка даже привстал.

Крутолобая гринда плясала твист. Четырёхметровая красавица, стоя, опираясь только на хвостовой стебель, из конца в конец пересекла бассейн, бурно вспенивая плавником воду.

Зрители аплодировали, свистели, требовали новых зрелищ.

— Фантастическое чудо дрессировки! — полился из динамиков баритон мистера Кропса. — Выступает звезда Мэринленда Лилли.

Над водой повисло на цепях большое кольцо, обмотанное паклей. Блондинка поднесла горящий факел, и кольцо вспыхнуло.

Афалина с человеческим именем Лилли вылетела из воды и пронзила огненное кольцо. Ещё заход… Челюсти плотно сомкнуты, застывший взгляд.

Дельфин проскакивает кольцо почти мгновенно, пламя не успевает обжечь мокрую кожу, но дельфин в огне — зрелище, жестокое своей противоестественностью.

Лёшке опять померещилось, что Лилли — та самая афалина, его морская знакомая.

Коронный номер Мэринленда произвёл и на остальных тягостное впечатление.

— Я б тех дрессировщиков!.. — сурово процедил Зозуля, — Для дельфинов это ж максумальная ненатуральность.

Обратно ехали молча. Дорога была забита машинами. На перекрёстках образовывались пробки. Многорядное бензиновое стадо подолгу топталось на месте, судорожно дёргалось на несколько метров вперёд и снова останавливалось.

На судно возвратились в полную темень.

На проходной, как и при выходе, вагановцев не проверяли, в сумки не заглядывали. Во всём мире знают: советские моряки не занимаются ни спекуляцией, ни контрабандой. Великое дело — честное имя!

Полицейский дружески помахал рукой и отстопорил турникет: плииз, пожалуйста!

Заполнив доверху все пять трюмов австралийской шерстью, «Ваганов» отдал швартовы, обогнул с юга материк и взял курс на Африку.