Хочется назвать ее мымрой. Но язык не поворачивается – даже мысленно, хотя я не уверен, может ли язык «мысленно» что-то делать, а тем более поворачиваться. Короче, невозможно назвать ее мымрой – слишком она хороша. Да где там «хороша» – будем честны с собой: она ослепительна. Неправдоподобно, неприлично, тошнотворно красива. И ладно бы она была красива, как многие нынешние «модные» девицы – в пластмассово-блондинистом духе; как стандартный кукольный продукт бьюти-спа-салона. Ну вы знаете этих мочалок, они все тощие, загорелые, с маникюром длиной пять сантиметров, крашено-пероксидные, и всем им на вид тридцать два года, причем неважно, сколько на самом деле: кудесники-стилисты и пятидесятилетнюю тетку, и девчонку восемнадцати с хвостиком отливают в один флакон… Нет, эта… мымра, мымра, мымра!.. Нет, она не такая. Я ни на секунду не сомневаюсь, что над ней колдует десяток визажистов – положение обязывает. Но она, чтоб ее, каким-то образом выходит из их цепких лапок… естественной. С матовой, гладкой, словно светящейся бледной кожей.

А губы у нее яркие, как от самой ядреной помады, но, ей-богу, – никаких следов помады не видно, контур совершенно естественный. Естественно совершенный. Может, там, в Лондоне, откуда эта гадина свалилась нам на голову, есть уже какие-то клиники, где такой цвет делают типа навсегда, ну как «вечную подводку», которая на самом деле татуировка? Да нет, вряд ли – я бы знал. Сколько лет в нашем бизнесе работаю, сколько сверстал журнальных страниц про чудеса косметологии – я бы знал, если бы кто-то в мире научился искусственно делать людям такие губы.

И потом, губы губами, а ее глаза? Огромные, темные, вишневого какого-то цвета и такие выразительные, с такими ресницами… А никакой косметики не видно! Ничего: ни туши, ни подводки, ни теней. Просто сияют два темных ночных лунных озера на бледном лице – словно сами по себе.

И над ними черные брови вразлет – такие щедрый на метафоры русский народ называет «соболиными». Ну их она точно красит и выщипывает, потому что не могут быть у женщины свои такие брови.

А волосы? Вроде бы они просто темные, но в них намешано столько оттенков – от теплого, как лошадиный бок, черно-каштанового, до какой-то красной меди. Волосы у нее тоже вишневые, – они так и переливаются в свете ламп накаливания, которые противно звенят под гипсокартонным потолком большой переговорной, когда она встряхивает головой или небрежно отводит прядь за ухо…

Нет, ну я просто идиот. Волосы-то она точно красит – тут никак сомневаться нельзя. Наверное, ее парикмахер ночами не спит, комбинируя все эти оттенки. Здесь точно продукт высоких технологий. Иначе просто быть не может. Что я, совсем, что ли, ума лишился? Конечно, это краска. Дорогая, самая совершенная в мире – как и все у этой дорогой, самой совершенной в мире мымры.

А ее фигура… Ну нет, про фигуру я сейчас даже думать не буду. Мне плевать, от чего у нее все так прекрасно, от фитнеса или от силикона, но думать об этом нормальный человек на редколлегии не может. Потому что в джинсах становится маловато места. И ведь она не тощая совсем – вон руки какие гладкие, ровные; и плечи совсем не костлявые – сейчас как раз видно, потому что у нее блузка с широким вырезом съехала вбок и обнажила левое плечо…

Стоп! Собирался же не думать. Черт подери… Надеюсь, она не скажет вот сейчас, что «все свободны, можно расходиться», – не хотелось бы мне сейчас вставать из-за стола и демонстрировать всем революцию в своих штанах. Хотя кто это заметит? Девчонки-ассистентки? Зануды-редакторы? Или веселые гомики-стилисты? Эти, может, и заметят, хотя не факт. У нас тут, знаете, массовое безумие, мы замечаем только ее, даже геи на ней помешались. Но она – мымра – точно заметит. От нее ничего не укроется. Иногда мне кажется, что у нее есть глаза на затылке и лишняя пара ушей. Потому что, ей-богу, она знает буквально все, что вокруг происходит. Словно мысли читает. И иногда так улыбается – слегка, одними уголками губ, снисходительно, как будто мы все тут малые дети, а она одна – взрослая.

Мымра.

И чего я, впрочем, вцепился в это слово из кинофильма «Служебный роман»? Во-первых, ни о каком романе и речи быть не может. Во-вторых, тут все другое… И Алиса Фрейндлих в том кино была в любом случае слишком страшная и старая, чтобы зритель мог поверить в волшебную силу любви и дивное преображение их офисной мымры в пленительную женщину. А эта, наша… Хотел бы я посмотреть, кто осмелится закрутить с Ней роман. Да и кому захочется? Она слишком совершенна. И она нам чужая.

Сколько ей, кстати, лет? Даже интересно. Выглядит она потрясающе – на двадцать пять от силы. Меньше даже. Однако нам ее скинули без всяких предисловий и объяснений, так, она будто много лет работала в Лондоне в издательской сфере. Значит, ей должно быть больше. Сильно больше.

Видимо, она из нынешнего поколения «лондонских русских», этих непристойно богатых олигархических деток, которые у любого труженика глянцевой индустрии вызывают естественную зависть и раздражение, потому что какого дьявола я тут сижу и работаю в поте лица, чтобы в свои уик-энды проводить время так, как они, – зависая в модных кофейнях за разговорами о свежем альбоме Coldplay (он ужасен – они все украли у U2!); новом фильме Вуди Аллена (скучно, но Скарлетт Йоханссон просто чудо какая красотка!) и о том, что «Одноклассники» – отстой и пора переходить на Facebook (который ничем, по-моему, не лучше этих самых «Одноклассников»). Короче, если она из тех деток, у нее такая, скорее всего, где-то «лапа», что она стала главным редактором, впервые еще сидя на горшке? Вот и опыт накопился…

Эта мысль заставляет меня улыбнуться. И я тут же чувствую на себе ее взгляд. Ну конечно, она заметила. Черт, я знаю, как нелепо сейчас выгляжу: сижу на дальнем от нее конце длинного стола, за которым мы всегда собираемся для совещаний, и специально избегаю смотреть ей в глаза, делая вид, что рисую что-то на листочке с разблюдовкой редакционного плана на сентябрьский номер. Ну я в конце концов арт-директор, мне положено рисовать. Кружок, теперь его надо взять в квадрат, расчертить диагоналями и продлить сегменты круга наружу – словно треугольные кусочки сыра, вырезанные из круглой головки. Черт. Кто-то мне когда-то говорил, что люди, рисуя такие вот сегменты круга, всегда думают о сексе. Ну то есть наоборот – думая о сексе, рисуют такие сектора… Черт. Черт. Чертова мымра.

Я знаю, что покраснел. Вернее, может, и не покраснел – часто кажется, что краснеешь, хотя на самом деле это не так, только ощущение одно. ОК, мне кажется, что я краснею. А она на меня смотрит… Чтобы как-то скрыться от ее взгляда, я опираю щеку на руку и запускаю пальцы в волосы – все равно они не слушаются никак и всегда похожи на разметанный ветром стожок, так что можно их ерошить сколько душе угодно: хуже не будет, потому что хуже не бывает.

– Влад, а что ты об этом думаешь?

Черт! Дорисовался. Она обращается ко мне, а я даже понятия не имею, о чем она только что говорила.

Я поднимаю голову и неопределенно хмыкаю.

Она смотрит на меня с этой своей противной улыбкой:

– Что ты думаешь по поводу съемки?

Какую, интересно, съемку она имеет в виду? Я бросаю быстрый взгляд вокруг себя и отмечаю, что стилист Олежка выжидательно повернулся ко мне. Значит, речь идет о его съемке мужской коллекции осеннего сезона. Значит, вопрос в том, будем ли мы снимать вещи на мальчике-модели, которого Олег, кажется, пытается закадрить, или как-то еще. От меня как от арт-директора, очевидно, ждут какого-то смелого и интересного предложения по стилистике съемки. Но мне совершенно нечего сказать. Не потому, что у меня нет идей, – спасибо, с этим все в порядке. Просто я не хочу давать Ей никаких идей.

Я пожимаю плечами. Мне надо хоть что-то ответить.

– Ну я не знаю. – Я с отвращением понимаю, что мой голос звучит хрипло. Приходится прокашляться. – Кхм, идея Олега в принципе неплохая. Подбор вещей удачный, а это большой подвиг, учитывая, какие лысые в Москве магазины, – наши закупщики все-таки очень странно работают… Но я не уверен, что нужно все показывать на одной модели. Как-то все-таки надо дать понять людям, что эта несчастная одежда подходит разным типам мужчин, а не одному.

Олег смотрит на меня с досадой – я испортил ему кадреж манекенщика. Мымра задумчиво кивает, как будто я сказал нечто умное, а не самую разбанальную банальность, и смотрит на меня из-под полуопущенных ресниц. О чем она думает? Словно оценивает про себя что-то. Инициатива разговора переходит к ответственному секретарю редакции, умной лупоглазой девочке Кире, которая отвечает в коллективе за распределение денег, и все начинают обсуждать, потянет ли наш бюджет, если мы наймем на съемку двух или даже трех манекенщиков. Уфф… Меня оставили в покое. Я могу снова расслабиться и вернуться к своему рисованию, старательно избегая сегментов круга. Расслабиться, впрочем, невозможно, потому что она опять на меня смотрит. Мне остается только стиснуть зубы. Рано или поздно эта чертова редколлегия закончится, и я смогу пойти в свой кабинет, и покурить, и побрести потом домой.

Я ее ненавижу, эту красавицу, я не хочу с ней работать. Я хочу, чтобы она убралась к чертовой матери в свой Лондон и чтобы все в журнале снова стало так, как было три недели назад, когда я уезжал в отпуск. Господи, неужели это было только три недели назад? Я хочу, чтобы на ее месте снова сидел Михалыч, мордастый, смешливый и бородатый, блестящий журналист, умница, пьяница, мой главный редактор на протяжении трех лет работы. Мой друг. Михалыч, а не эта холодная, совершенная, гламурная дрянь по имени Марина Леонова, которую руководство издательского дома назначило нам новым главным редактором. Михалыча уволили так внезапно – буквально за те две недели, что меня не было. Правда, начальство и раньше блеяло про то, что его «нельзя показывать рекламодателям». Ну ладно, я признаю, что толстый и всегда чуточку похмельный Михалыч и в самом деле был странным «лицом» для глянцевого журнала о мужской моде под названием Alfa Male, то есть, «вожак стаи», фигурально говоря, «первый парень на деревне». Но он все-таки был мужчина. В каком бреду начальство назначило главным редактором мужского журнала женщину? Причем женщину, которая выглядит так… женственно, как будто в собственном мобильнике не сможет разобраться, не то что спланировать большую статью о новинках автомобильной промышленности, – а у нас и этим надо заниматься.

Я сразу хотел уволиться – благо с моей репутацией меня в любом издательском доме с руками оторвут. Но Михалыч специально со мной встретился, чтобы попросить остаться. Мы напились в дупель, конечно, и он чуть ли не со слезами на глазах меня уговаривал не бросать наш дурацкий глянцевый листок. Потому что, говорил Михалыч, теперь, после его ухода, я – единственный, кто еще знает, каким должен быть наш журнал. Каким мы его задумали и три года делали. Нельзя допустить, говорил он, чтобы из-за «этой бабы» все развалилось.

Я его послушал и остался. И сижу теперь в нашем привычном офисе в старом здании на Петровке (нашему адресу все завидуют – конечно, рядом лучшие рестораны, но никто даже отдаленно не представляет себе, какие тут проблемы с парковкой!), в бледно-лиловый цвет покрашенной переговорной, за длинным серым столом с пластиковой столешницей, и слушаю звон ламп и гомон своих коллег, которые бурно обсуждают будущий номер, и рисую каракули на листке формата А4, и чувствую на себе ее взгляд.

Какого черта я послушал Михалыча? С самого начала было ясно, что дело швах. От одного взгляда на эту женщину, с ее идеальным лицом, гривой темных волос, с ее фигурой, вечно одетой во что-то шелковое и струящееся, у меня мороз прошел по коже. Потому что ее красота выносит мозг. И потому что ее сразу хочется придушить. И не говорите мне, что я просто боюсь совершенства, которое напоминает мне о том, как ущербен я сам. Ни фига подобного. Комплекс неполноценности – это не про меня. И не в том дело, что мне неприятно подчиняться женщине. Я же не шовинист какой-нибудь. Есть очень клевые женщины, которым я бы с большим удовольствием подчинялся… в том числе на работе. Но эта женщина просто невыносима. Я не знаю почему. Просто она… другая. Неправильная. «Не моя». Черт, я даже сам для себя не могу сформулировать толком, в чем дело.

Пока что в качестве главного редактора она не сделала ничего плохого или глупого. Наоборот – очень разумно ко всему подходит, и идеи у нее есть хорошие. Наверное. Иначе отчего все вокруг пребывают в таком восторге и со всех сторон только и слышится: «Ах, Марина то, Марина се». У мужиков-редакторов на нее у всех, по-моему, стоит. По себе знаю. Девицы все хотят быть на нее похожими – еще бы. Геи, судя по всему, тоже – один из них даже волосы в «ее» цвет перекрасил. Тупица. Такого цвета невозможно добиться обычной краской для волос. Это особенный цвет. Такого больше ни у кого быть не может. Только у нее.

Черт бы ее побрал!..

Хвала Аллаху – редколлегия наконец заканчивается. Я понятия не имею, что мы напридумали, но у меня будет шанс это выяснить – завтра Кира принесет мне листочек с обновленным планом номера и все заново расскажет. Хорошо быть «художником» – можно часть своей вызванной раздражением невнимательности списать на артистичность натуры. Я встаю, собираю со стола свои бумажки и уже нащупываю в кармане джинсов сигаретную пачку. Еще минута, и я буду свободен. Она уже исчезла – ушла в свой кабинет и тихонько прикрыла дверь.

Наступил вечер – теплый летний вечер. Небо за окнами офиса посинело. Сейчас хорошо будет пройтись по улице не торопясь, зайти в «Азбуку вкуса» за красным вином, чтобы было с чем скоротать время дома. Чем я займусь сегодня? Кино, что ли, посмотреть? Идти никуда не хочется – клубы осточертели. Какие на фиг клубы, когда я всерьез размышляю о том, чтобы написать заявление об уходе с любимой, между прочим, работы?

Это странно, но мне расхотелось идти домой. Я буду там один, и ничто не сможет отвлечь меня от неприятных мыслей. От Нее ничто не сможет отвлечь.

Я решаю задержаться еще немного на работе. В конце концов, я не успел перед редколлегией посмотреть макеты, которые наверстали мои дизайнеры, смешная парочка по имени Паша и Маша. Надо глянуть – я же им завтра утром должен буду сказать, что переделать. Переделывать им всегда приходится – ну нету у ребят настоящего картиночного чутья, той легкости, без которой глянцевые макеты не делаются. Да, посижу еще часок здесь. В Интернет слазаю, почту проверю…

Приняв это решение, я иду на кухню за кофе. Никто в офисе не понимает моей страсти к той странной бурде, что производит общественная кофеварка. У нас в редакции есть нормальная, хорошая кофеварка, в которой получается отличный эспрессо, и все ею пользуются. Но только не я. Мне нравится бурда – с молоком. Я ее так и называю – «бурда» и пью просто литрами. Ну должны же быть у человека свои причуды?

Я наливаю кофе в свою личную чашку, на которой написано «House vs God» – то есть «Хаус против Бога». Мне ее подарил Михалыч потому, что мне очень нравится сериал про циничного диагноста доктора Хауса, а там был эпизод, когда он соревновался с Богом – кто больше жизней спасет. Мне как-то болезненно-странно, что чашка тут, у меня в руках, а Михалыча больше нет. Это неправильно и чертовски обидно.

В офисе пусто, и ничто не мешает мне закурить прямо здесь, на кухне. Я держу в одной руке кружку, а другой сую в зубы сигарету и щелкаю зажигалкой, чтобы прикурить. Ничего сложного в этой операции нет – я проделываю ее по многу раз на дню…

– Влад? Могу я с тобой поговорить?

Черт! Ее голос звучит за моей спиной так неожиданно, что я роняю кружку. Как этой женщине удается так внезапно появляться, словно из пустоты? Ради бога, она же на каблуках – как может женщина бесшумно ходить на каблуках?!

Моя любимая кружка разбита вдребезги, кофе разлился по кафельному полу противной бежевой лужей. Черт, и на джинсы попало… Гадость какая!

Я понимаю, что ругаюсь вслух.

Марина сначала неподвижно стоит в дверях кухни, а потом делает шаг вперед, протягивая мне бумажные салфетки. Я принимаю это «подношение» и на секунду касаюсь ее пальцев. У нее очень красивые пальцы – длинные, тонкие, округлые ногти покрашены бесцветным лаком. Руки прохладные, что очень странно в такой теплый летний день, но неожиданно приятно.

Она делает шаг назад и говорит:

– Прости, пожалуйста. Я не хотела тебя пугать.

Пугать? Чем она меня может испугать?

Я смотрю на нее исподлобья, одновременно судорожно вытирая штанину, – бесполезная, между прочим, операция, джинсы все равно придется теперь стирать. Элементарная вежливость и офисная мудрость – она же все-таки моя начальница – заставляет меня буркнуть:

– Ничего страшного, всякое бывает. Это просто от неожиданности. Я не слышал, как ты подошла.

Она улыбается:

– Мне часто говорят, что я будто подкрадываюсь. Честное слово – ничего подобного. Я просто так хожу. Привычка.

– Хорошая привычка.

– Да, возможно.

Я смотрю на нее – на нее невозможно не смотреть, особенно когда она так близко и ее вишневые глаза не мигая встречаются с твоими. Я издаю какой-то странный звук, а затем мне удается членораздельная речь:

– Ты вроде хотела со мной поговорить?

Она пожимает плечами:

– Да. На самом деле я хотела спросить, есть ли у тебя планы на ланч на завтра. Если ты свободен, то, я думаю, нам с тобой стоит сходить вместе пообедать. Я вижу, что ты не особенно счастлив – недоволен тем, как все складывается. Это надо обсудить.

Она говорит это сдержанно, холодным деловым тоном. Меня же, наоборот, внезапно настигает вспышка ярости. Кровь бросается в лицо, и раздражение выплескивается в дурацком вопросе:

– Уволить меня хочешь?

Она снова притягивает мой взгляд – чертова гипнотизерша.

– Вовсе нет. Я хочу, чтобы мы с тобой сработались. Мне очень важно, чтобы в команде остался человек, который делал этот журнал с самого начала и знает, каким он должен быть. И я хочу показать, что я не так плоха, как тебе кажется.

Черт бы ее побрал – за ее проницательность и за то, что она сказала это буквально теми же словами, что и Михалыч. Ну, опустив, конечно, фрагмент про «эту бабу».

Мой гнев стихает так же быстро, как вспыхнул. Что мне остается, кроме как согласиться? Я бурчу свое «ОК» и отвожу глаза.

Марина удовлетворенно кивает и подходит к кофейной луже, в которой лежат осколки моей чашки.

– Не кручинься, царевич, по разбитой кружке. Я куплю тебе новую, лучше прежней, – говорит она напевно, явно изображая какой-то сказочный персонаж.

Я невольно улыбаюсь – у нее получается забавно.

Мы вместе наклоняемся над осколками и начинаем их собирать. Я замечаю со странным удовлетворением, что она совершенно спокойно ступает в край лужи своими, вероятнее всего, невообразимо дорогими замшевыми туфлями. Приятно, что ей наплевать на собственные дизайнерские шмотки. Хотя, конечно, почему бы ей беспокоиться – у нее их явно такие кучи, что можно и в кофе наступить, чтобы показать сотруднику свою демократичность. Это прямо-таки безнравственно, чтобы были на свете такие красивые и такие богатые люди.

Черт! Ну что за день сегодня такой неудачный?! Поднимая осколок, я неожиданно глубоко режу о неровный край указательный палец – на подушечке сразу появляется полоска крови. Я снова ругаюсь вслух, торопливо облизывая порез.

Марина резко отодвигается в сторону и отворачивается.

– Что случилось?

Она снова поворачивает ко мне напряженное, еще больше обычного побледневшее лицо и говорит сухо:

– Прости… Я совершенно не выношу вида крови.

Меня посещает странное чувство: мне и смешно, и как-то вдруг тепло на сердце, оттого что эта железная леди не лишена маленьких глупых женских слабостей.

Я улыбаюсь:

– Марина, брось, это же просто порез.

Ей не смешно – ее губы напряженно сжаты.

– Мне плохо даже от одной капли.

Я прячу руку за спину. Это странно, но мне почему-то не хочется, чтобы она сейчас ушла, – а она явно собирается уйти, пятится к выходу в коридор, стараясь на меня не смотреть.

Я спрашиваю мягко – надеюсь, что получается мягко, я вовсе не хочу над ней издеваться:

– А мышей ты не боишься?

Она отошла уже достаточно далеко и позволяет себе кислую усмешку.

– Нет, мышей не боюсь. – Она уже почти ушла, но оборачивается в дверях и говорит напоследок: – Я и крови не боюсь. Я просто не могу на нее смотреть спокойно.

Все – она ушла. И меня охватывает какое-то странное чувство – будто пустоты. Мне ничего больше не хочется – ни кофе, ни курить, ни тем более работать.

За окнами уже совершенно темно. Кое-как собрав с полу кофейную лужу (стыдно оставлять свинарник ночным уборщикам, которые скоро явятся в офис) и похоронив осколки кружки в мусорном ведре, я запираю кабинет и выхожу на улицу. Все по плану – и прогулка по городу, и покупка красного вина, и просмотр DVD. Но я уже не так раздражен, как после редколлегии. Завтра мы с ней пойдем обедать. Чем черт не шутит – может, ей и удастся объяснить мне, что «она не так уж плоха»?

– Мымра.

Я произношу это слово вслух – первый раз за день. И понимаю, что улыбаюсь.