Самое смешное, что я оказалась в этом переулке совершенно случайно.

«Смешно», конечно, неподходящее слово. Иронично? Чудовищно? Абсурдно? Несправедливо? Выводит из себя? Рвет сердце? Убивает?.. Да, так будет верно.

Меня убивает несправедливость того, что произошло. Высокая ирония этой ситуации. Я готова взвыть от гнева… И одновременно рухнуть на колени, благодаря небеса за то, что оказалась в нужное время в нужном месте. Пусть моей дерзкой попытке обрести человеческое счастье теперь пришел конец. Но зато он… Он жив. За это любую цену можно заплатить. Все, что угодно, можно отдать.

Я оказалась в этом переулке случайно. Я не следила за ним, не пыталась уберечь от беды, не собиралась спасать. Я просто хотела поохотиться: знала, что в этом районе много бродячих собак – самой естественной добычи для таких, как я, городских хищников. Я увидела, что мои будущие жертвы сами нынче ночью охотятся, – эти твари часто нападают на людей, именно поэтому я всегда истребляю их с чистой совестью.

Я бросилась спасать человека, не понимая еще, что это Влад, – запах псины вокруг него был настолько силен, что я не почуяла его запаха, самого дорогого для меня в мире. Какая ирония.

Я осознала полную меру того, что произошло, только когда увидела его полные ужаса глаза и услышала, как он выдохнул мне в лицо свой вопрос: «ЧТО ты такое?» И мой мир – мой счастливый, уютный, тщательно выстроенный мир – рухнул в одну секунду.

Он видел то, что я сделала с собаками. Слышал мое рычание. Видел меня в действии – видел силу и скорость, каких не бывает у нормальных людей. Слышал звук, с которым я перегрызла глотку последней псине. Видел кровь на моих губах. Теперь он узнает – поймет, – кто и что я такое. И это означает, что я его потеряла.

Будь на моем месте кто-то другой, Влад был бы уже мертв. Самое ценное, что есть у меня и мне подобных, – это наша тайна. Смертные не должны ее знать. Их удел – неведение: они становятся нашими жертвами в неведении, потому что мы нападаем внезапно, ничего не объясняя. Но даже если мы охотимся не на них, но им не повезло и они оказались свидетелями нашей охоты, мы должны убивать их… Никаких свидетелей. Наш темный мир должен всегда оставаться во тьме. Таков закон. Этот закон необходимо строго соблюдать – иначе воцарится хаос.

Да, таков закон. Но не мне его применять. Я уже нарушила все законы, когда полюбила его и подпустила к себе. Нам законы теперь не писаны. Я – это я. Он – это он. Я его не убью. И никому не дам убить.

Не это разрывает мне сердце – сердце, которое почти не бьется, почти не живет. Один удар в минуту – это не сердцебиение. Не признак жизни. Но этого, как выясняется, достаточно, чтобы сердце болело как живое.

Мое сердце разрывается от выражения на его красивом, любимом, человеческом лице. Он видит меня сейчас такой, какая я есть. Он видит во мне монстра. Он никогда больше не сможет меня любить. Все кончено. Кончено… Да, я знала, что так будет. Но я надеялась, что не так скоро. Еще не сейчас. Не теперь, когда я только-только его нашла.

Все кончено.

Но он жив.

Это должно меня утешать. ЭТО должно быть для меня главным… Об этом я должна буду теперь думать, стараясь утешить себя в неизбежном, уже охватившем меня одиночестве. Одиночестве, которое я даже слезами не смогу излить. Потому что такие, как я, не могут плакать.

Я прикрываю веки – я не могу больше смотреть на его лицо. На ужас и недоумение в его глазах. И в темноте слышу его голос – он переспрашивает неуверенно, его голос слегка дрожит:

– Марина? Ответь мне…

Я снова встречаюсь с ним взглядом. Это удивительно, но страх перестал быть основной эмоцией, которая им владеет. Он хмурится, склоняет голову набок. В его выражении есть что-то… вопросительное. Мне знакомо это выражение – я видела его раньше. Он… беспокоится. О господи, он беспокоится обо МНЕ!

Как забавно – он не собирается сбежать от меня, охваченный инстинктивным ужасом. Нет, он не такой – он большой оптимист, мой юный возлюбленный. Ему все еще кажется, наверное, что я могу дать какое-то нормальное, логическое – человеческое! – объяснение тому, чему он стал свидетелем. И я понимаю, что мне придется ему объяснить. Я завлекла его в свои объятия, и он заслуживает правды.

Она ужаснет его, но это к лучшему – может быть, так ему будет легче меня забыть. Вытеснить из своего сознания. Как страшный сон.

Он все еще ждет моего ответа.

Я заговариваю и понимаю, что голос мой звучит странно – как чужой:

– Это не так просто объяснить. Нам лучше найти более спокойное место для разговора. – Я делаю паузу, потому что мне трудно продолжать. Трудно, но надо: – Если, конечно, ты меня не боишься.

Влад вскидывает голову – бледный синий свет фонаря, так похожий на лунный, тускло ложится на выгоревшие рыжие пряди в его темных волосах… Он так красив. Он отвечает с бравадой – как и положено мужчине, он хочет быть сильным, и он даже отдаленно не представляет себе, как он на самом деле силен, – какое мужество нужно человеку, чтобы говорить со мной так спокойно, как он сейчас.

– Я – боюсь тебя? С какой стати… Ты спасла мне жизнь. – Он качает головой, и его голос опускается до шепота. – Я только не понимаю как.

Я восхищаюсь им, как никогда в жизни. Я должна ему сказать. Он заслужил.

– Я расскажу тебе. Что бы ни было, обещаю – я расскажу тебе правду. Но нам в самом деле лучше уйти отсюда. Ты замерзнешь. Вставай.

Он фыркает – с мальчишеским возмущением:

– Я замерзну? На себя посмотри. Ты в кедах!..

– Я не боюсь холода. Ты – другое дело. Вставай.

Наконец он меня слушается и делает попытку выбраться из сугроба, в который загнали его собаки. На его лице появляется гримаса боли.

Внутри у меня все сжимается:

– Что с тобой? Ты не ранен? Они тебя не укусили?

Он раздосадованно качает головой:

– Нет, нет… Но проблема есть. Крайне глупо, но я, кажется, вывихнул ногу.

– Дай посмотрю.

Я делаю шаг в его сторону, ища в глазах выражение, которому положено там быть, – ужасу перед приближающимся монстром. Но ничего подобного не вижу. Настороженность – да. Досаду на свое мелкое увечье – да. Но страха в нем нет. Поразительный человек. Неудивительно, что я его полюбила.

Я закатываю ему штанину и ощупываю лодыжку. Интересно, какими сейчас, на морозе, ему кажутся мои вечно холодные пальцы?

– Это не вывих. Просто растяжение. Как думаешь, ты сможешь идти? До твоего дома недалеко. Ты можешь опереться на мое плечо.

Я помогаю ему подняться. Он делает пробный шаг, снова кривится от боли, а потом возражает:

– Нет, ко мне нельзя – Баюн будет на тебя орать, а я не хочу, чтобы он тебя обижал. Нам лучше пойти к тебе. Идти я смогу, только медленно. Может, тачку поймаем?

Несколько секунд я смотрю на него в задумчивости. Удивительное он все-таки существо. Вокруг него разворачивается настоящий ночной кошмар, он понятия не имеет, что я такое и чего от меня ждать, но тем временем думает о том, что мне неприятно недоверие его кота. Может, у Влада просто шок, и он поэтому так странно спокоен?

Нет смысла медлить на холодной улице, среди собачьих трупов и мелкой поземки. Простуда станет ненужным добавлением ко всем проблемам, которые свалились на него сегодня. Я подставляю ему плечо.

– Дойдем хотя бы до Садового кольца – здесь мы машину в жизни не поймаем.

Он слушается, без всяких колебаний опираясь на мое плечо. Сто метров, которые отделяют нас от Садового, тянутся бесконечно. Мне очень бы хотелось сейчас подхватить его на руки и преодолеть это расстояние за доли секунды. Но это ему вряд ли понравится. Взрослым мужчинам не нравится, когда женщины носят их на руках – если только в фигуральном смысле.

Такси мы ловим относительно легко – в ночное время Садовое кольцо полно желающих подзаработать водителей. Наша пара – рослый парень, бессильно опирающийся на девушку, – не кажется шоферу странной: мало ли в ночной Москве пьяных. Дорога до моего дома занимает всего-то пять минут – пробок, слава богу, в два часа ночи нет.

В подъезде моего дома нас ожидает неприятный сюрприз: лифт сломан. Влад выдает раздраженный вздох – его совершенно не радует перспектива подниматься на девятый этаж на одной ноге. Несколько секунд я колеблюсь. Мне все еще не хочется его шокировать. Он уже столько видел – и скоро он узнает все остальное… Нет смысла скрывать от него разные несущественные мелочи. Но я все равно не могу открыть ему больше – пока. Какая я трусиха…

Я поднимаю брови:

– Нам сегодня не везет. Придется терпеть. Держись за меня.

Мы идем по лестнице долго, останавливаясь почти на каждой площадке. Влад опирается на мое плечо, и я чувствую его всем телом. Это приятно. Чувствовать его теплое тело рядом с собой приятно. В эти минуты, прижимая его к себе, я почти счастлива.

И все это время, ощущая его тепло, я умираю от боли. Это – последний раз. Последние секунды, которые он проводит рядом со мной.

Я потеряла его… Потеряла, потеряла, потеряла.

Стоя на лестничной площадке у моей двери, он поворачивает ко мне озадаченное лицо:

– Это какой-то бред!

– Что? Мы шли так медленно… Я, кажется, не делала ничего необычного.

– Я едва дышу, а ты даже не запыхалась. Это довольно унизительно.

Что я могу поделать? Мне остается только пожать плечами:

– Я объясню. Обещаю.

Он смотрит мне в глаза очень пристально, решительно сдвинув брови:

– Тебе очень многое придется мне объяснить.

Мой бедный, бедный, любимый дурачок. Ты услышишь мои объяснения, и ты никогда не сможешь меня простить…

Наконец мы сидим в теплом полумраке моей гостиной. Я заставила Влада переодеться – в моей квартире уже скопилось достаточное количество его вещей, и проблем с этим не возникло. Я переоделась сама: собачья кровь на джинсах и свитере – это противно. Я налила ему вина.

Как это похоже на наш обычный, спокойный, счастливый вечер!

Мне кажется, что боль вот-вот расколет меня пополам.

Он сидит на моем белом диване, устало откинувшись на спинку, в моем любимом бежевом свитере с треугольным вырезом – мне так нравится, когда он надевает его на голое тело, и достаточно только прикоснуться к плечу, чтобы ощутить его тепло сквозь тонкий трикотаж. Его волосы, как всегда, растрепанны. Длинные пальцы неторопливо поворачивают ножку бокала. Он смотрит на меня своими настороженными светлыми глазами и делает свободной рукой приглашающий жест:

– Марина… Ты спасла мне жизнь – это правда, без крестиков, без ноликов, без всяких алкоголиков. Ты здорово дерешься с собаками. Ты бегаешь по вертикальным стенам. Ты очень быстрая, и у тебя сейчас какое-то странное выражение глаз. Такое… нездешнее. Это все вызывает… вопросы, скажем так. Я очень тебя люблю, ты это знаешь. Но я, честное слово, хотел бы понять, что вообще происходит. Оно как-то – ну не вполне реально. Я пил, конечно, но, ей-богу, не так много… Так что объясняй.

Он замолкает, выжидательно подняв брови. Я должна ему ответить. Больше тянуть нет смысла. Двум смертям не бывать… О да – мне ли не знать!

Я стою на другом конце комнаты – мне легче говорить, стоя вдали от него:

– Ты не все мои странности перечислил.

– Вот как? И что же я забыл?

Я делаю глубокий вдох – как перед прыжком в воду с высокой-высокой вышки.

– У меня ненормально холодная и белая кожа. Я сплю не больше трех часов в сутки. Я не выхожу на открытое солнце. Я практически никогда не ем и не пью. – С каждым словом я делаю шаг вперед и незаметно для себя оказываюсь рядом с ним. Я приближаю свое лицо вплотную к его лицу. – Посмотри мне в глаза, Влад. Какого они цвета?

Он смотрит, и во взгляде его отражается замешательство.

– Они… вишневые. Это особенный цвет. Только твой. – Он улыбается.

Черт бы его побрал с его неуместной нежностью!

– Господи, Влад, посмотри внимательно! Я знаю, что любовь слепа, но не до такой же степени. Они красные, Влад! У меня красные глаза.

Он вопросительно поднимает бровь:

– Линзы?

Это просто невозможно. Он меня с ума сведет когда-нибудь. Вздохнув, я делаю шаг назад и протягиваю ему руку, кладу его пальцы на свое запястье.

– Пощупай. Ты чувствуешь пульс?

Он сосредоточенно ждет и, конечно, ничего не находит. Я кладу его пальцы на свою шею – туда, где обычно пульс заметнее, чем на руке.

– А здесь? Нет?

Его глаза расширены – они ищут чего-то в моем взгляде, он пытается вникнуть в мои слова.

– У меня нет пульса, Влад. Мое сердце не бьется.

Его глаза распахнуты мне навстречу, но в них снова нет страха – только это его идиотское беспокойство за меня.

– Марина, это ненормально… Ты чем-то больна?

– Черт возьми, Влад, ты что, кино никогда не смотришь?!

Он выглядит… обиженным.

– Смотрю, естественно. Но при чем тут кино? Какое кино?

И правда – который из сотен снятых о моем племени фильмов теперь назвать? Я еще никогда в жизни не рассказывала людям о себе – я понятия не имела, как это трудно. Я представляла себе его ужас. Отвращение. Что угодно – но только не это. Он просто не понимает. Не может сложить вместе два и два и сделать выводы. А я… я не могу заставить себя произнести вслух одно-единственное слово, которым меня следует называть. Одно слово, которое все ему объяснит.

Я отхожу от него и останавливаюсь возле домашнего бара. Отвинчивая крышку термоса и наливая себе в стакан темно-красную, как мои глаза, жидкость, я обращаюсь к Владу, оглядываясь через плечо:

– Помнишь, ты спросил меня как-то – сколько мне лет?

– Помню. Ты мне явно наврала.

Этот невозможный человек усмехается!

Я поворачиваюсь к нему и медленно киваю, держа свой стакан в руках.

– Точно – наврала. Ты решил, что я себе прибавила лет, и не мог понять – почему. Ты был прав – и не прав. Мне в самом деле не тридцать. Я моложе. И одновременно… несколько старше. В мой последний день рождения мне исполнилось двадцать три. – Я делаю паузу. Мне самой странно думать о том, что я сейчас скажу, и нужно собраться с силами… Ну вот – я решилась: – Это было в 1812 году.

Наконец на его лице появляется выражение, которого я все это время жду. Шок. Он побледнел. Он смотрит на меня не отрываясь. Костяшки сжимающих бокал пальцев побелели. О господи, он сейчас раздавит бокал и порежется – только этого мне не хватало!

Мне уже некуда отступать. Я снова подхожу к нему.

– Я неплохо сохранилась, верно? Это все благодаря особой диете – помнишь мои противные биологические коктейли, красную бурду, которую я не дала тебе попробовать?

– Помню.

У него такое лицо, как будто его сейчас стошнит. Правильно. Так и должно быть. Я знала, что так будет. Но не представляла, что будет так больно.

– Вот. Пить не надо – тебе в самом деле не понравится. Просто понюхай.

Он слушается, и его как-то странно передергивает. Он закрывает глаза – в первый раз за все это время он отрывается от моего лица. У него больше нет сил смотреть…

Я киваю. Все правильно. Все так, как должно быть.

– Это кровь. Человеческая кровь. Я должна пить ее, чтобы жить.

Я подношу стакан к своему лицу – запах, от которого его передернуло, мне кажется очень вкусным. Я делаю глоток.

Он отвернулся от меня и ниже опустил голову – я вижу только его профиль. Его красивый профиль, с высокими скулами и черными бровями. Его глаза закрыты, и я вижу на его сомкнутых длинных темных ресницах слезы. Мое сердце переворачивается в груди. Он плачет обо мне. О себе. О том, что узнал.

Как я завидую его слезам!

Как я хотела бы плакать вместе с ним. Страдать вместе с ним. Жить вместе с ним.

Я смотрю на свое отражение в темном зеркале на стене за его спиной. У моего отражения совершенно опустошенный вид, и на губах блестит темная влага. Я говорю – мягко, тихо, и, наверное, печально:

– А теперь посмотри мне в глаза и скажи, что ты меня любишь.