Нервы у меня в последнее время стали ни к черту.

Может быть, я просто устал. Но может статься, что нормальному смертному человеку просто нельзя находиться все время в непосредственной близости ко всякой потусторонней жути. Я люблю Марину. Мне нравится ее мир. Но я всего лишь человек – у меня силенок недостает, чтобы держаться «на уровне» с бессмертными существами.

Но будем откровенны: мне, конечно, не все нравится в ее мире. Прежде всего – то, что я так мало о нем знаю. Меня раздражает таинственность, которой окружает себя эта разветвленная семейка кровососущих. Задаешь им простой вопрос или сложный – задаешь им ЛЮБОЙ вопрос, и они начинают загадочно хмуриться, закатывают глаза, склоняют головы набок и молчат. Или бормочут что-нибудь невразумительное. Их обещаниям нельзя верить. Естественно – они могут обещать смертному все что угодно, выполнять-то это не обязательно. Беседовал бы я с мухой – что, меня бы беспокоило ее моральное состояние, ее любопытство? Стал бы я ей что-то обещать? То-то.

Нет, я не говорю что Марина считает меня мухой. Но мне кажется время от времени, что она воспринимает меня… недостаточно серьезно. Солидности мне не хватает в ее глазах. Опять же естественно. Откуда ей взяться, этой солидности? В ее глазах я хрупкое существо, которое нужно оберегать и защищать, как ребенка. И скрывать от него правду. И самое противное, что так оно, конечно, и есть – в какой-то мере. По сравнению с ней и ее семьей я и правда очень хрупкий, и им приходится меня защищать. Однако я не ребенок – я заслуживаю правды.

Но как раз правды-то я от них добиться и не могу.

Началось все с того, что Холодов конечно же нас обманул. То есть, возможно, перед Мариной он обещание и сдержал – он позвонил ей на следующий вечер после смерти Баюна и сообщил о результатах своих исследований. Слушая его, Марина неподвижно смотрела в стену перед собой и бледнела с каждым словом – вот уж не думал, что она может стать еще бледнее обычного. Она бледнела и кивала, и в голосе ее, когда она задавала уточняющие вопросы, звучало напряжение. «Ты уверен?.. Это действительно так?.. Невероятно!.. Хорошо. Я тебе верю. Но ты ответишь мне головой, если ошибся. Ты меня знаешь – я не шучу». А потом Марина захлопнула крышку телефона, обернулась на мой вопросительный взгляд – я ждал, конечно, что она расскажет мне новости, – и сказала с непроницаемым выражением лица: «Опасности для тебя нет. Это был несчастный случай. Тот, кто в нем виновен, не побеспокоит нас больше».

И все!!! Больше я не услышал от нее никаких объяснений, хотя, видит бог, я ее расспрашивал так настойчиво, что она даже зашипела и выпустила на секунду клыки. Не потому, что собиралась на меня напасть, – видимо, просто в самом деле сильно разозлилась и на мгновение потеряла контроль над собой.

Холодов при нашей следующей встрече вообще сделал вид, что ничего не было и говорить нам не о чем. Они с Мариной словно сговорились и аккуратно отодвинули меня на обочину – за границу своего мира.

Впрочем, скорее всего, они действительно сговорились.

Чертовы самодовольные, самовлюбленные, совершенные упыри! Я имею право знать, что происходит. Это был мой кот, черт подери! Моя квартира. И моя жизнь. Я имею право знать, что в нее лезет – что ей угрожает.

Самое смешное, что их уловки шиты белыми нитками, а «заговор молчания» выглядит просто нелепо. Я знаю, что они врут мне, потому что их действия красноречивее любых рассказов.

Если бы опасности не было, они бы расслабились – зажили бы беспечно, как раньше, до смерти Степы Малахова и проникновения неизвестного в мою квартиру. Но они не расслабляются. Когда они вместе, я все время ловлю их на том, что они переглядываются, словно пытаются без слов друг другу что-то сообщить. Жалеют, наверное, что не владеют телепатией, будто какие-нибудь супергерои.

И они не оставляют меня в покое. Не оставляют одного – по-моему, ни на секунду. Марина стала проводить со мной все свободное время – мы уходим с работы вместе, мы проводим ночь вместе, мы идем утром на работу вместе. Если ей вдруг куда-то очень нужно без меня и я остаюсь вроде как один – я все равно не один. Холодов не показывается мне – понимает, вероятно, что я в любую секунду готов дать ему в глаз. Накипело. И я бы дал при малейшем поводе, даже понимая, – ему это не причинит никакого вреда, а я руку сломаю. Но я знаю, что за мной все время следует какая-то тень: кто-то из них все время приглядывает за мной. Беспокоятся они – как бы чего не вышло. Оберегают от опасности, «которой нет».

Маринина заботливость дошла в какой-то момент до смешного – она заявила, что не будет больше ходить на охоту. Что, мол, это не так уж важно и она прекрасно обойдется запасами донорской крови, которые хранятся у нее в холодильнике. Я сказал ей, чтобы она не говорила ерунды. Мне не нравится эта ее идея – по целому ряду дурацких причин. Взаимоисключающих причин на самом-то деле. Во-первых, я ничего не могу с собой поделать, но мне все еще не очень приятно, когда она пьет человеческую кровь. Во-вторых, мне жалко ее, когда ей приходится пить кровь из холодильника или разогревать ее. Я знаю, что это невкусно, что Марине нужна горячая кровь, кровь живого существа, кровь, которая только что бежала по венам. В-третьих, она без охоты становится совершенно дерганая – ей некуда девать энергию. Ей нужно уставать, нужно тратить адреналин, иначе она начинает беситься. Это называется «гиперактивность» – ну как у моих племянников, которые, если не устанут как следует за день, перед сном как подорванные носятся по квартире, хохоча и прыгая по диванам, и все заканчивается истерикой.

Это был один из многих за последнее время случаев, когда мы… ну поругались. Потому что я не мог в двух словах объяснить ей основания для своих возражений. Я НЕ МОГУ открыть рот и сказать ей, что мне не нравится, когда она пьет человеческую кровь – что меня тревожат красные, по-настоящему красные глаза, которые у нее потом бывают. А она никак не могла признаться, что просто-напросто боится оставить меня одного, – конечно, мне ведь «ничего не грозит».

Мы порычали друг на друга, стоя возле безупречно белого холодильника на ее безупречно белой кухне, но пришли все-таки к компромиссу. Она ходит на охоту – очень редко и ненадолго, а я в это время терплю тень Сережи Холодова под своим окном. Кроме того, чтобы потратить часть энергии, она ходит со мной в спортклуб, изнуряя себя беговой дорожкой. Ей это, конечно, никакая не нагрузка – наоборот, ей нужно все время сдерживаться, чтобы не выдать ненароком своей настоящей силы и скорости. Но я зато стал заниматься, по-моему, больше, чем надо, – эдак скоро превращусь в Шварценеггера… Но нет, не превращусь, – скорее подохну от усталости. И не надо будет дожидаться, пока меня кто-нибудь загрызет. И все проблемы решатся сами собой.

Мне кажется, что в последнее время я стал ее несколько… раздражать.

Нет, конечно, она все еще любит меня – иначе не стала бы, наверное, так париться из-за моей безопасности. Но, по-моему, она больше не закрывает глаза на мои человеческие слабости. На то, что я не всегда могу ей соответствовать. Быть «на уровне». Как уже было сказано, я всего лишь человек. Есть вещи, на которые у меня недостает сил, и вещи, которые я не могу делать, потому что у меня иная природа. Иное устройство мозга. И я не знаю, что хуже – моя физическая слабость или разница в наших головах.

Я точно знаю, это началось в ту ночь после гибели кота, когда она впервые осталась у меня на Чаплыгина. Мы оба очень устали – даже она, а обо мне и говорить нечего. Я чувствовал себя совершенно вымотанным. Опустошенным. Мне хотелось просто сидеть рядом с ней, держать ее руку, целовать ее яркие холодные губы и молчать.

Мы лежали в кровати, обнявшись. За окном шумел дождь – казалось, он усиливался с каждой секундой. Было очень красиво. По стенам бежали тени от дождевых струй на оконном стекле и изредка – отсвет фар проезжающих машин. Мне странно было, впервые за много лет, не слышать в квартире ни одного «кошачьего» звука – ни тихого прыжка мягких лап со шкафа на кресло, а потом в изножье моей кровати, ни мурлыканья, ни шуршания, с которым Баюн имел обыкновение рыться в пакете с крекерами (он их почему-то очень любил), ни фырканья, которым он оповещал о том, что в миске закончилась вода. Я понимаю, что глупо оплакивать кота, как человека, но он был моим другом, и я не просто тосковал – я чувствовал свою вину перед ним. Потому что он погиб из-за меня – из-за того, что я принес в нашу жизнь что-то… чуждое. И я понял, может быть, впервые за все время нашего с Мариной романа, что у моего счастья имеется прейскурант.

Короче говоря, мне было хреново. И я был благодарен Марине за то, что она рядом, за то, что я могу разделить с ней эту тяжелую ночь. Она на самом деле помогала мне – самим фактом своей близости, пожатием пальцев, легкими прохладными поцелуями, которые касались время от времени моего плеча, шеи или щеки. Мне было хорошо лежать с ней рядом, не разговаривая и почти не шевелясь. Мне, человеку, ничего больше не было нужно. Но ей этого оказалось недостаточно.

Я обнимал ее, я чувствовал на своей коже ее поцелуи – и понимал, что она хочет заняться любовью. А я не мог. Не физически – существа, которое может остаться физически равнодушным к ее присутствию, наверное, на свет не родилось. Морально. Я не мог заниматься любовью в квартире, где еще час назад на полу лежал мой мертвый кот. Мне, простите, было просто не до того.

Она поняла меня – к счастью, без слов. Я бы не смог сказать ей прямо, что не хочу заниматься любовью. В какой-то момент она разомкнула наши объятия и оперлась на локоть, чтобы вглядеться в мое лицо. Бог знает, что она там увидела, – глаза ее были темными и непроницаемыми. Она смотрела на меня несколько долгих секунд, а потом кивнула едва заметно каким-то своим мыслям, с легким вздохом опустилась обратно на подушку и до утра лежала, тихонько поглаживая мои пальцы.

Я благодарен ей – за то, что она не стала выяснять отношения или пользоваться своей властью надо мной. Но я знаю, что она обиделась.

Единственный раз за время нашего романа мы провели вместе ночь и не занимались любовью. Я не ответил на ее призыв – отверг ее. Потому, что я человек. Слабый человек, которым правят эмоции.

Из-за своей человеческой природы я подвел ее. Обманул ее ожидания. И сколько бы Марина ни делала вид, что все в порядке, теперь она не может об этом забыть.

Она осознала мою слабость. Мелочь показала ей, насколько я человек. И ей стало обидно. Но делать меня нечеловеком она не хочет. А никакого другого выхода у нас нет… Чем слабее я буду, а с годами я буду все слабее, тем больше ее это будет раздражать. И наконец у нее не станет сил терпеть рядом такое ничтожество. Да и с какой стати? И тогда она оставит меня.

У нас с ней нет никакого будущего, мы оба это понимаем.

Как же недолго продлилась «вечность», которую мы обещали друг другу в наше первое утро…

Сегодня понедельник – «день тяжелый». Я сижу перед погасшим монитором в своем кабинете: компьютер включен, но у меня нет сил заниматься делами, и потому я просто сижу и безучастно смотрю на то, как летают по моему экрану рекламные объявления о новых программных продуктах компании Apple. Такой у нас на рабочих машинах скринсейвер. Я сижу один – мои дизайнеры, Паша и Маша, ушли на обед. По-моему, у них намечается роман, что очень глупо, потому что Паша женат. Ну это, в конце концов, их дело. Через полуоткрытые жалюзи на моем окне пробивается свет солнечного летнего дня. На темном экране лежат косые блики. За стеной от меня, в плотно зашторенном кабинете, сидит Марина. Женщина, которую я люблю и которая любит меня. Женщина, которую я теряю.

Я ужасно устал.

Я устал от тяжелых мыслей, от постоянного напряжения. Устал от страхов и устал от накала эмоций, которыми постоянно наполнена моя жизнь. Я устал чувствовать свою ущербность. Устал от постоянного желания, которое невозможно удовлетворить, потому что рядом с Мариной оно не отпускает ни на секунду, а все время заниматься сексом не хватает человеческих сил. Я устал от постоянного недосыпания. Я устал так жить. Я вообще устал жить?

Мне нужно как-то взбодриться. Кофе на меня уже не действует – видимо, в организме его столько, что всякий эффект стерся. Курить больше нет сил – тошно.

Я встаю из-за машины и плетусь в туалет – плеснуть себе воды в лицо. Может, это мне как-то поможет. В офисе царит приятное оживление – мы в самой середине подготовки номера, это лучшее время, когда апатия первых дней прошла, а из-за дедлайна нервничать еще не нужно. В каждом углу кто-то хихикает, и девушки все полуголые, потому что лето на дворе – жарко. Но меня это как-то не колышет. Будь они хоть вообще голые – я слишком устал, чтобы на это реагировать. И вообще, мое лето совсем нежаркое: спать рядом с Мариной – это все равно как включить кондиционер на полную мощность. Моей Снегурочке жара не страшна – никакой жары не хватит, чтобы ее растопить. Иногда, проснувшись утром, я реально дрожу от холода.

Зрелище собственной физиономии в зеркале над раковиной заставляет меня вздрогнуть. Нет, я знаю, конечно, что офисные зеркала обладают волшебной способностью – в них все выглядят как ходячие трупы с землистыми лицами. Но даже с поправкой на это видок у меня просто кошмарный. Прическа в стиле «я у мамы вместо швабры», морда бледная, глаза покрасневшие, под ними тени такие, будто я… сильно голодный вампир. И выражение глаз – такое оптимистическое, что хоть сейчас на кладбище. В общем, это понятно: я спал сегодня два часа, потому что не мог оторваться от Марины, которой спать нынче ночью не хотелось.

Я смотрю на свою трупную физиономию, и мне приходит в голову странная мысль.

Марина меня убивает.

Нет, она никогда в жизни меня не укусит и не сожрет – буквально. Но тот ритм жизни, который я должен вести, чтобы быть рядом с ней… Он, как мне уже приходило в голову, не годится для человека. Его просто невозможно выдержать. И оторваться – перестать – сделать паузу, хотя бы на одну ночь… Это тоже невозможно. Я как наркоман: каждая новая доза ее любви отнимает у меня еще один кусочек жизни, но отказаться от нее – нет сил. И, в сущности, неважно, что именно меня убьет, передозировка или ломка, – все равно конец один. Как в истории про шагреневую кожу.

Интересно, Марина ЭТО имела в виду, когда говорила мне, что ее любовь опасна – что она меня погубит? Никакой романтики – умереть потому, что тебя загрызли в порыве страсти. Все банально: заводишь роман с вампиром – и просто умираешь от усталости.

Надеюсь, она не замечает, что со мной происходит. Не ровен час, она еще решит оставить меня – для моей же пользы. А даже мысль об этом гораздо хуже, чем перспектива сдохнуть от переутомления, но зато рядом с ней.

Со мной все-таки происходит что-то ненормальное. Иногда – вот как сейчас – я чувствую это очень ясно. Я теряю себя. Теряю представление о том, на каком я свете. Мне уже и неважно, на каком я свете. Я знаю, что иду к смерти, – но не желаю остановиться и сойти с намеченного пути. Это вроде как с жарой и холодом – мне все равно, что вокруг сияет лето, в моей жизни царит персональная зима. И мне это нравится – я люблю свою зиму. Как Кай, который сидел во дворце Снежной королевы весь синий и не чувствовал холода. Или как персонаж странной русской песни про юношу, который влюбился в метель… Я всегда думал, что это очень загадочная и тоскливая песня: девушка смотрит, как ее «миленький» удаляется вслед за поземкой в морозную даль, влекомый какой-то непонятной любовью, и обращается к студеному снежному ветру с признаниями… Пораженный дурацкой ассоциацией, я иду на свое место и кликаю мышью по экрану. Реклама продуктов Apple исчезает. Игнорируя раскрытые файлы с макетами, которые мне нужно бы поправить, я лезу в Интернет, чтобы посмотреть текст старой песни. Как она называется – «Метелица»? Google нам во всем поможет… Вот оно:

Это ведь про Марину – про мою холодную, прекрасную, безупречную, белолицую, вечно ускользающую Марину. И дальше – дальше даже еще лучше:

Картина маслом: добрый молодец Влад Потоцкий ушел в метель и не вернулся. Вдоль по улице метелица метет… Вдоль по моей улице – точно. Бред какой-то. Интересно, что имел в виду русский народ, когда ЭТО сочинил? Мои высокоинтеллектуальные занятия прерывает тихий смущенный кашель. Я срочно закрываю окошко в сети (как-то не хочется, чтобы коллеги застукали тебя за чтением текстов народных песен) и поднимаю глаза. Передо мной стоит наш ведущий стилист Олег – человек, которому наша с Мариной съемка с манекенами нарушила течение личной жизни с мальчиком-моделью, которого он себе наметил. Олежка, впрочем, на нас зла не держит. Он хороший парень, талантливый, и мне всегда был симпатичен. Так что я ему улыбаюсь со всем энтузиазмом, на который способен, и спрашиваю:

– Ты чего хотел? Эскизы съемки принес? Хочешь, вдвоем посмотрим – или сразу к Марине пойдем?

Марина внимательно следит за съемками и проверят все наши задумки. Не потому, что не доверяет, – просто хочет, чтобы все соответствовало ее внутреннему видению журнала. И она права, на самом деле, – в этом контроле я ее полностью поддерживаю.

Олежка отвечает не сразу – он смущенно переминается с ноги на ногу. Потом наконец собирается с духом:

– Нет, тут другое кое-что. В смысле, эскизы у меня есть, я могу показать, но я хотел с тобой поговорить… Спросить совета.

– Валяй. – Чего он смущается, интересно?

Олег садится верхом на стул напротив меня:

– Тут такое дело… Понимаешь, мне тут звонил Михалыч – ты же знаешь, он вышел работать главредом в «Лидер»?

Я киваю, показывая свою осведомленность, и одновременно призывая закончить мысль. Олег продолжает мямлить:

– Ну и ты знаешь, конечно, что они после смерти Степы оказались в… сложной ситуации с директором отдела моды. Короче, Михалыч меня спросил – мне предложил… Ну, пойти туда директором.

Ничего себе! Это ход со стороны Михалыча неожиданный: Олег, конечно, очень способный парень, но не особенно опытный, и поручить ему такую должность – довольно рискованное дело. Но ход и вполне логичный: требования в «Лидере» не такие суровые, как у нас, и то, с чем человек в Alfa Male не справится, там ему будет вполне по зубам. К тому же – нас уход Олега существенно ослабит. Ай да Михалыч – серьезно играет! Показывает, так сказать, что есть еще порох в пороховницах и ягоды в ягодицах.

Я пожимаю плечами:

– Шикарное предложение. И чего ты так паришься?

Олег опускает глаза:

– Я весь в сомнениях. Перспектива и правда шикарная, и отказаться – это быть просто дураком. Но «Лидер» все-таки журнал довольно мутный. И я… ну ты знаешь, что я очень люблю Марину. Как я от нее уйду?

Что Олежка любит Марину – это всем очевидно. Он ее главный фанат во всей редакции. Это он у нас красит волосы в «ее» цвет и культивирует в себе интересную бледность, чтобы быть на нее похожим. Ну до моей интересной бледности ему, впрочем, еще пахать и пахать… И он шляется все время в «Дети ночи», потому что знает, что это ее любимый клуб: когда мы его там иногда встречаем, он просто сияет от счастья. И одевается он, как вампир – ну как киношный вампир, конечно.

Впрочем, многие люди из-за этого клуба как с ума посходили: вырядились, как герои второсортного боевика, и ходят страшно довольные собой.

Это, однако, отношения к делу не имеет. Олег задал мне вопрос. Но в ответ на него я могу только руками развести:

– Чего я-то тебе могу сказать на это? Решение все равно твое. Если ты думаешь, что она обидится, – это вряд ли. Она никогда не станет зажимать чужую карьеру. Если расставаться с ней не хочешь… Ну это уже личный вопрос. В любом случае, тебе не со мной надо разговаривать, а с ней.

Олег кивает, и у него проясняется физиономия. Чужая душа – потемки: почему изреченные мной банальности его приободрили, я понятия не имею. Но он явно веселеет:

– Я так и сделаю. Я просто хотел тебя предупредить тоже. Ну если я вдруг все-таки уйду, то вам же надо искать стилиста, и все такое. Ты не волнуйся – я все съемки свои закончу в любом случае вовремя, у меня все готово. Я с магазинами договорился, и место нашел хорошее, и эскизы – они вот, я принес…

Он извлекает откуда-то ворох бумажек и начинает рассказывать мне, что собирается делать на съемке. Я слушаю его вполуха – речь идет об августовском номере, не самом важном: он тонкий, как все летние номера глянцевых журналов (летом рекламы всегда меньше, а мы делаем свои редакционные полосы в зависимости от того, сколько у нас полос «клиентских»). Снимать он предлагает в какой-то недостроенной арт-галерее – большое и гулкое место, бывшая фабрика, которую, как нынче модно в Москве, переделали для «культурных нужд», и теперь там все стоит полупустое. Не особенно остры, видимо, в нашем городе культурные нужды.

Олег заканчивает свою речь, трогательно заглядывая мне в глаза:

– Влад, а ты приедешь на съемку? Это послезавтра, там надо быть в десять утра – ну свет ставить, и все такое. Я там и раньше буду, но мне было бы приятно, если бы ты приехал и присмотрел… Я хочу быть уверен, что Марине понравится.

Марина, Марина… Конечно, его только это и волнует – что подумает о съемке Марина. Это правильно, потому что она его начальник. Но он не из-за ее положения так переживает – ему важно, чтобы кумир его одобрил. Он знает, естественно, что у нас роман, – теперь уже вся Москва знает. И он наделяет мою персону особой значимостью – потому что я к ней близок и вроде как понимаю, чем ей можно угодить.

И это тоже верно – до какой-то степени.

Я обещаю ему, что приеду. Он удаляется счастливый, собираясь еще чего-то добрать по магазинам и потом поговорить с Мариной насчет своего возможного перехода к конкурентам.

Мне кажется, что он никуда не уйдет от нас. Да, там ему предложили хорошую должность и деньги наверняка серьезные. Но здесь – здесь есть Марина, женщина, которая вынесла ему мозг, даже при том, что он не интересуется женщинами.

Потому что она, как мы знаем, не совсем женщина. Потому что она – сила природы. Необъяснимая и непобедимая – даже если знаешь про нее вроде как все, что можно знать.

Снегурочка. Снежная королева. Метелица… «Красота твоя с ума меня свела…» Все как в песне поется – вдоль по Олежкиной улице тоже метет метелица.

Остается утешаться только тем, что я не одинок в своем безумии – в своей любви к ледяному вихрю с женским именем.