Влад ведет себя как ребенок.

Конечно, он и в самом деле ребенок – даже по человеческим меркам он еще очень молод, а по сравнению со мной и вовсе дитя. Но я все равно думаю, что в сложившейся ситуации он мог бы проявлять больше понимания и капризничать чуть меньше. Его настойчивое стремление доказать свою независимость сильно усложняют мне жизнь.

О, я понимаю, почему он так поступает, – он мужчина, и ему неприятно осознавать, что женщина о нем заботится и пытается защитить. Даже если эта женщина вампир, а угроза вполне реальна. Он знает, естественно, что опасность не миновала – мы с Серхио плохо скрываем свою озабоченность, и Влад слишком умен, или интуиция у него слишком развита, чтобы нам удалось его обмануть. Наше молчание только дает ему больше поводов для раздражения: мы не только опекаем его, мы еще и утаиваем от него истинное положение дел. Любой бы на его месте разозлился.

Я понимаю Влада – умом. Головой. Но своему сердцу, которое при мысли о том, что с ним непременно что-то случится, если я оставлю его одного, сразу заходится от ужаса и начинает биться быстрее – почти с нормальной человеческой скоростью!.. Своему сердцу я не могу приказывать. Оно требует гарантий безопасности Влада, требует еще и потому, что я знаю: случись с ним что-нибудь, я не смогу дальше существовать. А мои звериные инстинкты не могут этого допустить – во мне ведь и инстинкт самосохранения развит больше, чем у обычных существ.

И поэтому мы с ним в последнее время часто цапаемся – он борется за свое мужское достоинство, я поддаюсь своим женским страхам, он хорохорится, я вру и стараюсь сама себя перемудрить… И это все очень плохо. Я так радовалась, когда он узнал о моей природе и принял ее, – думала, что между нами теперь не будет поводов для недоверия и недомолвок и нам будет вместе легко. Жизнь поставила меня на место…

Теперь, когда у него нет больше кота, мы каждую ночь проводим вместе. Сегодня – тоже. Но сегодняшняя ночь отличается от других. Сегодня наши занятия любовью несут в себе какое-то отчаяние. Я не замечала раньше в глазах Влада такого лихорадочного блеска. Не видела на его лице такой… агрессии: нахмуренных бровей и напряженно сжатых губ, которые каждую секунду готовы изогнуться в сердитой гримасе – как будто ОН собирается меня укусить. Он и в самом деле прикусывает мне шею – и мне приходится нежно, но настойчиво оттолкнуть его губы: конечно, он не может прокусить мою кожу, но мне не нравится сама эта идея. На что он рассчитывает – что я не замечу его намеков на обращение? Может быть, это и не намек даже, а попытка как бы «случайно» попробовать мою кровь и не оставить мне иного выбора, кроме как обратить его? А я действительно буду тогда вынуждена сделать это: Влад не знает, конечно, всех деталей процесса, но суть в том, что положение «полуобращенных», тех, кто был заражен нами, но не превращен до конца, ужасно. Они живут как бледные тени, приобретя все недостатки нашей природы и ни одного преимущества. Их жизнь – как сон лунатика, безвольное оцепенение, но этот сон наполнен кровавыми кошмарами: тягой к крови, которую у несчастного полувампира нет ни сил, ни возможностей добыть. Конечно, такой жизни я для него не захочу – мне в самом деле тогда останется только обратить его. Влад не может этого знать – он просто повинуется инстинкту. Возможно, подсознательно пытается меня спровоцировать: создать ситуацию, в которой я, увлекшись эмоциями, забуду об осторожности и ненароком удовлетворю его глупое желание умереть ради меня. Не дождется…

Влад послушно отрывается от моей шеи, но он не прощает меня. Во всем его облике, в каждом движении теперь сквозит желание бросить мне вызов. Он так сильно сжимает мои плечи, что, будь я живой женщиной, непременно причинил бы мне боль – наверное, даже синяки бы оставил. Он железной хваткой держит запястья моих закинутых за голову рук, пригвождая меня к кровати и позволяя двигаться только так, как хочется ему. Конечно, это смешно – как бы он ни напрягался, я все равно могу сбросить его с себя в любую секунду. И он это знает, и его гнетет это знание. Но мне и в голову не приходит показывать ему теперь свое превосходство – я рада подчиняться ему.

Дурачок. Ему не нужна сила, чтобы утвердить свою власть надо мной, – я и так принадлежу ему безраздельно. Вот только он не верит в это. Наверное, потому на его лице время от времени появляется это странное выражение – смесь досады, разочарования, гнева. Будто он язвит над собой: «Что я делаю? Все это бесполезно!..»

Кончив, он не опускается на меня, чтобы обнять и поцеловать, как обычно. Вместо этого он замирает надо мной, держа вес своего тела на вытянутых руках, – я любуюсь его плечами, линией шеи, запрокинутым лицом… Он прекрасен, но на его лице остается все то же напряженное, несчастное выражение. Он жмурится и отворачивается от меня с коротким безнадежным вздохом.

По-моему, он даже прошептал вслух это свое «бесполезно».

А потом он засыпает – беспокойным, тяжелым сном, и даже во сне хмурится, что-то бормочет про себя, и на скулах его горит нездоровый румянец.

Я сижу рядом с ним на кровати, пью свой коктейль и смотрю на него, спящего. Я знаю, что его беспокоит, – все то же, что и раньше: неумолимая разница между нами, разница, с которой он не может смириться и которую нет никакого способа устранить. Никакого приемлемого для меня способа. Эта ситуация безвыходна. И я могу сколько угодно проклинать свою родню, которая обострила обстановку в городе и сделала наши проблемы заметнее, но беда в том, что я понимаю: не будь в нашей с Владом жизни опасностей, сложности у нас были бы все равно. Все те же самые сложности, что всегда сопровождают любовь смертных и бессмертных существ, как бы редко такая любовь ни случалась. Это то, о чем предупреждал меня Сережа, когда мы впервые обсуждали мою безрассудную влюбленность. Смертные всегда страдают рядом с нами. Всегда сходят с ума, потому что не могут принять наше неравенство. Они постоянно, ежесекундно осознают лежащую между нами пропасть. Понимают, что перешагнуть ее нельзя, но и избавиться от тяги к нам, освободиться – тоже не могут.

Проснувшись утром, Влад долго лежит, не открывая глаз, прикрыв лицо рукой и массируя пальцами переносицу – словно у него голова болит. Может быть, так оно и есть. Потом наконец смотрит на меня и говорит с вымученной усмешкой:

– Что-то у меня башка тяжелая, как с похмелья. А ведь вроде не пил.

Я произношу фразу, которой люди обычно объясняют все свои трудности:

– Погода, наверное, меняется – давление скачет. У всех голова тяжелая.

Он говорит многозначительно:

– Но не у тебя.

– Нет. У меня голова не болит. – Я раздражаюсь. Сколько можно этих детсадовских намеков на то, что мне якобы легко и хорошо живется? – Голова у меня не болит. Зато я не могу ходить на пляж. И есть, к примеру, яблоки. Головная боль – не повод кончать с собой. Прими анальгин.

Мудрый Влад стратегически оставляет мою вспышку без внимания – он садится на краю кровати, скинув ноги на пол, и еще несколько секунд сидит, упершись локтями в колени, обхватив голову руками и ероша волосы. На ковре у его ног пляшет солнечный зайчик – сияющее за окном солнце отражается в зеркале за моей спиной.

Влад тяжело вздыхает и поднимает на меня взгляд:

– Ты права – анальгин меня спасет. У тебя есть?

Иронизирует, видите ли. Но, как ни странно, лекарства у меня есть. С появлением Влада в моей жизни квартира наполнилась множеством человеческих вещей: в холодильнике, к примеру, теперь постоянно хранится настоящая еда, а в ванной завелась аптечка.

Я иду за таблетками и стаканом воды. На кухне я заодно включаю чайник, чтобы заварить ему кофе. К моему возвращению он уже успел натянуть джинсы и закурить первую утреннюю сигарету. Он стоит у открытого окна, спиной ко мне, и смотрит на солнечную террасу. Услышав мои шаги, он оборачивается и поднимает бровь:

– Я, кстати, не большой любитель пляжей. Сгораю быстро – потому что рыжий.

Теперь уже моя очередь игнорировать его намеки. Я молча протягиваю ему анальгин и воду. Он принимает их с благодарным кивком, а потом привлекает меня к себе и, глядя в глаза с неожиданной нежностью, шепчет:

– Прости меня, ладно? Я вчера, кажется, вел себя как полный кретин.

Я прикасаюсь пальцем к его губам, призывая замолчать:

– Глупости. Прекрасно ты себя вел. Ты вообще у меня самый лучший.

Ответом мне служит какая-то непонятная мальчишеская гримаса.

Мы идем на кухню, я варю кофе, он снова курит. Что-то он стал, по-моему, больше курить в последнее время. Впрочем, я не против – мне нравится, что он курит, нравится, как выглядит его рука с сигаретой, нравится сосредоточенность, которая появляется на его лице, когда он щелкает зажигалкой, чтобы прикурить. Я и к запаху табачного дыма уже давно привыкла – и он мне тоже теперь нравится.

Интересно, есть ли что-нибудь, к чему я не смогла бы привыкнуть ради него?

Вертя в пальцах чашку с черным кофе, Влад спрашивает:

– Какие у тебя сегодня планы?

Я вздыхаю:

– Суетные. На утро назначены три дурацкие встречи и ланч, что особенно обидно, тоже деловой. Это противно – значит, нам с тобой не удастся сходить пообедать вместе.

Он качает головой:

– Я бы все равно не смог. Я обещал Олегу Шавырину съездить к нему на съемку. А она уж точно все время обеда захватит. Так что даже хорошо, что у тебя есть дела.

Это что-то новенькое – почему, интересно, он мне об этом раньше не сказал?

– То есть, ты со мной сейчас в офис не поедешь?

– Нет. Я поймаю машину и поеду прямо туда. Олежка сказал, что начнут в десять. – Влад смотрит на часы и досадливо хмурится. – Черт, поздновато я проснулся. Они там, наверное, уже всех моделей покрасили-причесали.

Ему не удастся отвлечь меня этими профессиональными разговорчиками от главного:

– Ты никуда один, без меня, не поедешь. Я перенесу свои встречи.

Влад вскидывает на меня глаза:

– С ума сошла? Зачем тебе ехать на съемку? Думаешь, мы сами не справимся?

Я стою напротив него, опершись руками о стол.

– Дело не в съемке, и ты это прекрасно понимаешь. Не прикидывайся дурачком. Я не допущу, чтобы ты ехал куда-то один в чужой машине и провел целый день без меня.

Челюсти Влада плотно сжаты. Секунду он молчит. Потом, подавив гнев, говорит:

– Это бред. Ты не можешь отменять свои важные рабочие встречи из-за параноидальных опасений за мою безопасность. Я не в темный лес еду – я еду на модную съемку. Вокруг меня будет куча людей – между прочим, половина из них те же, что в конторе. Из-за машины волнуешься? ОК, проводи меня до машины и обнюхай ее как следует. Убедишься, что таксист не вампир.

– А потом? Как ты будешь возвращаться в офис?

– Господи! – Влад ударяет кулаком по столу. Ложка, лежащая на фарфоровом блюдце, противно дребезжит. – Черт подери, ну это правда смешно. Кому надо на меня нападать посреди бела дня?!

Я упрямо молчу. В моей голове проносится тысяча образов того, что может с ним случиться, что может ему угрожать. Незнакомая машина, незнакомое место, незнакомые люди – как знать, кто окажется среди мальчиков-моделей, которых набрали на съемку? Но я ничего этого не могу озвучить – потому что он прав, тут действительно есть оттенок паранойи. Вместе с тем существующая угроза слишком велика, но я опять-таки не могу объяснить ее Владу – поскольку сама ничего толком не знаю. Черт бы побрал Серхио с его манерой наводить тень на плетень и скрывать все на свете даже от меня.

Влад качает головой, раздраженный моим упрямством, – он старается быть терпеливым, но ему нелегко.

– Марина, ты всегда можешь прислать за мной свою машину. Твой водитель ведь чист, правда, он не жаждет моей крови?

– Это не шутки, Влад.

– А то я здесь со смеху помираю! – Он снова разозлился. – Марина, постарайся войти в мое положение. Я понимаю, что ты заботишься обо мне. И я тебе очень благодарен. Но ты не представляешь себе, каким я себя в результате чувствую беспомощным дебилом. Как будто мне четыре года и я еще не очень научился молнию на штанах застегивать, и поэтому в детский сад мне идти рано. Ты мне ничего не рассказываешь, ничего не объясняешь – ты просто действуешь мне на нервы туманными намеками на всякие ужасы. И мне уже начинает казаться, что вы с Сережей все это выдумали, потому что вампирам весело водить вот так за нос людей.

Черт бы побрал мужчин с их глупой гордостью. Почему они не могут просто доверять нам, когда мы их о чем-то просим? Почему нужно обязательно доказывать свою крутизну, смелость и самостоятельность?

Я устало закрываю глаза:

– Поверь мне, пожалуйста. Все это серьезно, и я бы так была счастлива, если бы ты перестал действовать МНЕ на нервы своими возражениями. Ну как мне тебя убедить?

– Есть прекрасный способ. Расскажи мне наконец, в чем дело!

– Я не могу!

– Почему?! Это так страшно, что я в штаны наложу? Что вот посреди города в такси на меня нападет страшный вурдалак и отгрызет мне к чертовой матери голову?

Я тоже не на шутку рассержена и отвечаю, чеканя каждое слово:

– Очень может быть. Ты про Степу своего забыл уже?

– Его убили не на работе и не днем!

– Мне наплевать, когда его убили! – Я понимаю, звучит ужасно, но это, увы, чистая правда. Я делаю глубокий вздох, стараясь говорить спокойнее: – Мне не хочется, чтобы убили тебя.

Кровь бросается Владу в лицо – он вскакивает из-за стола, и в голосе его слышны гнев, горечь и желание задеть меня побольнее:

– А какая тебе, на фиг, разница?!

– Разница в том, что я люблю тебя. Я не вынесу, если с тобой что-то случится.

Влад зло усмехается:

– Не хочу тебя расстраивать, но я уже подыхаю – и я рано или поздно помру.

Если бы он знал, хотя бы отдаленно, какой ужас мне внушает одна эта мысль и как жестоко с его стороны напоминать мне о ней. В груди у меня что-то болезненно сжимается, но я повторяю в ответ свою, уже не раз высказанную правду:

– Я не могу этого изменить. Но зачем рисковать лишний раз?

Влад смотрит на меня с вызовом:

– Есть, опять же, прекрасный способ «это изменить». Обрати меня. И мне ничто не будет угрожать.

Я словно слышу в своей голове эхо Сережиного голоса: «Обрати его – и тебе больше не придется его защищать. У нас всех будет гораздо меньше проблем…» Нет, нет, нет! Я не буду этого делать – ни из любви, ни из жалости к себе, ни тем более – перед лицом опасности. Влад живой. Он должен жить… Я смогу его уберечь.

– Влад, мы это уже обсуждали. Нет.

Он горько усмехается:

– Мы обсуждали это с точки зрения любви и желания быть вместе отныне и во веки веков. И я уже понял, что ЭТО для тебя не очень важно.

Что? Что он такое говорит?!

– Что ты имеешь в виду?

Он смотрит на меня с глубокой печалью:

– Я не нужен тебе навеки. Я игрушка – на время. Приятная смертная игрушка. Ты завела меня от одиночества – для компании, как люди собак заводят. И люди, конечно, боятся за своих собак и к ветеринару их водят… И смерть их оплакивают, если что. Но кому, в самом деле, захочется, чтобы собака была с ними вечно?

Не может быть, чтобы он в самом деле так думал. Чтобы он воспринимал мой отказ обратить его как повод думать, что я его не люблю. Как у него вообще появились такие мысли? Он просто не понимает… Я не умею объяснить ему. О, он просто ЧЕЛОВЕК – люди часто говорят «люблю», по поводу и без повода: люблю этот фильм, люблю свои кроссовки, люблю чай с молоком, люблю тебя. Они не понимают, что вампиры не любят – обычно. Вампиры только ХОТЯТ. И если я говорю о любви, это не обычная, человеческая, необязательная любовь…

Я протягиваю к нему руки – я в отчаянии. Я не знаю, как объяснить ему.

– Влад… Влад. Ты не представляешь себе, как ты не прав. Ты понятия не имеешь, как мы любим – если любим. Как люблю тебя я…

Он смотрит мне прямо в глаза:

– Тогда почему нет?

– Ты не представляешь себе, о чем просишь. Ты не представляешь, как обращение меняет… все. Какая пропасть пролегает между тобой и миром. Ты не понимаешь.

– Так объясни мне. – Он снова садится за стол, давая мне понять, что не торопится и готов меня слушать – если только я захочу говорить. – Вся твоя семья – ну те, кого я знаю, – все рассказали мне, как это было. Грант – про свою шотландскую битву, Серхио про испанскую красотку в монастыре, Ванесса – про Гранта, который ведь, в сущности, спас ее этим обращением. От самой себя. От наркотического саморазрушения, которым она занималась, потому что думала, будто он ее не любит. В этом есть высокая ирония, да? Но тем не менее. Никто из них не жалуется. Никто не говорит об обращении как о чем-то страшном. То есть, да, это страшно. Но это не конец света.

Я стою, прижавшись спиной к стене. Я закрываю глаза и вспоминаю свою жизнь – свою смерть – свое обращение. Кровавую черту, перечеркнувшую все, абсолютно все, что было мне когда-то дорого… Я шепчу:

– Мое обращение было концом света.

Я слышу голос Влада – он так мягок, так нежен…

– Расскажи мне.

Я не собиралась ему рассказывать. Никогда. Но если это единственный способ убедить его… Я открываю глаза – мне нужно видеть его лицо, потому что мне надо брать откуда-то силы для того, чтобы рассказать. Мне придется постараться и говорить коротко – иначе у меня просто недостанет сил, чтобы объяснить.

Я смотрю в его прекрасные светлые глаза – я не хочу видеть ничего, кроме них. А потом я начинаю:

– Это было в 1812 году. У меня – у моего мужа, – у нас было имение под Москвой. В нем расквартировался французский кавалерийский отряд. Мы не успели уехать. Мой муж… Мой муж потерял ногу при Аустерлице – он был не очень здоров, его трудно было перевозить. У нас было двое маленьких детей. Петя и Аня… О боже. В этом отряде был один офицер, капитан – очень странный. Бледный. С холодными руками. Очень красивый. И очень жестокий – даже его собственные сослуживцы говорили, что он словно упивается каждым боем… ликует при виде крови. Этьен Дюпре – так его звали, или, по крайней мере, так он называл себя тогда. Он… увлекся мною. Французы вели себя с нами, дворянами, очень благородно и чинно. Офицеры настаивали, чтобы мы обедали вместе с ними. Этьен… Он пытался соблазнить меня. Намекал, что моя благосклонность может нам всем помочь. Но я любила своего мужа. И мне был отвратителен этот бледный убийца. Он долго держал себя в руках – очень долго для вампира. Целую неделю. Но наше племя… Оно привыкло быстро получать то, что хочет.

Я делаю паузу. Мне нужны все силы, чтобы рассказывать дальше.

Влад молчит. Он затаил дыхание. Его зрачки расширены – он, похоже, не верит, что я наконец говорю с ним о том, что хранила в тайне от всех, кроме самых близких друзей. Но и то правда – кто у меня теперь есть ближе Влада?

Я снова устремляю взгляд на его лицо и продолжаю:

– Однажды ночью Этьен не мог больше терпеть. Он убил моего мужа. Ворвался в нашу комнату и убил его – у меня на глазах. Ты не можешь себе представить, что это было – как это выглядело… Ты не видел ничего подобного и, даст бог, не увидишь никогда. А я… я никогда не забуду ни этого ужаса, ни своего бессилия, ни этого чувства, будто я за границей реальности, – чувства, которое охватило меня в ту минуту, когда, оторвавшись от мертвого тела, этот монстр повернул ко мне свое прекрасное лицо и сказал окровавленными губами: «Я люблю вас, мадам. Вы должны быть моей. Я не потерплю отказа. О, я понимаю, что сейчас внушаю вам некоторый страх. Но за стеной спят ваши дети… Я должен объяснять, что ваше упрямство будет стоить им жизни?» Конечно, я не посмела отказать ему. Несмотря на весь этот ужас, я все еще верила – хотела верить, – что речь идет всего лишь о моей чести… Но Этьен… Он был, по его словам, сильно влюблен. Он не хотел всего лишь обладать смертной женщиной – он хотел приобрести себе подругу. Он не просто овладел мной. Он укусил меня… После того, что он только что сделал с моим мужем, я уверена была, что он меня убивает, и возблагодарила Господа за избавление от мук и позора. Но это было не так… Он укусил меня и, слизывая струйку крови с плеча, сказал: «Теперь, попробовав вашу кровь, я уверен, что не ошибся в выборе. Вы рождены, чтобы быть моей – вечно». А потом он провел ногтем по своей коже на груди, и на фоне ее мертвецкой бледности выступила кровавая полоса – он был полон крови, убийца, крови моего мужа… Он велел мне пить. Я отказалась. Я была уверена, что меня вывернет наизнанку. Он снова напомнил мне о детях. И я сделала глоток. Всего один глоток – но и капли бывает достаточно. А потом я потеряла сознание. Я очнулась через несколько часов – уже вдали от дома: Этьен понимал, что после учиненной бойни ему нельзя оставаться в полку. Я очнулась такой, как сейчас. Он увез меня во Францию. Познакомил меня с «семьей». Научил новой жизни. Представлял всем как свою жену. Я жила с ним три года – потому что была слишком слаба, одинока и молода, чтобы освободиться. Потом я сбежала от него. И встретила Серхио. Он – единственный, кто знает эту историю целиком. Он помог мне отомстить. В один прекрасный – поистине прекрасный! – день мы нашли Этьена и убили его. Это был самый счастливый день моего… существования с 1812 года – и до той секунды, когда ты впервые поцеловал меня.

Я снова закрываю глаза. Если бы вампиры могли терять сознание, со мной непременно случился бы теперь обморок. Мне кажется, что вокруг меня черная тьма – могильный холод – пустота, которая окружала меня в течение всей жизни, пустота, в которой я жила с того момента, как очнулась в замке Этьена Дюпре в Нормандии и поняла, чем стала. Но уже через секунду я чувствую, как теплое, живое дыхание касается моей щеки и теплые, живые руки обнимают меня. И любимые, бесконечно любимые губы прижимаются к моему лбу, и горячие человеческие слезы падают на мертвую кожу.

Влад привлекает меня к себе и шепчет, прижавшись щекой к моим волосам, что он любит меня и будет любить меня вечно, сколько бы оно, это «вечно», ни длилось, что он всегда будет рядом – сам не знает как. И я прячу лицо у него на груди – глупое действие, если не можешь плакать, но инстинкты сильнее разума. Я вдыхаю его запах и согреваюсь его теплом, и мне хочется выть, потому что он ПРАВ. Не сейчас, когда утешает меня, а в другие минуты, когда предупреждает меня о неминуемой смерти и разлуке.

Я потеряю его, если он останется человеком.

Я поднимаю глаза, беру его лицо в ладони и говорю с бесконечной тоской:

– Ты понимаешь теперь, почему я не могу тебя обратить?

Он кивает – у него такие ласковые, глубокие глаза.

Я качаю головой:

– Но ты не должен думать, будто я не понимаю, что ты прав… Это, возможно, единственный выход. Просто для меня он невозможен. Я не могу тебя убить. Не могу остановить биение твоего сердца.

Он снова кивает. А потом неожиданно улыбается и говорит:

– Подожди минутку? Я в гостиную схожу – хочу тебе кое-что показать.

Он возвращается ко мне, держа в руках книгу. Я с удивлением ее узнаю: это томик стихотворений Фета, с автографом автора, между прочим, – я неплохо его знала в свое время… Влад перелистывает страницы и наконец находит нужное место. Подняв на меня глаза, он говорит: – Вот – посмотри это, ладно? Оно попалось мне недавно на глаза, но я и с детства его помнил – моя мама очень любит Фета. И я подумал, что это про нас, на самом деле. Я опускаю взгляд на страницу и читаю:

Влад смотрит мне в глаза: – Ты понимаешь, о чем я, верно? Если ты любишь, как я, бесконечно… – Он останавливается на долю секунды и улыбается торжественности своих слов, но почти сразу продолжает: – Не думай о том, как долго будет биться мое сердце и скоро ли иссякнет и остынет кровь. Мое сердце и моя кровь – они только твои. Я всегда буду любить тебя. Даже если стану ветром, солнцем или дождем… Нет, солнцем я становиться не буду – ты не любишь солнце. Ты только не бойся – я никогда тебя не оставлю. Он лжет – мне, себе или нам обоим, – это не так уж важно, кому. Он лжет, и я знаю это, и он это знает. Но я все равно благодарна ему. За то, что он есть в моей жизни, и за то, что он такой, какой есть. И за ложь.

Влад замечает, что я несколько успокоилась, и с улыбкой целует меня в кончик носа – именно так, как в сентиментальных фильмах, и мне это, как ни странно, нравится.

– Ну вот. Так-то лучше. А теперь… Теперь я поеду на съемку, иначе Олежка меня никогда не простит. А ты пойдешь в офис. И все будет хорошо. Мы будем звонить друг другу и рассказывать, как дела, и ни с кем из нас ничего страшного не случится. Договорились?

У меня нет выбора – только кивнуть.

Влад мчится в ванную – из-за нашей разборки он сильно опаздывает на съемку. Выскакивает из спальни через пять минут, уже побритый и одетый, быстро целует меня, кидает «до вечера» – и скрывается в лифте. Еще через пять минут он звонит мне из такси и говорит зловещим голосом, что «все чисто». Оболтус.

Как же сильно я его люблю!

Я тоже иду в ванную – привести себя в порядок после трудного утра. И там, на раковине, я обнаруживаю бритву Влада. И на одном из трех ее лезвий, обеспечивающих, согласно рекламе, «безупречно чистое бритье», я чувствую каплю его крови. Он порезался, видимо, второпях. И сполоснул станок недостаточно тщательно.

Я подношу бритву к лицу.

Этот запах может с ума свести – и не знаешь даже, чем он дороже, тем, что вкусный, или тем, что любимый.

Я закрываю глаза и позволяю себе на секунду отдаться фантазиям – соблазнительным, при всей их чудовищности. Но что же делать, если я чудовище? Я представляю себе, как мои зубы входят в его кожу – на шее, чуть ниже челюсти. Как я чувствую на языке вкус его крови – солоноватый, дивный, неописуемый. Я слышу его стон: поцелуй вампира – очень чувственный акт, и я не знаю, чего в этом стоне больше, наслаждения или боли. Я представляю себе, как с трудом отрываюсь от него, только для того, чтобы подставить ему свою шею – свою кожу, на которой уже сделан надрез. Он пьет мою кровь… Одной капли будет достаточно… Я вижу его лицо, кровь на его капризных губах, изумление в светлых глазах. Я вижу, как постепенно меняются его черты – бледнеет кожа, четче становятся линии скул, темнее брови. Вижу, как его исключительная человеческая красота становится ослепительной красотой бессмертного. Вижу, как темнеют, обозначая тягу к крови, его глаза…

А потом я прихожу в себя и смотрю на свое собственное отражение в зеркале.

Я – монстр с красными глазами и выпущенными клыками.

Чудовище.