Оторваться от Марины всегда непросто, но в субботу утром, когда биологические и прочие часы в организме уверены, что впереди свободный день и куча времени, это вообще практически невозможно. Мозг знает, конечно, про нудную – но нужную – деловую встречу. Мозг пытается сказать тебе: соберись, тряпка, вставай, хватит прижиматься к ее обнаженной спине, не стоит сейчас целовать ее плечо и шею, а уж губы тем более. Но тело в таких случаях плюет на мозг с высокой колокольни и живет самостоятельной жизнью. И хорошо живет!.. Вот вам и лишние полчаса потрачены.

Потом завтрак: конечно, Марина настаивает, что меня нужно «по-настоящему» покормить. Сама она сыта и «биологический коктейль» пить не хочет – чтобы не было красных глаз: она и так вчера вечером, после того как мы сбежали с работы и отправились домой, чтобы валяться по очереди на ковре, диване и кровати и везде заниматься неприличностями, немало выпила, и еще чуть-чуть – и придется сидеть на встрече в темных очках, а так только грубияны поступают. Но мне приходится поглощать тосты и сваренный ею кофе. Не то чтобы я был сильно против, потому что одно ее умение варить кофе могло бы подействовать на меня круче любой вампирской харизмы. И пока я ем и пью, она на меня внимательно смотрит. А когда она на меня пристально смотрит, то становится не до еды. И требуется немереное усилие объединенной воли вампира и человека, чтобы перестать целоваться прямо посреди кухни и сказать, соприкасаясь лбами, тяжело дыша и глядя друг другу в глаза, хором, потому что у дураков мысли сходятся и великие умы мыслят одинаково: «Позже».

В душ мы благоразумно отправляемся по отдельности. Но это нам не очень помогает – мы все равно страшно опаздываем, с моим-то бритьем и Марининой укладкой, и вылетаем из дому впопыхах. На моем облике это сказывается – я глубоко убежден, что моя любимая черная майка могла бы быть и не такой мятой, если бы я оставил себе время ее погладить. Но Марина, как всегда, безупречна: в туфлях-лодочках и голубом платье с коротким рукавом. Я, конечно, пытался заставить ее надеть что-то более закрытое, но она меня убедила, что сегодня она может позволить себе слегка обнажиться, даже несмотря на палящее солнце, потому что мы едем на ее машине с тонированными стеклами. Она всегда паркует ее во дворе с тонким расчетом, чтобы и машина оказывалась в тени, и проход к ней от двери подъезда – тоже.

К счастью, пробок в Москве утром в субботу все-таки нет – мы едем по городу с бульваров в район Остоженки, где расположен офис ЛНВХ, с хорошей скоростью. Я люблю смотреть на окружающий мир через тонированные стекла – мне нравится, что все цвета оказываются как будто драматичнее: даже легкое белое облачко выглядит грозовой тучей. Красиво. Но сейчас, сидя с Мариной в тесном замкнутом пространстве, я не желаю отвлекаться на красоты за окном: тут у меня имеется магнит попритягательнее. Я не могу заставить себя убрать руку с ее бедра – белоснежного, прохладного и почти такого же нежного на ощупь, как шелк ее платья, – которое я конечно же уже давно задрал куда выше, чем следовало бы. Марина бросает на меня «суровый» взгляд, но она и сама хороша: рулит одной рукой, а вторая, между прочим, лежит на бедре у меня. Глаза ее блестят в полумраке машины, она улыбается мне, приоткрывая кроваво-красные губы, и я в который раз поражаюсь совершенству ее красоты – тому, как безупречно сочетаются в ней тьма и свет, яркость и бледность. Я невольно тянусь к ней, чтобы поцеловать, но она предупреждающе поднимает палец:

– Позже. А то нас сейчас гаишники остановят за угрожающие безопасности движения непристойности за рулем, и мы окончательно опоздаем.

Она права, конечно. Не стоит рисковать. И размениваться на ерунду тоже… Зачем нам обжиматься в машине, если у нас куча времени впереди?

Но все же когда Марина паркует машину на теневой стороне одного из Зачатьевских переулков и оборачивается ко мне, собираясь что-то сказать, я не даю ей такой возможности – я быстро, но крепко целую ее в губы и с наслаждением слышу короткий вздох, с которым она мне отвечает. Отстранившись от меня – далеко не сразу, – она сидит секунду зажмурившись, а потом, скользнув своей холодной ладонью по моей голой руке – волоски от этого становятся дыбом, и это почему-то очень приятное чувство, – говорит, улыбаясь мне глазами:

– Не стоило брать тебя с собой. Ты меня будешь отвлекать от деловых мыслей. Чур, под переговорным столом меня по ноге не гладить, ладно?

Я делаю невинное лицо:

– А что?

Она хмурится с притворной суровостью:

– А то… Думаешь, если грузин вспыльчивый, то его дразнить можно? Я, конечно, вампир и к дисциплине приучена, но моя выдержка имеет пределы.

С этими словами она меня внезапно атакует – ответным коротким поцелуем. И, не дав мне опомниться, выходит из машины.

Чтобы попасть в офис ЛНВХ, нам нужно перейти на солнечную сторону улицы. Но это ничего – всего-то тридцать секунд, это нестрашно, а потом мы сразу оказываемся в тени козырька над их дверью. Дверь у них прозрачная, стеклянная и сама не открывается – надо звонить по интеркому: в общем, вся красота современных офисных центров. Дом, впрочем, выглядит старым – нормальная такая середина XIX века, как все в этом районе. Но его, видимо, основательно переделали – у нас это нынче называется «реконструкцией»: выпотрошили изнутри и перестроили, как, опять же, все почти дома в районе.

На Маринин звонок почти сразу отвечает электрический голос из микрофона:

– Представьтесь, пожалуйста.

Марина говорит:

– Это Марина Леонова из журнала Alfa Male. У меня назначена встреча с Ангелиной… – она бросает на меня заговорщический взгляд и уточняет: – Лопушонок.

Я подавляю смешок. За дверью слышится щелчок, а потом стеклянные панели с шипением разъезжаются, чтобы впустить нас внутрь здания.

Вестибюль у ЛНВХ еще современнее, чем входная дверь: весь в кремово-белых тонах от ковра до стойки рецепции, за которой сидит совершенно циклопических размеров амбал, – видимо, охранник. Он, впрочем, тоже в белом – в белой рубашке, в смысле. Еще бы не хватало, чтоб он был в белых брюках. Амбал встречает нас растерянным взглядом:

– Ангелина вас ожидает… А вы? – Он вопросительно смотрит на меня.

Марина улыбается:

– Это мой коллега, Владимир Потоцкий.

Охранник колеблется – его явно что-то смущает. Потом он берется за трубку внутреннего телефона:

– Простите, но мне, это… Надо доложить.

– Да ради бога. – Марина пожимает плечами, садится в обтянутое белой кожей кресло и делает мне знак последовать ее примеру. – Мы подождем.

Охранник торопливо и приглушенно говорит с кем-то по телефону. Марина сидит, незаметно взяв меня за руку, и не обращает на него внимания. А я, поглаживая ее ладонь, думаю: она ведь наверняка может услышать каждое слово этого амбала, и даже то, что ему отвечают, тоже – если сосредоточится. Интересно, каково это на самом деле – иметь такие, как у нее, чуткие слух, зрение и обоняние? Наверное, достает ужасно – любой шорох и писк и любая вонь так тебе в лицо и бросаются…

Наконец охранник заканчивает свою консультацию и подходит к нам:

– Пойдемте, я вас провожу. – Мне кажется или он как-то странно на меня смотрит?

Мы встаем и следуем за ним – за еще одну стеклянную дверь и по длинному светлому коридору. Наконец мы останавливаемся перед глухой дверью из черного – вот это сюрприз – лакированного дерева. Охранник, прочистив горло и – на этот раз явно! – бросив на меня короткий сомневающийся взгляд через плечо, толкает панель пальцами и говорит, пропуская нас вперед:

– Сюда, пожалуйста.

Я иду на полшага позади Марины и, замешкавшись на пороге, не сразу понимаю, почему она останавливается – так резко, что я на нее налетаю.

Мы оказываемся в ярко освещенном, залитом солнцем дворе. Вообще-то, это настоящий сад – современный сад, с множеством каких-то каменных скамеек, квадратным бассейном, газоном и стрижеными кустами. И, окинув его взглядом, я понимаю, что крыша у него все-таки есть – хотя и не везде, а в виде козырька по периметру. Но крыша эта – стеклянная. И в моей голове имеется только одна четкая мысль – вопрос, вернее: причиняет ли Марине боль только прямой солнечный свет или через стекло тоже?

Посреди двора-сада имеется мощенная камнем площадка, в центре которой возвышается огромный крест – условный, тоже как современная скульптура. Но все же это определенно распятие.

Марина стоит у самой двери – охранник, кстати, вышел в стеклянный атриум вместе с нами и теперь прислоняется спиной к закрывшейся за нами двери.

Она хмурится:

– Странное место для деловых переговоров.

Это мягко сказано. Но чего взять с чокнутых хозяев религиозного фонда?

За исключением нас с Мариной и охранника, во дворе никого нет. Марина поворачивается к амбалу:

– Вы уверены, что нам именно сюда?

Он молча кивает. Она пожимает плечами и делает несколько шагов прочь от двери, стараясь тем не менее держаться в тени козырька. Интересно, это ответ на мой незаданный вопрос?

Задержавшись на секунду, Марина едва заметным движением склоняется ко мне и быстро шепчет:

– Не волнуйся. Все будет хорошо.

Но я вижу, что плечи ее напряжены.

Сколько времени заняла у нее та пробежка по крышам, от которой обгорели руки? Четверть часа? Этого маловато для делового разговора…

Мы стоим в прозрачной тени стеклянного козырька одни в обществе охранника и чувствуем себя полными идиотами – я-то уж точно.

– Ну что же вы, госпожа Леонова, на солнце не выходите?

Голос, который раздается у нас за спинами, мне очень хорошо знаком. Но я никак не ожидал его здесь услышать.

Марина оборачивается одновременно со мной и со сдержанной улыбкой приветствует Илью Михайлова – Михалыча, моего старого друга и бывшего начальника.

– Илья, какой сюрприз. Не думала, что вы будете на встрече. Что же, ЛНВХ решили столкнуть лбами два конкурирующих друг с другом журнала?

Михалыч в ответ тоже старается улыбнуться, но получается у него хреново. Он стреляет в меня глазами и приветствует коротким кивком. Его круглое, красное лицо, увенчанное мелкими рыжими кудряшками и обрамленное неопрятной рыжей же бородой, лоснится от пота. Он явно нервничает:

– Я так понимаю, Марина, что вы не обладаете всей полнотой информации. Я здесь не как главный редактор «Лидера». Я в некотором роде представляю теперь ЛНВХ.

Марина удивленно поднимает брови:

– Странная ситуация. И не вполне этичная, на мой взгляд. Но она, конечно, объясняет, почему ЛНВХ удалось вытеснить других рекламодателей с четвертой обложки. Правая рука не знает, что делает левая, верно? Очень удобно. Теперь я понимаю, почему вы не хотели говорить с Грантом и почему вашу охрану насторожило присутствие Влада. Вы, очевидно, планировали и мне тоже озвучить нечто подобное? Я вас понимаю: когда собираешься предложить главному редактору серьезного журнала получать откаты от рекламодателя – взятки брать, если по-русски говорить, – то свидетели не нужны.

Михалыч молчит и глупо ухмыляется.

Марина смотрит на него спокойно, но от нее веет арктическим холодом презрения:

– Ну что же… Ваше предложение я, считайте, выслушала. И совершенно очевидно, что я сочла его неприемлемым. Встреча окончена. До свидания.

Она разворачивается и делает шаг обратно к двери. Охранник слегка меняет позу – расставляет ноги пошире, словно упираясь ими в землю.

Он не собирается двигаться с места. Не хочет пропускать нас.

Что за бредовая ситуация?

Ближе к углу двора, слева от нас, открывается еще одна дверь. Оттуда выходит высокая блондинка в светлом брючном костюме. Ее крашеные волосы собраны в пучок, что придает облику дополнительную строгость. Но что-то в ее загорелом, практически лишенном косметики лице кажется мне смутно знакомым… Где-то я ее видел, эту девушку, хотя она была тогда совсем другой. Я не могу вспомнить, откуда ее знаю.

А мне меж тем кажется: если я вспомню, я что-то важное пойму. Что-то где-то встанет на свои места… Черт бы побрал московских блондинок – они все на одно лицо!

Михалыч оборачивается в сторону новоприбывшей – она решительно направляется к нам. Он облегченно вздыхает:

– А вот и Ангелина.

Так это и есть волшебная женщина Ангелина Лопушонок.

Ангелина. Лина…

Лина! Пероксидная Лена-Лина из «Детей ночи» – недотраханная девица, с которой танцевал Степа Малахов в тот вечер, когда я видел его в последний раз.

В вечер накануне своего убийства.

Ну вот в моей голове что-то и прояснилось. Правда, слишком поздно для того, чтобы принести хоть кому-то хоть какую-то пользу.

Потому что Лина уже подошла к нам и, любезно улыбнувшись Марине, говорит:

– Не так быстро, Марина. Вам пока рано уходить. У «Лиги» к вам есть еще вопросы.

Марина смотрит на нее бесстрастно, и уголок ее рта кривится в улыбке:

– У «Лиги»?

Ангелина кивает, продолжая улыбаться:

– Да, так называется наша организация. «Лига наследников Ван Хельсинга». – Ее миловидное лицо вдруг искажается от ярости, и она выкрикивает: – Иди на солнце, тварь!

И сует Марине в лицо распятие, которое держала за спиной.

Момент, наверное, задумывался как очень драматический – в фильмах про вампиров Марине полагалось бы в этом месте ужасно взвыть, отшатнуться и, возможно, даже воспламениться. Но жизнь – не кино. И Марина в ответ на этот эффектный выпад делает удивленное лицо и заливается веселым смехом.

Я ее понимаю – что еще можно сделать в такой ситуации? Это все так абсурдно, что могло бы и меня рассмешить… Если бы только я не видел краем глаза, что распятие в руках блондинки – не единственное оружие, которым располагает эта кучка сумасшедших. В руке у охранника – пистолет Макарова. Надо думать, с серебряными патронами. А в руке у Михалыча блестит нож. Тоже, надо думать, серебряный.

«Лига наследников Ван Хельсинга». Мне было бы трудно уложить этот бред в голове, если бы вся моя жизнь на протяжении последнего года не проходила на грани между реальностью и самыми дикими фантазиями. В мире, который теперь реален для меня, в мире, где живут и действуют вампиры, должны быть и охотники на них. Странно было бы, если бы таковых охотников не существовало. И вот – они есть. ЛНВХ – «мы сделаем мир лучше и чище». Эти психи не пылесосы продают – они, видите ли, на вампиров охотятся… Выслеживают их, что ли? И… убивают?

Марина перестает смеяться, но улыбка не сходит с ее лица, а в голосе звучит явная издевка:

– Ангелина, что вы, собственно, имеете в виду? И зачем мне распятие?

Ох, не надо ей было этого говорить – злить сумасшедших опасно. Я понимаю, она пытается сделать вид, будто не имеет представления о том, что тут на самом деле происходит. Нормальная политика, если бы можно было убедить этих людей в том, что она не вампир. Но только ведь эти уроды заранее уверены, что Марина – нежить.

Они и про Степу Малахова так думали. И про Олега Шавырина? Ну конечно. Они приняли их, модников дебильных, за вампиров. Эта самая Лина их лично, видимо, «проверила». И они их убили… Серебром. Серебряным ножом, который настоящего вампира не убьет. Но человека убивает так же, как всякий другой нож.

Интересно, понимают ли они, что ошиблись?

И провели ли работу над ошибками?

Знают ли они, как можно убить вампира на самом деле?

На загорелых щеках Лины появляется густой румянец – смущения? Стыда? Досады? Ее рот кривится в какой-то крайне неприятной гримасе. Она бросает распятие – за явной неэффективностью. Но своей агрессивной позы не меняет. Она наступает на Марину, подталкивая ее к границе между эфемерной тенью от стеклянной крыши и открытым солнцем.

Марина в самом деле отступает на шаг назад – все еще пытается сделать вид, что не понимает ситуацию.

Ангелина шипит ей практически в лицо:

– Ладно, распятие на тебя не подействовало. Но солнце должно. Иди!

Марина, сохраняя недоуменное выражение, делает еще пару шагов и выходит на солнце. Ее белоснежная кожа – открытые руки, плечи, лицо – на ослепительном свету становится еще белее. Она вся словно уходит в сияние – красивая, как никогда.

Я ЗНАЮ, что вот так сразу с ней ничего не случится. Но мое сердце все равно обрывается в груди. Она бросает на меня короткий, почти умоляющий взгляд. Что она хочет мне сказать? Чтобы я не волновался за нее? Чтобы не дергался – она все разрулит? Что она задумала? На что рассчитывает?

И что в этой ситуации могу сделать я?

Марина вопросительно смотрит на Ангелину:

– И как, по-вашему, должно подействовать на меня солнце? Вряд ли я на солнце буду более склонна брать у вас взятки.

Ангелина издает невнятный крик – в нем слышится ярость бессилия.

Михалыч бросает на нее растерянный взгляд:

– Она же должна была воспламениться, нет?

Господи, Михалыч… Как его-то, интересно, сюда занесло? Какого черта он, столько лет работавший с Грантом, решил за вампирами гоняться?

Ну правильно – он работал с Грантом, и Грант его уволил. И заменил на Марину. Ясно, что Михалыч ее возненавидел. И ясно, что чему угодно мог про нее поверить. Особенно если это нашептала белобрысая дрянь… Которая ему, наверное, дает себя трахать – иначе почему он на нее смотрит, как верный пес? Иначе почему он вообще в такое дерьмо ввязался…

Выведенный из ступора этой мыслью, я подаю голос:

– Михалыч, что происходит, а? Просвети меня. По-моему, это бред какой-то.

Михалыч смотрит на меня затравленно – но отчасти с жалостью, словно я несмышленыш, который впутался в дела взрослых.

– Влад, ты что, ничего не знаешь, что ли? Эта твоя сука – вампир.

– Чего?! – Надеюсь, это прозвучало убедительно.

Михалыч сурово кивает:

– Вампир. Самый настоящий.

– Михалыч, тебе пить надо меньше. Какие, на хрен, вампиры?

Ангелина разворачивается ко мне – взгляд ее холоден и презрителен:

– То, что у тебя, кретина, не хватило ума понять, что твоя шлюха – мертвец, это твоя проблема. Мы имеем дело с фактами. Вампиры существуют. И их надо уничтожать. Наша организация занимается этим уже больше ста лет.

Я снова слышу за спиной Маринин смех:

– Уничтожаете вампиров больше ста лет?! Это в самом деле звучит… даже не как бред, а как какой-то детский лепет. И как же вы их определяете? Распятие… Солнце… Это все мифы, которые даже на интернет-форумах никто уже давно всерьез не воспринимает.

Она стоит на солнце уже пять минут, как минимум. Я вижу, что кожа ее начинает краснеть. Скоро ей станет больно.

И скоро эти психи тоже заметят.

Уже заметили.

Ангелина смотрит на Марину внимательно, чуть прищурившись, и указывает на красные пятна, появившиеся на ее обнаженных руках:

– Ну, похоже, на этот раз мы не ошиблись.

Маринино лицо, которое я знаю в тысяче выражений и все их люблю, становится вдруг страшным – звериным: таким, каким оно было в тот вечер, когда она рассказывала мне правду о себе. После того как они увидели это лицо, блефовать ей уже бесполезно. Но она все равно пытается:

– Будь я вампиром, вы все были бы уже мертвы.

Все, блеф провален – теперь уже окончательно. Ее голос звучит негромко, но тем он страшнее. С ее скоростью, с ее реакциями – ей ведь ничего не стоит искромсать этих людей в клочья за три секунды… Почему же она ничего не делает?

Я понимаю – почему, и это знание заставляет меня, несмотря на жаркое солнце, облиться холодным потом.

Дело во мне. Она не хочет никого убивать у меня на глазах.

Черт меня дернул пойти с ней. Вечно я для нее обуза. Но это – крайний случай: она рискует собой, чтобы меня не… смущать?!

Дура. Чертова дура.

Ситуация безвыходная: она будет стоять там, на солнце, пока не начнет гореть заживо – потому что не желает убивать при мне. И они будут ждать, пока она не ослабеет. И потом убьют ее… Добьют серебром – откуда мне знать, что оно в самом деле не смертельно опасно? Она говорила, что нет, – но разве я уверен в том, что она говорила правду? Или они просто подождут, пока она расплавится до скелета… И ей неоткуда будет взять крови, чтобы лечиться.

И я буду смотреть, как она умирает.

А потом они все равно убьют меня. Как же иначе? Им не нужен свидетель. А то, что я смертный… Им наплевать на это. Двух смертных они уже по ошибке убили, и ничего.

Сколько я, интересно, потратил времени на эти бесполезные мысли? Тридцать секунд? Сорок?

Михалыч неожиданно делает шаг в мою сторону. Что, уже?

Я наблюдаю за ним, как в замедленной съемке, и словно издалека слышу голос Ангелины:

– Ты права, гадина, – мы не всегда правильно определяем врагов. И на то, чтобы убедиться в своей правоте, у нас уходит много времени. Именно поэтому ТЫ еще жива. Нам нужна информация. Ты назовешь нам остальных вампиров в Москве.

– С какой стати? – Марина уже ничего не отрицает. Она просто очень сердита.

– А вот с такой! – Михалыч резким движением бросается ко мне, берет в захват и приставляет к горлу нож.

Марина дергается – хочет броситься ко мне. Но остается на месте, потому что Ангелина говорит:

– Не-а. Одно движение – и он сдохнет раньше тебя. Говори!

Михалыч дышит мне в ухо перегаром:

– Прости, старик. Не надо было тебе сюда приходить.

Марина все еще неподвижна. Она смотрит на меня расширенными от ужаса глазами. Она боится за меня – как всегда.

Ну, знаете, это уже просто смешно. Смешно всерьез думать, что со мной так просто может справиться старый пьяница.

Я уже давно ухватился обеими руками за его держащую нож руку – якобы инстинктивно, от ужаса, типа. Но только ужасу взяться неоткуда, потому что захват у него слабенький и неумелый. Я со своим старшим братом в детстве боролся куда серьезнее. И сбросить такой захват для меня – пара пустяков.

Я резко тяну руку Михалыча вниз и выворачиваю ему кисть. И одновременно бью его ногой в пах. Секунда – и нож уже у меня, а он корчится на полу. Конечно, он такого не ожидал. Потому что не надо браться не за свое дело…

Я оборачиваюсь к Лине с ножом в руках. Я не знаю, что хочу сделать – захватить теперь ее? Еще секунда, пока я медлю… За эту секунду Марина наконец срывается с места и прыгает в нашу сторону.

Я вижу ее полет – это страшно. И очень красиво.

Неужели она решила все-таки потревожить мой покой зрелищем убийства? Или поняла, что можно их и не убивать, чтобы просто уйти?

Долю секунды я наблюдаю ее прыжок и понимаю, что сейчас все будет хорошо.

Вот только про охранника с «макаровым» я забыл.

Я не знаю, в кого он целится – в Марину или в меня. Наверное, в нее. Кто бы не начал стрелять в летящего на тебя разъяренного вампира? Я бросаюсь в ее сторону рефлекторно. Так же, как дергался от воображаемой боли, когда она дырявила себе руку штопором. Мне плевать, что она сверхъестественное существо. Она смертна. Она не любит серебро. А мне на него наплевать.

Доля секунды. На все уходит доля секунды.

Я никогда раньше не слышал выстрелов – оказывается, это очень громко.

Удар приходится мне куда-то в спину. Забавно – сначала я чувствую только силу удара, а потом уже боль.

Я вижу над собой лицо Марины. Оно выражает запредельный страх – такой, который людям неведом, потому что бьющееся сердце от него остановилось бы.

Я чувствую, что она обнимает меня.

Дурочка, зачем? Освободи руки, чтобы побить этих гадов.

Я понимаю, что она кричит что-то, но я не слышу.

Я вижу на прозрачном стекле козырька над нами какие-то тени и смутно различаю фигуры, которые стремительно спрыгивают вниз, в освещенный солнцем двор.

Я чувствую, как прилипает к коже моя пропитанная кровью майка. И еще чувствую холодные поцелуи на своем лице.

А потом мои глаза заволакивает красная пелена.

А потом она становится черной, и я уже ничего не чувствую.