Не могу сказать, что всерьез боюсь спиться, но все же иногда я задаю себе вопрос: стоит ли молодому человеку, перед которым каждый вечер в чумной клубной Москве открывает массу приятных перспектив, тупо сидеть дома и в одиночестве глушить красное вино? Вчера вечером я мог куда-нибудь пойти. Мог созвониться с друзьями. Мог, наконец, к родителям заехать. Все было бы лучше, чем сидеть одному, пересматривать в десятый раз фильм «Престиж» и надираться, размышляя о тщете всего сущего. Это ненормально, чтобы человек предпочитал любимый фильм обществу живых людей. Но я все время чувствую себя таким замотанным, что просто не хочу и в свободное время тоже с кем-то разговаривать. Хотя разве обязательно при этом пить? ОК, я выпил всего одну бутылку. Но я выпил ее ОДИН. А это, говорят знающие люди, первый признак алкоголизма.

Остается только радоваться, что я плохо переношу крепкий алкоголь: виски, водка, коньяк – все это не ко мне. Как-то с юности «не пошло». Пью в результате вино, как девчонка. Но это хоть не так вредно. Вон все жители Средиземноморья его как воду пьют целыми днями – и ничего, никто не зовет каких-нибудь итальянцев нацией алкоголиков…

Теперь я сижу в кабинете, тупо пялясь в монитор, и жалею о том, что моя работа не позволяет мне целый день провести в темных очках: я же должен все-таки видеть неискаженные цвета на экране. У меня нет похмелья – еще чего не хватало, с одной-то бутылки хорошего вина. Но я лег в три утра и встал в половине девятого. И просто не выспался. Нет ничего хуже жизни совы, которой надо рано вставать. Мне бесполезно раньше ложиться – я все равно не засну. И в результате я все время недоспавший и злой – вот как сейчас.

Впрочем, у меня есть и другие причины для недовольства жизнью. Вчера, бредя вечером домой по бульварам, я придумал отличную концепцию той злополучной модной съемки – на трех манекенщиках. А сегодня с утреца наша милая Кира пришла ко мне и сообщила с постной миной, что бюджета на трех манекенщиков у нас нет. А на одном – Олеговом фаворите – я делать съемку не хочу. Во-первых, Олег от этого разботвится. Во-вторых, работать с одним манекенщиком неправильно. Ну и вообще – мне теперь жалко моей «тройной» идеи.

Но и в этом есть свои плюсы. Теперь мне хотя бы будет о чем говорить с Мариной во время нашего обеда – а он, между прочим, приближается с каждой секундой, и я думаю о нем со смешанными чувствами. Я понятия не имею, что она собирается мне сказать, чтобы убедить меня смириться с действительностью и начать работать как следует. Но что бы она ни сказала, я все равно не буду знать, что ей ответить. Мне самому трудно сформулировать перечень моих претензий к ней – как только я начинаю их сам себе озвучивать, мне становится и смешно, и грустно. Потому что это не нормальные претензии, а какая-то детсадовская обида на обстоятельства. У меня, видимо, и нет никаких реальных претензий – все мои проблемы во мне самом. Я просто боюсь перемен.

И еще мне неуютно, потому что я знаю – она опять будет выглядеть совершенством: холодная, ослепительная, элегантная, с головы до ног упакованная в дизайнерское шмотье. И я буду сидеть напротив и чувствовать себя лохом. А мне это, вообще говоря, не свойственно – и, хотя бы потому, неприятно.

Нет, так дело не пойдет – проблемы надо решать по мере их возникновения. Когда наступит время ланча (я бросаю взгляд на часы и понимаю, что до ужаса скоро – всего-то сорок минут), тогда я и буду страдать. А сейчас мне нужно поправить макеты – ребята мои в последнюю неделю расслабились и стали гнать какой-то недопеченный полиграфический продукт. Хотя не надо возводить на людей напраслину: расслабился я, их поведение – только реакция на мой креативный ступор.

Я сижу за компьютером в своей любимой позе: правая рука на мыши, а левой я подпираю голову. Очень удобно, если больше всего на свете тебе хочется упасть мордой на стол и заснуть. М-да, эту страницу надо просто переверстать – что могло заставить Пашу поставить пиджак от главного рекламодателя в корешок, так что в печати от него будет видна едва ли половина? А если его передвинуть, то надо все передвигать – на нем весь макет завязан. Г-р-р-р… Как там говорил Гэри Олдмен в «Пятом элементе»? «Если хочешь, чтобы работа была сделана как следует, делай ее сам…» Ну что-то в этом роде.

Над моей головой звучит тихий смешок:

– Теперь я понимаю, почему ты всегда такой лохматый.

Я вздрагиваю от неожиданности и вскидываю глаза. Марина. Конечно, это она – кто еще мог подкрасться так бесшумно? Я сразу раздражаюсь – на себя, потому что вид у меня наверняка идиотский. И одновременно борюсь с изумлением. Она не только своим неожиданным появлением застала меня врасплох. Она сегодня не такая, как я ожидал: никаких элегантных тряпок, на ней простые черные джинсы и синяя майка с длинными рукавами и на ногах смешные разноцветные кеды. Вполне могла бы сойти за обычную женщину – если бы не ее ослепительное, совершенное бледное лицо с темными-темными глазами. Каким-то образом сегодня, в самой простецкой одежде, она еще красивее, чем всегда. Хотя это, откровенно говоря, просто невозможно.

Я понимаю, что у меня разинут рот. И краснею. Великолепно – просто отлично, именно так ведут себя серьезные профессионалы, когда к ним обращается начальство. К тому же я понятия не имею, о чем она говорит.

Словно прочитав мои мысли, она поднимает бровь и кивает на мою левую руку:

– У тебя все время пальцы в волосах – вот они и оказываются… уложены с элегантной небрежностью.

Она улыбается. Я уже говорил, какие у нее зубы? Наверное, ее дантист зарабатывает миллионы. Или это вставная челюсть?

Попытка мысленно пошутить не срабатывает – дар речи ко мне все еще не вернулся. Мне остается только хмыкнуть и убрать наконец руку от головы.

Марина поднимает в воздух руку с сумкой и слегка ею встряхивает:

– Ты готов? Уже пора идти. Столик заказан на полвторого.

– Да, конечно. – Я быстро нажимаю «сохранение» и встаю. Хлопаю себя по карманам: сигареты, телефон и бумажник на месте. – Пошли.

К счастью, в лифте мы едем не одни – я все еще слишком ошарашен, чтобы вести с ней сколько-нибудь разумную беседу наедине, в тесном замкнутом пространстве. На улице тоже проблем не возникает – мы просто идем молча. Марина подает голос только один раз: постояв секунду на залитом солнцем тротуаре, она бормочет тихонько, что «сегодня очень жарко», и быстро переходит улицу, чтобы попасть в тень. Никаких возражений – и правда жарко.

Столик ее секретарша нам заказала в ресторане «Барашка» – прекрасный выбор: совсем рядом с офисом и еда в самом деле очень вкусная. Мы садимся на террасе, в тени оранжевых занавесей, которыми столики отгорожены от любопытствующих прохожих. Официант немедленно приносит нам «комплимент от заведения» – по хрустальному стаканчику чая с чабрецом и засахаренные фрукты: это ресторан азербайджанской кухни и все меню имеет налет восточной экзотики. Здесь, чудо чудесное, даже суши в меню нет – а без них, кажется, ни одно место в Москве не обходится.

Марина к своему чаю не притрагивается и фрукты игнорирует. Логично – наверняка у нее какая-то диета. Сами собой такие фигуры у женщин не бывают – над ними нужно напряженно работать.

Ее заказ меня удивляет – она не хочет салата, ей не нужен гарнир, она просит принести ей кусок мяса с кровью, несоленый, без приправ, минимальной прожарки, «практически сырой». Не хило. И эта женщина не выносит вида крови?

По какой-то причине зрелище того, как она подносит вилку с кусочком ярко-розового влажно-кровавого продукта к своим белоснежным зубам, меня завораживает.

Я говорю, не подумав – первое, что приходит мне в голову:

– Хищница.

Она опускает глаза, словно я ее чем-то смутил. А потом смотрит на меня с оттенком печали во взгляде:

– Ты так обо мне думаешь? Что я хищная и жестокая? Вероятно, ты прав.

Теперь уже смущен я:

– Ничего подобного. Не знаю, зачем я это сказал.

Она пожимает плечами:

– Нет, это хорошо, что ты так сказал. Мы же оба понимаем, что речь не о мясе, правда? Речь о работе. И я честно тебе признаюсь – я не знаю, что, собственно, собираюсь тебе говорить. Потому что ты прав – я, вероятно, в самом деле хищная и жестокая. Но только для работы это неплохо. Для нашего бизнеса это иногда просто необходимо.

Я молчу. Я знаю, к чему она ведет: она собирается оправдываться за то, что сместила с поста главреда Михалыча. Я только не понимаю – зачем, все равно уже ничего не исправишь. И, сколько ни оправдывайся, моего разочарования от произошедшего это не уменьшит.

Марина продолжает, и в ее голосе теперь слышится улыбка:

– Я знаю, о чем ты думаешь. Ты думаешь о том, что вся эта история с моим назначением выглядит некрасиво. И ты прав. Но, честное слово, моя роль в этом деле минимальна. У нашего издательства есть хозяева. Они уже некоторое время были недовольны тем, как идут дела. Сам знаешь, обстановка на рынке сейчас не волшебная – конкуренция большая, кризис сказывается. Сейчас нельзя делать просто хороший журнал, как это было при Илье. Сейчас нужно делать исключительный, сногсшибательно эффектный журнал – и делать его за пять копеек. Подумай сам – мог Илья Михайлов с этим справиться?

Она права, конечно – не мог. Я работал с ним три года и высоко ценил, но именно поэтому я хорошо знаю его «потолок». Делать что-то необычное и блестящее в стрессовой ситуации – это не про Михалыча.

Я киваю, гоняя вилкой по тарелке свой кусок мяса – хорошо прожаренный: я кровавых стейков не люблю. Потом поднимаю на нее глаза и спрашиваю – довольно бестолково:

– Почему ты?

– Потому, что умею делать журналы. Потому, что наши хозяева – мои друзья: у нас за плечами долгая история общения и совместной работы в Лондоне. Потому, что хищная.

Я ерзаю в кресле. Мне не доставляет удовольствия этот разговор, хотя возразить ей я ничего не могу. Она легонько касается своими прохладными пальцами моей руки, заставляя посмотреть на нее – в ее гипнотизирующие темные глаза.

– Они попросили им помочь. Я этого не добивалась – я просто вошла в положение. Им нужен в Москве сильный человек, чтобы защитить то, что вы столько лет так хорошо делали. Им нужна на посту главного редактора жестокая, эффектная дрянь – чтобы остальные могли жить спокойно. Чтобы ТЫ мог жить спокойно, не думая о проблемах.

Меня поражает выражение ее лица – оно неуловимо печальное и чуточку отстраненное. Словно у человека, обремененного грузом каких-то тяжелых обстоятельств: он с ними смирился, но не забывает и все в жизни делает, «держа их в уме». Мне кажется, что она говорит не только о работе – есть еще что-то, чего я не знаю и чего мне, кажется, лучше не знать. Но я понимаю вдруг, с крайним изумлением, что не хочу видеть ее печальной. И не могу слышать, как она говорит о себе эти ужасные вещи – с этим отрешенным, смирившимся лицом…

– Зачем ты так о себе говоришь?

Определенно, у меня сегодня день идиотских спонтанных высказываний!

Она передергивает плечами:

– Потому что это правда.

– Нет. – Я как-то неожиданно для себя начинаю кипятиться и опровергать то, что она говорит о себе. То, с чем еще вчера – еще сегодня утром – был совершенно согласен. – То есть я не буду спорить – ты невероятно эффектная. Но дрянь? Но жестокая? Господи, ты себя… переоцениваешь. Черт, я не то хотел сказать. Я хочу сказать, что… Ты… Господи, я не сомневаюсь, что ты суперпрофи. Но ведь вовсе не за счет агрессии. Тебе это не нужно. Тебе достаточно просто слово сказать, и все будет сделано. И знаешь почему? Потому что ты красивая, и сильная, и все равно… хрупкая. Тебя не хочется обижать.

Господи, ЧТО я несу?! Я же так не думаю. Ну не думал еще минуту назад. Но теперь я готов отстаивать – и отстаиваю! – свою парадоксальную точку зрения с завидной горячностью.

Марина смотрит на меня изумленно, а потом, довольно неожиданно, начинает заливисто смеяться – заразительно, прижимая руку к щеке, взглядывая на меня искоса из-под длинных ресниц и недоверчиво покачивая головой. Глаза ее весело блестят.

У нее на щеках, оказывается, ямочки.

А я – идиот. Полный, законченный идиот. Она – моя начальница. На своих начальниц люди так не смотрят. И вообще, еще вчера я ее всей душой ненавидел.

Отсмеявшись, она доверительно наклоняется поближе ко мне – в оранжевой тени ее темные глаза отливают странным, красновато-фиолетовым блеском, и веселья в них уже нет, – и говорит:

– Спасибо. Ты не представляешь себе, как глубоко ошибаешься, но это совершенно не важно. Я все равно очень тронута. Мне много лет никто не говорил, что я хрупкая, и не стремился меня защитить. Оказывается, это очень приятно.

Я раздраженно качаю головой и смотрю на нее исподлобья – с ней просто невозможно, она говорит о своей силе с таким апломбом, что хочется ее щелкнуть по носу, как самоуверенную девчонку. Это просто смешно. Ошибаюсь я, как же! Нашлась, видите ли, «сильная женщина» – от горшка два вершка. Повинуясь дурацкой ассоциации, я задаю очередной «умный» вопрос:

– Сколько тебе лет?

Она реагирует неожиданно – короткой неловкой паузой – и уже открывает рот, чтобы ответить, потом меняет решение и выпаливает явную ложь:

– Тридцать.

Теперь моя очередь смеяться:

– Что?!

Она кивает, игнорируя мой недоверчивый смех, будто бы уже уверенная в своих абсурдных словах:

– Тридцать.

Впервые в жизни я встречаю женщину, которая ДОБАВЛЯЕТ себе возраст, причем неизвестно – зачем. При всех чудесах косметологии, при сколь угодно здоровом образе жизни ей никак не может быть больше двадцати пяти.

Я ловлю ее прохладные тонкие пальцы – определенно, моему идиотизму сегодня нет пределов:

– Врунья.

Секунду она смотрит на наши соединенные руки и затем медленно – чтобы не обидеть меня, видимо, она-то не идиотка – отодвигает свои пальцы от моих. Потом говорит, не поднимая на меня глаз:

– Нет.

О чем она? О возрасте, о вранье или о том, что не надо мне было брать ее за руку?

– Марина, что ты пытаешься доказать? Что тебе никто не нужен? Но это не так – это не может быть правдой. Всем людям кто-то нужен.

Она смотрит наконец мне в лицо и говорит – снова с той же непонятной мне, щемящей отрешенностью:

– Да. Всем людям кто-то нужен.

Мой внутренний герой, тот рыцарь на белом коне, который, очевидно, живет в каждом из нас, хотя в обычной обстановке его днем с огнем не сыскать, немедленно бросается в бой – мне непременно нужно ее утешить. Но при этом не напугать своими, мне самому пока неясными эмоциями. То есть мне нужно пошутить:

– Вот тебе, например, нужен я.

Что в этой фразе могло спровоцировать панику, мелькнувшую в ее глазах?

Я продолжаю, не желая отвлекаться на эти непонятные перемены настроения и снова стремясь ее отвлечь и утешить:

– Как арт-директор – определенно нужен, верно?

Она облегченно улыбается и кивает. Смотрит на меня искоса:

– Правильно ли я понимаю, что я больше не мымра и ты готов работать как следует?

Черт. Откуда она знает про мымру? Неужели услышала? Но я точно не говорил этого при ней… Я знаю, что покраснел, и могу только улыбнуться:

– Определенно, не мымра. И мне очень жаль, что я всю неделю халтурил. Детский сад, штаны на лямках, а не арт-директор. С этой минуты все будет хорошо. Отлично. Так, как ты скажешь. Так, как ты захочешь.

Теперь уже она касается моей руки – мимолетно, но этого достаточно, чтобы от ее прохладного прикосновения сердце мое забилось быстрее. Она смотрит на меня серьезно и теперь уже не грустно:

– Спасибо. Это много для меня значит. Я не говорила тебе этого раньше – не было ни повода, ни обстановки. Но я очень ценю твою работу – всегда ценила, даже когда еще просто читала ваш журнал. И когда я думаю о том, как ты быстро всего достиг, как рано начал – тебе ведь было сколько, двадцать три, когда вы начинали делать журнал? Ты ведь, кажется, был самым молодым арт-директором в истории Alfa Male, верно? Это просто поразительно на самом деле, что ты это все сумел. Когда я думаю об этом, я тобой восхищаюсь. Я страшно рада, что у нас все наладится. Ты мне нужен.

Она, видимо, специально подчеркивает это слово – мое слово из моей шутки, но она-то, похоже, не шутит. Она, кажется, считает, что я и правда что-то собой представляю. Ну хотя бы в плане работы.

Самая совершенная женщина в мире говорит, что я ей нужен. Хотя бы и просто для работы. С ума сойти.

Я чувствую себя очень странно – словно меня сначала надули, как шарик, а потом выпустили из меня воздух. Надо что-то делать, иначе меня увезут с работы в сумасшедший дом и Марина останется без арт-директора. Я судорожно копаюсь в мозгу – была же какая-то безобидная тема для разговора? И вспоминаю:

– Кстати, о работе. Кира сказала, что у нас нет бюджета на трех манекенщиков. А я уже все придумал – именно на трех. Я не маленький и понимаю: нет денег – значит, нет. Но и на одном парне я все вещи показывать не хочу, скучно будет. И я пока еще не успел придумать, как быть.

Она откидывается в кресле с очень довольным выражением лица – словно предвкушает что-то приятное:

– Как ни странно, у меня есть одна мысль. Вчера, после редколлегии, я пошла по магазинам – искала подарок старому другу на день рождения. И в мужском отделе Ralph Lauren испытала волшебное чувство. Там были три манекена, одетые в вещи из новой коллекции. Обычные безголовые магазинные манекены. Но они были ТАК одеты, что никаких голов им не надо – это были божественно прекрасные, сексуальные манекены. Знаешь эту историю, которую Джефф Голдблюм рассказывает про съемки «Парка юрского периода»? Там в одной сцене динозавр пытается его героя сожрать, и на съемках, естественно, использовали манекен. И Голдблюм говорит: «Это был такой дивный манекен – высокий, стройный, мускулистый, одетый в обтягивающие черные джинсы и майку… Я хотел бы быть похожим на него!» И эти манекены были в таком же роде. Каждый из них казался воплощенным мужчиной моей мечты. Головы бы их только испортили – сделали бы картину слишком конкретной. А так… я могла мысленно поместить на них любую, самую прекрасную в мире голову.

Я слушаю ее с удовольствием: мне нравится идея, к которой она меня подводит, ее энтузиазм и желание что-то придумать, и еще больше – откровенность, с которой она говорит о сексуальной мечтательности. Мне не стоит сейчас задумываться, почему мне именно это особенно нравится. Мне необходимо отвлечься. Я усмехаюсь – в ситуациях острого смущения это самое верное:

– Хочешь снять модную историю на безголовых манекенах?

– А почему нет? Пусть люди фантазируют. Мужчины будут подставлять им свою голову. Ты же знаешь статистику – читателей-гетеросексуалов раздражают мальчики-модели, потому что они слишком конфетные и по определению красивее, чем читатель: возникает комплекс неполноценности, и люди отказываются от покупки с мыслью «На этом красавчике пальто сидит хорошо, а мне не подойдет». А женщины будут представлять на манекенах головы мужчин, о которых мечтают. Женщины ведь тоже не всегда счастливы, глядя на манекенщиков: думают, что они все геи. А если и не геи – то, опять же, слишком красивы, чтобы быть доступными, а женщинам не нравится думать о недоступных мужчинах, у нас от этого депрессия. – Она забавно поджимает губы, словно отмечая, с похвальным смирением, что ей эта женская слабость тоже свойственна. – Мне кажется, безголовые манекены нас спасут. Идеальное тело, идеально одетое, и с любой воображаемой головой – это же дико сексуально.

Пока она говорит, я мысленно представляю себе съемку – это действительно может быть очень, очень здорово. Что называется, «дешево и сердито». Провокационно – с манекенами можно будет сделать все что угодно, и оттенок расчлененки придаст любой композиции ощущение опасности, которое несказанно украшает журнальную картинку. Да, она определенно молодец – с идеями у нее все в порядке. И самое главное – она вроде как не приказывает, не говорит мне, что делать, а намекает, что хотела бы увидеть. Она бросает мне мысль, просит: покажи мне, как это будет красиво. Хочется ей угодить.

Это приятное чувство, когда начальника хочется порадовать.

Только бы знать точно, что именно ее радует. Чего она хочет? Пойти, что ли, в тот же магазин и посмотреть на ее безголовую сексуальную мечту?

Вместо этого мой длинный язык уже занят оформлением вопроса:

– А какой он, мужчина твоей мечты? Ты чью голову подставишь на мои манекены?

Марина хитро улыбается:

– А ты стилизуй съемку – и я скажу, попал ты или нет. Если знать заранее, будет слишком легко.

Она права, конечно. Слишком легко и неинтересно. Куда увлекательнее будет придумывать образы, стараясь угадать – кто же он, ее идеал?

Нам приносят счет. Я пытаюсь заплатить, потому что меня так воспитали – начальница или нет, она женщина, и мне не нравится, когда женщина за меня платит. Но она меня останавливает:

– Во-первых, я тебя пригласила. Во-вторых, я спишу это на производственные расходы: «Уговаривала Влада Потоцкого не увольняться. Успешно».

– Хорошо. – Мне все еще это не нравится, но спорить с ней бесполезно. – Но в следующий раз плачу я.

Она бросает на меня быстрый взгляд:

– В следующий раз?

Мой голос звучит твердо:

– Да. В следующий раз.

Я страшно боюсь, что она, как женщина после неудачного свидания, поднимет бровь и скажет: «Следующего раза не будет!» Но это ведь ерунда: мы коллеги, у нас не свидание – следующий раз будет. Если, конечно, меня не госпитализируют в психбольницу с диагнозом «разжижение мозга».

Она кивает – хорошо, мол, будет следующий раз.

Уже на выходе из ресторана она вдруг оборачивается ко мне:

– Я, кстати, хотела тебя спросить… Влад – это от Владислава или от Владимира?

Вопрос довольно неожиданный – все вокруг так привыкли к моему имени, что давно его не задают. Но она-то знает меня всего неделю.

– От Владимира. Это глупо, наверное, что я его вообще сократил. Но, как ты сама сегодня вспоминала, я был когда-то очень молод, и мне было неловко называться серьезным и взрослым Владимиром. Я хотел сохранять непринужденность. Но Володя – это как-то не по-дизайнерски. А Влад звучит… ну претенциозно, конечно, но чуточку круче. И теперь это вроде как псевдоним.

Она удовлетворенно кивает, одновременно цепляя на нос солнечные очки:

– Хорошо, что не Владислав. Я знаю одного Владислава – исключительно неприятный тип.

Я мысленно перебираю нашу издательскую тусовку, пытаясь вспомнить неприятного Владислава. Ничего не приходит в голову, и я осведомляюсь:

– Тут, в Москве? Или у вас там, в Лондоне?

Она забавно морщится и отмахивается:

– Нет, ты его не знаешь. Он румын.

– Я вообще ни одного румына не знаю.

– Ну и слава богу. Поверь мне, ты ничего не потерял.

Так, болтая о какой-то ерунде, мы бредем обратно в офис. Дорога туда короткая – на мой вкус, слишком. Я не хочу возвращаться на работу, хотя задуманная съемка вызывает во мне известный трудовой энтузиазм и творческий зуд. Я просто не хочу расставаться с ней – не хочу, чтобы пропало это настроение, чтобы мы разошлись по своим кабинетам и снова стали только коллегами.

Но это, конечно, будет правильно.

Я взглядываю на часы. Мы обедали с ней всего-то два часа. И за это время я стал другим человеком. Или так мне кажется. Словно я спал, а теперь проснулся – взбудораженный, озадаченный, смятенный и необъяснимо счастливый.

Все это как-то невероятно глупо, но одновременно необратимо и неизбежно. Как-то… правильно. О господи.

Дорогая редакция, как жить дальше?!