Марина ведет машину очень сосредоточенно, не глядя на меня. Лицо у нее такое строгое, что я мог бы забеспокоиться. Видимо, чтобы этого не случилось, она рулит одной рукой, а второй сжимает мою ладонь, изредка слегка пожимая ее: мол, я рядом. Мы вместе. Я не могу словами описать, как много для меня значит то, что я снова с ней – снова чувствую ее прикосновение, вижу ее профиль, шелковистую темную прядь, заправленную за ухо, бледную шею, лежащие на руле тонкие пальцы. Но я не могу не думать о том, что мы с нею все-таки странная пара. Как она говорит про своего Серхио – «ни слова в простоте»? К нам это точно относится. Нам бы положено сейчас целоваться, лепетать друг другу слова любви. Заниматься любовью, наконец. А мы вместо этого едем на другой конец Лондона, где Марина, как она загадочно сказала, «должна мне кое-что показать». Разве так ведут себя нормальные люди, которые встретились после мучительной для обоих разлуки и сразу поняли, что быть вместе – это единственно возможное для них состояние? Мы, конечно, не нормальные люди – вампира с человеком нормальной парой не назовешь, ни в моем мире, ни в ее. Но я знаю, что мы оба поняли, что больше не разлучимся… Я видел ее лицо, когда она сидела там, на этой скамейке, такая маленькая, хрупкая и словно замерзшая, хотя я знаю, что мерзнуть она не может, и смотрела на меня во все глаза, одновременно смеясь и плача. В эту секунду я понял, что все будет хорошо, – что Серхио был прав, и она в самом деле ушла от меня от избытка любви, а не от ее недостатка.

Я так боялся, что мой благодетель-вампир выдает желаемое (мною!) за действительное, – боялся, что она встретит меня ледяным холодом, отвернется или, что еще хуже, станет смеяться над смертным, который осмелился просить ее вернуться в его жалкую жизнь. Я думал об этом беспрерывно. Думал, пока ждал рейса в темном и унылом аэропорту Шереметьево-2, сидя в баре с чашкой грабительски дорогого кофе и куря одну сигарету за другой. Думал, пока летел в самолете, мучительно пытаясь пристроить куда-нибудь свои чуточку длинные для самолетных стандартов ноги, и жевал совершенно резиновую на вид самолетную еду, не чувствуя вкуса, – это, впрочем, наверное, было и к лучшему, – и читал дегенеративный самолетный журнал, не различая по-настоящему ни одной буквы и не улавливая смысла поучительных статей о красотах городов Золотого кольца, – ну о чем еще обычно пишут в таких журналах.

Я пытался представить себе ее реакцию, когда она увидит меня. Боялся своей реакции, когда увижу ее: не знал, захочется ли мне накричать на нее от обиды или броситься к ней с поцелуями, и понятия не имел, как она воспримет одно – и второе. Забросив свою сумку в отель у Ланкастер-Гейт, на краю Кенсингтонского сада, я не стал ее распаковывать – поскольку не был уверен, что задержусь в Лондоне хотя бы на день. Если она отвергнет меня… Что бы я стал делать, если бы она меня отвергла? Бог ведает, а я боюсь даже думать.

Я отправился прямо к ней – по адресу, который дал мне Серхио. Я шел по узким улицам, которые по мере моего перехода из района Ноттинг-Хилл в Холланд-парк на глазах превращались из неряшливых и веселых, утыканных индийскими закусочными и забавными магазинчиками, в строгие и холодные и усеянные только припаркованными возле подъездов крошечными двухместными машинками – из тех, на которых ездят только очень богатые люди. Шел и думал о том, как она встретит меня. И боялся до смерти.

Когда я подходил к ее крыльцу – обычному лондонскому крыльцу с тремя ступеньками, белыми колоннами и узкой черной дверью с медным номером, – мне стало так страшно, что пришлось остановиться и перевести дух. Как-то мысли в кучу собрать. Я столько думал о том, как увижу ее, – но даже не представлял, что ей скажу. Просто «привет!» вряд ли бы прокатило.

Я стоял возле черной кованой решетки, какими в Лондоне закрывают входы в подвальные этажи, и просто смотрел на ее дверь. И в этот момент она вышла на улицу и, не оглядываясь по сторонам, пошла в сторону Кенсингтона. Она не заметила меня – шла, опустив голову, подняв воротник светлого пальто, спрятав руки в карманы. Она выглядела совершенно… мертвой. В этот момент во мне снова затеплилась надежда. Может быть, ей и правда так же хреново без меня, как и мне – без нее? И я пошел за ней – пошел обратно, по улицам, которые миновал только что.

Она гуляла по парку и собирала каштаны – глядя на них почему-то с невыразимой печалью. Она меня не замечала – даже запаха не чувствовала, наверное, ветер был в мою сторону. Шла по аллеям и газонам вроде бы спокойно – но как-то невероятно отрешенно. Вся ее фигура выражала… ну, покорность судьбе, я думаю. И мне от этого стало грустно, как никогда. Потому что это было на нее не похоже. Я не хотел, чтобы она смирялась с судьбой. И сам не собирался.

А потом она села на скамейку и сидела там долго-долго, думая о чем-то своем и время от времени разглядывая подобранный только что каштан. А я все смотрел на нее. Не смея подойти. Не зная, что делать. Пользуясь возможностью просто наглядеться на нее, пока она меня не видит и не может прогнать. Ты постой, постой, красавица моя, – дозволь наглядеться, радость, на тебя… Вот я и шел за своей Метелицей и смотрел на нее – словно на нее можно наглядеться впрок.

А потом она заметила меня, и рассмеялась, и расплакалась. И я понял, что все будет хорошо. Она меня не прогонит. А ей убежать я и сам не дам.

Обнимая ее, я просто физически чувствовал, как расслабляется – словно оттаивает – ее тело. Я заглядывал ей в глаза и видел там океан скорби – глубже даже, чем в тот вечер, когда она рассказала мне, кто она такая на самом деле. Надо думать, что со мной происходило то же самое – просто я на себя внимания не обращал. Какое мне дело до себя, когда ей больно? А я видел, что ей все еще больно: несмотря на смех, несмотря на слезы, несмотря на то, что я избавил ее, кажется, от главного страха ее жизни – опасности, что я попрошу ее убить меня, и она захочет это сделать… Все равно что-то ее все еще не отпускало. И не отпускает теперь, когда она смотрит на дорогу перед собой и пожимает время от времени мою руку. Может быть, не только чтобы успокоить меня – но и чтобы самой убедиться: я все еще рядом. Как хочется верить, что это так…

Мы останавливаемся наконец у высокого кирпичного забора, имеющего отчетливо административный вид. Марина молча сидит и смотрит на ворота – они метрах в двадцати впереди нас. Я вопросительно взглядываю на нее. Она пожимает плечами с извиняющимся видом:

– Нужно подождать примерно пять минут.

Электронные часы, мерцающие на приборной доске в полумраке ее машины, показывают двадцать пять минут пятого. Секунды тянутся медленно, но я не жалуюсь. Меня несколько тревожит неизвестность – но меня радует, что пока я могу просто посидеть с Мариной. Просто быть рядом с ней… Еще два дня назад я думал, что этого вообще никогда не будет.

За кирпичной стеной раздается пронзительная трель звонка.

Ах, вот что за ней – школа. И там как раз закончились занятия. Почти мгновенно – так, словно им не надо ни вещи собирать, ни пальто натягивать, – на улицу высыпают стайки школьников. Те, кто поменьше, направляются к машинам, припаркованным вдоль по улице, так же как наша, – их, очевидно, встречают родители. Те, что постарше, сбиваются в группы по два-три человека и расходятся в разные стороны. Кто-то заходит в ближайший магазинчик – за комиксом или шоколадкой. Кто-то торопливо прикуривает сигарету – оглядываясь, не видят ли учителя. Кто-то просто бредет, волоча рюкзак по земле и напряженно беседуя с товарищами. Вот интересно – я сам помню, как беспрерывно болтал со своими приятелями по дороге из школы в более интересные места. Мало нам, что ли, в школе было общения? И ведь всегда находилось о чем поговорить.

Мое внимание привлекает группа из трех школьниц лет шестнадцати, которые останавливаются поболтать довольно близко от нашей машины. Две девочки совершенно обычные – одна потолще, другая попрыщавее, у обеих косички, и школьная форма – серые юбки с зелеными пиджаками – сидит на них чуточку нелепо, как всегда бывает с подростками, которых одели в то, что им не нравится. Третья девочка обращает на себя внимание необычайным для столь юного существа спокойствием – и красотой. У нее чистая светлая кожа, блестящие темные глаза и стильно подстриженные черные волосы, которыми она время от времени кокетливо встряхивает, – она знает, что гораздо красивее своих подруг, хотя и старается особенно не выпендриваться. Девочка маленькая и худенькая, и даже сейчас видно, что она будет когда-нибудь очень грациозной. Говоря что-то своим подружкам, она оборачивается в нашу сторону, и я имею возможность как следует рассмотреть ее лицо. И у меня перехватывает дыхание.

Она невероятно похожа на Марину.

Это те же черты, только моложе на десять – и двести – лет. Те же глаза – только не вишневые, а просто карие. Тот же овал лица. Та же улыбка.

Девочка отворачивается, и они с подругами почти сразу уходят: к ним подошел парень, которого они, как выясняется, ждали. Он, конечно, пришел ради нее – ради этой маленькой «Марины». Подружки идут с ними, но смотрят на товарку неласково. Ох уж эти школьные драмы – везде они примерно одинаковы…

Я поворачиваюсь к настоящей – взрослой – моей Марине. И говорю по возможности спокойно:

– Ну, рассказывай.

Марина не смотрит на меня – она все еще глядит вслед девочке – и говорит словно бы сама с собой:

– Этот Скотт Браун – он ничего, вроде бы хороший парень. Немножко рано она с ним связалась, но сейчас все так делают. Думаю, он ее не обидит. – Она делает паузу и переводит наконец взгляд на меня: – Юную особу, которая обратила на себя твое внимание, зовут Энни Кроули. Она… господи, кто бы мог подумать, что это будет так трудно объяснить, не запутавшись… Скажем так: она – мой потомок.

Я смотрю на Марину молча, пытаясь переварить это заявление. Она вздыхает:

– Ты помнишь историю моего обращения, верно? – Я киваю: такое трудно забыть. Марина прикусывает губу и секунду собирается, прежде чем продолжить. – Так вот, в ней было, как ни странно, нечто хорошее. При всей своей подлости Этьен сдержал свое слово – он убил моего мужа и меня, но не тронул детей. У меня было двое детей, Влад. Как в сказке – мальчик и девочка. Совсем крошки – Ане было пять, Пете – три. После смерти моего мужа и моего… исчезновения о них позаботились. Сначала дворня – святые люди, которые тепло относились к нам с мужем… Потом приехала из Петербурга моя старшая сестра. Она взяла детей к себе и вырастила. Я сумела выяснить это значительно позже – сбежав от Этьена, я первым делом вернулась в Россию, чтобы узнать, что сталось с моими детьми. Мне несказанно повезло. Они были живы, здоровы и счастливы. Аня удачно вышла замуж. Петя тоже завел семью. К середине девятнадцатого века они подарили мне внуков… Я была знакома с ними – встречала их в свете. Мы даже дружили. Многие замечали, что мы с Анечкой похожи – как сестры… Эта девочка, Энни, – уже шестое поколение моей семьи. Забавно, что далекая родня получилась такой похожей на меня – снова. Вообще их у меня сейчас больше сотни. Судьба разнесла их по миру. Кто-то живет в России. Кто-то здесь. Двое – во Франции. Долго перечислять, да тебе это и не нужно… Тебе важно знать, что я никогда не оставляла семью своим вниманием. Я слежу за тем, как у них дела. Стараюсь помогать, если это нужно… До встречи с тобой моя… человеческая семья составляла основной смысл моего существования. Они помогали мне не отчаиваться. Утешали в моем одиночестве. – Марина качает головой и улыбается, но в голосе ее звучит горечь: – Да, я вампир – богопротивное, мертвое существо. Но когда-то я была человеком. И я оставила в мире свой след – частицу себя, живой. Ты не можешь себе представить, как это важно.

Она смотрит на меня тревожно – будто что-то ищет на моем лице. Я не понимаю, честно говоря, причин ее волнения. Осмыслить то, что она рассказала мне, конечно, нелегко, это и в самом деле впечатляющая картина. Но прежде всего я просто невероятно рад за нее… Господи, то, что с ней произошло, – это настоящее чудо, и это невероятно круто. Я помню, конечно, ее рассказ о ночи обращения – и помню, как переживал за судьбу ее детей, о которой она ничего не сказала. Я думал, что Марина так и не узнала ее, что она до сих пор страдает, мучаясь неизвестностью. А оказывается, вон что – она основала огромную семью, у нее сотни этих пра-пра-пра… черт, я все равно собьюсь со счета, но это, в общем, совершенно неважно. Важно, что у нее должно быть сейчас тоже счастливое лицо – а она вместо этого чем-то опечалена.

Я беру ее руки в свои:

– Марина, это так здорово. Я даже не знаю, что полагается в таких случаях говорить… Поздравить тебя?

Она хмурится:

– Не паясничай, пожалуйста. Я пытаюсь говорить с тобой о важных вещах.

Мой черед хмуриться – не сердито, впрочем, а просто недоуменно:

– Я не паясничаю – я просто страшно за тебя рад. Я как раз представляю, как это важно, – ты же помнишь, какая у меня семья. Как цыганский табор – целая толпа народа. И я не понимаю, что тебя беспокоит.

Марина некоторое время смотрит на наши сомкнутые руки, а потом поднимает глаза. Они снова темные, как бывает с ней в минуты отчаяния, и они печальны той столетней печалью, которая пугает меня – и заставляет мое сердце рваться к ней.

– Если ты действительно сознаешь, как это важно, то должен понимать. Я не хочу лишать тебя… всего этого.

– Всего чего?

Марина кивает в сторону школы. А потом опускает глаза и говорит тихо:

– Мне очень повезло в жизни и в смерти – у меня были дети. Но это потому, что у меня был когда-то живой, настоящий муж. Я – мертвая, Влад. Я не смогу дать тебе детей.

Эта женщина определенно когда-нибудь сведет меня с ума. Выражение глубокого горя на ее прекрасном лице не может никого оставить равнодушным. Но абсурдность ее умозаключений просто… выносит мозг.

Я отпускаю ее руку – только для того, чтобы погладить по щеке:

– И ты боишься, что из-за этого я тебя оставлю?

Она качает головой:

– Нет, я думаю, что из-за этого я должна тебя оставить. Чтобы у тебя была возможность… жить с живыми. Любить кого-то… живого. – Ее голос опускается до шепота, и на глазах блестят слезы.

Она у меня стала совсем живой, с тех пор как научилась плакать. И тем более абсурдно звучат в ее устах все эти покойницкие самоопределения. Она у меня теперь очень живая и эмоциональная. Настоящая девочка – слабая, ранимая, как я и решил про нее с самого начала, тогда, летним днем в Москве, когда мы обедали в «Барашке» и мне так хотелось защитить ее от всего на свете.

Я шумно вздыхаю – я не знаю, смеяться мне или плакать над этой ее поразительной способностью привести наше общение в какой-нибудь новый тупик. Такое ощущение, что она специально ищет повод расстаться со мной. И прежде я, возможно, так бы и подумал – и смолчал бы, и дал ей все усложнить. Но не теперь. Теперь, когда я видел ее в парке, видел, как боролись на ее лице улыбка и слезы, видел, как она смотрит на меня, – словно тоже не может наглядеться… Теперь я не позволю ей страдать из-за ерунды и заставлять страдать меня. Теперь я знаю, что она меня действительно любит. И это придает мне сил.

– Марина, посмотри на меня. – Она вскидывает голову. – Ага, вот так – я хочу, чтобы ты видела мои глаза. А теперь слушай. Я тебе вот что скажу: не зря я когда-то считал тебя балованной мымрой. Жизнь вампира тебя избаловала. Не надо возмущаться: ты сама говорила мне, что ваше племя привыкло во всем потакать своим желаниям. Привыкло получать то, что хочет. У людей не так. Мы живем, зная, что сбывается отнюдь не все, о чем мы мечтаем. И мы к этому ПРИВЫКЛИ. Нет такого закона, чтобы в жизни все происходило по какому-то продуманному плану. Мы с тобой полюбили друг друга – в какой план это вписывается? Мы – лучшее доказательство того, что самые важные вещи предусмотреть и предугадать невозможно. Да, в идеальном мире люди встречаются, любят друг друга, и у них рождаются дети. Я согласен – было бы славно, если бы всегда получалось так. Но так бывает не всегда… Бывает, что мужчина не вовремя переболел свинкой. Бывает, что женщина бесплодна. Есть много причин, по которым любовь не заканчивается детьми. Хотя, конечно, у нас с тобой причина самая экзотическая. Но даже не будь ты вампиром… Бог знает, как оно все сложится. Я знаю одно: я не могу любить никаких других женщин – ни живых, ни мертвых. Не «не хочу», а именно не могу. Поверь мне – я пробовал. – Она вопросительно поднимает бровь, и я улыбаюсь – я вижу, что ее настроение чуточку улучшилось. Может, она меня все-таки услышит? – Я тебе потом как-нибудь расскажу, это душераздирающе унизительная для меня история… Ты признаешь, что мы должны быть вместе, – что иначе невозможно?

Марина смотрит мне в глаза – как я ее и просил. Смотрит долго, а потом отвечает:

– Да.

– Отлично. Это – самое главное. Я человек, Марина. И я готов принять свою судьбу. Так случилось, что я люблю тебя. И хочу жить только с тобой. И детей я тоже, наверное, хотел бы иметь. Но это уж как выйдет – у людей всегда так. Но жизнь с тобой – это то, что я не только хочу, но и МОГУ получить. Не отнимай у меня этого.

Я знаю, что формулировать свою просьбу вот так – это бить ниже пояса. Она не может, в самом деле, посмотреть мне в глаза и сказать: «Нет, отниму, и не проси». Но я люблю ее, и мне нужно удержать ее. А в любви и на войне, как кто-то там сказал, все средства хороши.

Лицо у Марины непроницаемо – чего у вампиров не отнять, так это умения владеть собою в сложных ситуациях. Она молчит довольно долго – так, чтобы я уже успел забеспокоиться о результативности избранного плана действий.

А потом наконец она выдает мне хитрую маленькую улыбку – из тех, на которые когда-то, до начала всех наших трудностей, была щедра. В глазах ее появляется блеск – и я понимаю, как давно не видел ее веселой и как страшно мне этого не хватало.

Она говорит:

– Ну хорошо… Мне с тобой очень сложно, Влад. С тобой я чувствую себя человеком, и мне это нравится. А ты принуждаешь меня поступать так, как привычно вампиру. Потакать своим желаниям.

– Говорят, нельзя отрицать свою природу – могут развиться комплексы и неврозы.

Марина кивает и усмехается:

– Да, это как раз мой случай… ОК. Если уж мы делаем громкие заявления, то надо соблюдать форму. Итак… Я – вампир. И я готова принять свою судьбу. Так случилось, что я люблю тебя. И хочу жить только с тобой. Вампиры всегда добиваются того, чего хотят. Я хочу тебя.

– И пусть все будет как будет?

– Пусть все будет как будет.

Довольно уже слов – я не могу больше сидеть с ней вот так, близко-близко, и не целовать ее. И у нее, по-моему, те же мысли.

Я прикасаюсь губами к ее губам и вспоминаю наш первый поцелуй – потому что у меня так же, как тогда, шумит в ушах кровь и мне так же кажется, что это мир вокруг нас рушится и восстает из праха. Ее губы все такие же холодные и все так же напоминают мне мой детский неудачный опыт с облизыванием качелей на морозе. Но теперь все чуточку по-другому… Они знакомы мне, ее губы. Я знаю, что она их не отнимет. Что она моя и всегда будет моею. Я понимаю, конечно, что это самонадеянно с моей стороны – быть так в ней уверенным. Но, в конце концов, я смертный, который только что вернул сбежавшую возлюбленную-вампиршу и убедил ее, что у нас с ней есть совместное будущее. У меня имеются некоторые основания быть уверенным в себе.

Я целую ее – мою мымру, мою Снегурочку, мою Метелицу, мою Снежную Королеву, и на задворках сознания у меня крутится мысль о том, что я так и не сложил для нее из кристаллов льда слово «вечность». Я получил от нее весь свет и новые коньки. Она дала мне все, о чем я просил. Я пока – нет. И я обещаю себе подумать, как мне сделать Марину по-настоящему счастливой – дать ей то, что успокоит ее совесть… Как в мультике про Простоквашино дядя Федор с папой спрашивали маму, эдак с намеком: «Где бы нам ребеночка второго добыть?» Зачем-то ведь понадобилось Снежной Королеве это слово «вечность», сложенное изо льда… Зачем ЕЙ нужно было это слово, что она готова была за него весь мир отдать? Что ей нужно было от Кая?..

Когда-нибудь я об этом подумаю. Но явно не сейчас. У меня масса времени впереди – долгая смертная жизнь рядом с самой прекрасной из бессмертных. И сейчас я вообще ни о чем не могу думать. Я только вспоминаю, совершенно некстати, свою маму – она у меня любит Чехова и меня научила любить его. И я думаю о фразе, которая ей и мне всегда нравилась. Фразе из «Дамы с собачкой»… «И казалось, что еще немного – и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается».

Интересно, знала ли Марина Чехова? Надо будет спросить… Потом, когда-нибудь.

На улице уже давно стало темно. Зажглись фонари. По окнам машины стучит дождь, а мы сидим внутри и целуемся на заднем сиденье, как подростки, – хорошо, что стекла у Марининой машины тонированные и снаружи нас не видно.

Ее прохладные пальцы скользят по моей горячей коже. Я чувствую, как ее клыки легко, едва заметно царапают меня чуть пониже челюсти. Она отстраняется, чтобы поцеловать меня в губы, но потом снова возвращается к шее – туда, где бьется пульс.

Пусть все будет… как будет.