В Софьин Сад я был приглашен по почте и сначала усмотрел в приглашении очередное святое письмо. Мне и раньше доводилось получать подобные письма. Обычно они возвещали скорый конец света и требовали, чтобы я размножил и разослал их по другим адресам. Я ни разу не выполнил такого требования и теперь чуть было не разорвал письма, не читая. Однако мое внимание привлек странный рисунок или чертеж. Его линии завораживали своим ритмом. Они бросались в глаза, лучше всяких нотных знаков предписывая некую двигательную мелодию. Они указывали направление, от которого невозможно отклониться или уклониться. Я долго вглядывался в рисунок, прежде чем прочитать пояснения к нему. Трудно сказать, что в них заключалось: приглашение или повестка. Завтра, то есть в воскресение 15 июля меня вызывали в Софьин Сад. Сообщалось, от какого вокзала, на какой электричке я могу доехать до станции Мочаловка. Далее следовало идти по ходу поезда налево. Никакого другого адреса не было. Его заменял рисунок.

Признаюсь, я сильно сомневался в том, что поеду завтра в Мочаловку. Напрашивалась мысль, не разыгрывает ли меня кто-нибудь. Впрочем, ничего более интересного завтрашний день определенно не сулил мне. Я мог выбирать разве только между интригующей поездкой и одиноким чтением в пустой квартире. До сих пор чтение заполняло мою жизнь. И в данном случае я не был обделен чтением. Краткие словесные пояснения к рисунку перерастали в текст, сброшюрованный в виде небольшой рукописной книжки. Формат вводил в заблуждение. Я за несколько минут пробежал немногочисленные страницы. При этом я еще не осознал, что их содержание окажется не просто ёмким, но неисчерпаемым. Просыпаясь среди ночи, я перечитывал короткий трактат, сжатую прозу со стихотворными вкраплениями, и каждый раз передо мной возникал новый текст. Думаю, что со сна менялось мое восприятие, но с тех пор в памяти всплывают все новые и новые фрагменты, как будто рукописи не было конца. Видится особенный четкий почерк, напоминающий и дополняющий рисунок пути. Я намеревался утром внимательно перечитать рукопись, однако побоялся пропустить электричку. В поезде я сосредоточился на рисунке, не сомневаясь в том, что помню текст наизусть. Электричка остановилась у платформы Мочаловка ровно в полдень. Я не преминул спросить на перроне, где находится Софьин Сад; в ответ местные жители недоуменно начали головами. Поневоле я вверился рисунку-чертежу, и направление овладело мной. Я сворачивал из переулка в переулок, и каждый попорот ритмически соответствовал предварительной установке моих мускулов и вестибулярного аппарата. Постепенно я стал замечать своих попутчиков. Я попытался спрашивать их, где Софьин Сад, но в ответ они молча качали головами, скорее иронически, чем недоуменно. Когда с подобным вопросом обратились ко мне, я сам покачал головой, вряд ли сознавая, что выполняю тот же иронический ритуал.

Переулки вывели нас на открытое место. Мне оно представилось весьма обширным. За высокими липами не было видно края. И под высокими липами неутомимо сновали люди. Каждый искал каждого. Искомым был каждый встречный. Я не видел рукопожатий. При встрече лишь наклонялись один к другому и то ли целовались, то ли перешептывались. Я подумал, не приглашен ли я по ошибке на слет старых друзей, быть может, окончивших одно и то же учебное заведение, но вдруг и мне на ухо зашептал встречный, касаясь щекой моей щеки. Подобные встречи то и дело повторялись. Не знаю, что я воспринимал: певучий шепот или размеренное дыхание. Казалось, вот-вот я расслышу отчетливое слово, но оно как бы таяло в теплой волне. Полагаю, что и мои партнеры воспринимали то же самое при встрече со мной. Одно несомненно: я чувствовал непривычный прилив сил. Крепло головокружительное ощущение: соприкасаясь друг с другом, мы танцуем некий общий танец, водим хоровод с непрерывно перемещающимся средоточием, Вскоре я увидел это средоточие. Среди нас ходила женщина, не молодая, не старая. Волосы у нее были золотисто-каштановые, словно обсыпанные липовым цветом. При посредстве всех остальных каждый из нас шел на сближение с ней. Мы только передавали друг другу дыхание ее шепота, пока сам этот шепот не проник в уши горячим ладом угадываемого слова…

Вечером в квартире я застал мою жену. Я давно уже не надеялся на ее возвращение. На другой день сослуживцы льнули ко мне, как будто продолжался вчерашний слет, и я все время ждал, не послышится ли в ухе знакомый горячий шепот. Было о чем пошептаться. В нашем отделе предстояло большое сокращение, и я приготовился к худшему. Однако сократили не меня, а двух других сотрудников. Я торжествовал в душе, хотя мне пришлось принять на себя их обязанности. Прилив сил продолжался, и я с успехом работал за троих. Отношения с женой наладились. Люди тянулись ко мне, и я, по-моему, оправдывал их ожидания. Впервые в жизни меня хватало на все. Я был бы счастлив, если бы не подспудная тревога, столь свойственная мне: всегда ли так будет, надолго ли меня хватит? (.мое нынешнее благосостояние я связывал с поездкой в Мочаловку. Вновь и вновь я спрашивал себя, что, собственно, произошло в тот день. Меня поражало обилие воспоминаний. Можно было подумать, что я из года в год участвовал в таинственном слете, а не ездил туда один раз. Я пытался восстановить в памяти факты, а меня преследовали ассоциации, даже что-то вроде видений. Все новые и новые версии произошедшего озадачивали меня. Дело осложнялось тем, что исчезла рукописная книжка с текстом и рисунком. По-видимому, я обронил ее в Мочаловке. День и ночь и силился отличить прочитанное в книжке от пережитого в Мочаловке, но одно накладывалось на другое в изобилии подробностей, действительных или воображаемых. Особенно мучило меня то, что я не могу вспомнить стихов из книжки. Ритм жужжал во мне, как в немеющем теле кровь, только слова отсутствовали.

На следующий год пятнадцатое июля было рабочим днем. Я заранее выхлопотал себе отгул, хотя полагал, что очередной слет состоится накануне в воскресенье. Софьин Сад я нашел без труда. Под липами гуляло довольно много народу, как будто повторялось прошлогоднее. Однако вскоре я убедился, что люди просто гуляют, как всегда по выходным. Не наблюдалось ничего похожего на поцелуи-перешептывания. Я не замечал никаких намеков на общий танец. Хоровод с перемещающимся средоточием не выстраивался, и, главное, я не мог найти этого средоточия. Не появлялась женщина с каштановыми волосами, как бы обсыпанными липовым цветом. Не появилась она и на другой день, когда я использовал свой отгул. В понедельник под липами гуляющих было мало, и я тщательно обследовал Софьин Сад. Я обольщался относительно его размеров. Очень скоро я наткнулся на забор очередной дачи. В сущности, я бродил даже не в парке, а на пустыре, не таком уж просторном; в заблуждение вводили разве что старые липы. От нечего делать, я разыскал поселковую библиотеку, где имел возможность ознакомиться с краеведческими материалами по истории поселка. Среди этих материалов мне встретилось, наконец, название «Софьин Сад». Сведения о нем подавались как местная легенда. Согласно легенде, поселок начался с усадьбы некоей Софии. Ее фамилии никто уже не помнил. Усадьба сгорела, сад запустел. Однако София время от времени появляется в своем саду. Она не стареет. Может быть, это не она сама, а ее дочка, внучка, правнучка, но, так или иначе, встреча с ней приносит счастье.

С того дня я зачастил в Мочаловку. Не исключаю, что мои постоянные отлучки ускорили окончательный разрыв с женой. Не мог же я признаться ей, куда и зачем я езжу. Уход жены огорчил меня, но не слишком. Конечно, это тоже был симптом, но не самый опасный. Хуже всего было то, что я сам чувствовал: мои жизненные силы идут на убыль. Теперь уже никто не мешал мне ездить в Мочаловку, и каждый день после работы я отправлялся в Софьин Сад. Одно время я даже снимал комнату в Мочаловке, но и это ни к чему не примело. Софию я неожиданно встретил в городе, когда спешил на работу. София шла впереди меня с непокрытой головой, и снежинки таяли на ее золотисто-каштановых волосах, как будто обсыпанных липовым цветом. Я догнал се и пошел с нею в ногу, не зная, что сказать. София ничего не шепнула мне на этот раз, она только напевала про себя:

Да, это были стихи из потерянной рукописной книжки. Их нашептывали мне участники слета в Софьином Саду, их же слышали в моем ответном шепоте. Я остановился, пораженный, и не заметил, как София исчезла навсегда.

Исчезновение Софии не очень опечалило меня. Мне казалось, что я всё понял. Так началось мое увлечение пчелами. Я принялся читать книги о пчелах, на работе пропагандировал прополис и пергу. Мой авторитет снова поднялся, что, вероятно, отсрочило сокращение, теперь уже явно грозившее мне. Я симулировал прежний прилив сил, уверял, что золотой век назван золотым не по цвету золота, а по цвету меда. Придерживаясь медовой диеты, я всем навязывал ее как средство, не только укрепляющее здоровье, но и возвращающее золотой век. При этом работа не давалась мне. Везде и всюду я чувствовал себя лишним. Так, наверное, чувствуют себя трутни перед изгнанием из роя. Я притворялся пчелой, и притворство не могло не кончиться срывом. На улице я танцевал пчелиный танец, нашептывая на ухо прохожим стих Софьина Сада…

Выйдя из лечебницы, я получил пенсию по инвалидности. Так я и живу, вернее, умираю. Меня изводит диабет, следствие медовой диеты. Сначала я думал: не смешно ли, меня погубило фонетическое недоразумение. Мне послышалось: «в раю человек человеку пчела», а следовало прочитать «в рою», то есть в рое. Теперь я понял: произошла морфологическая катастрофа, когда выпало начальное «п» и пчеловек оказался человеком. Вот что рассекло нас, и мы вымираем порознь, пока мы человечество — не пчеловечество.