V

Тахион лежала на запятанном нефтью берегу Нью-Джерси и извергала из себя галлоны грязной воды. Таксианцы – плохие пловцы. Их родной мир был слишком холодным, чтоб поощрять подобные виды спорта. А в текущем своем состоянии она была гибкой, как гиппопотам. Поэтому она удивилась и обрадовалась, обнаружив себя на берегу, каким бы грязным и угнетающим ни казался пейзаж.

Она перекатилась на спину и дождалась, пока не утихнет отчаянно стучащее сердце. Иллиана посылала волны замешательства, вызванные страданиями ее матери. Тахион послала обратно образы черной воды, пытаясь объяснить ребенку причину своего страха и тот факт, что бояться больше нечего. Замешательство Иллианы стало сильнее, Тахион почувствовал порыв радости – плод считал воду своим домом.

Это заставило ее рассмеяться, и она села.

– Хорошо, маленькая рыбка, я иррациональный трус. Но ты не будешь такой самодовольной, когда присоединишься к нам, сухопутным созданиям.

Где-то в процессе этого кошмарного ночного заплыва она потеряла свою обувь. Вода хлюпала в ее гольфах, когда она встала и попыталась найти точку опоры. Ходьба обещала стать трудной задачей, да еще эта липкая одежда…

Она осознала, что делает, и задушила жалобные мысли.

– Пылающее небо, – сказала она с отвращением. – Ты свободна. Ты свободна и скулишь о мокрых носках.

Тахион запрокинула голову и выкрикнула, ликуя:

– Я СВОБОДНА! ПОШЕЛ ТЫ, БЛЕЗ! Я СВОБОДНА!

Радостные слова отразились странным эхом среди ржавеющих подъемных кранов и гниющих пирсов, усыпавших побережье Нью-Джерси.

Это было все ликование, которое она себе позволила. Она все еще была крайне уязвима и крайне близка к Роксу. Она должна была вернуться в клинику, и быстро. Когда она задерживалась, чтобы найти опору ноге, гниющий горизонт внезапно вызвал в ней сжимающее сердце ощущение дежавю. Странное, потому что никогда в своей жизни она не стояла на берегу прокаженного залива, глядя на раковую опухоль промышленной зоны.

Чье-то чужое воспоминание.

Несмотря на большие возможности ее прошлого тела, у нее не было привычки бродить по личным воспоминаниям других людей. Это сужало круг возможных владельцев данного конкретного обрывка памяти. И так как только Великая и Могучая Черепаха жила в Бейоне, Нью-Джерси, все шансы были за то, что воспоминание принадлежало ему.

Томми. Да! Томми мог доставить ее домой без опасностей, сопряженных с путешествием по городу в одиночку. А если Блез явится за ней, то Черепаха разберется с ним. Теперь оставалось найти кладбище автомобилей, скрывавшее Черепаху и ставшее домом для человека в панцире.

Это было все равно что включить навигатор в мозгу. Она соотнесла кладбище старых автомобилей с компасом в памяти, и в ее голове появился цельный образ. Брошенные авто громоздились, словно стальные ледники, за высокой двенадцатифутовой цепью. Накренившиеся груды шин, как гигантская коллекция гниющих пончиков, вырисовывались на фоне легкой дымки, которая была Манхэттеном. Проблемой был забор.

Она бродила вдоль забора как охотничья собака, пока не нашла ворота. Огромный, хорошо смазанный замок искоса смотрел на нее. Взвешивая его в руке, она жалела, что где-нибудь в напрасно растраченной юности не научилась вскрывать замки. Отличная идея, но совершенно бесполезная. Даже если бы у нее были знания, у нее не было инструментов. Лом. Та же проблема. Ни инструмента, ни, вероятно, достаточно силы.

Она неохотно уронила замок, и он упал на ворота так, что металл задрожал и зазвенел. Где-то начали лаять собаки. Тахион подумала, не стоит ли ей просто стоять здесь и кричать, словно заклинивший клаксон, пока кто-нибудь не появится. Но что, если это было другое кладбище? И что, если владелец заявится с ружьем и не обратит внимания на пол и положение своего посетителя, пока не обстреляет его из обоих стволов?

Она возвратилась к той части забора, которая немного просела между стойками. От земли до закрученной сетки оставалось еще два фута. Подобно обезьяне, использующей и пальцы рук, и пальцы ног, она начала подниматься по сетке. С ее животом это было почти невозможно. В конце концов она нашла способ, хотя ей пришлось принять большую часть нагрузки на спину.

Наверху. Взглядом пожирает торчащие проволочные шипы, там, где соединяются последние ячейки сетки. Ржавые шипы. Она начала перекатываться через них, чувствуя жжение, когда несколько зубцов пропороли ей спину. Острая боль в животе и бедрах, там, куда колют шипы. Теперь сложная часть, балансировать, чтобы найти, куда поставить пальцы…

В другой жизни Тахион часто предупреждал своих беременных пациенток об увеличивающейся по мере развития беременности неуклюжести. Говорил, что они должны избегать стульев, стремянок, лестниц.

И заборов из сетки рабицы, подумала она, когда ее нога соскользнула, проволока распорола ладонь, и она упала спиной вперед. Иллиаааанаа! То, что начиналось как имя в ее разуме, превратилось вскриком в горле, когда она резко приземлилась. К счастью, боги и предки дали женщине ягодицы. Было больно, и она подозревала, что ушибла копчик, но она не сломала ни одной кости, а Иллиана продолжала дремать.

Помня о собаках, Тахион ползла через кучи отходов и надгробных камней индустриального общества. Примерно в центре двора пять широких проходов стекались на площадь. Своего рода звезда с триумфальной аркой, образованной просевшей и побитой погодой лачугой, стоящей в центре, словно усталый старик, присевший на корточки.

Это было то самое кладбище автомобилей. Воспоминания Томми о целой жизни ребяческих игр вокруг этого старого дома толклись в голове Тахиона как потерявшие управление лодки. Порожденные ими ощущения были такими теплыми, что она, забыв о предосторожности, медленно и открыто пошла к крыльцу.

Она не упала лишь потому, что успела вовремя опустить ногу на землю. Ее развернуло, когда огромная черная собака, помесь лабрадора и добермана, прыгнула на нее. Его плечо ударило ее по бедру. Она закачалась, но смогла удержаться на ногах. Собака развернулась, когда она бросилась к крыльцу, хотя его безопасность теперь вызывала сомнения.

Дома, на Такисе, Тах был укротителем стаи. Только там у охотничьих тварей были крылья размахом в тридцать футов и челюсти, которые могли раскусить человека. Учитывая такой опыт, насколько сложно было справиться с девяностофунтовой собакой? Она прижалась спиной к двери и выбивала пяткой ритм, пока животное рычало, лаяло и хватало ее за лодыжки.

– Лежать, сэр! – она попыталась углубить свой голос, убрав из него дрожащие нотки ужаса. Собака заскулила, спрятав морду между лапами, словно человек, хватающийся в смятении за голову.

Свет на крыльце включился, и она услышала Черепаху.

– Это три, мать вашу, утра!

Это была музыка. Это было тепло и завтрак в постели, и горячие ванны, и все хорошее и безопасное. Она оглянулась через плечо. Томми Тадбери, Великая и Могучая Черепаха, был пухлым человеком средних лет, одетым лишь в пижамные штаны, и когда он увидел Тахиона, он тихонько потянулся вниз и подтянул свои пижамные брюки до талии.

Тах набрала воздуха и произнесла на удивление спокойным тоном:

– Томми, это я, Тахион.

– А я папа римский. – Собака тихонько заскулила. Томми раздраженно посмотрел на нее. – Выметайся, Джетбой. – Собака скрылась во тьме.

– Я Тахион, – настаивала она. – В меня прыгнули…

– И тебя убили. Они транслировали церемонию прощания по местному кабельному «джокер-тиви».

– Я не умер. Я находился в заточении на острове Эллис семь месяцев. Кто бы ни сказал, что я мертв, он лгал. Я должен добраться назад в клинику, и для этого мне нужна твоя помощь. – Она подумала минуту и добавила: – Но сперва мне надо выпить.

– Дерьмо! Ты можешь быть Тахионом, – фыркнул Черепаха. И Тахион испытал слишком большое облегчение, чтобы обидеться. – Скажи мне что-нибудь, что может знать только Тахион.

– Я тебя нашел, не так ли? – Кажется, это не закрыло вопрос. – Я инсценировал твою смерть в восемьдесять седьмом. Ты выдернул меня из окна отеля Атланта в восемьдесят восьмом…

– О’кей, о’кей. – Но в его карих глазах сохранялось странное выражение. Почувствовав неловкость под этим взглядом, Тахион обняла себя руками и чуть отвернулась. – Ну, я думаю, тебе лучше войти.

Пройдя за ним через дверь, она заметила, что дверь чинили. Выглядело это так, будто уродливый паук из черной проволоки был убит и размазан по металлу двери. Босые ноги Томми шлепали по линолеуму. Тах проследовала за ним в холл и на крошечную кухню. Она была чрезвычайно хорошо оборудована – посудомойка, холодильник с двумя дверьми, электрическая точилка для ножей, кофеварка, кофемолка – короче, радость гаджетомана.

– У меня есть только бурбон.

– Нормально. – Стекло скользнуло по стеклу. Том толкнул стакан к ней. Пары виски ласкали нос запахом, который обещал теплоту очага. Она жадно схватила стакан и опрокинула бурбон в глотку. Он обжег словно напалм, и она заткнула рот ладонью. Томми придержал ее за плечи.

– Идиот, – прохрипел Тах. – Я не пил семь месяцев.

Том взмахнул бутылкой.

– Хочешь еще?

– Нет. Не могу. Это плохо для ребенка.

– Ребенка? – Черепаха отозвалась тонким придушенным голосом. Неожиданно для себя Тахион рассмеялась.

– Ты старый холостяк.

Взгляд Томми упал на ее талию. Он отшатнулся, пробежался руками по волосам.

– Вот дерьмо… это так, мать его, странно.

– Ты должен попробовать это с моей точки зрения. – Воцарилась продолжительная тишина. Вскоре она стала неловкой. Томми так странно пялился на нее.

– Что? – наконец спросила Тах.

– Ты действительно красивая.

Ее руки вспорхнули к щекам, закрывая предательский румянец.

– Не будь идиотом, – сказала она грубо. Потом она взглянула на него сквозь завесь волос. – Томми, у тебя есть зеркало?

– Зачем?

– Я… Я себя никогда не видел. Я жил в этом теле семь месяцев, но ни разу себя не видел.

Жалость вспыхнула в его глазах. Он грубовато сказал:

– Идем.

Она прошла за ним через холл в маленькую спальню. Зеркало в полный рост висело на двери шкафа. Томми потянулся и включил верхний свет. Обои в комнате были в элегантную полоску, известную еще как версальская. У Таха были такие же в одной из его квартир. В спальне царил широкоформатный телевизор, и это было логично – Томми был владельцем ремонтной телемастерской. На телевизоре стояла голова невероятно красивого человека. Вместо волос череп его укрывал прозрачный радарный обтекатель.

– Модульный человек?

– Одна голова, все что есть. Когда-нибудь я заставлю ее работать.

– Ты очень странный. – Она возобновила осмотр комнаты. Заключенные в рамку принты и плакаты на стенах, рассыпавшаяся груда книг на прикроватном столике. Сама кровать была мечтой с балдахином – кровать принца эпохи Возрождения.

– А ты романтик, – сказала Тахион, когда пересекла комнату. – Но спишь беспокойно, – добавила она, взглянув на постельное белье, сморщенное и искривленное, словно тряпичные горы, расколотые землетрясением.

Но момент настал, и она заставила себя посмотреть в зеркало. Это была маленькая фигура, дерзкий мальчишка в полинялой джинсовой спецовке. Лямки крест-накрест перехлестывали белую футболку. Грудь припухла, ее тело готовилось к материнству. Ее живот был больше, чем она ожидала, и это смутило ее, особенно под взглядом Черепахи.

Она подошла ближе, рассмотрела волосы, блестящие серебром, льющиеся каскадами по плечам и достигающие бедер. Форма лица была знакома. Как и ее собственное, оно сужалось к резкому небольшому подбородку, но выглядело это мягко и невинно. Годы не отложились морщинками у глаз, глубокие складки не очерчивали чувственный рот. Тахион заметила, что у нее была довольно короткая верхняя губа, придававшая ей милое сходство с улыбающимся дельфином. Только в глазах были видны испытания и годы, обременившие ее душу. Они были глубокими, темно-серыми, с темной каймой вокруг радужки, они смотрели затравленно и очень печально.

Она обернулась к Томми.

– Идеал, она такая… юная.

Тах вновь повернулся к зеркалу. Отметил кости ключиц, выпирающие под белой кожей. Она была крайне истощена, и огромный живот придавал ей большее сходство с жертвой голода, чем с беременной.

– Что тебе нужно, Тах? – спросил Черепаха.

– Вымыться. Я вся липкая от соли. Поесть. И поспать.

– Ванная там. Я сделаю тебе немного еды и постель. – Он указал пальцем.

Час спустя она была чистой, наевшейся и опустошенной. Тах, в мягкой фланелевой рубашке Томми, забралась на большую кровать с балдахином. Ее волосы были все еще влажные, и она почти чувствовала, как сбиваются колтуны, но ее это не заботило.

С ногами, расставленными широко, и руками, глубоко спрятанными в карманы халата, Томми был похож на пухлого Колосса Родосского, ставшего на страже двери.

– Могу я…

– Что?

– А, не важно.

– Что?

– Да ничего.

– Что? – повторил Тахион с нарастающим раздражением.

Он втянул бушель воздуха и высвободил его в долгом выдохе.

– Могу я… расчесать твои волосы?

Тах улыбнулся, и в первый раз увидел эффект, который хорошенькая женщина оказывает на мужчин. Идеал свидетель, он и сам чувствовал это не раз. Но какая власть.

– Мне будет приятно, Томми.

Она протянула руку, и он пошел к ней, цапнув с комода посеребренную щетку. Было странно видеть в широкой руке Томми настолько изящную вещь. Скрестив ноги, он устроился на кровати позади нее. Тах поерзала немного, пока не нашла положение, которое было удобно для Иллианы. Волны сонного удовлетворения растекались от ребенка, нагоняя на Тахиона сон.

Руки Томми прошлись сквозь ее волосы, поднимая и разделяя шелковые пряди. Иногда пряди натягивали кожу скальпа, и это ощущение было удивительно чувственным и расслабляющим. Щетка массажировала ее голову и мягко спускалась вдоль волос. Он был очень нежен, она не почувствовала ни одного болезненного рывка.

Тахион прекрасно знал Томми, но вопреки ее истощенному, сонному состоянию, усиленному расчесыванием, ее нервы все еще были напряжены. Ей казалось, что ее кожа съеживается, когда Томми приближается к ней слишком близко. Это было трудно произнести. Она предчувствовала боль в его взгляде, но она должна была сделать это.

Опершись рукой о матрас, она обернулась, пока не встретилась с ним взглядом.

– Томми. Ты не можешь спать со мной в этой постели.

С его лица словно сдернули завесу. Боль, злость, стыд.

– Что? Ты думаешь, я бы…

– Нет, конечно, нет. Дело не в тебе. – Слова царапали горло, словно граненое стекло. Она изворачивалась. Может быть, если зайти с другой стороны, можно выразить это, не сказав прямо. – Это тело не было в таком положении, когда я занял его.

– Что ты пытаешься сказать? – Агрессия звучала в каждом слове и резала, словно бритва.

– Томми… меня… изнасиловали.

Произнеся слова, она выпустила ужас на свободу. Страх и мука Таха ударили ребенка, и Иллиана резко дернулась. Дикое движение зародыша исторгло из Тахиона невольный стон.

Руки Томми обхватили ее. Мягко укачивая, он сказал:

– О, детка. Мне жаль. Мне жаль. Так жаль.

Он бормотал ей в затылок успокаивающие слова. Каждый слог – с крошечным дуновением теплого воздуха, который трогал ее волосы и ласкал кожу, но Тах дернулась в объятиях Томми, и слезы, которые она никак не могла пролить, стали комом где-то в груди.

Он не заметил ее реакции. Она почувствовала нарастающую панику. И она знала: если она дернется слишком быстро, если Томми сожмет объятия, если она попытается высвободить эмоции, что словно стальные обручи сдавили ее грудь, она рассыплется на миллион сверкающих осколков. Когда ее плоть и кости стали стеклом? – спросила себя Тах.

Она тщательно выговорила слова, пытаясь сдержать пронзительный крик ужаса, рвущийся из ее горла.

– Ты должен отпустить меня. Быстро!

Вода, танцующая на раскаленной сковороде, возможно, не испарилась бы быстрее. Руки Тома отпустили ее тело, словно раскрывшаяся ловушка, и он стремительно отпрыгнул к ногам кровати.

– Я просто пытался…

– Я знаю. Это не ты, это я. Пожалуйста, Том, не смотри на меня так. Я не хочу причинять тебе боль.

– Ты хочешь поговорить…

– Нет.

– Ты сама подняла эту тему.

– Только так ты бы меня отпустил. Так бы понял.

Томми поднялся с постели, осторожно положил щетку на комод. Глубоко спрятал руки в карманы. Когда он обернулся, улыбался. С ноткой напускной легкости в голосе он спросил:

– Так какой план?

Тах последовала его примеру. Она заставила себя улыбнуться и сказала:

– Сначала спим. Потом едем в клинику, и ты свидетельствуешь мою личность.

– Звучит хорошо. Я буду на диване, если понадоблюсь.

Она знала, что ранила его. Она знала, что ничего не могла сделать, чтоб облегчить его боль.

– Ты мне действительно нужен, Томми, – сказала она, когда он уходил. – И я рада, что ты здесь.

Она не была уверена, услышал ли он ее.

Где-то далеко дятел выстукивал свою быструю подпись. Тахион вжалась щекой в подушку, пытаясь заглушить звук.

ХРУСТ!

Кровать вздрогнула едва ощутимо, но Тахион отреагировала, как будто она внезапно взбрыкнула. Она выскользнула из постели и бежала до тех пор, пока полностью не осознала время, место и ситуацию.

Артиллерийский огонь, автоматическое оружие. Набег! Выбраться наружу, найти охрану, спрятаться. Отец! Папа! Папочка!

Плотная фигура Томми на крыльце заставила сны испариться и возвратила ее к действительности. Но автоматные очереди не прекращались, и предрассветное небо, словно странствующими светлячками, было освещено следами трассирующих пуль, извергаемых тупыми рылами военных вертолетов. Томми был в красно-синем полосатом халате. Одна рука зарылась в карман, другая покачивала кружку кофе. Пригородный домовладелец, спокойно встречающий рассвет Армагеддона.

Тахион подошла к нему и уцепилась ладонями за его плечо. Он посмотрел на нее. Они оба знали, но было чувство, что они должны сказать это вслух.

Томми заговорил первым:

– Рокс. Они наконец это сделали.

Почти беззвучно Тах сказала:

– Мое тело там.

– Они хотят убить всех. – Он то ли не слышал, то ли не подумал. Вероятно, немного того и другого.

– Тогда ты должен взять меня туда. Ты должен взять меня туда.

Это дошло до него.

– Ты рехнулся.

Рассвет начал заливать небо на востоке болезненным белым светом.

– Томми, пожалуйста.

Туз переводил взгляд с ее бледного лица на битву, разгоравшуюся на севере. Уже почти рассвело. Свобода была крошечной фарфоровой фигуркой, бесстрашно стоящей перед лицом убийц, пролетающих мимо к острову Эллис. Пока они смотрели, на север протарахтел «Ирокез» с полным брюхом десантников. Внезапно он дернулся и отклонился от курса, как будто пилот был пьян или безумен. Лопасти винта цеплялись за воздух, когда вертолет еще сильней завалился набок и врезался в поднятую руку статуи. На мгновение шар огня заслонил собой все, а потом вниз посыпались горящие обломки. Пламенный эскорт для факела и руки, разделивших ту же участь. Рука крутанулась лениво раз, прежде чем вместе с факелом упасть в черную воду.

Свобода стояла, покалеченная, ее бока почернели от горящего топлива, ее огонь погас, ее послание утонуло в грязных водах залива.

Томми сунул свою кружку Тахиону. Спустился по ступеням и исчез в нагромождении сломанных авто. Прошло несколько минут, и панцирь медленно поднялся по горам мусора. Он шел за ней. Ее стальной рыцарь.