Дарья Миленькая

ПОЖИРАТЕЛИ

 

Аннотация

История про фанатика-убийцу и человека, послужившим «куколкой» для невидимых никому, кроме него, монстров-паразитов.

Также на этих страницах вы встретите старуху, священника, отца-алкоголика и языческого идола.

Главные герои убеждаются в том, что страх и безнадежность порождают религию. Но только один хочет остаться человеком, тогда как для другого – тесной земной оболочки уже мало…

 

…Они творили зло,

Хлопали в ладоши, бились оземь всем телом,

Рыдали пред чудовищем, что поработило их,

Их слезы лились дождем.

Лейнстерская книга

Глава 1. Девиант

В тот день с самого утра по небу ходили черные тучи. Огромные, тяжелые от скопившейся в них воды, они лениво передвигались по небосклону, как стадо подоенных коров по изъеденной язвами следов дороге. Люди настороженно поглядывали наверх, сжимая в руках зонтики, и торопливо спешили добраться до зданий, где им не будет угрожать внезапно начавшийся ливень.

За их мельтешащими туда-сюда телами задумчиво наблюдал Матвей, прервав свой монолог на середине и в тайне не решаясь его продолжить.

В глубоком кожаном кресле он сидел, утопая в мягкой бледно-коричневой обивке, прячась от пронизывающего взгляда собеседника.

Если люди на улице вглядятся в невысокое серое здание, прямо в окна, то в какой-то момент их взгляд пройдется по телу Матвея, но так и не зацепится за него, проскользнув точно по слепому пятну.

– Прошу, продолжайте, – в какой-то момент все-таки напомнил о своем существовании психолог. – Вы прервались на середине.

– Аа-м, – протянул Матвей. – Об этом сложно говорить.

– Но все равно придется. Кстати, это хорошая привычка – заставлять себя говорить о том, о чем сложно. Люди предпочитают отмолчаться, затаив обиду, уж лучше бы они не могли себя заткнуть. Возьмите себе на заметку, – облизнув колпачок ручки, посоветовал психолог.

Пропустив совет мимо ушей, Матвей, громко вздохнул и продолжил ранее начатый рассказ:

– Я их испугался, до ужаса испугался. Эти твари, я думаю, что-то вроде вируса или бактерий – они каким-то образом находят нас, может, по воздуху и начинают паразитировать, поэтому я назвал их паразитами. Как мерзкие черви или все то, что копошится сначала в земле, а потом – в тебе.

– Так, – кивнул седовласый мужчина.

Комната, в которой они сидели, оставалась мрачной даже при солнечном освещении и включенных светильниках с желтыми грушами лампочек. Вину на себя брали узорчатые темно-зеленые обои и цвета темного ореха мебель. Стол, шкафы и стулья, понурившись, стояли по углам, осознавая свой прокол, стараясь быть как можно незаметнее. Ни один день своего существования они не оправдывали этих ухищрений, как не оправдывали психолога его грамоты и дипломы. Он с рвением стирал с тоненьких рам под дерево пыль, и этим, в общем-то, все ограничивалось.

Федор Александрович полностью снимал с себя ответственность за декор, перекладывая ее, как ни странно, именно на несчастную мебель. И в течение дня, когда глаза уставали от монитора, он окидывал взглядом комнату, не упуская возможности с укором покачать головой и вздохнуть.

Он давно оживил все деревянные и пластмассовые шкафчики с выдвижными ящиками, причудливое нагромождение склеенных между собой коробочек для канцелярии, вешая на края зеленые и желтые скрепки или складывая стопки разноцветных стикеров.

Дома его ждала такая же, но по бытовому приевшаяся мебель, к которой мужчина относился точно к зазнобе-жене и потому не спешил по вечерам закрывать кабинет.

В дни, когда ясность мысли не покидала его, он брался за ручку и бумагу и описывал весь прожитый собою день – от самого утра и до последних секунд. И этими неумелыми мемуарами были завалены все шкафы и папки, смешавшись с информацией о клиентах и прочими документами.

Сидевшая в коридоре секретарша иной раз раздраженно цокала, находя в куче бумаг записи, но, не говоря ни слова, перекладывала их, аккуратно раскладывая по порядку.

Эта женщина с давних пор втайне заботилась о Федоре Александровиче, даже если ее забота сводилась лишь к этому. Но, по правде, ни одно ее действие, каким бы значимым оно не было, не привлекло бы внимание мужчины.

Вернемся же к Матвею, который, наконец, собрался с мыслями и выдал следующее:

– Не знаю, много ли их, и как все выглядят. Мой… целиком не показывался. Возможно, в это сложно поверить, черт, да, я уверен – в это невозможно поверить, но паразит пытается вылезти из моего рта! – воскликнул он. – Прямо из горла. И выглядит, как большой голубой глаз. Я, чувствуя в горле шевеление, открываю рот и вижу его где-то там, толчками пробирающегося выше. Отвратительно!

Федор Александрович скривился, но тут же спохватившись, недоверчиво произнес:

– Прямо так, изо рта?

– Да! Он ужасен, – Матвей сжал голову руками. Его взгляд все еще оставался обращенным к окну, хотя намного уместнее было бы взглянуть на собеседника. – Я не хочу больше этого ощущать!

– И что же делает этот паразит? – психолог в задумчивости пожевал ручку.

Он сидел в своем любимом кресле, сжимая в руках блокнотик. Иногда, когда клиенты увлекались своей историей или слезами, Федор Александрович, сам не замечая как, чуть отворачивался к тому же окну, и мысли – выпущенные попугайчики из клетки – садились на соседние деревья, на провода, хлопали крыльями над проходящими людьми.

– Понимаете, он пожирает меня, мое здоровье. На моих руках появляются странные вещи… – Матвей спешно оголил руки и протянул психологу, удостоившись лишь незаинтересованного взгляда и мысленного замечания по поводу нездоровой бледности кожи. – Мое время! Порой я не помню, что делал последний час или день. Вот что я делал? Только эта тварь знает.

«Ага, – подумал Федор Александрович. – Ну… это уже хоть что-то».

– Но другие паразиты, почему-то, летают просто рядом с людьми или ходят. Они рядом, но не в них, – задумчиво глядя на дрожащую руку, произнес Матвей.

– Простите, а что конкретно пугает – то, что вы их видите или то, что один из них в вас?

Матвей резко глянул на мужчину в кресле, пошевелив сухим языком во рту.

– Я… я не знаю, разве это так важно? Это совершенно не важно, главное, что они есть!

– То есть, если бы внутри вас не было этого, как вы сказали… Как вы его назвали?

– Паразита.

– Точно. Если бы паразита не было внутри – вам было бы не так страшно? – он вопрошающе уставился на клиента, сжимая и разжимая челюсть, заставляя ходить желваки. – Ну, вот вы говорите, что эти паразиты… – это слово сопровождал насмешливый хлопок губами, выстреливающий в комнату мелкие капельки слюны. – На других людях просто сидят или ходят рядом с ними, и только у вас с вашим паразитом такая тесная связь. Это заставляет задуматься. Что для вас паразит? Угроза, монстр или затаенная вина, обида?

– Вы думаете, они не настоящие? Галлюцинации? – сквозь плотно сжатые зубы враждебно выдавил Матвей. – А то, что они откусывают от людей прямо на ходу? Это что-то значит?

Федор Александрович примирительно выставил перед собой раскрытые ладони, не скрывая оголенного безымянного пальца.

Освобожденный от влажных тисков блокнотик не упустил возможности тут же соскользнуть в щелку между сомкнутыми коленями.

– Но люди не падают и не кричат от их укусов. Кровь фонтаном не бьет из их ран. Так, – остановил готово возразить клиента психолог, – ваша работа, как я понял, связана с творчеством?

– Да, – после небольшой паузы неохотно ответил мужчина. – Я рисую картины в одном из современных жанров искусства.

Психолог победоносно вскинул брови, словно найдя ответ на все вопросы.

– Нет, понимаете… – замялся мужчина. – Это никак не связано. По правде, я просто пачкаю краской холст, а моя сестра находит дураков, которые видят в этом какой-то смысл. Его там нет. Или перерисовываю чьи-то работы, меняя цвет и добавляя пару деталей от себя.

– Вы зарабатываете на жизнь мошенничеством? – с каким-то странным интересом спросил психолог.

Бог знает, что у него было на уме, однако человеком он был неверующим.

Тонкие губы Матвея дрогнули в улыбке.

Лицо его до сих пор сохранило юношеский отпечаток, хотя не так давно ему исполнилось двадцать четыре года.

Дело было в карих глазах, которые по-детски – наивно и без тайного умысла – смотрели на мир. Для этих глаз всегда было все просто, и эта-то простота отпугивала любящих вечно все усложнять девушек.

Однако в отличие от спешащих познать мир детей, Матвей с какой-то старческой скукой проживал свою жизнь, упрямо считая, что в ней не на что смотреть. Только одно могло его в этом разубедить, напомнить о том, что существует за пределами окон, городов и экранов гаджетов, но он так редко по-настоящему обращал на это внимание, что, как ему кажется, напрочь лишало зеркало власти над ним.

Матвей не искал проблем и приключений, живя в совершенно обычном ритме. Передавшееся от родителей чувство обыденности жизни с самого рождения отрезало все эмоции и затушило душевный огонь, который только-только начал разгораться. Именно поэтому внутри едва тлела потребность в поиске и обнажении, как обнажает искусный хирург органы и кости, разрезая кожу и жир, лезвием докапываясь до самой сути. Но суть всегда слишком мала, до нее не добраться скальпелем и не увидеть в микроскопе, суть сама по себе всегда прячется в каком-то другом месте, нежели там, где ее обычно ищут.

Вся его внешность находилась на той границе, разделяющей приторную смазливость и чрезмерную красоту, остановившись точно на грани. И он был бы по-настоящему красив, если бы не упомянутое спокойствие так не популярное у людей его возраста.

– Ну, нет… Нет, понимаете, за мою квартирку платит сестра, – выдохнул Матвей, виновато глянув на Федора Александровича. – Чтобы вы понимали, дураков не так много. Я люблю рисовать, но рисовать стоящую на столе чашку или букет цветов, а не выражать эмоции через мазки. Это глупо. Абстрактный экспрессионизм, если для вас это так важно… Хотя сестра говорит, что и минимализм у меня неплохо выходит.

Психолог неопределенно хмыкнул и почесал виски.

Он был суеверным человеком, но ровно настолько, насколько можно быть суеверным, при этом не испытывая силу тисков старых примет. В современном мире подобные пережитки прошлого уверенно уходят в тень, потому что требуется нечто новое.

Всегда требуется нечто новое.

Новое, новое, оно манящим светом подзывает нас вперед.

Новое!

Человек живет в промежутке между старым и новым, только на этом отрезке, и не дальше или позади существовать не может.

Так и Федор Александрович, отдавая дань новому, прощался с бабушкиными приметами и придумывал свои. К примеру, если с утра у него падала со стола декоративная чернильница – день обещал быть неудачным. Какая была связь между чернильницей и днем, мужчина точно объяснить не мог, но упорно настаивал.

На улице послышался грохот – с таким звуком разрываются надутые пуза облаков – и с неба полился вымученный ливень.

Двое мужчин одновременно перевели взгляд на окно, поймав первые кляксы разбитых капель дождя на стекле. В ноздрях воскрес знакомый запах тяжелого бархатистого озона, придушенный комнатным ароматом древесины.

– А… где состоялась ваша первая встреча?

– В церкви, но эта была не то чтобы встреча. Тогда я впервые почувствовал его в себе, меня затошнило, в глазах помутнело… Я абсолютно точно чувствовал, как он извивается в животе.

– Местечко необычное, не кажется?

Матвей неопределенно кивнул.

– Я… не знаю насколько уместно здесь об этом говорить…

– Если вы чувствуете в этом нужду – говорите.

– Я исповедовался, – Матвей смущенно сжал руки замком на груди. – Говорил о себе, о том, что меня тревожит. Спрашивал про бога. Вы знаете, я неверующий, вернее, не совсем верую. Для меня все это слишком странно… Такого в мире нет, разве я не прав? Словно сказка для взрослых. Нет, нет, не знаю… Не совсем верно сказал…

– Продолжайте, – подтолкнул Федор Александрович.

Сам он незаметно разминал затекшие ноги, поднимая ступни вверх, ближе к голени, и опуская вниз.

– Меня давно это беспокоит, я стараюсь не обращать внимания, но… Оно будто хочет этого. Меня спрашивали, что есть бог для меня. Что есть бог, что есть бог, а что есть я? Понимаете?

– Что есть я?

Матвей облокотился на колени.

– Вот именно.

Они смотрели друг на друга.

От Матвея исходило тяжелое подавляющее напряжение, он нервно покусывал губы, переводя взгляд с одно глаза психолога на другой.

Федор Александрович не мог с ним справиться, поспешно протараторил:

– И все же я настаиваю на том, что эти паразиты – плод вашей фантазии. Неспокойная обстановка вокруг, творческий поиск, возможно, неудовлетворенность своей жизнью, – психолог, забывшись, почесал кончиком ручки лоб, размазывая по коже синие чернила. – Это наша первая встреча, но…

Его перебил резкий скрип – Матвей поднялся на ноги, сдвинув с пола кресло.

– Я в здравом уме! Это вы… Почему вы просто не можете понять? – раздраженно выкрикнул он. – По-вашему, я бы пришел сюда сам, если хотя бы чуточку был не в себе? Эти твари шепчут, скалятся, они рычат и хихикают точно гиены. Их сердца стучат, о, можете мне поверить! Их сердца гулко стучат под ребрами!

– Частенько бывает…

– Чего вы ждете? Что они в вас заберутся? Съедят вас? Когда вы поймете, что это реальность – будет поздно! Реальность, реальность, что реальнее пищевой цепи? Или кошмаров по ночам, всех этих монстров под кроватями?

Матвей пулей вылетел из кабинета, напугав сонную секретаршу в коридоре.

Федор Александрович, недоумевая, так и остался сидеть в кресле, пока женщина с вопросом не заглянула в дверной проем.

– Чудно… – развел руками мужчина. – Паразиты какие-то мерещатся.

Но вечером, когда он сидел на кухне, а в окно ему заглядывали ночные сумерки, Федор Александрович вспомнил свой разговор с Матвеем и так, чтобы никто не заметил, перекрестился.

* * *

В аудитории воздуха буквально не хватало на всех.

Юноши и девушки сидели, не скрывая своего тяжелого дыхания, обмахивались чем придется. Не спасали ни открытые двери, ни распахнутые окна, в которые так и норовили залететь мухи и прочие, обладающие маленькими, противно жужжащими крыльями, твари.

Казалось, только один человек не замечал чудовищных условий и силы освобожденного сонного зелья, разбитого кем-то рассеянным перед занятием, иначе, как объяснить размеренный, но активный и живой голос преподавателя, достигающий даже последних парт и спрятанных под рукавами ушей.

Он нарочито медленно обхаживал вокруг своего стола, поскрипывая под ботинками половицами в раздражающем, постоянно сбивающимся ритме.

– … и вот тогда, как считается, они становятся едиными.

– Простите… – еле живым голосом спросил один из студентов. – Как вы к этому относитесь?

– Ну, не мне судить, молодой человек. Я далек от их идеалов, мне многое так и осталось непонятным. Это было очень давно, в эпоху то ли первого, то ли второго храма, сейчас уже не практикуется в том виде. Все сменилось на более гуманное – благовония, молитвы, свечи… Я бы сказал: все мельчает.

У края предпоследнего ряда послышался смешок. Он был отчетливо различим своей непохожестью на все остальные сонно-больные звуки, и в своем отличии пребывал в совершеннейшем одиночестве.

– Я вам там не мешаю? – преподаватель вытянулся в струнку, оглядывая студентов.

Но юноше, что сидел чуть ниже только что взорвавшегося ряда, не нужно было оборачиваться, чтобы понять кто там. Наоборот, он весь сжался, наклонился прямо к столу и вперил глаза в тетрадку. Потные руки прилипали к бумаге, а тонкие линии чернил растекались, когда он прижимал ладони к листку.

– Так, вот… – продолжил мужчина. – Жертвоприношения играли важную роль во всех религиях. И в христианстве известны жертвоприношения: человеческие и животное. Однако со временем они изменили свою начальную природу – вместо живых существ стали приносить подношения из дерева, тканей и тому подобное. Известна так называемая строительная жертва, при которой при постройке дома в яму закапывался нарочито убитый человек, что в последствие сменилось на обычное зерно или монету. Неплохая такая замена, да? Все шоу насмарку, – усмехнувшись в притихшей аудитории, преподаватель поспешно продолжил:

– А кто мне расскажет про римлян? Про их хитрость?

Повисла напряженная тишина.

– Никто? Хм… Знаете, если вы не слушаете лекции не по программе, тогда я просто избавлю себя от необходимости доставлять вам удовольствие ни к чему не готовиться.

Тут же послышался ленивый звук шуршания страниц.

– Ну… – неуверенно начал один из студентов. – Иногда римляне подменяли головы скота для жертвы на головки чеснока.

– Верно, а в Китае? – преподаватель оперся о стол, расслабленно почесал шею.

– Они вырезали из бумаги животных и другое… – смутился юноша. – То есть драгоценности, и сжигали вместо настоящих.

– Простите… – подняла руку студентка. – Мы говорим о замене жертвоприношения, а как вы думаете, может ли современный человек вернуться к тому, чтобы снова приносить в жертву человека?

– Хм… – задумался преподаватель. – Мы говорим об упрощении этого института с развитием общества: чем больше продвинулось развитие, тем меньше места обряду в мире. Сектанты, к примеру, долгое время приносили в жертву человека, однако и они претерпели изменения в пользу цивилизации…

– Но я спрашиваю…

– Я читал про один культ… – грубо перебил студент, поймав неодобрительный взгляд одногруппницы. – Который на протяжении своего существования подвергался многочисленным изменениям даже в корне. Правильно ли я понял вас, что вы считаете упрощение ритуалов их деградацией, которая впоследствии приведет к исчезновению?

– Да, конечно, останутся какие-то совсем далекие от первоначального обряда действия, но и они исчезнут. В Древней Руси строили множество церквей и храмов, сейчас от них осталась треть в лучшем случае. Кто из вас так часто ходит в церковь, что может мне сейчас по памяти рассказать ее убранство? Мы ставим свечи за здравие и упокой, а кто-нибудь знает, почему именно свечи? Зачем нам нужны свечи, какую роль они играют в обряде? В чем смысл крестить детей? Только лишь из-за того, что бабушка настаивает? Лет через двадцать – да, ставлю на двадцать – начнется активное упразднение и снос церквей. Современному миру не нужна устарелая религия, конечно, нам всем нужно во что-то верить, и нас учат верить в идею. Если уж и будут строить храмы – они все будут только ради идеи.

В голову юноше прилетел комок бумаги.

– Культ Ваала вам известен? – не дожидаясь ответа, студент продолжил. – Первоначально он был богом плодородия, но впоследствии своего распространения приобрел различные значения. Так вот, этот культ – представитель человеческого жертвоприношения, который не чурался сжигания живьем младенцев. У разных народов Ваал был и богом солнца, и грома, и подземного мира – очень много разных значений…

– Я несколько знаком с этой темой, – преподаватель одарил грозным взглядом шепчущуюся группку в углу. – Долгое время Ваалу поклонялись многие народы. С этим культом непрерывно вели войну, истребляя его почитателей, что в итоге свело его на нет. Постоянные преследования спровоцировали необходимость упрощения ритуалов – вместо кровавых гекатомб начали проводить мелкие жертвоприношения и так – все мельче и мельче. Данный культ в современном мире не существует. Что касается вашего вопроса… – мужчина перевел взгляд на девушку. – Думаю, что такое возникнуть не может. Если не считать сектантов, о которых я сейчас не хочу говорить, возрождение подобных действий не может произойти без вмешательства сторонних сил.

– Что за сторонние силы?

– Эй ты, горбатый, – позвал один из парней.

Юноша нехотя обернулся.

– Может, тебе за сектантами гоняться? Увидев такую рожу, они вмиг разбегутся.

– Или на горбе покатаешь.

– Если в мозг не вбить, что это единственный выход, – постучав себя по лбу, пояснил мужчина.

– А почему этот культ был так распространен?

– Вкратце, на маленькие поселения нападали воины, захватывали и убивали половину населения. Вот в этом и есть суть распространения. Люди тогда были другими. Что для нас сейчас недопустимо, то для них в порядке вещей. В этом есть неоспоримый плюс развития – мы с вами не занимаемся каннибализмом или ритуальными умерщвлениями людей. Я еще раз повторяю, все это – пережитки прошлого…

* * *

От воспоминаний мужчину отвлек непонятный скрежет и он, сонно зевнув, поднялся на ноги. Тщедушие его голоса раздразнило подвальную сырость:

– Когда все это было? – звукам предшествовал хлопок в глубине горла. – Я почти забыл. Ты тоже? Нет, конечно. Странное воспоминание.

Это был неприятный внешне человек.

Ему слегка перевалило за тридцать, о чем свидетельствовали пролегшие у глаз морщинки. Высокий, но нескладный как подросток, с сальными темными волосами до плеч. Голос, мелодичностью напоминавший поток реки, стремительно бегущий между высокими недоступными скалами, слишком часто для того, чтобы быть приятным, срывался на повизгивающий шепот. Глаза, нос и губы близко посажены, отчего лицо, кажется уменьшили и наспех прилепили. Единственное неопровержимое достоинство внешности – цвета чистейшего серебра глаза. И насколько было чистым это серебро, настолько и неясным взгляд его выражающий.

Он ходил по кругу, возвращаясь к одним и тем же мыслям, каждый раз доходя до отправной точки. Постоянно. Темнота подвала не допускала до своих тайн свет, пожирая на самых подступах.

– Нужно идти, – обратился мужчина то ли к самому себе, то ли еще к кому-то. – Отец скоро вернется.

Получив ответ, он, прекрасно ориентируясь в темноте, обогнул скелеты труб и подошел к ржавой подвальной двери, ведущей на выход.

Темнота была частым спутником, но в отличие от этой, к темноте в сознании человек не прислушивался.

Долго еще в пустом подвале можно было расслышать его шаги, пока он поднимался по старой железной лестнице наверх, а потом шел по коридору. Эти звуки смешивались со звуками внизу, с другими шагами, и в сыром мрачном подвале тишина не наступала никогда.

* * *

Первого сентября Матвей проснулся в семь утра.

На улице с улыбками на лицах возвращались в свою тюрьму школьники.

Они не могли ответить, в какой точно момент школа убила их желание учится, в какой обесценила въевшееся в мозг правило об уважение к старшим, и в какой – научила так искусно притворяться занятым обучением и внимательно слушающим, тогда как мысли либо летали где-то совсем далеко, либо даже не появлялись в голове.

Они отвечали глуповатыми улыбками на все возмущенные признания учителей в том, что нынешнее поколение совершенно ничем не интересуется, ничем не занимается и ничего не ценит. Искренне врали им же о забытой сделанной-несделанной домашней работе, тосковали о чем-то неоформленном, в одиночестве сидя за партой, и с этим же одиночеством уходили домой.

Они мечтали – пока еще могли мечтать – и ждали это желанное лето, как время, напоминающее им о том, что под одинаковой школьной формой, за обруганными родителями двойками у них есть что-то живое и требующее отдачи.

В четырнадцать и пятнадцать ты никак не можешь понять, почему тебя, вопрошающего и сотканного из хаоса – неважно, из какого хаоса – заставляют входить в давно принятую систему, ломая при этом не ее, а тебя. И ты мечтаешь, побыстрее закончив школу, взять хотя бы годик перерыва и пожить так, как должно на самом деле жить.

Но где-то в шестнадцать или в семнадцать, под воздействием созданных тобою условий, у тебя впервые появляются в голове взрослые мысли без ценности, ибо приходится привыкать к тому, что взрослое обычно не имеет цены, но требует. Так вот, эти мысли можно было бы еще закинуть привычно подальше в шкаф, если бы родители так усердно не заставляли в нем рыться.

Конечно, ты еще долго будешь отрицать и бросать, кидаться из крайности в крайность в поисках той подростковой безмятежности, будешь запутываться и распутываться.

Так вот, в какой же именно момент умирает эта безмятежность?

Но то, что разбудило Матвея, было далеко не связанным со школой.

Нет.

Это был звук. Странный звук, застрявший в ушах в виде барабанного боя. Он то отдалялся на задворки сознания, то отчетливо различался в ушной раковине, словно запутавшись в мелких волосках. Но где же его источник?

Комната, в которой Матвей спал, была небольшая. Ремонт в ней не делался очень давно, потому как, когда новый жилец въехал в квартирку – обои уже висели лохмотьями на стенах, а под потолком шли трещины.

Седая древность.

Однако при всем этом мужчина старался сохранять полный порядок во всем – у любой вещи в квартире было свое собственное, давно определенное место.

– Та-ак, – протянул Матвей, потирая лицо. – Что же мне сегодня надо сделать?

Словно отвечая на его вопрос, экран телефона засветился, показывая полученное СМС от нового заказчика Евгения Михайловича – сорокалетнего ценителя искусства.

Каким-то неведомым ветром его занесло в Москву, где он тут же попал в белесые – как волосы старика – нити в паутине Алены – старшей сестры Матвея. Наслушавшись про начинающего художника, он тут же изъявил желание оценить его работы, и сегодня у них должна была состояться встреча в кафе.

Раз в пару месяцев Алене удавалось провернуть подобные встречи, которые в большинстве своем заканчивались какой-то мелочной покупкой – натюрморта, абстракции, и в общем-то Матвея это утраивало.

В прошлом у него были попытки работы на официальных места с трудовой книжкой, но он так и не смог привыкнуть к ежедневной рутине: вставать по будильнику в шесть утра, завтракать, ехать на работу и выполнять никому не нужные поручения. В шесть утра ему не то, что собираться, ему жить не хотелось.

Он считал себя то ли слишком слабым, то ли слишком чувствительным – работа убивала чувство прекрасного. Ему предпочтительнее убивать чувство прекрасного с кисточкой в руках, не отрываясь от телевизора. Он не думал правильно ли это, или отчего все так, потому что эти мысли наводили на другие и так далее, а Матвею не хотелось так много думать и чувствовать.

Так жил он годы, уютно пристроившись на шее сестры.

После вчерашнего неудачного визита к психологу мужчине меньше всего хотелось с кем-то встречаться, но стоило только представить лицо Алены с пролегшей суровой морщинкой на лбу и ее недовольные лекции о бездействии – все нежелание куда-то пропадало.

А вот, вспоминая о враче, внутренности Матвея болезненно сжимались от обиды и еще какого-то странного чувства. Разве он похож на больного? На сумасшедшего?

Поднеся розовые ладони к лицу, и всмотревшись в причудливый узор переплетений линий, Матвей спросил:

– Ты сейчас здесь? Или спишь?

Мужчина вслушался в тишину, нарушаемую лишь надоедливым боем в ушах.

– Я вытравлю тебя из себя, только подожди. Вот увидишь.

В ладонях ничего не менялось, и, тяжело выдохнув налетевшую грусть, мужчина поднялся с кровати. Под руку попал пульт, сработавший точно и без промедления – черный экран телевизора разрезала звездочка изображения.

– Лучше бы ты так вечером работал, – усмехнулся Матвей, по привычке тут же уставившись в гипнотический прямоугольник.

Он смотрел на фундамент какого-то города, освобожденного археологами от забвения. Как сладко спалось этим камням под землей, и как недовольно они теперь расставались с въевшимся в трещины песком.

Матвей любил такие передачи, любил улыбающиеся лица и аккуратные, почти влюбленные пальцы, скользящие с кости на кость. В его квартирке частенько тишину нарушал четкий мужской голос, повествующий о племенах в Африке в тропических лесах, об огражденных сеткой под напряжением заповедниках. Эти передачи помогали хотя бы на время забыть о монстрах, что летают за окном, и о монстре внутри.

На самом деле, телевизор многим помогает забыть о том, что внутри.

Паразитов Матвей начал видеть еще в августе. Поначалу – неясными пятнами, но со временем – со все более четкими очертаниями. Они вызывали самый настоящий древний ужас, скручивающий кишки и сжимающий грудь. Они летали, ползали и ходили рядом с людьми, вгрызаясь в их кожу. Вырывали куски мяса прямо из плеч ничего не подозревающий прохожих, и единственным свидетелем всего этого был напуганный Матвей.

То, что спасало – непостоянное виденье тварей, иначе бы он давно сошел с ума. Они появлялись изредка, вспыхивали бенгальскими огнями и исчезали так же стремительно.

Проходя по коридору в ванную, мужчина попытался расслабиться.

Сейчас только утро, а у него внутри буря. Буря, не подвигающая на книжный героизм, а пугающая. Она заползала в самые потаенные уголки сознания, оскверняя все, что Матвей старался уберечь.

Но пока двигаются руки, ноги и не спится – паразит не управляет телом. Конечно, бывало, что Матвей вдруг оказывался в другой комнате, на улице, совершенно не помня, как это сделал, но он ведь возвращался. А пока ты спишь – только бог знает, что происходит с телом.

Ванная встретила выцветшим желтым кафелем, застывшей пенной сыростью в воздухе, молчаливым присутствием гнили – ее не видно, но ее чувствуешь. Строй шампуней, едкого жидкого мыла с отдаленным запахом черной смородины, пласт тюбика сине-белой зубной пасты – шеренгой приветствовали на ванном бортике, а сложенные друг на друга махровые полотенца сладковато-мокро пахли, точно шлепок веером по лицу.

Матвей никогда не открывал, если кто-то стучал в его дверь. И не потому, что это заведомо вестник проблем, а просто он ничего не слышал. И не видел. Про его квартиру номер пятнадцать жители дома ничего не знали, да и ничего не хотели узнать.

Равнодушие – это инфекционная болезнь, и распространяется она по трубам, по балконам и почтовым ящикам. Окажись Матвей и весь дом во времена черной смерти, языки очищающего пламени побежали бы по этажам, с криком и ором слизывая заразу.

Матвей протер тыльной стороной ладони покрытое муаровыми потеками зеркало, очищая небольшой участок перед глазами, и покрутил вентиль, пуская воду, которая возмущенно забулькала – точно в горле у астматика – по трубам, перед тем как выплеснуться в раковину. И, набрав полные ладони рыжеватой воды, мужчина умыл лицо, а потом – еще и еще, пока коже не стало холодно, а дыхание не начало замирать.

– Вытравлю, – прошептал он. – Вот увидишь.

На него вдруг накатила сильнейшая волна тошноты, и Матвей, издав утробный звук, сплюнул в раковину. Бой в ушах набрал мощь, и вот уже кто-то бил молотком по обнаженному мозгу и глазам изнутри.

Он облокотился на скрипучий стояк, закрыл лицо руками. Тошнота грозила в любой момент перейти в рвоту – Матвей уже чувствовал приближающийся горячий комок.

Мужчина дал себе пару секунд времени на передышку, затем провел пальцами по носу и щекам, переводя взгляд на зеркало.

Через покрытое мыльными разводами стекло на него смотрело то же самое лицо, что жило с ним уже двадцать четыре года. Но было кое-что еще, что не вписывалось в привычное отражение – этот голубой, омерзительно склизкий глаз вылезал из его рта, и капельки какой-то розоватой жидкости, готовые вот-вот превратиться в струйки, застыли на разинутых губах.

Матвей издал непонятный звук – смесь ужаса и отвращения – и поднес дрожащую руку ко рту.

Глаз мигом дернулся вслед за тенью, обнажая покрытый паутинкой сосудов бок.

Мужчина почувствовал потекшую по горлу слизь и непроизвольно сделал глотательное движение.

Палец коснулся глаза, тут же мокрые губы попытались сомкнуться, как веки.

Пропустив по всему телу дрожь, Матвей сделал усилие, выталкивая глаз языком, но силы его были ничтожно малы по сравнению с силой паразита.

Ноги согнулись, опуская тело вниз, Матвей наклонился, по животному хрипя и скуля.

Он испытывал отвращение и презрение к дьявольскому глазу, но сильнее в эти минуты презирал самого себя за то, что с ним происходит подобная мерзость. Это было позорно, позорно касаться залитого слюнями кафеля, работать языком во рту и так неприглядно выглядеть.

Через секунду Матвей почувствовал странное ощущение натяжения, и глаз сам потянулся в горло, затем, коснувшись язычка и вызвав рвотный рефлекс, начал опускаться глубже.

Струйки розовой слюны стекали по дрожащим рукам Матвея вперемешку с выступившими слезами. Движения глаза все еще чувствовалось, чувствовалось напряжение и тошнота. Сам же Матвей, не переставая скулить, продолжал полулежать на полу, и не было конца его дрожи. И страха. Если раньше он думал, что паразит – где-то в нечувствительных уголках тела, то теперь ему открылась ужасающая истина того, насколько близко сидит чудовище. Более того, не просто сидит, но и пытается взаимодействовать.

Подумав об этом еще раз, мужчина содрогнулся всем телом и изверг рвотными позывами слизь и слюну на холодный желтый кафель. Он напрягся, пытаясь почувствовать, куда уполз глаз, но тело не слушалось.

Долго мужчина продолжал сидеть в ванной, уставившись пустыми глазами в пол. Поначалу он старался успокоиться, унять страх и отвращение. Потом же мысли унесли его далеко, подальше от дома и города. Туда, где еще не обитали паразиты. В скором времени, вспомнив об этом, Матвей ужаснется, как далеко разрешил себя унести.

И неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы не телефон, зазвонивший в далекой спальне. Гонимый желанием отвлечься, отбросить мысли и покинуть место позора, мужчина поднялся на ноги и, не переставая качаться, шаркающей походкой побрел на звук.

Его одолевало желание обернуться, как одолевает бабочку желание лететь на свет, и он бы точно не стал сопротивляться, если бы не знал, как быстро сгорает насекомое в объятиях источника.

Солнечный свет больной ударил по глазам.

Мужчина сморщился, рукой отбросил тень на лицо и поднял с кровати телефон. Звонка не было, это сработал будильник – через два часа встреча с заказчиком.

Сколько же времени он просидел в ванной? Ничего не понимая, Матвей взглянул на часы – ровно одиннадцать.

– Ты… Это ты сделал? – пораженно выдохнул он. – Ты был во мне?

Матвей громко вздохнул, перед тем как крикнуть:

– Какого черты ты опять был мной?!

Голос отразился от стен с замершими солнечными квадратами и вернулся к нему тем же самым вопросом.

– Я хочу быть собой! – руки сжали маленький, висевший на черной веревочке, крестик, пальцами замирая над курком пистолета.

Страх метался в сознании, разрывая внутренности острозубыми пираньями.

Мужчина разжал руку, выпуская телефон, и под глухой звук удара выбежал в коридор. Нечто невидимое гнало его из квартиры, в подъезд и на улицу – Матвей распахнул дверь, впуская в квартиру холодный пыльный воздух.

Он побежал вниз по лестнице с пятого этажа на первый, даже не подумав закрыть за собой дверь на ключ. Его сердце больно билось, отдаваясь во рту, а мурашки семенили по спине, словно кто-то щекотал кожу длинными пальцами – от шейных позвонков до копчика – поочередно пробегая по клавишам.

Барабанный бой, казалось, воплотился во всем, и Матвей бежал по натянутой коже, шагами набивая ритм.

– Нет! – крикнул сорвавшимся голосом, напугав безумным видом соседку, выбрасывающую мусор.

На очередном повороте ноги запутались, но Матвей на последней секунде удержался и, чтобы не упасть, схватился двумя руками за перила.

Первые пару мгновений он слышал только свое тяжелое дыхания и семенящий пульс, а потом различил наверху, где-то за три пролета от себя, приближающуюся волну. Ее грохот был сродни хохоту над человеческой слабостью и страхом, и, почувствовав кожей вибрацию, Матвей снова сорвался на бег.

Он перепрыгивал через ступеньки, подворачивая ноги – лишь бы быстрее выбраться из подъезда – и, влетев во входную железную дверь, сильно ударился лицом.

Безжалостно вдавив палец в пластмассовую кнопку, Матвей кожей почувствовал волну за собой и, гонимый животным страхом, со всей силы навалился на дверь. Ворвавшийся с улицы ветер оттеснил анасейму, даря спасительные секунды.

Мужчина, выскользнув из подъезда, остановился, только отбежав подальше. Теперь, когда ничего не угрожало, он, задыхаясь, согнулся пополам, жадно глотая воздух.

За спиной – недружелюбная ржавая дверь. Удержит ли она внутри разрушительную силу, ведь сама суть разрушения – пустота. Когда в тебе что-то есть – ты, как рыбак, тянешь удочку с неподатливой рыбой на себя, но в Ничего все просто поглощается.

Мужчина смахнул с густых бровей капли пота и огляделся вокруг.

Люди спокойно прогуливаются, не поднимая голов от земли, вглядываясь в муравьев под ногами и забывая о своей муравьиной сущности.

Ласковый сентябрьский ветерок играл в кронах зеленых деревьев, игриво запутывал распущенные волосы девочек – выходя за ворота школы, они тут же стягивали белые банты, откидывали головы назад и плавно покачивали ими, пока волосы не собирались единым свободным полотном. Издалека, белые банты в руках были похожи на миниатюрные пышные букетики.

С асфальтовых дорожек на траву выбегали спущенные с поводков собаки, крупные и маленькие, носом-металлоискателем пропахивали землю, долго внюхивались во что-то невидимое и бежали дальше. Их хозяева – обычно толстые мужчины – долго провожали школьниц взглядом, теребя в руках ключи или поводок.

Матвей вспомнил соседку. Видела ли она что-нибудь?

– Что происходит? – растеряно выдохнул он.

И только скрип, раздавшийся из глубин дома, был для него ответом.

Он сходил с ума.

Это объясняет, почему никто больше не видит того, что видит он. Отчего-то крыша вдруг поехала, а Матвей и не заметил. Все просто. Перипетия непредсказуема, потому как никогда еще сумасшествие не было предсказуемо. И теперь его наверняка отправят в психиатрическую больницу, где привяжут к койке, чтобы быстрее спровоцировать агрессию к окружающим, быстрее ускорить нападение на ближнего.

Матвей думал об этом пока ехал в метро.

Ладони покрывала испарина – липкая как карамель и соленая. Соленая карамель – издевательство над конфетами, как мороженое из селедки или пиво из зубной пасты. Вещам нужно позволять оставлять свою суть.

Мужчина почесал глаза, следя за калейдоскопом разноцветных пятен, пытаясь унять тремор рук. Из этих пятен он упорно пытался сложить путь – внятную дорогу – и без опаски на нее ступить.

Раньше, когда паразит выбирался наружу, Матвею удавалось убедить себя во лжи. Ложью прикрывают ту правду, которая до того неприглядна, что ее стыдно показать самому себе. Однако сейчас он будто сам стал частью этой правды, и бабушки, и молоденькие девушки с пустыми головами кидали многозначительные взгляды, отходили подальше, освобождая ряд потертых коричневых кресел, опускали руки с металлических поручней.

В поезде, в глухом черном туннеле, мерный стук колес подминал под собой Матвея, и мужчина, подперев голову руками, склонившись вниз, думал, думал, думал…

Эти паразиты, кто они такие? Откуда взялись? Они – инопланетяне или выведенные военными роботы? Биологическое оружие? Они созданы для изощренного убийства?

Матвей смог бы понять все что угодно, объясни только цель.

Смог бы понять, что паразиты – это руки для истребления человеческих жизней, для пыток, это холодильники людской совести – объясни только цель.

Любое убийство можно оправдать хотя бы в одной паре глаз. Но пытку ничтожного себя мужчина понять не мог. Он не предатель, не разведчик, не выходец из богатого рода – новорожденные оттуда, сосущие материнские соски, сглатывают не молоко, а золото и нефть – он же вскормлен молочными кашами.

– Я умер? – шептал мужчина. – Или в коме? Или, правда, сошел с ума?

Матвей поднял голову, закрыл глаза и легонько ударил себя по щеке. После, он, посмотрев прямо перед собой, столкнулся взглядом с существом напротив. Именно существом.

Глядя на его огромную голову и запавшие глаза, Матвей, ничего не понимая, снова ударил себя по щеке. Наваждение не исчезло.

Существо, не отводя глаз, удивленно приподняло что-то наподобие брови.

Матвей, хохотнув, снова ударил себя по щеке.

Существо забило длинными болезненно-белыми щупальцами по коленкам, высказывая неуют.

Начиная соображать, Матвей повернул голову направо.

Вмиг места в вагоне заняли странные существа различных видов: студенистые, змеевидные, похожие на улиток. По сравнению с ними – даже с карликовыми и непропорциональными – человек выглядел субтильным сгустком прижившихся к каркасу мышц, не более.

Матвей взглянул налево, ловя зеркалом глаз целый ряд сидений, занятый одинаковыми существами – с телом человека и большим голубым глазом вместо головы. Белая сосудистая шейка служила им вместо шеи, а висевшая комком кожа раньше была человеческой, ныне разорванной головой. Свалявшиеся же волосы, как ожерелье или легкий шифоновый платок, украшают надутые мужские и опущенные женские груди.

В одночасье поезд превратился в бесплатный паноптикум.

Матвей с опозданием почувствовал болезненный толчок в районе сердца – пропущенный удар кулаком – и сбой дыхания. Он медленно поднялся с места и, не оставаясь незамеченным для соседа напротив, подошел к дверям.

– Паразиты, – проскулил Матвей. – Это паразиты.

Синий железный червь, с наполненным пассажирами брюхом, бежал по рельсам в узком подземном туннеле. Иногда в окнах рябили желтые светильники, да оглушал шепот шума из-под колес.

Матвей изнывал от ожидания, сжав плотно прижатые к ногам кулаки. Он в эпицентре тварей, готовых сожрать человека в любой момент, и не брезговал страхом. Наоборот, страх вином растекся по телу, деревенея в конечностях.

Мужчина нервно застучал ботинком по полу, через отражение прозрачной двери с полустертой надписью заметив изучающий взгляд запавших бесцветных глаз.

Воображение услужливо нарисовало животный прыжок паразита с выпущенными когтями и обнаженным оскалом и, конечно, кровь. Кровь, фонтанирующую из разорванной шейной артерии.

Однако оказалось довольно забавным то, что даже в такой дикой ситуации Матвей не хотел потерять лицо, вел себя сдержанно и вежливо, что выглядело абсолютно нелепо по сравнению с тем, что происходило за его спиной. То ли из-за расшатанности нервов, то ли из-за чего-то еще, но, скользнув по своему ничего не выражающему лицу в очередной раз и сфокусировав взгляд за собой, Матвей улыбнулся.

Все звуки в поезде: писк, вой, скрежет, постукивание колес по рельсам – слились в одну ужасно неритмичную какофонию, раздражающую барабанные перепонки. Казалось, все поет про неистовую смерть и насилие. Насилие. Благодать тела.

Весь человек – одна сплошная боль, тогда жизнь и есть насилие, а значит, смерть воспевает жизнь, а жизнь воспевает смерть.

Мельком ловя движения паразитов, их прыжки по поручням и вспыхивающие то тут, то там драки, тут же привлекающие зрителей, которые услужливо подвывали или постукивали лапами по сиденьям, Матвей вздрагивал, представляя в каждой уродливой твари свой конец.

Однако паразиты не обращали внимания на заблудившегося человека, полностью увлекшись свои безумием. Они попусту баламутили воздух и, сотрясая червя изнутри, предпочитали терзать друг друга.

«Здесь мой конец», – простодушно продолжал думать Матвей.

Наконец в громкоговорителе объявили станцию, и туннель сменился на платформу с размытыми силуэтами. Никогда еще Матвей так не молился увидеть людей, впечатавшись лицом в стеклянную дверь.

Поезд медленно останавливался, мужчина выдыхал горячий пар.

Постепенно взгляд стал цепляться за человеческие фигуры, и под громкий вздох облегчения, вырвавшийся из дрожащего рта, состав остановился и распахнул двери.

За секунду Матвей выпрыгнул из вагона на платформу и, не обращая внимания на толпившихся людей, остановился на середине прохода.

Какая-то сила тянула обернуться, удостовериться в своем сумасшествии или же в безумии мира, и Матвей украдкой – только когда двери вновь закрылись – через плечо посмотрел назад.

Через стекло его взгляд, как муху в паутину, поймал лысый с морщинистым лицом дед. Матвей с удивлением узнал в нем черты паразита – запавшие глаза, болезненно-бледная кожа.

– Крыша едет, – облегченно прошептал мужчина. – С концами едет.

– Простите, дорогой, – послышался позади голос. – Это вы – Матвей?

Он обернулся, взглянув на рядом стоящую женщину и ошибочно предположив, будто именно она его и позвала. Но та лишь оценивающе окинула взглядом мужскую фигуру, почувствовав внимание противоположного пола.

Краем глаза Матвей заметил некое движение и повернулся к стойке информации. Рядом с ней, с синей стороны, ему приветливо махала ладонью бабушка в сером старомодном костюме.

– Матвей, сюда, – хоть она и улыбалась, но фразу произнесла властным, не допускающим возражений, голосом.

Мужчина затрусил к ней.

– Как я рада, что не прогадала, выйдя на этой остановке.

– Вы кто? – выдохнул Матвей.

– Ах, да, – старушка протянула руку в перчатке, ожидая поцелуя, но Матвей лишь неумело пожал ее. – Я не представилась. Я здесь для того, чтобы пригласить тебя на предстоящий праздник «Празднество начала» – долгожданное событие, на котором ты сможешь узнать все что угодно о паразитах.

– Стойте, – мужчина понизил голос. – Вы сказали «паразиты»? Вы тоже их видите?

– Конечно, – улыбнулась старуха, обнажая золотые коронки.

«Она их видит! – завопил Матвей внутри себя, – Она их видит!».

– Приглашение ты получишь чуть позже, дорогой, мне еще нужно поставить в известность остальных. Ну что же, до встречи.

– Погодите, – опешил мужчина. – Вы не можете так просто уйти. Что это за паразиты? Откуда вы меня знаете?

– Я очень тороплюсь, – старушка покачала головой. – Нет времени.

«О, нет, она тоже сумасшедшая!».

– Стойте, – Матвей протянул руку, пытаясь ухватиться за ее старомодную одежку, но тут сзади кто-то с силой его толкнул.

– Простите, мне так неловко, я не понимаю, как это получилось, – затараторила молоденькая девушка.

Матвей, не слушая ее, резко повернулся туда, где еще секунду назад стояла старушка. Миг, ее удаляющийся силуэт еще можно было различить на эскалаторе, а потом и он скрылся за спинами других людей.

– Вот черт! – разочарованно воскликнул Матвей.

Только черт тут был совершенно не причем.

 

Глава 2

И снова этот странный звук. Матвей открыл глаза.

Словно, прямо под его окнами на улице, кто-то бил в барабаны и дул в рог, как на папуасском празднике. Не хватало еще очутиться в джунглях посреди пальм.

Мужчина медленно приподнялся на кровати и с подозрением оглядел комнату. Сначала он погрешил на забытый работающий телевизор, который оказался сонным и черным, молча даже не ответив на укор.

Вчера Матвей так и не встретился с заказчиком, перенеся встречу на следующий день к себе домой.

В метро его бросало из крайности в крайность – он уже плюнул на встречу и намеревался пойти делать УЗИ или рентген, чтобы на снимках рассмотреть не только мозг, но и великолепие паразита, засевшего в кишках. Потом, весь вспотев, мужчина все-таки решил поехать к заказчику, но в последний момент испугался и влетел в поезд по направлению домой.

По правде, он бы с удовольствием вовсе прекратил общение с заказчиком, были бы только деньги на возврат (умело вытрясенная сестрой первичная оплата ушла на визит к психологу). Но наличные, это еще полбеды – большую проблему доставлял гнев Алены.

Матвей медленно, чтобы не спугнуть неизвестного нарушителя своего покоя, шлепнулся босыми ногами на холодный пол и прокрался к окну.

Его соседи должны были пожаловаться на громкий шум, мешающий отдыхать, но праведной ругани не слышалось. Более того, мелодия была даже без налета напористости и вызова, каким привычно обладает вся дискотечная музыка. Звук поражал естественностью, будто был птичьей трелью или же гулом проносящихся машин.

Матвей аккуратно, одним пальцем отодвинул чуть-чуть занавеску в сторону, выглядывая в окно.

– Агхх… – издал мужчина, отпрыгивая в сторону. – Что это такое?

Резким движением руки отдернул все полотно в сторону.

Перед ним простиралось бескрайнее черное море. Оно шло волнами, плескалось, доставая до карниза, холодило прохладой лицо.

Небо похоже на выкрашенную в неестественный серый цвет упаковку на банке с кофе – его можно пробить пальцем, освобождая терпкий и горячий аромат, и где-то вдалеке, там, где с ним соединяется море, можно различить аккуратную полосу горизонта, выведенную твердой рукой художника. Но если приглядеться как следуют – если ты обладатель орлиного зрения – с маленькой натяжкой тебе бы удалось увидеть дрогнувший мазок, взметнувшийся краем вверх.

– Черт! – выдохнул Матвей. – Это наводнение?

Мужчина оглянулся в поисках ответа назад, к чуть припыленной немой мебели, утаивающей ответ на вопрос, попутно замечая отблеск воды на голубых стенах.

«Может, если я закрою шторы, то оно само как-нибудь исчезнет?».

Поступая в точности наоборот, Матвей взялся за ручку и открыл окно. На него тут же пахнуло тухлятиной и сыростью. Он выглянул наружу и, слыша прямо под собой бульканье воды, покрутил головой по сторонам.

Память подкинула странное воспоминание, точно не принадлежащее Матвею: темно-зеленая лодка дрейфует на волнах, и коса старых деревьев очерчивает границу борта и воды. Но как только в нос вновь ударил запах тухлятины, наваждение исчезло.

– Эй, здесь есть кто-нибудь? – крикнул во весь голос Матвей.

Вопрос эхом разлетелся по сторонам, а через некоторое время вернулся, будто успел обогнуть всю землю.

– Эй!

Никто не ответил.

Высунувшись из окна и опустив голову, Матвей заметил, что с такого ракурса вода больше не походила на себя, а, скорее, напоминала черную мутную жижу. От жижи должно так пахнуть?

Нет?

Налетел сильный ветер, принеся порцию ядреного запаха, от которого тут же заслезились глаза.

Жижа пошла высокими волнами, ударяясь о карниз окна, заплескивалась на подоконник и пол, а некоторые, особо отличившиеся брызги – на лицо Матвея.

Он сморщился, шмыгнув носом и втянув внутрь пару холодных капель.

– Эй, там! – во весь голос крикнул он. – Эй, вы, там!

Звуки разлетались по сторонам, смешиваясь друг с другом по-новому, соединяясь во всевозможные комбинации и союзы, в результате породив совершенно отличную от первоначальной фразу.

Может ему никто не отвечает, потому что не может разобрать слов?

В конце концов, вдоволь бессмысленно наглядевшись, мужчина пришел к выводу, что придется самому спуститься вниз.

Матвей вздохнул, а вздох получился прерывистым, мучительным, и поднялся на подоконник. Пластмасса под его весом скрипнула, грозясь тут же треснуть, но ее писк остался без внимания.

– А если эта жижа меня разъест? – вслух размышлял Матвей. – Или оттуда кто-то выпрыгнет? Не лучше ли просто закрыть окно и сделать вид, что ничего не происходит? – стоило сказать это, как его осенило. Да так осенило, что мужчина схватился двумя руками за раму. – Этого всего нет… У меня галлюцинации! Я сейчас просто в окно выпрыгну! Черт!

Матвей спешно спрыгнул на пол, представляя, что прохожие подумали, увидев мужика в пижаме, готовящегося прыгнуть с пятого этажа. Смущенный, он закрыл окно и задернул занавеску.

В комнате сразу стало темно.

Чтобы удостовериться в своей правоте, мужчина пошел в коридор и открыл входную дверь. Как и ожидалось, за ней был самый обычный подъезд – никаких признаков наводнения.

Но на этом Матвей не остановился – босиком на носочках пробежал до соседской двери и несколько раз нажал на звонок. Услышав трели, он пулей заскочил к себе в квартиру, закрыл дверь и посмотрел в глазок.

Через несколько секунд дверь немного приоткрылась, и оттуда выглянула старушка, кутаясь в махровый бледно-сиреневый халат.

– Фух… – облегченно выдохнул Матвей. – Все-таки галлюцинации.

Но что теперь делать? Вдруг это никогда не исчезнет? И как же встречать сестру, раз за стеклом вечно поджидает черное море?

– Почему оно черное? Если это мои галлюцинации – я хочу голубое море. Голубое, как Индийский океан, – нервно хихикнул Матвей.

Отвлекшись, мужчина испуганно подскочил, когда в квартире послышался резкий хлопок.

Застигнутый врасплох Матвей дернулся, даже не заметив, что сдвинул тапочки у порога. В любой другой день они были бы тут же поставлены на место, но сегодня и сейчас Матвей и секундочки об этом не подумал. Даже секундочку! Вместо этого он, сглотнув, на носочках прокрался в спальню, молясь, чтобы половицы не скрипнули, не выдали.

Впрочем, в комнате никого не было, и все оставалось по-прежнему: занавеска задернута, в тусклом пробивающемся свете виднеется не застеленная кровать, мебель молчит.

Остальные бы обманулись, но Матвей сразу подошел к окну.

Отодвинув пальцем полотно, карие глаза завертелись, рассматривая отпугивающую черноту.

– Что же это за шутки такие? – грубо выдохнул мужчина и тут же поежился.

Ему совсем не хотелось туда спускаться, но, гонимый парадоксальным любопытством, он взялся за оконную ручку.

– Зачем я это делаю? – испугался, глядя на руку. – Что я делаю?

Скрежет, и окно нараспашку. Волосы потрепал легкий влажный ветер.

И, правда, зачем?

Он подтянулся, ставя ногу на подоконник.

Пластмасса предупреждающе заскрипела, а Матвей выдохнул и, выгадывая себе секунды на подготовку, подобрал вторую ногу. Ему с трудом удавалось удерживать равновесие на узком белом подоконнике, и со стороны это, скорее всего, выглядел нелепо. Одно плечо холодил морской бриз, а второе – нагревалось от спертого комнатного воздуха.

Матвей неуверенно выглянул наружу, пытаясь заметить и вовремя предупредить опасность, но хитрая чернота безмятежно ходила волнами, убеждая в своей безобидности. А вдруг какие-то монстры засели на ее поверхности, спрятавшись мимикрией от невнимательных человеческих глаз?

Матвей в последний раз оглядел комнату, прежде чем опустись ноги вниз. Поначалу они болтались в воздухе, этакий прыжок во времени: ему семь лет, и он забрался на дерево, через зеленую крону просматривается небо, а по коричневым с бороздами веткам ползают муравьи. И больше всего волнует то, как он будет спускаться вниз.

Но вот Матвей дернулся, пододвигаясь ближе, время ускорилось, немилосердно взросля его, и пальцы коснулись холодной жижи.

– Только бы никто не схватил, – опасливо прошипел.

Вопреки всему, ноги не погрузились в жижу, а оперлись, как о землю. Матвей не поверил своим глазам и надавил посильнее – вода заходила кругами, словно кто-то запустил камушек, но более ничего не произошло.

Нервно хохотнув, мужчина полностью спрыгнул вниз, отпустив карниз. Ему тут же почудилось, будто дом начал уходить на дно, но это был всего лишь минутный страх – затонувшая до пятого этажа многоэтажка, уверенно держалась на плаву (не погибли ли жильцы нижних этажей?).

Поднявшись на носки и заглянув к себе в спальню, Матвей предположил увидеть себя спящего, сладко завернутого в одеяло по горло, с открытым ртом и бегающими под веками глазами. В таком случае происходящее вмиг стало бы шуткой, и мужчина спокойно пожал бы плечами, но кровать, наверно не обладая подобным чувством юмора, все так же оставалась пустой.

Для пущего страха Матвей с трудом достал до ставень и закрыл их за собой – подыграл. В этом жесте была доля разумности – во время отсутствия владельца никто не заберется внутрь. А было ли кому забираться?

После, мужчина развернулся и оглядел открывающийся вид. Чуть прищурившись, разглядел – где-то там, впереди, что-то колыхалось из стороны в сторону, заманивая к себе.

Какой-то ген, доставшийся от предка-охотника, от предка-убийцы с острым копьем или с наточенным кинжалом, пробудился.

Кровь от него закипала, кипящей бежала по венам и артериям, заставляя Матвея с внимательностью и со сдержанным любопытством вглядываться вперед. Он не перечил и, убедившись в своей готовности противостоять, сделал шаг, холодя желто-розовую ступню.

Окружение представляется забавной безобидной диковинкой. В конце концов, что здесь может случиться? Разве не заслужил Матвей веселого и необычного приключения? Пускай от этого приключения чуточку веет безумием, пускай.

Только чуточку.

Он тут же, ухмыльнувшись, подумал: море предназначено не для людей.

Такое черное, такое обманчиво безграничное, оно таило в себе тайны, которых Матвей даже не мог себе вообразить.

Кровь застучала в висках, и мужчину окатил древний страх – адреналин, заползающий в сердца первобытных людей при виде сверкающих молний темными ночами и пожара, с треском и воем пожирающем все под ногами, вознося силу наверх, выше, чем может оказаться человек. Даже песчинка казалась больше, потому что она когда-то была горой, а человек-то кем был?

На стыке эволюции людей и разрушения мира, несомненно, существовало что-то очень страшное, что не укладывалось в черепных коробках человечества.

Матвей ничем не отличался от предков, столкнувшись лицом к лицу с архаичностью – все знания людей, продвижение науки и техники, разработки военных за секунду оказались бесполезными.

– Смотрю, и мне совсем туда не хочется, – сглотнул мужчина.

Но оставаться на одном месте хотелось не больше.

Первые шаги по-младенчески неуверенные. Не отрывая глаз от далекой цели, в тайне боясь различить в воде чужие силуэты, Матвей ступал по воде.

Один раз он уловил в порыве ветра отголосок собственного голоса и подумал: долго ли теперь будут переноситься его запутавшиеся в порывах крики, раз за разом огибая море, поднимая легкие волны и штормы?

Когда Матвея уже не станет, кто-то сможет услышать голос мертвеца – испуганный и живой.

И тут же мужчина поежился. Откуда такие мысли?

Они навеваются: в белых, пахнущих хлоркой, коридорах больниц – мысли о болезни; в полутемных жарких барах около стойки – мысли об алкоголе; в прохладных магазинах с ровными рядами продуктов – мысли о еде.

Здесь же все мысли занимала бесконечность.

– Если я очнусь, где окажусь – в воздухе или на земле? – вслух подумал мужчина.

Он представил себя идущим по воздуху: прохожие недоуменно поднимают голову, щурят глаза, пугаются нависшей над ними ступни…

Внезапно рядом послышался всплеск. Матвей испуганно подпрыгнул, обернулся.

В нескольких метрах позади, будто жижа исторгла его из своих недр, вынырнул конверт, пустив по воде характерные круги. Под стопами ощущались приятные толчки и покачивание, когда они добрались до ног. Мужчина не спешил подойти ближе, его насторожил такой ход событий.

Означало ли это, что за ним следят?

Кто-то знает о чужом присутствии и следит за каждым шагом незнакомца?

Впервые за все время Матвей ощутил смущение за то, что его видят в пижамных штанах.

Он неловко перебрал ногами и вгляделся в жижу под собой. Чернота не пропускала взгляд, не отражала человека, но чудилось, что с той стороны на него так же смотрят.

Передернувшись от странного дискомфорта, Матвей в несколько шагов преодолел расстояние между собой и конвертом.

С опаской кончики пальцев сомкнулись на бумажном уголке, потянув вверх. Матвей надавил по краям, обнажая нутро, и вытянул небольшой картонный лист. Мельком оглядевшись, пробежал глазами по паре корявых строчек, выведенных будто детской рукой, гласившие:

«Дорогой Матвей, от всей души приглашаю тебя на «Празднество начала».

Твой новый знакомый, друг».

Буквы скакали, хохоча и веселясь, задевая друг друга синими краями и завитками.

Матвей прочитал еще раз и еще.

В голове слова пытались сложиться в предложения, но резкие подскоки букв мельтешили перед глазами, сбивая с мысли.

Он никак не мог понять, ему чудилось, будто кто-то шепчет на ухо: «друг». А с другой стороны – как ветер с моря – доносится шум скомканных слов, которые должны сообщить о каком-то «начале» и «празднестве». Спинами они царапались о прибрежный песок, готовые вот-вот с новой волной уплыть ближе ко дну.

– И это все? – с ноткой разочарование спросил Матвей.

Карие глаза прошлись по полосе горизонта.

И все?

Оказавшись в таком чудном месте, больше всего хотелось не разочароваться. Как заметить в небе НЛО, которое окажется самолетом, или найти чудной камень, а на самом деле – простой булыжник. Хотелось поверить в светлое волшебство – фей, эльфов и в говорящие цветы. Прикоснуться к чему-то, о чем читал в книгах или просто не встречал ранее. А конверт с приглашением из разряда обыденного. Как телефонный звонок.

И правда такова, что Матвей относился ко всему происходящему с шуткой. Как же еще относится к галлюцинациями, чтобы они тебя не напугали? Ты пытаешься контролировать мозг даже тогда, когда он не поддается контролю.

Но вот взгляд зацепился за что-то впереди, и гримаса негодование исчезла с лица мужчины.

– Это…

Вихрь серого ветра, как извозчик, хлестал, сидя на облучке, плетью кобылу. Ноги ее чуть касались воды, а там, где ступали – оставляли завитки желтоватой пены. Из раздутых ноздрей вырывались клоки дыма, а два глаза горели красными углями, прожигая воздух перед собой.

Матвей закричал, и чуть звук вырвался изо рта – жижа под ним размягчилась, погружая в себя, как в воду. Она залилась Матвею в рот и нос, грозясь пожрать внутренности, пока он тонул все глубже, окутанный коконом пузырьков воздуха.

В легких воздуха вмиг стало не хватать, а сердце гулко и больно забилось по ребрам изнутри.

Сознание уходило, оставляя мужчину, и вместе с ним глаза закрывались, наливаясь свинцом.

Чуть задремав и забыв о страхе смерти, Матвей услышал в ушах странный писк, выдернувший, заставляющий мозг работать. Он тряс и тряс мужчину, подобно захотевшему развлечься надоедливому младшему брату.

Матвей дернулся и, разрывая жижу перед собой, открыл глаза, уставившись в потолок.

Солнечные блики отражались геометрическими фигурами, ноги согревало теплое одеяло, а голова удобно устроилась на подушке.

– Мне все приснилось? – с надеждой и опаской спросил он.

Вскочив на ноги, подбежав и взглянув в окно, Матвей увидел летнюю зелень, доживающую свои последние дни, мелкие полусухие лужи и прямоугольники серых, испещренных окнами, домов.

Облегченный вздох оставил на стекле влажный след, и мужчина улыбнулся.

Это был сон, а в снах реальность измеряется в миллиграммах.

И все было бы просто замечательно, если бы на кровати, спрятавшись в складках простыни, его не ждал конверт.

* * *

– Почти все по закону очищается кровью, да и без пролития крови нет прощения.

Имя этого человека застыло на губах матери вместе с последним вздохом.

Поначалу он еще мог вспомнить буквы, буквы в разброс, но с каждым годом, пока жизнь тащила его все дальше от душной комнаты покойницы, они одна за другой, выстроенные в цепочку, разлетались по сторонам, как бусины порванных бус. И, в конце концов, у него на руках осталась лишь дряхлая нитка.

Долго он жил без имени. Искал его на чужих губах, на губах отца, когда тот отрывался от бутылки, но ничего не находил. Чужие рты произносили чужие имена чужим голосом.

Шли года, шло время. Умерший язык для умершего человека.

Ипсилон, услышав ноющее мяуканье кошки, еще сильнее сжал ее горло.

– Чшшшш, – одними губами выдал он.

В этот раз в подвале было еще темнее. Ни что не сдерживало шорохи по углам, и крысы, злорадно попискивая, носились из стороны в сторону.

Ипсилон боялся и презирал их, но они были неотъемлемой частью того, что он принял в себе, а раз так – принять пришлось и облезшие хвосты, и красные глаза. Сегодня же они разошлись не на шутку, готовясь пожрать того, кто обычно съедал их. И в этом беспорядке они нашли настоящий, ничем не прикрытый хаос.

– Мне так жаль… – скулеж одет в шепот. – Так жаль, что я не могу провести все по правилам. Я глупец! Я не достоин, – и тут же беззвучно. – Кто достоин?

Он сделал пару шагов к бочке. По ногам бьются маленькие тела – Ипсилон брезгливо морщится.

Если принести свет, крысы тут же прячутся по углам, но и то, что нужно мужчине – тоже. На свету он и сам чувствует потребность спрятаться, забиться в угол.

– Я проделываю все раз за разом так, как запомнил тогда… Только вот мне не обмануть их. О, ты! – тихо воскликнул Ипсилон, вглядываясь в черноту над собой. Руками он нащупал шероховатую поверхность бочки. – Ты бы мог сжалиться и принять их! Я знаю, что это все – грязь, они грязные животные, а я даже не могу сжечь их… – чей-то едва уловимый голос щекочет волоски в ушах. – Нет! Нет! Не проси меня! Ты же помнишь, что было в прошлый раз, когда мы разожгли костер? – по телу мужчины прошлась волна. – Ни к чему нам лишние глаза и уши, мнения, которые придется опровергать перед отцом…

Где-то в глубине подвала зашумели трубы. Людям кажется, что в темноте – и особенно, в темноте под их домами – ничего нет живого. Но именно из мрака появилось все сущее, и именно туда оно и уходит.

Мужчина уловил тихий скулеж животного. Кошка совсем плоха – он не видит, но готов поклясться, что ее глаза начала застилась пелена. Спасительная пелена. Спасение.

– Как же мне еще поступать? Как? Я хочу, чтобы меня услышали, всю мою скорбь… Почему меня никто не слышит? Разве я недостаточно громко кричу? Разве я… – эхо разносится по сторонам, и Ипсилон испуганно замирает. Еще бы чуть-чуть…

На полу можно различить красные искры, похожие на звезды в ночном небе. Сейчас они мигают, призывая поскорее начать, а Ипсилон и не прекословит – он бережно укладывает кошку на ржавую поверхность бочки. На свету она вся покрыта засохшей кровью, но в темноте остается девственно чистой.

Какая ложь может сравниться с таким притягательно-удушливым балансированием?

Из-за движений из сумки выпадает баночка с солью, рассыпая содержимое. Ипсилон вздыхает и садится на корточки, вдыхая кисловатый запах мочи и шерсти. Его пальцы легонько касаются холодного пола в поисках баночки то тут, то там, задевая что-то теплое.

Соленый песок под пальцами почти не чувствуется – как пыль – всего-то четвертой части пачки такой пыли хватит, чтобы убить человека.

– Если бы отец не выбросил мой учебник – молитвы давно были бы услышаны, – горько произносит мужчина.

Жалость слизью заполнила его нутро. Нужно остановиться, иначе слезы начнут душить, и тогда ничего не получиться.

Ипсилон трясет головой, пытаясь выкинуть дурные мысли, но одна особо юркая слезинка все-таки успевает скатиться по щеке. Родившаяся в темноте, она так ярко сумела отразить всю печаль и все естество вокруг, что перестала принадлежать кому-то конкретному, прикоснувшись к настоящему явно и всецело, обрела то, к чему так долго и безуспешно стремился Ипсилон.

Длинные пальцы по щепотке собирают соль. Тихий шорох падающих крупиц ласкает слух, хоть и расслышать его дело непростое.

Закончив с этим, мужчина ставит баночку на край бочки и аккуратно, дабы ничего не задеть, вытаскивает из сумки хлебную лепешку.

Получёрствый мякиш пропитан ароматным сандаловым маслом – острым и приторным, но запах быстро выветривается из этого места, не утруждаясь – или, может, боясь? – задержаться здесь. На его благо сквозняки в подвале – обычное дело.

Прицелившись и размахнувшись, Ипсилон встает на носки и кидает подношение прямо в центр сгустка мрака. Тут же лепешку жадно разрывают на кусочки, хрипя и рыча на все лады.

Помедлив пару секунд, Ипсилон берется за последний предмет в сумке – нож. Руку неприятно холодит лезвие, при виде которого человек испуганно отдернулся, уколовшись душой, а все вокруг, наоборот, словно прильнуло поближе.

Прильнуло ближе, как это верно!

Иногда он чувствовал, будто кто-то на силу тянет его ближе, на силу заставляет нырять в эту темноту.

Перед началом мужчина приподнимает голову кошки и прислоняется к ней лбом. Липкая шерстка пристает к мокрому от пота лбу, в нос ударяет сальной запах, запах живого существа. Запах жизни.

– Мы станем с тобой едины, – шепчет ей прямо на ухо. – Познаем космос, вместе перенесемся ближе к Абсолюту. Не волнуйся, я проделывал это множество раз, а тебе придется испытать лишь однажды. В этом нет ничего страшного, – голос его срывается, обвиняя во лжи. – Просто нужно хорошенько постараться, чтобы пробиться в сам Абсолют.

Рука сжимает нож, и теплые струйки крови, вырвавшиеся из тихонько пискнувшей кошки, стекают к жадным шорохам.

Ипсилон едва успевает отскочить в сторону, когда тьма – жаркими, как языки огня, лапами – забирает к себе жертву.

Глядя на оставшиеся на лезвии круглые разводы крови, он произносит:

– А плоть жертвы достается силам зла.

Никто в доме не был сведущ в подобном знании. И никто не мог почувствовать колебания воздуха или услышать шум перебираемых костей, пока тьма тащила кошку в свою кормушку, но даже так, старик наверху, зашедший в свою комнату, вдруг ниоткуда почувствовал окативший холодной волной страх. Он удивленно хмыкнул, погладил через майку грудь и присел на край кровати.

В это время Ипсилон почему-то задумался: а скольких он уже носил в этот подвал? Но ответом стал лишь тихий хрусть костей.

* * *

В дверь настойчиво звонили.

Матвей нехотя вышел открывать, даже не накинув халат. Хотя не нужно думать, будто бы он был совсем безответственным – перед тем как покинуть спальню, он спрятал в ящик стола конверт.

Карий глаз на секунду прислонился к глазку и сразу отпрянул – за дверью нетерпеливо переминался с ноги на ногу заказчик.

– Вот черт, – одними губами произнес Матвей.

И тут же с улыбкой открыл дверь.

– Доброе утро, – недружелюбно буркнул заказчик, оглядев с ног до головы Матвея. – Только проснулся?

– Евгений Михайлович, какая приятная неожиданность, – соврал он.

– Что неожиданность – верю, – без приглашения пройдя в квартиру, сказал мужчина. Чтобы такое провернуть Матвею пришлось выдохнуть. – А вот то, что приятная – спорно. Уважаемый, а ты случайно не забыл о нашей встрече?

– Вот уж нет, – еще раз соврал Матвей, только сейчас заметив сдвинутые со своего места тапочки. – Я прекрасно помню.

– Да? Сомнительно, потому что мы договорились, что я приду к тебе ровно в десять утра. Сейчас уже десять пятнадцать, – Евгений Михайлович глянул на часы на руке. – Ты, я вижу, только встал.

Матвей сконфужено улыбнулся и пошутил:

– А вы, я вижу, опоздали, – и тут же пожалел.

– Ну, и местечко, – брезгливо оглядевшись, плюнул заказчик, стягивая с шеи шарф. Зачем он был нужен – непонятно, за окном светило солнце. – Сразу видно – обитель искусства.

Этому человеку едва перевалило за пятьдесят. В прошлом он достаточно долго занимал руководящий пост, но уволился из-за некоторых семейных проблем, а в частности – из-за переезда дочери. Ее каприз – переехать в Москву – рикошетом прошелся по всей семье, разрушив все, что так долго строил Евгений.

Радостных людей Москва встречает разочарованием, а что уж тут говорить об озлобленном на весь белый свет мужчине, у него сразу же пошло все наперекосяк. За семь лет жизни в новом городе он четыре раза увольнялся с работы, нигде не находя покоя и забирая этот покой у других.

По секрету, у одной из его напарниц даже случился нервный срыв. Причастен ли к этому Евгений Михайлович – неизвестно, но в своих мечтах долгое время мужчина представлял, что причастен.

И вот с недавних пор все начало налаживаться. Нашлась хорошая работа, где по знакомству он тут же устроился на руководящий пост и познакомился с некоторыми очень влиятельными людьми. Дабы поддерживать светские разговоры Евгений увлекся современным искусством, чем сильно озадачил свою жену, совсем далекую от подобного, и которую вовсе не прельщало проводить вечера в комнатах, увешанных непонятной мазней. Но тем не менее, эти вечера она так и проводила, долго в задумчивости разглядывая очередную новую покупку мужа, держа в руках побитую старую чашку с чаем. Напиток остывал, покрывался прозрачной пленкой, а женщина все не сводила глаз.

Ее задевало то, что муж разбирается в чем-то лучше нее, а то, что он разбирается – она поняла сразу. Но, по правде, она вообще ничего не поняла потому, что все эти работы оставались большой московской загадкой для Евгения Михайловича.

– Куда мне… кхм… пройти?

Матвей заискивающе подхватил заказчика под локоток и провел в спальню.

Ножевыми ударами вонзались в сердце любые мелочи, не лежащие на своих местах, за которые хватался взгляд – гонка за паразитами выбила из привычной колеи всю жизнь мужчины.

– Примеры работ мне, хочу оценить, что там и как, – неодобрительно взглянув на постель, запросил Евгений Михайлович.

Сам он присел на голубовато-ржавый стул в углу комнаты.

«С этого ракурса, – подумал Матвей, – было бы хорошо видно черное море, как лучшее место на берегу, а так – прямоугольник зернисто-зеленой листвы…».

– Сейчас, – мужчина быстро вытащил из стола папку со своими рисунками и эскизами, брезгливо – будто он мог укусить – задвинув в дальний угол конверт.

Заказчик мельком пролистнул все страницы, задержавшись на натюрмортах.

– Значит, так… – по-деловому начал он. – У моей жены скоро юбилей, и я хочу подарить ей портрет.

– Ее?

– Нет, свой. Чтобы не забывала. У меня есть фотография, – мужчина, кряхтя, распахнул пальто, нащупывая внутренний карман. – По фотографии же нарисуешь?

Матвей неопределенно кивнул. Портрет ему приходилось рисовать единожды – в детстве на уроке рисования. Что уж тут говорить, Алена подкинула непростую задачку.

– Послушайте, я не рисую портреты. Вы же видите: натюрморты, пейзажи, абстракции, но не портреты.

– Почему?

– Меня это не вдохновляет, – вспомнил заученную фразу Матвей.

Первым делом, чему он научился, начав работу художника – отказываться от работ, которые заведомо принесут множество проблем. Проблематичнее портрета трудно представить.

– Та-а-ак… – выдохнул Евгений Михайлович. За пару секунд его лицо побагровело. – Я не понял, ты художник, или кто?

– У меня другая специфика.

– У моей жены через неделю юбилей, – членораздельно, не сводя глаз с лица Матвея, повторил заказчик. Он был похож на бульдога, любителя затеять драку. Так, чтобы слюни и шерсть во все стороны. – И я хочу подарить ей портрет. Твоя сестра сказала, что ты рисуешь все, так что, вот, – фотография полетела на тумбу, но спорхнула с нее и приземлилась аккуратно к ногам мужчины. – У тебя три дня. Понял?

– Евгений…

– Все. Ты хочешь проблем? Хочешь возвращать деньги? Мне мороки – достаточно, а вот тебе…

Он встал и вальяжно направился к выходу.

Матвей растерянно крикнул вслед:

– Но три дня слишком мало, даже если бы я согласился! За этот срок ничего не успеть!

– Ты от меня все бегал-бегал, а у меня и без того дел навалом. Три дня, – погрозил пальцем.

На пару мгновений дверь вновь распахнулась, выпуская тучного мужчину, и захлопнулась.

Матвей понадеялся, что никто не стал свидетелем его слабины, и наклонился к полу, поднимая фотографию. С глянцевой поверхности, подмигивая уголками, на него грозно уставился лысеющий Евгений Михайлович в парадной военной форме.

– Какого черта? – выдохнул Матвей.

А Евгений Михайлович точно так же понадеявшись, что его здесь никто не видит, закурил на лестничной клетке дешевую сигарету. Пока клубы дыма рассеивались, пролетая над ступенями вверх и вниз, он с ностальгией вспоминал свой родной подъезд в маленьком городишке и вздыхал.

Ну кому, черт возьми, так сдалась эта Москва?

 

Глава 3

Из далекого детства Ипсилон особенно ярко помнил один случай.

Неособенный, незначительный, самый обычный.

И помнился по большей степени не он сам, а одолевающие в тот момент чувства. Сколько раз в день он прокручивался в голове то полностью, то отдельными фрагментами: звуком, брызгами воды, поднимающимися пузырьками воздуха, чешуйчатыми хвостами. Доходя до конца, начинаясь сначала – это могло запросто свести с ума.

Ипсилон часто любил разбивать витраж памяти на маленькие осколки, и когда захочется, поднимать и всматриваться в один. В запасе имелся осколок весь запачканный отпечатками пальцев, не успевающий остывать от тепла рук, и хранился, покрывшийся слоем пыли настолько, что даже мутного отражения не различить.

Так было легче.

Легче, когда память – это не целостная картинка с плотно прижатыми друг к другу краями, с застывшими одними и теми же разноцветными бликами, а горка отдельных кусочков, каждый раз складывающихся по-новому.

Мальчику от силы лет пять.

Дед стоит в очереди на кассу, а худощавый малец не отрывает глаз от большого – больше, чем он сам – аквариума с жирными карпами.

Они размеренно плавают туда-сюда, расслабленно открывая рот, глотая мутную воду. Их бока покрывают чешуйки, тускло блестящие на свету лампочки. Если приложить к стеклу теплую ладонь – она едва ли сможет посоревноваться в размере.

Живые. Огромные. Их сердца стучат. Их телам тесно. Мир ограничен стенами со всех сторон, ты в ловушке, а вокруг – мир людей. Они решают: когда ты спишь, когда ешь, когда умрешь. Твоя жизнь – бесконечная клетка.

Мальчик всматривается в распахнутые немигающие глаза, и ему чудится не страх, не злость, не равнодушие, а безнадежность. И вновь, и вновь, он сам будто плавает рядом с ними, ударяется о стекло, царапается о чужие бока, глотает грязную воду. С той стороны на него смотрит чудовище. Оно может уйти, повернуться, ты – нет.

Вот кто-то в синем фартуке поднимает крышку, опускает сачок…

Мальчик открывает рот, следит.

Одна рыба не успевает увильнуть в сторону, и ее тащат наверх. Она бьется о сетку, брызги летят во все стороны – падают на губы и щеки – рот жадно глотает сухой воздух.

Женщина скривившись, что-то бормочет.

Кажется, карп до последнего смотрит на мальчика, пока не скрывается за прилавком. Еще слышно, как он хлещет хвостом о стол, секунд через десять – громкий удар.

Мальчик пугается, и оставшиеся рыбы начинают биться о стекло. Сильно. Сильно. Кровь растворяется в воде. Хвосты выныривают на поверхность, и аквариум тонет в шуме.

Мальчик разворачивается, убегает, но он так и остается там. Долго, на улице, в квартире, забравшись с ногами на кровать – не важно – он все еще в том аквариуме, он все еще заперт в клетке.

После скорой смерти матери они с отцом переехали к деду, в старую коммунальную квартиру, находящуюся в одном из доходных домов.

Отец тут же запил, то ли пытаясь заглушить боль от потери, то ли по каким-то своим причинам, и очень скоро всем воспитанием Ипсилона стал заниматься дед.

Именно он научил его читать, писать, но не научил мужеству, о котором так много твердил сам, и не научил доброте. Он верил в особую значимость самостоятельности и потому воспитывал внука на свой лад, не даря тепла и ласки, но одаривая колкостями и подзатыльниками. Он поучал мамочек с колясками: «Растите детей самостоятельными!».

«Растите детей самостоятельными, они решительнее прыгают в пропасть и, возможно, безболезненнее преодолевают ее, тогда как не самостоятельные – на долгие годы растягивают этот прыжок, как заход в ледяной пруд. И когда они достигают самого дна – вы уже не в силах им помочь из-за возраста и сожравшего вас ожидания…», – твердил он каждому единственную понятую заезженную истину с особым старомодным самодовольством.

Только умирая, захлебываясь в кашле и выплевывая кровь цвета подмороженных ягод рябины на салфетки, старик, высоко задрав трясущуюся руку с неприятным запахом болезни, добавил: «Растите детей самостоятельными, но не одинокими».

Он так и умер с широко распахнутыми глазами осознанности собственной вины, замершими в одной точке, будто бы страшась перед концом взглянуть на свое оставленное миру детище.

И в укрытых веками глазами по живому застыл ужас, исказивший черты лица, когда на прощанье к холодной щеке прикоснулись детские теплые губы.

Словно проклятьем стало последнее восклицание деда. Ипсилон рос, с возрастом отощав до невозможности, согнувшись пополам под своим же весом, отрастив ломкие черные волосы.

Одиночество следовало за ним по пятам, жестокое одиночество, переродившееся в одну сплошную неприязнь и высокомерие.

Как гниль разъедала старую древесину, видавшую рассвет дома и его закат, так и разъедались от постоянного застоя люди, проживающие под одной крышей с Ипсилоном и его отцом.

Раньше в тех же самых комнатам шуршали пышные дамские юбки, на тех же местах сидели мужчины, утробно хохоча над какими-то шутками, и в тех же углах кокетничали молодые девушки, окутанные ароматом юности.

Ныне там пылились шкафы с хламом, горкой возвышались окурки от дешевых сигарет. И если уж кто-нибудь из соседей над чем-то и смеялся, это непременно было как-то связанно с низостью.

За годы жизни в коммуналке большинство из них спилось, несколько – повесилось, а остальные, успевшие вырваться из липкого омута, перебрались по другим квартирам.

Но некоторые остались или появились новые, утратив вид благонамеренных людей, вернувшись к древним порядкам и обычаям.

Наблюдая за ними – к своему собственному удивлению – Ипсилон с возрастом не приобрел ни одной вредной привычки, а, наоборот, стал ценить чистоту души.

Его воротило от одного только запаха, источавшегося изо ртов собутыльников отца (и самого отца), воротило от шума чашек и бесед женщин на кухне, где они обсуждали с женской настойчивостью и безжалостностью каждого жильца. Иногда он даже не мог заставить себя вдохнуть воздух в спальне, когда начинал ощущать постоянную сонливость или беспомощность. Ипсилон мыл руки сто раз на дню, носил рубашки с длинными рукавами, чем вызывал подозрения у соседей, и большую часть своего времени старался проводить в университете или библиотеке. У него так и не появились друзья, или хотя бы те, с кем можно поздороваться с утра, но ему это было и не нужно, потому что даже в группе или на лекциях он встречал точно таких же людей, какие жили с ним бок о бок. Он требовал от других глубину, подобную океану, в котором сокрыт мир – мир, как не гляди, с какой стороны не посмотри. Но встречал всегда лишь мутные лужи, поддёрнутые зеркальной пленкой.

Прохожие настороженно поглядывали на старое здание, стоявшее почти впритык к дороге, слово ощущали запах плесени и спиртного, хотя никто из них близко не подходил. Просто коммуналка и спиртное шли только в паре.

В будущем, если бы Матвей увидел это место – он сразу понял бы в чем дело и тут же не понял бы, потому что на целый километр вокруг коммуналки не летали паразиты, но их присутствие всецело ощущалось в каждом сантиметре стен.

Ипсилон решительно закрыл книгу. Нос тут же обдал приятный суховатый запах чернил и бумаги, губы дрогнули в улыбке. На сегодня он позанимался более чем достаточно, теперь нужно возвращаться домой.

Юноша сложил учебники в аккуратную стопку и отнес пожилой женщине-библиотекарше.

Взглядом его провожают читатели, чьи разумы еще не вернулись из теорем и анализов. Их пальцы оставляют следы на бумаге, размывая буквы, чтобы навсегда запечатлеться хоть где-то.

Оглядев напоследок аккуратные стеллажи книг, юноша выходит наружу.

После теплой атмосферы библиотеки и ее тишины, в первые минуты трудно подстроиться под шумную от машин и пешеходов улицу.

Смущаясь своей оголенности, он тут же сворачивает в переулок. Идет быстрыми размашистыми шагами – чтобы ненароком не встретить знакомого – мимо огражденной железной сеткой парковки.

Уже достаточно поздно, первые сумерки опускаются на землю, окрашивая все вокруг в асфальтово-серый цвет. Даже руки, на которые взглянул Ипсилон, чтобы посмотреть сколько времени. Даже лица проходящих мимо девушек, ненароком оглядевших юношу.

Темнота подступает, ее можно почувствовать спиной.

Где-то посреди гаражей, начинающихся сразу после парковки, слышен мужской смех. Крашеные в зеленый цвет железные коробки стоят почти что вплотную друг к другу, но между ними, порой, зазор достаточный, чтобы туда поместился человек.

Воображение рисует громилу с ножом в руке, готового вот-вот выпрыгнуть перед очередной жертвой. Не то чтобы было страшно, нет, Ипсилон проделывал этот путь – от библиотеки до дома – тысячу раз, но еще никогда не возвращался так поздно. Обычно первые сумерки настигали его уже на подступах к дому, сейчас же ему еще предстоит перейти дорогу, арку и двор.

Гравий хрустит под ногами.

Рядом проезжает машина, мигнув не понятно зачем фарами.

Ипсилон сворачивает за угол к дорожке мимо домов. Грязно-коричневые одинаковые здания возвышаются громадными валунами.

Из подъезда, сопровождаемая ненавязчивой мелодией, выходит старушка с коляской. Самой ей с трудом удается спуститься с крутой лестницы, а Ипсилон даже не порывается помочь – все равно откажется. Не зная зачем, он до последнего не отрывает от нее взгляд, глядя, как меняется от натуги лицо, пока она не скрылась из вида.

Внезапно в него врезается человек.

Юноша испуганно отскакивает в сторону, чуть не поскользнувшись на валяющейся стеклянной бутылке.

Незнакомец, так же шатаясь, отступает, подняв голову.

Выглядывающее из-под капюшона лицо Ипсилон узнает за секунды. Его не обмануло пьяное покачивание, его ничто не обмануло – это тот парень, который кидался в него бумажками на «паре».

Парень, кажется, тоже узнал, даже раскрыл рот, пытаясь выдавить из себя звук, хотя выдавил только тонкую струйку слюны, потянувшуюся к подбородку.

После пары секунд молчания Ипсилон ловко пролезает мимо, ускорив темп. Он сопит, украдкой оглянувшись на парня, который и шагу не может ступить дальше – тело тут же, марионеткой в неумелых руках кукловода, наклоняется вперед, вот-вот грозясь упасть на землю. У Ипсилона это не вызывает ни капли сочувствия, даже наоборот, заставляет с нехарактерной ехидностью сощуриться, отвернуться.

Наступающие сумерки не несут облегчения после дневной жары. Ипсилон расстегивает темно-коричневую куртку, в пальцах зажимает край футболки и тянет на себя. Мокрая кожа тут же благодарно покрывается мурашками. Впрочем, дело может быть и не в жаре – от страха частенько тело покрывает испарина.

Перейдя дорогу с активным потоком машин, летящих навстречу друг другу, врезающихся во что не попадя, юноша заметно успокаивается. Уже видна часть дома – окно на первом этаже, горящее негостеприимным желтым квадратом, и часть кирпичной стены. Уже чудится в носу запах заваренного чая. Осталось совсем немного. Под ногами привычная дорога, взгляд цепляется за давно надоевшие магазинчики с выцветшими вывесками и скособоченными дверями.

Нависший сверху бетон в арке грозится в любой момент рухнуть, но все проходящие под ним клянутся, что простоит он дольше, чем они проживут.

Ипсилон сморщился, когда в нос удрали запах мочи и мусора, скопившегося вдоль стен. Некогда здесь сделали попытку начать ремонт, о чем свидетельствовали закрепленные в некоторых местах стен балки, так навечно и оставленные торчать, царапая ржавыми краями невнимательных прохожих – люди охали или вздыхали, почесывали уколовшиеся места, с опаской отшагивали в сторону.

Юноша не любил это место. Пройдя вглубь всего пару шагов, шум с дороги или со двора преобразовывался в какой-то непонятный шипящий звук. И свет, даже в самые солнечные дни, внутрь арки почти не поступал, останавливаясь на самых подступах.

Ступая под темный свод, начинало казаться, будто ты выпал из мира и времени, остался в недосягаемом небытии.

Но, может, и хорошо, что существовало подобное место, дающее покой и крышу над головой тем, кто хотел бы ненадолго перестать существовать. Не потому ли иногда в арке засыпали пьяницы, бездомные или не дошедшие до чужих квартир потрепанные девушки. Они хотели хотя бы на одну ночь выпасть из не принимающего общества. Но это было их оправдание – Ипсилон неудосуживал себя поблажками.

Хруст мусора вырвался из-под ног гулким эхом. За спиной послышался звон стекла, и Ипсилон настороженно прислушался.

Почти в такт, но иногда ошибаясь, шагали чужие ноги, наступая и разламывая брошенные пластиковые коробки и пустые стаканчики.

Подстроившись под новый ритм, сердце юноши трусливо билось и, пульсируя, медленно замораживало конечности. Всем своим естеством Ипсилон стремился быстрее вперед – бежать на свет – а ноги прирастали к земле.

Ему чудится – кто-то занес нож над спиной, прицелил красную точку к затылку, замахнулся для броска. От этих видений бросало в дрожь, как бросают кусок мяса в кипящую воду. Аналогично с ним Ипсилона кидало в разные стороны, подвергая тряске каждую молекулу, но при этом не двигая с места.

Он уже лежал на земле обессиленный, с кисловатым привкусом земли во рту, когда его нагнал преследователь и положил руку на плечо.

Еще долго, после, долгими ночами и холодными днями юноша будет думать, почему тогда не смог убежать, почему остановился. Но, как и большинство человеческих размышлений, этот вопрос останется без удовлетворительного ответа – не смог, и все тут.

– Эй, ты, я тебя узнал, – еле ворочая языком, выдохнул парень. Даже спиной ощущалась его дикая качка.

Ипсилон сглотнул, на миг переставая слышать, что происходит вокруг.

– Это же ты… с… сегодня к с-с-сатанистам…

Сильной рукой парень разворачивает худого длинного юношу к себе и долго всматривается в лицо, фокусируя взгляд. Силуэт его подсвечен серыми сумерками, а две неясные искры контуром обозначают глаза.

– Точно, это твоя рожа. Ну… не молчи.

Но Ипсилон молчит. В голове – пустота, ни одной мысли.

– Ох, как же мне… – парень резко сгибается пополам, прижимая руки к животу, и делает пару шагов назад. Ноги подворачиваются, с трудом удерживая в равновесии тело.

В сердце загорается надежда – вдруг он упадет, не справится, вдруг мозг сдастся. Он не раз видел, как это бывает, порой, очень вовремя, когда отец, с занесенным для удара ремнем, падал на пол, разбивая губы и нос, или соседи, бросаясь друга на друга с кулаками, тут же засыпали в обнимку.

Но чуда не происходит, и парень, вновь обретя над собой контроль, в два шага преодолевает расстояние, обдав лицо юноши зловонием. Тот в свою очередь вытягивается в струнку, готовую порваться от натуги в любой момент.

– Ты… уродец, понимаешь, меня постоянно тошнит… к-когда я тебя вижу. Меня рвет от тебя.

Юноша молчит, вперив взгляд в одну точку – очертания шатающегося парня видятся смутно, как через стекло.

В любой момент кто-то может нырнуть в арку и увидеть их. В любой момент может появиться, не дождавшись жертвы у гаражей, громила с ножом в руке. В любой момент любой прохожий может зайти сюда. Так почему же никто не заходит?

– Я бы реально хо… хотел тебя убить, – безжалостно шепчет парень.

Его слова, как удары молоточком судьи – решающие, безоговорочные.

Губы Ипсилона дергаются, опуская уголки вниз. Он уже готов заплакать, зарыдать, закричать, сделать хоть что-то, чтобы выпустить из себя пар. Он готов взорваться бомбой и забрызгать собой все вокруг.

Парень с силой цепляется за куртку и трясет. Вместе с ней трясется все, даже сам Ипсилон, даже земля. Он что-то говорит невнятно, плюясь слюной. Какие-то бессвязные обвинения, злость, раздражение.

Почему пьяные такие злые?

Потому что разум отключается, отдавая власть эмоциям, затаенным обидам?

Все, что до этого человек проглатывал, выплескивается наружу кулаками. Все, что было внутри – все на поверхность.

Парня заносит вбок, чтобы не упасть ему приходится схватиться за край балки, как за перила.

– Ладно, если что… послушай, извини… за сегодня. Пере… переборщили, – тут же из него вырывается все, что было в желудке. Часть мерзости попадает на его ботинки и на ботинки Ипсилона. Рвота так оглушительна, что арку полностью заполняют плещущиеся звуки и стоны.

– Как мне… плохо.

Желудок Ипсилона в ответ судорожно сжимается. Непроизвольно на лице проявляется гримаса отвращения.

– Бесит учеба, – от парня вдове сильнее разит алкоголем. – Только ради Леры… хожу… – он подходит все ближе и ближе, принося с собой устойчивое амбре рвоты. – Как долго все это терпеть?

Как долго все это терпеть?

Безысходно, будто бы это его прижали к стене, парень толкает Ипсилона. Всей его силы едва ли хватает, чтобы сдвинуть окоченевшее тело, зато сам он отступает на два шага.

Непонятно, что стало для Ипсилона последней каплей – очередной рвотный позыв, просигналившая на дороге машина, блеснувший луч фар – что из этого? Или… что-то из того, что происходило внутри?

Когда парень разогнулся, и на его щеках застыли скупые слезы, Ипсилон разозлился.

– Кто ты такой, а? – с нажимом спрашивает парень и кидается вперед.

Юноша выставляет руку перед собой. Ладонь ударяется о цепочку молнии, отпечатывая зубчики на холодной коже.

Парня отбрасывает назад, к стене. Он издает какой-то странный рычащий звук и порывается для новой атаки.

Нога ступает в лужицу рвоты, и ботинок скользит, занося все тело вбок.

Руки взметнулись в воздух, как немой вопль о помощи, и тут же опустились вниз.

Ипсилон во все глаза смотрит, и полет отпечатывается в сознании отдельными картинками, как на фотоаппарате: вот перекошенное лицо парня, брызги из-под ног, тело, опускающееся, словно на кровать…

Приближающаяся балка.

Раскрытый рот.

Поцелуй.

Пятно крови.

Висок…

Когда наступила очередь последней картинки, Ипсилон лишь мельком глянул на нее, перед тем как сорваться на бег – распластавшееся тело с залитой кровью головой.

На своей ладони он все еще чувствовал зубчики молнии.

Этот последний кадр, словно брошенный в стакан кубик льда, не разморозившийся, но заморозивший все остальное.

Я – лед.

Я – холод.

Зима в сентябре.

Выдыхаемый пар.

Снег на фонарях.

Похороненные жухлые прошлогодние листики.

То, что умерло нужно хоронить…

Ипсилон бежит, как никогда, быстро. Длинный двор размером с детскую площадку для игр.

Сколько бы он не вдыхал и не выдыхал – в носу так и остался кисловатый запах мочи.

Юноша ныряет в подъезд. На лестнице чуть было не падает, зацепившись ногой о железную ступеньку.

В дверном проеме спиной к выходу стоит его отец, потирая рукой поросшую кучерявыми белыми волосками спину. Ипсилон врезается в старика, болью желая привести себя в чувство. Вместе они падают на пол, разливая все, что было в чашке в руке жутко орущего мужчины.

– Твою же мать!

На шум из комнаты выбегает соседка. Причитая, она – как птичка, только без крыльев – прыгает вокруг человеческого комка, не зная, куда вклинить свой нос.

– Что же это такое, вставайте, дорогие! Поднимайтесь!

Старик с трудом находит точку опоры, поднимается на ноги.

Это был человек среднего роста с небольшим, появившимся с возрастом, животом. В память о прошлом он всегда носил растянутую матроску с грязными пятнами и старые штаны.

Когда-то давно Сергей хотел стать капитаном, но, встретив будущую жену, детская мечта отправилась в кругосветное путешествие сама по себе, а мужчина в это время поглаживал живот женщины, где созревал ничего не подозревающий мальчик.

И жизнь текла дальше, подобно тихому течению, меняясь незаметно, и незаметно меняя все окружающее. Кроме Сергея.

Долгими вечерами пока жена стирала пеленки или кормила сына, он сидел в одиночестве на кухне, вспоминая приятный прохладный ветерок на побережье. И за этими мыслями мужчина не замечал, как с каждым днем жене все труднее, как болезнь стремительно пожирает ее. А когда заметил – уже было поздно. Женщина погрузилась в долгий и безмятежный сон, в котором ей точно не снились застиранные пеленки и тазики с водой.

Чтобы хоть как-то прожить в коммуналке, Сергей находит весьма простую и не такую уж прибыльную работу, какую он мог бы найти – стал ремонтировать поломанные вещи у соседей, будь то чайник, утюг или плита.

Он сам точно не понял, где находилась эта отправная точка беспросветного пьянства: в зеленом горлышке, в первом горьком глотке, на ребристом стеклянном донышке или же в похмельном холодным утре – просто в какой-то день обнаружил себя с бутылкой в руке. А потом, на следующий – еще и еще. И с каждым глотком ветерок с побережья все меньше тревожил сознание, все меньше холодил залысины на голове.

Все, что бы ему не приносилось на починку, ломалось за считанные дни, но за неимением других мастеров соседи тащились к Сергею обратно. И так постоянно. Постоянно.

За спиной его шутливо называли поломанным трамваем, навечно так и оставшимся стоять на одной остановке, но кто именно дал это прозвище – попробуй, найди среди остальных пьяниц и бедняков. Трамвай вез много пассажиров.

– Ты чего тут бегаешь, а? – грозно рыкнул мужчина, отряхивая морщинистую руку от капелек воды.

Ипсилон промолчал. Тяжело дыша, он огляделся по сторонам, замечая потрескавшиеся стены, плесень на потолке и валявшегося в пьяном бреду соседа.

Еле сдерживая слезы, поднялся на ноги и трясущимися руками отряхнул брюки.

Соседка, со слишком мудрёным для ее глупого лица взглядом, попыталась разобраться в его чувствах, но не нашла ничего лучшего, чем решить, что сын пошел по стопам отца. Кивнув самой себе, она убежала по зеленому коридору на кухню, чтобы поделится свеженькими сплетнями.

Отец же, за секунду забыв о существовании сына, шатающейся походкой удаляется к своему спящему на полу другу и ложится рядышком.

Губы Ипсилона дрожат, из глаз вот-вот польются слезы, но если закричать здесь, отец побьет до кровавых синяков. Когда сын был маленький и плакал, он запирал его ванной, в полной темноте, частенько забывая. Ипсилон сидел, содрогаясь от каждого шороха, прислоняясь спиной к холодным трубам.

С того времени прошло достаточно лет, но эти воспоминания, кажется, будут свежи всегда.

Ипсилон выдыхает, вытирает рукавом нос и медленно стаскивает с ног ботинки. Пару раз из него вырывается тихий скулеж, но он умело прячет его за скрипом половиц. Далее, сворачивает по коридору направо, к самой дальней комнате, идет с выпрямленной спиной. Груз на плечах весом с тонну.

На кухне тихие женские голоса замолкают, чуть заслышав чьи-то шаги. Этот звук – едва уловимый писк мыши и шепот-шепот – Ипсилон ненавидит. Он проходит мимо ванной, мимо соседской комнаты, с недружелюбно приоткрытой дверью – красть там все равно нечего.

Собственная комната встречает его запахом устойчивого перегара и грязной одежды.

Только закрыв дверь и подперев ее с обратной стороны, Ипсилон дает волю слезам. Они ручьями стекают по щекам, шее, на грудь, не останавливаясь перед одеждой.

Что-то внутри умирало, словно зверь, словивший охотничью стрелу, лежа в кустах, содрогаясь от агоний.

Ипсилон выл, стонал, бил руками по груди, а головой – о дверь.

Гранатовая кровь, выступая на нежной коже, перемешивалась со слезами.

Руки рвали волосы. Не было лекарства, не было облегчения его ноше.

– М-мой конец, – шепчет, задыхаясь от боли.

В распахнутом настежь окне луна услужливо блистает серебристой оберткой. Глядя на нее, почему-то хочется плакать и выть в два раза сильнее, как драный пес у конуры. Ее черные кратеры, словно непроницаемый взгляд, обозревал всю Землю в поисках бог знает какой далекой земли. Она не разделяла ничье горе, всегда оставаясь молчаливым и незаинтересованным свидетелем.

Через некоторое время, когда слезы иссякли, а тело покрылось синяками и царапинами, Ипсилон подполз к подоконнику и выглянул на улицу.

По дороге, торопливо удаляясь все дальше от старой коммуналке, брел человек, и если бы он оглянулся назад – вот просто так, без причины – и посмотрел в темное окно на втором этаже, то точно бы увидел тот безумно молящий взгляд вытащить его отсюда, каким одарил незнакомую спину Ипсилон.

Хотя, на самом деле, человек бы увидел лишь еще одного жалкого жильца доходного дома.

Дверь с шумом распахнулась, и в комнату ввалился отец, по-медвежьи неуклюже завалившись вперед, втянув голову плечи. Несколько секунд ему понадобилось, чтобы осознать происходящее, и еще несколько – чтобы придумать, как на это отреагировать. В результате он не придумал ничего, кроме как, громко выругавшись, выйти в коридор.

Всю ночь Ипсилона терзала скорбь.

Ворочаясь в постели в поисках позы, в которой его внутренности не будет так сдавливать, юноша словно застрял в каюте корабля, тонущего в безлюдном океане.

Аналогично с крысами: если человек чувствует приближение неизбежного, он сам прыгает за борт.

Так провел он несколько дней, не двигаясь, не разминая затекшие конечности. От движения – даже самого незначительного – кишки лезли наружу.

По ночам комната промерзала, старые батареи тужились, кряхтели, пытаясь породить тепло рудиментарными органами.

На столе шуршали страницы пожелтевших учебников. Их голоса – это навечно не взрослеющий детский смех, не обремененный представлениями о совести, злорадстве, горести. Книги звали юношу мягко, но настойчиво. Однако чужой голос шептал на ухо увереннее, тверже.

Этот голос исходил из уже остывших губ, окрашенных свернувшейся кровью. Парень убит.

Умирая, он так и не отпустил ворот юношеской куртки. Он потащил вслед за собой – вниз, еще ниже и ниже – все то, чем был Ипсилон.

Внутри коммуналка выглядела не лучше, чем снаружи – старые обои во многих местах стерлись до бетона, на котором некоторые особо изобретательные личности в минуты особой задумчивости вырисовывали разнообразные узоры карандашным грифелем.

Длинный, крашеный в зеленый цвет коридор соединял все комнаты. В нем, над излюбленном местом сна пьяниц висела облупленная по краям икона в деревянной раме.

Глядя на царившее безобразие, лик святого чурался и собирал на себе серо-коричневую пыль, стремясь ослепнуть, но изредка какая-то старушка, безжалостная в своей святейшей вере, с кряхтением взбиралась на табурет и ладонью сметала на пол – часто на спящего знакомого – спасение святого.

В самом неожиданном месте располагалась кухня, захламленная грязной посудой, пустыми бутылками и инструментами, лежащими прямо на столе. Подобно упавшей карамельке, к ней целыми днями тянулась вереница из соседей, устраивающих вялотекущие споры насчет погоды, отсутствия горячей воды или недодачи по платежам.

Казалось, не вылезая, там сидела та соседка, выбежавшая на шум к Ипсилону и его отцу. В молодости у нее было достаточно красивое лицо, воспоминания о котором сохранились лишь на выцветших фотографиях в старом пыльном альбоме в шкафу. Сейчас же оно больше походило на сморщенное яблоко со следами гнили. Поистине, она всегда была этим яблоком, провисевшем всю жизнь на ветке, так и не дождавшимся своей руки и рта, и не догадавшись упасть на землю. Лишь вездесущий червь проедал в нем ходы, пристраиваясь рядом с горьковатыми семечками.

С ней жила уже взрослая дочь, унаследовавшая от сбежавшего мужа полноту и ничего особо не выражающий взгляд. Она давно «засиделась в девках», о чем любила поплакаться долгими темными вечерами, когда в кухню ошибочно заглядывал в поисках бутылки очередной сосед или забредала старая подруга.

– Я любила его больше жизни, я любила его так, как никогда не любила себя, – горевала, прижимая пухлые, покрытые родинками руки ко рту, женщина.

Нет нужды описывать отдельно всех представительниц слабого пола, потому как все равно никто не видел в них отдельных личностей.

Это были разведенные (или знавшие ласку только от случайных встречных) женщины, чьи материнские инстинкты возложили на алтарь собственной похоти мужчины. Они же похлопывали их по плечам, пододвигая тарелки ближе к раковине, когда из крана текла только ледяная вода.

И заведи вас сюда путь, вы бы не встретили дядей в каком-то другом состоянии, кроме как шатающейся походкой переходящих в другую комнату – они ни о чем не думали, им ничего не надо было.

Но был во всей этой массе один человек, поразивший бы вас ясностью и живостью своего ума, представься вам возможность с ним поговорить. Обычно он сидел в своей комнате, занятый чтением старых пожелтевших книг, в шорохе страниц которых можно было иногда расслышать предсмертный хрип написавших их авторов. У него одного стоял стеллаж с выставленными школьными грамотами и красным дипломом.

«Что мне с этим делать?», – бывало, озадаченно спрашивал себя мужчина, но только про себя, потому как вслух он отчаянно заикался на первом же слове. Не смотря на это, жильцы его очень уважали и обращались исключительно на «вы».

Звали человека Виталием Петровичем – ответственный квартиросъемщик.

С поразительной регулярностью он отказывался от протянутого стакана, от бессмысленной болтовни, чем оставался одной маленькой – в виду своего роста – загадкой для всех жильцов. Он редко выходил на улицу, довольствуясь денежными переводами взрослой, брошенной еще во младенчестве дочери.

Любопытство соседей росло с каждым годом, что ощущалось костями, и чего никак не мог понять – сколько бы времени не проводил в раздумьях – Виталий Петрович.

Он не имел привлекательной внешности – напротив, лицо чем-то походило на заячье, он не имел крупных сумм денег и любящей родни. От родителей его наспех оторвала жена и бросила, когда оказалось, что цитирование Ницше – это единственное, что он мог ей предложить.

Иногда в его маленькой голове что-то щелкало, он впопыхах собирал вещи, готовый убежать из коммуналки прочь. Каким-то шестым чувством, вероятно, жильцы это чувствовали и всеми силами – сознательно или нет – пытались его остановить.

Казалось, вот Виталий Петрович уже подбежал к двери, уже натянул ботинки, но тут из какой-то комнаты раздавался требовательный клич, и мужчина, тихо ругаясь, возвращался. И так – каждый раз.

Непонятная надежда загоралась в его глазах, когда закатные или рассветные лучи солнца целовали редкую мебель, рыжими и красными бликами отражаясь на стертой ткани, древесине. Он подставлял на свет руку, а кожу жгло огнем.

Пытаясь забыть о боли, Виталий хватал с полки книгу и читал, читал…

«В какой-то день, – говорил он. – я найду ответ на вопрос».

И шуршал сухими страницами, и забывался в чужих трудах.

Через неделю и пару дней после произошедшего Ипсилон вышел из своей комнаты.

С опухшим лицом и мешками под глазами юноша прошел в ванную, умылся, не поднимая глаз на зеркало, побрился и предстал перед соседями на кухне.

Те не обратили на него никакого внимания, и Ипсилон молча налил себе чаю в более-менее чистую чашку, схватил горсть черствого печенья и в одиночестве пристроился в уголке.

– Лена, слышала новость? – словно специально начала одна из женщин. – Тут, недалеко труп нашли.

– Слышала, – незаинтересованно ответила соседка под булькающий кашель в углу. – Пьяница какой-то. Головой ударился о балку и помер. Что еще ждать от этих… Эх…

– Я считаю… – подхватил один из собутыльников отца с желтыми кругами под глазами и длинным жирным носом. – Что раз уж пьешь – так надо по уму делать. Чувствуешь, что уже на ногах не стоишь, так приляг. А этот идиот пошел куда-то. Нет, считаю, он получил что искал.

Слова давались ему с трудом – язык заплетался, превращая «р» в «хгьгх» и принципиально не выговаривая «в». Хотя еще вчера Ипсилон слышал от него полную чувств речь и слышал глухой удар в грудь.

– Моя дочь хотела жить за границей больше, чем хотела, чтобы жил я, – так, кажется, он говорил.

– Ты что несешь такое? – возмутилась старуха у плиты. – Человек умер! Не тебе решать, получил он по заслугам или нет.

Ипсилон, сдерживая нарастающую дрожь, с удивлением заметил в ее руках тряпку. Да, она драила поверхность плиты – упорно сражалась с зарождением сталагмитом из жира и кусочков пищи.

– А кому еще? Мы, люди… – мужчина ударил рукой в грудь. – И решаем! Нина, не бог же будет решать.

«Я – абсолютно другой», – удовлетворенно решил юноша.

– Да ну тебя, – отмахнулась старуха, отбрасывая мыльную тряпку в сторону. – Чем бог тебе насолил? Эта молодежь сейчас ни во что не верит, вот и мрут, как мухи. Кто виноват? Кто сидеть теперь будет? Никто! Может, его кто-то убил? – Ипсилон закашлялся. – Как теперь найти-то?

– Чего разошлась-то, Нин? Так надо, чтобы кто-то сел? Сама, вон, скоро сядешь, сына-то каждый вечер бьешь.

– В бога не верят, значит, – задумчиво произнес сосед. – Я вам скажу: из-за того, что многие не верят в бога, мир стоит на краю, потому что никто ничего не боится.

К несчастью, на его размышления никто не обратил внимания.

– За дело бью! – спохватившись, что ляпнула что-то не то, старуха тихонько перевела тему. – Хорошо, что труп нашли, а то лежал бы там. Я каждый день через арку прохожу, еще не хватало, чтобы он там до зимы тух.

С ней солидарно согласились.

Ипсилон незаметно поискал глазами отца. Его нет, наверняка еще спит.

Нет, надо уходить отсюда, пока он себя не выдал. А выдать может все, что угодно – хотя бы отдушек запаха чужой крови, отпечаток зубчиков молнии.

– Пусть послужит примером для других глупцов, – вдруг встрял один из мужчин, не отошедший еще от ночной пьянки. – Выпивать нужно по уму, а, если его нет…

– То – не выпивать? – перебила старуха.

– Да не-е-е-т, тогда выпивай с тем, у кого он есть.

– Тьфу, ты!

Кто-то дернул пыльную занавеску в сторону, пуская в кухню свет.

Люди ощерились, потерли заслезившиеся глаза.

Ипсилон хотел видеть их всех по-рыбьи мутными, потому упрямо смотрел на свет, не моргая, не стирая выступившие слезы.

У многих не руки – рабочие клешни, с засохшей под ногтями и в складках кожи грязью. Они шершавые, как кошачьи языки, горячие от спирта в крови.

Юноша выскользнул с кухни. Прислонившись к стене, переливая остатки чая с одного бока чашки на другой, он подслушивал затихающую болтовню.

– Сон тут приснился, – чей-то печальный голос разбередил спокойствие в комнате. – Лежу я в кровати, и так воняет тухлятиной, что аж тошно. Даже когда проснулась, в носу запах стоял.

– Да это с кухни несло, опять не убрал за собой кто-то.

– А кто-то вообще убирает? – усмехнулся мужчина.

Женщина пробормотала что-то еще, но никто уже не расслышал.

Юноша тихо цыкнул, поставил чашку на пол и глянул в темный проем прихожей. Забытая им сумка с учебниками одиноко валялась в углу, забросанная пакетами. Он вытащил ее, надел на плечо, натянул ботинки. Свет не включал, привычно проделал все в темноте, не привлекая лишнего внимания.

Пошарив по карманам в поисках ключей, Ипсилон распахнул дверь, выдохнул и переступил через порог. Огромный зверь, ожидавший снаружи, дыхнул на него холодом, морозя уши и нос.

Когда дверь закрывалась, Ипсилон услышал голос старухи:

– Я так устала жить, так устала… Эти дети на улице… почему они хотят жить?

Может ли он после убийства выходить на улицу? Идти рядом с обычными людьми? Обычные люди разве могут кого-то убить? И что определяет в тебе – убийцу? Какая вина – косвенная или прямая – служит ориентиром на этом пути?

Холодно. Осень в этом году слишком холодная.

Сумка больно бьет по бедру – один из ее краев торчит, натянув ткань. После очередного такого удара юноша останавливается.

Нет.

Нет!

Нельзя ему выходить – и поворачивает обратно.

С той стороны, навстречу идет группа веселых ребят, с энтузиазмом обсуждающих какую-то чушь. Их лица показались Ипсилону смутно знакомыми – не они ли сидели рядом с парнем на «паре»?

Если увидят его, сразу узнают и сразу поймут, что он – убийца. Трудно не понять, трудно не увидеть, нет, просто невозможно не увидеть.

Ипсилон вновь поворачивается, ссутулившись, выставляя горб, идет вдвое быстрее к автобусной остановке. Под ее козырьком можно будет укрыться, переждать. Дождаться темноты и убежать домой.

Как ужасно!

И что из себя представляет жизнь?

Что она такое, если снять, выбросить один за другим все слои условностей общества? Что она такое?

Ипсилон вздрагивает, пугаясь взрыва смеха позади. Смех похож на петарды – забавно наблюдать со стороны, еще интереснее – кидать в прохожих.

Должен ли он теперь вести себя, как его соседи? Должен ли засыпать в куче мусора, избивать жену, воровать из соседних комнат припрятанные деньги? Должен ли подкарауливать школьниц в переулках, вытаскивать из карманов прохожих кошельки и телефоны? Пожалуй, смерть парня была не так уж и плоха.

Ипсилон вспомнил, как проходил в один из множества дней мимо лавочки с подвыпившими соседями. Они хохотали на всю улицу, обливая руки холодным пивом. Должен ли он теперь присмотреть себе место рядышком?

«Мои руки в крови, как теперь мне жить достойнее отца? Где справедливость? Я ненавижу этот мир, ненавижу этого парня. Зачем он полез ко мне? Хотел убить меня? Что ж, раз так, то мы оба мертвы…».

Когда появилась эта ненависть? Когда проклюнулось гнилое семя в мозгу, когда успело корнем проложить себе путь между серыми извилинами?

Из-за угла лениво выныривают двое милицейских. Ипсилон останавливается, не сводя с них испуганного взгляда. Вдруг они уже знают? Но если и нет – почему бы не прекратить свои мучения? Почему бы не прекратить?

Он уже делает шаг вперед, неуверенно-готовый закричать на всю улицу об убийстве, как ремешок на плече лопается, и сумка падает вниз. Все ее содержимое выпадает наружу: учебники, поломав козырьки, падают в лужи; ручки отскакивают от асфальта, отпрыгивая подальше; листы перьями опускаются на мерзлую землю.

Ипсилон садится на корточки, протягивает руки, а вынырнувшие из-за спины ребята толкают, наступая на книжки. Они тихо хохочут и не оборачиваются на поджавшего губы юношу.

– Нет, ни меня, ни этот мир не спасти, – шепчет он. Крошечный мир, ограниченный Ипсилоном.

Внезапное желание сдаться исчезает, стоит только дотронуться до испачкавшихся вещей.

Он – обычный студент, спешащий на занятия, живущий со своим отцом. И он так же – любитель успокаивающей лжи, лжи, всем нам так хорошо знакомой.

Юноша недовольно цыкает, поднимая ручки из холодной лужи двумя пальцами. На ее поверхности едва уловимо переливается пленка бензина. Молния на сумке разошлась, как пасть неведомого чудовища, освобождая проглоченных мальков.

Порой, это тяжело – жить, особенно думая об этом, пока униженным поднимаешь с земли свои вещи, но еще тяжелее – отбирать жизнь у других. Обычные прохожие не убивают людей.

Одна из тетрадок открывается прямо на руках, обнажая исписанные листы. Он бы ничего не заметил, он бы уже закрыл, но глаз зацепился за одно единственное слово на полях, выдавленное синей пастой: «ненавижу».

Ипсилон испуганно прижимает тетрадку к груди.

Его вина здесь. Квинтэссенция порочных мыслей. На всем отпечатки, но самый страшный отпечаток вины – в руках.

Наспех скомкав зеленую тетрадь, засунув ее в сумку, Ипсилон поднимается на ноги.

Поравнявшиеся милицейские окидывают его незаинтересованным взглядом, но незаинтересованным только на первый взгляд – наверняка за спиной не раз обернулись.

Только теперь он замечает, что у бордюра примостилась еще одна книга. Озадаченный, юноша подхватывает ее на руки и поворачивает к себе болотно-зеленой обложкой. Тиснеными, наполовину стертыми золотыми буквами выгравировано название – «Пожиратели».

– Откуда это? – выдыхает Ипсилон, за секунду забыв обо всем остальном.

– Вы хотите об этом поговорить? – удивился преподаватель. – Не самая интересная сторона данной темы. Обычно студенты просят информацию о…

– Почему? Вам так кажется?

– Нет, источник этой информации… – мужчина многозначительно улыбнулся. – У меня с собой. Я собирался отдать книгу на кафедру, но раз уж вас так заинтересовала религия…

Ипсилон пролистал пару желтых страниц. Расплывчатые черные древние боги снисходительно хмурились, затхлым книжным запахом приветствуя новое лицо.

– Чушь, полнейшая чушь, – пробормотал он.

А в это время черные, как мгла, мысли червями проедали его мозг.

 

Глава 4

На холст резким мазком ложится голубая краска.

Матвей делает шаг назад, задумчиво созерцая свое творение. Целую ночь он, преодолевая странное нежелание, работал над картиной, выжимая из себя едва уловимые линии наброска лица, формы глаз, расстояние между носом и губами. Он затачивал карандаши с мягким грифелем и твердым, сбрасывая под ноги завитки угловатой стружки, и уже сбился со счета, сколько раз стирал и рисовал заново зрачок, пытаясь придать ему одухотворенность, оживить неказистое лицо Евгения Михайловича.

Под утро он смотрел на Матвея, грозно нахмурив брови и сжав зубы, растянув губы в тонкую полоску. Он будто требовал цвета, а Матвей не прекословил – смешивал краски в палитре, пытаясь добиться нужного оттенка.

В очередной раз отойдя от портрета, мужчина тихо выругался – на него смотрело нечто неестественное.

– Чего ты хочешь? – сам у себя спросил Матвей. – Чего тебе не хватает?

На это в груди отзывалось все его естество.

В глубине сознания раз за разом вспыхивали воспоминания о вчерашнем: о мире за окном, о жгучем живом ветре, о письме.

О заказчике.

Мысли не давали сконцентрироваться на работе. Кисточка касается холста, и тут же перед глазами встает письмо. Краска, как из зубного тюбика, змейкой выдавливается на палитру, и тут же в окне плещется черное море. Запах растворителя ударяет в нос вместе с запахом тухлой жижи.

После трех часов изнурительной борьбы с собой Матвей выжат, как лимон.

– Ну, неужели мне действительно интересно размышлять о галлюцинациях?

Однако, что уж тут говорить, конверт в столе нельзя было назвать миражом.

– Я должен рисовать. Работать. Не отвлекаться.

За окном пролетают голуби. В шуме хлопков крыльев чудится барабанный бой.

– Тьфу ты…

Измазанная палитра ложится на край стола рядом с кисточками и растворителем.

Матвей громко вздыхает и качается на носках.

Он сдается. Ему чего-то очень хочется, но вот чего именно?

Неопределенность запутывает нити мыслей клубком, и где-то в этом узле Матвею нужно найти ворсистый конец.

Застряв пальцами-спицами в пряже, он раздосадовано проходит в затхлую кухню, где в солнечных лучах летает сплошная пыль. Пальцами гладит стол, поправляет перекосившийся уголок полотенца, закидывает в рот остатки завтрака с тарелки.

Шумно выдохнув, стоит в темном коридоре, прежде чем включить свет.

На глаза попадаются ботинки. Матвей задумчиво крутит их в руках, следя за блестящей полосой, как зверек, убегающей при каждом повороте. Сам не зная зачем, надевает их на ноги. Как-то само собой получается надеть куртку и открыть дверь.

Только услышав гул ветра, как разбойника, шастающего по лестничным пролетам, Матвей просыпается. Закрывает дверь. Открывает дверь. Закрывает. Вздыхает и открывает. Провернув ключ в замке, отступает на шаг назад. Еще и еще.

Спускается по лестнице, с надеждой останавливаясь там, где услышал пару дней назад шум волны. Покусал губы. Спустился вниз. Нажал на кнопку. Вышел на улицу.

– Как же скучно…

Еще скучнее было только в детстве, в родительском доме.

В их семье не было никаких секретов. Не потому что они были близки, а потому что секреты предполагали какие-то сложности.

Если родители давным-давно и разлюбили друг друга, предпочитали ненавидеть молча. Они проводили дни, лежа на старом диване, и вокруг этого дивана крутилась какая-никакая жизнь.

К нему подходила Алена, принося из школы оценки, в поисках родительской теплоты.

Приходил Матвей, став постарше, но в отличие от сестры он не злился. Он спал.

Алена ругалась с отцом и матерью, пытаясь заставить их подняться на ноги, но ни слезы, ни крики так и не сдвинули их с места.

Она очень быстро повзрослела – эта невысокая, не унаследовавшая красоты матери девочка, с губами похожими на розовую полоску шрама. Глаза у Алены всегда выражали требовательность, но требовательность не от других, а от себя. Близкие дедушка с бабушкой частенько забирали ее к себе, помогая учиться и не сойти с ума, и именно с их помощью Алена нашла свою первую работу в пятнадцать лет. Она была похожа на маленькую горящую искорку, коя выбивается напоследок, прежде чем затухает свеча.

Отчего его родители были такие, Матвей не знал. По правде, он и не думал об этом. Они научили его тому, что в жизни нет ничего интересного, и вся трудность заключается в том, чтобы не заснуть.

И, правда, что здесь сложного, если с детства наша жизнь расписана кем-то другим?

Сначала детский сад, школа, с ненавистными звонками и одноклассниками. За одиннадцать лет учишься просто терпеть людей – это единственный хорошо усвоенный урок.

И формула счастья всем известна – нужно просто сыграть свадьбу. Вот и все, на это не нужно тратить шестьдесят лет.

Когда мать с отцом тихо умерли, промяв тела на диване, Матвей с Аленой не сразу сообразили то, что впервые за очень долгое время родители покинут дом.

Сейчас же воспоминания о детстве редко тревожили душу Матвея, не находя в ней ни праведного гнева, ни вопроса.

Мужчина поискал глазами по сторонам. Как ни пытался отогнать от себя мысли, все равно поморщился, осознав, чего ему не хватает.

Паразитов.

– Черт.

Он искал их. Выискивал между людьми ускользающие силуэты.

– Где же вы?

С тех пор как они появились в его жизни, мир перестал быть таким понятным и упорядоченным.

Матвей привык обращаться с жизнью так же, как с полотенцами в ванной – складывать стопочкой. Он присваивал номерки всем знакомым, раскладывал по полкам прожитые собой года, подмечая, сколько еще осталось свободного места. Не читая этикеток, задвигал по ящикам упущенные шансы и знакомства, отгораживая себя от хаоса.

Но вот хаос ворвался в мерзком образе щупалец, смел все в одну склизкую кучу.

Внезапно где-то в отдалении послышался знакомый бой. Мужчина дернулся и прислушался.

Тихо, ненавязчиво, чуть звонче, чем раньше били барабаны.

Матвей боялся сделать шаг, боялся вдохнуть, потерять ниточку. Как паук, струнами внутри он пытался нащупать, на какой паутинке муха. К какой ползти.

Вон.

Есть…

Закрыв глаза, Матвей сделал шаг вперед и остановился, проверяя, не ошибся ли.

Еще шаг.

Еще шаг.

Убедившись, что крепко-накрепко вцепился в паутинку, побежал.

Он бежал мимо дворов, за шумом дыхания теряя звон, веря лишь в собственное чутье. Бежал через детские площадки, наступая прямо в песочницы, ломая песочные формочки. Вслед ему что-то кричали мамочки, и за их голосами, порой, Матвей терял свой. Тогда он останавливался и прислушивался, пока вновь не нащупывал липкие паутинки. Бежал на едва уловимый ритм, не задумываясь, что будет потом.

Потом будет потом.

В одном из дворов, на скамейке сидела пожилая парочка, проводившая его задумчивым взглядом – Матвей сам не замечал, как закрывал глаза и бежал лишь на звук.

Но вдруг тот оборвался.

– Нет-нет, – Матвей остановился, в глазах потемнело. – Рано.

Придя в себя, он изучающе огляделся по сторонам.

Ряды домов выглядели неприветливыми великанами, десятками окошек с прищуром провожавшими незнакомца.

В надежде догнать беглеца мужчина направился вперед. Ему казалось, звук должен принять какую-то форму: шара, зайца, неясной дымки. Хоть какую.

Он заглянул в салон автомобиля через лобовое стекло, вгляделся в крону листвы дерева, носком ботинка поворошил упавшие сухие листики. Из подъездов выходили люди, и Матвей до неприличия долго провожал взглядом фигуры.

Отчаявшись, он уже решил, было, повернуть назад, как солнечный отблеск, вырвавшийся непонятно откуда, ослепил глаза.

Матвей повернулся, замечая часть золотой луковицы, выглядывающей из-за домов мелким воришкой.

Мужчина нахмурился, терзаемый догадками, пошел навстречу.

Обойдя дом по дорожке мимо грязного бетонного бока, покрывшегося трещинами, Матвей увидел небольшую, но довольно красивую церквушку с золотыми куполами и колокольней. Тут же стон разочарование вырвался из его рта – именно на звон колоколов он шел все это время.

– Черт!

Близко Матвей не решился подойти, сам для себя отметив какую-то невидимую границу.

Глядя на едва различимую икону над большими деревянными дверями, мужчина ощутил себя не в своей тарелке. Виной тому, конечно, были паразиты – вовсе не прислужники ангелов. Однако и другое чувство росло внутри, чувство, которое Матвей даже не пытался скрыть – презрение.

Он внимательно оглядел высокий черный забор с витиеватыми узорами, блестящие купола, бледно-бежевый фасад, сравнивая всю церковь с собой – это было похоже на извечный страх человека перед человеком, заставляющий нас придумывать новое оружие, угрожать им воспользоваться.

Матвей не решался только посмотреть прямо в глаза иконы, прикрываясь солнечным светом, плохим зрением. Но не пожалел стоящих на хлебных местах попрошаек.

Старушки в платочках сыпали в пластмассовые стаканчики монетки, крестили колясочников, шепча что-то свое.

Жгучая злость пробрала Матвея так, что он сжал руки на груди.

– Паразиты! – прошипел.

Ближе всех сидела цыганка с ребенком на груди. Провожая очередного прохожего, она поймала гневный прищуренный взгляд. В нем сквозило превосходство – надменное, необоснованное. Но и кое-что другое, что цыганка по опыту определила быстро – страх.

Плюнув, мужчина первым отвернулся.

– Помогите мне, дай вам бог здоровья, – протянув руки, крикнула женщина.

Матвей громко и резко выдохнул, как выдыхают, схлопотав кулаком в живот, и отошел подальше.

За спиной цыганка усмехнулась, щелкнула пальцами.

Именно в церкви Матвей впервые столкнулся с паразитом и потому злился, бесился.

Он обошел ее с другого бока так, чтобы видеть выход и попрошаек, всех, кроме цыганки. Незачем было стоять и смотреть, но Матвей стоял, ждал, как волк на огонь – бросался в надежде, что враг потеряет бдительность, но только опаливал усы.

Несмотря на ранние часы, прихожане цепочкой поднимаются внутрь: старики с тростями, женщины в разноцветных платочках.

Молодая мамочка проходит мимо, таща за собой брыкающегося ребенка, который, по всей видимости, хочет заниматься чем-то совершенно другим. В какой-то момент мамочке надоедает эта борьба, и она с силой шлёпает дочку.

От удара Матвей кривится, как от зубной боли.

Выходящие из церкви неизменно поднимали глаза на небо, и в них можно было различить порождающее зависть удовлетворение.

Облегченные люди звонко кидали монетки, а попрошайки провожали их громкими благодарностями. Заблудшими, люди проходили внутрь и находили если не покой, то путь к нему.

Что они получали внутри? Ставили свечку, молились, но что получали? Церковь помогала им прикрывать религиозной пеленой собственную беспомощность. И как бы Матвей не отнекивался, он тоже хотел закрыть глаза на многие вещи.

Подавленный печалью он, дабы реабилитироваться в собственных глазах, безжалостно и уверенно подходит к безногому попрошайке в коляске, с трудом преодолев возведенную собой кирпичную границу.

Когда тот отрешенно поднес к нему жестяную банку, Матвей схватил его за плечи, поднимая вверх.

Попрошайка забрыкался, стягивая плед и обнажая спрятанные ноги. В какой-то момент они взметнулись, ударяя Матвея по коленкам. Одновременно с хрипом сзади на мужчину набрасывается старушка, одаривая ударами сумкой.

Притеснённый, Матвей опускает руки и под громкую ругань всех вокруг убегает прочь. Пробегая мимо цыганки, он слышит неодобрительное цоканье и ругань на непонятном языке.

Забывшись, она отнимает ребенка от груди, и Матвей мельком замечает посиневшее детское лицо.

Когда волнение немного стихло, попрошайка поднялся на ноги и откатил коляску в другое место, а рядом стоящий слепой дед огляделся, поднял свои вещи, достал телефон и набрал чей-то номер.

Выходящие из церкви ничего не замечали: все так же они поднимали голову к небу, все так же звонко бросали монетки, уходили просветлёнными, ну, или хотя бы облегченными.

Ни к чему человеку лишние глаза – мир вокруг убеждает в этом все больше. Кто-то тратит целую жизнь, пытаясь открыть в себе третий глаз – клеймо на лбу, или прислушивается к кроткому голосу интуиции. В какой момент им становится мало пары глаз? В какой момент они понимают, что кротиная слепота – это не их бремя?

Но я думаю, что природная благодать крота именно в том, что в твердой черной земле, кишащей всевозможными жучками, он остается верным своим инстинктам, не отвлекается на палящее белое солнце.

У Матвея зазвонил телефон.

– Да? – неживым голосом отвечает.

– Нужно встретиться, я скину тебе адрес, – требовательно хрипит заказчик. Голос совсем чужой.

Меньше всего Матвею хочется куда-то ехать. Он подавлен, он требует одиночества.

– Я немного занят.

– Картиной? Это хорошо, но придется отвлечься. У меня есть дело.

– Дело? – сквозь зубы и без интереса уточняет Матвей.

– Дело.

Заказчик наспех прощается, обещая скинуть адрес.

– Пошел ты со своим делом, – заглушая короткие гудки, шипит Матвей, – пошел ты.

* * *

С утра Ипсилон спустился в подвал сразу после того, как получил очередной нагоняй от отца.

Старик пришел рано, когда улицу еще сковывала темнота, и разбудил сына размашистым пинком. Удар угодил в ребра, и Ипсилон громко взвыл, сползая с кровати.

– Черт…ово отрепье. Подобие… матери…

Ипсилон выпустил воздух тонкой струйкой через щелки зубов, претерпевая боль.

Его присутствие досаждало старику – тот схватил сына за шкирку и выкинул из комнаты в промерзший коридор.

Слыша скрип кровати и мужское бормотание, Ипсилон с силой надавил ладонью на пол, вдавливая крошки и остальной мусор в кожу. Его сковывала дрожь – она ошейник на шее пса. Он с трудом мог дышать, проглатывая болезненные спазмы.

Ребра саднили, но боль скоро пройдет, организм оправится, как оправляется повядший цветок от жары или дробящего ливня. Вода льется с неба, прибивая к земле пыль, насекомых.

Должен же быть где-то дождь с силой способной прибить человека – просто должен быть. О нем сообщат по телевизору с невинной улыбкой, и все паршивые отверженцы выползут на улицу, обнажая иероглифы слабости на своих телах.

Чуть успокоившись, Ипсилон поднимается на ноги.

Пол под ногами скрипит, а стены от прикосновений хрустят услужливыми доносчиками.

В ночном свете все очертания комнат приобретают зловещий искаженный вид, а пробивающийся в коридор лунный свет лишь усиливает впечатление.

На полу у стены спит сосед, недошедший до кровати, и его ноги судорожно подергиваются во сне.

Ипсилон медленно приоткрывает входную дверь, сдерживая стоны креплений, морозя зад соседа, и спускается по лестнице вниз до самого конца, где ступенек не видно, где их местоположение – это работа памяти.

Вытянув руки, он нащупывает знакомую железную дверь.

Подвал нашелся случайно, при преследовании соседской кошки. Она шипела, изгибалась, выскальзывала из рук так ловко, что каждый стук удаляющихся коготков – подступающее отчаяние. Кошка сбежала вниз по лестнице, ныряя в спасительную темноту, а Ипсилон ударился об обжигающе холодную дверь лицом, последовав за ней.

Подвальная дверь была заперта, но замок давно прогнил, от креплений остался только скелет.

И когда на Ипсилона пахнуло сыростью и гнилью, когда крысы с шумом разбежались по углам, когда он пробрался через джунгли извилистых труб к сердцевине – он понял, что, наконец, нашел для себя место.

Суслики прячутся в норы, сворачиваясь клубком – им нет дела, кто по соседству с ними. Так же и Ипсилон, гонимый желанием отрастить на коже хитиновый панцирь.

Мужчина провел ладонью по трубе, пропуская между пальцами слабую вибрацию.

– Не помогает, – проглатывая слезы, срывающимся голосом произнес он.

Кто-то рядом с ним заботливо прошептал утешения.

– Я так долго… так много раз пытался…

Сердце болело хронической болью.

В отчаянии, обогнув бочку сбоку, Ипсилон подошел к невидимой границе с тьмой. Да. Стоит протянуть руку, и сразу ощутишь плотность воздуха, мрак рукой.

Темнота была везде, но темнота – это просто отсутствие света, она исчезнет даже от блеска глаз, а тьма – зловещая, неуправляемая и эфемерная материя. Мать.

Если бы здесь был свет, то можно было бы увидеть жгучие языки, с плотской страстью безболезненно лижущие пальцы до самых костей.

Где-то там, в самом центре, кормушка полностью забита костями животных.

Самую первую жертву не найти под всем этим ворохом сгнивших хребтов. По неопытности, Ипсилон с полчаса мучил беднягу, выворачивая ее голову в разные стороны в попытках сломать шею. Кошка царапалась, изгибалась, оставляя на пальцах и руках длинные кровавые порезы. Когда хруст, наконец, послышался, а тело безвольно повисло, только тогда Ипсилон узнал, как надо было провести ритуал правильно, и еще одна жертва легла на плечи тяжким грузом. Где-то с месяц ему пришлось прикрывать руки, пока раны не зажили, а еще полгода слушать плач соседки по пропавшей любимице.

Второй жертвой стала худая дворняжка.

В один из редких дней в прошлом, когда Ипсилон еще выходил на улицу, он увидел маленькую худую дворняжку, живущую в соседнем дворе. Ее приманить было не сложно – характерный зовущий звук и протянутая рука, и вот она уже бежит к тебе, дружелюбно виляя хвостом. Труднее было незаметно затащить ее в подвал.

Понимала ли собака что-то или нет – трудно сказать, но когда Ипсилон подошел к ней, чтобы связать, она резко цапнула его, вскользь проведя зубами по щеке. Странная тварь.

Животное предполагалось сжечь на костре, перед этим подготовив тело с помощью масел.

Костер он разжег поздней ночью, убедившись в черноте всех окон. Вытащил животное на улицу, прикрыв за кустами и мусорным баком, разжег сухие ветки и положил извивающееся тело на пылающие угли. По пропитанной маслом шерсти языки огня расползались с удивительной скоростью, словно в причудливом танце, оставляя выжженные красные участки кожи.

Дворняжка скулила на весь двор, пыталась вырваться, и Ипсилон не на шутку испугался – впопыхах доделал весь ритуал, отвлекшись лишь, когда невыносимая вонь жареного мяса вывернула желудок наизнанку.

Он так и не дождался, пока животное полностью сгорит, затушил костер под скукожившимся, покрывшимся горелой кожей телом.

По глупости Ипсилон попытался дотронуться до животного рукой и обжегся до волдырей.

Еще долго на ладони оставалось напоминание о той ночи, почти такое же явное и надоедливое, как бесконечные сплетни про выжженное пятно за мусорным баком. Но ожог был и напоминанием о том, что это вправду было. И напоминанием о том, что он на это решился.

Все остальные жертвы слились в одну большую массу без чувств и эмоций. В дальнейшем ими все чаще становились крысы, птицы, успехом считалось прикормить из окна кусочками вчерашнего ужина кошку.

Для жертвоприношения годились только специальные «чистые» животные, которых, естественно, не было. Но Ипсилон в душе грел надежду, что увидев его чистые помыслы – а желание очистить свою душу было именно таким – боги простят отступления от ритуала.

Впоследствии, когда отец выбросил книгу, мужчина только и делал, что фантазировал, уходя от правил все дальше и дальше. В конце концов, правила – всего лишь формальность, разве нет?

Но сегодня он осознал, что все попытки бессмысленны. Сколько бы зверья он не убивал, скольких бы кровь не пускал – груз на душе легче не становится.

Все без толку.

– Дорогая, я пытаюсь, постоянно пытаюсь не терять надежду. Но сегодня я не могу врать себе. Эти люди вокруг… они отвратительны. Все чаще я стал задаваться вопросом, почему я должен страдать здесь? Я так отчаянно борюсь, чтобы очистить свою душу, пока другие с такой безответственностью даже не задумываются над ее чистотой. Они падают все ниже, хотя, казалось бы, уже некуда падать. Я читал газету – отец изнасиловал дочь, дети отсудили дом у родителей. Зоопарк освежевал животных, переставших приманивать публику. Зверюшки сидят в клетках, а над ними висят ржавые от крови крюки. Может… может боги не слышат меня, потому что я пытаюсь обмануть их? – тихий, словно не существующий шорох, что-то ответил ему. – Я стал желать другого. В чем смысл просто вернуть душе прежнюю чистоту, если в этой и следующей жизнях мне вновь придется терпеть грязь вокруг? Вдруг я достоин чего-то большего?

На полу в причудливом танце замельтешили красные искры. Они сталкивались друг с другом, и тогда в воздух поднимались едва заметные всполохи.

– В той книге я читал… – загипнотизированный Ипсилон не отрывал взгляд от пола. – Про вечную жизнь в самой естественной из наших форм. Я читал про Абсолют. Душа переносится к богам в Абсолют, чтобы жить там вечно. Может это как раз для меня? Я не имею ничего, и ничего уже не получу. Так для чего?

По трубам побежала вода, в проржавевших частях протоков образовались похожие на коровье вымя капли. Одна из них застыла над головой Ипсилона, вот-вот готовясь сорваться вниз.

Мужчина приподнял голову, вглядываясь во мрак над собой, не задумываясь о мраке вокруг и в себе. Он словно смотрел на манящее небо в самый теплый летний дней, когда облака не решаются потревожить ярчайшую голубизну небосклона.

Тут капля стремительно понеслась вниз, разбилась о его щеку, оставив едва ощутимый след.

– Абсолют… – пробуя слово на вкус, произнес Ипсилон. – Место, где человеческая грязь не тревожит душу. Все эти животные должны быть благодарны, что я избавил их от этого мира. Но вряд ли они могу избавить меня от него. Но тогда, кто же?

Ипсилон втянул влажный воздух в легкие, готовясь дать ответ на свой вопрос.

– Чтобы открыть им путь в мир богов, нужна была лепешка с эфирными маслами. Плоть к плоти. Древние сжигали жертв на кострах, находя в этом… естественность? Животное или человек, разницы никакой – жертва. Жертва. Так что это сработает, да, точно сработает. Прямо в Абсолют. Я достаточно терпел. Я убью человека.

Чье-то легкое прикосновение приласкало его кривую спину.

– С тобой вместе, конечно, с тобой.

Он расправил плечи, кивнул самому себе.

В этот день Ипсилон впервые за долгое время вышел из дома дальше, чем на несколько метров.

Из труб «промзоны» валил дым, растянувшись почти параллельно земли кремовой змейкой. Живот ее был подсвечен ярко-розовыми рассветными брызгами, складывающимися в серых складках в насмешливые улыбки. Деревья нагибались, вглядываясь в незнакомое застывшее лицо. Ветер злобно кусал за щеки, запутывая черные волосы, но мужчина был непоколебим.

Его ужасная решимость отпечатком легла на лицо, пробороздив морщины у лба и носа. Мир кричал ему вслед, он молчал.

Он шел действовать.

Мысль, родившаяся в больном сознании, поначалу не имела власти. Она была маленькой каплей, но дожди превратили ее в озеро, а потом – в море и, наконец – в океан. Он с шумом ввалился в лабиринты сознания Ипсилона, затапливая все тупики и проходы.

Этот лабиринт он воздвиг в одночасье, чтобы спрятать в нем монстра – своего минотавра. Он ходил по самым дальним уголкам и тупикам, и можно было забыть о его существовании, хотя бы на то время, пока звук копыт не слышен гулким эхом.

Монстр, пожирающий всех, кто окажется в одной ловушке с ним.

Но чтобы построить ее, нужно самому выкладывать стенку за стенкой, пока однажды, забывшись в работе, не заблудишься в созданных собою поворотах. Не зная выхода, будешь бродить по темным дорожкам, боясь увидеть в очередном тупике очертания спрятанного монстра.

Ты сойдешь с ума.

И тогда в убийственной волне ты увидишь лишь спасение. Она перекрутит кости в пыль, заполнит легкие тяжелой водой, но едва бьющееся сердце будет спокойно – точно так же кости перемалывают и минотавру.

* * *

– Добрый день, вам столик на одного? – с фальшивой улыбкой обратилась официантка.

По ее лицу явно читается нежелание подходить к новому клиенту, но деньги, деньги. Деньги решают все.

– Да… – нерешительно оглядевшись, ответил Матвей.

По адресу, который назвал заказчик, располагалось кафе с покатой крышей, похожей на спелую рыжую тыкву.

Матвей нервно перебирал пальцы в пустых карманах, раздумывая над всем и одновременно ни над чем. Лицо Евгения Михайловича не вынырнуло из множества других лиц посетителей, и мужчина облегченно выдохнул.

– Нет, нет, – спохватился он. – Столик на двоих, пожалуйста.

Официантка терпеливо кивнула.

Матвей чувствовал тяжесть чужих взглядов. Отчего-то вдруг он стал ощущать себя белой вороной среди других посетителей.

Сконфузившись, мужчина опустил голову вниз и быстро прошел на указанное место.

Высокие спинки стульев позволяли спрятаться от навязчивых лиц, однако они и скрывали входящий людей, так что Евгения Михайловича Матвей не увидит до самого последнего момента, пока тот не подойдет вплотную.

Выдохнув, он пролистал меню, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания, но сердце бешено стучало, а комок нервов в желудке продолжал болезненно пульсировать. Страх, непонимание и смущение боролись внутри, как троица голодных волков за овцу, пытаясь перегрызть друг другу глотки, и каждый их укус доставался Матвею.

– Дорогой, ты очень бледный. Хорошо себя чувствуешь?

Матвей вздрогнул.

– Да, все хорошо, мам, не беспокойся.

Поерзав на стуле, мужчина безразлично вперил глаза меню. Ламинированные листы во многих местах покрыты липким слоем грязи, а в заломах застряли мелкие песчинки.

«Черт, где же этот Михайлович?».

Трудно представить, что все эти люди вокруг просто живут обычной жизнью. Никто из них не видит паразитов, наверняка большая часть даже дальше своего носа не видит. Они растут, ходят в школу, университет, идут на работу, и не сталкиваются ни с чем, что потревожило бы их душу. Они смотрят телевизор, покупают одежду.

Если…

Если эти паразиты и, правда, не плод воображения – многие ли поверят в их существование?

Вероятно, кто-то попытается заработать на этом деньги, придумает кучу развлечений, но задумается ли откуда они пришли?

Есть ли в нашем мире место для чего-то неизведанного и таинственного?

– Дорогой, ты очень бледный. Хорошо себя чувствуешь?

А, что если это место и есть мир неизведанного и таинственного?

– Да, все хорошо, мам, не беспокойся.

Может, все, что мы принимаем за «нормальность» и есть настоящий хаос, который мы пытаемся засунуть в рамки своего сознания?

– Официант, счет, пожалуйста.

– …не хочу брать телефон, он мне звонит уже в сотый раз…

– Прекрати себя так вести!

Хаос нельзя разложить по полочкам, нельзя его проанализировать.

Звон посуды.

– Что это такое?

А мы?

Мы – часть его?

– Дорогой, ты очень бледен. Хорошо себя чувствуешь?

Чушь!

Что я несу?

Я умом никогда не отличался.

Матвей в задумчивости приподнял голову.

На месте напротив него сидела, сложив руки на коленках, старуха в сереньком пальто. Лицо ее покрывала толстым слоем косметика с резким и приторным запахом, что в особенности было заметно, когда губы кривили улыбку.

– Это ведь вы были тогда в метро? – спросил Матвей, удивившись столь неожиданной встрече.

– Да, ты получил приглашение?

– Да, – озадаченно протянул мужчина. – Это все… существует?

Старуха улыбнулась.

Внезапно Матвею стало дурно. Дурно от того, что сидит с какой-то старухой, от того, что размышляет о паразитах и о мире в целом. Разве так уж сложен его мир?

Когда это случилось?

Он откинулся на спинку стула, тяжело и часто дыша.

– Посмотри на себя, Матвей, ты чувствуешь бурю эмоций? – обратилась старуха. – Для тебя, неизбалованного чувствами, это тяжело, но попробуй подумать, насколько прекрасна открытая тебе истина – мир многослоен, причудлив, искажен, наполнен всеми забытыми уголками, как лес реликтовых деревьев. Аккуратней, предупрежу тебя я, ты можешь в нем заблудиться.

– Чушь, – раздраженно отмахнулся Матвей. – Я сейчас понял только то, что хочу избавиться от вас и ваших паразитов. Уходите. Оставьте меня.

– Я не могу, я не имею над ними власти. Откуда такое название? Ах, да… – старуха слегка пожала плечами. – Твой заказ?

К столику подошла официантка, неся на руках большой серебристый поднос.

– Я ничего не заказывал…

Матвей приподнялся, пытаясь разглядеть содержимое подноса.

Первым послышался звук – мерзкая возня, а потом на бордовую скатерть упала пара желтоватых червей. Они подкатились ближе к мужчине, в разные стороны тыкаясь черными булавочными головками.

– Что это, боже… – отшатнувшись на стуле, выдохнул Матвей.

Девушка поставила поднос на стол.

Черви скатывались со склизких по-младенчески пухлых тел, извивались на столе, на друг друге.

– Сначала копошится в земле, – улыбнулась во все зубы старуха, протягивая руку к верхушке живой горы. – Потом в тебе.

Матвей сорвался с места и побежал к выходу.

На него во все глаза глядели остальные посетители, прервав разговоры. Позади старуха утробно захохотала, полностью открывая набитый червями рот.

Но далеко он не убежал.

Через прозрачную дверь можно было различить широкую пешеходную улицу, в обычное время наполненную прогуливающимися людьми, но сегодня и сейчас она принимала на себе ужасное таинство: пятеро чернокожих аборигенов в набедренных повязках прыгали вокруг огромного горящего костра. Их лица покрывал слой красной глины, а глаза были закатаны, обнажая испещренную сосудами склеру.

Матвей растерянно прислонился лицом к двери, выдыхая на стекло паровые следы.

Теперь ему стало понятно – старуха вовсе не тот объект, с которым можно безопасно беседовать.

Тем временем один из аборигенов сжал между ног маленький самодельный барабан и забил в него до боли знакомый ритм.

Мужчина задрожал, открыл рот.

– Долго ты будешь там стоять, дорогой? – позвала старуха. – Мне показалось, нам есть о чем поговорить.

– Кто вы такие? – обернувшись, спросил он.

И тут же сердце остановилось. Буквально – биение больше не чувствовалось.

На местах посетителей сидели паразиты, жадно облизывая пустые тарелки, шипя друг на друга. Они дергались, скалились, рычали, тянулись друг к другу когтями.

– Так получилось… – с сожалением произнесла старуха, – что ты здесь единственный человек.

Матвей закричал во всю глотку.

– Блюда готовы, – раздалось из колонки под потолком.

Все кафе утонуло в нетерпеливом реве.

Матвей сжал голову руками, сам не заметив, как начал скулить словно пес.

С кухни по одному начали выходить официанты – предыдущая человеческая оболочка висела на паразитах как тряпки, обнажая ярко-красные мускулы и маленькие бегающие глазки. Все они несли на руках большие серебристые подносы, на которых лежали аппетитные жареные куски мяса.

Матвей проводил взглядом одно из блюд – поджаренная человеческая кисть сжимала между пальцами ломтик лимона.

– Единственный живой человек, – уточнила, хохотнув, старуха. Блюдо ей так и не поставили.

Матвей сполз на пол, прислонившись к стеклянной двери спиной.

Запах и чавкающие звуки раздражали желудок, подкатывая к горлу комок тошноты.

Он повернул голову к окну, вглядываясь в большой костер. На самой ее верхушке – игра теней? – можно было различить повторяющийся танец аборигенов.

Слезы покатились по щекам, и он одними губами забормотал какой-то бред.

– Тебе выбирать, но, как по мне – жар огня уж очень сушит кожу, – старуха повернула голову. Черви расползались по сторонам, и она элегантно, двумя пальцами сажала их обратно на поднос.

– Уйдите, – зашептал Матвей. – Пожалуйста, не трогайте меня. Не трогайте. Не надо, пожалуйста.

– Но зачем тогда ты нас искал?

Он ее не услышал. Матвей следил за смуглыми руками, тащивших связанную белую овечку. Они заботливо качали животное, как родители ребенка. От этого стало еще дурнее, и мужчина закрыл ладонями глаза.

– Посмотри, не бойся, в этом нет ничего страшного. Открой глаза. Посмотри. Это не страшно, – уговаривала старуха, перекрикивая гомон в зале.

Матвей раздвинул пальцы и через щелочку посмотрел на улицу. Не любопытство двигало им, а слепое подчинение, сидевшее где-то глубоко внутри, как сидит вирус герпеса в нервных сплетениях.

В этот самый момент один из аборигенов поднес к горлу овцы блестящий нож.

На секунду мужчина столкнулся со взглядом животного и уловил в нем свое отражение.

Точно такое же. Точно такое же, подсвеченное сверкающим страхом.

Мощная струя крови, преследуемая подвывающей песней черных ртов, хлынула в костер, и он зашипел, выбрасывая столп дыма в воздух.

Овца дернулась и затихла. Ее окровавленное белое тело бережно положили на землю.

Вглядываясь в уже потухшие черные глаза, Матвей подумал, что ничем от нее не отличается. Что в какой-то момент его могут так же зарезать ножом.

Мир полон монстров.

– Меня так же убьют? – еле слышно прошептал он. – И это будет мой отвратительный конец?

– Конец всегда отвратителен, дорогой.

Слезы стекали по щекам и губам, оставляя мокрые следы.

Матвей облизал соленые губы и перевел взгляд в зал.

Паразиты жадно разрывали мясо, разбрасывая ошметки по сторонам. Обглоданные пястные косточки, фаланги, подвздошные и ребра горками возвышались у столов и стульев, а желтые черви водопадом стекали на пол.

Хаос в своем естественном виде пробуждал в душе Матвея доныне неизвестный ужас.

* * *

Скамейка прячется за опущенными вниз зелеными ветвями. Свежие листочки словно и не знающие, что уже осень, продолжают расти и давать жизнь новым побегам.

И потому так немыслимо страшно прятаться Ипсилону за этим праздником жизни тогда, когда он знает, что идет на совершенно противоположное. Он стыдливо выглядывал из-за веток, не решаясь до них дотронуться.

Подобно жужжащему рою мысли в его голове бесформенны, однако по-животному укусы их беспощадны.

Он смотрел на бредущих шаркающей детской походкой малышей, обгоняющих сонных и задумчивых родителей, смотрел на парочки подруг-школьниц, щебечущих не замолкая о чем-то своем. На влюбленных, чьи мысли были заняты вовсе не друг другом. На одиноких старичков с бодрыми и дружелюбными лицами.

Он смотрел и выбирал. И никак не мог решиться. Нет, решился-то Ипсилон давно, вот только, кого же выбрать из всего этого «разнообразия» людского потока. Даже те, кто выглядел «чистым», таким вовсе не являлся.

Но ведь должен же быть хоть кто-то?

– Сейчас они выглядят такими хорошими, – поделился мыслями мужчина. – Но стоит заглянуть чуть глубже, и я вижу этот отвратный перегной.

Перегной.

Отличное сравнение.

Все эти люди – глупые и бесполезные создания. Но должен же быть хоть кто-то менее бесполезный и глупый.

Ипсилон отодвинулся в сторону, следя за одной девушкой в длинном голубом платье.

Она вынырнула из толпы непринужденно и легко, как птичка. Девичье тело, мягкие изгибы и изящные движения притягивали взгляд. Когда ветки закрывали ее, мужчина сдвигался вбок, и так, пока не обнаружил себя далеко от ствола дерева и скамейки.

Она была молода. Может, лет двадцать – двадцать один. Ее длинные темно-русые волосы красиво развивались позади, подыгрывая шлейфу платья. Ипсилон ожидал разочароваться, увидев лицо – с потухшим или замыленным взглядом, но этого не было. Он был чист и свеж. А эти изломы линий бровей – трогательная нота красоты.

– Это она? – с волнением спросил мужчина.

Тихий ветерок что-то ответил ему.

Ипсилон вытянул шею, стараясь не упустить из виду девушку.

Но что же делать дальше?

Схватить, связать и понести в подвал?

Оглушить?

Это привлечет внимание людей?

Точно.

Она же будет кричать, вырываться и царапаться намного сильнее, чем кошка.

Внезапно Ипсилон столкнулся с довольно очевидной проблемой, упущенной в самом начале – что делать дальше?

– Не могу поверить, что нашел ее так быстро. Но как же мне заполучить ее?

Как завладеть кем-то, кто не помещается у тебя в руках?

В этом был плюс кошек и крыс – пальцами легко сжать их челюсти.

В старых фильмах он видел, как мужчины спокойно брали девушек на руки и несли, и никто полицию не вызывал. Но то были девушки знакомые, которые не отвечали взаимностью в лицо, только за спиной.

Тем временем незнакомка уходила все дальше. Одна единственная широкая дорогая, прорезанная сквозь цельный лес и толпа людей – девушки как не бывало.

Ипсилон помнил парк заброшенным, богом забытым местом, в котором собирались подростки или старые пьяницы, но теперь он цвел и благоухал подобно зеленому островку в каменном море.

Нельзя изменить натуру места просто придав ему блеска и лоска – все те же люди наполняли пустующие ручейки ответвлений.

– Может, стоит дождаться вечера? Буду надеяться, что она не уйдет никуда.

Но на случайность Ипсилон полагаться не стал.

В тени, по маленьким дорожкам и тропам, он пробирался вперед туда, куда ушла девушка, наступая на грязные салфетки, кашляя от запаха помоев. С надеждой, мужчина выискивал в толпе голубое платье, пытаясь сдержать внутренний зуд.

– Я бы подарил ей омелу, если бы она здесь росла.

Звуки пугали его. Люди шумели, заставляли уходить все глубже. Заставляли ощущать себя монстром из кошмаров.

Но если боги – это монстры, Ипсилон готов спуститься в самый ад.

В зарослях кустарника, покрытого паутиной, с торчащими острыми ветками и клочками ободранного неба он чувствовал себя более-менее спокойно, но память – эта адская машина – вновь и вновь подкидывала картинки из прошлого. От каждой мужчина содрогался, как от пощечины, ощущая жгучий след на щеке.

С надеждой вглядывался он в людской поток между кустами, выискивая голубое платье – ключ для спасения. Спасения так необходимого и заслуженного.

Высшего спасения.

– Многие народы практиковали выход в Абсолют. Подумать только, правда? Это словно вылезти из набитого червями аквариума. И не в новый – побольше, а в абсолютнейшую свободу. Совершенный. Стать рядом с богом, поделиться с ним частью… Мне кажется, дорогая, будь я на месте бога, создавая людей по своему подобию, я бы искоренил в них те недостатки, что делают меня слабее. Разве бог не стремится к совершенству? Родители хотят совершенных детей. Он здесь, он внутри. О, он так близко! Если убить нужного человека… – гаденько захихикал Ипсилон. – Приносящие жертву объединяются с ней и идут в Абсолют. Сильнейший на земле… Сильнейшие вне земли… У бога будет человеческое лицо. Невозможно представить в Абсолюте моих соседей…

Вдруг в толпе мелькнул голубой луч – это она!

– Она!

– В этом есть что-то естественное – перенестись в Абсолют через женщину. Женщины, как портал из одного мира в другой. Не могу поверить, как скоро это случится!

Девушка сидела на скамейке в окружении веселых подруг.

Ипсилон аккуратно обошел их стороной, прячась за киоском с мороженным.

Вдоволь наболтавшись и не чувствуя животного напряжения за своими спинами, девушки отправились гулять. Они мельтешили между прохожими, обмениваясь улыбками и шутками, заставляли Ипсилона выныривать в стремительный поток, сносивший его своей мнимой безмятежностью к брошенному мусору.

Глаза его блуждали по телу девушки, представляя, как тонкие ноги будут свисать со стола, как по шее будет течь кровь, и от этих представлений мурашки шли по телу.

Он запомнил в мельчайших подробностях миловидное лицо: вздернутый нос, маленькие глазки и бледно-розовые губы.

Ипсилон мог бы поклясться, что даже на расстоянии чувствовал приятный запах, исходящий от волос и кожи, и не мог дождаться ее одиночества. Для девушки оно, непременно, не несло ничего хорошего.

У него болел живот от голода, и затекали ноги от долгого полусогнутого положения возле какого-нибудь мусорного бака, а ожидание грызло его шакалами, невидимыми шакалами с острыми, чуть сточенными клыками.

Как только солнце достигло свое пика, и до этого не пустая дорожка наполнилась новыми людьми.

Ипсилон все чаще злился, теряя из виду незнакомку, все ближе и ближе подходил к желанной фигуре. Вот уже пару раз девушка окидывала его взглядом, отчего мужчина бесился и был вынужден отступать в тень.

В районе двух часов девушка распрощалась с подругами и направилась к выходу из парка. Она шла по дороге, подгоняемая усталостью и наверняка ощущением скорой смерти.

Невозможно не чувствовать ее дыхание за своей спиной. Смерть любит внезапность, но не любить появляется без предзнамения. Пока что навстречу идут такие же люди, а потому – не страшно.

Вскоре, когда они оба вышли за пределы территории парка, Ипсилон счел, что нет необходимости более прятаться, и вышел на свет. На самом же деле у него больше не было сил терпеть, и каждая секунда расплавляя и без того раскаленный мозг.

Он знал – у него только одна возможность. Когда девушка перейдет через дорогу и повернет к высоким домам, ей непременно придется пройти славившийся не многолюдностью проулок, тот самый, через который некогда возвращался домой он сам: с одной стороны спины гаражей с другой – парковка. Чуть глубже злополучная арка. Она, конечно, может выбрать и более долгий путь, но каков бы ни был ее выбор – он будет последним.

Однако очень скоро девушка начинает нервничать.

Она украдкой поглядывает через плечо, и по дёргающейся фигурке можно догадаться о накатывающем напряжении.

Ипсилон знает, как его развеять – он ныряет в сторону на параллельно идущую дорожку. Отсюда его не видно, но и незнакомку тоже. Пару минут мужчина борется с собой, не выдерживает и выныривает обратно. Мимо проходит старуха с пакетами, раздражая Ипсилона своей медлительностью.

– Все в порядке, я обычный прохожий, я обычный прохожий, – уговаривает он себя.

Обычные прохожие не убивают людей.

Девушка вновь оглядывается. Проклятье.

Никто не говорил, что будет легко.

Шлейф голубого кринолина надувается как парус, когда незнакомка срывается на бег.

Чертыхнувшись, Ипсилон порывается вслед, но в последнюю секунду останавливается – нельзя пугать ее еще больше. Вместо этого он огибает дорогу, переходя на другую сторону улицы через поток машин, таким образом, оказавшись параллельно пути девушки.

Машины гудят, водители ругаются.

Он может представить себе чувства незнакомки, когда та остановится перед развилкой – сократить или пройти?

Гаражи неприветливы и подозрительны, но ноги так устали, а в животе урчит. Вдобавок ее тревожит таинственный преследователь, поэтому она достанет из сумочки телефон и включит быстрый набор.

Но что сделают те, кто снимет трубку?

Что успеют, если они там, в домашнем уюте, а она – здесь?

В этом заключается притягательность телефонной связи и интернета – они заглушают ощущение одиночества, как алкоголь заглушает душевную боль. На время, не слишком качественно, так чтобы тебе хотелось все время еще.

Ипсилон пробегает сквозь гаражи, прячется между теми, что ближе к парковке.

Он совсем не хочет сделать девушке больно, наоборот, была бы возможность – Ипсилон предложил бы ей зефирную перину. Был бы это другой мир и другое время. Сейчас же, притаившись в засаде, мужчина почти осязаемо ощущал собственное превосходство – в конце концов, кто еще находил такую прекрасную, не похожу на других девушку и готовился принести в жертву?

Едва ли кто-нибудь на всей Земле.

В проходе мелькает голубой силуэт, и Ипсилон, не раздумывая, кидается вслед.

Как и ожидалось, они здесь одни, хотя с другой стороны у входа в гаражи обязательно кто-то стоит – не стоит производить лишнего шума.

В несколько шагов догнав незнакомку, он грубо толкает ее к стене.

– Как тебя зовут? – с жаром выдыхает, оставляя на гладкой девичьей щеке почти алый след.

Девушка пищит. Она пытается вырваться, но так неуверенно, что мужчине не достает никаких проблем перехватить руки.

Солнечный свет позволяет разглядеть ее вблизи.

Ипсилон наклоняется ближе, вдыхая тот самый дивный аромат.

– Пустите, – тонким голоском почти умоляет девушка. – Это вы… из парка, пожалуйста. Пустите…

– Тише-тише, я не хочу сделать тебе больно, – предупреждает Ипсилон, чуть сдавливая тонкие руки.

Голова незнакомки ударяется о железную коробку, и по телу распространяется дрожь. Видно – еще секунда и она закричит, Ипсилон с силой вдавливает ладонь в мягкие губы. Даже так чувствуется сковывающий страх ее тела, и мужчина жалостливо поднимает взгляд.

В мокрых, еле сдерживающих слезы глазах, он различает собственное отражение – нависший жестокий, с сальными волосами, с животной безжалостностью, а вокруг – блеск страха.

Он непонимающе отстраняется, не отрывая взгляд.

Светло-голубые глаза девушки, точно стеклянные шарики – подумал – так четко отражают все вокруг.

Он опускает руки и отступает на шаг назад. Она боится, но Ипсилон ожидал не страха – он хотел ужаса.

Тут же жертва срывается на бег и, плача, петляет между железными коробками как заяц, убегая все дальше и дальше, вместе с его надеждой на спасение.

Мужчина лишь украдкой повернул голову ей вслед, разочарованно поджав губы.

– Я был не прав, дорогая, – глотая слезы, выдыхает мужчина. – Она точно такая же.

– Но кто, если не она?

Ипсилон с силой ударяется головой о железную стену, до крови прикусывает губу.

– Это ведь только первый раз, правильно? У меня будет еще куча шансов.

Увидев эту девушку в толпе других людей, Ипсилон до мелочей продумал убийство и то, как после всего вздохнет с заслуженным облегчением, вырываясь из тесной оболочки. Ее обманчивая непохожесть, и, как следствие, его мрачное разочарование – насмешка.

Его одурачили. Обманули.

Это просто не честно.

Это – не честно!

– Какое грустное зрелище, – вздыхает кто-то.

Ипсилон с испугом и раздражением оглядывается по сторонам.

Кто успел увидеть поджавшие, дрогнувшие от обиды губы?

– Кто тут есть?

– Хм… как неприветливо, дорогой, – из очередного проема между гаражами выныривает старуха. – Я ведь тебя так долго искала. Хитрый лгунишка, все-то ты делал ради богов. Даже самому себе не признавался, а тут, чую, чем-то новым тянет.

Ипсилон насторожился.

– Кто вы такая?

– Разве ты не просил таких как я о помощи? Разве не для этого мучил зверье? От трупов сладко пахнет коноплей, а ты тоже не понимаешь, почему детей не рожают на кладбищах?

– Что? – выдохнул.

Мысли в голове сбивчиво замельтешили.

– Держи, – протянула старуха, – это твое приглашение. Найди время отпраздновать с нами, – с ее появлением солнце заволокли неясные тучи.

От старухи несло тем самым сладковатым запахом конопли с ноткой какой-то крысиной мерзости.

Ипсилон молча сжимает в руке конверт.

Как только пальцы старухи отстранились – она тут же исчезла. Растворилась в воздухе.

Ветер заносит в глаза дорожную пыль, и мужчина часто-часто моргает, смачивая склеру слезами.

Он ждал великанов, от одного дыхания которых сдувается Земля до ядра. Ждал крылатых прислужников с ослепительным ореолом блеска. А это оказалась обычная старуха – лошадь в упряжке времени. Впрочем, постояв еще пару минут соображая, Ипсилон закричал во весь голос:

– Я знал! Я верил! Я все правильно делал!

Мир преобразился. Исчезла сырость и темнота, гаражи, парковка, дома – все, что было раньше.

Обида из-за неудачного преступления.

Перед ним вмиг выстилалась серпантином золотая дорога, устеленная лепестками всевозможных цветов, и аромат их поднимался до самых небес.

Решительно и без промедления Ипсилон ступил на нее, ощущая под ногой мягкость облаков.

Он здесь.

Он дождался.

Приторная сладость потекла по горлу…

Но вдруг сиплый голос с другой стороны гаражей спугнул наваждение, все стало стремительно исчезать: лепестки поднял ветер и понес дальше и дальше; золото потускнело, потемнело, стало грязью; аромат превратился в зловоние…

Ипсилон открыл глаза.

Перед его взглядом чернела дорога, усеянная окурками и бумажками.

Мужчина нахмурился и, услышав за спиной пьяные крики, повернул обратно к коммуналке.

Золотая дорогая простиралась слишком далеко от нее. Так далеко, что почти невозможно различить сверкающий блеск.

«Меня услышали, – сладко подумал Ипсилон, – я все делал не зря. Кто еще мог до этого додуматься? Я нарушал все существующие ритуалы, но меня все равно услышали. Все, потому что их делал я!».

Выйдя из арки, какую-то долю секунды мужчине чувствовалось чужое присутствие позади, но он не обернулся.

Ни к чему складывать кучу мусора в человеческий силуэт, слышать в завывании ветра чьи-то пошаркивающие шаги.

Ни к чему.

Вы уже давно мертвы.

 

Глава 5. Декаданс

– Что-то не то, – нахмурился Евгений Михайлович.

Матвей в бешенстве цокнул.

– Получилось очень схоже с фотографией, что вам не нравится?

– Что-то не так, чувствую. Глаза неживые, ты мертвеца рисовал? Где блеск? Где моя напористость?

– Я вас не понимаю.

– Значит, – хлопнул в ладоши Евгений Михайлович, – мне не нравится. Перерисовывай.

– Что? – возмутился Матвей. – Чего вы хотели? Вы дали мне два дня! Два дня! Никто за такой срок не нарисует лучше, чем это. Договор был на одну картину, и я ничего не собираюсь перерисовывать!

– Поступим так, – чуть пораздумав, невозмутимо сказал заказчик. – Я договорюсь с мастером по багетам на день перенести, а ты – перерисуешь лицо. Нет, фигура мне нравится, с лицом промах.

– Лицо занимает половину картины…

– Половина картины за один день, что в этом невозможного?

Матвей поджал губы.

– Старый идиот, – размешивая краску, прошипел Матвей.

Лиловые и синие брызги разлетались по сторонам, пачкая пол разноцветной пылью.

Заказчик приехал к обеду. Матвей, завернувшись в свитер, как в панцирь, с трудом нашел в себе силы впустить кого-то в душную прихожую, пугаясь каждого шороха – после вчерашнего в кафе он так и не оправился.

Как оказалось чуть позднее, Евгений Михайлович вовсе не назначал никакой встречи, впрочем, это не стало для Матвея сюрпризом. Душу его сотрясал сгусток эмоций, но если не разбирать, не отделять от него разваренные мясистые волокна, в целом Матвей просто до чертиков боялся.

Сам же Евгений успел где-то подхватить грипп, а потому его и без того красное лицо багровело болезненным румянцем.

Довольно грубо отстояв свое одиночество, Матвей залез на табурет у шкафа, выискивая запасные тюбики с краской.

Укором встретили его неожиданное внимание предыдущие работы, в отместку отомстив, задев самодовольство – Матвей поразился пустоте измазанных холстов. Углубляясь в воспоминания, он припоминал, как рисовал под включенный телевизор с полной тарелкой еды в руках.

Все они – отражали не только не тронутую чувствами душу, но и ничем не наполненную жизнь Матвея. Штампованные оттиски ваз с давно сгнившими цветами, паутины разноцветных линий и геометрических фигур, растушеванные волны гор – как такое возможно? – оставались просто засохшими красками.

Несильно прикусив губу, Матвей с шумом разбросал холсты по полу, еле сдерживаясь, чтобы не разломать на части деревянные рамы, но не упуская впоследствии возможности мстительно наступать на них ногой.

– Вот же, надо было всему так поменяться…

Одно неаккуратное движение, и жирная капля синей краски пачкает босые ноги.

Матвей отступает на шаг назад, поскальзывается, интуитивно хватается рукой за холст. На лице Евгения Михайловича красуется отпечаток ладони, точно хлопком забрызгав глаза.

– Черт! – раздосадовано восклицает Матвей.

Ладонь с чмокающим звуком отлепилась от холста.

Матвей покачал головой. Он поставил палитру на тумбу, оглядел всю комнату.

В тусклом свете, просачивающимся через штору, можно было разглядеть мирно парящие пылинки. Их летало такое множество, что они грязью ощущались в носу.

Толстым слоем лежала пыль на столе, в складках постели и на подоконнике у окна. Наверно, и на самом Матвее пыли было достаточно.

Много ли нужно времени грязи, чтобы она заполнила все вокруг? Немного. Столько же нужно яду, чтобы отравить организм.

Матвей виновато дотронулся ногой до одной из работ, выражая свои чувства.

Это был его дом. Да, неприветливый, да, захламленный, но дом.

Он сломался на пустяке – Матвею хотелось верить в то, что он что-то из себя представляет, верить во все прожитые до этого годы без паразитов. И – в паразитов.

Картина испытанного нереального ужаса наложилась на реальный холст перед собой, выдавив из Матвея – точно из полупустого тюбика с краской – скудную печаль.

Слизнем краска легла на пустой холст, впервые выражая правдивые чувства мужчины. Отделавшись от акриловый желтизны, нечто новое – скорее всего, темно-зеленое – полезло наружу.

Матвей взял чистую широкую кисть, вымазал из палитры приготовленную краску и, смешивая цвета между собой, широким движением нанес мазок на центр картины.

Нос и подбородок Евгения Михайловича расползлись по сторонам.

Не останавливаясь, он выдавил из тюбика на холст лазоревую краску и руками размазал по плечам мужчины.

Цвета были мягкими, нежными, ласкающими глаза. Он же хотел яркие, колющие, с поднятыми вверх пиками.

Что-то щелкнуло в Матвее, открылось в новой ипостаси. Он понял: творить, это не работа – это искусство. И художник – это не собственный выбор, а лекарство от всепожирающей язвы. Стоит язве надавить посильнее, раздувая желудок и скрючивая тебя пополам, ты нарисуешь все что угодно, хоть макабр, дабы унять боль.

Точно то же происходило и с другими людьми искусства – они отдавались ему сполна, выворачивали себя на изнанку и выскабливали кишки. Что сидит там такое, в каком органе притаился этот убийца?

Краска летела во все стороны, пачкая светлые стены уродливыми брызгами. Она капала на пол размашистыми плевками, окрашивая самого Матвея.

Мужчина вытер пот со лба, размазывая ночную черноту по лицу.

В творчестве непременно есть что-то экстраординарное, когда ты начинаешь тонуть в собственной работе, когда звуки и видения внешнего мира перестают тебя тревожить. Тебя словно втягивает в самый центр: глубже мазков, глубже холста, глубже подставки и собственных стен.

Никогда Матвей не испытывал таких ярких эмоций, и никогда – вместе.

Раздражение, ярость, желание, возбуждение – все вырывалось из сознания мужчины разрушительным путем. Брызги крови, сок травы, ночная мгла, миллиарды звезд, путь существования человечества с момента выхода из воды и до создания ядерной бомбы – все пронеслось у него перед глазами.

Мозг растекся, вытекая из ушей кашей, и в какой-то момент Матвею начало казаться, что он красит холст собой.

Зигзаги складывались в ехидные улыбочки, и мужчина улыбался им в ответ.

Вся его человечность исчезла, стала ничем.

Ничем.

Меньше, чем ничем.

Звуки вырывались изо рта животными визгами и стонами.

Он стал временем, древностью.

Он видел, как сжигают людей на костре.

Он чувствовал под ногами вибрацию земли перед надвигающейся волной.

И в какой-то момент все это сменилось одной доступной человеку вечностью – звездами.

Как объяснить, что увидели человеческие глаза?

Как описать то, что Матвей сделал?

Он наступил на картину, и его нога была размером со ступню слона, а когда она заскользила по свежей краске – вдруг уменьшилась до размера блохи.

Матвей упал на картину, вопреки всему провалившись в нее руками.

Не думая – думать, это такая доступная милость животному – мужчина погрузился в нее с головой.

Краска заполнила рот, потекла по горлу густой жижей.

Матвей открыл глаза и увидел свои мазки с другой стороны; удивился и полетел дальше, еще глубже, к недрам. Это было так молниеносно и так мучительно долго, что мужчина успел состариться и вновь помолодеть, прожив целую жизнь от одной ниточки холста к другой.

Когда, наконец, он опустился – тут же без сил рухнул на землю, пытаясь пошевелить несуществующими руками. На секунду Матвей успел испугаться, что потерял тело где-то в пути.

А вокруг происходило нечто: землю освещали небесные всполохи, как во время салюта; громкие крики заглушали все вокруг.

Не соображая, как у него это получилось, Матвей встал на ноги и поднял глаза на огромное поле, полностью забитое танцующими паразитами. Они извивались, кричали, гоготали и хлопали ластами, как морские котики на представлении.

Они были везде.

Все было ими.

Всполохи, которые Матвей ранее принял за салют, принадлежали возвышающимся над всеми костром. Костром, поворачивающим голову в разные стороны, распахнув рот в шипящем крике. Он поднимал вверх свои отростки, и язычки поджигали черный небосвод.

Холодная капля упала на лицо Матвея, быстро стекая в открытый рот. Тут же характерный металлический вкус застыл на языке – кровь.

Матвей сплюнул, тяжело вздохнул, сдавленный между желеподобным существом и длинным, похожим на червя. Их лица с жаждой взирали на него, выпуская из многочисленных ртов змеиные языки, облизывая ими губы. Они явно еле сдерживались от желания сожрать Матвея.

Мужчина дернулся в сторону, не сводя с них глаз, с трудом протискиваясь между другими паразитами. Боясь вытянуть вперед руку, он работал плечами, расталкивая мясистые и костлявые тела.

Ловкие крысы пищащей стаей пробежали под ногами, ненароком обвив щиколотки, уронив замешкавшегося Матвея. Паразиты опускались вниз, слизывая их как коровы – траву.

Закопанный под грудой мельтешащих когтистых тел под звуки ломающихся хребтов мужчина охнул. С нарастающей паникой он приподнял голову, стряхивая с себя мохнатые тушки, извиваясь на мокрой земле. Паразиты с легкостью могут съесть его вместе с крысами.

С другой стороны – с точно такого же ракурса – на него смотрело странное существо. Оно выгибалось совершенно не так, как предполагали суставы, и голова его была снабжена одним-единственным глазом и зубастым ртом. И именно этим ртом оно щелкало, брызжа слюной.

Завладев человеческим вниманием, существо быстро ползло, не замечая давки ногами и упрямо подтягивая тело тонкими руками к мужчине.

Матвей попытался подняться, от страха царапая спины паразитам, но те силой толкали его обратно.

Существо было так близко, что он мог разглядеть застывшие нити слюны глубоко в акульей пасти.

Матвей заскулил, пополз на четвереньках, почти не ощущая болезненных пинков и толчков в спину, погружая ладони в брошенные выпотрошенные тушки крыс.

Усилия не увенчались успехом – острая боль пронзила левую ногу, и Матвей закричал. Он дернулся, пнул воздух позади себя здоровой ногой, но хватка не ослабла.

Его укусил другой паразит – тарантул – с растущими из головогруди мохнатыми лапами, а передвигающийся как поломанная кукла кошмар через секунду вцепился во вторую ногу.

Паразиты одновременно потянули несчастное тело на себя, грозясь разорвать пополам, и столкнулись друг с другом. Никто из них не хотел делить добычу – справедливость, вместе со слабостью – придумали люди.

Когда тонкие как иглы зубы с болью вышли из мужчины, он изо всех своих сил рванул вперед. Никогда бы Матвей не подумал, что будет так радоваться спросу на себя.

Со стороны он напоминал раненного червя, и вид этот очень рассмешил некоторых существ, о чем свидетельствовал прерывистый утробный смех где-то над головой.

Матвей со всхлипами поднялся и – не найдя в себе сил оценить раны – оглянулся назад в поисках преследования.

Отсутствие преследования паникой пробежалось по телу – лучше знать от чего бежать.

Повинуясь инстинкту, Матвей замельтешил по сторонам, пролезая в образовавшиеся прорехи, ныряя и поворачивая в разные стороны.

Везде его встречал оскал и горячая слюна. Оскал и горячая слюна.

Вот паразиты сцепились друг с другом, обнажая вскопанные клочья земли.

Матвей рывком поддался вперед, поскользнулся, вспахал носом мятую траву. Он боялся укуса, боялся боли, потому руками спрятал голову, подобрал кровоточащие ноги под себя.

Время шло – угроза себя не оправдала.

Матвей, интуитивно ощутив себя в безопасности, после очередного порыва ветра, охладившего разгоряченную спину, осторожно поднял голову.

Паразиты разбрелись кто куда, или же Матвей как-то отошел ближе к концу, откуда не видно сцены, но такие же заблудшие твари вели себя странно – кружили вокруг своей оси, беззвучно открывая рты.

Чуть позже Матвей понял, что они едва слышно выли, но из-за царившего вокруг ора – их не было слышно.

Вибрация голосов волной беспокойства прокатилась по человеческому телу, доставая до самых костей, не жалея костного мозга.

За спиной кто-то пронзительно завизжал, а через секунду визгу вторил весь отдаленный край поляны. Безумие без спешки, но упрямо надвигалось на Матвея, он ощущал его спиной.

Когда вся поляна потонула в хоре голосов, оставив нетронутым только островок вокруг человека, мужчина прильнул к кричащим телам, отделываясь от странного чувства – молчаливый клочок стал казаться ему более безумным, чем что-либо.

От шума разболелась голова; ноги с трудом удерживали тело в вертикальном положении – то и дело коленки, подрагивая, сгибались. Подумав об этом, Матвей почему-то решил, что его снова едят, и что – какая неудача – ему не удалось убежать. Надо бы опуститься на корточки, перед тем как ноги полностью отгрызут, но мужчина спохватился – если сядет, как же потом подняться?

Между кружащимися, погруженными в некое подобие транса, паразитами, Матвей на свою радость увидел человеческие спины. Он радостно рванул вперед, растягивая потрескавшиеся губы в улыбке, горя желанием облегчения.

Когтистая лапа полоснула по щеке, с легкостью разрезая кожу – уродливая царапина от уха до уголка рта – а Матвей лишь махнул рукой. Он лез и лез вперед, к людям, к людям, прыгающим вокруг самодельного алтаря, к людям, сталкивающимся друг с другом, тут же меняющим траекторию, к людям в набедренных повязках.

Это его не пугало – намного страшнее извращенные монстры вокруг и костер с лицом.

Впрочем, он все равно испугался.

Застыв возле омерзительно пахнущего паразита с гнилыми глазами, Матвей с прищуром вгляделся в человека, различая проступающие контуры поляны и паразитов в его теле. Он был почти материальным. Почти…

Матвей отшатнулся, почувствовал дробь камушек по щеке и закрыл лицо ладонями. Рядом пискнули паразиты, когда камушки коснулись и их. Они расступились в стороны, освобождая кольцо перед лицом Матвея.

В кольцо выпрыгнула голая женщина, и только после того, как мужчина стыдливо рассмотрел ее нагое тело и поднял глаза на лицо – только тогда Матвей узнал в ней старуху.

До старухи ей, конечно, было далеко, и женщина резво крутилась – как волчок, как юла, как бес, как сама жизнь, запутываясь в темно-каштановых волосах. Ее бледная кожа освещалась алыми всполохами огня, очерчивая контур бедер, груди и живота, и свет ласкал проклятое тело, дотрагиваясь до самых потаенных уголков.

Паразиты визжали, вытягивали все, чем можно было дотронуться до женщины, ловили ускользающую тень.

Матвей, не помня себя, тоже вытянул руку, и когда женщина приблизилась к нему – дотронулся до горячей кожи на животе. Он простонал нечеловеческим голосом, забыв о боли в ногах, о паразитах, о страхе, в конце концов, о том, что он – человек.

И в этом беспамятстве мужчина обрел покой.

На очередном круге тело женщины начало стремительно стареть – кожа на глазах обвисала, как расплавленная свечка. Это не утолило и не избавило от желания, наоборот, вознесло его на новый уровень.

На пике более не сдерживающие себя паразиты сомкнули круг, и старуха исчезла в переплетениях щупалец, лап, глаз и ног.

И Матвей тоже исчез.

И был он не Матвеем.

Его естество освободилось от тяжелой оболочки, которую тут же затоптало множество ног, и которую – даже после всего – мужчина нашел не сразу.

А костер горел.

Выбрасывал в толпу яркие искры.

И в улыбке его тонуло все.

Когда объятия чуть ослабли и вынесли Матвея из общего потока, он обнаружил себя полностью искусанным.

Кровь стекала по щекам, плечам, по разорванным клочьям рубашки, каплями застыла на сгибах локтей, на коленях. Он дотронулся до земли, и пятерня окрасилась в кровавый цвет.

Сколько же крови тут было?

Внезапно длинное щупальце обвило за талию, пытаясь пододвинуть к себе поближе. Под ногами и спиной ощущалось мирное шевеление. С другой стороны по щиколотке, вверх к бедру медленно ползло что-то похожее на змею.

Мысль родилась в голове мгновенно – он подумал, что надо бы найти старуху – и тут же умерла, задушенная склизкими отростками.

Но тут взгляд выхватил что-то из толпы. Что-то, что отличалось от всего остального. Матвей поначалу не придал этому значения, утопая в ощущениях, но искра сознания, как спичку, подожгла мозг, насильно заставила соображать.

За огромными бревнами, почти не различимый среди пожирающего хаоса, стоял человек. Он не участвовал в том, что делал Матвей. В его далеком взгляде можно было различить отвращение, страх и сдерживаемое возбуждение. Он смотрел точно на Матвея, не моргая, впитывая его образ, как губка.

Мужчина дернулся, пытаясь освободиться от бесовских объятий и наклоняясь телом ближе к тому неведомому незнакомцу, с не признаваемым желанием напугать, отвернуть от себя, проваливаясь между червями.

Чуть позднее с этим вожделением, оплетая нервные узлы, смешалась потребность стать невидимкой, чтобы слиться с паразитами, потому что этот незнакомец видел его именно человеческое тело. И точно на такое же тело смотрел сам Матвей.

В конце концов, что определяет в человеке – человека?

– Жаркие объятия, – шепотом заговорил кто-то прямо на ухо мужчине, – кровь, сплетение. Что ты ощущаешь во всем этом?

Матвей, почти затоптанный под ворохом лап, каждым сантиметром соприкасаясь с чужой кожей, не сводя глаз с таинственного человека, произнес:

– Древность.

Чья-то рука повернула его голову к себе.

В нос Матвея тонкой струйкой проникли запах костра и потного тела.

– Абсолют.

– Что? – не понял мужчина.

– Абсолют.

Абсолют.

Абсолют!

Старуха провела мокрым языком по щеке, слизывая кровь и оставляя на коже слово – «Абсолют».

Абсолют!

Искры костра сожгли таинственного человека.

Щупальце поползло по лицу Матвея, холодными присосками охватывая нос и глаза.

Абсолют.

Внезапная паника накрыла ослепшего мужчину.

Он захотел выкрикнуть что-то, что избавило бы от слизи и языков, что-то, что вырвало бы его обратно в комнату, но вместо этого другое слово изрыгнул рот, другое слово затрепетало в воздухе:

– Абсолют!

Сердце забилось, как сумасшедшее, и мужчина подпрыгнул.

Перина под ним мягко спружинила.

– Что? – задыхался пораженный Матвей. – Это сон? Это все было сном?

Он завертелся на кровати, с жадностью вглядываясь в пыльную мебель.

Сон?

Но кое-что было не сном.

Матвей затрясся от страха, увидев на полу одинокий брызг краски.

Он уже знал, что увидит, знал, что предстанет перед ним.

Вся стена рядом с холстом хихикала забрызганной смешавшейся цветной грязью. Краска жирными потеками стекала на пол, наполняя подсохшие лужицы. По краям цвета оставались девственно чистыми, такими, какими хранились в тюбиках и баночках, а около холста представляли чудовищную изуродованную кашу.

Надругательство.

Надругательство ехидно и безнаказанно блестело с холста, а сам холст терпеливо поджидал человека, как вылезший из-под кровати монстр.

Блестел шипящий костер, груда обвивающих друг друга тел.

Блестел Матвей.

Он запечатлелся на месте шеи бедного Евгения Михайловича, задушенного адским уродством. Он перерезал ему артерию и купался в алой крови.

Матвей сглотнул, задыхаясь от невозможности заставить легкие работать, не отрывая взгляда от своего облика – облика падшего человека.

Он всхлипнул, и крик его разбудил всех соседей.

 

Глава 6

– …и была у него жена. А дочка сейчас большая совсем. Он мне столько раз помогал, но только советом. Руки делать ничего не умеют, – шептались на кухне.

Ипсилон в задумчивости смотрел в окно. Он пытался сложить мысли в единый ком, утрамбовать белые снежинки, но снег был слишком сухим и высыпался между пальцами.

В воздухе повисло напряжение.

– Никак не пойму, – пощипывая губы рукой, произнес мужчина, – что же мне делать?

С асфальта в воздух поднялась пара черных ворон, каркая о чем-то на свой лад. Их крылья шуршали, как пожеванная бумага. На лету одна из птиц повернула голову к Ипсилону и, раскрыв обсидиановый клюв, раскатисто каркнула: «Кха-а-арх».

– Вот же… – цыкнул он. – Как будто это так просто – взять и убить человека.

Но на самом деле это было достаточно просто.

Ипсилон поднялся на ноги.

От долгого пребывания в одной позе ноги онемели и болезненно реагировали на любое движения. Он, охая, попрыгал на каждой по очереди в наивной попытке нормализовать кровообращение.

– По крайней мере… – выдыхая, произнес мужчина. – Я хочу с ним поговорить.

Неожиданно он начал отрывисто и сухо смеяться, с каждым вздохом отталкивая от себя мнимое спокойствие.

– Я хочу с ним поговорить, ты слышишь?! – хрипел и повизгивал Ипсилон, мечась из угла в угол. – Я хочу!

Мужчина сжал голову руками, не прекращая сотрясаться от смеха.

Вдруг в дверь комнаты с другой стороны что-то ударило, заставив Ипсилона вздрогнуть, а через несколько секунд ввалился пьяный отец. Он жутко шатался, водил мутными глазами по сторонам. Пробормотав что-то не внятное, старик подошел к столу, и, опершись о него, взглянул на сына.

– Про… проваливай, не видишь отец уст…ал.

– Я ухожу, – торопливо ответил Ипсилон и, проглотив очередной смешок, незаметно для себя добавил, – старый идиот.

Отец прекрасно услышал.

– Что?

Сильной рукой он подтащил сына за рукав ближе к себе и выдохнул на его лицо зловонием:

– Ты как со мной говоришь, щенок?

Ипсилон не отвел глаз, разрываемый желанием повторить или промолчать.

Он стоял на распутье, боясь схлопотать удар.

Тут вдруг внимание старика переманила фигурка на столе.

– Что это?

Ипсилон вмиг понял, о чем идет речь. Его движение было молниеносно, как ветер, как пуля, летящая в голову обидчика – он ударил по руке отца. В воздухе послышался хлопок.

Старик с размаху влепил сыну пощечину, отчего тот отлетел в сторону.

К счастью (или к несчастью) фигурка со стола падает на пол и закатывается под пыльный шкаф.

– Отребье! – прямо на пол плюет старик. – Чтоб ты с… сдох! Весь моз…г мне проел.

Ипсилон старается не слушать. Он закрывает уши руками и забирается с ногами на кровать, сворачиваясь клубочком.

Старик так просто не отступает – его опьяневшему мозгу нужно выплеснуть алкоголь – и хватает сына за ногу, подтаскивая к себе.

– Дрянь! – крик Ипсилона, как колокольный звон, эхом раздается в головах соседей на кухне и в других комнатах.

Почему? Как можно?

«Но я же один из них?», – успевает подумать Ипсилон перед очередным ударом.

Кулак отца попадает прямо по коленной чашечке, и тупая боль пронзает всю ногу.

Ипсилон сжимается еще больше, царапая лоб о грубую ткань штанов, ресницами цепляя мелкие ниточки и успевая вспомнить убитых животных.

Что они ощущали?

Ловили ли похожие судороги?

По крайней мере, они не видели тех судорог, которыми он содрогался каждый день.

– Чтоб ты сдох! – слюна брызжет в лицо.

Одиноко висевшая на стене дешевая рама с акриловым созревшим полем усатой пшеницы возмущенно накренилась на бок. С ее обратной стороны, заклеенная картонкой цвета мокрого песка, пряталась забытая всеми фотография молодоженов, покрытая бликами и разводами.

Боль поражает скулу.

В какой-то момент, когда старика уже не остановить, начинает казаться, что боль – это болезнь. Стремительно развивающаяся, она перекидывается с одного участка тела на другой, оставляя после себя гнилостное разрушение.

Почему человечество не придумало лекарство от этой болезни?

Почему не вкалывают нам вакцины против чувствительности?

И интересно: сколько же синяков он обнаружит на своем теле в этот раз?

Тут Ипсилон ловит обезумевший взгляд отца, и догадка алым светом озаряет сознание: если сейчас ничего не сделать – шанса обнаружить синяки не представится.

На секунду хочется все бросить.

Какая разница?

Умереть от рук отца не так уж плохо.

Да и кто может сравниться с такой безжалостностью?

Нет.

Безжалостность – это противоположность жалости, противоположность болезненного совестливого чувства, но без него оно просто ничто. Его не существует.

А отец Ипсилона никогда не знал, что такое жалость.

Старик замирает с занесенной рукой – кость, с натянутым телесным чулком, в складках которого россыпь розовых и темно-коричневых родинок, с проступившим с возрастом напоминанием в виде пигментных пятен – уже пришло время, уже пришла старость. В миг промедления Ипсилон успевает заметить свое отражение в пустых стекляшках глаз – скрюченный, с измученным побитым телом.

«Сколько еще я буду совершать эту ошибку? Сколько еще?».

Ответ гулким одиноким ударом в большой колокол дребезжит в сознании:

«Вечность».

С громким криком мужчина прыгает на старика, сбивая с ног.

Оба – отец и сын – падают на пол, содрогая под своим весом пол.

Ипсилон садится поверх отца и с силой – со всей своей силой – сжимает его горло обеими руками. Плотно сжав зубы, мужчина чуть поворачивает голову, перекатывая шарик зудящего мозга на бок.

Старик ищет по полу пальцами, готовый согнуть суставы за секунду, сжав хоть что-то, что помогло бы выбраться. Он не воюет за тщеславную победу – он воюет за жизнь. Им движет не дикая жажда жизни, не незаконченные дела, а инстинкт выживания.

Под руки попадаются смятые бумажки и тапок – вот и все. На этих бумажках Ипсилон всю ночь потрескавшимся карандашом выцарапывал одно единственное вспыхивающее перед глазами слово – «Абсолют».

Лицо старика краснеет и, будто удивляясь этому, глаза вылезают, как птенцы из скорлупы, из розовых век с желто-серыми кругами, а рот, разрывая нити тягучей слюны, с хрипом распахивается. Жалкий вид навевает ассоциацию с младенцем. Он и, правда, в эти секунды был похож на только что родившегося младенца с болезненно-красной кожей, отекшим лицом и телом. Только в отличие от ребенка, у старика впереди была тьма, а не свет.

Ипсилон вновь видит свое отражение в глазах под собой, и где-то внутри разливается липкое, как мед, и такое же горьковато-сладкое удовлетворение. Что-то вдруг застилает глаза – не в фигуральном смысле – и он перестает видеть почти все вокруг, полагаясь только на свои чувства. Под пальцами явственно ощущается борьба старика за жизнь, его дрожь, его попытки вдохнуть воздух.

Но зачем ему такая жизнь?

– Умирай.

Спина сотрясается от ударов.

– Глупец, умирай же! Я вовсе не такой как вы, слышишь? – шипит Ипсилон. – Я другой! Я лучше! – с проснувшейся ненавистью он вдавливает шею отца в пол до хруста, до онемения ладоней.

Тело безвольно замирает, когда смерть – ее милосердие – забирает хозяина к себе, но и тогда Ипсилон не разжимает хватку. Он задыхается, вздымая грудь, проглатывая воздух.

Ненависть отступает, оставляя после себя горечь, выступившую каплями на губах.

Чуть погодя мужчина все же отнимает руки и протирает глаза трясущимися ладонями. Хорошо, что было темно, что веки были опущены.

Кожа окрашивается кровью. Она уже запеклась, сменив яркую багряность на темную грязь.

Только внимательно осмотрев руки, переплетение узора на пальцах, Ипсилон находит в себе силы взглянуть на безобразие своего творения: рот отца остался открытым, а вот глаза закрылись и, благо, скрывали тот образ, что отражался в них последние секунды.

В покинутом душой теле сквозила наивная беспомощность и мудрёность, будто бы все, что делало его таким жестоким и таким порабощенным слезло с плеч.

– Но это ведь не плохо? – обессилено шепчет. – Я сделал все правильно.

Мужчина поднялся на ноги и задернул шторы.

Только солнце, любопытно заглядывающее лучами в комнату, могло стать свидетелем происходящего. Первая же тучка накроет его тенью, а с наступление ночи оно и вовсе забудет обо всем.

Ипсилон на четвереньках вытаскивает из-под шкафа маленькую фигурку и привычно прячет в карман. Выходит из комнаты, плотно закрыв дверь.

Ум его остается ясным.

Он нарочито медленно осматривается по сторонам, задерживается у двери.

Ему хочется обнаружить свидетеля, хочется поделиться тем, что только что произошло. «Вот, смотрите…», – словно показывает мужчина. – «Я убил его. Я убил его. Я убил его…».

– Все в порядке? – спрашивает соседка.

Она давно состарилась, с трудом передвигала артритные ноги, но не могла упустить новую сплетню.

Ипсилон вспомнил ее в тот вечер, когда прибежал после убийства парня – ничего не изменилось.

– В полном, – кивнул.

Лицо и тело украшают лиловые синяки и потеки крови, но уходит Ипсилон так, словно ничего этого нет.

Мозг перестает зудеть, наверное, засевший там червь до отвала набил желудок.

Когда мужчина открыл входную дверь, впустив в коридор завывающий сквозняк, он не почувствовал взглядов соседей, высунувшихся в дверные проемы комнат, не почувствовал раскаяния или вины. Или боли.

Но почувствовал, как разрывается то, что так долго его сковывало.

Круг.

И чувство это разделил с ним Виталий Петрович, в нерешительности прижавший пальцы с аккуратно подстриженными ногтями ко рту.

«Беги! Беги! Беги!» – кричал он себе.

Старик потянулся ближе, гонимый желанием выпорхнуть наружу атрофированными крыльями с поредевшими перьями, столкнуться с вольным простором небесной синевы, щелкнуть расслоившимся клювом в рое мошкары. Но будь он птицей – был бы той, что не умеет летать. Той, что долго смотрела, как это делают другие, но так и не научилась сама.

– Виталий Петрович… – послышалось с кухни.

Дверь захлопнулась, размозжив птичий череп.

* * *

Паразиты.

Они здесь.

Они пробрались.

Все тело болит и искусано.

Матвей с силой сжал рукава свитера, пока костяшки пальцев не побелели.

Что.

– Черт, – проскулил он, царапая кожу ногтями.

Что.

Все его руки – от ладони до плеча – выглядели так, словно их ему прирастили.

– Убирайтесь. У-би-рай-тесь.

Он прикусывает губу и тут же ощущает металлический привкус. На пол падает капля темно-алой крови.

– Черт…

Что…

В ванной очень темно. Когда это лампочка успела перегореть?

Но Матвей и так видит, что у него на руках.

В темноте можно увидеть статическое электричество. Оно кусает пальцы, вспыхивая голубыми искрами.

Что?

Еще можно, если постараться, увидеть рождение или смерть.

Костер.

Сожжение.

Сожаление?

Желание.

ЧТО?!

Дверь ванной комнаты распахивается, озаряя светом чугунную плесневелую ванну и плесневелое тело.

Матвей кричит.

– Что?! – пугается женский голос. – Фу, Матвей, что тут у тебя происходит?

Хоть свет и превращает ее фигуру в черный силуэт, Матвей сразу различает в этом сгустке едва заметный блеск глаз.

Стекляшки.

– Матвей? – девушка хватается за рукав рубашки и тащит Матвея на себя.

Рубашка целая, как и тело – ни единой царапины. Все это осталось там. Там, заперто в коробке с серой крышкой и черным дном.

Она увидит руки.

Она увидит руки.

Она увидит руки.

«И я тоже увижу руки».

– Да, что это с тобой?

От яркого света – хотя на самом деле он очень тусклый – Матвей весь морщится.

Хорошо без глаз.

Он смотрит на взволнованное лицо, пытаясь сфокусировать взгляд.

– Ты станешь мошкой, блошкой, заскачешь по дорожке… – вдруг выдает.

Его встряхивают как бутылку с газировкой, когда хотят брызнуть фонтаном вверх, в самое небо.

– Ты пьяный, что ли? – сердится девушка.

«Это кто? Кто? Кто?».

– Эй, это Алена, але!

– А-а-а-а, Алена.

– Что с тобой такое? – волнение сменяется участием.

Таким мягким, как зефир.

– Я видел бога, нет-нет, богов. Они пытались меня сожрать, – быстро затараторил Матвей, схватив сестру за плечи.

Он навалился на ее маленькое тело, и маленькое тело с трудом держалось на ногах, хотя ему приходилось справляться с ношей и потяжелее. К примеру, стаскивать ледяное тело родителя с дивана. Или тащить на себе маленького брата, держа в другой руке тяжелую сумку.

– Смотри, они пожевали мои ноги. Я был как собачья косточка, за которую дерутся два питбуля. Нет. Грузовика. Два грузовика.

– Ты пьян! – с хрипотой восклицает Алена, отталкивая брата от себя.

Но он далеко не отлетит, этот брат.

Отступив на шаг, Матвей вдруг серьезно произносит:

– Голова гудит. Но стой, стой, – останавливая готовую вспыхнуть сестру, Матвей машет руками. – Я видел богов. Я трогал богов. Они ужасны! Я не хочу их больше никогда видеть.

Алена закрыла глаза и вздохнула.

– Ладно, что же, хорошо. Иди спать.

– Нет! – пугается мужчина. – Я засну и вновь окажусь в том месте. Это черное небо… – Матвея передернуло. – Черное море… Оно из крови, ты знаешь, полностью из крови. И паразиты…

– Опять, – раздраженно зашипела девушка. – Паразиты! Это из-за них ты с заказчиком никак не разберешься? И не убираешься… Тут такая грязь и вонь. Плесень, – Алена поскребла пальцем по стене. – Везде плесень, а в спальне – одна пыль. Что же это такое?

– Паразиты, паразиты, паразиты, – заскулил Матвей. – Пожирают меня, пожирают, пожирают. Как жить, как жить в одном мире с ними! Они здесь, они прямо здесь, во мне!

– Хватит! – закричала Алена, топнув ногой. – Ты, что же, хочешь вернуться в детство? Хочешь заснуть? Не просыпаться? Ты умираешь, Матвей! То, что пожирает тебя – это лень и отсутствие желания влиться в социум.

– Нет, это у тебя нет желания понять! – Матвей почувствовал, как его слова ударяются о стену и возвращаются обратно. То же самое, наверное, ощущала и Алена. – Послушай меня! Мне нужна помощь! Паразиты съедят меня, если ты не услышишь! Нужно понять… кто они такие…

– Я лечилась у психотерапевта, это нормально, – перебила девушка. – Это нормально, нам со многим приходится бороться… Нет ничего постыдного. Я понимаю, что ты ощущаешь – тебе хочется спать, руки двигаются медленно и весят будто тонну. Но нужно бороться! Я прошу тебя, лечись. От депрессии сейчас куча лекарств.

– Но не от паразитов, глупая! Я должен узнать откуда они пришли! Это единственное, что важно…

– …номер хорошего врача, Матвей, – девушка вытерла выступившие слезы. – Как старшая сестра я обязываю тебя найти нормальную работу. Хватит, поигрался в художника. Завтра же придешь ко мне, я накидаю пару вариантов. И к врачу сама тебя запишу в ближайшие дни, – поправила воротничок на серебристом пиджаке. – Буду контролировать тебя постоянно, чтобы не сорвался. Заказчику сам позвонишь. Сегодня же, – погрозила она пальцем. – У тебя не должно быть долгов. Все. Хватит раскисать. Ну… – Алена приглашающе распахнула объятия. – Иди ко мне.

Матвей молча уставился на нее.

Девушка вздохнула и снисходительно подошла первая, крепко сжав брата.

Когда их тела соприкоснулись, мужчина изо всех сил постарался скрыть бешено бьющееся сердце у себя в груди.

«Мне кажется, родителей убила вовсе не лень…».

– Пожалуйста, Алена, помоги мне, – предпринял он последнюю попытку.

– Я помогу, мой милый.

– Раньше думал, что только я сошел с ума, а теперь мне кажется – будто весь мир, – девушка резко отстранилась, скрывая зевком стон разочарования. – Главное, чтобы снова изо рта ничего не полезло.

Матвей коснулся ладонью губ, не замечая, что сестра не смотрит.

– Знаешь, а я замуж выхожу, – дрожащим голосом произнесла Алена. Она была такая низкая, что с трудом доставала брату до груди. – Хотелось бы познакомить тебя с ним.

В ней было что-то от ребенка помимо роста. От ребенка обиженного, неудовлетворенного. От того ребенка, что лежал рядом с давно убившим себя отцом или гладил едва теплые руки матери.

Это был их выбор, их эгоистичный выбор, оставивший на произвол судьбы двух детей. Алену забрали дедушка с бабушкой, а Матвея…

Он любил лежать рядом со своей семьей и, выдергивая ниточки из дивана, вглядываться в белый пустой потолок.

Белым было все у него в голове. Белым было все до появления паразитов.

Он помнил, как Алена по ночам приходила и ложилась рядом с родителями, подбирая под себя холодные ноги.

Ему было все равно, а она хотела бы, чтобы ей хоть на день стало все равно? И в будущем забрав к себе брата, вытаскивая из него погубившую болезнь родителей?

Как можно вытащить пустоту – ее можно только заполнить. У Матвея она была не пустой коробкой или стаканом, которому когда-нибудь все же придется наполниться до краев, а черной всепоглощающей дырой.

И глядя на Алену сейчас, с теми же самыми детскими хвостиками, Матвею стало совестно.

– Я не знаю, что сказать, – сглотнул он.

«Прости меня, прости меня, прости меня. Просто… я очень глупый…».

– Я рад… Я познакомлюсь с ним, честно.

Алена кивнула.

Разве ему позволено страдать? Из них двоих плакать заслужила только Алена.

«Но семья не избавит от паразитов. Ни телефон, ни работа – ничего. Эти твари все еще здесь».

Она прошла в прихожую и открыла дверь.

Тягучая грусть разлилась по венам Матвея, наполняя ноги блестящим свинцом.

В воображении с пузырьками вытесняемого воздуха лопались картинки самого грустного, что только могло случиться, и в какой-то момент мужчина захотел, чтобы все это произошло в реальности.

«Они прячутся на помойках и на крестах церквей. Нужно очистить баки и снести церкви. Я еще… еще они в ядерных бомбах, на ракетах, на нотных тетрадях. Они входят в состав красок и чесночного хлеба. Они пригрели себе очень хорошие место – наши головы».

Дверь тихо закрылась.

– Алена? – спросил, вдруг очнувшись, Матвей.

Никого уже не было.

Тишина расступалась, пропуская со всех сторон шорохи и звуки.

И бой барабана.

Они медленно подступали к мужчине, как дождавшиеся своего часа хищники.

Одна милость больного мозга – Матвей вспомнил родительский дом. Отчего-то ему показалось, что он все еще спит на старом матраце в детской комнате и вот-вот проснется.

Иногда уже во взрослой жизни к нам возвращается чувство потребности в полной родительской защите. Оно похоже на то, как во время болезни, изнывая от ноющей зубной или головной боли, сглатывая шерстяной ком тошноты, мы требуем их прекратить наше мучение. В час крайней нужды родители превращаются во всесильных богов, и мы прощаем им то, что с утра они с нами завтракали, а ночью, возможно, не выспались.

Но откуда берется все это во взрослой жизни, порой, так удаленной территориально и эмоционально от отчего дома?

Почему ищет помощи наш аналитически сложенный мозг в такой нелогичной области как любовь?

Действительно, есть ли что-то нелогичнее материнской любви, искренне направленной на развитие и защиту ребенка, при этом задавливая его взрослой сухостью и титулованностью, ежеминутно напоминая об уважении, и раскритиковывающей это уважение при личной необходимости.

Матери хотят растить детей подобно цветам на балконе, отрывая молодые листики и срезая веточки, портящие общую форму. Но у детей срез таких веточек сопровождается бурным эмоциональным кровоизлиянием, конфликтом и борьбой.

Может мы, и вырастая, продолжаем чувствовать эту власть садовых ножниц над собой, эту извечную необходимость расти к нужной форме, и вытекаемую из всего этого обиду, а потому в минуту послабления или неудачи возвращаемся к собственным властителям?

Язвы на руках начали мучительно зудеть.

Наступало.

* * *

Бесцельно бредущий по улице человек мог привлечь чье-то внимание, если бы свет от фонарей хоть чуть-чуть освещал его силуэт. Но, по какой-то случайности, именно в этот день на протяжении всей дороги лампочки – зажатые в матовом стекле звездочки – перегорели, оставляя единственную возможность: погрузиться в стремительно наступающие сумерки.

Как была черна земля под ногами, как было черно небо над его головой, так и душа Ипсилона пребывала во мраке, который по своей человеческой глупости он принял за дар, принесенный ему миром богов.

Наверняка кто-то задастся вопросами: что это за улица, куда ведет и по какому адресу ее можно найти?

Но при всем желании ответить на них равносильно тому, что и проигнорировать.

Улица была самой обычной. Застеленная темно-серым асфальтом, по бокам которой теснились желто-белый бордюр, огораживающий пешеходную дорожку от автомобилей, и периодически повторяющиеся старомодные уличные фонари.

Бог знает, куда эта дорога вела, прерываемая бесконечными пешеходными переходами, перекрестками, поворотами, развилками и тому подобными вещами. Может, она и вовсе соединялась каким-то отростком с концом, превращая все прогулки задумчивых прохожих в циклическое движение по одним и тем же местам.

Неосознанно Ипсилон как раз и начал петлять, то тут, то там ныряя в повороты, пережевывая пустоту внутри и все свои мысли в один полный хаоса комок.

Впервые за долгие годы он остался в голове один и совершенно не мог понять, как же ему справиться со всей объемом, потому что та, ради которой он убил своего отца, сейчас отсутствовала, и ее пригретое место пустовало.

Глядя на проезжающие мимо машины, он подумал о том, что на месте отца мог оказаться кто угодно. Кто угодно.

Ребенок.

Да, он бы точно так же задушил его, и ребенок не оставил бы на теле столько синяков. Другое дело – здоровый мужчина или женщина с острыми коготками…

И лишь вопрос времени, когда тело отца найдут – таймер запущен.

Под ногами захрустели мелкие камушки.

Сумерки превращались в настоящий холодный осенний вечер.

Все чаще и чаще проезжающие машины загорались фарами: эти желтые и красные огоньки – как глаза неведомого чудовища – не упускали из вида мужчину. Он гремел и рычал, напоминая о своем присутствие, и от его внимания становилось неуютно.

Ипсилон пропустил по телу дрожь, застучал зубами.

По вечерам и ночью все звуки в городе усиливались, а видимость, наоборот, становилась нулевая. Вот так и брели люди, как слепые кроты – на ощупь. А где-то там, наверху, уверенно заносил над ними лопату садовник.

Повинуясь душевному порыву, Ипсилон кидается навстречу налетевшему ветру, ударяясь о его лицо своим лицом, точно в поединке молодых быков, доказывающих свою силу. Они хрипят, рогами отталкивая друг друга. Не сумевший справится с соперником, ветер смиренно отступает в сторону, освобождая путь. Ветру, который привязан к этой земле, ни за что не победить. У него просто не было шансов.

Как это ни странно, но с течением времени, с развитием технологий люди остались точно такими же, какими были когда-то очень давно: жестокими, безжалостными, зависимыми. Раньше они поклонялись тому же ветру, считая частицей богов, а сейчас вовсю эксплуатируют, как животных, заставляя крутить ветряные мельницы.

И воду, эту непокорную стихию, заперли дамбами и в водохранилищах. Научились собирать солнечную энергию и разгонять тучи.

Но как бы люди не старались – им не удалось избавиться от зависимости.

Они придумали атеистов – в попытках взять власть над своей жизнью в руки, гомосексуалистов – для попыток взять под контроль тело, но после смерти у нас все так же есть только один выход – возвратиться к богам.

И то ли от этой безуспешности, то ли от чего-то другого, но с каждым годом вслед за прогрессом неутомимо следует регресс.

Что лучше – развивать науку, находить все новые и новые вопросы, на которые просто не можешь дать ответ, потому что понимаешь, насколько ограничено твое время, или же слепо следовать за велениями высших сил, доверяя им в их эфемерные руки жизнь?

В этой одной большой клетке под названием Земля у нас – так же, как у рождающихся в загоне коров и умирающих на скотобойне свиней – шансов на лучший исход нет. Мы рождаемся, проклинаем друг друга и умираем.

И так, раз за разом, перерождаясь в новых формах – триста лет назад я был цветком, а в следующей жизни тем, кто ел эти цветы. А потом и тем, кто ел тех, кто поедал цветы.

И за короткие шестьдесят-восемьдесят лет нам надо успеть реализовать себя в глазах других настолько, чтобы они потом завидовали – он не погряз в дерьме настолько, насколько мы.

Кто-то, осознавая безвыходность, кончает с собой в ванной или на кухне, кто-то смиряется и продолжает жизнь, а кто-то молча умирает, продолжая как ни в чем не бывало ходить на работу и готовить ужин. Или медленно уничтожает мозг алкоголем.

Но в любом случае, сколько бы мы не мечтали о покорении космоса или не придумывали альтернативные реальности в компьютерных играх, после всего этого мы возвращаемся в еще более тесные клетки, чем за окном – в свои головы.

Я читал в той книге о древних богах. О мексиканском Уитцилопочтли – боге солнца, требовавшем кровавые жертвы. Его тотемом была маленькая симпатичная птичка колибри, которой, как известно, приходится есть в день 100-120 раз. После возведения посвященного ему храма, жрецы четыре дня без устали убивали пленных, ряды которых протянулись на две мили по улицам города.

А друиды разрезали тела жертв на мелкие кусочки и подвешивали на священных деревьях. Или сжигали людей живьем, вонзали нож в спину, топили.

Финикийцы сжигали детей не только во славу богов, закапывая обгоревшие останки в глиняных сосудах, но и умерщвляли вследствие нарушения законов. Дабы умилостивить бога, они отправляли детей в раскаленное нутро медной статуи под музыку флейт и лир.

И я не говорю о всевозможных извращениях в ритуалах – от истязания жрецами своего тела и актах каннибализма, до сексуальных оргий.

Кто-то скажет – жуть, но я не берусь судить так строго. Ведь если бы это не работало – вряд ли бы люди тратили столько усилий.

Страх? Возможно.

Я думаю, мы недооцениваем людей древности. И если подумать – все религии всегда были связаны со смертью и страданием.

Суть в том, что в мир богов путь можно открыть лишь с помощью чего-то омерзительного и оскверняющего саму жизнь, потому что именно в таком вареве и создавался мир.

В конце концов, разве существует создание более отвратительное чем человек? Нас создали боги именно для того, чтобы мы им служили, а потому закон для нас не писан.

Но мне надоело. Мне надоело перерождаться, раз за разом вкушая плод тленного мира. Мне надоело, что я не могу управлять своей жизнью. Это просто не предусмотрено.

Я глубоко убежден, что меня – и только меня – старые боги избрали для того, чтобы стать новым богом. Я вознесусь вверх к высшим силам, стану еще сильнее и предусмотрю для этого мира то, о чем никто не подумал – спасение.

Свет от фар больно ослепил Ипсилона, прервав внутренний монолог.

В мире богов у него, вероятно, был союзник, а, может быть, и враг, потому что, проморгавшись, Ипсилон заметил собор. Приглашая, один из отростков дороги гостеприимно заманивал своими округленными поворотами.

Мужчина нерешительно замер.

Собор возвышался над дорогой, высоко уходя в небо четырьмя острыми шпилями. В темноте их цвет различить нельзя – он сливается с ночными сумерками. По сторонам, будто отклоняясь от собора, жмутся друг к другу неказистые офисные здания с уродливыми – по сравнению с величием прошлых архитекторов – стоечно-ригельными стеклянными фасадами.

Позднее, подойдя совсем близко, Ипсилон ощутил едкий запах огня и паленых досок, различил призрачную дымку, поднимающуюся с земли в небо. Там она собиралась в огромную плотную тучу, заслонившую булавочные головки звезд, царапая животом черепицы крыши.

Окна располагались в два ряда узкими проходами, в которых можно было увидеть часть внутреннего убранства и отблеск свеч.

Над входом громоздилась большая роза из многочисленных стеклянных кусочков. Она так низко нависала над дверью, что, казалось, вот-вот упадет.

Даже с такого расстояния – мужчина мог поклясться – чувствовался характерный сладковатый запах, исходящий из самих стен. Так уж было заведено – аромат завсегдатаем следовал за любой отдушиной религии. Но в этот раз, что-то в нем было опасное, совсем не успокаивающее.

Следуя за внезапным порывом любопытства, Ипсилон с вызовом сворачивает к собору. Навстречу ему не выходят люди, а из самого здания не было слышно ни звука, что немного поубавило решимости, но вот упрямства – нет.

За спиной он слышал гул машин и чьи-то далекие голоса, но впереди никто не подбодрил своим появлением. Никто.

Ипсилон прошел через высокий железный забор с черными пиками и поднялся по ступенькам.

Возле двери – он не заметил ранее – полулежал мужчина, почти утонув в слоях из всевозможной одежды: сверху на нем не сходилось широкое грязное пальто, блюдца пластмассовых пуговиц ярко-рыжего свитера линией бороздили пивной живот. Под ним выглядывал уголок серо-желтого воротника, сливаясь с точно таким же шарфом на шее. С головы съехала трикотажная шапка, собравшись где-то в районе затылка трубочкой.

– Парень, – выдохнул незнакомец вместе с отрыжкой, – не хочешь получить все? – последнее слово он сопроводил не только звучной «с», но и щедрым взмахом руки человека, который уже имеет все.

Ипсилон равнодушно глянул на него и взялся за медную ручку.

Замызганные двери многозначительно заскрипели, пуская в свою обитель чужака.

Первые несколько секунд глаза привыкали к новому освещению, позже проступили знакомые очертания католического храма – рядом со входом поджидала мраморная чаша, от центра и почти до самого конца рядами стояли деревянные лавки.

Светлые стены неудачно подсвечивались многочисленными свечами так, будто они заляпаны землистыми разводами или же хранили на себе отпечатки огромных непропорциональных ладоней.

То тут, то там припыленными стояли грозные исповедальни. Их нутро тонуло в темноте, однако не доставляло труда вообразить припаянные к полу острые иглы, вонзающиеся в ноги и колени грешникам. Болезненна расплата за грехи, болезненно человеческое откровение.

Разве покаяние может спасти душу, ты ведь ничего не даешь взамен. Ипсилон представил, как кладет перед священнослужителем выпотрошенную кошку – ее кишки в обмен на спасение…

С равнодушием пройдя мимо ряда скульптур ангелов молочно-белого цвета, он чуть задержался возле бюста Иисуса с терновым венцом на голове. В некоторых местах его проникнутое страданием лицо покрывали едва заметные трещинки.

Несколько человек сидели на лавочках, в молчании созерцая большой крест позади алтарной части. Где-то там, впереди, едва заметно белел на кресте распятый Иисус со скрещенными ногами.

Ипсилон глянул на него, вынырнул из наоса и, обогнув колонны, отделяющие нефы друг от друга, прошел мимо левого ряда лавочек к боковым нефам.

В храме стояло оглушительное ощущение пространства и тишина покаяния, будто все звуки и шорохи нарочно смели за двери вместе с пылью и ворохом молитв.

Проходя мимо одной из картин, Ипсилон остановился. На него смотрела страдающая Дева Мария с маленьким Иисусом на руках. Отчего она так страдала, было не ясно – художник упустил эту деталь.

В поисках ответа Ипсилон огляделся вокруг и заметил маленькую девочку возле колонны у противоположной стены. Она протягивала маленькую бледно-розовую ладошку, пытаясь, поборов чей-то запрет, дотронуться до лица святого. На ее же собственном лице, в отличие от нарисованного, одна эмоция молниеносно сменяла другую – от детского любопытства, до страха и неуверенности.

Тоненькая ручка то тянулась вверх, то быстро одёргивалась, и голова крутилось из стороны в сторону в поисках случайных наблюдателей.

Отвернувшись, Ипсилон тоже занес руку над изображением Девы Марии. Что-то в этом было странное – желание прикоснуться к лику святой. Его сдерживала старость картины, ее хрупкость, и в то же время – сила и контрастность с цветом собственной кожи. Шершавая ладонь не должна пачкать девственно-чистое персиковое лицо.

От него же точно должно приторно пахнуть спелыми персиками, а сладкий сок от малейшего прикосновения – собираться на кожице росой.

– Чем тебе помочь? – послышался за спиной голос.

Ипсилон резко развернулся, застыв с занесенной рукой.

Рядом стоял священник – раздутый, как пакет прокисшего кефира, мужчина в возрасте, с вплетенными в волосы серебристыми нитями и паутинкой морщин под глазами. Однако взор их был чист и свеж, как родник. Он был одет в длинную черную рясу с торчащим белым воротником под подбородком.

– Ничем, я просто смотрю, – ответил Ипсилон.

Священник снисходительно улыбнулся.

– Мне показалось, будто ты хочешь о чем-то рассказать. О чем-то, что тревожит тебя.

Ипсилон довольно невежливо отмахнулся.

– У меня есть грехи, но в скором времени мне их простят.

– Вот как? – со скрытым сарказмом усмехнулся мужчина.

Ипсилон незаметно сморщился, удивляясь язвительности священника.

– Да, скоро грешный мир изменится, и вам это только на руку.

– Значит, ты обладаешь подобной силой? – сложив полные руки на животе, спросил священник.

– Очень скоро буду.

Они встретились взглядом.

В полумраке лицо мужчины выглядело мрачно, если не сказать – устрашающе.

– Да, верно, все мы хотим заполучить силу. Но что имеешь ты в виду, называя силой? Сила может быть удовольствием, болью, тьмой, светом. На что ты готов ради нее?

– На все, и я все делаю, – с вызовом ответил Ипсилон. Он пошел на поводу – тут же это понял – но никак не мог побороть хвастовство.

Где-то за спиной подул легкий ветерок – сквозняк – и на секунду колыхание язычков огня кинули на лицо Девы Марии странную тень.

– Вас никогда не трогало то, что вы посвящаете богу всю свою жизнь, но все равно остаетесь лишь рабом?

– Отчего же я раб?

– Нет? Если вы не раб, если вы чего-то стоите, почему мир до сих пор так ужасен?

Ипсилон вдруг почувствовал, как давят на него лица пухлого Иисуса и остальных святых. Приторный запах свеч и духа святости оседал в горле, только для того, чтобы с кашлем выпорхнуть обратно.

Он привык к темноте спасающей, скрывающей и умеющей хранить тайны, а здесь она была хуже света, вытаскивая со дна все секреты. Она была осязаема, неприступна и всесильна. В темных углах не пищали и не прятались грязные крысы, оставляя после себя кучку помета, и не стучали коготками по полу.

И была темнота не легкой, как воздух.

Нет.

Здесь она приобрела совсем другое значение – возмездия. Она была ближе к аду, чем сам ад был близок к ней.

Иногда, теряясь в липкой паутине своих предрассудков и предубеждений, Ипсилон переворачивал все понятия с ног на голову. Он думал, что темнота – это и есть экзистенция жизни, где все существует без слоев человеческих грехов: без пальто лицемерия, пудры милосердия, ядовитого ореола похоти. В темноте можно нащупать продолжающие существовать предметы, лишенные выкованной формы, тогда как свет – все просто сжигает.

– Потому что бог нам ничего не должен, – тихо произнес священник.

Ипсилон удивленно выгнул брови.

Его собеседник огляделся и в замешательстве спросил:

– Я рискую, но ты… ты – собрат?

Не дождавшись ответа, мужчина спросил что-то еще, слов было не разобрать, но Ипсилон машинально кивнул.

– Я больше не принимаю… ждал… много проблем, – замямлил священник. Он ссутулился, глаза забегали. – Не веду больше дел. Ладно-ладно, конечно, тебя приму. Только тихо, слышишь? Если увидят – много проблем будет. Зачем ты пришел?

Священник замолчал, ожидая ответа, а Ипсилон как воды в рот набрал.

Чуть помедлив, мужчина развернулся и, поманив за собой, пошел мимо лавок назад, к выходу. В очередной раз проходя мимо прихожан, Ипсилон усомнился в том, что они живы, потому как ни один мускул не дрожал ни на их лицах, ни на телах. Они застыли в одной позе, невидящим взором погрузившись в себя или, наоборот, потеряв путь к себе, превратившись в восковые фигуры людей.

Священник привел к маленькой винтовой лесенке вниз.

Ипсилон обернулся, проверяя, следит ли кто-нибудь за ними, но увидел только маленькую девочку, которая все протягивала руку к картине и одергивала назад. Протягивала и одергивала. Протягивала и одергивала…

Ступени под ногами скрипели, неловко нарушая тишину.

Молча, они пересекли вдоль по центру весь этаж, остановившись возле покрашенной точно в такой же цвет, что и стены, двери.

Священник вытащил из кармана ключ, вставил в проржавевший замок.

Когда дверь открылась – с первого взгляда показалось, что за ней не существовало ничего, кроме тьмы. Полустертый ангелочек на стене с интересом со стороны наблюдал за дверным проемом. Но священник, погрузив в эту темноту руку и поискав что-то, одним щелчком осветил ярким светом комнату.

– Проходи.

Ипсилон повиновался.

Он уловил таинственное напряжение между собой и этим незнакомцем и был очарован каким-то сокрытым и доселе неизвестным одухотворенным миром. Будто оповещая об этом, он многозначительно кивнул кремово-розовому ангелу, наполовину съеденному потертостями.

Комната была словно продолжением собора с одним только отличием – на потолке висела люстра, украшенная безвкусными бантиками и стеклянными висюльками, с которых свисали пучки паутины.

– Меня зовут Кирилл, – представился священник, запирая дверь изнутри.

Ипсилон кивнул.

В комнате стояли: маленькая кровать, стол, тумбочка и ряд потертых стульев. На полу большими стопками возвышались книги в кожаных обложках.

Чуть осмотревшись, мужчина присел на край кровати, задавая себе вопрос: что он тут забыл?

Кирилл же, похоже, зная ответ, подошел к кровати и жестом попросил подняться. С трудом, но он отодвинул кровать в сторону, обнажая деревянный люк в полу.

Время сыграло злую шутку – соединенные между собой доски ссыпались трухой.

– Давно туда никто не заглядывал.

– Много здесь людей? – спросил Ипсилон, интересуясь количеством прихожан.

– Нет, двое – я и еще один. О нем не беспокойся.

Кирилл уверенно подошел к одному из стульев и, расстегнув дряхлую обивку, достал длинный ржавый ключ. Он держал его между пальцем нарочито равнодушно, пытаясь скрыть дрожь в руках – то был не страх, скорее, волнение.

– Сейчас все опасаются преследований и на старые места не возвращаются. Странно, что ты пришел, но я для того и здесь. Я всегда здесь.

Ипсилон ничего не понял.

Священник вставил ключ в едва заметную замочную скважину и четыре раза провернул. Он попытался поднять крышку, но доски от прикосновений разломились, и в лица Ипсилона и Кирилла ударило облако пыли. Вдвоем они кое-как очистили проем, всаживая в пальцы занозы, складывая куски древесины в кучку.

В носу защекотал характерный – похожий на свекольный – подвальный запах.

Из темноты утопленником вынырнула старая ржавая лестница.

– Это опасно?

– Нет, она крепкая. Лезь первым.

Неоправданно доверившись, Ипсилон с опаской поставил ногу на ступеньку. Даже через обувь ощущался ее холод, а когда он взялся за края – пальцы тут же обожгло огнем.

Очень холодным огнем.

Он напоследок оглядел комнату, с опозданием заметив выцарапанную над входом надпись:

«И вечно одно и то же – никто хочет быть всем».

Поначалу было страшновато опускаться все ниже и ниже, ставя ноги на новые ступеньки. Постоянно казалось, что за лодыжку кто-то схватит.

Кирилл полез почти сразу, закрыв собой тусклый луч света, и на голову и руки Ипсилона посыпалась грязь от ботинок. Подошвы их почти стерлись, и в протертых дырах виднелись забинтованные ступни.

Через некоторое время ступеньки закончились – мужчине пришлось спрыгнуть вниз. Тяжелый Кирилл, проделав тоже самое, охнул, подвернув ногу.

– Никуда не уходи, здесь очень темно. Надо было взять фонарик…

Он положил руку на плечо Ипсилона.

– Я поведу тебя.

Пытаясь сориентироваться в пространстве, Ипсилон вытянул руки. Правая ладонь коснулась холодной стены, а левая – теплого Кирилла.

– Не тронь.

Он дернул Ипсилона куда-то в сторону, а потом еще раз и еще.

Шли они недолго, но слепому Ипсилону, ведомому по узким холодным подземным коридорам, это время показалось вечностью. Интересно, кротам кажется, будто они живут вечность?

– Нужно быть аккуратными, другого пути нет, а потому мы здесь в клетке. Раньше приходилось оставлять кого-то наверху для слежки. Да, хорошо, что сюда больше не ходят, плохое место.

Мужчина остановился и отпустил руку.

Когда глаза Ипсилона немного привыкли к темноте, он различил длинный туннель, разветвлённый впереди. Заблудиться в нем ничего не стоило.

– Куда он ведет?

Кирилл не ответил.

Ипсилон счел его молчание за незнание и представил стаи здоровенных крыс, ползущих по их следу.

– Где-то здесь…

Шорохи сменились грохотом, позже – звоном. На несколько секунд воцарилась тишина, а потом яркий свет лезвиями порезал глаза.

Ипсилон вскрикнул, закрыл лицо руками.

– Тише, – прошипел Кирилл.

Ветерок от движения обдул мужчину.

Часто моргая, Ипсилон отнял руки от лица, открыл глаза.

Щурясь, он различил еще одну комнату, полностью забитую всяким хламом. Но в ней горел свет – одинокая жужжащая лампочка в патроне свисала с потолка, как язычок в пасти огромного чудовища. Стоит потревожить мягкотканую каплю, как монстр извергнет из своего желудка тесто из пыльного сора, поломанного мусора и осколков костей.

– Хорошо, что она работает, я-то думал… Ну не важно. Идем, надо расчистить проход.

Кирилл отодвинул в сторону стол и картонную коробку.

Ипсилон неуверенно прислонился к стене, щурясь от света.

– Что это за место? – выдохнул он.

– Наше место. Мы здесь собирались. Ха, помню, у нас были масштабные планы…

Кирилл печально вздохнул и пролез под лежащими на старых скамьях железными балками. Недоговаривать мысли до конца у него получалось машинально – сказывалась привычка разговорить с самим собой.

– Иди сюда.

Ипсилон пошел.

По мере продвижения через завалы хлама все больше приподнималась завеса тайны и все больше начинали мучить сомнения.

Мужчина остановился рядом со священником, поймал глазами длинный пыльный стол, покрытый глубокими порезами. В этой части комнаты свет разделялся пополам – прямо через стол – торчащей из стены балкой.

– Что это такое?

– Стол, – просто ответил Кирилл.

Его взгляд вдруг стал пустым – воспоминания сжали холодную лодыжку и потянули на дно.

Ипсилону было знакомо это чувство, и так же знакомо то, что они не отпустят, пока не начнешь содрогаться от агоний. Это была их месть. Воспоминания не знают, что такое время и не признают правила – «что было, то прошло». Они не хотят проходить. Воспоминаниям больно, что они ограничены коротким мигом, ах, если бы показать им, как короток миг людей!

– Что на нем делали?

– Оу… – нежно выдохнул священник, – разное.

Догадка озарила сознание Ипсилона, но он не спешил ее озвучить. В одинокой, запертой под землей комнате, не было нужды спешить с выводами.

– Много сюда людей приходило? – стирая рукой пыль, мужчина изучающе погладил полосы на столе.

– Не слишком. Никогда столько, чтобы все стулья были заняты.

Стульев за столом стояло десять, но немного оглядевшись по сторонам, Ипсилон приметил еще четыре утлых, заваленных перегоревшими лампочками.

– Это место ведь не принадлежит церкви?

– Точно, – Кирилл устало опустился на один из стульев, облачко серовато-коричневой пыли поднялось в воздух. – Комната раньше служила складом для одного из помещения, но мы соединили подвал церкви и подземный туннель. Так было удобно. Я помню сквозняк, пробирающий до костей. До некоторых ему было легко добраться, но не до моих. Теперь я мерзну даже наверху, даже если поднесу ладонь к свече, – произнес он чуть позднее, устало расслабив белый воротничок.

Лампочка жужжала огромным майским жуком. Эти насекомые – настоящая загадка природы, потому что по своей комплекции не должны уметь подниматься в воздух. Но они летают, хотя и врезаются во все что ни попадя.

– С чего вы решили, будто я ваш? – не желая больше увиливать, прямо спросил Ипсилон.

– Один из кого?

Кирилл твердо, но как-то угрюмо, с чувством загнанного в тупик животного, неотрывно следившего за черным пятачком ружья, взглянул на мужчину.

– Вы – сектанты?

Секунд на десять воцарилась тишина. Ипсилон считал – после пяти он чуть сдвинулся к стене – подальше.

– Как же глупо я попался! Ха, это должно было случиться, – грустно усмехнулся священник. – Столько лет скрываться и все испортить. Отчего же я подумал, будто ты один из нас? Сейчас вижу – совсем другой.

Ипсилон сверкнул глазами.

– Я не один из вас! – прошипел. – Такие, как ты… Меня тошнит от вас. Выведи меня сейчас же! Выведи из этого проклятого места!

– Нет, я не могу, ты выдашь меня.

– Да! Да! Ты – червь, грязь, сатана тебе не поможет! Свет разгонит вашу тьму!

– Верх становится низом, рабство – свободой. Я чувствую запах крови на твоих руках. Только для тебя рассудок – безумие. И я понял… – покачал головой Кирилл. – Вот почему ты со мной так разговаривал… Ты замышляешь что-то очень плохое, верно? Убийство? Вижу, я угадал. Ты убивал прежде? – Ипсилон отвернулся. – О! Ты такой же, как и я. Тогда, в зале, я увидел в этих глазах тьму, не обманывай меня, признайся, я не осужу. Ты ел людей?

– Нет!

– Но все равно убивал. Зачем?

Мужчина заметался вдоль стола, как тигр в клетке. Внезапно стал понятен интерес того ангелочка – по воле человеческого безрассудства его братья и он сам навечно поселились рядом с тьмой. А за вечность, думается, и ангела можно совратить.

– Выведи меня! Выведи! Выведи. Мне нельзя здесь находиться. Грязь. Грязь, сколько грязи. Мне нужно идти. Я должен… Уничтожить грязь…

– Грязь… Противоположность – это не грязь. Нет добра, нет зла. При обстоятельствах любой стандарт может быть изменен, а праведникам всегда нужен был противник.

Кирилл с шумом сполз на пол. Ипсилон не заметил – он был в бешенстве, – лжесвященник отодвинул одну из плит и достал из ямки кожаный сверток на тесёмках.

– Я знаю, зачем ты пришел. Можешь отрицать, но путь сюда ты нашел не просто так. Это место просто так не находят. Поначалу я удивлялся, отчего же все так? Отчего обычные люди не приходят? Теперь же, наверное, я устал, и усталость застилает мне глаза.

– Наверное, боги послали меня сюда, чтобы я увидел мерзость этого мира. Ничего. Ничего. Я избавлю… – Ипсилон сбился на шепот. – Спасибо, спасибо, что показали. Я уничтожу их всех. Изведу. Избранный должен…

– Боги! Им не нужны чужие руки. Убийство – единственное для чего они нисходят к нам. Не прикрывайся богами.

– Я отправлю тебя в ад! – закричал Ипсилон, брызжа слюной.

Он весь навалился на стол, ногтями впившись в древесину. Эхо от голоса рыком прокатилось по холодной комнате, спугнув пауков на потолке.

– Да, мне пора, а, может, я уже в нем? – Кирилл вернулся на стул и положил сверток на колени. – Я, признаюсь, ждал этого момента с надеждой. Может, даже такому ничтожеству найдется спасение у богов?

– Как ты смеешь? Ты не попадешь к богам.

– Ты ведь тоже ищешь спасение…

– Заткнись!

– …все его ищут. Все, что мы делаем в этом мире – ищем спасение. Иногда между ритуалами я думал, что на землю нас сослали за какие-то страшные грехи, а не за сорванный плод. Я признаю, что занимался недостойными вещами, ну, а ты признаешься? Когда впервые переступаешь границу дозволенного – думаешь только о следующем разе. Получится ли? Осмелюсь ли я? Когда же привыкаешь – начинаешь хотеть большего. Хотя, в нынешнее время я мог избежать дикого извращения… Это был уже мой выбор. Я знаю, чего ты хочешь, но ты так запутался. Где горит свет, Ипсилон? Он должен гореть в груди и согревать, а не быть все время впереди.

– Хочешь убить меня? – произнес Ипсилон. – Занять мое место? Сохранить тайну?

– Нет, мое место – в этом подвале посреди темноты. Здесь я себя чувствую на своем месте. В молодости мне, как и всем, хотелось чего-то великого, хотелось, чтобы все вертелось вокруг меня. Слава старости с ее потускневшими и облупившимися красками! Да, красками. Я стал находить себя на потрескавшихся картинах, на лоснящихся, точно кошках, стенах. Но лучше я буду таким – использованным и испытанным временем, чем никогда не знавшим холодного ветра и дождей. Это все ради моего самодовольства, я хочу, чтобы люди видели, через что я прошел. Ты видел Иисуса у входа? Вот это – я, такой же обнаженный перед всеми, подвешенный на крюках истязания.

Ипсилон ошеломленно замер.

– Чего ты от меня хочешь?

– Как ты… Что ты есть? Как ты таким вышел? Но – молчи! Я хочу видеть перед собой храбреца, а не сумасшедшего. Я знаю, к чему ты стремишься! О, твое тело само за себя кричит. И я не товарищ на твоем пути, я давно позади. Я лишь переминаю чужой опыт и живу, точно клещом, пока не изопью до последней капли. Но послушай…

– Закрой свой нечистый рот.

Лжесвященник улыбнулся.

– Во время наших ритуалов мне открывалась такая истина… Я ощущал себя единым с чем-то великолепным. Вкушая плоть, Он начинал говорить со мной, показывал такие потрясающие места и ужасающие глубины. Это было словно сном, и, просыпаясь, я почти все тут же забывал. Но нечто я запомнил и поделюсь этим с тобой, если ты кое-что сделаешь для меня, – смущенно промямлил Кирилл.

Ипсилон напрягся.

– С какой стати я должен для тебя что-то делать, черт?

– Милосердие спасает душу. Спаси мою душу. Долгие годы ко мне никто не приходил. Долгие годы я был вынужден молчать о своих знаниях, выслушивая прихожан, деля их бремя. Все, что вырывалось из моих уст – это слова из Библии. Я выучил ее наизусть, я шептал ее, пока ел, пил, спал. Она снилась мне во снах, иной раз жуткими кошмарами и устами Создателя, с придыханием шепчущего пыльную чушь. Ты должен понять: для таких как я бездействие – хуже смерти. Я тайно желал найти свою погибель, и вот она воплотилась в тебе! Какой ничтожный конец, подумал сначала, но теперь понял. Это Его подарок мне, Он не забыл меня. Верный слуга… – Кирилл развязал тонкие тесемки, разворачивая сверток. На суд или признание показались всевозможные орудия убийства – от маленького топора до острой длинной жалящей иглы. Ипсилон судорожно огляделся в поисках орудия соответственного противодействия. – Моя роль еще не закончена. Может, боги и вправду ведут тебя к победе? Может они – так же, как и мы – не могут найти смысла далее существовать? Но перед тем как помочь, я хочу высказать то, что так долго держал в себе. Что гложет меня раковой опухолью, но опухоль – это касание смерти, мой же яд исторгают мои же жилы. Выслушай мою историю.

– Ты хочешь о чем-то мне рассказать? Просто рассказать? – не поверил Ипсилон.

– Да, я очень романтичный человек, хоть и склонен к убийству.

Ипсилон присел на стул.

Он с трудом дышал, с каждым вдохом проглатывая пыль. Комната давила на него со всех сторон, а свет, разделенный пополам, освещал их по-разному: Кирилла – в спину, отчего его тень покаянно ложилась на стол; Ипсилона же – в лицо, слепя точно в глаза.

– Я забыл, я должен спасать, – устало надавив на глаза большим и указательным пальцами, прошептал мужчина. – Я… Я – выше, я – другой. Я другой. Я не способен… Грязь не проникнет в меня.

Кирилл страдальчески выдохнул. Шестым чувством, вероятно, он чувствовал приближающуюся смерть, и она была ему в тягость. Она была ему в тягость уже давно, как мешок с камнями на тощей спине.

Некоторые умудряются сбрасывать его на землю и вставать ногами так, чтобы он возвышал и острыми краями в стопы напоминал, что ждет их внизу.

Но это был не Кирилл.

– Все началось со школы, – глубоко вдохнув, начал лжесвященник. – Мы бегали с ребятами по дворам, убегая все дальше и дальше, и никто не мог найти на нас управы. Нас было четверо – я, Георг, Леша и Витя, но мы звали его Черт… В те времена за детьми особо не следил никто. Ну, бегают, пусть и дальше бегают. Просто не думали, что может что-то случиться. Как-то в одну из таких прогулок мы потерялись. Город у нас был небольшой: куча заброшенных зданий и деревня. Мы блуждали по всяким закоулкам, пока не признались в том, что не помним обратной дороги. Черт и Леша сразу начали ныть, потому что у них отцы строгие были: если не вернутся к восьми – ремня не избежать. За мной следила только мать, но у нее кроме меня еще двое сыновей было, так что работы хватало, а о Георге только бабка заботилась. Мы с ним сказали, что сходим на разведку. В одном месте действовала вечная стройка – рыли какой-то туннель. Точно такие же как и мы, дети во дворах говорили, что по этому туннелю можно в любую точку добраться, хоть в Китай. Мы решили проверить. Спустились, а там крыс тьма-тьмущая, бегают и пищат. Идем с Георгом, идем, болтаем о всякой чепухе, о небылицах. Незаметно так туннель закончился, и мы свернули в катакомбы. С войны остались. В полнейшей темноте нам было очень страшно, и как же мы обрадовались – наверное, в жизни ни разу я счастливее не был – когда увидели вдалеке свет. Побежали со всех ног. Нас никто не услышал. Чем ближе был свет – тем яснее слышалось какое-то бормотание, и тем, почему-то, спокойнее нам становилось. Свет – это же воплощенная надежда, о чем тут думать? Он горел за поворотом, и я сбавил темп, потому как бежал первым. И первым это увидел – большой костер, на котором жарили человека. И куча людей в черных плащах. Теперь-то я думаю, что когда его жарить начали – он еще жив был, но тогда мне было не до размышлений. Я открыл рот, чтобы закричать, как Георг схватил меня и утащил за поворот. Точно не помню, но, кажется, он меня хорошенько ударил. Потом, помню, мы бежали обратно, меня тошнило, кое-как нашли Лешу с Витей. Пообещали, что никому не расскажем.

Время шло, все подзабылось как-то, хотя, конечно – не до конца. Такое не забудешь. Я долго спать не мог, а если засыпал – снились кошмары. А Георг ничего не забыл. Более того, он хотел узнать новое. С Лешей и Витей со временем мы перестали общаться – я не знал, как мне делать вид, будто ничего не было, а Георг просто не хотел делать вид, что ничего не было. Он всегда был странным, приехал черт знает откуда и был таким низким-низким.

Но все же, мы жили, как обычные дети. До определенного момента. У Георга умер сосед, и назначили похороны. Пригласили и бабку, и Георга, он и меня позвал. Я не пошел, меня в дрожь от всего этого бросало. Уж не знаю как, но через пару часов после похорон он пришел ко мне, держа в руках завернутый в платок человеческий палец. Это был не соседа, по крайней мере, когда я завизжал, мне так успокоил Георг. Он предложил попробовать его на вкус. Потащил меня на улицу, разжег небольшой костерок и пожарил палец. Меня стошнило раз десять, наверное. Но все же, я не уходил, оставался там и смотрел. И делал вид, будто он меня держит. Он, конечно, чуть позже сказал: «Если хочешь – можешь уйти», – но я не ушел. Он снял с огня палец и протянул мне. До сих пор помню, как во мне боролись дикое отвращение и любопытство. Я уже решился, думал вот-вот протянуть руку, но нас застукали взрослые. Палец они не увидели, подумали, что мы голубя жарим. Ах, если бы увидели! Может, хорошая порка выбила бы всю дурь?

С тех пор Георга было не остановить. Он постоянно уходил куда-то один, и через полгода мы вообще не виделись.

Шли годы, я отучился, уехал в Москву, научился притворяться самым обычным человеком. Я думал: это все детское, переходный возраст. А тем временем семена в моей душе проклюнулись и дали побеги. И их корни разрывали мой мозг.

Москва развивалась, но все равно оставались места, где для отвратительного вполне можно найти свой угол. По велению то ли судьбы, то ли чей-то злой шутки, я нашел его. Мне было двадцать пять лет.

Я все же думаю, что это была злая шутка, я хочу так думать.

Однажды я напился и уснул возле помойки. У меня были свои проблемы, потому что мне нигде не было места. Я не понимал, как жить эту жизнь. За спиной у меня был жареный соседский палец, а впереди – полная неизвестность.

Меня разбудили голоса, яркий свет, крики. Я открыл глаза и увидел толпу людей, тихо напевающих какие-то ужасные песни. Они несли на носилках связанного человека, который яростно брыкался и вырывался, пытаясь выпихнуть изо рта кляп и закричать. Меня посчитали мусором, не заметили. Я смотрел во все глаза и, вспомнив вмиг тот туннель и костер, лежал неподвижно. Мне не было страшно. Когда они все прошли, я аккуратно последовал за ними, что было, кстати, не сложно – у последнего из них в руках была зажженная свеча, и ее свет стал моей личной путеводной звездой.

Люди дошли до заброшенного склада. Он давным-давно стоял, и никто не подумывал его сносить. Я обогнул склад, нашел хорошее место для наблюдения возле водосточной трубы – там доски прогнили, образовывая большую дыру. Чтобы видеть, что происходило внутри, мне нужно было встать на четвереньки и опустить голову, а она и так шла от алкоголя кругом.

Я помню открывшееся мне таинство и того человека, в пьяном бреду показавшегося мне многоруким Шивой с синюшной кожей.

Комнату освещали лишь миниатюрные языки чертей – языки огня. Они извивались, очерчивая контуры алтаря, тканевые гобелены, людей в черных плащах. Они резали ножами безжалостно и быстро, не обращая внимания на истошные вопли. Но я не мог – я закрыл уши руками. Плоть скользила с человека, как атласные ленты багрово-красного цвета. Я молился, чтобы это быстрее закончилось. Я спрашивал себя: почему никто из случайных прохожих не зайдет в этот проулок и не услышит эти крики? Почему? Почему никто не заходит? Правда, потом мне показалось, будто чей-то силуэт все же промелькнул… Такой сморщенный силуэт пожилого человека…

Те люди в плащах пели пугающие монотонные песни, слов которых я так и не смог разобрать. Откуда же мне было знать, что потом я и сам буду… Они вырезали на теле человека разные символы, а тот извивался, как червь, захлебываясь собственной кровью. Я хотел убежать, но мои ноги приросли к земле, и все словно говорило мне: «Смотри! Смотри!». И я смотрел. Не уверен, но после той ночи у меня появились первые седые волосы. Но как тебе объяснить? Я испытал такое облегчение после увиденного, словно из меня – как из воздушного шарика – выпустили лишний воздух. Это было падение? Падение. Я рад, что упал. Рад, что перечеркнул всю свою жизнь, подглядывая в дыру заброшенного склада.

Хруст костей и мерзкий звук разрезаемой плоти напомнил мне о том жареном пальце. И я всерьез побоялся, что нас всех сейчас застукают взрослые. Это ужасно, я знаю, но именно это выманило меня из своего укрытия. Я шел на запах человеческой крови, ощущая в себе жажду не прильнуть к ней пылающими губами, а жажду – разделить чувства с кем-то еще. В тот момент я понял, что нашел свое место, словно вернулся после долгого отсутствия домой. Я не боялся, будто завидев меня, сектанты просто перережут мне глотку, нет, я ждал от них понимания. Так и случилось. Я был не бродягой, от голода не брезгающий ничем, и не стукачом. Я был их человеком.

В ближайшие дни я впервые попробовал человеческое мясо. Мне сказали – через плоть мы общаемся с Ним. Через плоть мы познаем Его. Ты можешь согласиться с этим или нет, закрыть глаза, не обращать внимания. В любом случае звезды не исчезнут, если сказать, что их не существует.

Это так. Я находил ответы на все свои вопросы, стоило мне только коснуться языком теплого мяса. Вся жизнь жертвы словно проходила перед глазами, и я вместе с ней отправлялся к Нему. И со временем я познал истину. Я знаю все. Все. Все.

Меня приняли в ряды, и я ходил вместе с сектантами и на кладбище, и в больницы, и в полуразрушенные дома, где люди гнили вместе с досками. Мы не приносили в жертву детей потому, что это было очень опасно, но каждый раз я еле сдерживался при виде ребенка. Сейчас, удаленный от той жизни, я понимаю, что это было извращение ума, познавшего свободу. И я искренне рад, что не причинил вред детям.

На кладбище труднее всего было оставаться незамеченным – наша процессия одним видом навевала нехорошие мысли. Мы сменили много ритуальных мест, но все они были угодны Ему. Всегда. И все смерти моих собратьев либо сошедших с ума, либо пойманных милицией, тоже всегда были угодны. Ты спросил меня: доволен ли я тем, что всего лишь раб? Конечно, нет. Конечно, я хотел большего. Но представь меня – с удовольствием пожирающего в грязном склепе мясо, пугающегося каждого шороха снаружи. Я не был готов к большему. И я всегда воспринимал нас, как нечто высшее и достойное, предпочитая закрывать глаза на то, что половина моих собратьев – сумасшедшие дети.

В очередное жертвоприношение я встретился лицом к лицу с давним другом. Он очень похудел и вытянулся, но все равно эти черты лица не узнать было невозможно. Мой Георг лежал на носилках, отходя от снотворного. Тогда я уже почти не помнил своей прошлой жизни. Года отпечатались в сознании лишь жертвоприношениями, а на лице – морщинами. Мои руки покрывали многочисленные шрамы, которые я оставлял на себе в минуты особого наслаждения трапезой. На моем теле – следы прожитых лет. Мое тело – след прожитых лет. И в ту минуту я острым уколом ощутил, как далеко нахожусь от того маленького мальчика.

Я спросил у Георга, помнит ли он, кто я такой. Мне, почему-то, вдруг это стало важным. Мне хотелось, чтобы он сказал: «Да, ты – Кирилл. Что с тобой стало? Кто ты? Где твоя мать? На кого ты выучился?». Где-то в глубине сознания я хотел, чтобы он отвернул меня от всего этого. Но он ответил короткое и непримиримое «нет». Его мясо было самым жестким и жилистым из всех. Но именно оно открыло мне путь к Нему. Так я узнал про все ночные кошмары, что тревожат детей. То, чем я занимался, было, безусловно, ужасным и недостойным существования. Но что же мне было делать, если это было единственным, чем я мог заниматься? Единственным, кем я мог быть? В наше время все так яростно защищают права «ЛГБТ», и я очень жду, когда защитят и права сектантов. Ха-ха…

После той трапезы я больше не участвовал в ритуалах. Меня начало жутко тошнить. Я узнал, что Георг выучился на преподавателя истории и писал диссертацию про религии древних цивилизаций. Меня это посмешило – детишки сидят в аудиториях, остаются на дополнительных занятиях, не зная, что их преподаватель хотел съесть человеческое мясо.

Я – католический священник, но таким, конечно, не являюсь, а потому не хочу ничего об этом рассказывать. Не осуждай меня. Ты веришь в то, что мы все – уже боги, стоит только отказаться от судьбы человеческого прозябания, заглянуть в самую черноту себя и принять ее. Я верую иначе, но какая разница, раз мы оба все еще тут? Раз мы оба застряли. Я не хотел осквернять эту религию лишь потому, что она отличается от моей веры, просто так вышло. И всю свою жизнь я задаюсь вопросом: правильный ли я человек? Достойный ли я человек? В этом месте я единственный знаю правду о том, за чьей помощью сюда приходят, но это знание никак не может никому помочь, наоборот, нужно держать рот на замке.

Может быть, всю свою жизнь я прожил неправильно, но даже я видел, как ужасен это мир. С каждым годом люди становятся все бессмысленнее и беспощаднее. Даже дети, вопреки всему, уже с рождения обречены на глупость. Труднее всего после ритуалов было возвращаться в этот мир. Это была пытка. Но увидев тебя, в моей душе промелькнула надежда. Ты, безусловно, отличаешься от остальных. Твое желание так оскорбительно и нахально, что непроизвольно вызывает усмешку, но, увидев твои серьезные намеренья, она сменяется уважением. Подойди ко мне.

Под впечатлением от истории Ипсилон молча подошел.

За то время, пока он неторопливо приближался, выражение лица Кирилла сменилось с неудовлетворения на покой. Он был спокоен. Его голову припорошила пыль, она легла на плечи перхотными чешуйками, а застывшая, будто онемелая рука лежала на краешке стола, оставляя на древесине сигарообразные следы.

Ипсилон мог догадаться, поймать проскользнувшую мысль, но вместо этого решил оставить все как есть. Оставить комнату – коробку под землей, лампочку в патроне, стол в пыли.

Он позволил пасти чудовища захлопнутся потому, как уже черт знает сколько времени Кирилл застрял между коренных зубов.

Мужчина нагнулся к лжесвященнику, подставляя ухо прямо к его рту.

Кирилл что-то спешно прошептал, а после мягко оттеснил Ипсилона от себя. Рукой нащупал в свертке длинную иглу, чуть проскользнувшую между вспотевшими пальцами, и сжал. Ипсилон отвернулся, переваривая услышанное, но в самый последний момент – когда игла блеснула металлическим блеском – украдкой глянул на Кирилла.

Темно-алая кровь мощной струей вырвалась из шеи, забрызгав пол вокруг.

Кирилл, издавая шипящие звуки, сполз со стула. Выпученные глаза забегали, брови взметнулись вверх, чуть касаясь друг друга острыми концами волосинок.

Игла так и осталась торчать, окрасившись в красный цвет, пока мужчина дергался на полу.

Ткань его рясы задралась, обнажая покрытые старыми шрамами, венозными звездочками ноги. Глядя на полустертые полосы, овалы, зигзаги (бледно-желтые, почти кремовые), Ипсилон убедился в реальности истории, в реальности существования боли Кирилла.

Наслаждение – это еще одна вариация боли.

Не дожидаясь, пока конвульсии затихнут, он поднял с пола успевший окрасится кровью сверток и погладил рукоять ножа.

* * *

Когда на улице стемнело, Матвей решительно открыл окно.

– Я должен узнать откуда они пришли. Это древность, древность… где ее место? Нужно найти и уничтожить. Уничтожить богов, им нет больше здесь места… Им здесь не рады.

На улице слышны голоса людей, и вся земля – сплошной биоритм, но когда он спрыгнет вниз – все исчезнет. По крайней мере, должно. По крайней мере, хочется в это верить.

На нем надет ручной вязки свитер с длинными рукавами. Шерсть неприятно колет голую кожу, но Матвей старается не замечать, как старается не замечать за этот день многое.

Холодный вечерний воздух с нотками сырости ударяет в лицо. Пахнуло машинами и едва уловимым запахом сигарет.

Матвей зацепился за раму и поставил ногу на подоконник. Трещина вмиг расползлась по всему периметру, продавливаемая весом ступни, и под ее истошный вопль мужчина выдохнул, залез полностью.

Голые ноги неприятно холодит ветер. Еще чуть-чуть, и кто-нибудь из прохожих поднимет голову, попутно замечая готового к прыжку человека.

Вдруг не получится?

Вдруг он ударится об асфальт?

Чем дольше медлишь – тем труднее решится, и более не думая, Матвей оттолкнулся от окна.

Первую секунду полета все оставалось как прежде – желтые квадраты горящих окон соседских домов и фары машин, сменившиеся разом, словно набросили серую простыню на ритмично колыхающееся черное море. Ноги мужчины, на мгновение воспламенившись болью, погрузились в жижу, поднимая брызги. В лицо ударили успевшие долететь капли, которые Матвей стер ладонью.

Непонятное разочарование – какой-то частью мозга он все же хотел разбиться об асфальт.

От воздуха разило смрадом. Смрад был тенью, напоминанием о том, что здесь происходило. Как срывающиеся с листьев деревьев капли после дождя. Для Матвея, с его больной головой, эти капли – размером и весом с фуру, и они барабанят–барабанят по несчастному телу, в твердой решимости разбить на мельчайшие частицы все его естество.

Жижа под ногами засасывает не хуже зыбучих песков. В прошлый раз – податливая, как вода, теперь же, видимо, она была полна решимости не пропускать нежеланного гостя.

Но раз так, не означает ли это, что жижа жива?

Преодолевая позывы тошноты, Матвей зачерпнул ладонью жидкость, и она тут же тоненькими сопливыми струйками просочилась обратно через щелки между пальцами так быстро, что он не успел рассмотреть. Чертыхнувшись, Матвей попробовал еще, еще, и еще раз.

Занятый своей борьбой, он не сразу заметил, как стремительно гаснет свет под руководством чей-то воли, поворачивающей ручку выключателя. Осознание того, что он остается в полнейшей темноте, засасываемый жидкостью глубже и глубже, закололо в сердце.

Матвея накрыла паника, нелепыми картинами вспыхивая перед глазами: щупальца тянут на дно, вгрызаясь в глазные яблоки; мощные чешуйчатые лапы снимают скальп с лица. У паники своя логика, и она отличается особой впечатлительностью.

Матвей резво крутанулся, пытаясь вытащить конечности, лишь усугубив свое положение. В этом месте его будто снова и снова ставят на место – кто он, и кто они.

Но вот в чем и состоял вопрос – кто они?

Вдруг из глубины всплыли – подобно пузырькам воздуха – маленькие светящиеся огоньки, выстраиваясь в подобие дорожки. Они тянулись к Матвею, дружелюбно приглашая пойти за собой, мигая и переливаясь, как новогодняя гирлянда под слоем снега.

Знакомый с природой паразитов мужчина ни на секунду не задумывается над их красотой – лишь о наличие зубов.

– Кто здесь? – на всякий случай спрашивает он, не надеясь получить ответ. – Я хочу поговорить со старухой! Мне нужно попасть к ней!

Голос его, только вырвавшийся изо рта, тут же проглатывает мрак.

Огоньки вмиг загорелись так ярко, что Матвей закричал, отшатнувшись назад. Не удержавшись на ногах, он упал прямо в жижу, подняв тучу брызг и проглотив смердящую воду. Она залилась в нос, в уши, потянула на самое дно.

В какой-то момент свет все-таки исчез, позволив ослепленному мужчине кое-как вынырнуть на поверхность.

– Кто здесь? – кашляя, выкрикнул вместе с остатками жижи Матвей.

Во рту застыл отвратительный привкус, от которого желудок сморщился сдутым резиновым мячом, выдавив к горлу позыв тошноты. Перед глазами рябели боярышниковыми ягодами блики.

Как по волшебству глубина разом менялась, будто дно представляло собой чередующиеся кратеры и горы.

Матвей попытался подняться на ноги, но тут же со всех сторон бесшумно вынырнули чьи-то руки, схватили, пытаясь утащить обратно на дно.

Мужчина закричал не своим голосом, давясь слюной, пытаясь разжать чужую хватку. Брызги летели во все стороны, перед лицом мелькали конечности, больно царапая кожу. В темноте он ничего не видел, отчаянно сопротивляясь от погружения на дно, драл горло криком и давился слюной.

Холодная склизкая рука вмиг сжала горло, перекрывая доступ кислорода, продавливая кадык.

Матвей закашлялся, безнадежно опускаясь вниз, ощущая, как стремительно захлопывается пасть воды на лице. Воздух вырывался изо рта пузырями, тут же поднимающимися к своим собратьям, оставляя Матвею все меньше и меньше надежды на выживание.

Когда по горлу прямо в легкие потекла вода, когда внутренности начали судорожно сжиматься, сопротивляясь затоплению – только тогда руки разжались и растворились, не оставив о себе напоминания. Нет, напоминания все же остались – розовые полулуны ногтей отпечатались на коже, а свитер сполз, оголив плечо.

Матвей вынырнул, выплюнул изо рта воду, на четвереньках отполз подальше, запутываясь в мокром свитере.

Он заплакал как ребенок – со всхлипами и кашлем.

– Кто здесь? – безнадежно шепчет он, вглядываясь в черноту над собой.

Прямо под ним выныривают огоньки. Матвей опустил голову, пытаясь разглядеть их форму. Его не покидало ощущение – стоит чуть дольше задержать взгляд, и столкнешься с чужим лицом.

Безумный страх – не свое ли лицо он принимает за чужое?

Слышно, как что-то плещется.

Мужчина поднимается на ноги, испуганно оглядывается по сторонам.

Матвей знает, если сейчас вновь появится та дорожка, он просто не сможет сделать шаг – ему страшно. И только одна мысль вертится в голове, сменив все мысли до этого: «Как отсюда выбраться? Как отсюда выбраться?».

Это была ошибка, уж лучше было бы разбиться об асфальт.

– Я хочу домой, – проскулил он.

Вокруг звуки усиливаются, перемешиваются точно в блендере. Подобное происходит с фруктами, когда открываешь крышку, и сладкая масса ударяет в нос различными запахами, силу которых превзойти может только вкус.

– Пожалуйста, отпустите меня, – руки обхватывают холодные плечи.

Спасающие объятия матери, если только матерь не вынырнет из воды.

Огоньки под ним растянулись тонкой дорожкой.

– Нет-нет, я не могу, нет…

За спиной – мрак, он ждет, выпустив когти.

Не в силах больше сдерживаться, Матвей кричит. Голос его исчез, не успев достигнуть ничьих ушей.

Мужчина горько заплакал, с силой сжав голову руками. Под пальцами мокрые волосы спутываются, цепляются за ногти.

Если бы знать, что именно тебя здесь ждет, что именно следит за каждым твоим шагом, подкрадывается за спиной, втягивает ноздрями запах.

Мы привыкли к страху оформленному, не меняющему свою суть, а здесь он – это воздух, это бездонный океан. Это его место. Он знает свою слабость, потому что только наличие определенной формы может его уничтожить – на все есть свое противодействие, но не здесь.

Темнота давит на Матвея, требует действия. Она хочет, чтобы он дал ответ.

– Кому-то по вкусу адреналин, но не мне, – шепчет мужчина, успокаиваясь от звука собственного голоса. – Он холодной дрожью проходит по всему телу, останавливаясь где-то в районе желудка пушечным ядром. И еще долго заставляет сердце испуганно стучать, отдаваясь в пальцах. Когда же выветриваются последние его следы – на душе становится непривычно тихо, как в поле после грозы.

С того конца дорожки слышен приближающийся плеск. Кто-то бежит со всех ног.

Матвей вновь кричит, нет, визжит, как девчонка.

Света огоньков не достаточно, чтобы разглядеть существо, а слезы размывают – точно чернила в воде – силуэт, вытягивая в нелепейший образ.

Матвей отступает назад, вытянув перед собой руки. Кожа на них – а точнее, то, что на коже – зачесалось и заныло.

Верно.

Оно его и убьет.

– Кто здесь?

Плеск. Плеск. Плеск.

– Старуха?

Плеск. Плеск.

– Старуха, это ты?

Плеск и тишина.

– Ответьте мне!

– Кто здесь? – спрашивает чужой голос – человеческий голос.

– Человек? Ты – человек?

– Да, а ты кто?

Матвей недоверчиво замолкает.

Рассмотреть незнакомца невозможно, мужчина просто пялится на фигуру.

– Эй? – зовет голос.

– Я – Матвей, а ты знаешь, как отсюда выбраться?

– Да.

– Правда? – не помня себя, Матвей засмеялся и неуклюже побежал вперед.

Он остановился только тогда, когда увидел блеск чужих глаз. Ему невдомек, что именно глаз нужно остерегаться, а особенно – глаз, не прикрытых растянутой улыбкой белых зубов. Но побежденный одиночеством и ощущающий дыхание своего существа за спиной, Матвей с радостью бросился навстречу чему-то живому.

Перед ним предстал высокий человек. Волосы его прилипли к щекам и шеи, а сам он стоял, ссутулившись, отдаленно напоминая черепаху.

– Кто ты? Как ты сюда попал?

– Я – Ипсилон, – голос незнакомца резок и решителен.

– Пожалуйста, выведи меня отсюда, – заскулил Матвей, положив руки на шею.

Он старается не замечать зуда и отогнать от себя подозрение – что здесь делает человек?

Они стоят друг напротив друга. Один из них дрожит, снизу вверх с надеждой уставившись на чужое лицо, а другой чуть искоса заинтересованно поглядывает.

Молчание выковывает между ними прутья решетки.

– Что тебя здесь так напугало? – спросил Ипсилон.

Матвей замечает кровавые потеки на его лице и шее. Они застыли черными полосами, стекающими к рубашке.

– Все здесь… – заскулил он. – Меня пыталось убить.

– Кто это с тобой сделал?

Ипсилон взглядом указывает на плечи.

Матвей, задохнувшись слезами, гладит длинные рваные порезы.

Дрожь пальцев усиливается, перекидываясь на туловище; чуть погодя тремор касается шеи, и голова едва уловимо подрагивает.

– Б… Боги, я пытался найти… Мне так страшно. Разве тебе не страшно?

– Нет.

Ипсилон растягивается в улыбке. В свете огоньков она приобретает зловещий вид нарисованного оскала. Невозможно налепить такую на лицо – только на маску.

– Не бойся, я тебя нашел. Скоро все закончится.

Истощенный страхом Матвей хлюпает, прижимается к Ипсилону.

– Просто выведи меня отсюда, я прошу.

– Но что ты здесь делаешь?

– Я хотел поговорить с ней… Он – во мне, – проглатывая окончания слов, шепчет Матвей. – Он созревает во мне. Он разорвет меня как куколку. Во мне сидит монстр, он заставляет меня все это видеть… Он меняет меня. Я хочу спастись от них… Всех…

Даже через одежду слышно, как стучит сердце Ипсилона. Над ухом Матвея тот шумно сглатывает и облизывает губы.

– Я боюсь.

– Я знаю, – зашелестел шепотом Ипсилон, через плечо оглядываясь по сторонам. – Ты можешь довериться мне. Слышишь, я спасу тебя.

– Пожалуйста, я прошу. Я больше не хочу видеть их. Я хочу, чтобы все было, как раньше.

– Ты хочешь этого? Ты, правда, хочешь? – возбужденно выкрикивает Ипсилон, пугая огоньки.

– Да. Да. Да. Да. Да. Да!

– Если ты, правда, этого хочешь… Ты можешь попросить. Да! Это сработает, я всегда просил, – слова даются Ипсилону с трудом, он не привык хитрить. – Знаешь, как добивались всего люди в древности? Они просили богов. Попроси богов оставить тебя в покое… Да, вот так.

– Ты думаешь? – засомневался Матвей.

Едва ли можно попросить чего-то у паразитов.

– Только… только нужно провести один обряд. Просить нужно по правилам, боги любят правила. Я могу показать тебе… Показать?

– Так можно? Это точно сработает?

– Да! Всего лишь нужно одно крохотное жертвоприношение… Мы вместе проведем его, и боги оставят тебя в покое. Я не говорил? Я – избранный, я должен помогать. Мне не сложно.

– Жертвоприношение? Кого же мы убьем? – отстранился Матвей, пытаясь поймать взгляд Ипсилона.

Однако взгляд его блуждал где-то далеко.

Ипсилон стремительно терял контроль, разрываемый желанием закончить все здесь и сейчас. Теперь, когда Матвей был таким подходящим вариантом и так близко – труднее всего было разжать объятия. Это словно стоять перед дверью собственного дома, к которому с трудом добирался, а потом взять и уйти.

Тепло его тела, дыхание, дрожь кожи – все это будоражило нутро Ипсилона до этого неизвестными чувствами.

– Кого мы убьем? – безжалостно выдохнул Матвей.

Он не думал об убийстве, как об отнятии чужой жизни. Он хотел спастись. Он не врал и искренне считал, что после этого сможет вернуться к обычному существованию.

Когда Ипсилон все же перевел взгляд, еще секунду лицо Матвея оставалось прежним – доверительным и облегченным, но после к нему на глазах возвращался прежний страх.

Матвей сделал шаг назад, одернул рукава свитера.

Едва уловимый глухой звук испугал Ипсилона, заставил резко и грубо схватить за руку. Ноздри раздулись, тяжело дыша. Нависнув над Матвеем, мужчина стал больше походить на монстра, чем на человека.

– Чего ты хочешь? – взвизгнул Матвей.

– Я… Я хочу убить тебя?

Матвей, по совиному ухнув, с силой ударил Ипсилона в нос.

Тот отшатнулся, но хватку не разжал, потянув за собой в хитроумную глубокую жижу. Внезапный выпад Матвея лишил Ипсилона остатков рассудка, разрешил отбросить их на самые задворки сознания, и мужчина набросился на свою жертву, схватив за шею.

Давнишний опыт убийства животных не подвел – он поудобней переложил руки.

В свете горящих огоньков из воды поднимались пузыри воздуха, лопаясь, брызгами выстреливая в глаза.

Под водой Матвей колотил руками и ногами, по чистой случайности попав Ипсилону по коленке, заставив на секунду согнутся и разжать хватку. Этой секунды хватило, чтобы перевернуться и глотнуть воздуха, оставить тощим рукам сжать пустоту.

Странно, как в экстремальных ситуациях секунды растягиваются и истончаются – в обычное же время – из-за молниеносности – их почти не застаешь.

С лица стекает кровь, она металлическим привкусом застыла во рту. Кровь – сок жизни, она течет в нас горячими и алыми реками, но маковую алость мы видим лишь в ранах.

Зачем крови цвет?

Матвей зарычал и локтем ударил в плечо соперника, повалив на спину.

Жижа превратилась в болото – густое и смердящее – точно такое же, как дыхание обоих мужчин.

Матвей опустил голову Ипсилона под жижу, пока тот, махнув рукой, не попал точно в глаз, заставив вскрикнуть, сползти набок.

Он хотел убежать.

Прикрывшись ладонью, мужчина побежал в сторону, путаясь в ногах, пытаясь уйти от убийцы.

Сил у них было примерно одинаково: Ипсилон привык к погоне и слежке, для него они были составляющей жизни – он все время гнался за собой, тогда как Матвею более привычно было всю жизнь от себя убегать.

Огоньки мигали, навевая мысли и нехорошие предположения о превращении происходящего в представление. Они вспыхивали ярко, как во время цокающей рысцы лошади с вплетенными в гриву перьями и затухали, как после удачного прохождения канатоходца. Где-то впереди они полукруглой полосой собирались в дорожку, очерчивая границу прибрежной волны.

Пару секунд Матвей тупо смотрел на мирное покачивание полосы, пытаясь сообразить. Он искал в голове догадку, словно рылся в ворохе бумажек, надеясь наобум найти подходящую – кажется, следующая точно будет ею.

Вот удача улыбнулась ему, и мужчина резво повернул, сменив несуществующий ориентир спасения на вполне материальный.

Ипсилон бежал рядом, дыханием обжигая шею, отчего сердце бешено подпрыгивало, а мозг кидался в объятия паники.

Матвей втянул голову в плечи, пытаясь, собрав все рядышком, вернуть над собой контроль, в то время как Ипсилон, не сдерживая безумия, с рыком прыгнул на его спину, ударяя в живот. Костлявая рука тянет подбородок Матвея вверх, под хруст собственной шеи предлагая вглядываться в тягучую небесную черноту.

Глубина, усмехнувшись, меняется – с мелью Матвей больно целуется коленками, падает, чувствуя, как хватка на шеи разжимается, и ползет на четвереньках вперед. Под ладонями дно твердое, точно каменное.

Ипсилону везет меньше – покатый берег утягивает на глубину, где поджидают одному Матвею видимые чешуйчатые лапы. Слышно как Ипсилон барахтается, захлебывается жижей.

– Отстань от меня! – чужим голосом хрипит Матвей.

До берега рукой подать.

Мужчина поднимается, бежит вперед. Правый глаз почти не видит, пульсируя жгучей болью.

Матвей пропахивает ногами прибрежный песок, вгрызаясь в него пальцами. Разогнувшись, он из последних сил делает пару шагов и падает.

Позади слышна борьба Ипсилона со стихией, но Матвей не слушает – от погони ведет голову, кровь стучит в висках, как в барабан.

Ему вдруг становится все равно, как становится все равно после борьбы с чешуйчатыми руками, человеком, пытающимся убить тебя в обсидиановой смердящей жиже.

Он почти не может вспомнить видел ли сегодня Алену или что-то кроме этого.

Существует ли что-то кроме этого…

Отвечая ему, впереди слышится тихий рык и тяжелое дыхание.

Матвей равнодушно приподнимает голову, чувствуя на щеке прилипший песок, а на шеи – синяки, ловит светящиеся точки чужих разумных глаз. Это не человеческие глаза – у Ипсилона они не блестели ярко-желтым.

Вдруг Матвей понимает, что ярко-желтым – похожим как две капли воды на выныривающие огоньки – подсвечен весь берег. Не пытаясь сообразить, мужчина со стоном поднимается на ноги.

Глаза не обманули – на берегу желтая россыпь внимательно следит за человеком.

Паразиты тихо рычат, обнажая почти невидимый в темноте белесый оскал. Это не животное предупреждение, говорящее: ни шагу дальше, не тронь меня – оно было больше похоже на чествующее самодовольство.

Матвей делает шаг вперед, выбирается на сухую землю.

– Что это такое? – оглядывается он.

Всплески слышны совсем рядом.

Ипсилон что-то кричит.

– Что это такое? – повторяет Матвей.

Паразитов на берегу сотня, а может – тысяча.

Матвей проглатывает сердце, опуская его обратно к груди.

Торопливые шаги позади, Ипсилон прыгает на спину.

С высоты собственного роста Матвей падает, вскользь зацепившись взглядом за приближающуюся землю, ударяется лицом.

Вспышка боли затмевает сознание, и оно отключается.

Из дремы его выдернула жгучая боль на лбу и на брови.

Перед глазами мельтешат черные точки, как надоедливые мошки в знойный день.

Матвей стонет, нащупывая рукой сухую кожу вокруг брови.

Воспоминания возвращаются по порядку, точно пролистанный фотоальбом в голове – мужчина размахивает руками по сторонам, отбиваясь от паразитов. Руки ударяются обо что-то мягкое и теплое, и Матвей привстает, замечая скомканное одеяло в ногах, а под головой у него – подушка.

– Черт! – выдохнул он. – Серьезно?

 

Глава 7

Из окна летят холсты. Картины. Натюрморты.

Ударяясь об асфальт, они предсмертно вскрикивают, осуждая своего создателя. Но создателю все равно.

– Все на свалку, – приговаривал он, выкидывая набор кисточек.

Следующим полетел растворитель.

– Последняя капля, – злобно шепчет Матвей, разрывая руками книгу по рисованию. – Последняя капля.

Он переключает внимание на целую коробку различных приспособлений для художеств, с пылящимися давным-давно забытыми пастельными мелками, углем, красным мелом, ругается и разом выбрасывает все в окно.

С улицы кто-то гневно прикрикивает.

Впервые за долгое время свежий воздух разгоняет застой в комнате. Через открытое окно проникают солнечные лучи, залетают мушки.

– Если он найдет меня? В полиции поверят? Ах, черт!

Матвей задевает бедром край стола.

Прижав ладони к ушибленному месту и скуля, мужчина оценивает проделанную работу: единственный оставшийся холст в квартире – работа для Евгения Михайловича. Вернее, то, что она из себя теперь представляет.

Матвей безжалостно выдергивает ее из мольберта, не думая, с размаху запускает в окно. Секунду она красиво крутится в воздухе, волчком смешивая цвета, а после исчезает к своим собратьям на асфальт.

Проделав это, мужчина откашливается от поднятой в воздух песочной сухой пыли.

Кажется, серость идет из самих стен, оседая на все, даже на Матвее. Нет, именно осесть на Матвее она и стремится. Он притягивает грязь точно магнитом.

Бескомпромиссно решив избавиться от всего, что хоть как-то связывало с паразитами, мужчина направляется в ванную, брезгливо наступая на грязный пол босыми ногами.

С липким звуком ступни отлипают от желтого кафеля, оставляя на полу миниатюрные сталактиты, которые тут же спешно растекаются.

Ванная комната выглядела не лучше: плесень и грибок, закравшись в стыки плит, вросли в стены; зеркало отрастило на себе толстый слой мыльного налета. Испугавшись яркого света, под ванну заползла парочка каких-то жучков.

Матвей покрутил кран, пуская горячую воду и слушая, как в трубах гремит и булькает. Через несколько секунд извергается ржавая вода с болотным запахом.

– Из всех людей на этой планете, из всех профессоров, научных исследователей, наркоманов и мечтателей выбрали именно меня. Спасибо!

Матвей ополаскивает руки и умывается. Щетина на лице колет ладони.

– Может, и для тебя такой расклад дел стал сюрпризом?

Он вдруг замолкает в задумчивости.

Зеркало рядом, можно посмотреть на себя со стороны, оценить несуществующие раны от когтистых лап, синяки от Ипсилона – всего этого нет на этом теле, а на том?

Матвея манило желание закатать рукава, посмотреть на сочащиеся бугорки. Скоро из них полезут щупальца и глаза, личинка созреет, съест своего хозяина.

Манило больное любопытство подсчитать, сколько еще осталось времени.

Его подгоняло не желание смерти, а желание побыстрее избавиться от мерзости – сколько бы Матвей не спал, не бездельничал, ощущение усталости не проходило. Он устал.

Усталость отходами жизнедеятельности паразита сочилась из кожи.

Навалившись на грязную раковину, тяжело выдохнув, Матвей позволил больному, отравленному едкой болезнью равнодушию растечься по органам.

Глупые коричневые жучки, не почуяв более опасности для своей жизни, вылезли из-под ванны, заползали вокруг.

– Стану одним из вас, – прикусив губу, прошептал Матвей. – А если нет – просто исчезну. Послушай, если ты полезешь из меня сейчас – я не буду против. Я бы сам ушел.

Но это было неправдой. Он бы до последнего прятал щупальца под одеждой, пока паразит бы не вылакал мозг.

Желудок сжимается, и мужчину рвет в раковину.

– Пока у меня есть еще время, я должен побыть с сестрой, – сплюнув, произнес.

Это был не приступ угасаемой нежности – он просто не мог больше находиться в одиночестве.

За пару минут мужчина собрался, выключил везде свет и покинул гниющее место. Отчего-то он не раздумывал, удастся ли ему еще выкроить минутку времени и вернуться, да и была ли у него возможность вообще вернуться. Матвей отгородил себя от этих мыслей, как до этого долгие годы огораживал квартиру от беспорядка, наивно рассчитывая, что таким образом сможет все уберечь.

– Аленка моя, – бормотал он, спускаясь по лестнице. – Сейчас приеду к тебе, ты обрадуешься. Я буду рядом с тобой.

На улице недружелюбно завывал ветер.

Ипсилон может его здесь найти?

Кажется, каждый куст неотрывно следит, докладывая старухе – или кому-то еще? – куда Матвей идет.

– К сожалению, я не знаю ни одной истории, в которой беглецу удалось бы убежать от своего преследователя, – грустно прошептал он.

Оглядевшись по сторонам, мужчина спускается в пропахшее потными телами метро.

Рядом с сестрой можно будет немного успокоиться, потому что она – обычный человек.

И все же это странно. Странно, что он так легко решился на чье-то убийство, стоило паразитам чуть сильнее надавить, а убийце – приласкать. Странно, как легко человек может принять то, что, казалось, было отринуто так давно.

Он хотел принести в жертву живое существо, чтобы спасти себя. Поступали ли так древние люди или их оправдание отличалось особой логикой?

Логикой, отличной от логики современного человека, испугавшегося за свою жизнь.

Не следует ли из цепочки всех оторванных голов, сожженных людей, вспоротых животных, что религиозная сторона жертвоприношений делит свой пьедестал со стороной людского инстинкта самосохранения?

И окажись общество в опасности – во всепожирающей панике и похотливой расчетливости – не было бы принято решение возродить умершие вместе с покрытыми пеплом цивилизациями, и вытащить из памяти ритуалы жертвоприношений?

Неужели мы ушли так далеко от своего прошлого, что его возвращение невозможно?

Матвей хотел бы ответить на это утвердительно, с совершеннейшей уверенностью, если бы совсем недавно извращенно не покусился бы на чужое право жизни.

Что пугает тебя больше, Матвей – лишенные хотя бы относительного понятия милосердия паразиты, или твоя схожесть с ними?

Он вжался в угол между сидением и поручнем, не поднимая глаз с пола.

В поле зрения вместе с испещренным черными полосами половым покрытием то тут, то там попадали чужие ботинки, в какой-то момент превратившиеся в просто мелькающие пятна.

Поезд останавливался, выпуская из себя потоки разноцветных людей, принимая столько же обратно. Отправлялся в точно такой же зияющий трубами и проводами туннель.

Интрига сохранялась – не окажется ли следующая станция песчаным берегом черного моря?

Почему-то в воображении представлялся шторм: волны с силой бьют по песку, взбивая кровавую пену, поднимая брызги вверх. В сером небе мелькают зигзаги молний, раскалываясь пополам.

Чуть позже Матвей придумал другую картинку: фиолетовые молнии бьют по паразитам, а те визжат и дымятся.

Но даже в его воображение закралась морщинистая старуха – пока паразиты испуганно бегают, ударяясь друг о друга, она спокойно стоит в центре. Мерзкое исчадие собственных мыслей!

Отвлекшись от размышлений, Матвей поднимает голову. На него странно поглядывают попутчики, чуть с отвращением нахмурив брови.

Прислушавшись к собственному телу, мужчина спешно закрывает правое ухо ладонью – изнутри оно зудело, возвещая о движении паразита. С помощью присосок щупальце паразита ползло по слуховой трубе в поисках выхода.

Матвей с силой вдавил палец внутрь. В какой-то момент он вытащил его из теплой раковины, а на мягкой подушечке блестела кровь.

Шум города оглушал.

Широкие дороги, по которым проносились машины, кидая в лица прохожим пыль и грязь, и узкие тропинки, оборудованные мусорными корзинами, да чахлыми деревцами – весь состав центра. Есть еще маленькие магазинчики с запредельными ценами, где – можно подумать! – в бутылке с водой плавают частицы золота.

Окажись древние греки правы – мы бы получали золото из плотного сочетания воды и света.

В лабиринтах построек и ларьков Матвей не сразу находит нужное здание.

Помнится, он приезжал сюда всего лишь пару раз, и то по указу сестры. И тогда оно так же до последнего пряталось диким зверьем за многоэтажками и магазинами, в петляющих развилках улицы.

Но и нырнув в его прохладное нутро, Матвей столкнулся с препятствием – охрана бескомпромиссно не пускала дальше механического турникета. С трудом упросив их дать телефон – свой он оставил в квартире – мужчина набрал номер сестры.

– Да?

– Алена, я у тебя, меня не пускают.

На том конце завозились.

– Сейчас спущусь к тебе. Никуда не уходи и, пожалуйста, не ссорься с охранником.

Матвей кивнул, после улыбнувшись собственной глупости.

Ожидая, он бесцельно постоял возле охраны, полистав брошюры. С каждой страницы смотрели улыбающиеся девушки с отбеленными зубами.

Как бы они улыбались, представься им возможность столкнуться с паразитами?

– Это ты брат Алены Денисовны? – вдруг спросил охранник.

Матвей удивился.

– Да, откуда вы обо мне знаете?

Мужчина лет тридцати хмыкнул.

– Она всем рассказывала про своего брата-художника, даже телефон давала. Слушай… – охранник выглянул из будки, – карикатуры рисуешь?

Матвей скривился.

– Я вообще больше не рисую.

– А почему? Не очень прибыльно? – заинтересовался мужчина.

– Бессмысленно, – увильнул Матвей.

– Хм… понимаю. Я окончил музыкальную школу по классу скрипки, – охранник взял невидимую скрипку и заиграл на ней. – И что-то мне это никак в жизни не пригодилось. А моя знакомая занималась вокалом, потом заболела – что-то со связками – теперь с трудом говорит. О пении речь не идет. Понимаешь?

Матвей равнодушно кивнул.

– Творчество, конечно, мозг развивает. Только кому сейчас это нужно, верно? Денег-то не приносит.

На лестнице послышался цокот каблуков.

Матвей еще раз кивнул охраннику.

– Но если снова начнешь – обязательно сообщи, – произнес мужчина и добавил. – Хочу карикатуру тещи. Подарил бы ей на юбилей.

Алена помахала Матвею.

Протиснувшись между матовыми створками турникета, он пошел на встречу.

– Идем, я кое-что нашла для тебя, работа хорошая. Моя знакомая отложила для тебя место, но надо как можно раньше позвонить – имеется еще один претендент.

Матвей притворно вздохнул, и Алена весело поиграла бровками, убирая прядь волос с лица. На пальце сверкнуло кольцо.

– Когда ты познакомишь меня с ним? – кивнул на украшение Матвей.

– Скоро, сейчас он немного занят. Дня через два, хорошо? Ты потерпишь?

Матвей улыбнулся. Уголки губ дрогнули, сопротивляясь – когда это у них появилось право выбора?

Лестница выложена еще не успевшей потемнеть от грязи ботинок светлой плиткой. Стены белеют бежевой свежевыкрашенной краской.

В этом месте Матвею дышится как никогда легко, заслуга ли это хорошего кондиционера или чего-то другого – неважно.

Отовсюду слышатся звуки работы: телефонные звонки, голоса, тихое пощелкивание работающего принтера. Рабочая суматоха возбуждала, снимала сонливость.

Мужчина – не знакомый с трудовыми буднями в офисе – столкнулся с новым для себя достаточно привлекательным миром. Здесь, в этом вечно бурлящем жизнью месте, не было и духа паразитов. Разве могли существовать твари там, где жизнь идет полным ходом?

А древность?

Вот почему Алена не поняла его – здесь древности не было.

Но все же, внутри сохранялся – словно в бутылке с шампанским – странный осадок. Глядя на сверкающий чистотой пол и вдыхая запах бумаги, кофе и чьих-то духов, Матвей подумал: не найдется ли здесь, в каком-нибудь темном уголке, места, пригодного для жизни паразитов и гнили?

И так ли невидимы для других эти сущности?

Ведь там, на том островке, он видел, на что способны люди.

Стоит ли забывать об этом при виде белоснежных рубашек?

– Алена, – обратился к сестре, – прости меня за тот раз. Ты права, от бездельничества у меня начала ехать крыша. Нужно заняться серьезной работой.

– Все хорошо, не беспокойся. Жизнь ведь не так проста, как нам описывают ее в книжках, верно? Всему учишься сам, а ты никогда не любил учиться.

Алена распахнула стеклянные двери, вывела брата в приемную.

За заваленным папками столом сидит молодая девушка, полностью погруженная в работу. Матвей опустился на мягкий синий диван и заинтересованно огляделся.

По бокам громоздятся небоскребами шкафы с различными документами, заклеенные разноцветными стикерами с заметками. Повсюду зеленеют неприхотливые растения с белыми и розовато-малиновыми жилками. Угловые потолочные пенопластовые плиты испестрены рыжими потеками, а крайний ряд люминесцентных ламп изредка моргает.

Алена свернула в коридор, исчезла из вида. Только звук каблучков о паркет напоминает о том, что она еще рядом.

Матвей прислушивается к удаляющемуся стуку, к тихому похрустыванию, ощущая в пальцах покалывание микроскопических иголочек.

Не пришло ли время?

Не подошел ли он к краю своего существования?

В какой-то момент мелодия шагов девушки рассеивается в неизвестности. В неизвестность можно даже наступить ногой, правда, потом подошву не отмоешь.

Если сильно вдавить ногти в ладонь – оставленные рифленые отпечатки будут напоминать закрытые, обласканные безмятежным сном, глазные веки.

Мы боимся внутренних глаз, потому что они видят нас изнутри – нам никогда не удается их обмануть.

– Вам что-нибудь принести? – подала голос девушка.

– Нет, спасибо.

На минуты две-три воцаряется тишина. Слышно мерное постукивание ухоженных ногтей по клавишам клавиатуры.

Комок нервов в животе понемногу расслабляет хватку, мышцы пресса с приятным облегчением растягиваются, надувают живот.

И с точно такой же скоростью, с какой появилось успокоение, тревожность вновь завладевает телом.

– А, как здесь с охранной? – обеспокоенно спрашивает мужчина.

Об этом нужно было разузнать сразу, с самого порога. Нельзя допустить, чтобы паразиты и старуха смогли беспрепятственно его найти.

– Что?

– Охрана всех пропускает?

– Клиентов и сотрудников.

Матвей поднялся на ноги.

– Где здесь туалет?

– По коридору налево, последняя дверь.

Он сворачивает в коридор, ранее проглотивший сестру, по пути заглядывает в чей-то пустой кабинет, окидывает взглядом захламленные полки. На столе горит синим экраном компьютер, у клавиатуры стоит дымящаяся чашка с кофе.

Верно.

Мысли только о работе, а если и нет – то о доме.

Поскорее бы уйти домой. Поскорее бы сесть перед телевизором.

Зайдя в туалет, мужчина первым делом умывается, смывая пот. Выступившие соленые капли размазываются по лицу и губам, пощипывают, попадая на язык, оставляя после себя неприятное колющее послевкусие.

Не без опасения, после, мужчина распахнул двери всех кабинок, проверяя на наличие посторонних посетителей – офисных работников с мокрыми подмышками в расчет не принимал.

– Я так и думал, – удовлетворенно произнес Матвей. – Все чисто. Это хорошо, очень хорошо.

«А ты не думаешь, как после всего вести нормальную жизнь?».

– Нет.

Вернувшись в приемную, облегченный Матвей наградил девушку улыбкой.

– Вы очень красивая, – зачем-то сказал он.

Девушка смущенно улыбнулась.

На этом Матвей остановился.

Стеклянные двери отворяются, пропуская двух женщин.

– Куда поедете отдыхать? – спрашивает одна, отпивая от чашки с кофе.

– В Европу. Но Андрей хочет на море. Я ему сколько раз говорила, что загар вреден, а он-то, конечно, загорать не собирается, – вспыхнула женщина. – Знаю я, чем все это закончится.

Женщины свернули в коридор, откуда Матвей напоследок услышал:

– Ой, и не говори.

Чтобы хоть чем-то отвлечься, он хватает брошенную фразу, как хватает дворовый пес голую кость, и до тошноты мусолит у себя в голове.

Ой, и не говори.

Ой, и не говори.

Ой, и не говори.

Ой, и не говори.

– У вас красивые глаза, – нерешительно произносит девичий голос.

Матвей не сразу переваривает услышанное, ему с трудом удается сконцентрироваться откуда исходит звук.

– Да, – небрежно бросает, даже не глядя на девушку.

– Правда, голубые, кажется?

Мужчина поворачивает голову. Этой секретарше от силы лет девятнадцать – наверняка устроили по знакомству.

– Карие.

– Ой, у меня не очень хорошее зрение. Карие тоже красивые, но… голубые – цвета неба.

– Красоту голубых глаз сильно переоценивают, – сквозь зубы выдавил Матвей, вспомнив глаз паразита.

Показывая, что разговор закончен, он с нарочито громким шуршанием вытягивает из стопки журналов на кофейном столике новенький номер. Еще пару секунд, пока он невидящими глазами прочитывает описание на первой странице, девушка ждет – после, с молчаливым укором продолжает печатать.

Матвей набрал воздуха в рот и медленно выпустил тонкой струйкой.

Бесцельно пролистывая журнал по бизнес-идеям, мельком прочитывая непонятные статьи, он не сразу заметил нового гостя. Он не заметил его ровно до того момента, пока тот не сел рядом с ним и не сказал:

– Привет, дорогой.

За уголком журнала виднеется худощавая кисть. Матвей поднимает глаза, первым видит спесивую улыбку, только потом все составные части складываются в знакомое лицо.

– Что такое? Не рад?

Он пятиться назад, падает с дивана, больно царапая о край стола плечо.

Секретарша незаинтересованно кидает взгляд и возвращается к работе.

– Кто пустил?

– Никто, я сама. Я куда угодно могу пройти.

Матвей поднялся на ноги и прошипел:

– Оставьте меня в покое хотя бы на день!

Старуха цыкает.

Матвей пулей вылетает из приемной, задевая стеклянные двери, загудевшие на весь этаж.

Под глухой гул, точно удар в колокол, он кидается на лестницу к низшим этажам и с рывком слышит нарастающий шум волны. Где-то там чистые ступеньки тонут под липкой нечистой массой.

Матвей разом перешагивает пролет, вбегает на лестницу выше и выше, выше, на самую крышу. В прошлый раз ему удалось убежать, а в этот – вряд ли.

– Дорогой, хватит убегать, нам нужно поговорить! – крикнула из приемной старуха.

– Нет! Отстаньте! Дайте хотя бы день! – срывающимся голосом отвечает Матвей.

Голос разносится по лестничным пролетам звоном.

С этажа выше спускается девушка, прижимая к груди стопку с бумагами. Пробегая мимо, Матвей грубо толкает ее рукой, и листки летят вниз, как белоснежные перья.

– Козел!

– Как же наше празднество, разве тебе не понравилось? Ну же, я не могу за тобой вечно бежать, вернись! – преследует голос старухи.

– Не догоняйте, оставьте!

Воздух завибрировал. Грохот воды все ближе.

Запаниковав, Матвей ускоряется, путается в ногах, как в веревочных канатах, и падает, ударившись подбородком о край ступеньки. Поднявшись, он вытирает ладонью кровь с губы и ему чудится, будто в рубиновых каплях извиваются черви.

Сзади, довольно близко слышны шаги старухи.

– Я верю в вас, – прошепелявил Матвей. – Больше нет смысла так стараться. Вы этого добивались? Я признаю существование богов! Отставьте меня.

– То есть ты думаешь, будто паразиты – боги? – хохотнула старуха. Ее смех – это булькающие удары воды о край лодки. – Ну и ну… Если ты остановишься – я расскажу о паразитах.

Матвей тут же останавливается, но не из-за старухи.

Взглянув на кисть с пунцовыми разводами капель, слыша шипящий голос волны, на него вдруг накатывает головокружительное ощущение нереальности происходящего. Кидаясь из крайности в крайность, он добровольно пожимает безумию руку, буквально оставляет на себе клеймо.

– Постойте, вас нет, – медленно произносит, оборачиваясь назад. – Ни вас, ни волны, вы – в моей голове. Иллюзия больного мозга. Все это время вас нет, – он глянул вниз на сгорбившуюся и упорно пытающуюся догнать старуху, задыхающуюся от чудовищной отдышки. С ее лба на щеки, заполняя морщины, стекают капли горячего пота – точно, как тогда с окном – вы просто не можете существовать.

Он улыбнулся, обнажая розоватые зубы.

– Ты же только что сказал… – разочарованно выдыхает старуха. – Что ты несешь?

– Вот почему для всех остальных я будто сошел с ума, – с жаром продолжал мужчина. – Потому, я сошел с ума. Я сумасшедший. Иначе как объяснить кровавое море, Ипсилона, толпу паразитов? Кафе и овцу? Я сошел с ума!

Матвей рассмеялся.

Стоило только взглянуть вниз через пролеты, чтобы увидеть приближающуюся волну.

Бурление жадно поглощало этаж за этажом, пасть сладко раззевалась от предвкушения человеческого тела и разума.

Она – часть желанного безумия.

Недра ее полны тайн, но их легко увидеть, стоит только воде успокоиться. В этом она была схожа с человеком – даже самые сокрытые секреты людей всплывают при шторме. И чем сильнее шторм, тем больше мерзости найдете вы на поверхности.

– Хватит, – раздражено топает ногой в старомодной туфле старуха. – Ты больше не можешь быть тем, кем ты был все это время. Ты больше не можешь говорить так, как ты говорил все это время. Не ври. Думаешь, сможешь убежать от паразитов, просто перестав воспринимать их всерьез?

– Да! – плюясь кровавой слюной, бешено кричит Матвей. – Потому что их нет! И вас – нет!

Он запутался, словно наигравшаяся с клубком ниток кошка, но его можно понять – разве найдется кто-то, кто, обнаружив хотя бы призрачную возможность спасения, не попытался бы связать его конец со своим концом?

– Чего ты хочешь?

– Я хочу быть тем, кем я был раньше.

– Но никто не может вновь стать тем, кем он был раньше, понимаешь? Скажи, где ты впервые почувствовал паразита? – приказала старуха, остановившись на ступеньке ниже. – Отвечай.

– Нигде, этого не было, потому…

– Отвечай!

Матвей тряхнул головой.

– В церкви… – сквозь зубы произнес.

– Ну?

– В церкви, после исповеди.

– Где он был?

Ее голос утонул в грохоте воды.

– Во мне.

– Если бы ты не бежал – я бы рассказала, но теперь все. Ты мне надоел, сам разбирайся! Я знаю о тебе все, с самого первого момента. Я всегда была рядом с тобой, потому что я и есть твой паразит. Ты меня создал.

Вода накрывает мужчину. Пузырьки воздуха вырвались из разинутого рта, поднимаясь выше – на шестой, седьмой, восьмой этаж, пока не достигнут крыши, чтобы сорваться с высоты и разбиться о землю.

– Что? – одними губами спросил Матвей, заполняя легкие холодной водой.

Волосы старухи поднялись вверх жидким ореолом. Края ее костюмчика затрепетали, как крылья бабочки. Природа наделила этих существ прекрасными крыльями, но лишила времени, тогда как их собраться по классу – менее приглядные цикады – могут жить годами в личиночной стадии. На цикаду и была похожа старуха – с широко расставленными большими глазами, тонкими руками, полным отсутствием шеи.

Но в воде насекомые умирают, а старуха – нет. Он даже засомневался на мгновение, что ее вообще можно убить.

– Этого не может быть! – крикнул Матвей, и крик его, почему-то, прошел сквозь воду. – Этого не может быть! Нет! Неправда! Вы – монстры! Я не создавал монстров!

Стеклянные двери с шумом распахиваются, пропуская озадаченных сотрудников. Они настороженно смотрят на Матвея, дышат сквозь воду.

– Воздуха! – хватаясь за горло, просит он. – Мне нужно воздуха! Эти твари здесь! Они пробрались! Вам нужно найти их угол! Их место!

– У него припадок? – скривился один из работников в полосатой рубашке.

– Почему вы не видите! Это паразит! Бегите, спасайтесь!

Двое крепких мужчин подходят к Матвею так, словно нет никакой воды.

Матвей попытался отплыть от них, но руки и ноги не слушались – он лишь беспомощно размахивал ими по сторонам.

Работники офиса схватили его за плечи, обездвиживая.

– Паразит! Смотрите! Паразит! Она сказала, что я ее создал, но это ложь! Я монстров… монстров не умею создавать. Вы видите? Почему вы не видите?

Старуха стояла и улыбалась.

– Потому, что они не смотрят, – тихо произнесла она.

– Держи его, Вить.

– Паразит! Не-е-е-т!.. – не своим голосом кричал Матвей. – Они здесь! Эта тварь стоит прямо перед вами, оглянитесь же! Это паразит!

На шум сбегалось все больше людей. Некоторые из женщин прикладывали руки ко рту и мельком, так, чтобы самим себя не поймать, поглядывали туда, куда указывал Матвей. Мужчины качали головой и ругались, раздавая советы направо и налево, непонятно, кому конкретно.

Постепенно их голоса слились в один непонятный неритмичный звук, отличавшийся от гармонии похрюкивания паразитов, и который Матвей нашел отвратительно неестественным. Он больно втекал в уши мужчины, надавливая – как до этого в метро его же собственные пальцы – на барабанные перепонки.

– Помогите! Паразиты! Они пожрут нас всех! Они уже жрут нас всех! Помогите!

Перед глазами все расплывалось.

Матвей не понимал, как люди могут спокойно стоят в воде, прижимать его к полу, вдавливая щеку в холодную плитку. Он дернул рукой, чтобы освободиться, впиться пальцами в оголенный мозг, а на него еще сильнее навалились, выламывая плечо.

Эта вода не топила – она разъедала.

– Звоните в скорую!

– Уже едет!

– Почему!? Почему не видите? – зарыдал Матвей, давясь слезами. – А у меня осталось так мало времени…

Старуха стояла. Мимо проходили люди, задевая плечами, но ни один мускул не дрогнул ни на ее теле, ни на лице. Она стояла, и молчание многозначительным упреком въедалось в глаза Матвея.

Он видел, потому что смотрел.

– Разве… – слова застряли в горле, и мужчина закашлялся. – Разве есть здесь место древности? Или паразитам нужны только люди? Или древность в людях? Они едят ее на завтрак…

Какой-то здоровяк сел на грудную клетку сверху, выдавливая из легких – как из пакета – воздух.

Матвей разинул рот, захрипел.

Его пытались размазать о пол, соединить с плиткой, наивно полагая, что так неуместную для их привычного мира манию можно будет скрыть.

На лестнице толпилась куча народа из других отделов, кричащих нечто настолько невообразимое, что Матвею и не снилось.

– Алена, это твой?

– Господи! – закричала девушка. – Матвей!

Он попытался как-то выгнуться, чтобы она увидела его глаза. Почему-то казалось, будто так Алена наконец-то сможет понять, только так, но здоровяк сверху крепко сдерживал ногами – твердыми, стальными.

– Матвей! – Алена проталкивалась сквозь толпу.

В глазах брата она была одним из многих расплывчатых пятен, мельтешащих туда-сюда. Только один образ оставался ясным и четким, но на него мужчине меньше всего хотелось смотреть.

– Нет! – во всю глотку закричал. – Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! – Матвей зажмурил глаза, до боли сомкнул веки.

Слишком много всего.

Его мозг плавится. Еще чуть-чуть, и он потечет из ушей серой студенистой массой.

«Ты меня создал…».

– Дура, отойди, не трогай его.

– Нет! Нет! Нет!

Звуки растянулись, время замедлилось.

Каждая клеточка его тела стала ощущать странную заторможенность, будто все продолжали двигаться вперед, а он – пятился назад. Самое беззащитное движение.

– Пропустите!

– Нет! Нет! Нет! Нет!

– Господи!

– Что с ним делать-то?

– Че-е-рт!..

Все стало куда-то пропадать. Матвей не сразу догадался, а когда понял – было уже слишком поздно.

Темнота опускалась на глаза, наполненная долгожданным спасением. Спасением от салюта эмоций и чувств. Ярких брызг, грохота разрываемого снаряда.

Сначала мы видим миниатюрную ракету, прорезающую себе светом и искрами дорожку вверх, после, она разрывается махровым пионом, водопадом звезд, факелом. Когда первые впечатления по завершению шоу разглаживаются, ночь ощущается особо темной и пустой.

Вот и сейчас фейерверк истерики Матвея затухал, оставляя опустошенность еще более вакуумной дырой.

– Она… е ут оит… …соит, – из последних сил пробормотал он, засыпая.

– Сладких снов, Матвей, без кошмаров.

Носилки несли вниз.

Алена дрожащей рукой вытерла слезы на глазах.

Люди рядышком говорили-говорили, щебетали точно стая попугайчиков, облепивших дерево вдоль и поперек.

«Не беда…», – говорили они. – «Припадки случаются. Не ее вина, что брат сумасшедший. Все в порядке».

Алена слушала и не слышала. Она никак не могла отпустить образ Матвея: в крови, плюющего кровью, бьющегося головой о пол. Его крики все еще летали по лестничным пролетам, и если поторопиться спуститься на этаж ниже, то еще можно услышать мужской голос.

– Тише-тише, принести воды? Ты как?

Девушка обвела толпу взглядом.

– Да оставьте вы меня! – топнув ногой, прикрикнула Алена.

Краем глаза – почти совсем незаметно – она увидела кого-то незнакомого.

– Все хорошо, поедешь с ним?

– Ты, что? Ей присесть надо!

– Воздуха дайте ей, во-первых.

Матвей?

– Все нормально, – Алена легонько хлопнула себя по щеке. – Все хорошо. Я в порядке. Я – работать.

– Но может, тебе отдохнуть?

Девушка, ни на кого не обращая внимания, развернулась и прошла через стеклянные двери.

– Я – работать. Работать, работать-работать… – бормотала она.

* * *

Матвей.

Матвей. Матвей…

Матвей.

Матвей. Матвей…

Матвей.

Ипсилон сбился со счета, сколько кругов намотал в этом подвале.

– Не знаю, что на меня нашло, – болезненно прошептал он. – Сам себя не узнаю.

Вернуться в коммуналку не доставило никаких проблем.

Впрочем, перед самым подъездом Ипсилон стал свидетелем неприятной сцены – соседскую дочку таскал за волосы незнакомый мужчина, пытаясь затащить внутрь, а из подъезда, громко ругаясь, выбежала ее мать и в бесполезных попытках разжать здоровенные ручища мужика сама получила в нос. Уже в дверях, с взлохмаченными во все стороны волосами и разбитой губой, дочка соседки обернулась, и хоть ее взгляд и не был направлен на него, но был так пронзителен, что прятавшийся за деревом Ипсилон содрогнулся.

Пораженный мужчина, не раздумывая, тут же вышел из-за своего укрытия.

Над головой его аргусом возвышалась коммуналка, усыпанная глазами, как звездами в небе, и он вновь ощутил ее власть над собой, этой неуемной властительницы человеческой беспомощности. Только вспомнив Кирилла и Матвея, Ипсилон смог расправить плечи и поднять голову, смог сделать первый шаг.

Лжесвященник был прав. Его опыт – неоценимая услуга, настоящий клад.

– У каждого должно быть свое место, – прошептал.

Голову повело. Она вернулась.

– Где ты пропадала?

Тишина.

Ипсилон вытащил из кармана статуэтку и поднес к лицу.

– Где ты пропадала, ну?

Смазанное личико промолчало.

Если бы у нее были глаза, настоящие глаза с карий-серой-голубой-зеленой роговицей, а не эти черные небрежные капельки краски, полустертые выпавшими на ее долю трудностями, то можно было хотя бы интуитивно догадаться о мыслях, что витают в фарфоровой головке, а так, как всегда, остается только самому догадываться.

А Ипсилон привык догадываться. Да, привык!

С того дня в детском саду, когда его тощая ручонка вытащила из вороха потрёпанных игрушек самую потрепанную и сунула к себе в карман, а карман оттопырился, как оттопыривается только у неумелых воришек.

Что-то было в этой кукле чуждое и в то же время родное, позволившее украсть, нет, вернуть себе и отнести домой, чтобы под материнским подолом темноты вынуть и ослепнуть.

А она видела многое еще задолго до встречи с этим щуплым мальчишкой, и еще до него устала быть просто игрушкой. Она могла быть монстром, чудовищем, вылезшим из-под кровати в самую темную ночь. Могла быть истерзанным духом прошлой свежести, который пытались спрятать от себя и своей памяти, и потому закопали на самое дно, со страхом ожидая вендетты ее пришествия.

Но в дни, когда маленький мальчик лежал под одеялом и содрогался от шума с улицы, или когда выпившие друзья отца хватали его за руки и тащили к себе – в те дни полные кошмара одиночества, полного непонимания происходящего вокруг, она была рядом. Она напитывалась детским, подростковым и юношеским плачем. Она слушала звук пишущей ручки, вырисовывающей корявые буквы предсмертных записок. Она учила его любить.

– В прошлой жизни я видел точно тоже самое, – улыбнулся мужчина. – Наверняка, когда-то встречал тебя. Ты грустишь в последнее время, потому что боишься, что я брошу тебя? Как ты можешь так думать? Ты – единственная, что всегда была со мной, – он замолчал, ожидая ответа.

Тишина.

– Когда все закончится, я перенесу нас вместе. Я не оставлю тебя здесь. Нет. Нет. Без вариантов. Никогда. Послушай, даже если я окажусь по воле случая в другом мире без тебя, я не успокоюсь, пока не найду к тебе путь. Пусть это будет другая жизнь или все что угодно. Я всегда приду. Ты же мой друг, я люблю тебя.

 

Глава 8

Перед глазами плывет, в голове гудит точно от удара сковородкой.

Возвращаясь из сонного царства, труднее всего снова принять неостанавливающийся поток времени полный звуков и цветов самых невообразимых оттенков – за день мы успеваем освоиться, но вот с утра, только проснувшись, нам грезится мир слишком сложным.

Вокруг все пульсирует неприятным светло-голубым оттенком. Ну и ну. Даже в его квартире стены выкрашены в более приятный цвет. И едва уловимо пахнет чем-то ненавязчивым, раздражающим. Какой-то еловой горечью.

Матвей простонал, но так тихо, что даже сам не услышал.

– Просыпаетесь? Ну, отходите-отходите, – произнес чей-то незнакомый голос.

В представлении Матвея он вытекал изо рта своего обладателя тяжелым темно-зеленым бархатом.

– Матвей? – а этот голос мужчина хорошо знал – треск чуть влажных веток.

– Где я? – с трудом прохрипел Матвей.

– В больнице. У тебя… случился припадок.

Матвей вновь вдохнул неприятный запах.

Пару секунд он еще сражался за пребывание в сознании, потом же дал себя унести. Сквозь сон слышались отрывки чьих-то слов, незнакомые и неосмысленные звуки:

– …сложно.

– По…

– …нет.

– …идти дальше. Он…

– Захотите зайти…

– Ему… … дом.

– Нет.

– …очередной раз, ко…

– Сдали нервы…

– …все повторится.

– Я буду рядом…

– …ло.

– Я буду рядом.

– Вас… мало.

– …жених.

– Недельку…

– Пожалуйста.

Матвей открыл глаза.

Ему казалось, что рядом кто-то разговаривал тем особенным вороватым разговором с торопливыми фразами, спешащими раздеться перед собеседником, оголиться и слиться на минуту-две, но когда он очнулся – в палате было пусто.

Мужчина чуть повернул голову, взглянул на тумбочку, мельтешащую перед глазами туда-сюда, и в сборище разноцветных пятен различил вазу с какими-то странными пушистыми зелеными ветками.

Голова болела чуть меньше, по крайней мере, можно было о чем-то подумать.

Матвей вперил взгляд в потолок, созерцая маленькие трещинки и черные точки.

Ни о чем не думалось…

После того, как его поглотила волна, он не переставал чувствовать себя кораблем, застрявшем на дне моря. Координаты крушения никто не знал, и никто не собирался искать. Единственное, что оставалось – через толщу воду смотреть на далекое белое солнце.

– Мне нужна старуха, – зачем-то сказал он.

В палату зашли – интуитивно ощутилась вибрация воздуха. Шуршащая ткань и скрипящая обувь приближались к пациенту стремительными рывками.

– Проснулись? – спросил тот самый мужской голос. – Как себя чувствуете?

– Не очень, – горло пересохло, и язык совсем не слушался. – Голова болит.

Мужчина в белом халате понимающе кивнул и присел на стул возле кровати.

– Ваша сестра настояла на том, чтобы отпустить вас домой, – шумно выдохнул он. – Но не сегодня и не завтра. Полежите еще здесь, мы понаблюдаем за вами. Конечно, по правилам вас надо оставить здесь до выяснения всех подробностей, чтобы решить проблему. Но… ваша сестра была очень убедительна, – после этих слов Матвей представил торчащий краешек денежных купюр из белого кармана.

– Что со мной?

– Вы сами лучше скажите, что с вами такое.

Преодолевая боль в затекшей шее, Матвей повернул голову и прочитал на бейджике врача – Станислав Егорович Косумин.

– Что?

На него неудобно смотреть – он сидит рядом с окном, а светобоязнь слезами натекает в мелкие морщинки.

Матвею очень некомфортно в этой палате в форме спичечного коробка, где он сам ощущает себя тонкой спичкой. Обилие света порождало ошибку, будто комната находилась в своем отдельном мирке, и что никто не может услышать, о чем здесь говорят, что здесь происходит.

– У вас все руки расцарапаны. Вы, вообще, помните, как сюда попали? – не дождавшись ответа, врач продолжил. – У вас случился припадок прямо на работе сестры.

Матвей скривился.

– Я помню, – набитый ватой опухший язык порождает шипящие звуки. Если маленькая ранка способна принести такой дискомфорт, то на что тогда способны все те раны, полученные от Ипсилона и паразитов?

– Ну, и?..

Мужчина отвернулся, посмотрел на потолок.

Уж лучше бы на улице шел унылый дождь с редкими холодными каплями, натекая серостью на подоконнике. Лучше бы ветер завывал в оконных щелях, гулял в коридоре. Отрада природы болезненно контрастировала с угнетенностью души. Матвею нужна была сырость и плесень, черви и пауки.

Он вспомнил зарисованный портрет Федора Александровича с тягучими потеками краски – то отчаянье породило детище, а это – впрессовывало в матрац.

– Доктор, вы верите в бога?

Станислав Егорович хмыкнул и положил ногу на ногу.

На вид ему было уже далеко за тридцать. Лицо гладко выбрито, а под глазами серые синяки. Чуть раскосые глаза и острый нос делали его похожим на лисицу.

От него пахло мужским одеколоном, который перебивал непонятный палатный запах в те моменты, когда врач двигался.

– Я думаю, что люди сами придумывают себе богов.

– Это, как?

– Когда не от кого больше ждать помощи, а она нужна.

– Вам, наверное, часто приходится так разговаривать с кем-то, – сглотнул Матвей.

– Давай на чистоту, сюда много кого привозят. Не думай, что ты самый-самый псих здесь, ладно?

Матвея замечание, почему-то, задело.

– А вы можете поговорить со мной так, будто я самый-самый большой псих, которого вам только приходилось встречать?

Станислав Егорович снисходительно, но в тоже время как-то бравурно улыбнулся.

– Не будь дураком. Ты просто парень, который запутался. Я встречал таких – подростки с порезанными руками, девушки, наглотавшиеся таблеток, они либо просили помощи, либо всячески от нее отмахивались. Но все до единого хотели поговорить. Мысли в голове путают, ты сам уже не в состоянии с ними справится. Кажется, они как будто против тебя, и ты одушевляешь их, превращаешь в монстра – он сидит на груди, не дает вздохнуть. Я готов помочь.

Матвей приподнялся и вытащил руки из-под одеяла, взглянул на них.

Ранки аккуратно заклеены пластырем, о них даже можно забыть до того момента, пока не полезут щупальца.

Врачу невдомек как он близко подошел к разгадке – эти чудовища действительно существуют, но они – не плод человеческих мыслей. Невозможно, чтобы в человеке существовала подобная тайна.

– Я хотел поговорить честно с самого начала, – взвился он. – С того дня в церкви и потом в метро, пока ехал с ними. Даже, когда появились язвы. Черт, хоть бы кто остановил меня на улице, я бы все рассказал. Но теперь мне уже не надо. Вы не поймете. Я знаю это, потому что сам был таким. Да и как во все это можно поверить, когда каждый день живешь рядом с обычными людьми? О древности давным-давно забыли, она осталась в книжках по истории и в полуразрушенных храмах. Нет, я же столкнулся с истинной древностью, без прикрас. Без благородных рыцарей, богатых дворцов, театров. Я говорю не о времени, древность – это, как я понял, состояние.

– Я вытаскивал тех, кто был уже одной ногой в могиле. Ты думаешь, я не пойму?

– Я не хочу это проверять. Вы сказали, что богов придумали люди, а я – сторонник другой версии. Версии более жестокой.

– Версии более жестокой? Ты, что же, верующий?

– Да.

– Хорошо, – кивнул врач. Каждое его движение было небрежно и наполнено собственной уверенностью. – А вот я – нет. Я по природе своей любитель докапываться до самого дна, до сути. Религия в этом плане мне многое обещает, но мало дает.

– Делало ли вас это счастливее? – как-то странно спросил Матвей.

– Что?

– Поиск самой сути.

– Счастливее? Нет. Не к счастью надо стремиться, а к правде. Человек, вот, всегда к счастью шел и к облегчению. Стал ли счастливее? А потом это счастье обмельчало, и его стали крутить по телику – проголосуйте за того-то, купите то, и будет вам счастье. Счастье стали воспринимать, как высшую цель, как Идею, ради нее создавали государства, строили города и воевали. «За облегчение!» – было выгравировано у армии на щитах, – выдохнул Станислав Егорович. – Счастье, как потолок – где-то над темечком, и потому голова кружится, да шея затекает. А правда – это фундамент под ногами, крути голову куда хочешь, вон он, родимый, крепко стоит, и ты стоишь.

Врач замолчал. Он исподлобья глянул на Матвея, ожидая контраргументов, но, недожавшись, поднялся, медленно одернул халат и прошел к выходу из палаты.

– Я совсем забыл сказать, – уже в дверном проеме произнес. – К тебе пришла бабушка.

– Бабушка? – удивился Матвей.

Станислав Егорович поманил кого-то рукой.

Потеснившись с врачом, в палату зашла старуха.

– Вы ее видите? – тихо спросил Матвей.

Врач, чуть помедлив, кивнул и вышел в коридор.

– Тебе понравился мой подарок, дорогой? – подойдя к стулу, спросила старуха. Она указала на вазу у кровати. – Это ветки черной ольхи, их трудно было достать.

Матвей не отрывал взгляда от гостьи.

– …И ветвистыми деревьями стали, и все же листья их бледны, и как бы сознают, как они упали… – тихонько пропела старуха, ухмыльнувшись.

– Почему… почему он вас видит? – наконец выговорил он.

– Ох, – старушка присела на стул и деловито положила ногу на ногу, – он просто смотрел.

– Понятно, – спокойно выдохнул Матвей, опускаясь на кровать.

Палату осветили солнечные лучи. Матвей задумался, сколько же времени он провел в больнице? Неужели не прошло и дня? Неужели сегодня утром он выбрасывал картины из окна?

– Ты знаешь, как мало у нас с тобой осталось времени? Матвей, в этот раз я просто не могу позволить тебе устраивать сцены. Ты должен все хорошенько осмыслить.

– О чем вы?

Он потихоньку запревал под одеялом, не решаясь раскрыть тело. Кто знает, как отреагирует старуха – спровоцирует развитие щупалец? Но если верить ей – она и была тем паразитом, из-за которого все началось.

Правда или ложь?

– Ты спросил у того доктора про бога, отчего вдруг такие мысли?

– Просто… мне показалось, что все это связано. И древность идет от бога.

– Древность? Религия, значит, для тебя древность?

– Нет, древность – это такое странное состояние… Не знаю почему, но когда происходит все это… – Матвей обвел взглядом комнату. – Мне кажется, будто бы меня вырвали из книги по истории, где первобытные люди собирают фрукты или палки. Или нечто подобное… Я не знаю, как объяснить.

– Пугает ли тебя религия, дорогой? Я знаю ответ – да. Религия всегда была связано со смертью и страданием. Тебе, человеку нового времени, непонятно, как древность могла сохраниться?

Матвей согласился.

Старуха повернулась к окну, ловя на своем морщинистом лице солнечные лучи.

Их уединение почти ничто не нарушало, если не принимать во внимание внутреннего окна, в которое иногда заглядывал Станислав Егорович. Глаза неясного – то ли зеленого, то ли голубого? – цвета, скользили от одной фигуре к другой, после чего удовлетворительно прятались.

– Дело в том, что умирая, человек вновь перерождается на Земле. Этакий бесконечный круг, – начала старуха. – Вроде бы все меняется: пол, внешность, национальность, но результат всегда один. И потому сознание – хоть и терпит изменения – остается прежним. В этом мире всегда будет место древности, дорогой. Все повторяется с промежутком в тысячу или несколько тысяч лет. Мир цикличен.

– А я-то тут причем?

– Матвей, – устало отмахнулась старуха. – Если все это происходит с тобой, значит, ты – причем. От тебя и не требуется понимания. Делай то, что делается. Однако есть такие вещи, которые сами собой не повторяются, им приходится помогать. Подобное я видела у колдуна, просящего за свою магию плату. За богатство – череп девственницы и соль; за любовь – розы и новорожденного ребенка; за убийство – бычий рог, кровь обидчика и золото.

Горячим воспаленным языком Матвей провел по сухим губам, смачивая трещинки и рубцы, прежде чем выдохнуть:

– Как все это выглядело раньше?

Старуха улыбнулась. С улыбкой ее лицо окрасилось беззащитной старостью женщины, давшей жизнь новому побегу от сока своих корней.

На секунду в голову Матвею заползли скабрезные мысли – размозжить древний череп вазой, но он отбросил их после заманчивого предложения:

– Хочешь, я покажу тебе?

– Нет, покажите мне, как это выглядит сейчас.

Старуха кивнула.

– Когда-то, очень давно в жертву приносились дети – это самый угодный дар. Крики горящих младенцев уносились далеко-далеко, а их красные тела сливались с лучами заходящего солнца. Они скукоживались, извивались подобно червям, и не могли найти покой на раскаленной чаше. Это была страшная жертва. Страшная.

Палата заходила ходуном.

Матвей вцепился руками в матрац, пока стены изгибались, бледнели, трансформировались. Он и старуха оставались неподвижны, а вот пол и потолок менялись местами, отчего желудок жалостливо прижимался к позвоночнику.

Постепенно палата сбросила прежнюю кожу, как змея, бетон растворился в воздухе, гармония системы превращения завершилась.

Матвей оказался на улице. На темно-темной улице посреди серых надгробных камней.

Он поднялся на ноги, с трудом удерживая равновесие, и облокотился на один из камней, который тут же исчез, а из-под земли, подобно коренным зубам, вылезли стены, сомкнулись над головами и под ногами миллионами крошечных зазубрин, загоняя гостей в каменную коробку.

Старуха подошла к мужчине, помогая подняться после падения.

В коробке, словно по щелчку пальцев, зажегся тусклый стеснительный свет от свеч на полу, чуть-чуть вырывая из рук темноты происходившее таинство.

Матвей выпучил глаза, приоткрыл, разрывая сковывающие слюнные цепи, рот. И пока он пытался соединить разрозненные куски человеческих тел в единую картинку, в промёрзшем склепе лишали жизни еще не родившегося ребенка.

Это была женщина.

В полумраке ее силуэт почти не различим, только общие очертания.

Она сидела на самодельном подобии валкого гинекологического кресла, завешанная запачканными кровью простынями.

Рядом с ней стояли двое мужчин и одна женщина, шепчущие ей что-то прямо в уши. Между ногами орудовал еще один человек, но кто это был – возможности рассмотреть не представлялось.

Матвей сглотнул, подумал сделать шаг ближе, но старуха остановила рукой.

– Тень остается в тени.

Женщина в кресле застонала, зазвенел металлический лязг.

– Помни, для чего это! – злобно крикнула женщина рядом с ней.

Послышалось пыхтение, и на свет выглянул человек с незнакомым медицинским инструментом.

– Еще немного, мне нужно подцепить его.

Женщина заплакала и сжала руку рядом стоящей.

– Ради тебя, – проскулила она, – все ради тебя.

– Ради кого? – спросил Матвей.

– Как ты думаешь?

Один из мужчин промокнул простыней между ногами женщины, и ткань моментально окрасилась кровью.

– Готово! Я держу его головку.

– Все ради него, – между стонами бормотала женщина. – Убей же его быстрее!

Мужчины по бокам поднесли к собрату металлическую чашу.

– Давай! Давай! – нетерпеливо торопила другая женщина, протянув руки.

Послышался тихий чвакающий звук, и человек под простыней быстро-быстро заработал руками.

– Твое дитя почти в чаше, – сообщил он. – Осталось немного.

Женщина заплакала.

Она с такой силой сжала руками рот, что костяшки пальцев побелели.

Наконец, мужчины подняли окровавленную и наполненную красными сгустками чашу вверх и отдали ее нетерпеливой сестре.

– Теперь он точно услышит нас. Услышит нас! – радостно закричала она.

– Что, если этого недостаточно? – тихо спросил один из мужчин, потирая шею.

Врач вынырнул из-под простыни. Весь его фартук и перчатки запачканы кровью. Он стянул с лица маску и теперь нерешительно перебирал ее в руках.

– Должно быть достаточно, – маленькие темные глазки перебегали с одного лица на другое в поисках поддержки.

Женщина на стуле, вцепившись в простынь на животе, подвывала собственным рыданиям.

– Что же мне еще сделать, чтобы он услышал?

– Цивилизация заставляет людей идти на все большие ухищрения, чтобы достучаться до высший сил, – пояснила старуха. – Но даже это не сработает. Фантазия, несомненно, в ритуалах важна – она черпает силы из самых мрачных глубин Тартара, где ждут своего часа скованные нержавеющими цепями титаны. Медные ворота и сторукие стражники сдерживают их в вековечной тьме. Дыши, Матвей, вдыхай воздух полной грудью – они жаждут вырваться и смести все сущее под собой. Наравне с фантазией – правила из мира спрессованного холода и кислого воздуха. Он такой кислый, что разъест человека еще перед вдохом.

Матвей не слушал.

Словно загипнотизированный он не отрывал взгляда от чаши, в то время как желудок упорно боролся, рвался, подступал к горлу, касаясь язычка.

Это была магия в естественном проявлении, основанная не на правиле «плати-получай», ибо истинное сверхъестественное обычно не требует платы, во всяком случае – материальной. Дьявол не продает таланты за деньги.

Вот и сейчас Матвей смотрел, потому что хотел, а подступающая рвота – всего лишь отголосок поборотой чувствительности.

– Что это за обряд такой?

– Это не обряд. Нет такого обряда. Его не услышат.

– Значит, это просто убийство ребенка?

Старуха кивнула.

– Как это должно было выглядеть? Вернее, что нужно было сделать, чтобы его услышали?

Склеп тут же начал исчезать, пожираемый невидимым огнем.

Вместо него обнажаемая пустота за секунды обрастала новыми декорациями – появилась поляна, тонущая в лучах закатного солнца, когда небо и земля сливались в один первородный цвет.

Цвет огня – мужское семя в лоне Матери-земли.

В центре из-под земли вырос огромный железный идол с вытянутыми и сложенными в чашу руками. Под руками горел костер, раскаляя железо. Сам же идол с двух сторон охранялся жрецами, настоящими жрецами из той же плоти, что приносилась в дар.

– Что это? – крикнул Матвей, пытаясь заглушить непонятный нарастающий грохот.

– Это истинное жертвоприношение!

К идолу тянулась цепочка людей, обвешенных украшениями и тканями. Сколько лет эти люди были уже мертвы, сколько гниют их кости в земле? Но сейчас они были живы. Живее Матвея.

В руках они несли розовых младенцев нескольких месяцев от роду, и цепочка их уходила далеко за пределы видимости.

Мужчина охнул, осознавая происходящее, и непроизвольно сделал пару шагов назад.

Люди подходили к идолу, поднимались по помосту ближе к рукам, готовые расстаться с детьми.

Что заставляло их идти на такое чудовищное преступление? Какой-то неистовый магнетизм Тофета, скопленный в овраге огня и серы, или же нагая людская темная сущность позволила безуплатно расползтись тьме по земле?

На человеческих лицах не было сожаления или отчаянья, они принимали все как должное.

От боя ненавистных барабанов ныла голова, но имеется звук более невыносимый, равный крикам обнаженной преисподней – вопли детей. Они взорвали небеса, разорвали мозг Матвея, и он выплюнул его прямо под себя.

– Хватит! – простонал он.

– Это еще не все, смотри! – старуха схватила Матвея за ворот свитера и потащила ближе к идолу.

Мужчина попытался вырваться, но его обмякшее тело сопротивлялось так же, как сопротивляется маслу горячий нож.

Он кричал, пока его тащили прямо сквозь людей, детей, еще не брошенных в пламя.

Он визжал, поднимаясь на помост.

Визжал, закрывая глаза и обжигаясь от жара огня.

– Смотри! – проревела старуха.

Отсюда казалось, что единственный существующий звук в мире – это детский крик.

Старуха ударила Матвея по щеке, до крови разбила губу.

Через маленькую щелку глаз он увидел извивающиеся пятна и клубы дыма, поднимающиеся в небеса.

– Аххрг…

– Открой глаза, Матвей! – приказала старуха. В свете костра черты женского лица заострились, глаза запали.

Ее голос источал больший смрад, чем эти тела, чем запах серы. Неповиновение непредусмотренное, невозможно.

Матвей беспрекословно распахнул веки, вперил взгляд прямо в центр наполняющейся детскими телами чаши.

Дым громадными клубами вился в воздухе. Дети за считанные секунды краснели, в поисках спасения начинали перекатываться на живот и спину, а те, кто не мог этого сделать – просто кричали во всю глотку.

Они кричали по разным причинам: Матвей – потому что не видел ничего более жесткого и ненормального, потому что все его представления о мире и о человеке – венце природы – разлетелись в щепки; только вступившие на порог жизни дети жарились на алтаре человеческой набожности и проклинали измерения.

Мужчина задрожал, обливаясь потом и слюной.

Он сгорал вместе с ними.

Кожа трескалась на их лицах, деля губы и нос пополам.

Нет сомнений – зрелище это было ужасным, но еще ужасней стало новое открытие онемения чувств – созерцая воспламеняющихся детей, Матвей перестал что-либо испытывать.

– Как это? – прохрипел, отклоняясь от чаши.

Подобно призраку сквозь него проходили люди, сбрасывая ноши. Они его не видели – это были существа не их времени, а вот огонь чувствовал, потому что огонь не подчиняется времени.

– Вы перерождаетесь, но в каком-то уголке сознания сохраняете память о прошлых жизнях, обо всем том, что вы сделали, на что решились. В таком случае, невинность – это иллюзия.

– И ради чего все это? Ради чего?

– Богов, – ответила старуха, отходя в сторону. – Все ради богов. Сознание людей не меняется. Дайте им повод, и они сожгут младенцев, как делали это очень давно.

Старуха на секунду исчезла, загораживаемая мужским силуэтом.

Матвей, немедля ни секунды, развернулся и начал спускаться с помоста.

– Они делают это из-за страха, – пробормотал он. – Ведь и я не так давно пошел бы на такое, – он не оборачивался – не хотел видеть старуху. Старуху, сквозь которую не было видно фонового пейзажа. – Действительно, ничего не изменилось… Они боятся кого-то незримого, кто смотрит на них сверху и в любой момент может уничтожить. Они сделают все что угодно, чтобы умилостивить его. Существо, во всем превосходящее человека. Но… вдруг они боятся не того, кто смотрит сверху, а того, кто сидит внутри? И сегодня совершают теракты, взрывая себя в метро, за призрачную возможность попасть в рай, чтобы избавиться от этой зависимости. Мы любим его и безгранично боимся… А истинное лицо бога…

– Матвей, – позвала старуха. – Вы и боитесь, ненавидите, отрицаете, но в вашей натуре все равно есть что-то, что требует властителя. Потому вы влюбляетесь в кого-то так сильно, что страдаете ради этой похоти и погибаете. Вам нужен кто-то, кого можно боятся и любить, без этого жизнь не имеет для вас смысла.

Матвей спотыкается о торчащий камень и падает. Руки впиваются во что-то острое.

Поднимая ладони, он немного ворошит землю, освобождая от бремени неизвестности желтоватые кости, и зависает, глядя на пористый пласт.

– Хочешь вернуться?

– Домой… – прошептал он. – Я хочу домой.

* * *

Отворенная дверь впустила в квартиру пыльный сквозняк.

Желтый прямоугольник загородила сначала одна фигура, за ней, причудливо втекая, другая. В квартиру вошли двое мужчин – один высокий и крупный с очками на пол лица, а другой – болезненного вида с грязными прилизанными волосами.

– Ну, вот и все, раздевайся, Матвей, – устало выдохнула Алена, расстегивая на себе куртку.

– Не обращай внимания на мусор, мы не ждали гостей, – сказал жених девушки.

Голос его – низкий бас.

– Ну, уж, конечно, мусор, – съязвила Алена. – Хлам Гриши, который он не хочет отнести в гараж.

Матвей выжато улыбнулся. Подавленный увиденным, ночью он почти не спал. Мужчина ворочался на больничной койке в темноте, когда шорохи оживали и напитывались жизненными силами, ощущал сопящее дыхание невидимого чудища. С утра он умирает, как умирает нерешительность и сомнение, как закатывается за горизонт солнце, как тает кусочек льда на ладони, но ночью он из ничего лепит себе тело, склеивая кости особым клеем, обрастает мышцами и шерстью. И обретая влажный язык, до рассвета не перестает нашептывать, вырывая из тягучего сна, пока тебя не затошнит от жизни.

– Эй, – проницательная Алена ласково провела по его щеке ладонью. – Иди помойся и ложись отдохни.

Нет, нет правды в том, что она испытывала к нему теплые чувства. Но она думала, что любила в нем его, тогда, как на самом деле, любила в нем себя. Она хотела по-матерински уберечь его от всего, а потому тащила вслед за собой, не помогая обрести свою дорогу, но упорно отталкивая от края. Он был для нее тем же, чем является кузнечик в руках у маленького ребенка – интересная молчаливая прыгучая загадка, которой отрываешь задние лапки, чтобы присвоить себе. Она любила держать его именно в руках, боясь, что на воле он сам не справится или, что еще хуже, справится лучше нее.

Матвей отрицательно покачал головой.

– Сначала я хочу осмотреться. Интересно же, как должна выглядеть квартира в центре Москвы.

Гриша захихикал. Он заговорщицки поманил рукой, нырнув в дверной проем спальни.

Матвей болезненно-медленно разулся, непослушными пальцами развязывая шнурки, и последовал за ним.

Это была большая светлая комната с яркими цветастыми обоями и кучей полок со статуэтками.

Пока жених Алены нагружал мозг Матвея бесполезной информацией про ширину стен и размер окон, и о том, как тяжело вручную укладывать паркет, мужчину привлек аккуратный рядок фотографий в разноцветных рамках, выставленных в порядке радуги.

В нескольких из них красовались выцветшие фотографии маленькой Алены с братом в старой квартире родителей. Где-то там, в одной из комнат, находился злополучный диван, с проросшими в его обивку мужчиной и женщиной.

На другой – влюбленная пара стояла в обнимку, придерживая на головах большие соломенные шляпы.

За их спинами плескалось синее море, и белел пляжный песочек. В самом низу фотографии карандашом и аккуратным почерком значилось:

«1 год вместе».

Где все это время был Матвей?

Он обнаружил в дальнем углу с края пустой большой альбом с мультяшными аистами – на будущее.

– А это вот мы готовим детскую, – смущенно показала девушка, отворив нежно-розовую дверь.

Матвей прошел в маленькую комнату.

Мягкие игрушки в ожидании застыли на полке. Веселые картины игриво отражали свет от люстры с разноцветными гроздьями стеклышек. Рядом с окном стоит нетерпеливый яркий зеленый столик. Один из его стульчиков чуть сдвинут в сторону, приглашая присесть.

И из-за всей этой нежности – деликатности, что ли – Матвей содрогнулся, потому что представил маленького ребенка, в черепной коробке которого сохранились воспоминания об алтарях и крови.

Может, еще какое-то время детства мы помним, что делали в прошлой жизни, а потом эти воспоминания просто вытесняются новыми игрушками, наборами солдатиков и разноцветных бусин?

Может, это обласканное матерью чадо когда-то пускало кровь и плясало вокруг костра?

Как любить и за что своих детей, да неважно, каких детей и не важно, детей ли?

– Красиво, – выдохнул мужчина.

– Я знаю, – приобняв его сзади, улыбнулась Алена.

Так они стояли недолго – в теплых объятьях согрелись и напомнили о себе язвы.

В ванной Матвей хорошенько умылся холодной водой, и, раздевшись, застыл, вглядываясь в собственное отражение в зеркале. В этой квартире – даже здесь – не было ни единого намека на плесень.

Струйки воды стекали с его волос и лица на грудь, а дальше – на пояс, обходя стороной соски.

Выглядел Матвей неважно – кожа бледная, как акриловая поверхность ванны, решеткой торчат ребра.

Он ведь и, правда, с трудом мог вспомнить, когда ел дома в последний раз. В больнице же он, не жуя, проглатывал склизкие каши.

Поймав свой взгляд в зеркале, мужчина без жалости признал, что превратился в настоящего уродца. Но уродец – это тот, кто просто имеет какие-то неэстетические физиологические отклонения, он же был монстром, личинкой зародыша паразита.

Матвей отклеил пластыри с рук, плеч и груди, тревожа подсыхающие ранки.

– Ну, где же? – нетерпеливо произнес пораненным языком. – Что же вы так медленно?

К примеру, личинке мясной мухи требуется от пяти дней поедания мясом, чтобы окуклиться.

– Что я делал сегодня с утра? – спросил у самого себя Матвей.

Что он делал?

– Я говорю ей, что самое главное в жизни, что? Главное – научиться любить себя. У меня столько времени ушло на то, чтобы Алена поняла: ее тело – ее храм, – самодовольно заявил Гриша за ужином.

– Он доставал меня этим каждый день.

Матвей отвернулся к подсвеченному светом окну и столкнулся со своим лицом.

На улице капал редкий дождь, и его капли разбивались о нос и губы мужчины, нечеткие, расплывчатые, какими они обычно бывают только на стекле. На стекле вообще все тело теряет единство смысла, все разбредается по разным углам.

– За что ей себя любить? – тихонько произнес Матвей.

– Потому что она – человек, а это звучит гордо! – хлопнул рукой по столу Гриша, и бокалы испуганно зазвенели.

* * *

Лезвие окрасилось кровью.

Блохастая кошка дернулась, замерла – струйки крови пачкали ее свалявшуюся шерсть, стекая на землю багровыми струйками.

Ипсилон отбросил длинный нож в сторону и, не прислушиваясь к металлическому звону, запустил рукой по телу животного.

Мокрая кожа тут же холодела от крови, поднимая облако душного запаха, дрожью пробегая от кончиков пальцев до пяток. Весь он не мог совладать с животным желанием, больше подходящим голодному хищнику, чем человеку.

Одновременно с появлением во рту легкого металлического привкуса, в подвале трубы похолодели и покрылись инеем.

Последние облачка теплого пара, вырывающиеся изо рта Ипсилона, в воздухе превращались в снег и, падая на пол, растворялись в лужицах крови. Все тело мужчины сковывал холод, и холод по полу полз, стуча прозрачными сосульками, прямо к центру тьмы – к кормушке.

Темнота предостерегающе рычала, как рычит сторожевая собака в будке, окропляя слюной собственные лапы с набухшей вереницей вен, а лед бросался и бросался все ближе.

Ипсилон замер, до боли вдавив ногти в кожу ладоней, не выпуская из рук обмякшую тушу кошки. Равнодушно – ибо он давно был готов расстаться со всем человеческим – следил за схваткой двух хищником. Согласно всем правилам борьба шла саму вечность по кругу, как уже вечность неугасимо горел ад, как закрадывался по ночам страх в головы детей.

Холод прошел по телу нерасторопной крысы, отмораживая крохотные лапки и длинный хвост.

Крыса пискнула, замерла на полу.

Сопровождаемый диким визгом темноты, лед вгрызался в старые обглоданные косточки, лишенные даже призрачного намека на костный мозг, в паутину и клочки пыли, в одночасье оставив обитающий в подвале ужас безо всего.

Утрату ощутил и Ипсилон, потому как подвал давно стал частичкой его собственного существа. Но вместе с расползающейся зимой он смог прочувствовать всю клетку от угла до угла, почувствовать страх летней зелени. Зима надвигается, и они жмутся стебельками и листиками к прелой земле.

Вместе со знанием Кирилла Ипсилон прихватил безумие, мутировавшее, как мутирует геном человека, приобретая новые аллели гена.

Я – лед.

Я – холод.

Зима в сентябре.

Выдыхаемый пар.

Снег на фонарях.

Похороненные жухлые прошлогодние листики.

То, что умерло, нужно хоронить.

Мужчина тащит кошку за собой, пробираясь по лабиринту труб к выходу.

Железные черви не расступаются, наоборот, лезут под ноги и в лицо.

Тело животного то тут, то там с глухим звуком ударяется о стены, торчащие стояки, оставляя невидимые без света кровавые следа.

Если бы кто-то взглянул на Ипсилона – земное создание, рожденное и впитавшее, как росток, всю грязь, весь смрад грешной земли – он бы не увидел в нем привычного человека с ворохом неразрешенных обыденных проблем, с пустыми карманами и ароматом свежезаваренного кофе, следующего по пятам.

Он был не прохожим.

Обычные прохожие не убивают людей.

Обычные прохожие возбужденным голосом не признаются себе:

– Мне нравится убивать зверей.

Железная дверь отворяется, и Ипсилон тихонько выходит из-под лестничного козырька.

Близко слышны шаги, чуть позже – голоса.

– Достала! – раздраженно рыкнул какой-то мужчина. – Я пью не потому, что я алкоголик, а потому, что я не знаю, как жить здесь без спиртного.

– Без бутылки под боком ты не знаешь, как жить! – съязвил женский голос.

Шепот.

Ипсилон выглядывает в проход.

Около подъема на лестницу ждет старуха. Исчез аккуратно выглаженный костюм, сменившись сероватой пеленой, съедающей дряхлые ноги, покрытые сеткой голубовато-сиреневых вен.

Лицо без косметики обнажает нечеловеческие черты, пару ярко-голубых глаз.

Морщинистый палец взметнулся вверх, подзывая к себе.

* * *

Во сне Матвей почувствовал нарастающий страх. Он вырвал его из дремы мощными руками и тряс-тряс, пока мужчина не вскрикнул.

Подпрыгнув на кровати, Матвей, тяжело дыша, огляделся.

В изголовье кровати стоял мальчик.

Сквозь него просвечивались стены и комод, и сам по себе он был невесом, поэтому нет ничего удивительного в том, что ему удалось пробраться даже в сон Матвея – его задуло вместе с повеявшим ветерком.

– Кто ты? – тревожно спрашивает мужчина.

Мальчик молчит.

Тело его совсем тонет в молочной дымке, иногда поднимающейся всполохами к плечам и к шее.

И, поймав очертания очередного такого всполоха, Матвей все понимает.

Теперь нет ничего удивительного в том, чтобы дети, принесенные в жертву, приходили к нему по ночам. Он видел их во всем: в глади воды, мелькнувшие перекошенными лицами; в блеске разложенных на столе столовых приборов; в матовой поверхности своей кожи.

Он был с ними. Они были им.

Застрявший дух, неупокоенный на земле, не нашедший места на небе.

Он находился там, где время останавливается, и стрелки часов замирают вне циферблата. Его отправили к богам, а боги – со своей серой справедливостью – не смогли найти ему места.

Он явился этой ночью перед кульминацией всего, и Матвей нутром чувствовал, что ничем хорошим это не закончится.

Мужчина молча смотрел в угасаемые в пространстве глаза до того момента – и даже позже – когда весь мальчик исчез, оставив в воздухе едва заметный молочный след, а в голове – неясные вопросы.

– Кто ты?

Кто ты?

Утром Алена и Гриша собирались провести день, разрешая накопившиеся дела.

Матвей хотел попросить их остаться, но не решился нарушить покой влюбленных, нежно сжимающих ладони друг друга. Как и в случае с церковью, у него здесь не было власти.

Уже намного позже, сотрясаемый древним страхом, Матвей укорит себя в том, что не осмелился попросить Алену перенести плановое УЗИ.

Оставшись в одиночестве, мужчина постарался занять себя чем-то – повытаскивал с десяток книг с книжных полок, но так ни одну и не открыл. Они немым укором лежали на диване обложками вверх, беззубыми ртами скалились, грозясь обрушить на карму человека весь свой гнев.

Как говорят, самое тяжелое время – время перед бурей, и покой никак не шел.

Матвей заварил себе горький кофе, размолов пористые темно-коричневые зерна в порошок и сварив в турке землистый напиток, приготовил яичницу с аппетитно поджаристыми краями и жидким желтком.

Странно, что в яйце созревает птенец такой же желтый.

А еще – желтое солнце.

Кто знает, может, в какой-нибудь из дней скорлупа нашего мира расколется, и вся эта фантасмагория из планет, черных дыр, поясов астероидов вытечет в новый, более сложный мир.

Возможно, мы всего лишь первородные клетки какого-то существа.

– Все началось в августе, подумать только, – отхлебнув обжигающий напиток, произнес мужчина. Невидимый собеседник на стуле рядом внимательно слушал. – Странно вспоминать, как я шарахался в метро от каждого паразита. Черт, я ведь так и не разобрался с тем заказчиком, – сморщился, как от ноющей боли.

Кухня была небольшой. Им троим, вечером было немного тесно – локти то тут, то там соприкасались, а ноги приходилось вытягивать между деревянными перекладинами или поджимать под себя.

Сейчас же в ней было как никогда пусто и одиноко, и утешениями служили бежевые обои и терракотовая мебель, аккуратно развешанные вафельные полотенца, узорчатые тарелки и блестящие столовые приборы.

В общем, все то, что не имело души.

Как бывает не вовремя отсутствие живой души, когда тебе хочется выговориться, или найти причину притворяться беззаботным человеком. И в тоже время, когда ты требуешь одиночества – эти живые души лезут под самый нос, мельтешат своим мнимым участием.

Кофе сильно горчил, от него запершило в горле.

Матвей отставил чашку в сторону, прокашлялся, прямо из-под крана выпил холодной воды.

За окном стояло теплое осеннее утро, зовущее – точно в детстве соседские мальчишки с потертым резиновым мячом – погулять. Это была память Алены – Матвей почти никогда не гулял во дворе.

В коридоре, проходя мимо зеркала, мужчина не повернул голову, но все равно краем глаза, как колыхание белоснежной занавески, заметил некое шевеление позади.

Началось.

Он не обернулся.

Не хотел упрощать момент.

Спокойно, без спешки прошел через комнату к балкону, повернул ручку, слыша за спиной тихие шорохи, и, продавив ногой пластмассовый выступ, вышел в лоджию. Открыл окно, вытащил москитную сетку.

С десятого этажа мир выглядел непривычно масштабнее, позволяя разглядеть вдалеке даже высокие башни – в которых варились в собственном соку люди в рубашках – «Деловой центр».

Матвей наблюдал за проезжающими машинами, проходящими людьми, летящими птицами, с хлопающими на лету крыльями, с каким-то нездоровым удовольствием, все отдаляя момент неизбежного.

Но все равно пришлось заметить, обратить внимание и прокомментировать паразитов, которые ползали рядом с людьми и парили с птицами.

Они были здесь.

– Вы здесь, – констатировал Матвей, поджав губы.

А ему с улицы сонмы вторили: «Здесь, здесь!».

Но это ничего.

Он закрыл глаза, сжал веки, пока перед глазами не заплясали разноцветные пятна, и только после этого – открыл.

Все изменилось.

Море просочилось сквозь землю наружу.

Или будто вдруг пошел сильнейший бесшумный дождь – неважно.

От подоконника к горизонту тянулась цепочка огоньков, точно очерчивая дорогу. Их свет был ярок, неумолим, точно говоря: «Тебе нужно идти. Тебе. Нужно. Идти.».

И Матвей пошел.

Он влез на подоконник, не думая ни о чем, слепо подчиняясь огонькам.

Высунул ногу в окно, опустил в черную жижу, потом – вторую и, наконец, спрыгнул полностью.

Брызги взлетели вверх.

Нет, это не море. У моря существуют четкие границы, у этого Нечто их не было – его определяло чье-то воображение. Больное, садистское по своей гуманности воображение. Оно усложняло своим упрощением.

Тут же дом за спиной поглотила тьма, и тьма сгустилась со всех сторон, а свет – вот в чем штука – отпугивал ее, как дикое зверье.

Матвей вгляделся в воду – туда, где освещал свет – заметил силуэты, похожие на рыб, скользящие живыми снарядами.

Когда он сделал шаг, откуда-то впереди послышался тихий барабанный бой, созвучный с ритмом человеческого сердца.

Неужели все это время бой издавали не жуткие аборигены, а шел он из морских недр? Или так звучала мелодия живых душ, неостанавливаемого вселенского потока? Или так стучали зубы Матвея от холода и страха, пытаясь заставить печку тела вырабатывать тепло?

Вода облизывает щиколотки, не стесняет движения.

Мужчина даже позволил себе ускорить шаг, когда увидел по сторонам, выныривающие молочной пеленой призрачные силуэты аборигенов, танцующих вокруг костра. Они скакали у горящих поленьев, голыми ступнями наступая на обжигающие угли. По очереди качали в руках белоснежную овцу, пальцами жамкали мягкие завитки. Откуда у них овца?

Та же самая сцена возле кафе – и ее конец известен.

Но были и незнакомые призраки с тяжелыми ожерельями из костей и камней, обернутые ярко-красными полотнами с ног до головы.

Матвей нагнулся и поднял из жижи рукой тонкую – каплей горящую – церковную свечу.

– Араааррааарррааараа, – пели гнилые рты.

Матвей шмыгнул носом.

Воск стекал по его пальцам, чуть-чуть покусывая кожу, как кусаются зеленые ящерицы или воробьи. И тех и других можно убить, лишь сжав посильнее ладонь, придавив сверху ботинком.

Но эти мысли слишком мерзкие, чтобы воплощать их в жизнь. Животным всегда хочется дарить только любовь.

– Аррраааррраааррааааараааа…

Нож взметнулся в воздухе.

Матвей сорвался на бег.

Брызги разлетелись в темноту, ударяясь об нее, как о стену.

Огонек соскочил с тонкого фитилька и вскарабкался тонкими ручками по стежкам к вороту свитера.

Кровь хлынула в костер.

Какая-то мысль пронеслась в голове у Матвея так быстро, что он не успел за нее ухватиться. Будто видя ее кометный хвост, мужчина вытянул вперед руку и хватал-хватал воздух, пока аборигены надрывались, а овца воскрешала и умирала вновь и вновь. В ее оборвавшейся давным-давно жизни уже ничего нельзя было изменить, как в выпущенном на большие экраны фильме, который можно лишь ставить на повтор пока не стошнит.

– Аррааараааарррааааа, – тянули чернокожие люди.

Конец дорожки появился внезапно.

Едва успев остановиться на самой границе, Матвей согнулся пополам, по-рыбьи глотая воздух, оперевшись руками на колени.

Он отчего-то вдруг подумал: «А вдруг овца умирает каждый раз по-новому?», – и содрогнулся.

Тем временем темнота впереди понемногу расступалась.

Матвей ожидал увидеть все, что угодно: толпу паразитов, огромный костер, Ипсилона с ножом в руке…

Но то, что предстало перед глазами, напрочь сбило с толку.

На воде – как на обычном полу – полукругом стояли три потертых кресла.

Редкие огоньки, вынырнувшие из жижи, вырывали из мрака очертания людей, больше похожих на груду сваленных тряпок.

Прищурившись, он разглядел чей-то черный лакированные ботинок.

Матвей в нерешительности стоял, молча заметив исчезающую позади дорожку.

Огоньки по цепочке гасли, как соединенные в гирлянду лампочки, оставляя в неизвестности незнакомцев, а для них – Матвея.

Когда они заговорили, мужчина услышал низкие бархатистые и – что более важно – знакомые голоса.

– Убийство есть убийство, верно?

– Какое истинное лицо бога?

– Скажите мне, скажите мне, скажите мне, как должен я выглядеть?

Смех.

– Можно смотреть вниз, сколько угодно смотреть.

Матвей нахмурился, пытаясь разобрать и обличить звуки в форму, в рты и лица.

– Корни прорастают из семени. Побег прогрызается сквозь почву.

– Вниз.

– Черви в земле, а потом в тебе.

– Мое лицо! – крик.

– Вниз-вниз. Закапываться в землю, а…

– Страдание – это очищение. Край. Отойти от края.

– Наверх никто не смотрит. Нельзя смотреть наверх. Наверх нельзя. Нельзя.

– Их легко обмануть. Каждый раз. Как говорят? Стоит.

Неясное бормотание и обрывки слов пулями пронзали мужчину.

В темноте, окруженный страхом смерти, он получал удары не от зубов и когтей, а от изощренного орудия зомбирования – слов.

Заткнув уши пальцами, он пытался воскресить в себе уверенность и готовность к борьбе, но отчаяние упорно – как дикий плющ – вилось через нервы к мозгу.

– Что может выйти, если человек станет…

Смех.

Смех. Смех. Смех.

Смех.

Смех.

– Богом?

Качнувшись, Матвей сделал, скорее, не шаг вперед, а выпад со шпагой, чтобы проткнуть неизвестного раздражителя.

Тень вуалью спустилась с его плеч, заставляя людей в креслах завозиться. Они делали все спешно, как застуканные начальником бездельники, пытаясь придать своей стыдливости образ мнимой деятельности.

– Ты! Это ты! – завопил Евгений Михайлович. – Я так и не дождался своей картины!

Матвей вздрогнул, остановился.

– Быстрее! Быстрее! Она будет злиться!

– Матвей, – произнес Станислав Егорович. – Тебе нужно было поговорить.

– Быстрее! – чуть не плакал заказчик.

– Что здесь происходит? – отступил Матвей.

– Зачем?

Евгений Михайлович зарычал и прыгнул. Он пролетел сквозь Матвея, нырнул под воду.

Мужчина обернулся, ошарашено глядя на круги на воде.

– Что же, время приближается.

Матвей удивленно выгнул брови, повернувшись и столкнувшись взглядом с Евгением Михайловичем в кресле.

– Ты должен это сделать.

– Да.

– Что сделать?

– Убить себя, – вставил Федор Александрович. – У тебя прекрасный шанс закончить страдания и дать шанс людям. По вечерам мне так одиноко…

– А вы – кто? – тупо спросил Матвей.

– Несите, несите, несите, несите… – все лаял Евгений Михайлович.

Сбитый с толку Матвей переминался с ноги на ногу. Он не решался признаться себе в том, что в таком месте эти трое мужчин оказаться никак не могли, предпочитая вести себя, как при неожиданной – в хорошем смысле слова – встрече. Ему бы наверняка помогло это раньше, раньше почувствовать себя более уверенно и в своей тарелке, но не в этот раз.

– Неужели я действительно хочу себя убить?

Станислав Егорович достал из-под себя сверкающий кинжал.

– Я вытаскиваю людей из пропасти смерти и толкаю в пропасть жизни. Разве я жесток? Да, жесток. Я люблю спасать людей. Держи, закончи все здесь и сейчас.

Матвей покачал головой.

Трое в кресле озадачено переглянулись.

– Не хочешь? – разочаровался врач.

– Нет.

Он боялся, что они буду настаивать, поэтому еще раз качнул головой.

– Как увидеть свое истинное лицо, Матвей? Одни говорят, что можно уловить очертания в глазах других, можно сложить образ из окружающего тебя общества. Матвей, какое же лицо у тебя?

Матвей снова покачал головой, отступил назад.

Он шагал, наступая на черноту, не сводя глаз с трех знакомых мужчин.

Тем временем с них – медленно, но верно – стекали человеческие лица, точно расплавленный воск. Они стекали, обнажая красные мускулы, гниющие язвы, черные бусины головок личинок. Одежда плавилась на волосатых торсах, змеиных хвостах и на серых чешуйчатых руках. Ошметки плоти падали на обивку кресла и на жижу, а Матвей шел и шел, не решаясь отвернуться или хотя бы моргнуть, ловя игривый стальной отблеск кинжала.

Хорошо, что на глаза навернулись слезы, пеленой прикрывая отвратительную тайну, а руки теребили размусоленною свечку.

Не хотел ли он теперь убить себя?

– Я… не уверен, – выдохнул.

И мгла поглотила его.

Первое время еще можно было понять, где вверх, а где низ, но чем дольше он шел, тем меньше оставалось уверенности, что существует вверх и низ.

Все слилось в черноту, и ступать приходилось на НИЧТО.

Матвей не знал, пятится ли он назад или идет вперед, потому как не было звуков, хрипов, цветов, бликов – ничего. Будто бы каким-то образом удалось забрести в непрорисованный уголок этого мира.

Матвей шел, сглатывая нарастающий ужас, чувствуя пробирающую до костей дрожь. Вдруг он уже убил себя? Вдруг как-то проглядел свою смерть? Он сжал язык между зубами, болью пробуя привести себя в чувство.

Неожиданно, что-то влетело в него, да так сильно, что отбросило в сторону. Челюсти сжались, и вновь кровь наполнила рот.

Мужчина едва не упал, обернувшись вокруг своей оси. Только вот, он давно уже падал и падал на дно, готовый и страшащийся увидеть то самое – самое истинное дно. Дно другого отца.

Нечто охнуло, и зашуршала одежда.

Матвей вытянул вперед руку, сжал что-то и потянул на себя.

Пахнуло несвежим дыханием, и Ипсилон произнес:

– Я не хотел тебя напугать.

Матвей закричал.

– В смерти нет ничего страшного, ты и я…

– Вот что… – сквозь слезы выдохнул мужчина. – Ты заманил меня сюда, чтобы убить? Что я тебе сделал? Почему я? Почему все это происходит со мной?

– Потому что ты и я идеально подходим для этого.

– Что?

– Ты боишься, Матвей, боишься того, кто ты. Это извечный страх, извечный источник всех вопросов. Люди всегда интересовались, что же там внутри сидит такое, а потому испытывали его, этого зверя. Думали, что смогут укротить, заставить плясать, как медведя в цирке. Проверяли, как далеко сможет зайти человек, на что мы на самом деле способны. И знаешь, Матвей, они все ужасались, потому что обнаруживали, что человек способен на все. Я это тоже понял. Человек может стать богом. Начиная с древних племен, с их религией… Продолжая великими философами. Человек есть нечто, что должно превзойти! И заканчивая мною. Я убью древних богов, и в этом ты мне поможешь. Бог лезет из тебя наружу, не страшись же своего лица!

– Ты сумасшедший, Ипсилон!

Матвей побежал прочь. Ипсилон не пытался его преследовать – не было нужды.

Они оба были здесь.

Им обоим отсюда не выбраться.

Матвей петлял как заяц между НИЧЕМ и НИЧЕМ.

Иногда поворачивал направо, потом – налево, потом – прямо, чуть-чуть назад, снова вперед и так по кругу. Словно играл в догонялки и не хотел быть осаленным.

Перед глазами мелькали образы Алены и родителей. Чтобы они сделали, оказавшись на его месте? Честно говоря, с трудом вериться, что кто-то еще может с таким столкнуться.

«Чушь, – одернул он себя, – хватит врать!».

Никто кроме него не мог больше оказаться здесь. Ни Алена, со своей бездревностной работой, ни родители, порабощенные ленью и продавшие себя и своих детей за жалкие годы бездейственности и безыдейности.

Повинуясь какому-то странному порыву, Матвей падает, ударившись о НИЧТО.

Зачем он все это время так жаждал найти ответ, кто же такие паразиты? Почему так убийственно решительно поднимался на эту гору с высоко-неясно-горящим ответом? К чему стремился?

Человечество так долго училось переминать любовь с сути истины на идею истины, а он так просто зашагал обратно, прочь от течения к истокам, к ледяной воде, еще не источившей ни один камешек.

Наверху всегда так одиноко и холодно, так чего же он хотел? Гибели?

В смерти есть что-то страшное? Неизвестность? Но раз так, разве жизнь для нас более известна?

– Ох, Матвей, – жалостливо вздохнула старуха, – как же ты напуган.

В ее присутствии ощущался дикий покой спрятавшегося в кустах животного, измученного долгой погоней. Еще чуть-чуть, и охотник прострелит мохнатое брюхо, кровь брызнет на землю, но сейчас все спокойно. Спокойно.

Матвей поднял красное заплаканное лицо, и, заикаясь, произнес:

– Я помню, вы рассказывали про искажен-ный мир, наполненный забытыми всеми уголками, хранящ-щими тайны прош-шлого. Вы предупреждали, чтобы я был аккуратен, а я отма-ахнулся. Но сейчас, блу-уждая по этим потемкам, по этим ничем не раз-згоняемым потемкам, я понял, что действительно заблудился и не могу найти выхода. И эти потемки и есть вся моя жизнь! Что делал я всю эту жизнь? Я слепо брел под руку с другими куда-то вперед, а мне и им – такие же, как мы, но чуть более искушенные или чуть более сломленные – говорили, что впереди нас ждет свет. В этих потемках мы строили города, не видя ни себя, ни друг друга, мы рожали детей, умирали в темноте. В темноте наши трупы гнили, но им есть прощение – трупы проедены чернотой. А жили ли мы, а жил ли я, или это все – бред трупа, несогласного со скорой смертью? Надо было создавать свет, надо было вытаскивать его из себя с кишками и прочим ливером. Надо было продавать себя чертям за свет – хотя бы за тлеющие угли – а мы отдавались им бесплатно. Просто потому, что не могли разглядеть их.

– Вы ведь наврали, что это мой паразит?

– Может, – пожала плечами старуха.

– И это все, что вы можете мне сказать?

– Какая разница, дорогой? – старуха присела рядом, поджав ноги. В сумме с ее возрастом это выглядело довольно забавно. – Разве тебе нужна моя правда?

– Паразиты – это не боги, да?

– Наверно.

– Боги еще страшнее?

– Может быть.

– Я думаю, истинное лицо богов – человеческое. Это объясняет, почему мир такой, ведь человек не может быть идеальным.

– А паразиты?

– Все это время они вроде каких-то монстров, но, может, такими их хотел видеть я? – Матвей приподнялся и сел. – Такими я их боялся. Все происходит только для того, чтобы я боялся. И вы тоже.

– Ты все так же боишься взглянуть на самого себя, Матвей, – покачала головой старуха. – Верь не мне, верь себе.

– Хотите, чтобы я это сказал? – не дождавшись ответа, продолжил. – Я думал об этом – чего я боюсь. Еще тогда думал… Вы знаете, я говорил это ему… Ах! Вот оно что. Я говорил это священнику в тот день, в церкви, но мысли задолго до этого созрели в моей голове. Я просил ответа, утешения, но искал его просто не там. Я удивляюсь… В Библии сказано, что бог создал нас по своему образу и подобию, но глядя на то, во что мы превращаем мир, заглядывая внутрь себя, я прихожу к выводу, что эта божья часть – вся человеческая бесчеловечность, позволившая нам поставить убийство на поток, потому что не имеющие этой искорки животные не извращаются. Мы падаем с таких высот – все ниже и ниже во тьму – наверное, стремясь к другому отцу. И тогда я ужасаюсь – если мы такие уродцы с крошечной божьей частью, то какой же монстр тогда он? И я боюсь его внутри себя.

– Страх позволяет множеству вещей существовать. Ты помнишь, из-за страха лишиться сына Рея спрятала Зевса в пещере. Так выжил бог. Так он выживает внутри вас. Ты осознал обман идеи веры. Но есть тот, кто тоже осознал в себе часть бога и играется с этим. Матвей, ты не понимаешь этого, но все, что происходит – должно происходить. Как сказал Ипсилон: в смерти нет ничего страшного.

– Вы за него, да? Вам нужна моя смерть?

Матвей вытер слезы тыльной стороной ладони.

Он будто помолодел, стал маленьким мальчиком, которому бабушка рассказывает истории. И от этой картинки веяло каким-то недетским ужасом.

– Никому не нужна твоя смерть. Кроме тебя, конечно.

– Я хочу отсюда выбраться.

– Нет. Ты должен это сделать, дорогой. Должен.

– Что?

– Первым убить Ипсилона.

– Зачем? – ужаснулся Матвей.

– Так надо. Не бойся, я буду смотреть и помогу. Я помогу. После этого ты сможешь уйти.

Старуха поднялась, ее суставы хрустнули, прощаясь.

Она пошла прочь прямо в темноту, растворяясь в ней, как капля чернил в воде. Когда силуэт уже почти не удавалось сложить воедино в образ человека – старуха обернулась и повторила свои слова.

Что после такого должен был чувствовать Матвей, оставшись в одиночестве?

Растерянность?

Если так, то он ее почувствовал.

А еще негодование – убить человека.

По силам ли такой приказ?

В голове пуще прежнего зароились надоедливые мысли.

Он перебирал пальцами в задумчивости над услышанным. Цепочка мыслей привела к уже давно знакомой проблеме, и мужчина закатал рукава свитера, обнажая ранки.

Кое-где снова образовались выросты, прячущие и защищающие в себе то, что превратит его в настоящего монстра, отрежет путь назад. Сейчас оно просыпалось, созревая, как бабочка в куколке.

В конце концов, именно этого добивались паразиты все это время, а он разве может противостоять им?

Убить человека.

– Ты меня обманула.

 

Глава 9. Sic itur ad astra

Холодным днем мужчина гулял по городу босым, вопреки всему не встретив ни единого человека или паразита.

Улицы пустовали, и было в этой пустоте что-то нереальное, неправдивое.

Невидимые звезды с неба наблюдали, как одинокий прохожий петляет по проезжей части, ходит кругами по мокрой от плевков траве, падает и поднимается, делали свои выводы или просто насмехались.

Жалели?

Нет, потому как даже по ледяному их свету можно догадаться, что душа звезд – льдина, не умеющая никого жалеть. А, может быть, дело не в ней, а в том, что они сами давно мертвы и смотрят на людей через века непрожитых ими дней.

«Как же Матвей спустился с десятого этажа, не сломав себе ничего?», – спросите вы. Вот вам простой ответ: «Бывает и такое».

Бывает, наряду с чудотворными иконами и святыми источниками. Бывает, не часто встречается, но существует.

Он остался в своем мире неосознанно и уж тем более – непреднамеренно. Возможно, это чья-то глупая оплошность, но если так – на полосе его закатного солнца загорелся ярко-оранжевый луч, ибо чуткое сердце сестры почувствовало неладное и заставило вернуться домой.

Уже с порога, столкнувшись с пустыми комнатами, Алена все поняла.

– Это моя вина, – всхлипнула девушка. – Не должна была я оставлять его.

По своей натуре она была одной из тех, кто готов вскинуть на свои плечи чужой груз, лишь бы не остаться ни с чем. Но Гриша другой – ему и своей ноши достаточно.

Девушка вытерла выступившие слезы. Длинные черные полосы размазанной косметики остались на руках и щеках.

– Когда я проглядела? Что упустила? – бубнил перекошенный рот.

У нее и мысли не возникло, что он мог вернуться.

Что-то было во всем этом странное, что-то такое, с чем она раньше не сталкивалась.

Алена погладила обложки разбросанных книг, провела пальцем по ручке чашки с недопитым кофе, зашла на балкон.

Ее смутила снятая москитная сетка.

– Гриша, это ты сетку снял?

– Я ничего не трогал, – ответили с кухни.

Цепляясь за призрачную догадку, как за спасительную соломинку, Алена попыталась понять, зачем понадобилось бы снимать сетку Матвею. Страшная догадка пронеслась в сознании, и девушка, трясясь, выглянула из окна на землю.

К мимолетному облегчению тело брата не лежало в неестественной позе внизу, а ветки кустов не прогнулись под его весом. Но то, что он не лежал там, не означало, что Матвей не мог покончить с собой где-то в другом месте.

– Где же ты?

Где ты?

Где ты?

Девушка наматывала круги по комнате.

Куда идти?

Бегать по улице, спрашивать прохожих?

Звонить в полицию?

Врачам?

Ждать?

Но, если ждать, то чего?

Тревожный холодок пробежал по коже. Что-то промелькнуло за спиной, задышало и вторглось в пространство комнаты.

Алена спешно обернулась, но ничего не заметила.

– Кто здесь? – срывающимся от волнения голосом, спросила она.

Комната молчала.

Конечно, мир – сложная штука, в которой есть место для множества разных вещей, существующих бок о бок, но самое главное – на что смотришь ты.

– Кто здесь?

Девушка закрыла глаза и вздохнула.

Маленькое облачко, будто оторвавшееся от небесного, зависло над полом. Спустившись на землю, вглядываясь вверх, как в нечто недоступное и запретное, примеряя на себе роль людей, в какой-то момент оно забыло, кем является.

Алена через щелочку глаз оглядела комнату.

Ничего.

Она разочарованно выдохнула.

С кухни послышался звон тарелок. Неужели Гриша решил перекусить?

Сдерживая перерастающее волнение в злость, девушка вернулась на балкон и поставила сетку на место.

Раздумывая, как лучше поступить, Алена подперла кулаком подбородок, посмотрела в окно.

В обычное время крошечными муравьями сновали туда-сюда люди с большими пакетами, набитыми едой, с телефонами и наушниками, проигрывающими популярные мелодии, с зажжёнными и тлеющими сигаретами. Пепел от них не успевает падать на землю, улетая вместе с ветром.

Мужчины за сорок кидают многозначительные взгляды на проходящих девушек, которым едва-едва исполнилось шестнадцать.

А девушки оценивают друг друга взглядом, определяя, кто из них симпатичнее.

И редкие парочки обсуждают либо фильмы, либо общих друзей, на которых им, по правде, совсем наплевать. Лишь бы не молчать.

Бессмысленно и беспощадно прожигают дни, пытаясь наполнить их хоть чем-то, что не сотрется вместе с помадой, не испариться с плевком с земли.

Подростков ломают под общество, но в целом общество – это сборище никого. Людей учат быть невидимками, чтобы заселить мертвые города, мертвую землю.

Как возглас протеста стоят гаражи разрисованными, пустующие стены пестрят похабными рисунками.

Дети пытаются хоть как-то остаться на этой земле, показать другим – я есть, а вы?

А вы – есть?

Свысока, даже с десятого этажа все это представляется какой-то однотипной игрой, конца и края которой нет.

Нетрудно представить, что все это идет по чьему-то сценарию, идет непрекращающимся скучным спектаклем для поклонников царства Морфея. Алена ужаснулась, когда поняла, что в любой момент режиссер может выглянуть в зал и изменить происходящее на сцене на то, что разожжёт любопытство.

А, что лучше всего разжигает любопытство? Смерть.

– Гриша! – и тут же подумала: «А в чем смысл?».

Только обернувшись назад, взглянув на аккуратные ряды фоторамок с белеющими улыбками, девушка – отыскав глазами пустой альбом, с красовавшимися на обложке аистами – тряхнув головой, пришла в себя.

– Что такое? Ты как? – вбежал в комнату Гриша.

Очки его перекосились – правая дужка взлетела вверх.

– Он на улице, – сглотнула девушка. – Нужно идти искать его.

– Может, вызвать полицию?

– Нет, сами найдем. Пошли быстрее, Гриша, нельзя медлить.

Мужчина попытался обнять девушку, но его теплые руки напомнили о других руках, уже возможно остывших.

О руках младшего брата.

У старших детей первоочередная задача с детства – защита младших, а она не уберегла.

Гриша будто плюнул ей в лицо.

– Пойдем, пойдем! – крикнула она, выбегая в коридор.

Гриша выругался, и слова потонули в скрипе несмазанных петель.

* * *

Слезы высохли, неприятно стянув кожу.

Матвей потер щеки и глаза, и пунцовые пятна леопардовой раскраской выступили на лице.

– Убить человека…

Ужасен был не приказ – приказ сам по себе ничего не значит. Всегда есть выбор, выход с тонущего корабля, последний вагон. Ужасна решимость исполнить его.

Матвей поднялся на ноги, а затекшие конечности заныли, в них закололо иголочками.

«Я ведь могу не подчиниться?».

Собственная воля горела в нем праведным огнем, запрещающим любую жестокость. Она обнимала его руками, аккуратно, но настойчиво отталкивала от развернувшейся пропасти.

Но другие руки сжимали тонкое горло и толкали-толкали вперед, а он отчаянно цеплялся за любой выступ, любой камешек.

Матвей хотел бы от них отмахнуться, вырваться, поработав локтями, но чужие руки росли из него, разрывая кожу, вылезая с противным склизким звуком.

Мужчина кричал от боли, царапая кожу, а под ногтями грязью забивались прозрачно-белые чешуйки.

Рукава свитера превратились в решето, проеденные упорной силой. С такой силой вылезает бабочка из куколки.

И в этом мире нет ничего противоестественного.

Муравьи умирают, зараженные грибом-паразитом – он вырастает из их головы, образуя коробочку со спорами, корнями разрывая тело.

Споры падают на землю, на других муравьев, повторяя цикл много-много раз.

Осы-паразиты откладывают на брюшко паука личинки. Созревая, они начинают питаться пауком и впрыскивать в него вещества, полностью изменяющие инстинкты – паук начинает плести нехарактерную прочную паутину, способную защитить взрослеющие личинки, и умирает.

Волосатик-метаморф попадает личинкой в тело кузнечика после того, как тот выпьет зараженную воду. Выросший неприглядный паразит впрыскивает в хозяина химические вещества, заставляющие кузнечика прыгать в воду. Волосатик покидает утонувшего хозяина, и цикл продолжается.

А если улитка съест зараженную паразитическим червем птичью скорлупу, то в ее глазном стебельке поселится паразит, похожий на желто-зеленую гусеницу. Улитки любят темноту, но паразит заставит искать светлые участки, где птицы с легкостью съедят беднягу.

Иногда, знакомясь с новыми существами в природе, кажется, что нет ничего более изощренного, чем инстинкт выживания.

– Больно, – прохрипел Матвей. – Больно…

«Я думал они пришли из недр, из жутких кошмаров, а они всегда были здесь. Я рос, жил, ел в мире рядом с ними. А теперь они едят меня».

Все, что копошится сначала в земле, а затем – в тебе.

* * *

Вокруг не было ни души.

Ни одного человека.

Улицы пустовали, ветер носил одинокую пыль туда-сюда, и за неимением глаз и ртов, в которые ее можно занести – как заносит в кровь в тропических лесах комар малярию – он печально завывал между бетонными плитами и домами.

Дороги – привыкшие к терзаниям шинами и ботинками – молчаливо набухали, выпячивали куда-то вверх, к небу асфальтовые и плиточные пуза. Обнажали зудящие шрамы и ранки, только для того, чтобы кто-то их разбередил.

Они говорили: «Нет ничего постыдного».

Что может быть постыдного в том, чтобы любить приносить себе боль? Это болезнь?

«Помилуйте», – говорили они. – «Мир приготовил для каждого свою болезнь».

– Эй, люди! – крикнула Алена. – Есть здесь кто?

Эхо побежало босыми ногами мимо витрин, отскакивая от стен и белых коробок кондиционеров.

Девушка забрела в незнакомый двор.

Дома стояли полукругом, огораживая в центре детскую площадку.

Выходы загорожены забором, а оставленная кем-то открытая калитка медленно качалась из стороны в сторону.

– Матвей? Матвей!

Под ногами что-то хрустнуло – брошенная песочная формочка. Алена подняла синюю пластмассовую машинку, рассматривая налипшие песчинки.

Кем же мог быть этот мальчик?

Вдруг на девушку мощной волной накатила безнадежность. Как можно найти Матвея на этих улицах? Как не упустить его в переплетение дворов?

Невозможно.

Невозможно.

– Помогите мне кто-нибудь.

Мимо одиноко пролетела бабочка, то взлетая, то падая ниже и быстро-быстро хлопая маленькими крылышками. Девушка не отрывала от нее своих янтарных глаз, заворожено глядя на маленькое тельце.

Она резко выбросила руку, делая хватательное движение, но ловкая совка успела проскочить между пальцев. На коже остался едва различимый перламутровый блеск.

* * *

В костре горел отец.

Ипсилон видел его, когда подкладывал бревна – он стоял со стаканом, покрытым налетом сажи, а пламя ласкало щеки старика и шею, ноги и обвисший живот.

Рядом с ним, чуть завалившись вперед, стоял тот парень. В отличие от Ипсилона он не изменился. Его лицо не покрыли морщины, пальцы не огрубели. Человеческое тело не способно бесконечно выдерживать гонку со временем – оно слабеет, сдает, но парню это не грозит. Он навсегда остался молодым и свежим, как остается свежим распустившийся цветок, залитый глицерином.

Ипсилон передернулся.

Возможно, в каком-то из миров они оба – старик и юноша – были молоды и свежи. По крайней мере, в этом мире оба мертвы. И Ипсилон радовался, что вскоре покинет его, наконец-то перенесется на свое место. Он устал и отощал от ожидания – тело ссохлось, кожей обтянув переплетенные синюшными венами кости.

Эти кости согревало возбужденное дыхание паразитов вокруг. Иногда их горячая слюна долетала до щек мужчины, заставляя вздрагивать, как от ожога.

Поляна тонула в сборище всевозможных нетерпеливо рычащих, визжащих, скулящих тварей, остающихся невидимыми для чьих-либо глаз. Единственный источник света – еще не впавший в стихийную ярость костер – не шипел и не выпускал искры в разные стороны, потому паразиты безбоязненно втискивались поближе к центру.

Ипсилон погладил рукой каменное ложе.

К бедру распаленной девушкой жмется приготовленный нож – один из свертка Кирилла. В некоторых местах его покрывали ежики ржавчины, и грязь полосой запеклась на стыке лезвия и рукоятки, но ничего этого не разглядеть.

Так же не разглядеть Ипсилону паразитов и не разглядеть оставленный длинным влажным языком овальный след на краю плиты.

Он улавливал боковым зрением ритмичное колебание чего-то неоформленного, зовущего и пытающегося достучаться, но не позволял до себя достучаться.

– Дорогая, скоро! Как скоро! – голос его, точно топор лесника, оставил в лишайном лесу нетерпения редизну окольцованных пней.

От Ничего отделилась старуха.

Как и когда-то на празднестве она была полностью голая, с обвисшими до пуза грудями и дряблыми варикозными ногами. Но чем ближе она подходила к Ипсилону, тем моложе становилось ее тело: кожа подтягивалась; на голове седое облако превращалось в густые, лоснящиеся темно-каштановые волосы; лицо наливалось соком и румянцем.

Женщина улыбалась, растягивая яркие губы в лукавой улыбке, и не сводила зеленых глаз с мужчины.

От одного ее вида внутри Ипсилона пробуждалась неприкрытая, не вплеснувшаяся в свое время, похоть.

Ныне женщина могла просто смахнуть с плеча волосы, заставив тем превратиться поляну в один общий стон.

– От тебя по-другому пахнет, – шумно втянув ноздрями воздух, птичьей трелью пропела женщина. – Ты ли тот мальчик, прячущийся в сыром затхлом подвале?

– Я, – чувствуя, как наливаются белки, просто ответил Ипсилон.

– Ты был семечком, а теперь корни твои прогрызают почву. Стебель твой прокалывает небеса. Ты знаешь, почему человек доминирует над всеми остальными? Это великая загадка мироздания – почему бог допустил такое упущение.

Ее лицо было красивым и, что хуже всего, она знала это. Подобное знание наделяло женщину какой-то особой чарующей и безжалостной силой, сродни той, что заставляет прорастать на розах шипы.

Ипсилон ощущал сводящий с ума зуд, однако зуд в голове молящий: «быстрей, быстрей, быстрей».

Увидев, а, может, почувствовав это, женщина подошла ближе, обжигая своим теплом кожу Ипсилона.

– Чего ты хочешь?

– Поскорее все закончить, – отстраняясь, прошептал мужчина, смущенно отклоняя тело назад.

– Оглянись вокруг, все, что находится здесь – твое достижение. Нет слов, нет чувств, способных описать и прочувствовать на себе происходящее. Избранный.

Он взглянул на себя ее глазами: высокий, лишь с намеком на прошлый горб, мужчина, с решительными чертами лица и иссиня-черными волосами.

Все налилось мощью, все напиталось мощью. Он предстал воплощением победы человека над высшими силами и блистал.

– Я хочу тебе помочь, – женщина потянулась к лицу Ипсилона, приоткрыв влажные губы.

Ощутив близость чужого тела, мужчина тут же отдернулся.

Он помнил празднество и то, что происходило с Матвеем – все, что делало его человеком слетело с плеч на землю, как расстёгнутое пальто, и он не был готов рисковать.

Однако она так просто не сдалась – руки обвили шею, и губы коснулись губ Ипсилона.

– Прочь, – рыкнул он, но было уже поздно.

Отстранившись, женщина едва слышно произнесла:

– Sub rosa, – она резко развернулась к жадно тянущим лапы паразитам.

Оголенные бедра покачивались на ходу, как нагретый в солнечных лучах буек.

– Прочь, – касаясь губ, повторил Ипсилон.

На языке застыл вкус жгучего яда, сравнимый капсаицином самодовольства с самым острым перцем в мире.

Твари завыли, хватая руками воздух, еще сильнее наваливаясь на границу – женщина исчезла прямо из их хватки, растворилась в воздухе.

– Это мой триумф! – закричал Ипсилон.

Огонь позади выбросил в воздух сноп искр.

Он обернулся, и в глазах мужчины отразились огненно-красные всполохи, сливаясь с алыми белками.

Он был чудовищем из кошмаров, и ноздри его раздувались, втягивая горячий воздух.

– Матвей!

* * *

Алена бродила по улицам.

Одинокий путник, ищущий след призрака в мертвом городе.

Сколько уже прошло времени?

– Матвей!

Вдруг он уже мертв?

В кармане зазвонил телефон. Алена посмотрела на экран – Гриша, а до этого три пропущенных вызова.

– Да?

– Где ты ходишь? – раздраженно выкрикнул мужчина.

– Я ищу его, а ты что-нибудь нашел?

– Нет, я все это время искал тебя. Давай просто позвоним в полицию.

– Я уже пыталась, мне никто не отвечает. Как будто только мы с тобой остались. Ты все еще думаешь, что все нормально?

– О чем это ты?

– Да посмотри же вокруг! – Алена взмахнула рукой и увидела – мимо продуктового магазина скользнула чужая тень.

Девушка тут же сбросила вызов и побежала.

Всего лишь тень, может, морок затуманенного ума.

– Простите! Извините! – крикнула, слыша, как отражается эхо от стекол витрин и подъездных дверей.

Она последовала той же дорогой, вбежав в очередной дворик, в котором место детской площадки занимала парковка и пустырь

Алена оглядела верхушки оставленных машин с потухшими фарами. Лениво и беспрекословно, как животные в стойлах, автомобили занимали парковочные места, но одно место оставалось свободным – именно там вновь скользнула тень, убегая на пустырь.

Пробираясь змейкой, девушка подумала – куда могли деться все люди?

Что делали они, пока Алена следовала за призраком?

Пустырь зарос цветущим цикорием.

Голубые цветы, как многочисленные глазки, следили, как девушка наступает на них, ломая зеленые стебельки, пробираясь все глубже.

Ей невдомек, что на пути у нее оголодавшая глубокая яма, разинув пасть, ждет свою еду.

– Стойте! – крикнула Алена, хотя никого впереди не видела.

На очередном шаге нога соскользнула с края и провалилась в пасть.

Алена вскрикнула, оцарапав лицо о сухие стебли.

Пальцы ласкал земляной язык, каменные зубы сомкнулись на икре.

Девушка попыталась встать, опасаясь, что упустила тень, чувствуя ноющую боль в суставе. На ладонях отпечатались следы травы, и прилип мелкий мусор.

Поднявшись, девушка даже не взглянула на ногу – прямо перед глазами лепестки цикория падали на землю, на месте цветка созревала трехгранная коричневая семянка.

Завороженно, Алена обвела пустырь глазами, где ветер порывами разбрасывал голубой снег по сторонам.

Впереди, застыв в высокой траве, ее ждала маленькая цветастая фигурка.

Приглядевшись, Алена различила морщинистое лицо и облегченно выдохнула – наконец-то, она кого-то нашла.

* * *

Впереди горел свет.

От него Ничто расступалось и отползало, огибая с разных боков в поисках слабого места.

Матвей сглотнул, выдохнул жар.

Он то и дело со сдержанной брезгливостью прикасался к рукам и, нащупывая горячую, воспаленную кожу, ускорял шаг.

Как и однажды в метро мужчина ощущал поползновения паразита и потому периодически с силой хлопал по ушам, отпугивая его на глубину, заставляя барабанную перепонку болезненно пульсировать. Он знал, что это означает, знал, что в песочных часах отведенного ему времени оставалось все меньше песчинок, но никак не мог смириться.

Отгоняя от себя эти мысли, Матвей прокручивал в голове приказ старухи, который она умело подсветила желанным спасением – он оттиском отпечатался на сером веществе головного мозга, заманчиво предлагая сдаться в лапы убийцы.

– Я не могу этого сделать, – все твердил мужчина. – Я не могу.

Чуть повернув голову в сторону, Матвей заметил рядом с собой новых привидений.

Замедлив шаг, он рассмотрел большой округлый камень со скосом в один бок.

Рядом с ним стоял не очень высокий мужчина в церемониальной одежде и с зазубренным кинжалом в руке. Было видно, как его палец скользит от одной зазубрины к другой.

Он смотрел куда-то в сторону, обернув к Матвею свой затылок, поросший щетинистыми черными волосами.

Из Ничто складывались другие образы: четверо кривоногих низких мужчин вели крупного, чуть выше их человека с широким носом. На нем была надета лишь грязная набедренная повязка.

По пути к собственному человеку с зазубренным кинжалом, Матвей не захотел видеть продолжение и отвернулся, вперив взгляд лишь в костер впереди.

Его губы растянулись в недобрую улыбку, разглядев среди рыжих всполохов огненное лицо и шевелящуюся рядом с ним разноцветную массу с длинными когтями. А еще деревянные колья и груды светло-серых камней. Все это было слишком близко, достаточно близко для того, чтобы настороженно оглядеться в поисках Ипсилона.

На поляне была земля.

Матвей почувствовал разительную перемену, ступив с Ничто на каменистую почву.

Он остановился, встретившись взглядом с желтыми глазами.

Язык их обладателя был так горяч, что от него исходили язычки пара, когда паразит облизывал деревянный столб.

На самом его верху, наколотая на острый наконечник, сидела человеческая голова. Глазницы серели пустотой, как патроны в фонарях без лампочек.

Матвей поспешил отвести взгляд.

Он сделал шаг вперед, огибая столб и пробираясь ближе к центру.

Ипсилона не видно.

Рядом с Матвеем, но не слишком близко, не сковывая своей близостью, замерли паразиты.

Лишь одни из их сородичей стеснили мужчину – размером с лабрадора, обтянутые красной кожей со свисающими до пуза лентецами нанизанных на какую-то нить языков. Их глаза закатились, обнажая воспаленную склеру. Они полусидели на земле по центру, мешая пройти.

Матвей с опаской переступил через их нить, следя за подрагивающими веками.

Обогнув еще пару-тройку паразитов, мужчина вышел на открытую площадку.

– Ты здесь! – выкрикнул Ипсилон.

Он сидел на каменном ложе, свесив ноги вниз.

При появлении Матвея мужчина спрыгнул. В его движениях сквозила какая-то резкость и нервозность. А еще рассеянность – нож так и остался лежать на столе.

– Привет, Ипсилон, – осторожно ответил Матвей.

– Ты не представляешь, как долго я тебя ждал!

Приближение Ипсилона Матвей упустил из виду – в голове паразит зашептал, погладил мозг пальцами. Он стучал в дверь и говорил: пора выходить, настало время моей очереди. Он сгонял с пригретого кресла, тыча в нос билетиком с номером места.

Вблизи оба выглядели не самым лучшим образом – лишь бледными подобиями прошлых себя.

Матвей вдохнул запах Ипсилона – смесь мускуса и крови, когда тот погладил его по щеке. Так нежно. Так ласково.

Ипсилон же спешил, проглатывая огонь и поджигая внутренности. От этой боли ему хотелось расплакаться.

– Я знал, что ты поймешь, – зажав неподвижное лицо Матвея в руках, зашептал мужчина. – Скоро мы вместе перенесемся в Абсолют. В долгожданный Абсолют. Что тебя там ждет? Ты знаешь? – вместе со смехом вылетели капли крови. – Я так волнуюсь. Дорогая! – Ипсилон крутанулся, прислушиваясь к чему-то голосу. – Совсем скоро! Идем, Матвей! Идем же!

Матвей резко отступил назад.

– Я не понимаю. Ипсилон, послушай меня. Я скоро исчезну, он вылупиться из меня. Я слышу его голос в себе, и он все упорнее настаивает.

Ипсилон выдохнул, заворожено оглядел мужчину.

– Ты… ты слышишь его? Что он говорит?

– Это неважно! – истерично выкрикнул Матвей и заметил нож на столе. – Ты, правда, хочешь убить меня? Ипсилон? Я не хочу умирать, но и становиться убийцей тоже. Старуха сказала мне, что я должен убить тебя! Неужели ты не понимаешь?

Костер обжигал черные небеса.

Своеобразное лицо то появлялось из всполохов, то исчезало.

Огонь нетерпеливо тянулся к каменному ложу, но ограниченный деревянными поленьями, лишь слизывал траву рядом. В бешенстве, он искрами кусал спины и морды паразитам.

– Я не просто хочу убить тебя, – словно не слыша ничего, произнес Ипсилон. – Он… Это клад, это настоящий клад. Какое наследие! Боги его наказали? Кирилл? Кирилл! И его ножи… Ах! Где нож? Где мой нож?

Ипсилон побежал к костру, Матвей – от него.

Он нырнул к паразитам, грубо отталкивая их в сторону.

Но не от всех так легко расчистить свой путь – огромный тарантул с акульей пастью бросился вперед, лапами намереваясь схватить мужчину. В последний момент, когда суставы уже сжимались, Матвей проскользнул вниз мимо его волосатых лап.

Одновременно со всем этим паразит внутри зашевелился, тонкими пальцами пробираясь через слезные протоки к глазам.

Матвей потер веки, надавливая на глазные яблоки и пальцами пробираясь в слезное мясцо. Ослепленный, он не заметил вырытой ямы, мутнеющей багровым зеркалом. С плеском, яма утянула его на засасывающее дно.

Матвей замер, проморгался.

Паразит затих.

Он взглянул вверх, прислушался к чужим шагам.

Ипсилон видел его падение? Может, стоит отсидеться здесь, а потом просто нырнуть в Ничто?

Рядом что-то легонько стучит по бедру.

Мужчина погрузил руку в кровь и оттолкнул от себя мягкое тело.

Оно перевернулось, это крохотное раздутое детское тело. Из разбухших губ струйкой потекла кровавая жижа, запекшись в уголках не только губ, но и глаз.

Матвея стошнило.

Неожиданно его с силой потянули вверх, вырывая из руки гнилостного сока смерти.

– Да как ты смеешь убегать? Как ты смеешь мешать Избранному? – брызжа слюной, закричал Ипсилон. – Ты должен слушаться меня, только меня! Я не намерен больше ждать!

Он в бешенстве потащил Матвея по земле прямо за шиворот свитера.

Перед его глазами проплывали одному ему видимые картины – от мириады небесных светил, до ржавой окровавленной бочки. Ощущая в ноздрях воскресший подвальный запах, Ипсилон пугался, что все это только приснилось, и в руках очередное животное. Что наверху снова пьет отец.

Яд от поцелуя женщины бурлил кровь, разрывал вены и артерии, иглами прокалывал сердце.

Ощущать все это – пытка, но есть пытка гораздо более жестокая и невыносимая.

Жизнь.

– Боги помогают мне, они помогают идти к ним. Я изменю мир, я свергну старую власть. А эти черви… их место в земле.

– Я съем твое сердце, я съем твое божественное сердце.

Дикая мысль пронеслась в сознании Матвея – он подумал о доме как о чем-то недоступном и далеком. Как о чем-то из прошлого ленивого художника у которого впереди такая же смерть, как у родителей.

Как Алене удавалось жить все это время?

Теперь это, правда, не важно.

Сердце внутри сжималось, стоило только вспомнить лицо сестры.

А может эти мысли навеял паразит, подталкивая Матвея на убийство?

Убей он Ипсилона – все стало бы как прежде?

Чушь. Нет жизни, нет будущего у человека, послужившего куколкой для паразита. Нет надежды у того, кто столкнулся с другой стороной.

Матвей увидел в далеком Ничто жреца с зазубренным кинжалом.

Четверо мужчин уложили пленника на камень и держали, перетягивая на себя его конечности.

– Ипсилон, но получается, что боги – самоубийцы, если позволяют тебе к ним идти, – прохрипел он, но слова утонули в утробном отхаркивании Ипсилона.

В момент кашель начал убийцу буквально душить, и мужчина, разжав руки, согнулся пополам.

Матвей развернулся к нему, с удивлением глядя на стремительно краснеющее лицо.

Брови Ипсилона взметнулись вверх, губы скривились.

Он сжался, прижимая руки к животу, и вытошнил из себя сгустки крови. Трясущимися руками Ипсилон дотронулся до горячих губ, и от пальцев потянулись тонкие склизкие нити.

* * *

Это была трагедия – Ипсилон выл, стонал, рвал волосы на голове от чудовищной невыносимой боли.

Кисти сжимались и судорожно подрагивали на холодной земле.

Из кармана на штанах выпала маленькая куколка и под весом мужчины впечаталась в податливую почву. Там, в земле, по ней сновали туда-сюда муравьи, разведывая дорогу по полустертому девичьему личику, по слегка округленной груди.

Истошные крики разнеслись по всей поляне, шлепками прошлись по мордам паразитов, спугнули молочные дымки.

От страха Матвей замер.

Он вспомнил слова старухи, но не мог пошевелиться.

Почему-то возможность собственной смерти представилась совсем призрачной, невозможной, и в такую – верить не хотелось. Наоборот, верить хотелось в то, что все происходящее – сон, как и до этого во все предыдущие разы он проснется в постели.

– У каждого должно быть свое место, – бубнил Ипсилон. – Я, наконец-то, окажусь на своем месте… На своем.

В воздухе чувствовался горьковатый запах полыни.

В свете костра извивающееся человеческое тело больше походило на огромную мясистую гусеницу с продольными полосами по туловищу.

Матвей испуганно огляделся.

На него со всех сторон пялились твари, а некоторые по-обезьяньи забирались на высокие деревянные столбы с нанизанными человеческими черепами, чтобы принюхиваться черными влажными носами-хряками.

Но за ними – дальше и не так материально – сновали привидения, человеческие руки перерезали горла животным, поджигали их на кострах и вытаскивали горячие бьющиеся сердца из вскрытых грудных клеток пленников.

Жизнь с такой легкостью вылетала из всех этих тел незаконно неотомщенной, неустановленной. Ее надо держать – он привык держать и оберегать ее, как велит закон гуманности – а они истязали собственные тела, топили детей в крови и отрезали головы.

У костра эти привидения двигались в том самом танце, что и на празднестве, подпрыгивая в воздух резиновыми мячиками. И все их мертвецы лезли из-под земли и тянули изъеденные трупными пятнами кисти к их лодыжкам.

– Разрушение, разложение и смерть так естественны, – произнес Ипсилон окровавленным ртом. Что видели его слепые глаза? – Нельзя победить смерть, игнорируя и забывая о ней. Я хочу стать свободным. Матвей, ты тоже должен стать свободным. Освободиться от смертности – это ли не истинная свобода?

– Человечество всегда было смертным, это нормально.

– Нет-нет… – поднимаясь, выдохнул мужчина. – Большинство всегда просто умирало, и никто не освобождался. Ты и сам знаешь, ты сам так много знаешь. Я освобожу нас, я ведь Избранный.

Матвей сжал руки, и кожа противно слиплась.

Ему хотелось ответить просто из-за упрямства, не согласится с таким страшным выводом. Он с натугой обдумывал контраргумент, застыв около съёжившегося сознания, в котором хранилась память о нем самом: о его царапинках на руках; о первых неумелых рисунках; о подростковых влюбленностях в одноклассниц. А над этим комком его человеческого опыта застыли черные блестящие когти паразита, признающего только один закон – закон естественного отбора. И человек, со всей своей гордостью и исключительностью, перед ним не значил ни что.

Как протест против всего, Матвей попытался встать на ноги. Но не успел подняться, потому что Ипсилон набросился и ударил кулаком в живот.

Изо рта вырвался вздох, и Матвей скорчился на земле.

Ипсилон сел на его грудную клетку, навалился щетинистым боровом и начал душить.

Выражение их глаз отразило друг друга.

Они уже давно устали. Только Ипсилон верил в свою цель отчаянно, потому что только в отчаяньи она и могла зародиться, созревая эмбрионом в матке.

А Матвей был куском живого мяса, едой, одеждой – безнадега капала с его лица красными каплями.

В какой-то момент он будто начал проваливаться в камень, или это Ипсилон с черным небом ракетой понеслись вверх? Сознание оставляло его, освобождая желеобразную пустоту. В этой пустоте безумец бубнил, прикусывая зык:

– Я – Избранный, Избранный… Все это я… Ради меня. Я изменю мир. Я бог. Я – бог!

* * *

Тем временем девушка сидела на земле, заворожено глядя на пролетающие огоньки.

Стебли цикория стеной вырастали у ее ног, распуская огромные цветы.

Старуха рядом не отрывала взгляда от молодого лица, шепча одно и то же:

– Вы очень похожи.

Но это было не так, Алена не видела старуху, только огоньки.

Ее завораживала красота, смертоносная красота, и она задумалась – есть такие растения, источающие притягательный аромат только для того, чтобы съесть прилетевших мух.

Эта истинна была стара как мир.

Как старуха.

В кармане заиграла мелодия. Алена не услышала – мы замечаем только то, что хотим.

– Я могла показать тебе ужасающе недра, – прошептала старуха прямо около лица девушки. – Я могла бы не пожалеть тебя. Так отплати мне тем же.

Телефон все звонил и звонил.

Она вдыхала едва уловимый сладковатый запах цветов, воскресающий в памяти дни далекого детства. Перед глазами эфемерными душистыми облаками проплывало нечто нереальное, потустороннее, очень красивое.

Лицо без морщин, глаза без усталости.

Купоросное небо.

Нет погони, нет гонки со своим телом, и нет Матвея.

Алена слегка дернулась, распугивая огоньки.

На той стороне не было Матвея, Гриши и ребенка.

Огоньки пролетают целые века, не меняясь, а она уже готова была измениться.

Телефон звонил.

Девушка потрясла головой.

– Вот как?

Вот как?

Все еще сонная, Алена вытянула из кармана телефон, зеленые прутья ее клетки распались от одного легкого движения.

– Где ты, Алена? – зашептали на том конце.

Девушка встрепенулась, а налетевший ветерок развеял старуху в пыль.

Разорванные цветы распались у ног нежно-голубым веером.

– Я не знаю, – по-детски захныкала девушка.

Она спешно поднялась на ноги и побежала с этого ужасного двора – не оглядываясь, не прислушиваясь. Она бежала от всего ненормального, признавая существование только собственных желаний.

С земли вился столб черного дыма.

Алена вгляделась в серо-голубое небо.

– Что это там впереди горит, Гриша?

– Не знаю. Сильно горит.

Девушка поежилась.

– Иди домой, Алена, я сам проверю, что это.

Алена глянула назад.

Через проем между домами ветер носил синий снег.

– Нет, нет, я тоже пойду. Я даже быстрее прибегу, я ближе.

Девушка побежала через дорогу, нырнула между домами.

Живот ее тянул и болел.

Единственный звук во всем мире – стук обуви по асфальту, да тяжелое дыхание.

Что двигало ею?

Какая чудовищная сила заставляла забывать о боли и усталости?

Она была недолюбленой в детстве, и эту недолюбленность перенесла во взрослую жизнь, и потому-то с такой готовностью согласилась выйти замуж, завести полноценную семью.

Спасать Матвея.

Алена будет любить своего ребенка, будет целовать его щечки, но в памяти навсегда останется – материнство не вытеснит этого – холодность и досада от того, что это ей без вопроса не удалось принять родителей.

Она пыталась заслужить любовь.

И сейчас, содрогаясь от страха, она надеялась на то, что каким-то образом родители видят, на что ей приходится идти.

* * *

Ипсилон с трудом втащил Матвея на стол. Он суетился и скулил. Изо рта его тянулись струйки тягучей крови, капая на камень и одежду.

В какой-то момент Ипсилон остановился, с силой сжал голову.

Его жутко трясло, губы дрожали.

Все сознание будто трепыхалось пойманной рыбой на сухом воздухе.

– Это ты… ненавижу… Тварь. Это твой… яд.

Не открывая глаз, он поискал по столу в поисках ножа, но лишь уронил его на землю.

Ипсилон громко выругался, истерично дернулся и опустился вниз.

Пальцы сжали холодную рукоять. Она никогда не нагревалась, будто Кирилл все не разожмёт мертвецкую руку.

И тут сзади послышалось:

– Отребье…

Ипсилон застыл.

– Сдохни!

Мужчина медленно обернулся назад.

В разгоревшемся – и явно с удовольствием вышедшем за свои границы – костре зависло лицо отца.

– Проваливай отсюда, щенок.

Ипсилон замотал головой, навалился на каменную ножку.

– Нет, нет, нет… Ты же мертв! Я же убил тебя!

– Ты никто здесь, ты мусор, никчемный мусор.

– Заткнись!

– Только мамаше был нужен. А она – сдохла! Сдохла, так же как сдохнешь и ты, дрянь!

Ипсилон сжался.

Он потянул веки вниз, до боли вдавливая ногти в нежную кожу.

– Ты убийца, ты грязь. Гниль.

– Заткнись.

– Ты такой же, как и мы.

Ипсилон вперил взгляд в ненавистное лицо.

Он поднялся, переложил поудобней нож.

– Я лучше вас! Я – Избранный!

– Никакой ты не Избранный. Это все твоя книжонка, а я ее под ножку кровати подкладывал, чтобы не шаталась. Я ее выкинул вместе с твоими вонючими учебниками.

Мужчина подошел к огню вплотную.

– Ты – жалкий. Ты просто убийца. Бесхребетный и слабый. Ты не лучше нас, помнишь? Ты ведь убил его. А он-то… Ты его ненавидишь, потому что он лишил тебя повода для самодовольства! Ты такой же, как мы. Ты такой же. Ты – такой же!

На секунду старик замолчал, а потом с язвительной звучностью произнес:

– Что же у тебя было? Ничего. И ничего у тебя нет. Никем ты не был. И не стал.

Нож пронзил костер.

Язычки пламени игриво заскользили по рукаву рубашки выше, едким дымом обжигая слизистую.

Ипсилон обескуражено вытянул перед собой руку. Свободной ладонью он начал сбивать огонь, паникуя, раком пятясь назад.

Из-под земли вырастает кочка и бросается прямо под ноги.

Больно ударившись копчиком, мужчина наваливается на горящую руку, холодной землей убивая огонь.

Он оборачивается, но в пламени пульсируют лишь желтые да рыжие всполохи.

Рукав испещрили дыры, обнажая израненную кожу. Особенно пострадала кисть – кожа покраснела и зашелушилась небольшими лоскутами.

Ипсилон обнял коленки здоровой рукой и горестно завыл.

Он с трудом соображал ослабевшим обманутым мозгом и не был в состоянии ничего понять.

По привычке губы – попеременно с воем – шептали заученное слово:

– Абсолют… Абсолют…

Рядом забили барабаны.

Матвей взглянул на небо.

На далекое небо.

И в наваждениях оно оставалось одним и тем же – недоступным.

И в смерти – если смерть нисходит с неба – нет ничего страшного и подвластного людям.

То, что происходит, имеет такой отвратительный человеческий душок, что хочется быстрее распрощаться с этой оболочкой.

Паразиты вокруг, кровь, боль, сумасшествие – есть человек.

Яд на теле мироздания.

Ни добра, ни зла – просто яд.

Ни частицы бога в костях, ни желанный напиток зла в жилах – просто яд.

Матвей, наконец, понял, что пытался донести Ипсилон. Принять свою смертность, значит стать свободным. Освободиться от паразита внутри.

– Ипсилон! – выдохнул он.

Ипсилон разжал руку.

Соленые слезы впитывались в ткань, оставляя чуть влажный след.

– Как они смеют мешать Избранному? Почему они все мешают, лезут? Нельзя лезть. Лезть. Они должны благоговеть. Смерть. Смерть той старухе. Смерть им всем.

Нож с длинным лезвием лежал рядом, досаждая немым укором. Он любил кровь и свою суть – режущую и уничтожающую, и ему не терпелось воплотить все это сейчас.

Блеск металла наводил на мысли, что именно нож и был поводырём Кирилла, науськивая на убийства и каннибализм. Тот спрятал его – и другие звенящие орудия – под плиткой, в подвале, засунул ключ под обивку стула. По-своему выстроил лабиринт, с трудом вспомнил, что он – человек и поднялся наверх, а потом пришел Ипсилон, словно дал повод для того, чтобы посмотреть и прикоснуться к своему чудовищу. Он послужил обратной версией нити Ариадны – привел вглубь, к самому центру. Теперь же – возвращенный в дело – нож, отражая, даже не скрывал ни жёлтых глаз, ни клыков, ни черепов и Ничто.

Матвей поднялся.

Мимо него пронеслась мохнатая стая.

Огонь настоящими лапами сокрушал поляну, свирепствовал из-за голода и собственной клетки.

Где-то сбоку мелькнуло лицо с голубыми, обесцвеченными старостью глазами.

В Ничто жрец вонзил в грудь пленника кинжал, и кровь полилась по вздымающемуся туловищу вниз тяжелым велюровым полотном.

Из кровавой ямы вынырнул ребенок и хлопал по глади пухлой ручонкой.

Ипсилон вложил в ладонь нож.

– Абсолют. Абсолют. Абсолют…

Матвей присаживается рядом. Его тошнит из-за всех ранений и запаха Ипсилона.

Наклоняясь, он вдыхает сальную удушливость полной грудью и щекочет пух на чужой щеке.

– Нужно освободиться. Ты и я. Ты и я…

– Я не хочу умирать, но и жить здесь не желаю. Есть вещи, изменить которые людям не по силам, а есть те – на которые можно повлиять. Пускай они незначительны, незначимы для вселенской судьбы, но если я могу это сделать – я сделаю, – мужчина шепчет прямо на ухо убийце. – К черту судьбу, страх – больше не их оружие.

* * *

Перед глазами Алены и Гриши все плывет.

Они падают на землю, часто-часто дыша, прогоняя по крови кислород.

– Боже, боже, – выдыхает девушка, вперив взгляд вперед.

Перед ними предстает полыхающая пламенем поляна.

Алена не знала – стоило обычному человеку это увидеть, как все возвратилось на круги своя, и на звонок Гриши с телефоном в дрожащей руке ответили.

Однако не об этом думает девушка, не за это цепляются янтарные глаза – она ищет между оранжевыми всполохами лицо брата.

Ей чудится, будто костер улыбается, обнажая острые зубы.

Глаза скользят, выхватывают две пары ног и два туловища.

Подавшись вперед, Алена вылепливает из маленьких кусочков, выкладывает мозаикой картину: двое мужчин лежат на земле, руки брата сжимают чужие руки, вдавливая нож в себя.

При виде окровавленного лезвия с отвратительным звуком – воскресшим в ушах девушки – вышедшим из груди, Алена кричит. Она кричит так громко, что заглушает треск костра, стон Матвея и все звуки в мире.

Тело безвольно повисает на руках Ипсилона.

Он прислоняется к ране на груди и всасывает горячую кровь. Под крики и стоны двух случайных свидетелей ворошит ножом в липкой груди, разрезая мышцы и насаживая куски.

Кровоточащими, еще помнящими, что такое жизнь, нетерпеливо кладет их в рот и проглатывает. На языке остается привкус бога.

Ипсилон разрезает ножом свитер, кромсает грудь Матвея – где-то там, где-то совсем рядом он.

ОН.

Прячется за ребрами, словно кости могут его защитить.

В потухших вмиг карих глазах мужчина видит отражение далеких звезд.

Сбросив с себя ношу, Ипсилон вскакивает на ноги и запрокидывает голову к небу: из черноты, глазом Циклопа проступает полное солнце, золотой трап спускается с его хлопковых ресниц.

Вдохнув аромат невиданных миру цветов, Ипсилон уносится высоко-высоко, намного выше, чем позволено быть человеку. В разорванных границах разума, в сверкающих туманностях космоса, в пустоте черных дыр, во всеобъемлемости субстанций – не зная, как – он нашел свой покой.

И стал сильнее человека, и скинул человеческую оболочку.

– Я бог!

Алена кричала.

– Я бог!

Паразиты стонали.

– Я бог!

Где-то на дороге завыла сирена.

– Я бог!

Когда приехала полиция, Алена могла поклясться, что слышала одни и те же слова, вылетающие из незнакомых ртов. И для нее весь мир, не прекращая, кричал одно и то же.

– Я бог! – смеялся Ипсилон, пока его бренную оболочку тащили в машину.

– Я бог! – заботливо шептал Гриша, поглаживая девушке живот.

А паразиты сновали мимо ног людей, но сверху их не разделить – людские ноги или нет.

И сколько бы Алена ни жмурилась и не закрывала уши – увиденное вновь и вновь вставало перед глазами.

Она не знала – застывший на земле Матвей, в пустых глазах которого отражалось всем знакомое небо, неживыми губами шептал или привиделось:

– Я – бог.

 

Эпилог

В палате пахло медицинской стерильностью.

Едкий запах больниц клеймил слизистые пациентов, как клеймят лошадей на фермах – со сваленным в одну кучу навозом и сеном – в стойлах.

Яркий свет обжигал глаза, особенно привыкшие ориентироваться в темноте к звукам и шорохам.

С коридора доносился отдаленный шум аплодисментов и выкрики благодарностей – это в очередной раз забывал выключить телевизор санитар.

Хлопки раскрасневшихся ладоней превратились в фоновую мелодию всего, что происходило в этой палате. Иной раз по ночам пациент бил ногами по стенам, вдавливал пальцы в уши, пока из них не начинала течь кровь, чтобы хоть недолго побыть в тишине. Иногда он просыпался от того, что из стен лезли руки и хлопали, хлопали и со смехом кричали: «Браво! Браво!».

Под утро благодарность натекала у стен тухлыми лужами.

Но это было тогда, когда они были голыми и белыми, а он не одел их благосклонной вечностью, не втянул этот запах и белоснежность.

Теперь же по комнате распространялся тугой аромат бога, не смываемый хлоркой и моющими средствами с ароматизаторами лимона или морского бриза.

А он сам не остывал на полу, залитый собственной кровью, с зажатым в тощей руке карандашом. Грифель его весь стерся, окровавленное дерево облупилось, оставив мелкие занозы в стенах между серыми буквами.

Еще долго он будет сплетней, шелестящей из уст медсестер, надолго останется страшной историей между звоном рюмок – пациент покончил с собой, пробив сонную артерию.

Ненавидимый им мир останется, в отличие от родной коммуналки со сгнившим телом отца – соседи бесконечно долго будут ругаться на вонь и настежь распахивать окна, в которые будут падать снежинки, таять, просачиваться в замороженный подвал.

Когда-нибудь там вновь будут пищать крысы, когда-нибудь бочка полностью проржавеет, распадется на множество мелких кусочков.

Осколки костей сгниют, кровавые следы с труб исчезнут.

Стены коммуналки рухнут, их сгребут и отвезут на свалку вместе с книгами Виталия Петровича, его грамотами и всеми вещами Ипсилона. Дай бог его душе никогда не узнать о таких же коммуналках и квартирах, деревнях и городах.

Первый снег припорошит могилу Матвея белым ковром.

Над его телом – тяжелая примороженная земля с кишащими червями и личинками. Когда-нибудь личинки доберутся до бурого лица, прогрызут ходы в щеках, в шее.

У бога будет лишенное кожи, мускулов, глазных яблок и волос человеческое лицо.

Истинное лицо бога – череп.