30 сентября 1941 года, Дмитровск-Орловский

Еще во времена, претендующие на почетное звание незапамятных (ну, хотя бы потому, что, принадлежа личному прошлому, теперь они объективно являлись будущим), Годунов вывел для себя правило: составляя план на ходу, рискуешь завалить работу. А вот результат надо выхаживать. В самом прямом смысле слова. Ножками. С поправкой на текущий момент — выезживать. Вот и моталась его "эмка" остаток дня и весь вечер по городу и окрестностям, прокладывая экскурсионно-туристические маршруты для искушенных европейцев. Осмотрел город. Потом, подхватив по пути Нефедова, выехал на место будущей торжественной встречи — в междуречье Нессы и Неруссы. Полюбовался пока еще мирными ландшафтами, прикидывая, как бы половчее приспособить их для войны, — и двинулся в лес, с притворным видом большого знатока вслушиваясь в диалог старлея и партсекретаря, обсуждавших с мальчишеским азартом (а что, по возрасту оба куда ближе к пацанам, нежели к дедам), как половчее организовать засаду. И снова — в город, с заездом на станцию: все ли готово к отправке эвакуируемых и к принятию состава из Орла?

Попутчики менялись, но чаще других рядом с командующим оказывались Федосюткин и Мартынов. Заодно появлялась лишняя минутка, чтобы частности обсудить, без отрыва от бурной деятельности. А частности — это совсем не обязательно мелочи. Скажем, сорок пять тонн ГСМ — это внушительно. А ежели учесть, что до них всего-то полчаса пути, так и вовсе подарок судьбы. И не успеть толком воспользоваться им — идиотизм, если не преступление. Так что еще пару машин в деревню с красивым русским именем Лубянки направить просто необходимо.

…Годунов понятия не имел, насколько был прав, мысленно поименовав содержимое лубянских складов подарком. Тем паче, представить себе не мог, что одним только своим распоряжением аккумулировать горючее в Дмитровске внес дополнительные коррективы в историю. Никаких хитрых взаимосвязей, никакого эпического, высокого эффекта бабочки; все просто, приземленно — эффект гусеницы, которой вместо ветки с сочными листьями подсунули сухую. Ибо в прежней истории "быстроходный Хайнц" был настолько стремителен и пока еще непуганно нахален, что оставил тылы далеко позади и в город вошел с почти опустошенными баками. Час-другой — вроде, пустяк, да не тогда, когда счет идет на эти самые часы. А тут — лубянская горючка, подарок если не царский, то уж княжеский — точно. На той дареной горючке и двинули к Орлу.

История пока еще не отклонилась от известного Годунову маршрута, но уже замедлила шаг.

Александр Васильевич не подозревал об этом, даже смутного ощущения — и того не было. Ведь на его глазах, в спешке, в грохоте и ругани, в слезах разворачивалась вечная трагедия под названием "Исход".

Движутся к железнодорожной станции вереницы людей. Ходят от дома к дому патрули из ополченцев; дядьки — ровесники Годунова и мальчишки, едва ли намного старше его юнармейцев. На лицах — тревога и сосредоточенность, разве что видно — мальчишки все еще немножко продолжают играть в войну и поручение для них равно приключению.

А им навстречу спешит барышня в приталенном жакетике, береточке набекрень и с коричневым фанерным чемоданчиком, шустро ковыляет укутанная в расписной, наверняка праздничный, полушалок бабулька с двумя холщовыми сумками, связанными и перекинутыми через плечо, толкает доверху нагруженную скарбом тачку белобрысая девчонка, а следом за ней мать тащит упирающуюся девчонку поменьше, другой рукой прижимая к груди младенца в одеяльце. Тележка дребезжит, девчонка кричит, младенец плачет, но во всеобщем шуме эти звуки не кажутся слишком громкими.

Глухое "плюх" — это у барышниного чемоданчика оторвалась ручка, замки от удара оземь раскрылись, выпуская на волю — удивительно, но не наряды, а десятка два книг и множество фотографий. Серо-желтые карточки незамедлительно подхватил ветер и понес вместе с пожухлой листвой. Исход…

Девчонка сноровисто закатила тележку под дерево и кинулась на подмогу. Меньшая, одной рукой растирая по лицу слезы, другой принялась собирать книги.

Женщина в стареньком, но опрятном пальто, старательно закрывает ставни, как будто бы делает что-то очень значительное, а на лавочке перед домом как-то уж слишком чинно, даже по росту, сидят четверо ребятишек. Женщина, скорее всего, понимает, что ее труд не имеет смысла. Но всем им так спокойнее.

Монашеского обличья старушку сводят под руки с высокого крыльца девушка и мальчонка, следом тетка в сбившемся на затылок платке чуть не волоком тащит огромный узел и плачет. Кажется — просто от усилий.

Сурового вида дед, нетерпеливо прикрикнув на замешкавшегося у калитки подростка с двумя плетеными корзинами, ставит на землю оцинкованное корытце с какой-то едой и по-мальчишески свистит. Через пару минут у корытца — с десяток дворняжек всех размеров и мастей. Дед глядит на них, как будто бы ему некуда торопиться.

К патрулю бежит пожилая женщина, в пуховом платке и летнем платье, кричит издалека:

— Миша! Миша, ты Ванятку моего не видел?

— В райкоме комсомола были? Ну так подите поглядите.

Федосюткин слушает, безрадостно усмехается. Добровольцев моложе семнадцати лет велено гнать в три шеи, но понятно: беспокоится партсекретарь, что кто-нибудь вздумает потеряться по дороге от райкома комсомола до дома.

— Послушайте, Андрей Дмитриевич, а не пора ли в райкомах двери на запор? Мобилизация по партийной и комсомольской линии завершена? Завершена…

Годунов осекся: секретарь глядел с таким настороженным удивлением, как будто бы подозревал, что его просто испытывают.

— Так люди же ж идут, кому какая помощь нужна.

Вот те на! Задал вполне невинный вопрос, а по сути…М-да, никогда еще Штирлиц не был настолько близок к провалу. Вон и Мартынов исподволь косится через плечо… или просто разговор слушает? Интересно, а как тебе, Матвей Матвеич, годах в восьмидесятых нравились партработники-чиновники и комсомольские вожаки, желающие быть не солью земли, а белой костью?

Издержки послезнания.

А символы дня сегодняшнего — вот они, у тебя, Александр Василич, на виду: двери церкви, которые снова открыл прямо-таки иконописный старик отец Иоанн, чтоб дать кров над головой погорельцам, и двери райкома, которые упрямо не желает закрывать этот парень простецкого вида — и молодец, каких поискать.

— Убедили, — Годунов улыбнулся. — Подбросить вас до райкома?

И машинально посмотрел на оттягивающие запястье часы. Время! Было бы время пораскинуть мозгами, наверняка утвердился бы в мысли, что этот девайс, подаренный ему нынешней реальностью вкупе с той одежонкой, в которой он себя здесь обнаружил, как-то связан с перемещением, а может быть, и способен на такого рода фантастические процессы влиять. Хронометр — что может быть тривиальнее и символичнее? Только хронометр, который непрерывно напоминает: драгоценное время идет и тратить его на пустопорожние размышления — роскошь мирных дней и благоглупость. Так что мысль промелькнула — и застряла на периферии сознания, глухо беспокоя. Часы, солидные такие, значительные, похожи были на те, которые Саньке-отроку подарил на память дед. Они долгие годы выполняли роль талисмана и на экзаменах, и в походах, разве что от рутины не спасали… да и затерялись при одном из переездов, совершенно странным образом, как будто наскучило им сопровождать раздолбая, до сорока с лишним лет так и не постигшего истинную цену времени. А теперь копьевидные стрелки старшего собрата того хронометра попирали змееподобную цифру "шесть". Пора возвращаться на станцию — встречать людей и грузы из Орла. И сразу же место определять и для тех, и для этих.

На вокзале наблюдалось вполне предсказуемое столпотворение вавилонское, поначалу еще сохранявшее какое-то подобие упорядоченности и целеустремленности, но сейчас изрядно их порастратившее: с отправкой очередного, второго по счету состава, пришлось погодить, чтобы пропустить встречный. Замотанные, обозленные тетки и десятка полтора ополченцев гоняли мелюзгу от железки. Годунов достаточно долго проработал в школе, чтобы уяснить: попытка аккумулировать такое количество детворы в одном месте и надолго — аж на пару часов — найти всем и каждому занятие, препятствующее активному (и далеко не всегда безопасному) освоению мира, — это фантастика. Так что оставалось надеяться, что обойдется без происшествий. Старики сидели на баулах, на узлах, и негромкий говорок вплетался в общий гомон. На лужайке за дощатым станционным домиком сухонькая бабулька доила козу, а стайка малышей, загодя вооружившись кружками, ждала поодаль. Девчата, усевшись рядком на скамейке, слаженно выводили: "Дан приказ: ему — на запад, ей — в другую сторону…" — и почему-то у них выходило радостно и задорно. Мужичок-с-ноготок деловито тащил от колонки ведро воды — по ту строну путей, на утоптанной площадке с остовами футбольных ворот, уже развели костры, что-то жарили, приготовлялись раздувать самовар.

Годунов разом ощутил и горечь, и гордость. Напортачил он с эвакуацией и до сих пор не знает, что можно было бы сделать иначе, дабы не допускать такой анархии и, к тому же, не доставлять военный груз на виду у мира. Но вот ведь люди, а? Золотые люди! Мигом ко всему приспосабливаются!

Времени до прибытия состава хватило аккурат на то, чтобы выкурить папиросу да заглянуть в здание вокзала, где трагикомический Михаил Сергеевич, зачем-то устроившийся в каморке билетной кассы, с обреченным в окошечко выдавал колбасу посмеивающимся теткам. Годунов тоже невольно улыбнулся — и поймал себя на мысли, что, несмотря на патовую ситуацию, сложнее которой не было в его жизни, улыбается куда чаще обычного. Судьба в ответ то ухмыляется с мрачной иронией — мясокомбинатскому фургончику теперь предстоит возить взрывчатку, то улыбается, да так открыто и душевно, хоть и сквозь слезы, что у Годунова даже не хватает сил сердиться на себя за недодуманное и недоработанное. Вон, спешит на помощь щуплому пареньку-ополченцу, который долго приноравливается, как бы половчее ухватить с земли ящик, низенькая плотная женщина. По решимости, с коей она отмахивается от дедов из оцепления, отодвигает парня в сторону и берется за ящик, можно сообразить, что не впервой тетке коня на скаку останавливать и в горящую избу входить.

"Всё-таки надо было привлечь гражданское население для разгрузочно-погрузочных", — думает Годунов. Ну вот не дают ему собственные стереотипы действовать сообразно моменту. Нет, о соблюдении режима секретности мечтать было бы наивно, однако ж и помимо того… Никак не соединяются, не связываются в сознании флотского офицера мирного времени тяжеленные ящики со взрывчаткой и эти вот тетки, как по команде бросившиеся к составу — к сыновьям, к братьям, к отцам. И тягающие так, что у самих слёзы на глазах, но хрен ты их теперь прогонишь, раньше думать надо было. Не связывается судьбоносная важность предстоящего с героической анархией, творящейся на станции. Но тут уж ничего не попишешь: ополченцы — не кадровые бойцы, для них эти женщины — не "гражданское население", а матери, соседки, сослуживицы, знакомые. Кто-то из них только сегодня завтракал за одним столом, а теперь, буквально через полчаса, им расставаться на неопределенный срок. Думать о том, что для кого-то срок окажется бессрочным… не сейчас.

А чекисты, похоже, решили, что все было заранее определено командованием. Правда, теток стараются не нагружать.

Не додумали на райкомовском совещании, ой, не додумали! И кому вменять это в вину? Ведь даже те, у кого на вороте петлицы, еще не мыслят категориями большой войны — такой, в которой стираются грани между бойцами и мирным населением, между фронтом и тылом.

Много чего передумал и просчитал ты, Александр Васильевич, сидя над книгами и размышляя над картами. Но есть вещи которые постичь можно только на опыте. Дай Бог — не на горьком.

Годуновская "эмка" покидала станцию одновременно с последним грузовиком. Уже, суетясь и скликая своих, грузились в только что опустевшие вагоны те, кому предстояло ехать в эвакуацию; второй состав должен был уйти следом за первым.

— То-оли-и-ик!

За машинами бежала та самая женщина, что так безапелляционно вмешалась в разгрузку.

— То-олик! Как я тебя найду-то?

— Не знаю, ма, — парень в кузове грузовика смущенно потупился. — Найдемся как-нибудь.

— Товарищ красный командир! — еще громче выкрикнула женщина. — А куда нас, а?

Годунов сделал Дёмину знак остановиться, обернулся к женщине.

— Пока в Орел, а далее будет определено…

Закашлялся; показалось, что это слова оцарапали гортань.

Игнатов обещал договориться с туляками, чтоб насчет размещения людей озадачились, а того лучше — транспортом помогли бы. Однако ж твердого ответа пока нет, а делиться предположениями…

"История не терпит сослагательного наклонения", — как же весомо и напористо произносила эту фразу неподражаемая и незабываемая завуч Лариса Михайловна! Вот и не будем сослагать. А будем возлагать. Возлагать на себя ответственность и в меру сил делать историю. А тут уж — как удастся.

— Не беспокойтесь, о вас позаботятся. И за помощь спасибо.

Женщина всплеснула руками.

— Да я ж разве за себя? Я за сына, за Толика. А помощь… — пожала плечами. — Как своим не подмогнуть-то?

И снова вспомнилось-проассоциировалось: соседка Тамара Вадимовна, человек такой же жизнестойкой, упрямой породы, выпестованный гарнизонами и воспитанный отсутствием в пределах личных квадратных метров твердого мужского плеча, надрывно твердит в трубку мобильника:

— Костик, я сказала, чтобы в десять был дома! У меня нервы не казенные!

Костику в прошлом году стукнул тридцатник, у него третий брак и четверо детей.

А тут, может статься, и письмо написать некуда будет. И что ей сказать? Попросить верить в лучшее?

Ничего не сказал, кивнул Дёмину, поезжай, мол. Отвернулся.

И уперся взглядом в двух зареванных женщин — большую и маленькую.

— Ну разве так можно? Ну разве можно? — приговаривала мать. — Я уж и не знала, где тебя искать! Ну разве так можно!

— Ма, я и так самого маленького…

Младшая продолжала что-то говорить, покаянно и упрямо. Слов Годунов уже не слышал, но мог догадаться: девочка уверяла, что ни за что не потерялась бы и успела вовремя. Из-за пазухи детского клетчатого пальто торчала сонная мордашка рыжего щенка.

Все-таки не врут люди, когда наделяют человеческое сознание всякими удивительными возможностями. Прилег Годунов передремнуть на диван в кабинете Федосюткина, такой коротенький и жесткий, что сам Прокруст позавидовал бы, и мгновенно уснул — будто бы головой вниз в колодец ухнул. И виделось Годунову: расхаживает по комнате из угла в угол товарищ Горохов — будто бильярдный шарик сам собою по столу катается. Голова со стрижкой "под Котовского" покачивается в такт шагам, и слова — тоже в такт, напористым таким речитативом. А возмущается агитбригадчик тем, что с засадами, дескать, перемудрили, замахнулись широко, а вместо полновесной плюхи выйдет отмашка. С ним соглашался кто-то, кого Годунов сперва принял за хозяина кабинета, и только потом сообразил, что это никто иной как Одинцов. Потом Горохов куда-то исчез, вместо него появилась женщина в пуховом платке, та, что искала Ванятку, и военком принялся втолковывать ей, что главное сейчас — сберечь детей, а потом кто-то из них, Годунов не разобрал, кто именно, потребовал суровым тоном:

— Вы уж сберегите, товарищ капитан третьего ранга!..

Он проснулся в холодном поту и с одной мыслью: авторы альтисторических книжек — сволочи. Ну вот что бы им стоило, таким умным, лопатящим тонны и гигабайты материала, написать промеж делом пособие для попаданца в столь любимый ими всеми период? Рассмотреть набор типичных ситуаций, проработать оптимальный вариант действий с учетом, так сказать, комплексного послезнания. Вот, скажем, эвакуация гражданского населения из прифронтовой полосы…

— Одинцов прибыл? — голос хриплый спросонья.

— Да нет, товарищ командующий, — Федосюткин поднял голову от бумаг. Причем не читал он и не писал, а прикорнул прямо за столом, подложив вместо подушки несколько картонных папок.

Годунов бросил взгляд на наручные часы. Восемнадцать пятнадцать. Можно было бы пока и не будить человека.

— Так да или нет? — спросил резко, заглушая интеллигентские рефлексии.

— Не прибыл пока. Да вы не беспокойтесь, на станции Нефедов, он сразу… — Федосюткин немного помялся. — Товарищ командующий, мы тут для засады лучше место нашли. Ну, мы с Нефедовым. Ясное дело, нужно было бы сразу, но… Один охотник посоветовал, дед Паша. Вы уж извините, что мы его спросили, но Пал Игнатич — мужик надежный, хоть и беспартийный.

Годунов нахмурился — и мысленно махнул рукой. Спросили — и спросили, что ж теперь, под трибунал их, что ли? Суток не прошло, как он в Дмитровске, а уже начал привыкать, что война здесь с привкусом партизанщины.

— Вам на карте показать или поедем? — продолжал гнуть свою линию неугомонный секретарь райкома.

— Показать. А потом поедем. И вот еще что мы с тобой, Андрей Дмитриевич, упустили. Ты найди-ка ответственного человечка, лучше, думается мне, женщину, быстрее с мамашами общий язык найдет. Одним словом, надо, чтобы прямо на станции детям на одежду бирки нашивали и хотя бы химическим карандашом имя-фамилию писали. Береженого Бог бережет, — и, вспомнив Игнатова, неохотно добавил. — Как бабки наши говорили.

Федосюткин ненадолго задумался.

— Сделаем, товарищ командующий.

Ну что ж, будем надеяться, в этой реальности потерявшихся на дорогах войны детей окажется меньше. Хотя бы на несколько человек.

В шесть тридцать пополудни умер Борис Федотыч Чуров, чудаковатый, как многие по-настоящему увлеченные люди, старик-садовод. Вышел проститься с отцветающими астрами, сел на скамейку — и умер. Дочка и внучка, уже готовые к отъезду, увидали, метнулись по соседям, кто-то побежал в райком. Время не ждало, и схоронили деда Борю здесь же, в саду, под любимой его яблонькой.

Первая потеря при обороне Дмитровска.