Да, про маньяка все основательно позабыли.

Евдокия забыть не забыла, но Пенелопу вспоминала гораздо реже. Этому очень способствовали домашние хлопоты и дела. Лагутин по-прежнему частенько менял домработниц, и Евдокия заполняла «окна» своими руками. Первое время, оттирая сбежавшее молоко от плиты, или надраивая унитаз, она еще скорбно вздыхала «ах, Пенелопа, ах, Пенелопа!», а потом уж с головой в работу ушла — дом действительно был большой и вещей в нем — немало. С каждой пылинку сдуешь — и вон из жизни полдня.

— До увлечения, Зимнего садика, руки уже не доходят, — жаловалась Евдокия Бродяге, который помощником был плохим, но зато добавлял работы изрядно.

Он неотвязно следовал за хозяйкой и требовал развлечений: то вдруг швабру начнет бодро лапами бить, то ловко повиснет на занавеске или увидит злого врага в безобидном шнуре пылесоса. И обязательно что-нибудь опрокинет. И разольет.

— Стар ты уже Бродяга, солидней надо себя вести, — ворчала на пса Евдокия.

Но недолго ворчала, чаще уставала сердиться и прощала, прощала, прощала… Как никак — собеседник, а домашний труд (оказалось!) обрекает на одиночество, которого Евдокия терпеть не могла.

— Вот скажи мне, мой умный песик, скажи, зачем Леня новую домработницу сегодня со скандалом прогнал? — горестно вопрошала она у Бродяги.

Бродяга в ответ шевелил ушами и молчал очень глубокомысленно, будто и в самом деле решал, с чего это Леня взбесился?

— Хорошая женщина ведь была, — продолжила жалобы Евдокия. — Подумаешь, рубашку не так постирала: на белой — розовое пятно. Леня тоже известный придира. Нельзя во всем только плохое искать. И с пятном походил бы, под пиджаком незаметно.

Бродяга был — за. Он совсем не понимал, зачем нужны эти рубашки.

Евдокия вздохнула:

— А теперь женщина не просто ушла — японский сервиз с собой прихватила, а я скрывать это должна, потому что Леня в милицию обратится, а у нее трое детей. Леня иногда бывает поразительно черствый.

Сама Евдокия от капризов давно отказалась: день ото дня становилась снисходительней и добрей. Во всяком случае, насчет домработниц имела она одно только мнение: любая уже хороша, на какую ни глянь.

И чем ногти Евдокии становились грязней, тем сильнее мнение крепло.

Однако в житейских бедах отыскалась и положительная сторона: Евдокия так уставала за день, что засыпала, едва касаясь щекой подушки. И спала очень крепко, на свидание к молодому человеку не бегала по ночам и вообще не видела снов.

Учитывая все вышесказанное, не дивно, думаю, то, что и Едокия про маньяка забыла — до этого странного дня.

А день начался особенно плохо. С утра Леонид Павлович, на рубашке пятно обнаружив, взорвался и домработницу со скандалом прогнал. Теперь Евдокия вместо приятной беседы с Евой вынуждена была чистить ковры, чем и занималась с девяти утра и до обеда. Чистила бы и до вечера (и было что!), но позвонил Борис.

— Дуняша, срочно беги сюда! — приказал он зловещим шепотом.

— Сюда, это куда? — спросила Евдокия. — Боб, ты где?

Брат доложил:

— Я у Евы.

Евдокия не удивилась, поскольку отношения между подругой и братом становились день ото дня серьезней. Она лишь спросила:

— А почему не Ева, а ты мне звонишь?

— Слушай, — рассердился Борис, — ты можешь хоть раз в жизни подчиниться мне без вопросов?

— Наверное, могу, — предположила она.

— Вот и попробуй! — рявкнул Борис и, не объясняясь, повесил трубку.

Что ж, деваться некуда — Евдокия села в машину и помчала к подруге.

Несказанно она удивилась, обнаружив в квартире Евы одного только брата.

— А где же Евусик? — спросила она.

— Ева в консерватории, — раздраженно ответил Борис и потащил Евдокию к роялю. — Смотри, — сказал он, тыча пальцем в белые клавиши.

Там багровело пятно.

Евдокия попятилась и ужаснулась:

— Снова кровь?!

— Разве не видишь? — ядовито спросил Борис.

— Вижу, но когда она появилась?

Борис резко пожал плечами, словно его передернуло, и проворчал:

— Заметил кровь только что, а когда появилась не знаю.

Нервно взъерошив волосы, он вдруг матюкнулся и забегал по комнате, рассеянно бормоча: «Черт, черт, черт…» Казалось, он вообще забыл про сестру.

Евдокия видела, что брат не в себе, но задавать вопросы уже опасалась, поскольку боялась нарваться на грубость. Она, с изумлением глядя на Боба, усердно припоминала когда он так грубо ругался в последний раз, если вообще так ругался — память что-либо подобное предоставлять не спешила.

Боб бегал по комнате — растерянная Евдокия стояла — и все было бы ничего, когда бы не те ковры, которые дома остались, мокрые и недомытые. Из-за них-то она и не выдержала.

— Боб, зачем ты меня позвал? — в конце концов спросила она.

Брат резко остановился, глянул на сестру совершенно безумным взглядом и прошептал:

— Ты только не пугайся, Дуняша, но я, кажется, знаю кто настоящий маньяк.

От слов его Евдокию словно током прошило.

— Кто? — выдохнула она и присела на кончик стула.

Боб зловеще и с пафосом прогремел:

— Я-яяяя!

— Ты-ыыы?!

— Я! Я! Я! — с гордостью подтвердил Борис и растерянно тут же спросил: — Дуняша, как мне быть? Я только с тобой могу посоветоваться. Что теперь предпринять? Может, ты знаешь?

Разумеется, Евдокия не знала. Заявление брата страшно подействовало на нее: ноги задрожали, в глазах потемнело, в ушах зашумело. Она хотела много сказать, много спросить, но слова все в горле застряли. Евдокия только мычала.

Борис, не замечая ее состояния, схватил сестру за руку и потащил ее в спальню.

— Сейчас я тебе покажу, — приговаривал он, торопливо и нервно открывая дверь шкафа, — сейчас ты увидишь.

Через мгновение в руках у него оказался нож:

— Ну что?! Видишь! Кто после этого я?!

Евдокия ахнула и отшатнулась, а Борис на нее наступал, грозно помахивая точно таким же ножом, какой она видела у Ирины, у Майи, в кладовой…

— Где ты взял его? — закричала она, с ужасом пятясь от брата. — Где ты взял? Я все ножи закопала! Все! Не оставила ни одного! Как ты нашел?

Борис остолбенел:

— Что ты закопала? Где?

Евдокия опомнилась, но было поздно. Брат заставил ее сказать — не все, но кое-что. Не решаясь поминать Пенелопу, она призналась, что нашла в чулане сундук, а в нем оказались ножи.

— Ножи? Одинаковые? И один из них был у Ирины? — нервно спросил Борис.

— Да, все ножи одинаковые, — кивнула она. — И у Майи мы с Евой видели точно такой же нож.

Боб ответил:

— Я в курсе, Ева рассказывала, а дальше-то что? Что с теми ножами?

Евдокия пожала плечами:

— А ничего, я удивилась и на всякий случай от них избавилась: отнесла вечером в сквер и под липою закопала.

— Зачем? — удивился Борис.

— А зачем их в доме хранить, когда милиция точно такой же нож достала из жертвы маньяка?

— Так и было! — воскликнул Боб. — Точно, как я забыл?! И все это лишний раз мне доказывает, что я и есть тот самый маньяк!

— Да ничего это не доказывает! — пришла в себя Евдокия и, волнуясь, подумала: «Надо бы про Пенелопу брату признаться, чтобы он напраслины на себя не возводил».

Но Борис ей не дал и рта раскрыть: размахивая страшным ножом, он потащил сестру в коридор, с пафосом восклицая:

— Я! Я маньяк! Дуня! Это ужасно!

Его состояние Евдокию пугало: она знала, что болезнь обострилась, что брат фантазирует, что надо Ленечку вызывать и вязать Боба, и пичкать лекарством, уколы колоть…

— Вот, посмотри! — возбужденно кричал Борис, подтаскивая сестрицу к вешалке и остервенело запуская руку в карман своей куртки. — Вот оно, доказательство! Видишь флакон?

Евдокия, ломая голову как бы его остановить, ласково подтвердила:

— Вижу, мой дорогой, вижу. Это флакон.

— А знаешь, что в нем?

— Что, мой родной, что в нем?

— Прекрати разговаривать со мной, как с приболевшим ребенком! — взбесился Борис. — Здесь кровь! полный флакон крови! Или краски! Черт возьми! Откуда это в моем кармане? Теперь ты понимаешь?

Евдокия с испугом призналась:

— Не понимаю.

— Это я капал кровь! Это я пачкал клавиши!

— Зачем? — пятясь, спросила она.

— А вот не знаю, — опустив руки, уже спокойно ответил Борис. — Рассудок мой помутился. Сам не ведаю, что творю. И это страшно, Дуняша, страшно, — с пугающей вялостью признался он. — Передать тебе не могу, как ужасно не быть хозяином собственному телу, своим рукам и ногам. Как подумаю, что я убиваю, в петлю, в огонь, в воду… Куда угодно захочется, лишь бы не жить.