Во двор Клавдии такси въехало, когда на часах было сорок минут четвертого. Не обращая внимания на столпившихся у лавочки людей, я, не дожидаясь лифта, понеслась на пятый этаж. Минут пять безрезультатно жала на кнопку звонка, потом раскрыла сумочку и достала ключи. Открыв дверь, я вошла в квартиру и, к удивлению своему, застала стирку в самом разгаре. Клавдии же не было нигде.

«Куда она могла пропасть? — насторожилась я. — И почему начала стирку, не дожидаясь меня? На нее это не похоже. А на месте ли ее домашний халат?»

Я бросилась в спальню, перерыла все в одежном шкафу, но в скудном гардеробе Клавдии халата не наружила.

«Не могла же она выйти на улицу в домашней одежде, — подумала я, растерянно присаживаясь на Диван. — И почему не оставила записки? Значит, мучилось что-то из ряда вон, то, что вынудило нашу yравновешенную Клавдию, забыв про все на свете, нестись бог знает куда. Может, что-то связанное с ее Димой?»

Скрип входной двери отвлек меня от раздумий.

— А тут открыто, — услышала я голос соседки. — Проходите, поглядите.

Я бросилась в прихожую и обмерла. Соседка не одна. Рядом с ней топтались двое мужчин: один в гражданском, другой в милицейской форме, если не ошибаюсь — в чине капитана.

— Кто вы такая? — строго спросил меня гражданский.

Не успела я открыть рта, как соседка Клавдии — препротивнейшее создание — опередила меня.

— Это Сонечка, сестрица несчастной, двоюродная, — заговорщически кивая мне, проговорила она и скорбно поджала свои ехидные губки.

Мне не понравилось, что эта неотесанная баба так фамильярно называет мою исключительно утонченную и аристократичную Клавдию несчастной, а меня Сонечкой. Я уже собралась одернуть ее, но строгий вопрос капитана мне помешал.

— Как вы попали в квартиру?

Я опешила. Да что здесь происходит, в конце концов? По какому праву такой допрос? Ох, я сейчас им покажу!

Но пока я собиралась, вредная соседка опередила меня и на этот раз.

— Сонечка помогала Клавочке вести хозяйство, ну, прибраться там, постираться…

— Прислуга, что ли? — спросил гражданский, скептически рассматривая мое модное платье и туфли на высоких каблуках.

— Что-то вроде, — кивнула соседка. — Поэтому Клавочка дала ей ключи.

Я вскипела.

— Да что вы тут городите такое! — завопила я. — Никакая я не прислуга. У меня два высших образования, не считая прочих глупостей.

— А зачем пришли? — хитро щурясь, поинтересовался капитан.

— Стирать белье.

— Значит, прислуга, — констатировал гражданский. — Что ж, пойдем осмотрим квартиру, — обратился он к капитану.

— По какому праву, хотелось бы знать? — возмутилась я.

Гражданский снисходительно взглянул на меня и веско произнес:

— По праву службы. А вы, гражданочка, оставайтесь на месте и ничего не трогайте. Ваших отпечатков в квартире нет?

— Моих? Да сколько хотите. Не удивлюсь, если вы не найдете отпечатков хозяйки, — начала было я, но тут мне сделалось дурно.

Ну и позднее же у меня зажигание. Клавдии нет, зато пришли эти, из милиции, а я как дура отвечаю на их вопросы вместо того, чтобы задавать свои.

— Что с Клавдией? — спросила я.

Соседка, дико вращая глазами, взвыла:

— Дак вы не знаити?

— Нет, конечно, я только что вошла.

Капитан и гражданский посмотрели на меня совсем другими глазами.

— Несчастный случай, — сочувственным голосом сообщил гражданский.

— Волошинова Клавдия Вячеславовна примерно чaс назад упала с балкона, — с заметной грустью добавил капитан.

Я попятилась и растерянно заглянула в комнату.

— С вот этого? — спросила я, указывая на распахнутую балконную дверь. — С наволочками и простынями?

— С него, — подтвердила соседка. — Вешала белье, подсклизнулась и впала.

Мне сделалось дурно. Ноги подкосились, тошнота вцепилась в горло, на месте сердца образовался ноющий омут, а в голове глупая неуместная мысль: «Один раз в жизни женщина собралась самолично повесить сушиться белье и тут же упала с балкона. Ну как ее было не опекать?»

Когда открыла глаза, гражданский, у которого не помню как я оказалась на руках, крутился со мной по комнате, а соседка с капитаном наперебой предлагали положить меня то на диван, то в кресло, то почему-то на стол. Слава богу, он выбрал диван.

— Вам лучше? — спросил он, заботливо подавая мне стакан с водой.

Я понюхала воду, передернула плечами, вернула стакан, вскочила с дивана и убежденно заявила:

— Здесь что-то не так! Не могла Клавдия упасть с балкона!

Капитан, видимо, достаточно хорошо разглядев все мои достоинства, тоже пожелал заботиться обо мне.

— Успокойтесь, — сказал он, поглаживая меня по обнаженным рукам, — ваша сестра еще жива, она в реанимации. Как только она придет в себя, мы обязательно ее допросим.

— Вы считаете, что можно прийти в себя, свалившись с пятого этажа? — не поверила я.

— Конечно, бывали случаи и пострашней, — охотно отозвался гражданский. — Вот недавно жена сбросила пьяного мужа с шестого, и ничего. Отделался двумя переломами.

Это вселило в меня некоторую надежду.

— Дай-то бог, — ухватилась я за соломинку.

— Да, — согласился капитан, — а пока, если вы не возражаете, мы осмотрим квартиру, нет ли чего подозрительного.

Я не возражала. Они походили по комнатам, но, кроме пуговицы, лежащей на ковре прямо напротив балкона, ничего подозрительного не нашли.

— Вам знакома эта вещь? — спросил меня капитан, протягивая золотистую пуговицу.

Я задумалась. Где-то уже видела такую… Ну как же, конечно, видела. Совсем мозги из головы вон.

— Это пуговица от кофточки моей сестры, — сказала я. — Той самой, которую я привезла из Польши и подарила Клавдии недавно.

Я хотела вернуть пуговицу, но капитан опять погладил меня по руке.

— Оставьте ее у себя, — ласково сказал он, — раз она принадлежит хозяйке квартиры, то нам не нужна. Я положила пуговицу в сумочку.

— Осмотритесь еще раз, все ли на месте? — спросил гражданский.

Я осмотрелась и заверила, что на месте все.

— И мебель стоит, как обычно? И нет следов борьбы? — спросил капитан.

— Все, как всегда, и мебель тоже, — заверила я.

— Почему же вы решили, что здесь что-то не так. — осторожно поинтересовался гражданский.

Ну как ему объяснить, что самое большее, на что способна Клавдия ради меня и Нелли, так это лишь на замачивание белья. Никогда она не начала бы без нас стирку. И уж тем более не стала бы сама вешать белье на балкон.

Хотя откуда я знаю? Мы просто не давали ей такой возможности, постоянно забегали вперед, как говорила бабушка, брали все на себя. А Клавдия не бессердечный человек, она понимает, что нам с Нелли нелегко. Она же слышала вчера, как переживала Нелли из-за Саньки. И я волновалась, что стирка большая. Всем хотелось управиться до ночи, вот Клавдия, не дождавшись нас, и начала.

Я опоздала на целых сорок минут, а Нелли (со своей депрессивной больной) и вовсе непонятно, когда приедет. Клавдия — сама пунктуальность — наверняка начала стирку ровно в назначенное время, а я опоздала на сорок минут. Во всем виновата я, поэтому и ищу другое объяснение. Мое подсознание не желает признавать страшной вины и хочет найти другого виновного. Во всяком случае Нелли, я уверена, так трактовала бы мои подозрения.

— Вы правы, — махнула я рукой. — Видимо, вы правы, Клава вешала белье и упала.

— Ну, а раз это несчастный случай, нам здесь делать нечего, — сказал капитан.

Я осталась в квартире одна. Вышла на балкон, посмотрела вниз. Сердце оборвалось от страха. Лететь с такой высоты, беспомощно расставив руки…

Она вешала белье. Какой ужас!

Звонок из прихожей словно прошил меня насквозь. Я так испугалась, что даже колени затряслись. Господи, какая я стала нервная. Это же Нелли. Посмотрим, как отреагирует она, эта врачевательница душ.

Запыхавшаяся Нелли явилась в белом халате.

— Прямо из больницы, даже халат не стала снимать, — сообщила она, торопливо сбрасывая туфли и швыряя сумку на пол. — Так спешила, так спешила… Вытащи там, порошок принесла…

— Порошок сегодня не пригодится, — сдерживая рыдания, произнесла я.

Нелли удивленно посмотрела на меня. В этом дурацком халате она и в самом деле похожа на доктора.

— А что пригодится? — растерянно спросила она.

— Твердость духа. Ты не заметила толпу народа под балконом Клавдии? — решила я зайти издалека.

— Заметила, но ты же знаешь, я так спешила. А почему ты спрашиваешь?

— Мы опоздали, а Клавдия начала стирку…

— И молодец, — обрадовалась Нелли, — значит, раньше закончим.

— Если бы ты дала мне договорить, то узнала бы, во что вылился такой подвиг.

— Во что?

— Клавдия вешала белье и упала с балкона. Нелли — в это время она искала свои тапочки — остолбенела.

— Как с балкона? Здесь же пятый этаж!

— Именно, — подтвердила я и, не в силах больше сдерживаться, залилась слезами.

— Что с ней? — подскочила ко мне Нелли. — Говори сейчас же, что с ней.

— Клава в реанимации, — ревя белугой, с трудом выговорила я.

— Быстро туда.

Нелли бросила тапочки и снова влезла в туфли. Когда eй удалось натянуть их на свои отекшие ноги, понеслись вниз, к «Жигулям».

По дороге заскочили в магазин за продуктами — брали все подряд — и тридцать минут спустя были уже в больнице. Я, вооруженная знаниями, полученными от Маруси, с помощью продуктов без труда получила все интересующие меня сведения. Клавдия еще жива, но в очень тяжелом состоянии. Ее пытаются спасти.

Мы помчались в реанимационное отделение.

Когда я в коридоре, с криком «упала с балкона», схватила за грудки первого попавшегося мне доктора, дверь палаты интенсивной терапии открылась, и вышедшая медсестра сообщила, что больная экзетировала.

— Что сделала больная? — нервно спросила я доктора.

— Экзетировала, — ответил он, старательно отдирая мои руки от воротника своего халата. — Умерла.

— Умерла?

Я отшатнулась, словно меня ударили. Я уже слишком плохо соображала, чтобы понимать происходящее.

— Какая больная? — сквозь странный гул спросила Нелли. — Та, что упала с балкона?

— Аааааа… — (Что за жуткий вопль? Мой крик?) Да, это Клавдия. Погибла моя Клавдия. Чудачка Клавдия. Инопланетянка Клавдия. Она умерла, а всем хоть бы что. Ходят, живут…

Такого потрясения я не испытывала со времени смерти моей бабушки. Я куда-то рвалась и что-то кричала. Меня хватали за руки и тащили. Падали на меня и кружились белые двери, колпаки-халаты, казенные стены. Мир лихорадочно двигался и молчал. Или я оглохла? Я вопила и не слышала своего голоса.

Слезы лились потоком и жгли лицо.

Очнулась я дома, в своей постели. Рядом Нелли, усталая, постаревшая.

— Слава богу, — облегченно вздохнула она. — Уже думала, ты никогда не проснешься — такую дозу они тебе вкатили там, в реанимации. Если бы не я, там бы ты и осталась.

— Нелли, неужели Клава умерла? — жалобно проскулила я.

— Да, — с гримасой боли кивнула Нелли. Я заплакала. Я не знала, что делать с той болью, которая поселилась в груди. Эта боль завладела всем моим телом, ломала его, выкручивала, выжимая последние капли жизни.

Лишь сейчас я осознала тяжесть утраты. Лишь сейчас поняла, чем была для меня Клавдия. Она была моим ребенком, моим странным, непонятным ребенком. Я учила ее своим глупым мудростям, старалась контролировать каждый ее шаг, берегла ее хилое здоровье. Я замучила ее своими суждениями обо всем на свете, поэтому она скрывала от меня этого Диму. Я просто не давала ей жить.

— Клава, Клава, прости меня, — приговаривала я сквозь слезы.

Нелли нахмурилась.

— Прекрати сейчас же, — приказала она. — Ты ни в чем не виновата. Это судьба.

— Ты же не веришь в судьбу. Она посмотрела на часы.

— Верю, но у меня мало времени…

— У тебя нет времени, у тебя есть Санька. Ты счастливая. А кто теперь у меня?

Нелли внимательно всмотрелась в мои глаза. Лицо ее исказилось болью. Болью за меня.

— У тебя есть я, — с нежностью сказала она. — Есть мой Санька… Алиса, Маруся и толпы мужиков которые без ума от тебя и твоей фигуры. Не капризничай. Ты же сильная.

Я кивнула, прислушалась к себе, но силы не почувствовала. Боль — да. Одиночества — сколько хочешь, а силы нет, ну ни грамма.

— Клавдия хоронила меня… Господи, теперь я понимаю, почему она призналась Алиске. Какая я жестокая. Я заставила ее пройти через этот кошмар. Она же думала, что я умерла. Ненавижу себя!

Я была безутешна. Отчаяние достигло того предела, когда хотелось разбить что-нибудь или нанести себе вред. Что угодно, лишь бы заглушить ту, душевную, боль. Я представляла страдания Клавдии и жалела ее, и кляла себя. Я считала себя убийцей. Стоило мне прийти хотя бы на полчаса раньше, и моя сестра была бы жива. Всего каких-то полчаса.

Я плакала, металась. У меня опять началась истерика. Нелли давно пожалела, что не оставила меня там, в реанимации. У нее уже не было сил.

Потом пришли Маруся с Акимом. Они отпустили Нелли к Саньке. Аким сел рядом, положил теплую руку на мой лоб и принялся рассказывать притчи. Я слушала и не слушала.

— Я убила ее, убила, — рыдая, бормотала я.

— Однажды некий торговец отправил слугу на базар за покупками, — прикрывая мне рот свободной ладонью, сказал Аким, — а слуга тут же воротился и, дрожа от страха, сообщил, что толкнула его в толпе какая-то старуха. Он обернулся и увидел: стоит перед ним Смерть. Она посмотрела в его глаза и погрозила пальцем. «Сжалься надо мной, хозяин, дай поскорей коня. Я поеду в Самару и спрячусь от Смерти» — взмолился слуга. Торговец сжалился и дал коня. Слуга поскакал прочь — только пыль столбом. Я разрыдалась еще горше.

— Я убила ее, убила.

Аким опять прикрыл мой рот ладонью, произнес «тес» и продолжил:

— Несколько часов спустя торговец сам отправился на базар и там среди толпы тоже увидел Смерть. Подошел к ней, спросил: «Скажи, зачем ты утром напугала моего слугу?» — «Что ты? Я вовсе не пугала его, — отвечала Смерть. — Просто удивилась, увидев его здесь, в Багдаде. Представь себе мое изумление — у меня же сегодня с ним встреча в Самаре».

Не знаю, что случилось со мной, но после этих слов я почувствовала усталость и заснула. Я спала долго, очень долго и видела ужасные, жуткие сны, такие сны, что, стань они явью, и смысла нет просыпаться.

— Как хорошо, что это только сны, — сказала я себе, проснувшись.

Я не подозревала тогда, как страшна та действительность, которая называется недалеким будущим. Уже потом, вспоминая этот день, я думала, что, несмотря на гибель сестры, вполне могла считать себя счастливой. Это звучит цинично, но дальнейшие события ввергли меня в такой ад, что все предыдущее показалось легким шлепком судьбы.

Похороны Клавдии состоялись в Питере. Нина Аркадьевна рыдала, но в обморок не падала. Сильная женщина. Мне пришлось ее зауважать.

Вячеслав Анатольевич находился в прострации и, похоже, ничего не понимал. Денис был неестественно бледен и рассеян. Он ходил за мной тенью и постоянно спрашивал: «А? Что?» Я тоже плохо соображала. Это, некоторым образом, спасло меня от нападок Нины Аркадьевны. Я слушала и не слышала их.

— Лучше бы умерла ты! — с ненавистью бросила она мне в лицо, когда мы возвращались из колумбария. — Ты не уберегла Клавочку! Ты, притворщица и аферистка! Почему умерла не ты?

Услышав эти слова, Денис обомлел. Я видела, что ему стыдно за мать, но перечить ей он не решился. Он любил ее, любил покойную Клавдию, любил меня и не знал, как примирить нас друг с другом и со страшной бедой.

— Прости, если можешь, — шепнул он, поддержав меня под руку.

— Ерунда, — устало бросила я, — все ерунда. Клавдию не вернуть, вот что больно.

Я захотела домой и сразу же после поминок уехала первой «стрелой». Нина Аркадьевна отправила со мной Дениса. Вопрос собственности стоял отдельно от ее горя.

— Поживешь в Москве, — приказала она сыну. — Нельзя бросать без присмотра квартиру.

— Страшно туда идти, — признался он мне уже на московском перроне. — Там слишком много воспоминаний. Это тяжело.

Я вошла в его положение и содрогнулась. Действительно, пребывать среди вещей Клавдии, в ее доме, источающем флюиды ее существования, — жестокая пытка. Денис слишком чуткая натура, чтобы не чувствовать, как медленно уходит из вещей жизнь его сестры, как неприлично касаться того, что она хранила от чужих глаз. И можно ли вообще заходить туда, куда хозяйка никого не пускала?

Можно, раз она умерла, но не такому человеку, как Денис.

— Пойдем ко мне, — предложила я. Он грустно покачал головой.

— Не могу. Обещал матери.

— Но Клавдия не одобрила бы твоего поступка. Ей было бы неприятно, что кто-то был в ее квартире без нее.

— Сестры уже нет, а в загробную жизнь я не верю. Клавдии нет, но есть мама, и она станет переживать. А горя ей сейчас хватает.

«Тем более, — подумала я, — одним больше, одним меньше — это сейчас не имеет значения».

— Если хочешь, помоги мне, — попросил Денис.

— Конечно, хочу. Чем?

— Зайдем в квартиру вместе, а дальше как знаешь. Можешь уехать сразу, можешь остаться со мной. Буду очень благодарен.

Я никогда не переставала поражаться способности Дениса просить о само собой разумеющемся как о величайшем одолжении. Сколько раз я ругала его за это.

— Ладно, когда ты так со мной разговариваешь, — убеждала я, — но есть же и другие люди. Ты сам набиваешь цену всяким нахалам, а потом удивляешься, что мир жесток и несправедлив.

— Я не удивляюсь, — поправил меня Денис. Правильно, он не удивляется. Он ничего не замечает. Удивляемся мы, его близкие.

— Денис, — возмутилась я, — как ты можешь.

Вячеслав Анатольевич находился в прострации и, похоже, ничего не понимал. Денис был неестественно бледен и рассеян. Он ходил за мной тенью и постоянно спрашивал: «А? Что?» Я тоже плохо соображала. Это, некоторым образом, спасло меня от нападок Нины Аркадьевны. Я слушала и не слышала их.

— Лучше бы умерла ты! — с ненавистью бросила она мне в лицо, когда мы возвращались из колумбария. — Ты не уберегла Клавочку! Ты, притворщица и аферистка! Почему умерла не ты?

Услышав эти слова, Денис обомлел. Я видела, что ему стыдно за мать, но перечить ей он не решился. Он любил ее, любил покойную Клавдию, любил меня и не знал, как примирить нас друг с другом и со страшной бедой.

— Прости, если можешь, — шепнул он, поддержав меня под руку.

— Ерунда, — устало бросила я, — все ерунда. Клавдию не вернуть, вот что больно.

Я захотела домой и сразу же после поминок уехала первой «стрелой». Нина Аркадьевна отправила со мной Дениса. Вопрос собственности стоял отдельно от ее горя.

— Поживешь в Москве, — приказала она сыну. — Нельзя бросать без присмотра квартиру.

— Страшно туда идти, — признался он мне уже на московском перроне. — Там слишком много воспоминаний. Это тяжело.

Я вошла в его положение и содрогнулась. Действительно, пребывать среди вещей Клавдии, в ее доме, источающем флюиды ее существования, — жестокая пытка. Денис слишком чуткая натура, чтобы не чувствовать, как медленно уходит из вещей жизнь его сестры, как неприлично касаться того, что она хранила от чужих глаз. И можно ли вообще заходить туда, куда хозяйка никого не пускала?

Можно, раз она умерла, но не такому человеку, как Денис.

— Пойдем ко мне, — предложила я. Он грустно покачал головой.

— Не могу. Обещал матери.

— Но Клавдия не одобрила бы твоего поступка.

Ей было бы неприятно, что кто-то был в ее квартире без нее.

— Сестры уже нет, а в загробную жизнь я не верю. Клавдии нет, но есть мама, и она станет переживать. А горя ей сейчас хватает.

«Тем более, — подумала я, — одним больше, одним меньше — это сейчас не имеет значения».

— Если хочешь, помоги мне, — попросил Денис.

— Конечно, хочу. Чем?

— Зайдем в квартиру вместе, а дальше как знаешь. Можешь уехать сразу, можешь остаться со мной. Буду очень благодарен.

Я никогда не переставала поражаться способности Дениса просить о само собой разумеющемся как о величайшем одолжении. Сколько раз я ругала его за это.

— Ладно, когда ты так со мной разговариваешь, — убеждала я, — но есть же и другие люди. Ты сам набиваешь цену всяким нахалам, а потом удивляешься, что мир жесток и несправедлив.

— Я не удивляюсь, — поправил меня Денис. Правильно, он не удивляется. Он ничего не замечает. Удивляемся мы, его близкие.

— Денис, — возмутилась я, — как ты можешь просить о том, что я должна сделать по долгу сестры. Сейчас же еду и не оставлю тебя до тех пор, пока ты не станешь молить о пощаде. А я мастерица надоедать.

— Не стану, — ответил Денис.

В его поведении была такая покорность судьбе, граничащая с безысходностью, что мне почему-то стало стыдно.

— Знаю, ты не умеешь, — вздохнула я. Мы приехали в квартиру Клавдии и первое время не могли ступить дальше кухни. Мы сидели за столом, пили кофе и молчали. Я никогда не знала, о чем разговаривать с Денисом. Меня, в отличие от окружающих, не сбивала с толку его вежливость. Я прекрасно знала, что, кроме компьютера и начертательной геометрии, по-настоящему его не интересует ничего.

— Ты, наверное, захочешь забрать что-нибудь отсюда? — нарушив молчание, спросил он.

— Зачем?

— На память. Я задумалась.

— Нет, ничего не надо, — ответила я и в это время вспомнила о сиреневой кофточке.

Алчной Нине Аркадьевне при моей жизни достанется кофточка, которую я на себе тащила из Польши?! Не бывать этому!

— Заберу только кофточку, которую подарила Клавдии не так давно, — добавила я. Денис кивнул и спросил:

— Знаешь, где она лежит?

— Знаю.

— Забери сейчас, потом будет поздно.

Браво! Впервые в жизни он (хоть и косвенно) осудил свою мать. Уму непостижимо!

Я отправилась в спальню. Без всякого труда отыскав кофточку, я уже собралась закрыть дверцу шкафа, но увидела торчащий из белья угол прозрачной папки. Вспомнив о письмах, я вытащила папку и тут же исследовала ее содержимое.

Это был трогательный набор старой девы, говорящий о том, что тщательно скрывалось от постороннего глаза. Все, что проняло одетое в броню безразличия ранимое сердце, все собрано здесь. Поздравительные открытки с неискренними похвалами, телеграммы с дежурными поздравлениями, даже мои записочки типа: «Клася, ждала пятнадцать минут, спешу, приду завтра. Люблю. Целую. Соня».

Все, где хоть раз было слово «люблю», бережно хранилось. И среди этого — письма. Они лежали как бы сами по себе, как бы отдельно. Перевязанные розовой ленточкой, они выделены из числа прочих знаков внимания, а следовательно, особо дороги.

Вернувшись на кухню, я спрятала кофточку в сумку и протянула Денису папку.

— Что это? — спросил он.

— Жизнь твоей сестры. Он удивился.

— Почему жизнь?

— Потому что все главное — здесь, остальное не имеет значения.

Денис раскрыл папку, увидел открытки, телеграммы, письма и испугался. Как все же нервны мужчины, как слабы. Хотя я их не осуждаю.

— Ты уверена, что это нужно забрать именно мне? Что с этим делать? — растерянно спросил он.

— Сохрани, — посоветовала я.

— Зачем?

— На память.

— Но это же может кто-нибудь прочесть, — с искренним ужасом прошептал он.

— Нина Аркадьевна первая же прочтет, — пообещала я.

По его утроившемуся ужасу я снова поняла (и порадовалась), какого невысокого мнения Денис о нравственных качествах своей матери.

— Нет, нет, этого допустить нельзя, — воскликнул он. — Бумаги надо сжечь.

— Ты с ума сошел! — закричала я, выхватывая из его рук папку. — Только не это.

— Тогда оставь себе.

Я с благодарностью посмотрела на брата.

— Спасибо, — сказала я, — но почему тебя не смущает, что мне станет известно содержание этих документов? Или ты веришь в мое благородство?

— Я, конечно, верю в твое благородство, но дело не в этом, — разочаровал меня Денис. — Верю в то, что вы с Клавдией были близки. Поэтому вряд ли ты найдешь в архиве покойной какую-нибудь тайну.

Удовлетворенная, я положила папку в сумку и снова уселась за стол пить кофе.

— Может, все же пойдешь ко мне? — спросила я после пятиминутного молчания. — У меня компьютер. Конечно, не то, что твой, но все же.

— Нет.

— Понимаю, ты дал слово, но Нина Аркадьевна не узнает, если ты нарушишь его. Глупо сидеть в этих стенах одному.

Денис покачал головой.

— Обмануть не удастся, — сказал он. — Мама будет часто звонить.

— Чем же ты станешь заниматься? Он кивнул на чемодан.

— Взял много литературы. Надо работать.

— Тогда я пойду?

— Да, конечно.

Он вышел в прихожую, проводил меня до двери, смущенно улыбнулся.

— Звони.

— Завтра позвоню, — пообещала я, окидывая его на прощание взглядом.

И тут я осознала, как похожи они с Клавдией. Оба маленькие, тщедушные, страшно одинокие. Оба нелюбимы. Нелюбимы с детства, потому что любовь, которую им давала Нина Аркадьевна, принять невозможно. Они и не могли ее принять, а лишь терпели эту любовь как наказание и страдали.

Я потрепала Дениса по волосам, поцеловала в щеку, шепнула:

— Крепись, братик, я очень тебя люблю. Он отпрянул, добавив к грусти в глазах испуг и удивление. Ну откуда в этом ученом человеке столько дикости? Почему русский человек так стыдлив, когда дело касается настоящих чувств? Почему так трудно дается нам слово «люблю»?

Дома я долго и внимательно изучала архив Клавдии. Письма от Лебедева Дмитрия Александровича… Этот наглец, изредка признаваясь в любви, в основном требовал, чтобы Клавдия продала свою квартиру и приехала к нему поднимать какой-то бизнес. Будто нельзя приехать, не продавая квартиры.

Вот почему нельзя никому завидовать. На самом-то деле чаще всего не знаешь, чему завидуешь.