Уже почти добравшись до офиса, Липочка вдруг поняла, что не завтракала и зверский аппетит нагуляла. Она решила зайти в кафе, что в трех шагах от фирмы Сан Саныча. Однако, несмотря на голод, удовольствия от завтрака Липочка получать не могла: мешали мысли. Из головы не шел вчерашний инцидент с Романом. Старательно скрывая от себя ревность, Липочка отчаянно ревновала, но рядила эту дурную эмоцию в благонравные одежды.

“Зря я струхнула и рассказала все Глашке, — думала она, с машинальной тщательностью пережевывая ветчину. — Свекруха все равно не раскрыла бы мой обман, ведь она так к Глаше и не зашла, а утром сразу домой отправилась. Роман вполне мог остаться у нас, а теперь он у этой распутной Глафиры. Ее хлебом не корми, дай испортить хорошего человека. Но с другой стороны, я не знала, что свекруха уедет. Она вполне могла отправиться к Глаше и рассказать про Романа…”

Липочка со вздохом сделала глоток кофе и огляделась. В кафе было немноголюдно: лишь она, парочка влюбленных тинеджеров в уголке да троица головорезов за соседним столиком. Головорезы вели себя нагло: что-то оживленно обсуждали, далеко не шептали и матерились безбожно. Голоса их гремели на весь зал, но Липочка не обращала на головорезов внимания и в смысл их беседы не вникала. Она думала о Романе.

Однако когда они вдруг перешли на шепот, Липочка, как настоящая женщина, невольно прислушалась. Видимо, голосовые связки головорезов не были созданы для шепота, потому что до ушей Липочки беспрепятственно долетела фраза:

— Короче, звони Лехе, сюда его вызывай!

Судя по всему, головорез, которому слова эти предназначались, Лехе звонить не спешил.

— А дальше что? — спросил он.

— Ну ты тормоз. Дальше встретим его за углом, повяжем, к шефу доставим и расколем.

— Расколете, как же. Тогда вы Леху не знаете.

— Ну, знаем не знаем, а против паяльника еще никто не устоял. Заговорит, куда денется. У шефа и мертвый заболтает, а ему конкретно знать надо, что там затевает Сан Саныч со своими пацанами. Короче, давай, звони.

Липочка обмерла. “Вот это да! Вот это я попала! Надо бежать! Нет, Леха все же везучий”, — заключила она, мгновенно забывая и о завтраке и о Романе.

А за соседним столиком “тема на месте не стояла”: все больше разгорался спор. Тот, который, похоже, близко знал Леху, сопротивлялся и не хотел звонить. Свой отказ он разумно аргументировал:

— Я Леху вызову, а после этого его повяжут и конкретно — паяльник в задницу. Он что, дурак, не поймет кто его сдал?

— Сто пудов — поймет, да тебе-то что за забота? — прозвучало ему в ответ. — Во ты пень! Кто ж его живьем отпустит?

Услышав это, Липочка быстренько вытерла салфеткой губы, поднялась из-за стола и чинно проследовала к выходу. Чинно — лишь до дверей, а как из кафе вышла, так припустила со всех ног.

Леха, по обычаю, караулил у входа. Заметив Липочку, он удивился:

— Ну ты, Ада, даешь! Ха! Ласты ломая, спешит на работу! Да за те гроши, что тебе платят, я бы…

Договорить он не успел: Липочка подскочила к нему, схватила за руку и, утаскивая в холл офиса, прошипела:

— Дурак ты.

Это было так неожиданно, что Леха растерялся: тупо глядел на Липочку и молчал. Она же пояснила:

— Стоишь тут и не подозреваешь, что сейчас тебе будут звонить.

И действительно, в этот же миг раздался звонок.

— О! А ты откуда знаешь? — удивился Леха, извлекая из кармана мобильный.

Пока он разговаривал, Липочка стояла рядом и дергала его за рукав, пытаясь привлечь к себе внимание. Она жестами и знаками сообщала, что ему грозит опасность, но Леха ее не понял. Закончив разговор, он рассердился:

— Ну, чумовая баба, че пристала?

— Сейчас же говори, тебя вызывают? — потребовала ответа Липочка.

Он остолбенел:

— Вызывают…

— И ты пойдешь?

— Ну, пойду, — скребя в затылке, кивнул Леха и поразился: — А ты откуда знаешь?

— Не ходи! Не ходи! — закричала Липочка. — Тебя хотят заманить и пытать!

Он заржал:

— Ну ты совсем, девка, охренела. Это же Кольт звонил, кентяра мой закадычный.

Липочка в отчаянии выпалила:

— Да сидит он сейчас в кафе за углом с какими-то бугаями и рядится тебя им сдать.

— Не может быть!

— Я их разговор подслушала!

— Да-аа?

Леха еще раз поскреб в затылке, глянул на дверь кабинета Сан Саныча и приказал:

— Ты вот что, Ада, иди-ка сегодня домой.

— А как же уборка? — растерялась она.

— Завтра. Сегодня здесь жарко будет.

Он подтолкнул ее к выходу и гаркнул:

— Атас!

Все двери мгновенно распахнулись; в холл высыпали пацаны Сан Саныча.

“Все в порядке”, — подумала Липочка и довольная поспешила к Роману.

* * *

А что же Роман? Что поделывал он прошлой ночью?

А вот что. Заполучив в свое распоряжение не только мужа, но и мнимого любовника подруги, Глафира обрадовалась и для начала решила показать себя с самой лучшей стороны.

— Ты голоден? — сразу спросила она.

Спросила, надо заметить, для вида, как подобает хорошей хозяйке и очень удивилась, получив ответ:

— Да.

— Тогда иди на кухню, там всякой еды полно, — поморщилась Глафира и, с опаской покосившись в сторону спальни, добавила: — Только не топай, у меня гости.

Как раз этого она могла и не говорить: Роман уже неплохо и сам разобрался что происходит в ее квартире. Пока Глафира заговаривала зубы Желтухину, Роман отправился в кухню и… съел его манную кашу. Съел из чистой мстительности, без всякого аппетита. А время на месте не стояло: дело шло к ночи. Просидев под кроватью несколько часов кряду, Желтухин нешуточно проголодался. В конце концов ему надоело слушать трели Глафиры, он осмелился бунтовать.

— Хватит! Соловья баснями не кормят! Каши давай! — потребовал Желтухин.

— Сейчас, голубок! — ответствовала Глафира.

Порхнув в кухню, она удостоверилась, что путь свободен и повела любовника “на кормеж”. Увидев пустую тарелку, (кстати, уже третью) Желтухин закричал:

— Оба-на! Опять что ли стрескал? И снова я?

На этот раз Глафира смутилась:

— Ну почему, Ваня, ты. Теперь уже я.

Она заглянула в кастрюлю и с удивлением обнаружила: самое большее, что там осталось, так это одна порция.

— Что ты привязался к этой каше? — рассердилась Глафира. — Еды полно, а он заладил: каши да каши.

Не слушая ее, Желтухин саморучно наполнил тарелку, выбрал ложку побольше и с ворчаньем присел к столу. Но приступить к трапезе не успел: в самый ответственный момент по “доброй” традиции из прихожей донесся звонок. Весьма настойчивый.

— Черт возьми! — прорычал Желтухин и, не разбираясь уже кто явился, сразу понесся к себе под кровать.

А пришел… Пончиков, муж Глафиры.

Нет-нет, он не вернулся из командировки, он никуда и не уезжал. Глаша жаждала повторить “подвиг” Липочки и потому обманула Желтухина. Иначе, как загонишь его под кровать?

В общем, Пончиков вернулся домой. И пришел он в том самом состоянии, в котором и жил все последние дни — лет эдак… Короче, давно. А на этот раз все обстояло даже хуже, гораздо хуже: он неудачно упал прямо в грязь, о чем свидетельствовали буквально все детали его одежды.

— Тьфу ты, свинья! — возмутилась Глафира и, спасая свой Евроремонт, потащила супруга в ванную.

Там под холодной водой Пончиков мгновенно протрезвел (не слишком, слегка, только слегка) и испытал мучительнейшее чувство вины, о чем тут же слюняво сообщил жене, взбесившейся по непонятной причине.

— Ты где так, скотина, нажрался? — вдруг пожелала знать Глафира.

И Пончиков понес, такое понес… Андроны едут, иначе и не скажешь, чушь, форменная чепуха. Однако Глафира наблюдать как едут андроны у мужа не пожелала и, вопреки обычаю, оскорбилась. Все заверения в любви она злостно не принимала и вела себя в буквальном смысле холодно: сколько Пончиков ни просил, так кран горячей воды и не открыла, ледяной поливала беднягу. При этом, поджав губы, она демонстрировала высшей степени недовольство, что перенести муж никак не мог. Он так складно врал (как ему казалось), что пора бы уже и поверить, а, поверив, простить. В конце концов, утомившись объясняться с молчаливой Глафирой, он (на свою голову) вопросил:

— Глашка, ты че такая надутая?

И тут Глафиру прорвало.

— Ха! — закричала она, мгновенно переходя от психологического давления к физическому. — Че я такая надутая?! Брехло! Каждый день меня надуваешь и еще спрашиваешь?! Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!

Дальнейшее столь очевидно и заурядно, что нет смысла и продолжать.

Тем временем Роман, пока Глафира препиралась в ванной с мужем, сгонял в кухню и, давясь, слопал последнюю порцию Желтухинской манной каши. Слопал, разумеется, из чистой мести, мол будет знать!

После этого он залег на свой матрас и с чувством облегчения приснул, ни о чем не беспокоясь: ведь Глафира заверила, что здесь его не потревожит никто. Заверила и не солгала, хоть в мыслях и обратное держала. Но так уж вышло, что ей действительно было не до Романа, а ведь тайно она, чертовка, мечтала его совратить.

И совратила бы, думаю, но ночь случилась чрезвычайно дурная — бедняжка Глафира уж не рада была и сама, что затеялась с авантюрой. Обычно в любви Глафире везло, а тут обозлились на нее сразу все Купидоны. Поначалу все согласно ее плану шло. Отмыв Пончикова, она, не тратя времени зря, в кровать его уложила и рядом легла сама. Легла и, сразу отвернувшись, заявила, упреждая законные супружеские домогания:

— Я устала, как собака.

— А я, как кобель, — бодро сообщил Пончиков, ни о чем таком крамольном и не помышлявший.

Желтухин — невольный свидетель семейной исповеди — мысленно хихикнул у себя под кроватью. Со всей самокритичностью он констатировал, что имеет гораздо больше прав на такой диалог, поскольку действительно в конце дня устает тем самым образом, о каком наивно помянул Пончиков. Чего нельзя, кстати, сказать о самом Пончикове, который в смысле кобелирования полнейший профан — иными словами, сама чистота и святость.

Подобные мысли навели Желтухина на очень неприятные раздумья о нравственности. Бедняга начал гадать есть ли нравственность эта в природе или она всего лишь плод фантазии его классной руководительницы, Аллы Сергеевны Коровиной, поскольку в открытую о нравственности говорила только она. Гадать он начал как-то неожиданно, потому что раньше вопросами не задавался и всю жизнь был склонен думать, что нравственность — действительно плод фантазии старой девы Коровиной. Так сказать, болезнь ее, измученного половым воздержанием, ума.

Исходя из этого Желтухин до сей поры пользовался девизом: “Живи, как тебе удобно, плюй на других столько, сколько тебе позволят и не забивай мозги бесполезной нравственностью”. И неплохо жил.

А тут, аскетично лежа под кроватью и глядя на цинизм распутной Глафиры, Желтухин представил себя Пончиковым и вдруг возжелал нравственности. И сразу уперся в проблему есть ли она, нравственность?

Окинув мысленным взором поступки друзей и знакомых, можно было бы сделать вывод, что если и есть, то самую малость. Следовательно, нравственность не в природе человека. Но тогда откуда берется совесть? И зачем она человека грызет?

Вопросы совести были особенно близки Желтухину, поскольку вставали они перед ним ежечасно, чтобы ни делал он. Вот и сейчас, лежа под кроватью, он подумал, что много в жизни творит зла, вспомнил о подло обманутой Липочке и закручинился. Так закручинился, что захотел вернуться из командировки немедленно и загладить вину.

Это случилось как раз в тот миг, когда Пончиков громко захрапел, а Глафира собралась лезть под кровать к Желтухину. Трепеща и испытывая слабый страх разоблачения, она жаждала навестить любовника, погрузиться в его жаркие объятия и так далее и тому подобное. Чем она хуже Липки?

Можно представить ее досаду, когда, выползший на середину спальни Желтухин вдруг заявил:

— Глаша, я домой. Верни мои вещи.

— С ума ты сошел, — прошипела Глафира. — Как я при муже вещи тебе верну? Сейчас же вернись под кровать.

— Но Пончиков спит, — не сдавался Желтухин. — Я вполне могу выйти без всяких помех.

— Нет, он не спит, — возразила Глафира и так яростно ущипнула мужа, что тот закричал раньше, чем успел проснуться:

— А-ааааа!

Криком этим Желтухина мгновенно задуло обратно, под Глашину кровать.

— Вот видишь, — прошипела Глафира, когда бедолага-Пончиков вновь захрапел. — Этот припадочный спит тревожно. Не могу я тебя отпустить.

— А что же мне делать? — пригорюнился Желтухин.

— Лежать под кроватью до самого утра.

— До утра?! — ужаснулся Желтухин. — Нет, я лучше в трусах проскользну.

— А как же Липка?

— Скажу ей, что меня опять ограбили.

— Что ж, иди, — разрешила Глафира и вновь ущипнула Пончикова.

На этот раз бедняга не просто взвыл, он сорвался с кровати и с криком “Клопы! Клопы!” забегал по комнате. Желтухин, разумеется, никуда не пошел. Он остался на своем прежнем месте, а Глафира, торжествуя, обратилась к мужу:

— Откуда у нас клопы, чудовище?

— Не знаю, — ответил Пончиков, — но меня кто-то жрет.

— Не выдумывай, — рассердилась Глафира, — ложись лучше спать.

И Пончиков лег. И почти мгновенно захрапел. А вот Желтухину не спалось. Он снова выполз из-под кровати, что пагубно сказалось на исщипанном боку Пончикова. Разъяренная Глафира на этот раз так безбожно впилась ногтями в супруга, что тот зашелся нечеловеческим криком. У Желтухина даже по коже продрал мороз. С ужасом он подумал: “Вот, горемыка, допился. Белка что ли накрыла его? Э-хе-хе, не жилец Пончиков, не жилец”. Иван Семенович и не подозревал о жестоком участии Глафиры.

Но ее можно понять. Женщина тоже была в отчаянии. Она-то мечтала сочетать приятное с полезным: приятное — секс (много секса), полезное — рога подруге путем совращения ее мужа и любовника. Любовник, т.е. Роман, был для Глафиры особенно лакомым, но как тут к нему подберешься, когда невозможно сладит даже с Желтухиным. Он все время рвется домой к своей Липочке, черти ее раздери.

В общем, трудно осудить Глафиру. Учитывая ее богатые замыслы, Глафиру даже можно понять, чего нельзя сказать о Желтухине. Вот кого понять никак не могу: что он заладил: “Домой да домой!”? Занимайся тем, чем велено, раз добровольно пришел.

Но Желтухин упорно ничем не хотел заниматься, а потому ночь для Глафиры была безвозвратно потеряна. Она страдала, бедняжка, но еще сильней страдал Пончиков, который неоднократно был призван криком своим загонять под кровать мятежного Желтухина. Глафира была упряма, а потому троица эта встретила утро тем самым, чем занималась всю ночь: Иван Семенович рвался домой, Пончиков его не пускал, потому что Глаша безбожно его щипала.

Ночь была адская. Сумасшедшая ночь.

Именно благодаря этому чудесно выспался Роман — у Глафиры времени для него так и не нашлось. Впервые за последние дни Романа никто не беспокоил, он даже видел сны, а, проснувшись, спокойно проследовал в ванную. Глафира в то время в спальне скандалила с Пончиковым. Желтухин, прислушиваясь к скандалу и к ломоте во всех членах, по-прежнему лежал под кроватью и проклинал свою похотливость.

В ванной (под громкую ругань супругов) Роман умылся, причесался и, наткнувшись на бритвенный станок, даже побрился. Вполне довольный собой, он отправился в кухню, где вскипятил в чайнике воду и выпил чашечку растворимого кофе. После этого он вернулся на балкон, мурлыча под нос задорную песенку и внутренне констатируя, что жить у Глафиры совсем не опасно и даже приятно. В большой квартире и места больше и затеряться легче.

С этой мыслью Роман и перелез на балкон Желтухиных. Перелез, побродил по пустым комнатам… Липочки дома не было, Марьванны — тоже. И Романа, грубо говоря, потянуло в стойло. Да, у Глафиры спокойней, но ему почему-то захотелось к Липочке. Он решил вернуть свой матрас под кровать Желтухиных, каких бы хлопот ему это ни стоило. Полный благих намерений он ступил на балкон Пончиковых и… тут же был настигнут вездесущей Глафирой.

— Ты где был? — грудью тесня Романа к перилам, жарко выдохнула она.

От такого напора он растерялся и промямлил:

— Я ходил…

Но Глафира его не слушала.

— Никуда не ходи, — приказала она. — Мужа я на работу вытолкала, сейчас гостя выпровожу и за тебя примусь.

Такой посул Романа насторожил и даже напугал. Если бы он не знал, кто Глашин гость, то сей же миг перемахнул бы через балконную перегородку, не раздумывая. Но, зная, что гость — Желтухин, Роман подумал: “Подслушаю их разговор”. Привычной “тропкой” он устремился в коридор, но подслушать ничего не успел: слишком поспешно вытолкала Желтухина Глафира. Роман думал, что она, следуя обещанию, вернется к нему и, охваченный паникой собрался бежать, но Глафира стукнула в дверь гостиной и крикнула:

— Вовик, выходи! Я одна!

Прячась за портьерой, Роман изумился: “Вовик? Кто это? Любовник? Неужели еще один? И он провел здесь ночь? Ай, да Глаша! Ай, да стерва!” Но Роман ошибся.

Ошибся не в том, что Глаша стерва, а в том, что Вовик провел у этой стервы ночь. Вовик пришел утром. Пришел очень невовремя. Судите сами: измученный Пончиков митингует в спальне, там же (под кроватью) Желтухин теряет последнее терпение, а тут Вовик нарисовался ни свет ни заря. Вовик, напрочь лишенный дипломатии и привыкший рубить правду-матку в глаза самым нецензурным образом.

Разумеется, Глафира запаниковала и хотела его вытолкать, но он уходить не пожелал, ядреным матом сославшись на то, что дело чрезвычайной важности не терпит отлагательств и по телефону его обсуждать нельзя. Глафира, испугавшись шума, гостя нехотя впустила и тайно от мужа (и особенно от Желтухина) проводила в гостиную. Сейчас же, оставшись якобы одна, она вызвала его в кухню для конфиденциального разговора.

Почему в кухню?

Подальше от ушей Романа, ведь кабинет Пончикова, где Роман обретался, соседствовал с гостиной, а кухня, напротив, находилась на задворках квартиры. Глафира знать не могла, что Роман давно покинул убежище, решил подслушивать и стоит за портьерой. Когда распахнулась дверь гостиной и на пороге показался старый знакомый, “перебинтованный”-Вован, бедняга-Роман от неожиданности и удивления едва не вывалился из-за портьеры.

— На кухне, на кухне поговорим, — зашипела Глафира.

Но Вован, не дожидаясь кухни, матерно выругался и “конфиденциально” сообщил:

— Задолбал нас, Глашка, твой Желтухин и гребаная папка его!