Судьба порой сплетала туго, хотя и жаловаться грех, зато на всю катушку друга иметь — везенье не для всех. Уже немного тех осталось, с кем бабку помянуть и мать, но наползающую старость как дар нам легче принимать, когда в кругу потомков милых за тесным праздничным столом есть с кем поднять, покуда в силах, бокалы в память о былом. А вдруг потрафит смерть-старуха до возрастов библейских нам, чтоб лет до ста внимало ухо твоим мальчишеским стихам, чтоб прочны были мирозданье, где внуков и детей растим, и дом, где не за мзду и званья не видно стен из-за картин. Так выпьем водки, коли пьется! Печенка есть — душа легка. А только здесь ли жизнь дается, то нам неведомо пока.

я расплатился с тобой под расчет за хлеб вино и ученье за искусство любить (чет) и за науку забвенья (нечет) в этой степи где гурт исходная единица меры биомассы живого мяса поживы войны и холеры ибо смерда жизнь как гондон одна разова и конечна но в том бонтон что величина и величье державы вечны прощай волок из варяг ладейных и урок былинных в греки чай путь долог с малин удельных к голубой царевой опеке от благоверной царицы Феодоры бляди к Федорину горю порционному горю христа ради на этом сиром просторе в этой путине безрыбья бурлящей радостью рабьей под вечной властью отребья в позе распятья крабьей в этом волчьем урочье в этой топи горючей в этой доле собачьей в этой юдоли сучьей на этой вдовьей поляне политой спермой пострелянных здесь по пьяни Великой Стервой имя которой кощунственно мусолить в соплях патриоту а пришлецу бесчувственному прокаркать легко до рвоты съел у нас этот брак как поется лучшие годы я тебе не друг и не враг бери половину свободы как знаешь распорядись и оставайся с Богом, только что не трудись платком махать за порогом а я сактируюсь с зоны пойду по следам таежным коридором зеленым пройдусь по твоим таможням мне нечего в декларации предъявить чтоб качать права и кочевой моей нации все это трын-трава дети да воспоминанья неподотчетный скарб мой это не расставанье это прощанье с кармой.

Если умру, ты меня забудешь (я тоже не помнил, что было в пять), с полгода «а папа?» спрашивать будешь, чтобы на годы забыть опять. Жена, с которою не сложилось по моей одной, как всегда, вине, не окажет мне последнюю милость — сыну рассказывать обо мне. Не подскажет с моей роднею общаться (да что тебе в той московской родне?). И только, быть может, лет в тринадцать ты спросишь с опаскою обо мне. Ну был — профессором и вроде поэтом, был да сплыл в неясную синь… Тебе ль, осиянному Новым Светом, до древ, до евреев и до Россий? Но в поиске робком простых ответов на вопросы, скопившиеся за тридцать веков, ты наткнешься средь старых книг на этот невесомый томик моих стихов 41 и увидишь древо, и услышишь голос, настоянный на цикуте любви и боли, и почувствуешь жажду, и испытаешь голод по тому, что ушло, не вернется более. И заплачешь как взрослый, и станешь молиться по-детски кому-то, кто б вернул отца, и это будет твоей бар-мицвой. И будешь выслушан до конца. Тут ты, собеседник мой приватный, вздохнешь: «Наверное, я был неправ» и руль времен крутанешь обратно, меня с обочины подобрав. И скажешь: «Как есмь я первопричина всему — безглазая, погоди. Ступай, сынок, воспитай мне сына, у нас с тобою все впереди». И вернешь меня в Гарлем, положишь рядом с тельцем, что сразу прильнет ко мне. И не узнать, что мировой порядок ради нас поменялся в забытом сне.

Наш любимый юбиляр ни хрена еще не стар! Избежав советских нар и патриотичных свар в солнечной Эстонии, ты, тая в мозгу пожар, выпускаешь легкий пар (это тоже редкий дар), слушая симфонии. Если жить хотя бы до ста, по пиндосовскому ГОСТу, девяносто — это просто шаг вперед и точка роста, и дождемся чуда мы: Боря наш подлечит глаз, снова вспрыгнет на Парнас и ужо завалит нас новыми талмудами. Ты в искусстве свел концы: сеют разный злак творцы румб находят гении, мы же, зрители — жнецы да галерные гребцы. Что же мы в забвении? Вольной мысли паладин, докопаться до глубин не страшишься ты один, зависть сея белую. Ближний круг и дальний круг — свет твой нужен всем вокруг Долгой жизни, старший друг! Жизнь с тебя я делаю.

я был на джазовом концерте за жизнь второй случайный раз мутили тихий омут черти и в уши лез как в душу джаз хотите нет хотите верьте трубач был асс и лабух класс и знали о любви и смерти ударные и контрабас мне кайф ловить досталось мало на протяженье бытия но глупо начинать с начала и туш все глуше слышу я фоно ударит по басам но соло слажу только сам

Что ж, жизнь легко непредсказуема — паранаучный парадокс. Век от Орехова до Зуева прет паровоз, транжиря кокс. Ну как не поиграть в игру его? Пока. Спасибо за урок-с. Где эта остановка х… ва? Все, откатались. Ну, и Бог с ней. Может, что-то есть за поворотом тем задымленным. Прощаемся. Имею честь. Все сходят. Легионы имя им. Отбив свиное 42 , что осталось? Одна ко всем слепая жалость.

Люблю картошку больше макарон, а, значит, пуще я дурак российский, чем европейский трикстер. Поделом мне здесь сидеть и печь топить дерьмом, не мной произведенным, в мегафон бурча кухонный: не такие сыски да перлюстровки, да стальной закон видали мы. Почтовый электрон пока неиссякаем. И марксистский монстр или сдох, иль спит мертвецким сном. А эти все — народец явно склизкий, но «вор милей» и хватит о дурном. Поговорим о чем-нибудь смешном — ну, например, какие ждут нас риски…

Сначала медленно тянулась и все хотелось поскорей. Едва сознание проснулось, я знал, что смертен и еврей. И так хотелось жизни взрослой, но мама чтоб не умерла, а оказалось, все непросто, когда взяла да понесла. И так несется в рваном ритме, пока не лопнет колесо, и только сердце в такт стучит мне: пока не все, пока не все…

Ты к слову относишься плево, но я — филоло́г и еврей. Почти что как дело мне слово: в нем пушечный гром батарей и летних громов канонада — почти спецэффект и салют, но землю ровняют снаряды и молнии в дерево бьют. Отсюда лесные пожары и гибель людей и зверей. Так поняли слово недаром когда-то и грек, и еврей. Отсюда и магия слова, шаманская сила имен и виденье слова — такого, которым был мир сотворен. А ты говоришь, что неважно: слова — это только слова, не больно совсем и не страшно, когда их роняешь едва. Пустого болтания биты, не значащие значки. И ходишь живой, как убитый, от словом рожденной тоски.

Душа себе нафрендит шушеру и трепачей, и в интернет навалит мусору — ведь он ничей. В фейсбучной проходной обители шумит салон, и в закуте для вытрезвителя царит бонтон. Хозяйкина благотворительность на всех одна. один я проявляю бдительность: беги говна!

А я молчу, сжав зубы за стеной, тебе в стекло дыша январской стужей, и с репликой все той же, с той одной, что сдавливает горло — и все туже. Играем пьесу странную, как жизнь, где все экспромт и драматург аноним. Подмостки ходят, но актер держись, пока мы молча монологи гоним. Невысказанность — та, что рвется с губ, гуляет эхом в темном полном зале, а зритель хочет бис, поскольку глуп, и жадно ждет катарсиса в финале. Сюжет так прост: сошлись два гордеца — лиса и журавель из детской сказки, чтоб там, где у начала нет конца, сорвать с лица наклеенные маски. Покамест ждем, кто первым включит свет, одним движеньем рук разгонит морок, запасы тают отведенных лет, и каждый день невозвратимо дорог.