Переводы с испанского
Luis de Gongora / Луис де Гонгора (1561—1627)
Un soneto
Mientras por competir con tu cabello,
oro bruñido, el sol relumbra en vano;
mientras con menosprecio en medio el llano
mira tu blanco frente el lilio bello;
mientras a cada labio, por cogello,
siguen más ojos que al clavel temprano,
y mientras triunfa con desdén lozano
del luciente marfil tu gentil cuello;
goza cuello, cabello, labio y frente,
antes que lo que fué en tu edad dorada
oro, lilio, clavel, cristal luciente,
no sólo en plata o viola truncada
se vuelva, mas tú y ello juntamente
en tierra, en humo, en polvo, en sombra, en nada.
Luis de Gongora / Луис де Гонгора (1561—1627)
Сонет
Пока, с твоими локонами споря,
напрасно солнце золотом лучится,
и белизной чело твое кичится
пред лилией в сияющем уборе,
пока, твоим устам зовущим вторя,
гвоздика тщетно взор пленить стремится,
и с глубиной очей твоих сравниться
мечтало бы пристыженное море,
усладу уст, очей, ланит, кудрей
спеши испить из моря наслажденья,
пока на смену золотой поре
гвоздик и лилий не пришло забвенье
сухой фиалкой в тусклом серебре,
и ты не стала прахом, тленом, тенью…
Ruben Dario / Рубен Дарио (1867—1916)
Filosofia
Saluda al sol, araña, no seas rencorosa.
Da tus gracias a Dios, ¡oh sapo!, pues que eres.
El peludo cangrejo tiene espinas de rosa
y los moluscos reminiscencias de mujeres.
Saber ser lo que sois, enigmas siendo formas;
deja la responsabilidad a las Normas,
que a su vez la enviarán al Todopoderoso…
(Toca, grillo, a la luz de la luna, y dance el oso.)
Ruben Dario / Рубен Дарио (1867—1916)
Философия
Паук, восход приветствуй и вытри злые слезы,
за счастье жить, о жаба, восславь Творца щедроты!
Корявый краб шипами вполне достоин розы,
а в устрице осклизлой от женщины есть что-то.
Так будем тем, что есть, обиды не тая!
Непостижимое — лишь форма бытия.
Оставим труд разгадок природе и Творцу…
Трещи, цикада, под луной! пляши, медведь, в лесу!
Сонеты из цикла
«Негасимая молния»/
«El rayo que no cesa»
Sonetos (1934—1935)
Miguel Hernandez
49
/ Мигель Эрнандес (1910—1942)
«Me tiraste un limón, y tan amargo (4)…»
Me tiraste un limón, y tan amargo (4),
Con una mano cálida, y tan pura,
Que no menoscabó su arquitectura
Y probó su amargura sin embargo.
Con el golpe amarillo, de un letargo
dulce pasó a una ansiosa calentura
mi sangre, que sintió la mordedura
de una punta de seno duro y largo.
Pero al mirarte y verte la sonrisa
que te produjo el limonado hecho,
a mi voraz malicia tan ajena,
se me durmió la sangre en la camisa,
y se volvió el poroso y áureo pecho
una picuda y deslumbrante pena.
«Ты бросила мне горький плод лимона (4)…»
Ты бросила мне горький плод лимона (4)
рукой горячей и такой невинной,
что не задет был строй его глубинный
и горечь оказалась сохраненной.
Ожогом желтым из истомы сонной
исторгнутая, кровь моя лавиной
вскипела, отзываясь на осиный
укус овала плоти напряженной.
Но шалости своей ты улыбнулась,
и понял я твою игру простую,
столь чуждую моей, мужской и злой.
И под рубашку кровь, остыв, вернулась,
ужалив сердце в мякоть золотую
пронзительной слепящею иглой.
«Tengo estos huesos hechos a las penas (10)…»
Tengo estos huesos hechos a las penas (10)
y a las cavilaciones estas sienes:
pena que vas, cavilación que viene
como el mar de la playa a las arenas.
Como el mar de la playa a las arenas,
voy en este naufragio de vaivenes,
por una noche oscura de sartenes
redondas, pobres, tristes y morenas.
Nadie me salvará de este naufragio
si no es tu amor, la tabla que procuro,
si no es tu voz, el norte que pretendo.
Eludiendo por eso el mal presagio
de que ni en ti siquiera habré seguro,
voy entre pena y pena sonriendo.
«Для злых сомнений создан мой висок (10)…»
Для злых сомнений создан мой висок (10),
и стала боль для жил моих законом.
На боль сомненья набегают сонно,
как в час прилива волны на песок.
Как в час прилива волны на песок,
меня несет кругами монотонно
по сковородам ночи закопченным
вод этих темных неуклонный ток.
Мне не уйти от этой мглы зловещей —
лишь ты, любовь, лишь ты даешь мне силы,
лишь ты горишь последнею звездою.
И смехом заглушая голос вещий,
который шепчет, что и ты забыла,
вхожу в пролив меж горем и бедою.
«El toro sabe al fin de la corrida (17)…»
El toro sabe al fin de la corrida (17),
donde prueba su chorro repentino,
que el sabor de la muerte es el de un vino
que el equilibrio impide de la vida.
Respira corazones por la herida
desde un gigante corazón vecino,
y su vasto poder de piedra y pino
cesa debilitado en la caída.
Y como el toro tú, mi sangre astada,
que el cotidiano cáliz de la muerte,
edificado con un turbio acero,
vierte sobre mi lengua un gusto a espada
diluida en un vino espeso y fuerte
desde mi corazón donde me muero.
«Когда коррида проревет к финалу (17)…»
Когда коррида проревет к финалу (17)
и вена, вздувшись, лопнет как струна,
узнает бык: у смерти вкус вина,
которым жизнь, жалея, обделяла.
Фонтан сердец забьет из раны алой,
пучину сердца осушив до дна,
и накренится над песком сосна,
и глыба камня рухнет с пьедестала.
Ты, кровь моя, живучая как бык,
с утра наполнив кубок неизменный
тончайшего старинного литья,
саднящим вкусом стали под язык
сочишься влагой горькою и пенной
из сердца, где скопилась смерть моя.
«No me conformo, no: me desespero (20)…»
No me conformo, no: me desespero (20)
como si fuera un huracán de lava
en el presidio de una almendra esclava
o en el penal colgante de un jilguero.
Besarte fue besar un avispero
que me clava el tormento y me desclava
y cava un hoyo fúnebre y lo cava
dentro del corazón donde me muero.
No me conformo, no: ya es tanto y tanto
idolatrar la imagen de tu beso
y perseguir el curso de tu aroma.
Un enterrado vivo por el llanto,
una revolución dentro de un hueso,
un rayo soy sujeto a una redoma.
«Я не смирен, о нет! Я изойду (20)…»
Я не смирен, о нет! Я изойду (20)
лавиной жгучей лавы, что попала
в острог висячий вместо птахи малой,
быком взъяренным в конскую узду.
О, я припал к осиному гнезду
тех жадных губ, чье гибельное жало
сочило яд и сердце мукой сжало,
и в сердце сжался я и смерти жду.
Я не смирен — я обречен ползти
как пес по следу твоего дыханья,
молясь на идол поцелуя в страхе.
Я — бунт свирепый, вспыхнувший в кости.
Я — заживо закопанный в рыданье.
Я — молния в смирительной рубахе.
Переводы с английского
Edgar Allan Poe / Эдгар Эллан По (1809—1849)
The Raven
Once upon a midnight dreary, while I pondered weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
««Tis some visitor,» I muttered, «tapping at my chamber door —
Only this, and nothing more.»
Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow; — vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow — sorrow for the lost Lenore —
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore —
Nameless here for evermore.
And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me — filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
««Tis some visitor entreating entrance at my chamber door —
Some late visitor entreating entrance at my chamber door; —
This it is and nothing more.»
Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
«Sir,» said I, «or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you» — here I opened wide the door; —
Darkness there and nothing more.
Ворон
Как-то ночью в полудреме я сидел в пустынном доме
над престранным изреченьем инкунабулы одной,
головой клонясь все ниже… Вдруг сквозь дрему — ближе, ближе
то ли скрип в оконной нише, то ли скрежет за стеной.
«Кто, — пробормотал я, — бродит там в потемках за стеной,
в этот поздний час ночной?»
Помню, в полночь это было: за окном декабрь унылый,
на ковре узор чертило углей тлеющих пятно.
Я не мог уснуть и в чтеньи от любви искал забвенья,
от тоски по той, чье имя света лунного полно,
по Лино, по той, чье имя в небесах наречено,
той, что нет давным-давно.
А шелков чуть слышный шорох, шепоток в багровых шторах
обволакивал мне душу смутных страхов пеленой,
и глуша сердцебиенье, я решил без промедленья
дверь открыть в свои владенья тем, кто в поздний час ночной
ищет крова и спасенья в этот поздний час ночной
от стихии ледяной.
Быстро подойдя к порогу, вслух сказал я: «Ради Бога,
сэр или мадам, простите — сам не знаю, что со мной!
Я давно оставлен всеми… вы пришли в такое время…
стука в дверь не ждал совсем я — слишком свыкся с тишиной».
Так сказав, я дверь наружу распахнул — передо мной
мрак, один лишь мрак ночной.
Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, «Lenore?»
This I whispered, and an echo murmured back the word, «Lenore!» —
Merely this and nothing more.
Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
««Surely,» said I, «surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore —
Let my heart be still a moment and this mystery explore; —
««Tis the wind and nothing more!»
Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately Raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door —
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door —
Perched, and sat, and nothing more.
Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
«Though thy crest be shorn and shaven, thou,» I said, «art sure no craven,
Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore —
Tell me what thy lordly name is on the Night’s Plutonian shore!»
Quoth the Raven «Nevermore.»
Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning — little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door —
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
With such name as «Nevermore.»
В дом с крыльца скользнул я тенью, от себя гоня в смятеньи
то, что даже в сновиденьи смертным видеть не дано.
И когда замкнулся снова круг безмолвия ночного,
в тишине возникло слово, тихий вздох: «Лино… Лино…?».
Но услышал лишь себя я — эхо, мне шепнув «Лино…!»,
смолкло, вдаль унесено.
Только дверь за мной закрылась (о, как гулко сердце билось!),
вновь усиленный молчаньем, оттененный тишиной
тот же звук раздался где-то. «Что ж, — подумал я, — раз нету
никого там, значит, это ветер воет за стеной.
Просто ветер, налетая из зимы, из тьмы ночной,
бьется в ставни за стеной!».
Настежь тут окно раскрыл я. Вдруг зашелестели крылья
и угрюмый черный ворон, вестник древности земной,
не чинясь, ступая твердо, в дом вошел походкой лорда,
взмах крылом — и замер гордо он на притолоке дверной.
Сел на белый бюст Паллады — там, на притолоке дверной,
сел — и замер предо мной.
От испуга я очнулся и невольно улыбнулся:
так был чопорен и строг он, так вздымал он важно грудь!
«Хоть хохол твой и приглажен, — я заметил, — но отважен
должен быть ты, ибо страшен из Страны Забвенья путь.
Как же звать тебя, о Ворон, через Стикс державший путь?»
Каркнул ворон: «неверррнуть!».
Что ж, не мог не подивиться я руладе странной птицы:
хоть ответ и не был связным, к месту не был он ничуть,
никогда б я не поверил, чтобы в комнате над дверью
видел этакого зверя кто-нибудь когда-нибудь —
чтоб на мраморной Палладе вдруг заметил кто-нибудь
тварь по кличке «Неверррнуть».
But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing farther then he uttered — not a feather then he fluttered —
Till I scarcely more than muttered «Other friends have flown before—
On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before.»
Then the bird said «Nevermore.»
Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
«Doubtless,» said I, «what it utters is its only stock and store
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster Followed fast and followed faster till his songs one burden bore —
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
Of «Never — nevermore’.»
But the Raven still beguiling all my fancy into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore —
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
Meant in croaking «Nevermore.»
This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom’s сore
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion’s velvet lining that the lamp-light gloated o’er,
But whose velvet-violet lining with the lamp-light gloating o’er,
She shall press, ah, nevermore!
Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Seraphim whose foot-falls tinkled on the tufted floor.
«Wretch,» I cried, «thy God hath lent thee — by these angels he hath sent
thee
Respite — respite and nepenthe from thy memories of Lenore;
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!»
Quoth the Raven «Nevermore.»
Испустив сей хрип бредовый, гость мой вдаль глядел сурово
как певец, когда сорвется с вещих струн последний звук.
Так сидел он, тень немая, черных крыл не подымая,
и вздохнул я: «Понимаю: ты пришел ко мне как друг,
но тому, чей дом — могила, ни друзей уж, ни подруг…»
«не вернуть!» — он каркнул вдруг.
Вздрогнул я слегка (ведь тут-то в точку он попал как будто),
но решил: «Припев унылый — все, что слышать ты привык
в чьем-то доме, на который Фатум, на расправу скорый,
натравил несчастий свору, и убогий твой язык
в этой скорбной партитуре лишь один припев постиг:
«не вернуть!» — тоскливый крик».
Усмехнулся я украдкой, так легко найдя разгадку
этой тайны, и уселся в кресло, чтоб слегка вздремнуть…
Но взвилась фантазмов стая надо мной! И в хриплом грае,
в дерзком, мерзком этом грае все искал я смысл и суть.
В том зловещем кличе птичьем все хотел постичь я суть
приговора «не вернуть!».
Так сидел я без движенья, погруженный в размышленья,
перед птицей, что горящим взором мне сверлила грудь.
Передумал я немало, головой склонясь усталой
на подушек бархат алый, алый бархат, лампой чуть
освещенный — на который ту, к кому заказан путь.
никогда уж не вернуть.
Вдруг пролился в воздух спальни аромат курильниц дальних,
вниз, во тьму, с высот астральных заструился светлый путь,
и незримых хоров пенье слышу я: «Во исцеленье
Небо шлет тебе забвенье — так забудь ее… забудь…
пей же, пей нектар забвенья, пей — и мир вернется в грудь…»
Тут он каркнул: «не вернуть!»
«Prophet!» said I, «thing of evil! — prophet still, if bird or devil! —
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted —
On this home by Horror haunted — tell me truly, I implore —
Is there — is there balm in Gilead? — tell me — tell me, I implore!»
Quoth the Raven «Nevermore.»
«Prophet!» said I, «thing of evil! — prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us — by that God we both adore —
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore —
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore.»
Quoth the Raven «Nevermore.»
«Be that word our sign of parting, bird or fiend!» I shrieked, upstarting —
«Get thee back into the tempest and the Night’s Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken! — quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my
door!»
Quoth the Raven «Nevermore.»
And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon’s that is dreaming,
And the lamp-light o’er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
Shall be lifted — nevermore!
«Кто ты? — взвился я с досады, — дух? пророк? исчадье ада?
Искусителя посланник или странник в море бед,
черным вихрем занесенный в этот край опустошенный,
в мир мой скорбный и смятенный? Но ответь мне: разве нет,
нет бальзама в Галааде, чтоб вернуть слепому свет?».
«Не вернуть» — пришел ответ.
«Птица, дьявол ты, не знаю! — крикнул я, — но заклинаю
этим небом, горним светом, указующим нам путь:
напророчь мне, гость незванный, что в земле обетованной
сможет вновь к Лино желанной сердце бедное прильнуть
и вернуть тот свет блаженный хоть на миг… когда-нибудь…».
Каркнул ворон: «Не вернуть».
Тут я встал: «Твое признанье принял я — как знак прощанья.
Уходи же, кто б ты ни был — в бурю, в ад, куда—нибудь!
черных перьев не дари мне! лживых слов не говори мне!
одиночество верни мне! с бюста — вон! в недобрый путь!
И из сердца клюв свой вырви, чтобы жизнь вернулась в грудь».
Каркнул ворон «Не вернуть».
С той поры сидит упорно надо мною ворон черный.
Ни на миг под этим взором не проснуться, не уснуть.
А в зрачках безумной птицы демон дремлющий таится,
и от крыльев тень ложится, на полу дрожа чуть-чуть…
И души из этой тени, что легла плитой на грудь,
не поднять — и не вернуть!
James Henry Leigh Hunt / Джеймс Генри Ли Хант
(1784 — 1859)
The Glove and the Lions
King Francis was a hearty king, and loved a royal sport,
And one day as his lions fought, sat looking on the court;
The nobles filled the benches, and the ladies in their pride,
And ’mongst them sat the Count de Lorge, with one for whom he sighed:
And truly ’twas a gallant thing to see that crowning show,
Valour and love, and a king above, and the royal beasts below.
Ramped and roared the lions, with horrid laughing jaws;
They bit, they glared, gave blows like beams, a wind went with their paws;
With wallowing might and stifled roar they rolled on one another;
Till all the pit with sand and mane was in a thunderous smother;
The bloody foam above the bars came whisking through the air;
Said Francis then, «Faith, gentlemen, we’re better here than there.»
De Lorge’s love o’erheard the King, a beauteous lively dame
With smiling lips and sharp bright eyes, which always seemed the same;
She thought, «The Count my lover is brave as brave can be;
He surely would do wondrous things to show his love of me;
King, ladies, lovers, all look on; the occasion is divine;
I’ll drop my glove, to prove his love; great glory will be mine.»
She dropped her glove, to prove his love, then looked at him and smiled;
He bowed, and in a moment leaped among the lions wild:
The leap was quick, return was quick, he has regained his place,
Then threw the glove, but not with love, right in the lady’s face.
«By God!» said Francis, «rightly done!» and he rose from where he sat:
«No love,» quoth he, «but vanity, sets love a task like that.»
James Henry Leigh Hunt / Джеймс Генри Ли Хант
(1784 — 1859)
Перчатка и львы
Был сердцем храбр король Франциск и толк в забавах знал.
На схватке львов он как-то раз глядел с балкона в зал.
Там были славные мужи и дам придворных цвет,
И граф Делёрж сидел там с той, которой дал обет.
Здесь были все, кто знали толк и в битве, и в любви —
Король вверху, бомонд — внизу, на дне — королевские львы.
Как ветер быстр их лап удар, их рык как гром в ночи,
Ужасен их зубов оскал, и когти как мечи.
Метался дьявольский клубок на желтом дне арены,
И вились гривы на ветру в клубах песка и пены.
Со свистом взвился за барьер кровавых струй фонтан!
«Нет, видит Бог, — сказал король, — все ж лучше здесь, чем там!».
Делёржа спутница была прелестна и юна.
С улыбкой к рыцарю склонясь, подумала она:
«Граф храбр как лев и раб любви, а, значит, храбр вдвойне —
Безумством пусть докажет он свою любовь ко мне.
Увидит мой триумф цвет дам, бомонд и сам король.
Ты хочешь, граф, на даму прав — сыграй героя роль!»
И ах! перчатка вниз летит, и тут с поклоном граф
Ко львам бежит — и вмиг назад, перчатку подобрав.
Но отказался граф от прав на даму, сев с ней вновь,
Когда с перчаткой бросил ей в лицо свою любовь.
«И поделом! — вскричал Франциск. — Ты прав, считаю я:
Нет, из любви не шлют на смерть — шлют из тщеславия!».
Rudyard Kipling / Редьярд Киплинг (1865 — 1936)
Tommy
I went into a public—’ouse to get a pint o’ beer,
The publican ’e up an’ sez, «We serve no red—coats here.»
The girls be’ind the bar they laughed an’ giggled fit to die,
I outs into the street again an’ to myself sez I:
O it’s Tommy this, an’ Tommy that, an’ «Tommy, go away»;
But it’s «Thank you, Mister Atkins», when the band begins to play,
The band begins to play, my boys, the band begins to play,
O it’s «Thank you, Mister Atkins», when the band begins to play.
I went into a theatre as sober as could be,
They gave a drunk civilian room, but ’adn’t none for me;
They sent me to the gallery or round the music—’alls,
But when it comes to fightin’, Lord! they’ll shove me in the stalls!
For it’s Tommy this, an’ Tommy that, an’ «Tommy, wait outside»;
But it’s «Special train for Atkins» when the trooper’s on the tide,
The troopship’s on the tide, my boys, the troopship’s on the tide,
O it’s «Special train for Atkins» when the trooper’s on the tide.
Yes, makin’ mock o’ uniforms that guard you while you sleep
Is cheaper than them uniforms, an’ they’re starvation cheap;
An’ hustlin’ drunken soldiers when they’re goin’ large a bit
Is five times better business than paradin’ in full kit.
Then it’s Tommy this, an’ Tommy that, an’ «Tommy, ’ow’s yer soul?»
But it’s «Thin red line of ’eroes» when the drums begin to roll,
The drums begin to roll, my boys, the drums begin to roll,
O it’s «Thin red line of ’eroes» when the drums begin to roll.
Rudyard Kipling / Редьярд Киплинг (1865 — 1936)
Томми
За пинтой пива захожу раз в паб я, например —
«Мы не обслуживаем тут, кто в красной форме, сэр».
Халдей к дверям как часовой, у стойки девки ржут,
а я на улице опять и про себя твержу:
«Эй, Томми, эй, такой-сякой, а ну, отсюда — марш!»,
но «Пожалте, мистер Аткинс!», когда оркестр сыграет марш.
Оркестр сыграет марш, ребята, оркестр сыграет марш,
и «Пожалте, мистер Аткинс!», как оркестр сыграет марш.
Другой раз я зашел в кино, не брал ни капли в рот.
Они любую пустят пьянь — закрыт для Томми вход.
«Иди, — сказали мне, — в музей, в театр». Боже мой!
А только где-то полыхнет: «Марш в стойло, рядовой!».
Ведь Томми — он такой-сякой, пусть за дверью подождет,
но «спецпоезд Аткинсу подать!», когда пора в поход,
когда пора отдать концы, когда флот идет в поход —
спецпоезд, ребята, в порт подать, когда нам плыть в поход.
Над Томми ржать, ложась в кровать, не стоит ничего
Не жрамши, он хранит ваш сон, и дешев скарб его.
Ругать солдата, как поддаст, любой из вас горазд —
чем с полной выкладкой шагать, вам легче в десять раз.
Слышишь: «Томми, такой-сякой — ты с утра по новой пьян»?
но «Героев красный строй» нам сыграет барабан,
да, сыграет нам, ребята, нам сыграет барабан,
«Слава, красный строй героев!» нам сыграет барабан.
We aren’t no thin red ’eroes, nor we aren’t no blackguards too,
But single men in barricks, most remarkable like you;
An’ if sometimes our conduck isn’t all your fancy paints,
Why, single men in barricks don’t grow into plaster saints;
While it’s Tommy this, an’ Tommy that, an’ «Tommy, fall be’ind»,
But it’s «Please to walk in front, sir», when there’s trouble in the wind,
There’s trouble in the wind, my boys, there’s trouble in the wind,
O it’s «Please to walk in front, sir», when there’s trouble in the wind.
You talk o’ better food for us, an’ schools, an’ fires, an’ all:
We’ll wait for extry rations if you treat us rational.
Don’t mess about the cook—room slops, but prove it to our face
The Widow’s Uniform is not the soldier—man’s disgrace.
For it’s Tommy this, an’ Tommy that, an’ «Chuck him out, the brute!»
But it’s «Saviour of ’is country» when the guns begin to shoot;
An’ it’s Tommy this, an’ Tommy that, an’ anything you please;
An’ Tommy ain’t a bloomin’ fool — you bet that Tommy sees!
Не красный строй героев мы — ничем не лучше вас,
но мы не дрянь и пьянь, пускай сорвемся кой-то раз.
Мы люди как все люди, мы в казарме просто спим,
а с тех, что спят в казарме, статуй не лепить святым.
Вечно «Томми такой, Томми сякой, куда ты прешь вперед?»,
но «Пожалте, сэр, вперед на фронт!», как жареным пахнёт.
Как жареным пахнёт, ребята, как жареным пахнёт,
тут же «Пожалте, сэр, вперед на фронт!», как жареным пахнёт.
Весь шум, что надо лучше нас кормить и обучать,
а было б лучше для солдат — нас за людей держать.
Вы делом помогите нам, что проку с громких слов?
Ведь не солдат несет вину за траур наших вдов.
А Томми, он — то «такой-сякой, гони его, козла!»
то «наш спаситель и герой!», когда стрельба пошла.
Пусть Томми — он такой-сякой и «всегда стараться рад!»,
но видит все — он не дурак, у Томми меткий взгляд.
The Married Man (Reservist of the Line)
The bachelor ’e fights for one
As joyful as can be;
But the married man don’t call it fun,
Because ’e fights for three —
For «Im an’ «Er an’ It
(An’ Two an’ One make Three)
«E wants to finish ’is little bit,
An’ e’ wants to go ’ome to is tea!
The bachelor pokes up ’is ’ead
To see if you are gone;
But the married man lies down instead,
An’ waits till the sights come on,
For ’im an’ «Er an’ a hit
(Direct or recochee)
«E wants to finish ’is little bit,
An’ ’e wants to go ’ome to ’is tea.
The bachelor will miss you clear
To fight another day;
But the married man, ’e says «No fear!»
«E wants you out of the way
Of «Im an’ «Er an’ It
(An’ ’is road to ’is farm or the sea),
«E wants to finish ’is little bit,
An’ ’e wants to go ’ome to ’is tea.
The bachelor ’e fights ’is fight
An’ stretches out an’ snores;
But the married man sits up all night —
For ’e don’t like out-o’-doors.
«E’ll strain an’ listen an’ peer
An’ give the first alarm —
For the sake o’ the breathin’ ’e’s used to ’ear,
An’ the ’ead on the thick of ’is arm.
Семейный солдат (резервист на линии огня)
Бобылю отвечать за шкуру свою,
в бою он бодр и лих.
А семейному что за кайф в бою?
В ответе он за троих:
за себя да за нее,
да за «этого» — вот и считай.
Ему бы скорей отстрелять свое
и домой — допивать свой чай.
Бобыль за бруствер тянет шею —
его любопытство жжет,
а семейный лежит на дне траншеи,
лежит и команды ждет.
На хрен ему и на хрен ей
рикошетом или прямой?
Ему бы свое отстрелять скорей
и к чаю поспеть домой.
Бобыль промажет — рукой махнет:
ладно, другой раз,
а семейный не ищет новых хлопот —
у семейного верный глаз.
Ему, ведь, в деревню к себе да к ней,
да к «этому» — морем, хоть как.
Ему бы свое отстрелять скорей —
он выпить чай не дурак.
Бобыль навоюется за день
и пошел храпеть на весь свет.
А семейному ночь сидеть не лень —
к ночам доверия нет.
Башку рукой подперев, сидит,
чтоб первым засечь врага,
и в оба слушает и глядит,
поскольку жизнь дорога.
The bachelor may risk ’is ’ide
To ’elp you when you’re downed;
But the married man will wait beside
Till the ambulance comes round.
«E’ll take your ’ome address
An’ all you’ve time to say,
Or if ’e sees there’s ’ope, ’e’ll press
Your art’ry ’alf the day —
For «Im an’ «Er an’ It
(An’ One from Three leaves Two),
For ’e knows you wanted to finish your bit,
An’ ’e knows ’oo’s wantin’ you.
Yes, «Im an’ «Er an’ It
(Our ’only One in Three),
We’re all of us anxious to finish our bit,
An’ we want to get ’ome to our tea!
Yes, It an’ «Er an’ «Im,
Which often makes me think
The married man must sink or swim
An’ — ’e can’t afford to sink!
Oh, «Im an’ It an’ «Er
Since Adam an’ Eve began!
So I’d rather fight with the bacheler
An’ be nursed by the married man!
Бобыль — он шкурой не так дорожит,
из-под пуль он вынесет вас,
а семейный — он вас посторожит
и санитарам сдаст.
Запомнит, что передать жене
и адрес ваш — все точь-в-точь,
а если шанс есть, и вам, и мне
будет вену сжимать всю ночь,
Он же себе отдает отчет,
что трое меня и вас,
и знает он, кто нас дома ждет,
и что два — это три минус раз.
А значит, ради нее
и того, кто из трех главней,
надо нам отстрелять свое
и к чаю домой скорей.
Да, втроем надо чай нам пить!
И несколько раз на дню
я думаю: может семейный плыть,
но не вправе пойти ко дну.
От Адама и Евы закон такой —
есть «этот», он и она.
С бобылем мне бы в бой, чтоб семейный, живой,
после боя вынес меня.
Mandalay
By the old Moulmein Pagoda, lookin’ eastward to the sea,
There’s a Burma girl a-settin’, and I know she thinks o’ me;
For the wind is in the palm-trees, and the temple-bells they say:
«Come you back, you British soldier;
come you back to Mandalay!»
Come you back to Mandalay,
Where the old Flotilla lay:
Can’t you ’ear their paddles chunkin’ from Rangoon to Mandalay?
On the road to Mandalay,
Where the flyin’-fishes play,
An’ the dawn comes up like thunder outer China ’crost the Bay!
«Er petticoat was yaller an’ ’er little cap was green,
An’ ’er name was Supi-yaw-lat — jes’ the same as Theebaw’s Queen,
An’ I seed her first a-smokin’ of a whackin’ white cheroot,
An’ a-wastin’ Christian kisses on an ’eathen idol’s foot:
Bloomin’ idol made o’mud —
Wot they called the Great Gawd Budd —
Plucky lot she cared for idols when I kissed ’er where she stud!
On the road to Mandalay…
When the mist was on the rice-fields an’ the sun was droppin’ slow,
She’d git ’er little banjo an’ she’d sing « Kulla-lo-lo! »
With ’er arm upon my shoulder an’ ’er cheek agin’ my cheek
We useter watch the steamers an’ the hathis pilin’ teak.
Elephints a-pilin’ teak
In the sludgy, squdgy creek,
Where the silence ’ung that ’eavy you was ’arf afraid to speak!
On the road to Mandalay….
Мандалей
Возле пагоды в Молмейне, на закатной стороне
ждет бирманская девчонка и тоскует обо мне.
Слышу — ветер в пальмах шепчет и колокола гудят:
«В Мандалей, солдат британский,
в Мандалей вернись, солдат!».
В Мандалей вернись, солдат,
где вдоль бухты лодки мчат
и до самого Рангуна их уключины стучат.
Разве ты забыл, солдат:
рыбки над водой летят
и восходы от Китая будто молнии блестят?
В цвет песка на ней юбчонка и шапчонка в цвет волны,
и звалась она Супьялет — в королеву той страны.
В первый раз — в руке сигара — удивила тем меня,
что христосовалась с Буддой, ногу идола обняв.
В храме глиняный стоял
главный бог их, черт их драл,
да ей стало не до Будды, как ее я целовал
на дороге в Мандалей…
А когда в туман над рисом солнце медленно легло,
у воды она под банджо пела мне «кула-ло-ло».
И глядели мы, обнявшись, прислонясь щекой к щеке,
на слонов, бредущих с грузом, и на лодки вдалеке.
Бухтой шли слонов ряды,
в грязи чавкали следы —
так там тихо, что молчишь ты, будто в рот набрал воды
на дороге в Мандалей…
But that’s all shove be’ind me — long ago an’ fur away,
An’ there ain’t no ’busses runnin’ from the Bank to Mandalay;
An’ I’m learnin’ ’ere in London what the ten-year soldier tells:
«If you’ve ’eard the East a-callin’, you won’t never ’eed naught else.»
No! you won’t ’eed nothin’ else
But them spicy garlic smells,
An’ the sunshine an’ the palm-trees an’ the tinkly temple-bells;
On the road to Mandalay…
I am sick o’ wastin’ leather on these gritty pavin’-stones,
An’ the blasted Henglish drizzle wakes the fever in my bones;
Tho’ I walks with fifty ’ousemaids outer Chelsea to the Strand,
An’ they talks a lot o’ lovin’, but wot do they understand?
Beefy face an’ grubby ’and —
Law! wot do they understand?
I’ve a neater, sweeter maiden in a cleaner, greener land!
On the road to Mandalay…
Ship me somewheres east of Suez, where the best is like the worst,
Where there aren’t no Ten Commandments an’ a man can raise a thirst;
For the temple-bells are callin’, an’ it’s there that I would be —
By the old Moulmein Pagoda, looking lazy at the sea;
On the road to Mandalay,
Where the old Flotilla lay,
With our sick beneath the awnings when we went to Mandalay!
On the road to Mandalay,
Where the flyin’-fishes play,
An’ the dawn comes up like thunder outer China ’crost the Bay!
Поросло быльем все это — вечно прошлое милей,
но автобусы не ходят через Сити в Мандалей.
Вспомнил в Лондоне я: был там меж служивых старых слух:
«Кто услышал зов Востока, ко всему на свете глух».
И плывут издалека
пряный запах чеснока,
колокольный звон на храмах, солнце, пальмы, облака
по дороге в Мандалей…
Я сносил подошв полсотни на булыжных мостовых,
а за чертов смог плачу я ломотой в костях моих.
В Челси я гулял и Стрэндом с сотней баб, на вкус любой,
про любовь они толкуют, да какая там любовь…
Лица грубы, а какой
дух от тела — боже мой!
У меня была и чище, и нежней в стране другой
по дороге в Мандалей…
За Суэц хочу — к востоку, мне б доплыть до той страны,
где дожить свой век мечтаю, где добро и зло равны,
где без заповедей можно жить, всю жажду утолив,
возле пагоды Малмейна, лежа глядя на залив,
в Мандалее, в бухте той,
где судов качался строй
с дней, когда мы в Ирравадди флот ввели британский свой.
Стайки рыбок над волной
в Мандалее, в бухте той,
где восход встает с Китая и горит перед тобой…
If
If you can keep your head when all about you
Are losing theirs and blaming it on you,
If you can trust yourself when all men doubt you,
But make allowance for their doubting too;
If you can wait and not be tired by waiting,
Or being lied about, don’t deal in lies,
Or being hated, don’t give way to hating,
And yet don’t look too good, nor talk too wise:
If you can dream — and not make dreams your master;
If you can think — and not make thoughts your aim;
If you can meet with Triumph and Disaster
And treat those two impostors just the same;
If you can bear to hear the truth you’ve spoken
Twisted by knaves to make a trap for fools,
Or watch the things you gave your life to broken,
And stoop and build ’em up with wornout tools:
If you can make one heap of all your winnings
And risk it on one turn of pitch-and-toss,
And lose, and start again at your beginnings
And never breathe a word about your loss
Если (сыну)
Если ты будешь трезв, когда теряют
все голову, тебя ж во всем виня,
верен себе, когда не доверяют
тебе свои, за то их не кляня,
если готов в нужде хранить терпенье,
оболганный — жить правдой до конца,
зла не держать при общем озлобленье,
но из себя не корчить мудреца;
если умеешь сны не путать с явью,
силен умом, не им одним живешь,
равно готов и к славе, и к бесславью,
не ставя этих двух химер ни в грош,
и выстоишь, когда лжецы тенета
из слов твоих для простаков сплетут,
а дело твоей жизни канет в лету,
и ты с нуля начнешь сизифов труд;
если ты на кон то, что даровала
судьба, все вмиг метнешь, в горсти собрав,
и проиграешь, и начнешь сначала,
ни стона сожаленья не издав;
If you can force your heart and nerve and sinew
To serve your turn long after they are gone,
And so hold on when there is nothing in you
Except the Will which says to them: «Hold on!»
If you can talk with crowds and keep your virtue,
Or walk with kings — nor lose the common touch,
If neither foes nor loving friends can hurt you,
If all men count with you, but none too much;
If you can fill the unforgiving minute
With sixty seconds’ worth of distance run —
Yours is the Earth and everything that’s in it,
And — which is more — you’ll be a Man my son!
если ты сможешь жилы, нервы, сердце
заставить дважды на износ служить,
встать вновь, когда в тебе — за гранью смерти
все, кроме воли и команды «жить!»;
если сумеешь спор держать с толпою
без страха и на равных с королем,
считались чтоб — не слишком — все с тобою,
а груз вражды и дружбы — нипочем;
если наполнишь каждую минуту
шестью десятками секунд труда,
не только в дар получишь землю всю ты,
ты человеком станешь, сын, тогда!
John Masefield / Джон Мейсфилд (1878—1967)
Sea Fever
I must go down to the seas again, to the lonely sea and the sky,
And all I ask is a tall ship and a star to steer her by,
And the wheel’s kick and the wind’s song and the white sail’s shaking,
And a grey mist on the sea’s face, and a grey dawn breaking.
I must go down to the seas again, for the call of the running tide
Is a wild call and a clear call that may not be denied;
And all I ask is a windy day with the white clouds flying,
And the flung spray and the blown spume, and the sea-gulls crying.
I must go down to the seas again, to the vagrant gypsy life,
To the gull’s way and the whale’s way, where the wind’s like a whetted knife;
And all I ask is a merry yarn from a laughing fellow-rover,
And quiet sleep and a sweet dream when the long trick’s over.
John Masefield / Джон Мейсфилд (1878—1967)
Морская лихорадка
Я в море хочу уйти опять, к морю и к небу уйти,
и все, что мне нужно — это стройный бриг и звезда, чтоб вела в пути,
и штурвала скрип, и ветра свист, и белые паруса,
и туман седой над седой водой, и седой зари полоса.
Я в море хочу уйти опять, потому что прилива зов
заглушить нельзя и забыть нельзя — дикий зов, что яснее слов.
И все, что мне нужно — это ветер, чтоб гнал облака и бриг,
и пенный вал, и брызг фонтан, и пронзительный чаек крик.
Я в море хочу уйти опять, в цыганский шальной шатер,
Где чайка летит и плывет кит, и ветер как нож остёр.
И все, что мне нужно — это врать складно, бродяг друзей веселя,
и сон крепкий, и сон сладкий, когда сменят меня у руля.
Carl Sandburg / Карл Сэндберг (1878 — 1967 )
Cool Tombs
When Abraham Lincoln was shoveled into the tombs he forgot
the copperheads and the assassin
in the dust, in the cool tombs.
And Ulysses Grant lost all thought of con men and Wall Street,
cash and collateral turned ashes
in the dust, in the cool tombs.
Pocahontas’ body, lovely as a poplar, sweet as a red haw in
November or a pawpaw in May, did she wonder? does she remember?
in the dust, in the cool tombs?
Take any streetful of people buying clothes and groceries,
cheering a hero or throwing confetti and blowing tin horns
…tell me if the lovers are losers
…tell me if any get more than the lovers
…in the dust
…in the cool tombs.
Carl Sandburg / Карл Сэндберг (1878 — 1967 )
В холодной земле
Когда Авраама Линкольна забросали землей, он забыл,
кто убил его, и медноголовых
…в пыли, в холодной земле.
И Улисс Грант перестал думать об Уолл-Стрите и конфедератах,
деньгах и прочей чепухе — все это стало золой
…в пыли, в холодной земле.
Тело Покахонтас, стройное как тополь, нежное как красный боярышник
в ноябре и как папайя в мае — до чего ей было дело? что она помнит?
…в пыли, в холодной земле.
Покажи мне любую улицу, полную людей — людей, покупающих еду и одежду,
кричащих «ура» или дующих в жестяные рожки, обсыпанные конфетти.
Скажи мне: разве влюбленные похожи на проигравших? скажи мне:
разве кому-нибудь лучше, чем влюбленным?
…в пыли, в холодной земле.
Grass
Pile the bodies high at Austerlitz and Waterloo.
Shovel them under and let me work —
I am the grass; I cover all.
And pile them high at Gettysburg
And pile them high at Ypres and Verdun.
Shovel them under and let me work.
Two years, ten years, and the passengers ask the conductor:
What place is this?
Where are we now?
I am the grass.
Let me work.
Трава
Сложите тела в штабеля в Аустерлице и Ватерлоо.
Забросайте их землей и оставьте мне.
Я — трава. Я покрываю все.
И сложите их в штабеля в Геттисберге,
в высокие штабеля в Вердене и Ипре.
Забросайте землей и оставьте мне.
Два года, двадцать лет, и у кондуктора спросят:
— А это мы где?
— Что это за место?
Я — трава.
Не мешайте мне.
Henry Reed / Генри Рид (1914—1986)
Judging distances
Not only how far away, but the way that you say it
Is very important. Perhaps You may never get
The knack of judging a distance, but at least you know
How to report on a landscape: the central sector,
The right of the arc and that, which we had last Tuesday,
And at least you know
That maps are of time, not place, so far as the army
Happens to be concerned — the reason being,
Is one which need not delay us. Again, you know
There are three kinds of tree, three only, the fir and the poplar,
And those which have bushy tops to; and lastly
That things only seem to be things.
A barn is not called a barn, to put it more plainly,
Or a field in the distance, where sheep may be safely grazing.
You must never be over-sure. You must say, when reporting:
At five o’clock in the central sector is a dozen
Of what appear to be animals; whatever you do,
Don’t call the bleeders sheep.
I am sure that’s quite clear; and suppose, for the sake of example,
The one at the end, asleep, endeavors to tell us
What he sees over there to the west, and how far away,
After first having come to attention. There to the west,
Of the fields of the summer sun and the shadows bestow
Vestments of purple and gold.
Henry Reed / Генри Рид (1914—1986)
Определение расстояния на глаз
Важна не только дистанция, но и то, как
о ней доложить. Возможно, вы никогда не научитесь
определять расстоянье на глаз, зато вам известно,
как доложить о ландшафте: центральный сектор,
правый сектор дуги и то, что мы проходили во вторник,
и еще вам известно,
что постольку, поскольку, являясь военными, карты
отражают не местность, а время по причине,
на которой мы не задержимся. Вам также известно,
что деревья делятся на три вида только: ель и тополь,
и те, у которых густая вершина, и, наконец,
что предметы только кажутся ими.
Поясняю примером: не называйте гумно гумном
или поле вдали, где, к примеру, пасутся овцы.
Вы никогда не должны полагаться на зрение. Вы должны
докладывать так:
в пять часов в центральном секторе замечено десять объектов,
кажущихся скотиной; ни коем виде
не называйте овцами эту дрянь.
Полагаю, что с этим ясно; а теперь для примера
вон ты, что в заднем ряду и спит, попробует нам доложить,
что он видит в направлении запада и определит расстояние,
предварительно включив понимание.
В направлении запада солнце и тени облекают поля
в пурпур и золото лета.
The white dwellings are like a mirage in the heat,
And under the swaying elms a man and a woman
Lie gently together. Which is, perhaps, only to say
That there is a row of houses to the left of the arc,
And that under some poplars a pair of what appear to be humans
Appear to be loving.
Well that, for an answer, is what we rightly call
Moderately satisfactory only, the reason being,
Is that two things have been omitted, and those are very important.
The human beings, now: in what direction are they,
And how far away, would you say? And do not forget
There may be dead ground in between.
There may be dead ground in between; and I may not have got
The knack of judging a distance; I will only venture
A guess that perhaps between me and the apparent lovers,
(who, incidentally, appear by now to have finished)
At seven o’clock from the houses, is roughly a distance
Of about one year and a half.
В знойном мареве белые домики как мираж,
а под покачивающимися вязами мужчина и женщина
лежат, нежно обнявшись. О чем, видимо, следует доложить, что
в левом секторе наблюдается ряд строений,
а под группой тополей пара кажущихся человеческими особями
предположительно совокупляется.
Так. Данный ответ можно назвать
только относительно удовлетворительным по причине
того, что были опущены два существенных фактора.
Человеческие особи: в каком они направлении
и определить расстояние с учетом того, что между объектом и нами
может быть мертвая зона.
Между объектом и нами мертвая зона, и я никогда
не научусь определять расстоянье на глаз. Я только рискну
предположить, что между мною и кажущимися любовниками
(которые, кстати, кажется, закончили свое дело)
в семь часов от домов расстоянье на глаз
приблизительно около полутора лет.
Richard Wilbur / Ричард Уилбер (1921—2017)
Cicadas
You know those windless summer evenings, swollen to stasis
by too-substantial melodies, rich as a
running-down record, ground round
to full quiet. Even the leaves
have thick tongues.
And if the first crickets quicken then,
other inhabitants, at window or door
or rising from table, feel in the lungs
a slim false-freshness, by this
trick of the ear.
Chanters of miracles took for a simple sign
the Latin cicada, because of his long waiting
and sweet change in daylight, and his singing
all his life, pinched on the ash leaf,
heedless of ants.
Others made morals; all were puzzled and joyed
by this gratuitous song. Such a plain thing
morals could not surround, nor listening:
not «chirr’ nor «cri-cri.» There is no straight
way of approaching it.
This thin uncomprehended song it is
springs healing questions into binding air.
Fabre, by firing all the municipal cannon
under a piping tree, found out
cicadas cannot hear
Richard Wilbur / Ричард Уилбер (1921—2017)
Цикады
Вам знакомы эти безветренные летние ночи, набухшие до предела
почти осязаемыми мелодиями, густыми как
звук граммофона, когда
завод на исходе? Даже у листьев
вспухшие язычки.
А если еще вступают сверчки,
окрестные жители в дверях и у окон, или
вставая из-за стола, ощущают в легких
некую легкую свежесть, но это
обман слуха.
Певцы чудес видели явное знамение
в латинской цикаде из-за ее терпенья
и мелодичного перезвона и потому, что она
всю жизнь поет, вцепившись в ясеневый листок,
игнорируя муравьев.
Другие искали морали. Всех изумляло и чаровало
беспричинное это пение. Из такого простого явления
не выводилась мораль: это и не «кри-кри»,
и не «трик-трик». Непротиворечивый подход,
к сожалению, практически не применим
Эта звонкая непостижимая песнь — она взрывает
целительными вопросами вязкий воздух.
Фабр, стянувший всю муниципальную огневую мощь
под заливающееся дерево, обнаружил,
что цикады глухи.
The Pardon
My dog lay dead five days without a grave
In the thick of summer, hid in a clump of pine
And a jungle of grass and honeysuckle-vine.
I who had loved him while he kept alive
Went only close enough to where he was
To sniff the heavy honeysuckle-smell
Twined with another odor heavier still
And hear the files’ intolerable buzz.
Well, I was ten and very much afraid.
In my kind world the dead were out of range
And I could not forgive the sad or strange
In beast or man. My father took the spade
And buried him. Last night I saw the grass
Slowly divide (it was the same scene
But now it glowed a fierce and mortal green)
And saw the dog emerging. I confess
I felt afraid again, but still he came
In the carnal sun, clothed in a hymn of flies,
And death was breeding in his lively eyes.
I started in to cry and call his name,
Asking forgiveness of his tongueless head.
…I dreamt the past was never past redeeming:
But whether this was false or honest dreaming
I beg death’s pardon now. And mourn the dead.
Прощение
Мой пес, когда издох, пять дней лежал
в разгаре лета на сухом песке
средь жимолости в старом сосняке.
И я, любивший пса, пока он жил,
тайком на это место прибегал
вдыхать тяжелый жимолостный дух
и новый, тяжелей и горше всех,
да слушать мух невыносимый гул.
Ну, что ж, я был напуган, слаб и мал,
смерть не входила в детский мой мирок.
Угрюмость, странность я простить не мог
ни людям, ни зверям. Лопату взял
отец и пса зарыл. Но прошлой ночью
я видел, как раздалась на мгновенье
трава, мерцая прозеленью тленья,
и пес восстал. Я видел все воочию.
Так страшно было мне! А он вставал
в кровавом солнце, в жирном нимбе мух,
и смерть росла в его живых глазах.
И плакал я, и пса по кличке звал,
пред ним, немым, замаливал вину.
У прошлого, я думал, нету зренья.
Сон в руку был. У смерти я прощенья
прошу теперь. И мертвых хороню.
Louis Simpson / Луис Симпсон (1923—2012)
The Man Who Married Magdalene
The man who married Magdalene
Had not forgiven her.
God might pardon every sin…
Love is no pardoner.
Her hands were hollow, pale, and blue,
Her mouth like watered wine.
He watched to see if she were true
And waited for a sign.
It was old harlotry, he guessed,
That drained her strength away,
So gladly for the dark she dressed,
So sadly for the day.
Their quarrels made her dull and weak
And soon a man might fit
A penny in the hollow cheek
And never notice it.
At last, as they exhausted slept,
Death granted the divorce,
And nakedly the woman leapt
Upon that narrow horse.
But when he woke and woke alone
He wept and would deny
The loose behavior of the bone
And the immodest thigh.
Louis Simpson / Луис Симпсон (1923—2012)
Кто Магдалину в жены взял…
Кто Магдалину в жены взял,
простить ее не смог.
Был грех ее для Бога мал,
но человек — не Бог.
Руки увядшей синева,
и рот — вино с водой.
Он мерил жесты и слова
той, давнею, виной.
На что здоровье извела!
Ведь видно: ввечеру
так празднично на люди шла,
так грустно — поутру.
Покорней стала и слабей
от слез, и вскоре б мог
он невзначай по драхме ей
вложить в провалы щек.
Но смерть с разводом помогла,
и раз, в исходе дня,
скользнула женщина, нага,
на узкий круп коня.
Проснулся он и понял вдруг
и плакал до утра
над наготой невинных рук
и детского бедра.
Donald Justice / Дональд Джастис (1925 — 2004)
Counting the Mad
This one was put in a jacket,
This one was sent home,
This one was given bread and meat
But would eat none,
And this one cried No No No No
All day long.
This one looked at the window
As though it were a wall,
This one saw things that were not there,
This one things that were,
And this one cried No No No No
All day long.
This one thought himself a bird,
This one a dog,
And this one thought himself a man,
An ordinary man,
And cried and cried No No No No
All day long.
Donald Justice / Дональд Джастис (1925 — 2004)
Перекличка психов
На этого надели смирительную рубашку,
того выписали совсем,
тому дали мясо и хлеб,
но он не ел,
а вот этот кричал НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ
весь день.
Тот уставился на окно,
так, как будто это стена,
тому мерещилось то, чего нет,
а этому — то, что есть,
а вот этот кричал НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ
весь день.
Этот думал, что он собака,
тот — что он птичка,
а вот этот думал, что он человек —
такой же как все,
и кричал НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ
весь день.
Emily Dickinson / Эмили Дикинсон (1837—1886)
«A little East of Jordan (59)…»
A little East of Jordan (59),
Evangelists record,
A Gymnast and an Angel
Did wrestle long and hard —
Till morning touching mountain —
And Jacob, waxing strong,
The Angel begged permission
To Breakfast — to return —
«Not so», said cunning Jacob!
«I will not let thee go
Except thou bless me» — Stranger!
The which exceeded to —
Light swung the silver fleeces
«Penuel» Hills beyond,
And the bewildered Gymnast
Found he had worsted God!
Emily Dickinson / Эмили Дикинсон (1837—1886)
«Держа за Иорданом (59)…»
Держа за Иорданом (59)
путь на восток, назад,
вступил Иаков в драку —
Предания гласят.
Он до зари держался,
стоял, что было сил,
и нападавший Некто
пощады запросил.
Был праотец не промах:
«Взлетишь на завтрак лишь,
когда, о, Ангел Божий,
меня благословишь!»
Зарей холмы зарделись
за речкой Иавок —
и вдруг Иаков понял,
что им поборот Бог.
«Success is counted sweetest (67)…»
Success is counted sweetest (67)
By those who ne’er succeed.
To comprehend a nectar
Requires sorest need.
Not one of all the purple Host
Who took the Flag to-day
Can tell the definition,
So clear, of Victory,
As he, defeated, dying,
On whose forbidden ear
The distant strains of triumph
Break, agonized and clear!
* * *
Лишь тот знаток удачи (67),
кто вечно мазал в цель.
Лишь посреди пустыни
вода пьянит как хмель.
Никто из тех, кто гордо нес
победы славный флаг,
сокрытый смысл победы
не объяснит вам так,
как кровию истекший
оглохший полутруп,
когда души коснется
напев победных труб.
«The Bee is not afraid of me (111)…»
The Bee is not afraid of me (111).
I know the Butterfly.
The pretty people of the Woods
Receive me cordially —
The Brooks laugh louder when I come —
The Breezes madder play;
Wherefore mine eye thy silver mists,
Wherefore, Oh Summer’s Day?
«What Inn is this (115)…»
What Inn is this (115)
Where for the night
Peculiar Traveller comes?
Who is the Landlord?
Where the maids?
Behold, what curious rooms!
No ruddy fires on the hearth —
No brimming Tankards flow —
Necromancer! Landlord!
Who are these below?
«Со мною бабочка мила (111)…»
Со мною бабочка мила (111),
дружна пчела со мной,
и вечно я окружена
лесною малышней.
При мне ликует ветерок,
ручей от счастья пьян!
Зачем же в ясный летний день
мне застит взгляд туман?
* * *
Что за трактир (115),
куда в ночи
не каждый путник вхож?
Трактирщик кто?
Халдеи где?
Где пьяных рож галдеж?
Что за каморки там внизу?
В каминах нет огня…
Некромант! Хозяин!
Кто там ждет меня?
«In lands I never saw — they say (124)…»
In lands I never saw — they say (124)
Immortal Alps look down —
Whose Bonnets touch the firmament —
Whose Sandals touch the town —
Meek at whose everlasting feet
A Myriad Daisy play —
Which, Sir, are you and which am I
Upon an August day?
«For each ecstatic instant (125)…»
For each ecstatic instant (125)
We must an anguish pay
In keen and quivering ratio
To the ecstasy.
For each beloved hour
Sharp pittances of years —
Bitter contested farthings —
And Coffers heaped with Tears!
«У вечных Альп в стране, где мне (124)…»
У вечных Альп в стране, где мне (124)
не быть уж никогда,
уперлись шапки в небеса,
подножья — в города.
Там летом маки, говорят,
нездешней красоты!
Какой, друг мой, из пиков я,
какой из пиков — ты?
«За каждый миг блаженства (125)…»
За каждый миг блаженства (125)
безмерною ценой
мы платим — ведь у боли
коэффициент иной.
За каждый грошик счастья
год в нищете влачи,
за капельку веселья —
пролитых слез ручьи.
«To fight aloud is very brave (126) …»
To fight aloud is very brave (126) —
But gallanter, I know,
Who charge within the bosom,
The Cavalry of Woe —
Who win, and nations do not see —
Who fall — and none observe —
Whose dying eyes, no Country
Regards with patriot love —
We trust, in plumed procession,
For such the Angels go —
Rank after Rank, with even feet
And Uniforms of Snow.
«Геройство биться на виду (126)…»
Геройство биться на виду (126)
у всех, но те храбрей,
кто в бой на конный строй врага
идут в душе своей.
Не славить миру тех побед,
неведом счет утрат,
сограждане, склонив главы,
у гроба не стоят
Но знаю: ангелы с небес
встречать сойдут таких
парадным шагом, к строю строй,
в мундирах снеговых.
«These are the days when Birds come back (130) …»
These are the days when Birds come back (130) —
A very few — a Bird or two —
To take a backward look.
These are the days when skies put on
The old — old sophistries of June, —
A blue and gold mistake.
Oh, fraud that cannot cheat the Bee —
Almost thy plausibility
Induces my belief,
Till ranks of seeds their witness bear —
And softly through the altered air
Hurries a timid leaf.
Oh, Sacrament of summer days,
Oh, Last Communion in the Haze,
Permit a child to join.
Thy sacred emblems to partake —
Thy consecrated bread to break,
Taste thine immortal wine!
«Дни, когда тянет птиц назад (130)…»
Дни, когда тянет птиц назад (130),
хоть раз на дню, хотя б одну,
прощальный бросить взгляд.
Когда пускают небеса
синь с позолотою в глаза —
июньский маскарад.
И верить в этот вечный блеф,
софизм, доступный и пчеле,
потянется душа,
но золото улик — в зерне,
и воздух нов, и в тишине
кружится лист, спеша.
О, таинство осенних дней!
ребенка дымкою своей
покрой и причасти
росы живительным вином
да хлебом в злаке наливном.
И душу отпусти.
«Flowers — Well — if anybody (137)…»
Flowers — Well — if anybody (137)
Can the ecstasy define —
Half a transport — half a trouble —
With which flowers humble men,
Anybody find the fountain
From which floods so contra flow —
I will give him all the Daisies
Which upon the hillside blow.
Too much pathos in their faces
For a simple breast like mine —
Butterflies from San Domingo
Cruising round the purple line —
Have a system of aesthetics —
Far superior to mine.
«Ах, цветы! Но кто бы, впрочем (137)…»
Ах, цветы! Но кто бы, впрочем (137),
смог определить экстаз:
это — мука, это — то, чем
им дано унизить нас.
Кто покажет мне источник,
где так против струи бьют,
все получит маргаритки,
что на склоне расцветут.
Слишком страстны эти лица
для моей груди простой:
бабочек из Сан-Доминго
над карминною каймой
эстетический критерий
совершеннее, чем мой.
«An altered look about the hills (140) …»
An altered look about the hills (140) —
A Tyrian light the village fills —
A wider sunrise in the morn —
A deeper twilight on the lawn —
A print of a vermilion foot —
A purple finger on the slope —
A flippant fly upon the pane —
A spider at his trade again —
An added strut in Chanticleer —
A flower expected everywhere —
An axe shrill singing in the woods —
Fern-odors on untravelled roads —
All this, and more I cannot tell —
A furtive look you know as well —
And Nicodemus’ Mystery
Receives its annual reply!
«She died — this was the way she died (150)…»
She died — this was the way she died (150),
And when her breath was done
Took up her simple wardrobe
And started for the sun.
Her little figure at the gate
The Angels must have spied,
Since I could never find her
Upon the mortal side.
«Мир обновленный над холмом (140)…»
Мир обновленный над холмом (140);
тирийским светом залит дом;
рассвет смелее в смене гамм;
объемней тень по вечерам;
багровый перст на склоне гор;
в бору пронзительный топор;
гул дерзкой мухи за стеклом;
паук за вечным ремеслом;
надменней поступь петушка;
мир в ожидании цветка;
омытый киноварью след,
и на нехоженой земле
дух трав… а там язык мой нем,
но беглый взгляд, знакомый всем —
и на вопросы Никодима
ответ дается снова зримо.
«Как умерла она? Вот так (150)…»
Как умерла она? Вот так (150):
закончила дела,
собрала вещи в узелок
и к солнцу поплыла.
Приметил ангел, знать, ее
у врат, хоть и мала
была — раз я ее потом
меж смертных не нашла.
«Tis so much joy! Tis so much joy»! (172)…»
«Tis so much joy! Tis so much joy»! (172)
If I should fail, what poverty!
And yet, as poor as I,
Have ventured all upon a throw!
Have gained! Yes! Hesitated so —
This side the Victory!
Life is but Life! And Death, but Death!
Bliss is, but Bliss, and Breath but Breath!
And if indeed I fall,
At least, to know the worst, is sweet!
Defeat means nothing but Defeat,
No drearier, can befall!
And if I gain! Oh Gun at Sea!
Oh Bells, that in the Steeples be!
At first, repeat it slow!
For Heaven is a different thing,
Conjectured, and waked sudden in —
And might extinguish me!
«Жизнь хороша! Жизнь хороша! (172)…»
Жизнь хороша! Жизнь хороша! (172)
Пусть за душою ни гроша,
вхожу с пустой сумой —
все ставлю на кон, как во сне,
и смерть проигрывает мне.
Весь банк сегодня мой!
А жизнь — одна и смерть — одна,
и чашу счастья пить до дна
хочу, дышу пока!
И если веришь в простоте,
что не бывает двух смертей,
то жизнь легка.
Хоть это — временный успех,
ликуй, пали из пушек всех
и бей в колокола!
Иное дело — небеса:
очнешься там, другая вся,
а риск — сгореть дотла.
«I taste a liquor never brewed (214) …»
I taste a liquor never brewed (214) —
From Tankards scooped in Pearl —
Not all the Vats upon the Rhine
Yield such an Alcohol!
Inebriate of Air — am I —
And Debauchee of Dew —
Reeling — thro endless summer days —
From inns of Molten Blue —
When «Landlords» turn the drunken Bee
Out of the Foxglove’s door —
When Butterflies — renounce their «drams» —
I shall but drink the more!
Till Seraphs swing their snowy Hats —
And Saints — to windows run —
To see the little Tippler
Leaning against the — Sun —
«Из амфор, из жемчужных чаш (214)…»
Из амфор, из жемчужных чаш (214)
тяну нектар хмельной —
и в лучших рейнских погребах
не сыщется такой.
С утра в разгуле от росы,
от воздуха пьяна,
в притонах плазмы золотой
ищу еще вина!
Где жук роняет свой рожок
и с чашечки цветка
сгоняет ветер пьяных пчел,
я буду пить, пока
взмах снежных херувимских шляп
святым не возвестит
о том, что, к солнцу привалясь,
у врат пьянчужка спит.
«Safe in their Alabaster Chambers (216) …»
Safe in their Alabaster Chambers (216) —
Untouched by Morning —
And untouched by Noon —
Lie the meek members of the Resurrection —
Rafter of Satin — and Roof of Stone!
(Light laughs the breeze in her castle of sunshine;
Babbles the bee in a stolid ear;
Pipe the sweet birds in ignorant cadence, —
Ah, what sagacity perished here!)
Grand go the Years — in the Crescent — above them —
Worlds scoop their Arcs —
And Firmaments — row —
Diadems — drop — and Doges — surrender —
Soundless as dots — on a Disc of Snow.
«I held a Jewel in my fingers (245) …»
I held a Jewel in my fingers (245) —
And went to sleep —
The day was warm, and winds were prosy —
I said «Twill keep» —
I woke — and chid my honest fingers,
The Gem was gone —
And now, an Amethyst remembrance
Is all I own —
«Надежно в алебастровых укрытьях (216)…»
Надежно в алебастровых укрытьях (216)
от сумерек и зорь защищены,
спят кроткие солдаты Воскресенья,
стропила — атлас, крыша — гранит.
(Ликует зефир в базиликах света,
в мертвые уши — пчелиный гуд,
о, сладость невинных птичьих каденций —
Сколько дерзаний зарыто тут!)
Над ними ковшами — миров ковчеги,
грозны года в нагнетаньи фуг;
рушатся троны, летят диадемы
крупкой беззвучной на снежный круг.
«Я аметист в горсти зажала (245) …»
Я аметист в горсти зажала (245) —
клонило в сон.
Был душный вечер, замер ветер,
в руке был он.
Проснулась и ладонь разжала —
а камня нет.
Что в жизни у меня осталось?
От камня след.
«Forever at His side to walk (246) …»
Forever at His side to walk (246) —
The smaller of the two!
Brain of His Brain —
Blood of His Blood —
Two lives — One Being — now —
Forever of His fate to taste —
If grief — the largest part —
If joy — to put my piece away
For that beloved Heart —
All life — to know each other —
Whom we can never learn —
And bye and bye — a Change —
Called Heaven —
Rapt Neighborhoods of Men —
Just finding out — what puzzled us —
Without the lexicon!
«Держась за ручку, как дитя (246)…»
Держась за ручку, как дитя (246),
одним путем двоим —
от плоти плоть,
от крови кровь —
идти по жизни с ним!
Чтоб все с любимым пополам
делить в одной судьбе:
где радость — все отдать ему,
в беде — все взять себе.
Всю жизнь друг друга зная,
узнать пытаться зря.
А там, в конце — прорыв,
чье имя — небеса.
Про дольний мир забыв,
понять, открыв глаза,
уже без словаря.
«Hope» is the thing with feathers (254) …»
«Hope» is the thing with feathers (254) —
That perches in the soul —
And sings the tune without the words —
And never stops — at all —
And sweetest — in the Gale — is heard —
And sore must be the storm —
That could abash the little Bird
That kept so many warm —
I’ve heard it in the chillest land —
And on the strangest Sea —
Yet, never, in Extremity,
It asked a crumb — of Me.
«To die — takes just a little while (255) …»
To die — takes just a little while (255) —
They say it doesn’t hurt —
It’s only fainter — by degrees —
And then — it’s out of sight —
A darker Ribbon — for a Day —
A Crape upon the Hat —
And then the pretty sunshine comes —
And helps us to forget —
The absent — mystic — creature —
That but for love of us —
Had gone to sleep — that soundest time —
Without the weariness —
«Надежда — птица, что свила (254)…»
Надежда — птица, что свила (254)
гнездо в груди у нас,
один напев, напев без слов
всегда поет она.
И чем свирепей бури рев,
тем песенка слышней —
на стольких мерзнущих в ночи
тепла хватало в ней!
Она мне пела в море бед,
в унылом мире льда,
но не просила у меня
ни крошки никогда.
«Смерть — это быстро. Говорят (255)…»
Смерть — это быстро. Говорят (255),
не больно: меркнет свет
и силы тают, вот и все —
и человека нет.
День носим темные тона,
на шляпках креп у дам.
А там уж солнышко в окне
забыть поможет нам
таинственное существо,
что так любило нас,
и, не уставши, на покой
ушло в урочный час.
«There’s a certain Slant of light (258)…»
There’s a certain Slant of light (258),
Winter Afternoons —
That oppresses, like the Heft
Of Cathedral Tunes —
Heavenly Hurt, it gives us —
We can find no scar,
But internal difference,
Where the Meanings, are —
None may teach it — Any —
Tis the Seal Despair —
An imperial affliction
Sent us of the Air —
When it comes, the Landscape listens —
Shadows — hold their breath —
When it goes, ’tis like the Distance
On the look of Death —
«Зимним днем сверкнет вдруг луч (258) …»
Зимним днем сверкнет вдруг луч (258) —
света полоса —
и, как хор в соборе — слух,
режет нам глаза.
Небо бьет так тонко,
что не виден шрам,
чтобы вбить в сознанье
новый смысл нам —
вызов, на который
нечем отвечать,
приговор «оставь надежду» —
царскую печать.
Мир замрет, и даже тени
обратятся в слух —
это Смерть свои владенья
посетила вдруг.
«I felt a Funeral, in my Brain (280)…»
I felt a Funeral, in my Brain (280),
And Mourners to and fro
Kept treading — treading — till it seemed
That Sense was breaking through —
And when they all were seated,
A Service, like a Drum —
Kept beating — beating — till I thought
My Mind was going numb —
And then I heard them lift a Box
And creak across my Soul
With those same Boots of Lead, again,
Then Space — began to toll,
As all the Heavens were a Bell,
And Being, but an Ear,
And I, and Silence, some strange Race
Wrecked, solitary, here —
And then a Plank in Reason, broke,
And I dropped down, and down —
And hit a World, at every plunge,
And Finished knowing — then —
«Мне сон был — сцена похорон (280)…»
Мне сон был — сцена похорон (280),
а я не знаю, чьих:
в собор валом валит толпа,
хор плакальщиков стих.
Как наяву: сидит народ,
и служба, как тамтам,
все бьет и бьет, все бьет и бьет —
и прямо по мозгам.
Гроб подняли, и по душе —
усилено стократ —
в такт их свинцовым башмакам
пространства бьет набат.
Все небо обратилось в звон,
и в ухо — бытиё,
а тело слилось с тишиной —
ничейное — моё.
Тут треснула сознанья дверь,
и вниз — за разом раз —
я стала падать в этот мир,
и разум мой угас.
«I reason, Earth is short (301) …»
I reason, Earth is short (301) —
And Anguish — absolute —
And many hurt,
But, what of that?
I reason, we could die —
The best Vitality
Cannot excel Decay,
But, what of that?
I reason, that in Heaven —
Somehow, it will be even —
Some new Equation, given —
But, what of that?
«The Soul selects her own Society (303) …»
The Soul selects her own Society (303) —
Then — shuts the Door —
To her divine Majority
Present no more —
Unmoved — she notes the Chariots — pausing —
At her low Gate —
Unmoved — an Emperor is kneeling
Upon her Mat —
I’ve known her — from an ample nation —
Choose One —
Then — close the Valves of her attention —
Like Stone —
«Ну да, жизнь коротка, (301)…»
Ну да, жизнь коротка, (301)
зато черна тоска
и боль резка.
Да мне-то что?
Мы все умрем — ну да,
и время, как вода,
стекает в никуда.
Да мне-то что?
Ну да, в небесной сфере
всё будет в новой мере,
воздастся всем по вере.
Да мне-то что?
«Душа себе назначит общество (303)…»
Душа себе назначит общество (303)
и дверь запрет.
К ее священному высочеству
заказан вход.
Пусть обступили колесницы
ее порог,
пусть император преклонится,
пав ниц у ног,
лишь одного на белом свете
она найдет
и ход в свой грот плитой навеки
замкнет.
«The Grass so little has to do (333) …»
The Grass so little has to do (333) —
A Sphere of simple Green —
With only Butterflies to brood,
And Bees, to entertain —
And stir all day to pretty Tunes
The Breezes fetch along —
And hold the Sunshine in its lap
And bow to everything —
And thread the Dews, all night, like Pearls —
And make itself so fine
A Duchess were too common
For such a noticing —
And even when it dies — to pass
In Odors so divine —
Like Lowly spices, lain to sleep —
Or Spikenards, perishing —
And then, in Sovereign Barns to dwell —
And dream the Days away,
The Grass so little has to do
I wish I were a Hay —
«Не так уж много у травы (333)…»
Не так уж много у травы (333)
в своей стране хлопот:
следить, чтоб был у пчел нектар,
у бабочек — приплод,
зарю укачивать, приняв
в подол зеленый свой;
напевам ветра в такт кивать
веселой головой,
поклоны бить и нити вить
росинок по утрам
на жемчуга, что не найти
и у придворных дам,
на ладан к осени дыша
который год подряд,
тончайших специй источать
и нарда аромат,
а в смерть — залечь на сеновал
и грезить о весне.
Хлопот немного у травы —
вот стать бы сеном мне!
«Tis not that Dying hurts us so (335) …»
«Tis not that Dying hurts us so (335) —
«Tis Living — hurts us more —
But Dying — is a different way —
A Kind behind the Door —
The Southern Custom — оf the Bird —
That ere the Frosts are due —
Accepts a better Latitude —
We — are the Birds — that stay.
The Shiverers round Farmer’s doors —
For whose reluctant Crumb —
We stipulate — till pitying Snows
Persuade our Feathers Home.
«От смерти боль не так сильна (335) …»
От смерти боль не так сильна (335) —
от жизни боль сильней,
а смерть за дверью — далеко,
и путь другой за ней.
У птиц в крови — лететь на юг,
раз скоро холода.
Но мы-то из домашних птиц,
не тянет нас туда.
Нам — крошки из руки клевать,
следя, кто больше съест,
и ждать, чтоб милостивый снег
вернул нас на насест.
«There’s been a Death, in the Opposite House, (389)…»
There’s been a Death, in the Opposite House, (389)
As lately as Today —
I know it, by the numb look
Such Houses have — alway —
The Neighbors rustle in and out —
The Doctor — drives away —
A Window opens like a Pod —
Abrupt — mechanically —
Somebody flings a Mattress out —
The Children hurry by —
They wonder if it died — on that —
I used to — when a Boy —
The Minister — goes stiffly in —
As if the House were His —
And He owned all the Mourners — now —
And little Boys — besides —
And then the Milliner — and the Man
Of the Appalling Trade —
To take the measure of the House —
There’ll be that Dark Parade —
Of Tassels — and of Coaches — soon —
It’s easy as a Sign —
The Intuition of the News —
In just a Country Town —
«А спорим: нынче — вон в тот дом (389)…»
А спорим: нынче — вон в тот дом (389)
смерть нанесла визит.
У всех домов, где смерть прошла,
похожий — мертвый — вид.
Снуют жильцы туда-сюда,
вот доктор вышел вон,
вот, слышу, резко, как стручки,
«хлоп» — ставни у окон.
Подростки смотрят, рты раскрыв —
вот, вынесли матрац,
и кто-то крикнул: ой, на нем
я в детстве спал как раз!
Вот пастор, как доска, прямой
взошел на торжество.
Он главный: дети и родня,
сам дом — тут все его.
Модистка с мэтром скорбных дел
(с ним метр складной) — все тут,
вот он измерит труп и дом,
и маршем — как пойдут!
Парадом траурных одежд
и похоронных дрог —
ведь ловит новость до газет
заштатный городок.
«They dropped like Flakes (409) …»
They dropped like Flakes (409) —
They dropped like Stars —
Like Petals from a Rose —
When suddenly across the June
A Wind with fingers — goes —
They perished in the Seamless Grass —
No eye could find the place —
But God can summon every face
On his Repealless — List.
«I live with Him — I see His face (463) …»
I live with Him — I see His face (463) —
I go no more away
For Visitor — or Sundown —
Death’s single privacy
The Only One — forestalling Mine —
And that — by Right that He
Presents a Сlaim invisible —
No wedlock — granted Me —
I live with Him — I hear His Voice —
I stand alive — Today —
To witness to the Certainty
Of Immortality —
Taught Me — by Time — the lower Way —
Conviction — Every day —
That Life like This — is stopless —
Be Judgment — what it may —
«Как звезды с неба, (409)…»
Как звезды с неба, (409)
листья с крон,
как лепестки у роз,
внезапный летний ветерок
их сдул и вдаль унес.
Они из памяти ушли
и поросли травой,
но Бог, запомнив всех в лицо,
внесет их в список свой.
«Мой смертный час? Я с ним живу. (463)…»
Мой смертный час? Я с ним живу. (463)
Вот он — передо мной.
Смотреть закат уж не хожу
и в гости — ни ногой.
С ним одиночество делю
(он — одинок вдвойне).
Я с ним помолвлена, хоть брак
обещан не был мне.
Я голос слышу. С ним живу,
живая только тем,
что я свидетель: мир пока
cтоит бессмертием.
На то, что жизни нет конца —
пока еще я тут —
имею алиби по дням,
каким бы ни был суд.
«Much Madness is divinest Sense 435) …»
Much Madness is divinest Sense 435) —
To a discerning Eye —
Much Sense — the starkest Madness —
«Tis the Majority
In this, as All, prevail —
Assent — and you are sane —
Demur — you’re straightway dangerous —
And handled with a Chain —
«I died for Beauty — but was scarce (449)…»
I died for Beauty — but was scarce (449)
Adjusted in the Tomb
When One who died for Truth, was lain
In an adjoining Room —
He questioned softly: «Why I failed»?
«For beauty,» I replied —
«And I — for Truth — Themself are One —
We Brethren are,» He said —
And so, as Kinsmen met a Night —
We talked between the Rooms —
Until the Moss had reached our lips —
And covered up — our names —
«В безумии есть высший смысл (435)…»
В безумии есть высший смысл (435)
для тех, кто смотрит вглубь.
Но в психе видит мудреца
народ, поскольку глуп.
Ты хочешь жить? Живи как все,
а будешь думать сам —
схлопочешь злобу большинства
и в клетку небеса.
«Я умерла за красоту, (449)…»
Я умерла за красоту, (449)
и после похорон
сосед нашелся у меня —
погиб за правду он.
Спросил он тихо: ты за что?
— За красоту, сосед.
А ты за что? — За правду я.
Мы братья, — он в ответ.
Мы встретили по-братски ночь
в беседе из могил,
пока не тронул губы мох
и, как нас звали, скрыл.
«A Night — there lay the Days between (471) …»
A Night — there lay the Days between (471) —
The Day that was Before —
And Day that was Behind — were one —
And now — t’was Night — was here —
Slow — Night — that must be watched away —
As Grains upon a shore —
Too imperceptible to note —
Till it be night — no more —
«Departed — to the Judgment (524) …»
Departed — to the Judgment (524) —
A Mighty Afternoon —
Great Clouds — like Ushers — leaning —
Creation — looking on —
The Flesh — Surrendered — Cancelled —
The Bodiless — begun —
Two Worlds — like Audiences — disperse —
And leave the Soul — alone —
«Ночь, отделяющая день 471) …»
Ночь, отделяющая день 471) —
тот, что за ней, от дня,
что после. Все слилось в одно,
а нынче — ночь одна.
Минут в ней — как крупиц песка,
и счесть мне их невмочь.
Ночь медленно течет, пока
быть прекратит и ночь
«Вот, призвана на Страшный Суд (524)…»
Вот, призвана на Страшный Суд (524)
в один прекрасный день я:
у врат, как стражи, облака,
с трибун глядит Творенье.
Пора телесности прошла
вмиг, не отбросив тени.
Два мира покидают зал —
душа одна на сцене.
«The Heart asks Pleasure — first (536)…»
The Heart asks Pleasure — first (536)
And then — Excuse from Pain —
And then — those little Anodynes
That deaden suffering
And then — to go to sleep —
And then — if it should be
The will of its Inquisitor,
The privilege to die —
«Tis true — They shut me in the Cold (538) …»
«Tis true — They shut me in the Cold (538) —
But then — Themselves were warm
And could not know the feeling «twas —
Forget it — Lord — of Them —
Let not my Witness hinder Them
In Heavenly esteem —
No Paradise could be — Conferred
Through Their beloved Blame —
The Harm They did — was short — And since
Myself — who bore it — do —
Forgive Them — Even as Myself —
Or else — forgive not me —
«Сперва душе подай услад, (536)…»
Сперва душе подай услад, (536)
потом — умерить боль,
потом, чтоб муку заглушить —
спасительных пилюль,
потом — забыться и уснуть
и, если, наконец,
мучитель соблаговолит —
свободу умереть.
«Ну, указали мне на дверь, (538)…»
Ну, указали мне на дверь, (538)
забыв, что там мороз,
но ведь в тепле и за стеной
чужих не слышно слез.
Ты им свидетельство мое,
о Боже, не вмени.
и двери в рай им не замкни
от мелкой той вины.
Боль причиненная была
кратка, легка почти.
Ты лучше не прощай меня,
а их — как я — прости.
«I took my Power in my Hand (540) …»
I took my Power in my Hand (540) —
And went against the World —
«Twas not so much as David — had —
But I — was twice as bold —
I aimed my Pebble — but Myself
Was all the one that fell —
Was it Goliah — was too large —
Or was myself — too small?
«We learned the Whole of Love (568) …»
We learned the Whole of Love (568) —
The Alphabet — the Words —
A Chapter — then the mighty Book —
Then — Revelation closed —
But in Each Other’s eyes
An Ignorance beheld —
Diviner than the Childhood’s —
And each to each, a Child —
Attempted to expound
What Neither — understood —
Alas, that Wisdom is so large —
And Truth — so manifold!
«На этот мир, что злом стоит, (540)…»
На этот мир, что злом стоит, (540)
я руку подняла.
Давид пращой владел как бог,
но я наглей была.
Мой камень метил точно в цель,
но вот — в меня попал.
Был Голиаф ли так велик?
Стрелок ли слишком мал?
«Мы превзошли язык любви (568) …»
Мы превзошли язык любви (568) —
словарь и алфавит,
по главам весь толстенный том,
а смысл опять сокрыт.
И друг у друга мы в глазах
неведенье прочли
божественней, чем у детей,
что так и не смогли
невнятное самим себе
сказать хоть чуть ясней.
Что ж, эта мудрость велика,
и много истин в ней.
«I measure every Grief I meet (561)…»
I measure every Grief I meet (561)
With narrow, probing, Eyes —
I wonder if it weighs like Mine —
Or has an Easier size.
I wonder if They bore it long —
Or did it just begin —
I could not tell the Date of Mine —
It feels so old a pain —
I wonder if it hurts to live —
And if They have to try —
And whether — could They choose between —
It would not be — to die —
I note that Some — gone patient long —
At length, renew their smile —
An imitation of a Light
That has so little Oil —
I wonder if when Years have piled —
Some Thousands — on the Harm —
That hurt them early — such a lapse
Could give them any Balm —
Or would they go on aching still
Through Centuries of Nerve —
Enlightened to a larger Pain —
In Contrast with the Love —
The Grieved — are many — I am told —
There is the various Cause —
Death — is but one — and comes but once —
And only nails the eyes —
«Любую боль, прищурив глаз, (561)…»
Любую боль, прищурив глаз, (561)
я меряю своей.
Смотрю, такая же она
или моей слабей.
Она — из застарелых ран
или свежа еще?
(Своим, за путаницей дат,
я потеряла счет).
Не слишком ли им больно жить,
и есть ли смысл терпеть,
а если б выбор был, как быть,
не выбрали бы смерть?
Бывали те, кому невмочь
терпеть бы эту жуть,
а взгляд светился как сосуд,
где масла хоть чуть-чуть.
Мне важно: если с травмы той
миллениум истек,
пролил на раны ли бальзам
такой немалый срок?
И не страдают ли они
со временем вдвойне,
страданием просвещены,
что и любви сильней?
Страдальцев столько, — слышу я, —
не счесть причин у вас;
смерть — лишь одна: придет она
лишь раз — лишить вас глаз.
There’s Grief of Want — and Grief of Cold —
A sort they call «Despair» —
There’s Banishment from native Eyes —
In sight of Native Air —
And though I may not guess the kind —
Correctly — yet to me
A piercing Comfort it affords
In passing Calvary —
To note the fashions — of the Cross —
And how they’re mostly worn —
Still fascinated to presume
That Some are like My Own —
Боль от отчаяния, тоски
и холодности есть,
боль от утраты лиц родных,
родных утраты мест.
Мне вряд ли угадать дано
страданий вид и род,
но утешение одно —
в Голгофе, что грядет:
как люди крест несут свой, знать,
вникать в любой чертеж
и воплощенье — чтоб понять,
какой на мой похож.
«I Years had been from Home (609)…»
I Years had been from Home (609)
And now, before the Door
I dared not enter, lest a Face
I never saw before
Stare stolid into mine
And ask my Business there —
«My Business but a Life I left
Was such remaining there?»
I leaned upon the Awe —
I lingered with Before —
The Second like an Ocean rolled
And broke against my ear —
I laughed a crumbling Laugh
That I could fear a Door
Who Consternation compassed
And never winced before.
I fitted to the Latch
My Hand, with trembling care
Lest back the awful Door should spring
And leave me in the Floor —
Then moved my Fingers off
As cautiously as Glass
And held my ears, and like a Thief
Fled gasping from the House —
«Я век как дома не была (609) …»
Я век как дома не была (609) —
ступила на крыльцо,
страшась, что явится в дверях
чужое мне лицо
и, тупо глянув на меня,
зевнет: что надо вам?
— Мне? Жизнь мою — что от нее
еще осталось там.
К перилам прислонясь,
как к жизни прожитой,
стою — и грянул в уши вдруг
мне прошлого прибой!
Я рассмеялась: мне
войти бояться внутрь?
Мне, что над бездною прошла,
и глазом не моргнув?
Открыла я засов
дрожащею рукой —
а ну как жутко скрипнет дверь,
и я войду домой?
И осторожно как стекло
вернула в паз запор,
зажала уши — и бежать
от дома прочь как вор.
«Our journey had advanced (615) …»
Our journey had advanced (615) —
Our feet were almost come
To that old Fork in Being’s Road —
Eternity — by Term —
Our pace took sudden awe —
Our feet — reluctant — led —
Before — were Cities — but Between —
The Forest of the Dead —
Retreat — was out of Hope —
Behind a Sealéd Route —
Eternity’s White Flag — Before —
And God — at every Gate —
«Идем себе вперед, (615)…»
Идем себе вперед, (615)
и вдруг открылась тут
развилка тракта бытия,
что вечностью зовут.
Мы в ужасе стоим,
и весь кураж исчез.
Нам виден город впереди,
меж нами — мертвый лес.
И запечатан путь назад,
заказан разворот.
Вдали — бессмертья белый флаг,
и Бог у всех ворот.
«The Brain — is wider than the Sky (632) …»
The Brain — is wider than the Sky (632) —
For — put them side by side —
The one the other will contain
With ease — and You — beside —
The Brain is deeper than the sea —
For — hold them — Blue to Blue —
The one the other will absorb —
As Sponges — Buckets — do —
The Brain is just the weight of God —
For — Heft them — Pound for Pound —
And they will differ — if they do —
As Syllable from Sound —
«Pain — has an Element of Blank (650) …»
Pain — has an Element of Blank (650) —
It cannot recollect
When it began — or if there were
A time when it was not —
It has no Future but itself —
Its Infinite contain
Its Past — enlightened to perceive
New Periods — of Pain.
«Наш разум шире даже, чем (632)…»
Наш разум шире даже, чем (632)
бескрайний небосвод:
он всю лазурь его — с тобой —
легко в себя вберет.
И глубже разум даже, чем
морей бездонных синь:
всю воду их впитает он,
как губка, в миг один.
И если б взвесить разум свой
ты б на ладони мог,
он весил бы как в слове звук
и столько, сколько Бог.
«Есть свойство боли: забывать (650)…»
Есть свойство боли: забывать (650)
(там в памяти провал)
тот день, когда пришла, и день,
что без нее прошел.
Она в себе несет прогноз,
а прошлое свое —
лишь осознанье: боль растет,
и вечен рост ее.
«Could I but ride indefinite (661)…»
Could I but ride indefinite (661)
As doth the Meadow Bee
And visit only where I liked
And No one visit me
And flirt all Day with Buttercups
And marry whom I may
And dwell a little everywhere
Or better, run away
With no Police to follow
Or chase Him if He do
Till He should jump Peninsulas
To get away from me —
I said «But just to be a Bee?»
Upon a Raft of Air
And row in Nowhere all Day long
And anchor «off the Bar»
What Liberty! So Captives deem
Who tight in Dungeons are.
«О, если б я могла летать (661)…»
О, если б я могла летать (661)
свободно, как пчела —
и чтобы никакая… тварь
меня не догнала.
С цветком весь день играть и стать
кому хочу женой,
куда глаза глядят, сбежать
и снова быть одной.
Чтоб нравов страж, пыхтя, за мной
не топал по пятам —
а то пугнуть его, да так,
чтоб сплыл за океан.
Пчелою быть — по ветру плыть
на краешке плота,
грести весь день и бросить вдруг
свой якорь в никуда.
Свобода! Дивная в тюрьме
пригрезится мечта.
«Of all the Souls that stand create (664) …»
Of all the Souls that stand create (664) —
I have elected — One —
When Sense from Spirit — files away —
And Subterfuge — is done —
When that which is — and that which was —
Apart — intrinsic — stand —
And this brief Drama in the flesh —
Is shifted — like a Sand —
When Figures show their royal Front —
And Mists are carved away,
Behold the Atom — I preferred —
To all the lists of Clay!
«They say that «Time assuages» (686) …»
They say that «Time assuages» (686) —
Time never did assuage —
An actual suffering strengthens
As Sinews do, with age —
Time is a Test of Trouble
But not a Remedy —
If such it prove, it prove too
There was no Malady —
«Из сотворенных душ одну (664)…»
Из сотворенных душ одну (664)
избрала я в тот час,
что дух от разума бежит,
лукавство гаснет в нас.
И разделилось бытие
навек на «там» и «здесь»,
и драма плоти, отстоясь,
пошла ко дну, как взвесь,
и числа в царский ряд встают,
и глаз не застит мгла.
Не зря же муляжу из глин
я атом предпочла.
«Что «время — лучший лекарь», (686)…»
Что «время — лучший лекарь», (686)
вранье, поверьте мне:
как мышцы у атлета,
с годами боль сильней.
Оно — экзаменатор,
а как целитель — ноль,
и если боль утихла,
то там была не боль.
«Publication — is the Auction (709)…»
Publication — is the Auction (709)
Of the Mind of Man —
Poverty — be justifying
For so foul a thing
Possibly — but We — would rather
From Our Garret go
White — Unto the White Creator —
Than invest — Our Snow —
Thought belong to Him who gave it —
Then — to Him Who bear
Its Corporeal illustration — Sell
The Royal Air —
In the Parcel — be the Merchant
Of the Heavenly Grace —
But reduce no Human Spirit
To Disgrace of Price.
«Публикация — торговля (709)…»
Публикация — торговля (709)
собственной душой.
Объясняют эту низость
жуткой нищетой.
Может, так. Но я уж лучше
выйду, в белом вся,
и махну с карниза крыши
прямо в небеса.
Тот владелец вдохновенья,
кто вдохнул его.
Дух лишь в плоть рядит художник —
больше ничего.
Божьим воздухом в пакетах
торговать не грех,
но на дух не должен цену
ставить человек.
«Because I could not stop for Death (712) …»
Because I could not stop for Death (712) —
He kindly stopped for me —
The Carriage held but just Ourselves —
And Immortality.
We slowly drove, He knew no haste,
And I had put away
My labor, and my leisure too,
For His Civility —
We passed the School where Children strove
At Recess — in the Ring —
We passed the Fields of Gazing Grain —
We passed the Setting Sun —
Or rather — He passed Us —
The Dews drew quivering and chill —
For only Gossamer, my Gown —
My Tippet — only Tulle —
We paused before a House that seemed
A Swelling of the Ground —
The Roof was scarcely visible —
The Cornice — in the Ground —
Since then — ’tis Centuries — and yet
Feels shorter than the Day
I first surmised the Horses’ Heads
Were toward Eternity —
«Я не звала свой смертный час, (712)…»
Я не звала свой смертный час, (712)
он сам меня нашел.
В карете было, кроме нас,
бессмертие еще.
Он не спешил, не гнал коней,
и, отложив дела,
досуг ради таких гостей
я тоже прервала.
Осталась сзади школа, там
резвилась детвора.
Остались поле, луг. Потом —
вечерняя заря.
Нас обогнал закат. Как льдом
покрылся мир росой,
чтоб мне продрогнуть до костей
в рубашке и босой.
Карета стала у ворот.
На вздутие земли
был дом похож — и на курган.
С тех пор века прошли.
Но каждый век короче дня,
когда казалось мне,
что к вечности обращена
упряжка тех коней.
«Remorse — is Memory — awake (744) …»
Remorse — is Memory — awake (744) —
Her Parties all astir —
A Presence of Departed Acts —
At Window — and at Door —
Its Past — set down before the Soul
And lighted with a Match —
Perusal — to facilitate —
And help Belief to stretch —
Remorse is cureless — the Disease
Not even God — can heal —
For «tis His institution — and
The Adequate of Hell — *)
«Как муки совести пойдут, (744)…»
Как муки совести пойдут, (744)
боль памяти острей,
и все поступки тут как тут —
у окон и дверей.
Безжалостной былого суть
свечой освещена,
чтоб всей цепи увидеть жуть
и каждого звена.
О, муки совести! Сам Бог
не исцелит недуг —
изобретение Его,
довесок адских мук.
*) Перевод в нескольких местах, особенно во втором двустишье второго катрена, далек от английского текста, т.к. я переводил с другого варианта оригинала, который мне нравится больше.
«It dropped so low in my Regard (747) …»
It dropped so low in my Regard (747) —
I heard it hit the Ground —
And go to pieces on the Stones
At bottom of my Mind —
Yet blamed the fate that flung it — less
Than I denounced Myself,
For entertaining Plated Wares
Upon my Silver Shelf.
«All but Death, can be Adjusted (749) …»
All but Death, can be Adjusted (749) —
Dynasties repaired —
Systems — settled in their Sockets—
Citadels — dissolved —
Wastes of Lives — resown with Colors
By Succeeding Springs —
Death — unto itself — Exception —
Is exempt from Change —
«В моих глазах — в моей душе (747)…»
В моих глазах — в моей душе (747)
упало это так,
что вдребезги со звоном
об дно разбилось там.
Но я виновней, чем судьба —
ведь я, играя, вниз
бросала на хрустальный пол
фарфоровый сервиз.
«Кроме смерти, все поправить (749)…»
Кроме смерти, все поправить (749)
могут мастера:
слив наладить, форт отстроить,
свергнуть короля.
В сад цветущий степь сухую
новая весна
превратит. Непоправима
только смерть одна.
«He fought like those Who’ve nought to lose (759) …»
He fought like those Who’ve nought to lose (759) —
Bestowed Himself to Balls
As One who for a further Life
Had not a further Use —
Invited Death — with bold attempt —
But Death was Coy of Him
As Other Men, were Coy of Death —
To Him — to live — was Doom —
His Comrades, shifted like the Flakes
When Gusts reverse the Snow —
But He — was left alive Because
Of Greediness to die —
«From Blank to Blank (761) …»
From Blank to Blank (761) —
A Threadless Way
I pushed Mechanic feet —
To stop — or perish — or advance —
Alike indifferent —
If end I gained
It ends beyond
Indefinite disclosed —
I shut my eyes — and groped as well
«Twas lighter — to be Blind —
«В бою, как бес, он в пекло лез 759) …»
В бою, как бес, он в пекло лез 759) —
казалось, что ему
плевать на будущую жизнь
и эта ни к чему.
Страшимся смерти мы, а он
считал, что жизнь страшна,
и смерть бежала от него,
как черт от ладана.
Как гонит хлопья вкось пурга,
косила смерть войска.
Один он выжил — оттого,
что сам ее искал.
«От пустоты одной (761)…»
От пустоты одной (761)
к другой
я шла, как автомат,
не зная: лучше умереть —
встать — сделать шаг вперед.
Глаза закрыла — если есть
там что-то за чертой,
надежней это встретить так:
на ощупь и слепой.
«The Birds begun at Four o’clock (783) …»
The Birds begun at Four o’clock (783) —
Their period for Dawn —
A Music numerous as space —
But neighboring as Noon —
I could not count their Force —
Their Voices did expend
As Brook by Brook bestows itself
To multiply the pond.
Their Witnesses were not —
Except occasional man —
In homely industry arrayed —
To overtake the Morn —
Nor was it for applause —
That I could ascertain —
But independent Ecstasy
Of Deity and Men —
By Six, the Flood had done —
No Tumult there had been
Of Dressing, or Departure —
And yet the Band was gone —
The Sun engrossed the East —
The Day controlled the World —
The Miracle that introduced
Forgotten, as fulfilled.
«В четыре грянул птичий гам (783)…»
В четыре грянул птичий гам (783)
прелюдией зари,
искрясь, как свет, разливом гамм,
безбрежным, как миры.
Мне птиц армад не сосчитать,
понять, где голос чей
вольется в хор, как ручейки
вливаются в ручей.
Из слушателей — я,
да несколько трудяг
в саду возились, ранний час
использовать придя.
Оваций не сорвав,
спектакль вызвать смог
меж Богом и людьми
любовный диалог.
В шесть кончился концерт,
и занавес упал.
Без бисов и хлопков
Оркестр спать ушел.
Восход залил восток,
и день вступил в права
над миром. Чудо отошло,
произойдя едва.
«This quiet Dust was Gentlemen and Ladies (813)…»
This quiet Dust was Gentlemen and Ladies (813)
And Lads and Girls —
Was laughter and ability and Sighing
And Frocks and Curls.
This Passive Place a Summer’s nimble mansion
Where Bloom and Bees
Exists an Oriental Circuit
Then cease, like these —
«This Сonsciousness that is aware (822)…»
This Сonsciousness that is aware (822)
Of Neighbors and the Sun
Will be the one aware of Death
And that itself alone
Is traversing the interval
Experience between
And most profound experiment
Appointed upon Men —
How adequate unto itself
Its properties shall be
Itself unto itself and none
Shall make discovery.
Adventure most unto itself
The Soul condemned to be —
Attended by a single Hound
Its own identity.
«Сей мирный прах был женами, мужами, (813)…»
Сей мирный прах был женами, мужами, (813)
был детворой
с талантами, в кудрях, нарядах, в смехе,
в слезах порой.
Пир пчел, цветов в воздушных замках лета
кипит вокруг.
Они завянут и затихнут тоже —
замкнется круг.
«Сознанье пробудилось: вот (822)…»
Сознанье пробудилось: вот (822)
родители, вот свет.
Потом узнает: дальше — смерть
и в одиночестве
пройти придется этот путь,
а также пережить
эксперимент, что, не спросясь,
над нами ставит жизнь,
вариться в собственном соку,
сама себе равна,
так ничего и не поняв,
поскольку век одна.
К охоте на саму себя
душа присуждена
с самосознаньем — верным псом —
идет на лов она.
«The Only News I know (827)…»
The Only News I know (827)
Is Bulletins all Day
From Immortality.
The Only Shows I see —
Tomorrow and Today —
Perchance Eternity —
The Only One I meet
Is God — The only Street —
Existence — This traversed
If Other News there be —
Or Admirabler Show —
I’ll tell it You —
«To my quick ear the Leaves — conferred (891) …»
To my quick ear the Leaves — conferred (891) —
The Bushes — they were Bells —
I could not find a Privacy
From Nature’s sentinels —
In Cave if I presumed to hide,
The Walls — began to tell —
Creation seemed a mighty Crack —
To make me visible —
«Из свежих новостей (827) …»
Из свежих новостей (827) —
тех, что читаю я,
все из бессмертия.
Из зрелищ, что смотрю
я каждый день почти,
все лишь из вечности.
Брожу ли по любой
из жизненных дорог,
навстречу — Бог.
А если посвежей
что отыщу —
вам сообщу.
«Мне каждый лист секрет свой слал, (891)…»
Мне каждый лист секрет свой слал, (891)
в набат бил куст любой —
дозор природы не давал
побыть с самой собой.
Сбегу в пещеры — голос стен
настигнет беглеца.
Весь мир — зияющий разлом,
чтоб мне не спрятаться.
«I felt a Cleaving in my Mind (937) …»
I felt a Cleaving in my Mind (937) —
As if my Brain had split —
I tried to match it — Seam by Seam —
But could not make them fit.
The thought behind, I strove to join
Unto the thought before —
But Sequence ravelled out of Sound
Like Balls — upon a Floor.
«Death is a Dialog between (976)…»
Death is a Dialog between (976)
The Spirit and the Dust.
«Dissolve,» says Death — The Spirit «Sir
I have another Trust» —
Death doubts it — Argues from the Ground —
The Spirit turns away,
Just laying off for evidence
An Overcoat of Clay.
«Душа распалась пополам (937) …»
Душа распалась пополам (937) —
как бы разрыв в мозгу.
Кладу стежок, кладу другой —
приладить не могу.
Мысль, что вперед бежит, хочу
я с задней мыслью сшить,
но сыплет бусины на пол
оборванная нить.
«Уход из жизни — диалог, (976)…»
Уход из жизни — диалог, (976)
где спорят плоть и дух.
Сгинь! — смерть кричит. А дух в ответ:
я к вашей правде глух.
Смерть молвит: я — конец всему,
могильщик и палач!
А дух уходит, сбросив с плеч
из праха сшитый плащ.
«Crumbling is not an Instant’s Act (997)…»
Crumbling is not an Instant’s Act (997)
A fundamental pause;
Dilapidation’s processes
Are organized Decays.
«Tis first a Cobweb on the Soul
A Cuticle of Dust
A Borer in the Axis
An Elemental Rust —
Ruin is formal — Devil’s work
Consecutive and slow —
Fail in an instant, no man did
Slipping — is Crash’s law.
«My Cocoon tightens — Colors tease (1099) …»
My Cocoon tightens — Colors tease (1099) —
I’m feeling for the Air —
A dim capacity for Wings
Degrades the Dress I wear —
A power of Butterfly must be —
The Aptitude to fly
Meadows of Majesty implies
And easy Sweeps of Sky —
So I must baffle at the Hint
And cipher at the Sign
And make much blunder, if at last
I take the clew divine —
«Распад — не единичный акт, (997)…»
Распад — не единичный акт, (997)
системный кризис он.
Развал строенья предрешен
и структурирован.
Каркас сначала тронет ржа —
одно звено в цепи —
и сеть паук начнет плести,
душа покуда спит.
Паденье — медленный процесс
(план дьявольский умен).
За так не подпадешь под пресс —
под тления закон.
«Мне тесен кокон, тускл цвет, (1099)…»
Мне тесен кокон, тускл цвет, (1099)
мне нужен воздух, свет,
зародыш крылышек моих
покров мой ветхий рвет.
Мощь хрупких бабочкиных крыл —
порыв к полету сам:
от тяготенья луговин
взлет легкий к небесам.
Я этот код должна взломать —
прочесть, понять намек,
чтоб хоть к исходу размотать
божественный клубок.
«The last Night that She lived (1100)…»
The last Night that She lived (1100)
It was a Common Night
Except the Dying — this to Us
Made Nature different
We noticed smallest things —
Things overlooked before
By this great light upon our Minds
Italicized — as «twere.
As We went out and in
Between Her final Room
And Rooms were Those to be alive
Tomorrow were, a Blame
That Others could exist
While She must finish quite
A Jealousy for Her arose
So nearly infinite —
We waited while She passed —
It was a narrow time —
Too jostled were Our Souls to speak
At length the notice came.
She mentioned, and forgot —
Then lightly as a Reed
Bent to the Water, struggled scarce —
Consented, and was dead —
And We — We placed the Hair —
And drew the Head erect —
And then an awful leisure was
Belief to regulate —
«Была та ночь как ночь (1100) …»
Была та ночь как ночь (1100) —
последняя ее,
всем, кроме смерти. А для нас —
другое бытие.
Все мелочи, нюанс,
что незаметен был,
в том резком свете в души нам
курсивом в тексте бил.
Вот комната ее
последняя, а там
те комнаты, где жить живым
как бы виновным — нам.
Что без нее нам быть —
в том даже не печаль,
скорее зависть в нас жила
к ней, уходящей вдаль.
Стояла тишина.
Душа в нас замерла.
Мы ждали траурную весть,
и вот она пришла.
Последние слова
сменило забытье.
Тростник склонился, задрожав,
к воде — и нет ее.
Придав пристойный вид кудрям,
осанку голове,
мы скорбный отдых обрели —
экзамен наших вер.
«We do not know the time we lose (1106) …»
We do not know the time we lose (1106) —
The awful moment is
And takes its fundamental place
Among the certainties —
A firm appearance still inflates
The card — the chance — the friend —
The spectre of solidities
Whose substances are sand —
«The largest Fire ever known (1114)…»
The largest Fire ever known (1114)
Occurs each Afternoon —
Discovered is without surprise
Proceeds without concern —
Consumes and no report to men
An Occidental Town,
Rebuilt another morning
To be burned down again.
«Внезапен и неведом час (1106)…»
Внезапен и неведом час (1106)
утраты: ужас в том,
что как хозяин входит он
в надежный прочный дом.
Нам карты — в руки, друг — навек,
и крепок он пока —
незыблемый редут наш из
зыбучего песка.
«Крупнейший на земле пожар (1114)…»
Крупнейший на земле пожар (1114)
пылает каждый день,
а людям хоть бы что: его
тушить пожарным лень.
На западе в вечерний час
никто в набат не бьет.
и завтра будет на заре
им весь восток объят.
«The Life we have is very great. (1162)…»
The Life we have is very great. (1162)
The Life that we shall see
Surpasses it, we know, because
It is Infinity.
But when all Space has been beheld
And all Dominion shown
The smallest Human Heart’s extent
Reduces it to none.
«Is Heaven a Physician? (1270)…»
Is Heaven a Physician? (1270)
They say that He can heal —
But Medicine Posthumous
Is unavailable —
Is Heaven an Exchequer?
They speak of what we owe —
But that negotiation
I’m not a Party to.
«Та жизнь, что нам дана, длинна, (1162)…»
Та жизнь, что нам дана, длинна, (1162)
та, что за ней, длинней.
Нам это ясно из того,
что вечность — имя ей.
Когда ж откроют нам миры,
покажут горний свет,
и для мельчайших из сердец
та жизнь сойдет на нет.
«Бог, говорят мне, лекарь (1270) …»
Бог, говорят мне, лекарь (1270) —
целит все раны Он.
Но медицина мертвых,
по мне, оксюморон.
Бог — казначей, твердят мне,
И Он нам спишет долг.
Но только без меня вы
ведите этот торг.
William Shakespeare
61
/
Вильям Шекспир
(1564 — 1616)
The Sonnets
«From fairest creatures we desire increase, (1)…»
From fairest creatures we desire increase, (1)
That thereby beauty’s rose might never die,
But as the riper should by time decease,
His tender heir might bear his memory:
But thou, contracted to thine own bright eyes,
Feed’st thy light’s flame with self-substantial fuel,
Making a famine where abundance lies,
Thyself thy foe, to thy sweet self too cruel.
Thou that art now the world’s fresh ornament
And only herald to the gaudy spring,
Within thine own bud buriest thy content,
And, tender churl, mak’st waste in niggarding:
Pity the world, or else this glutton be,
To eat the world’s due, by the grave and thee.
Cонеты
62
«Потомства ждем от лучших образцов, (1)…»
Потомства ждем от лучших образцов, (1)
чтоб красота была сохранена.
Пусть розы путь — завять в конце концов,
в бутоне память жить о ней должна.
Но ты, своею красотой пленен,
голодный на пиру, природы чудом
и провозвестником весны рожден —
ты, как свечу, укрыл себя под спудом.
Тот враг себе, кто спорит с естеством,
как роза, не дающая бутона,
но скупость обернется мотовством —
природа мстит преступникам закона.
Верни же в мир, что им тебе дано —
не стань скупцом, с могилой заодно.
«When forty winters shall besiege thy brow, (2)…»
When forty winters shall besiege thy brow, (2)
And dig deep trenches in thy beauty’s field,
Thy youth’s proud livery so gazed on now
Will be a tottered weed of small worth held:
Then being asked where all thy beauty lies,
Where all the treasure of thy lusty days,
To say within thine own deep-sunken eyes
Were an all-eating shame, and thriftless praise.
How much more praise deserved thy beauty’s use,
If thou couldst answer, «This fair child of mine
Shall sum my count, and make my old excuse’,
Proving his beauty by succession thine.
This were to be new made when thou art old,
And see thy blood warm when thou feel’st it cold.
«Когда твой лоб осадят сорок зим (2)…»
Когда твой лоб осадят сорок зим (2)
и рвы избороздят лицо твое,
растает пышный твой наряд как дым
и обратится в жалкое тряпье.
И если спросят, где твоя краса,
сокровище где юности цветущей,
укажешь на запавшие глаза,
что будет похвальбы и срама пуще.
Насколько же достойней, если ты
ответить сможешь, гордость не тая:
мой сын — наследник прежней красоты,
в нем прибыль неразменная моя.
И юностью оправданная вновь,
согреет старость стынущую кровь.
«Look in thy glass and tell the face thou viewest, (3)…»
Look in thy glass and tell the face thou viewest, (3)
Now is the time that face should form another,
Whose fresh repair if now thou not renewest,
Thou dost beguile the world, unbless some mother.
For where is she so fair whose uneared womb
Disdains the tillage of thy husbandry?
Or who is he so fond will be the tomb,
Of his self-love to stop posterity?
Thou art thy mother’s glass and she in thee
Calls back the lovely April of her prime,
So thou through windows of thine age shalt see,
Despite of wrinkles this thy golden time.
But if thou live remembered not to be,
Die single and thine image dies with thee.
«Глянь в зеркало, чтоб, наконец, увидеть: (3)…»
Глянь в зеркало, чтоб, наконец, увидеть: (3)
пора лица удвоить отраженье —
жизнь обновить, природу не обидеть
и женщине дать право на рожденье.
Кто столь горда, что плугу твоему
дать целину вспахать не согласится?
И кто столь глуп, что нравится ему
быть продолженью своему гробницей?
Ты — зеркало родителей своих.
В дни их весны они такими были.
Ведь дети — окна, чтобы ты сквозь них
себя увидел без морщин и брылей.
Хоть век живи: не принесешь плода —
уйдешь, чтоб быть забытым навсегда.
«Unthrifty loveliness why dost thou spend, (4)…»
Unthrifty loveliness why dost thou spend, (4)
Upon thy self thy beauty’s legacy?
Nature’s bequest gives nothing but doth lend,
And being frank she lends to those are free:
Then beauteous niggard why dost thou abuse,
The bounteous largess given thee to give?
Profitless usurer why dost thou use
So great a sum of sums yet canst not live?
For having traffic with thy self alone,
Thou of thy self thy sweet self dost deceive,
Then how when nature calls thee to be gone,
What acceptable audit canst thou leave?
Thy unused beauty must be tombed with thee,
Which used lives th’ executor to be.
«Что ж ты транжиришь на себя, как мот, (4)…»
Что ж ты транжиришь на себя, как мот, (4)
фамильное наследство красоты?
Природа ведь не в дар — взаймы дает
для щедрых, а не скряг, таких, как ты.
Зачем же, сев на денежный мешок,
ты, милый жмот, голодный держишь пост
и не вернешь врученное в залог?
Ты — ростовщик, что дать скупится в рост!
Когда же жизнь, на эту сделку прав
тебя лишив, на выход пригласит,
что ты, себя до нитки обобрав,
представишь на последний аудит?
А красота сойдет во гроб с тобой —
несбывшийся душеприказчик твой.
«Lo! in the orient when the gracious light (7)…»
Lo! in the orient when the gracious light (7)
Lifts up his burning head, each under eye
Doth homage to his new-appearing sight,
Serving with looks his sacred majesty;
And having climbed the steep-up heavenly hill,
Resembling strong youth in his middle age,
Yet mortal looks adore his beauty still,
Attending on his golden pilgrimage:
But when from highmost pitch, with weary car,
Like feeble age, he reeleth from the day,
The eyes, ’fore duteous, now converted are
From his low tract, and look another way:
So thou, thyself outgoing in thy noon
Unlooked on diest unless thou get a son.
«Едва Восток нам явит на заре (7)…»
Едва Восток нам явит на заре (7)
светила огнеликую главу,
глянь: взоры все устремлены горе́ —
воздать хвалу его сиятельству.
Когда ж, вершину одолев, в зенит
оно взойдет как муж в расцвете сил,
любого красота его пленит,
чтоб каждый глаз маршрут крутой следил.
Когда ж, таща разбитый свой рыдван,
оно плетется старцем на закат,
кто прежде был восторгом обуян,
разочарованно отводит взгляд.
Угаснешь, сына не родив, и ты —
забытый всеми светоч красоты.
«Music to hear, why hear’st thou music sadly? (8)…»
Music to hear, why hear’st thou music sadly? (8)
Sweets with sweets war not, joy delights in joy:
Why lov’st thou that which thou receiv’st not gladly,
Or else receiv’st with pleasure thine annoy?
If the true concord of well-tuned sounds,
By unions married, do offend thine ear,
They do but sweetly chide thee, who confounds
In singleness the parts that thou shouldst bear.
Mark how one string, sweet husband to another,
Strikes each in each by mutual ordering;
Resembling sire and child and happy mother,
Who, all in one, one pleasing note do sing:
Whose speechless song being many, seeming one,
Sings this to thee: «Thou single wilt prove none.»
«Сам — музыка, зачем так грустно внемлешь (8)…»
Сам — музыка, зачем так грустно внемлешь (8)
той музыке, что радостью полна,
и понапрасну тешишь слух свой тем лишь,
что душу полнит горечью до дна.
Гармонию любви и совершенство
союза душ ты слышишь как упрек,
ведь сводит к диссонансу отщепенство
ту музыку, где лад сложиться мог.
Подобно струнам, в ладе и согласье
живет семья — отец, дитя и мать
и дружным трио песнь поет о счастье,
что и без слов ты должен понимать.
А для тебя мораль сей песни в том,
что будешь жить один — умрешь нулем.
«Is it for fear to wet a widow’s eye, (9)…»
Is it for fear to wet a widow’s eye, (9)
That thou consum’st thy self in single life?
Ah! if thou issueless shalt hap to die,
The world will wail thee like a makeless wife;
The world will be thy widow and still weep
That thou no form of thee hast left behind,
When every private widow well may keep
By children’s eyes, her husband’s shape in mind:
Look what an unthrift in the world doth spend
Shifts but his place, for still the world enjoys it;
But beauty’s waste hath in the world an end,
And kept unused the user so destroys it.
No love toward others in that bosom sits
That on himself such murd’rous shame commits.
«Избрал ты холостяцкий свой удел, (9)…»
Избрал ты холостяцкий свой удел, (9)
чтоб вдовьи слезы не лились рекой,
чтоб безучастный мир тебя отпел,
бездетного, безмужнею женой?
Нет! Будет мир рыдать твоей вдовой
о том, что умер муж, пожив едва,
и не оставил образ дорогой,
что видит в детях всякая вдова.
Кто не жалеет сил детей плодить
себе на смену, миру тот угоден,
а кто скупится красоту продлить
свою в потомстве — ни на что не годен.
И ни на грош не любит тот людей,
кто безрассудно сам себе злодей.
«For shame deny that thou bear’st love to any, (10)…»
For shame deny that thou bear’st love to any, (10)
Who for thy self art so unprovident.
Grant, if thou wilt, thou art beloved of many,
But that thou none lov’st is most evident:
For thou art so possessed with murderous hate,
That ’gainst thy self thou stick’st not to conspire,
Seeking that beauteous roof to ruinate
Which to repair should be thy chief desire.
O! change thy thought, that I may change my mind:
Shall hate be fairer lodged than gentle love?
Be, as thy presence is, gracious and kind,
Or to thyself at least kind-hearted prove:
Make thee another self for love of me,
That beauty still may live in thine or thee.
«Лгать, что ты хоть кого-то любишь, стыдно (10) …»
Лгать, что ты хоть кого-то любишь, стыдно (10) —
ты безразличен и к себе давно.
Что многими любим ты, сразу видно.
Тебе же это чувство не дано.
Ты не любовью движим, а враждой
к себе, стремясь лишь к саморазрушенью:
природы дар, прекрасный облик свой,
нет, чтоб беречь — крушишь без сожаленья.
Одумайся, скажи, что я неправ
и что любовь, не ненависть царит
в твоем дому, что милосердней став —
пусть не ко мне, к себе — ты впредь открыт
стремленью возродить себя в другом,
чтоб красотой не оскудел твой дом.
«As fast as thou shalt wane, so fast thou grow’st (11)…»
As fast as thou shalt wane, so fast thou grow’st (11)
In one of thine, from that which thou departest;
And that fresh blood which youngly thou bestow’st,
Thou mayst call thine when thou from youth convertest.
Herein lives wisdom, beauty, and increase;
Without this folly, age, and cold decay:
If all were minded so, the times should cease
And threescore year would make the world away.
Let those whom nature hath not made for store,
Harsh, featureless, and rude, barrenly perish:
Look whom she best endowed, she gave the more;
Which bounteous gift thou shouldst in bounty cherish:
She carved thee for her seal, and meant thereby,
Thou shouldst print more, not let that copy die.
«Как станешь увядать, ростки пусти, (11)…»
Как станешь увядать, ростки пусти, (11)
чтоб в их цветах свой цвет вернуть сторицей
и чтоб в потомках кровью прирасти
их свежей, раз своя с трудом струится.
Ведь только в этом мудрость, жизнь и свет!
Иначе — тьма, безумие и смерть.
А жить, как ты? Что ж: шесть десятков лет,
и время — стоп! Пуста земная твердь!
Кого не стоит воспроизводить —
безликих, косных, грубых — те в бесплодье
пусть и умрут, а твой удел — плодить
себе подобных, раз на ум природе
взбрело печатью изваять тебя,
чтоб в оттисках воссоздавать, любя.
«When I do count the clock that tells the time, (12)…»
When I do count the clock that tells the time, (12)
And see the brave day sunk in hideous night;
When I behold the violet past prime,
And sable curls, all silvered o’er with white;
When lofty trees I see barren of leaves,
Which erst from heat did canopy the herd,
And summer’s green all girded up in sheaves,
Borne on the bier with white and bristly beard,
Then of thy beauty do I question make,
That thou among the wastes of time must go,
Since sweets and beauties do themselves forsake
And die as fast as they see others grow;
And nothing ’gainst Time’s scythe can make defence
Save breed, to brave him when he takes thee hence.
«Когда часов унылый слышу бой, (12)…»
Когда часов унылый слышу бой, (12)
гляжу, как мрак ночной съедает свет,
как черный локон тронут сединой
и как фиалки вянет нежный цвет,
как с кроны охрой сыплется листва,
под чьим шатром скрывались в зной стада,
а с дрог свисает летняя трава
седой, колючей бородой — тогда
о красоте я думаю, скорбя,
о той, в конце страды, что время жать.
Прекрасное не бережет себя —
и как от жатвы времени сбежать?
Но смертоносный серп осилит тот,
кто бросит семя прежде, чем уйдет.
«A woman’s face with nature’s own hand painted, (20)…»
A woman’s face with nature’s own hand painted, (20)
Hast thou the master mistress of my passion,
A woman’s gentle heart but not acquainted
With shifting change as is false women’s fashion,
An eye more bright than theirs, less false in rolling:
Gilding the object whereupon it gazeth,
A man in hue all hues in his controlling,
Which steals men’s eyes and women’s souls amazeth.
And for a woman wert thou first created,
Till nature as she wrought thee fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
But since she pricked thee out for women’s pleasure,
Mine be thy love and thy love’s use their treasure.
«Ты, одаренный женской красотой (20)…»
Ты, одаренный женской красотой (20)
и сердцем (но без женского пристрастья
к изменам, лжи и болтовне пустой) —
он и она в одном предмете страсти.
Лучистый взор твой (ярче женских, кстати,
хоть дамы строят глазки всем подряд),
атлета стан и благородство стати
мужской и женский восхищают взгляд.
Как будто женщиной тебя создав,
природа взревновала, и с досады
план изменила, у меня отняв
тебя, добавив то, что мне не надо.
Но членом став кружка счастливых дам,
мне дай любовь. Что их — я им отдам.
«Like as the waves make towards the pebbled shore, (60)…»
Like as the waves make towards the pebbled shore, (60)
So do our minutes hasten to their end,
Each changing place with that which goes before,
In sequent toil all forwards do contend.
Nativity once in the main of light,
Crawls to maturity, wherewith being crowned,
Crooked eclipses ’gainst his glory fight,
And Time that gave, doth now his gift confound.
Time doth transfix the flourish set on youth,
And delves the parallels in beauty’s brow,
Feeds on the rarities of nature’s truth,
And nothing stands but for his scythe to mow.
And yet to times in hope, my verse shall stand
Praising thy worth, despite his cruel hand.
«Как волны гонит на песок прилив, (60)…»
Как волны гонит на песок прилив, (60)
так время гонит чередой мгновенья,
чтобы они, свой краткий век прожив,
поддерживали вечное движенье.
Вот так и мы — родившись, видим свет,
а к зрелости сияет нимбом темя.
Потом — затменье. Света нет как нет,
и все дары берет обратно время.
Закон природы писан навсегда:
жизнь только расцвела — и все, завяла.
А лоб морщин прорежет борозда,
чтобы коса свою делянку знала.
Но над моей строкой не властен плен,
и светлый образ твой не тронет тлен.
«Tired with all these for restful death I cry, (66)…»
Tired with all these for restful death I cry, (66)
As to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimmed in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And gilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disabled
And art made tongue-tied by authority,
And folly (doctor-like) controlling skill,
And simple truth miscalled simplicity,
And captive good attending captain ill.
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that to die, I leave my love alone.
«Я смерть зову, жить среди зла устав. (66)…»
Я смерть зову, жить среди зла устав. (66)
Мне горько знать, что в нищете рожденный
в ней и умрет, что нечестивый прав,
а честный вечно будет вне закона,
что вера поруганью предана,
что честь молва позором окрестила,
что девственность разврату продана,
что немощь нагло властвует над силой,
что власть искусству затыкает рот,
что сдался разум глупости на милость,
что прямодушный дураком слывет,
что злу добро в прислуги подрядилось.
От зла устав, совсем ушел бы я,
но как тебе здесь жить, любовь моя?
«No longer mourn for me when I am dead, (71)…»
No longer mourn for me when I am dead, (71)
Than you shall hear the surly sullen bell
Give warning to the world that I am fled
From this vile world with vilest worms to dwell:
Nay if you read this line, remember not,
The hand that writ it, for I love you so,
That I in your sweet thoughts would be forgot,
If thinking on me then should make you woe.
O if (I say) you look upon this verse,
When I (perhaps) compounded am with clay,
Do not so much as my poor name rehearse;
But let your love even with my life decay.
Lest the wise world should look into your moan,
And mock you with me after I am gone.
«Плачь обо мне, но только до того, (71)…»
Плачь обо мне, но только до того, (71)
как похоронный звон доложит миру,
что я ушел от низости его
делить с червем нижайшую квартиру.
Тебя любя, прошу: совсем забудь
про эту руку, что перо держала,
чтоб дальше скорбь теснить не стала грудь
и память больше душу не терзала.
Когда во прах вернусь я, если вновь
листок увидишь с виршами моими,
со мною пусть умрет твоя любовь,
чтоб бедное мое не помнить имя.
Не осмеял бы многомудрый свет
плач по тому, кого на свете нет.
«O lest the world should task you to recite, (72)…»
O lest the world should task you to recite, (72)
What merit lived in me that you should love
After my death (dear love) forget me quite,
For you in me can nothing worthy prove.
Unless you would devise some virtuous lie,
To do more for me than mine own desert,
And hang more praise upon deceased I,
Than niggard truth would willingly impart:
O lest your true love may seem false in this,
That you for love speak well of me untrue,
My name be buried where my body is,
And live no more to shame nor me, nor you.
For I am shamed by that which I bring forth,
And so should you, to love things nothing worth.
«Чтобы тебя не начал подлый свет (72)…»
Чтобы тебя не начал подлый свет (72)
пытать, когда его покину я,
что за достоинства, которых нет,
пригрезились тебе, любовь моя,
в покойном — позабудь меня, мой друг,
и, чтобы обелить меня, не лги,
приписывая мне букет заслуг
и истине потом платя долги.
А чтоб обоих нас не мучил стыд
за недостойное любви вранье,
в одной могиле с телом впредь лежит
пусть имя позабытое мое.
Того, что накропал, стыжусь я сам —
стыдись и ты пристрастья к пустякам.
«That time of year thou mayst in me behold, (73)…»
That time of year thou mayst in me behold, (73)
When yellow leaves, or none, or few do hang
Upon those boughs which shake against the cold,
Bare ruined choirs, where late the sweet birds sang.
In me thou seest the twilight of such day,
As after sunset fadeth in the west,
Which by and by black night doth take away,
Death’s second self that seals up all in rest.
In me thou seest the glowing of such fire,
That on the ashes of his youth doth lie,
As the death-bed, whereon it must expire,
Consumed with that which it was nourished by.
This thou perceiv’st, which makes thy love more strong,
To love that well, which thou must leave ere long.
«Во мне ты видишь год в такую пору, (73)…»
Во мне ты видишь год в такую пору, (73)
когда не слышно птиц, и листопад,
и веток голых брошенные хоры
без нежных певчих на ветру дрожат.
Во мне ты видишь время дня такое,
когда уж солнцу лить свой свет невмочь
и мир печатью вечного покоя
отметит alter ego смерти — ночь.
Во мне огня ты видишь затуханье,
последний отблеск тлеющих углей
и юностью согретое дыханье
от губ, которым скоро гнить в земле.
Но видишь: тем любовь твоя сильней,
чем ближе время расставанья с ней.
«But be contented when that fell arrest, (74)…»
But be contented when that fell arrest, (74)
Without all bail shall carry me away,
My life hath in this line some interest,
Which for memorial still with thee shall stay.
When thou reviewest this, thou dost review,
The very part was consecrate to thee,
The earth can have but earth, which is his due,
My spirit is thine the better part of me,
So then thou hast but lost the dregs of life,
The prey of worms, my body being dead,
The coward conquest of a wretch’s knife,
Too base of thee to be remembered,
The worth of that, is that which it contains,
And that is this, and this with thee remains.
«Когда меня возьмут в бессрочный плен (74)…»
Когда меня возьмут в бессрочный плен (74)
без прав на выкуп за любой залог,
ты не грусти: не властны смерть и тлен
над памятью живою этих строк.
Ты про любовь прочтешь в моих стихах —
про лучшее, что есть в моей судьбе,
а я из праха возвращаюсь в прах,
но дух навек принадлежит тебе.
Что плоть моя? Корм земляных червей,
пожива вора, мусор бытия.
Она не стоит памяти твоей:
что потеряешь ты — уже не я.
Тебе остаться от меня должно
лишь то, что мной в стихах воплощено.
«Or I shall live your epitaph to make, (81)…»
Or I shall live your epitaph to make, (81)
Or you survive when I in earth am rotten,
From hence your memory death cannot take,
Although in me each part will be forgotten.
Your name from hence immortal life shall have,
Though I (once gone) to all the world must die,
The earth can yield me but a common grave,
When you entombed in men’s eyes shall lie,
Your monument shall be my gentle verse,
Which eyes not yet created shall o’er-read,
And tongues to be, your being shall rehearse,
When all the breathers of this world are dead,
You still shall live (such virtue hath my pen)
Where breath most breathes, even in the mouths of men.
«Моей ли жизни раньше выйдет срок, (81)…»
Моей ли жизни раньше выйдет срок, (81)
сложу ли эпитафию тебе я —
не вырвет смерть тебя из нежных строк
моих, когда давно в земле истлею.
Для мира я исчезну без следа,
чтобы с землей в простой могиле слиться,
но в памяти людской ты навсегда
незыблемую обретешь гробницу.
Твой памятник останется в стихах,
в веках и в поколении любом,
и люди на грядущих языках
расскажут о тебе, как о живом.
Жизнь вечную творит перо мое
в устах людей, где дышит дух ее.
«Where art thou Muse that thou forget’st so long, (100)…»
Where art thou Muse that thou forget’st so long, (100)
To speak of that which gives thee all thy might?
Spend’st thou thy fury on some worthless song,
Darkening thy power to lend base subjects light?
Return forgetful Muse, and straight redeem,
In gentle numbers time so idly spent,
Sing to the ear that doth thy lays esteem,
And gives thy pen both skill and argument.
Rise resty Muse, my love’s sweet face survey,
If time have any wrinkle graven there,
If any, be a satire to decay,
And make time’s spoils despised everywhere.
Give my love fame faster than Time wastes life,
So thou prevent’st his scythe, and crooked knife.
«Куда ты делась, муза, что остыл (100)…»
Куда ты делась, муза, что остыл (100)
мой стих? Уже в нем прежней мощи нет.
Или ты тратишь вдохновенья пыл
на менее возвышенный предмет?
Вернись, ленивая, и искупи бездарно
потраченное время! В ухо пой —
в то, что тебе внимает благодарно
и придало перу и смысл, и строй.
Вглядись, беглянка, в милый лик! Восстань!
И если вдруг увидишь увяданья
следы на нем, сатирой гневной стань,
клеймящей злого Времени деянья.
Мою любовь проворнее воспой,
чем Время косит жизнь кривой косой.
«My love is strengthened though more weak in seeming, (102)…»
My love is strengthened though more weak in seeming, (102)
I love not less, though less the show appear,
That love is merchandized, whose rich esteeming,
The owner’s tongue doth publish every where.
Our love was new, and then but in the spring,
When I was wont to greet it with my lays,
As Philomel in summer’s front doth sing,
And stops her pipe in growth of riper days:
Not that the summer is less pleasant now
Than when her mournful hymns did hush the night,
But that wild music burthens every bough,
And sweets grown common lose their dear delight.
Therefore like her, I sometime hold my tongue:
Because I would not dull you with my song.
«Не стала, нет, моя любовь слабей, (102)…»
Не стала, нет, моя любовь слабей, (102)
а стала тише — но сильнее даже:
когда на всех углах кричишь о ней,
то словно выставляешь на продажу.
Тогда весна любви у нас была
и песнь лилась, как Филомелы трели,
но в пору лета знойного вошла
страсть, заглушив элегию свирели.
Тогда лишь грустный соловьиный свист
ночь оживлял, когда же в птичьих хорах
бушует сад, ликует каждый лист,
восторг всеобщ — и нам не так уж дорог.
В разгар жары мой голос должен сесть,
чтоб пением тебе не надоесть.
«Not mine own fears, nor the prophetic soul, (107)…»
Not mine own fears, nor the prophetic soul, (107)
Of the wide world, dreaming on things to come,
Can yet the lease of my true love control,
Supposed as forfeit to a confined doom.
The mortal moon hath her eclipse endured,
And the sad augurs mock their own presage,
Incertainties now crown themselves assured,
And peace proclaims olives of endless age.
Now with the drops of this most balmy time,
My love looks fresh, and death to me subscribes,
Since spite of him I’ll live in this poor rhyme,
While he insults o’er dull and speechless tribes.
And thou in this shalt find thy monument,
When tyrants’ crests and tombs of brass are spent.
«Ни мой страх смерти, ни один пророк, (107)…»
Ни мой страх смерти, ни один пророк, (107)
что судьбы мира предрекает смело,
хоть жизнь в заем дается нам на срок,
не вычислит моей любви предела.
Затменье наша смертная луна
пережила, авгуров посрамив,
спокойные настали времена,
и прочен мир под кущами олив.
За смутными грядут благие годы,
в них, смерть поправ, любовь обновлена.
Забвенью будут преданы народы,
которым незнакомы письмена.
Тираны все сгниют в гробах своих —
тебя хранит навек мой тихий стих.
«Let me not to the marriage of true minds (116)…»
Let me not to the marriage of true minds (116)
Admit impediments, love is not love
Which alters when it alteration finds,
Or bends with the remover to remove.
O no, it is an ever-fixed mark
That looks on tempests and is never shaken;
It is the star to every wand’ring bark,
Whose worth’s unknown, although his height be taken.
Love’s not Time’s fool, though rosy lips and cheeks
Within his bending sickle’s compass come,
Love alters not with his brief hours and weeks,
But bears it out even to the edge of doom:
If this be error and upon me proved,
I never writ, nor no man ever loved.
«Поверить, что прогнется под судьбой (116)…»
Поверить, что прогнется под судьбой (116)
союз двух верных душ, не дай мне бог:
любви начертан путь, неведом сбой,
ничто разлука и не значим срок.
Любовь — та неизменная звезда,
чей путь расчислен, хоть и смысл не явен.
Что ей до бурь земных? По ней суда
находят курс в спасительную гавань.
Любовь не служит Времени шутом,
хоть на лице и оставляет шрамы
его коса. Дни, годы нипочем
любви — она юна до смерти самой.
Без этого любви в природе нет,
и мной не создан ни один сонет.
«Tis better to be vile than vile esteemed, (121)…»
«Tis better to be vile than vile esteemed, (121)
When not to be, receives reproach of being,
And the just pleasure lost, which is so deemed,
Not by our feeling, but by others’ seeing.
For why should others’ false adulterate eyes
Give salutation to my sportive blood?
Or on my frailties why are frailer spies,
Which in their wills count bad what I think good?
No, I am that I am, and they that level
At my abuses, reckon up their own,
I may be straight though they themselves be bevel;
By their rank thoughts, my deeds must not be shown
Unless this general evil they maintain,
All men are bad and in their badness reign.
«Куда приятнее порочным быть, (121)…»
Куда приятнее порочным быть, (121)
чем им не быть, а только лишь считаться:
хоть удовольствие бы получить
(что жаждут все, но не спешат признаться).
Что ж кровь моя живая не дает
покоя людям, что меня грешней?
За мной шпионить рад блудливый сброд,
свою мораль навязывая мне.
Пусть по себе не судят, лицемеры!
Чей путь прямой, а чей кривой — бог весть.
Судить, своей испорченности в меру
их право. Я — такой, какой я есть.
Их кредо: человек погряз во зле,
и лишь пороки правят на земле.
«No! Time, thou shalt not boast that I do change, (123)…»
No! Time, thou shalt not boast that I do change, (123)
Thy pyramids built up with newer might
To me are nothing novel, nothing strange,
They are but dressings Of a former sight:
Our dates are brief, and therefore we admire,
What thou dost foist upon us that is old,
And rather make them born to our desire,
Than think that we before have heard them told:
Thy registers and thee I both defy,
Not wond’ring at the present, nor the past,
For thy records, and what we see doth lie,
Made more or less by thy continual haste:
This I do vow and this shall ever be,
I will be true despite thy scythe and thee.
«Врешь, время, ты не властно надо мной! (123)…»
Врешь, время, ты не властно надо мной! (123)
Смешно мне новых пирамид величье.
По мне, все неизменно под луной —
как мир, старо, хоть и в ином обличье.
Жизнь коротка, и всякое старье
за новизну тут примешь — не захочешь,
разинув рот на вечное вранье,
которым ты нам голову морочишь.
Не верю я и хроникам твоим,
где прошлое не схоже с настоящим —
ты эту ложь внушаешь нам, слепым,
в извечной гонке за тобой спешащим.
Я верность постоянству пронесу
до смерти — плюнув на твою косу.
«If my dear love were but the child of state, (124)…»
If my dear love were but the child of state, (124)
It might for Fortune’s bastard be unfathered,
As subject to time’s love or to time’s hate,
Weeds among weeds, or flowers with flowers gathered.
No it was builded far from accident,
It suffers not in smiling pomp, nor falls
Under the blow of thralled discontent,
Whereto th’ inviting time our fashion calls:
It fears not policy that heretic,
Which works on leases of short-numbered hours,
But all alone stands hugely politic,
That it nor grows with heat, nor drowns with showers.
To this I witness call the fools of time,
Which die for goodness, who have lived for crime.
«Когда б, любовь, ты от тщеты пустой (124)…»
Когда б, любовь, ты от тщеты пустой (124)
и от судьбы каприза вдруг родилась,
тебя б оставил случай сиротой
изменчивому времени на милость.
Но нет, моя любовь не такова,
ей вечным жить дано — не настоящим,
ей пышные противны торжества,
она стойка к невзгодам предстоящим.
Не ей за краткосрочный интерес
служить по найму времени в угоду.
Она высоким целям служит без
оглядки на текущую погоду.
В свидетели былых шутов беру,
чья жизнь была во зло, а смерть — к добру.
«In the old age black was not counted fair, (127)…»
In the old age black was not counted fair, (127)
Or if it were it bore not beauty’s name:
But now is black beauty’s successive heir,
And beauty slandered with a bastard shame,
For since each hand hath put on nature’s power,
Fairing the foul with art’s false borrowed face,
Sweet beauty hath no name no holy bower,
But is profaned, if not lives in disgrace.
Therefore my mistress’ eyes are raven black,
Her eyes so suited, and they mourners seem,
At such who not born fair no beauty lack,
Slandering creation with a false esteem,
Yet so they mourn becoming of their woe,
That every tongue says beauty should look so.
«Брюнетки не ценились в старину (127) …»
Брюнетки не ценились в старину (127) —
их выбирали не за красоту,
но нынче, у вульгарности в плену,
мир белизну сменил на черноту.
Горазд, кто хочет, лезть менять природу,
себе лицо искусно срисовав
с заемных образцов, вошедших в моду,
раз красота не к месту и без прав.
Но брови у возлюбленной моей
и так черней вороньего крыла.
А как к глазам подходит траур ей
по тем, кому судьба не додала!
Фальшивой много красоты вокруг,
но ты прекрасна, как никто, мой друг.
«How oft when thou, my music, music play’st, (128)…»
How oft when thou, my music, music play’st, (128)
Upon that blessed wood whose motion sounds
With thy sweet fingers when thou gently sway’st
The wiry concord that mine ear confounds,
Do I envy those jacks that nimble leap,
To kiss the tender inward of thy hand,
Whilst my poor lips which should that harvest reap,
At the wood’s boldness by thee blushing stand.
To be so tickled they would change their state
And situation with those dancing chips,
O’er whom thy fingers walk with gentle gait,
Making dead wood more blest than living lips,
Since saucy jacks so happy are in this,
Give them thy fingers, me thy lips to kiss.
«Когда играешь, музыка моя, (128)…»
Когда играешь, музыка моя, (128)
из древесины исторгая звуки,
гармонии внимая, таю я,
и глядя на порхающие руки,
завидую, что клавиш бойкий ряд
сорвет с них нагло поцелуи сам.
Мой урожай законный этот сад
даст дереву, а не моим губам.
О, если б губы совершить обмен
могли бы с этой пляшущей щепой
(которая, по сути, прах и тлен),
чтоб им достался нежный танец твой!
Что клавиши? Черт с ними! Пальцы им
оставь, а поцелуй — губам моим.
«Th’ expense of spirit in a waste of shame (129)…»
Th’ expense of spirit in a waste of shame (129)
Is lust in action, and till action, lust
Is perjured, murd’rous, bloody full of blame,
Savage, extreme, rude, cruel, not to trust,
Enjoyed no sooner but despised straight,
Past reason hunted, and no sooner had
Past reason hated as a swallowed bait,
On purpose laid to make the taker mad.
Mad in pursuit and in possession so,
Had, having, and in quest, to have extreme,
A bliss in proof and proved, a very woe,
Before a joy proposed behind a dream.
All this the world well knows yet none knows well,
To shun the heaven that leads men to this hell.
«Размен души на пенсы без стыда (129) …»
Размен души на пенсы без стыда (129) —
суть похоти, на все злодейства падкой,
поскольку ненасытна, а когда
насытится, фу, как на сердце гадко!
И к наслажденью грубому стремясь,
во лжи безумно погрязая гнусной,
потом, бесясь, мы отскребаем грязь —
сеть, что соблазна бес плетет искусно.
Платя безумьем тем, кто ей пленен,
мгновенья наслажденья дарит нам
слепая похоть, зыбкая как сон,
чтоб вылиться в ночных мечтаний срам.
Хоть это знают все, но райских врат
не избежать, ведущих прямо в ад.
«My mistress’ eyes are nothing like the sun, (130)…»
My mistress’ eyes are nothing like the sun, (130)
Coral is far more red, than her lips red,
If snow be white, why then her breasts are dun:
If hairs be wires, black wires grow on her head:
I have seen roses damasked, red and white,
But no such roses see I in her cheeks,
And in some perfumes is there more delight,
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know,
That music hath a far more pleasing sound:
I grant I never saw a goddess go,
My mistress when she walks treads on the ground.
And yet by heaven I think my love as rare,
As any she belied with false compare.
«Пусть снег белей ее мышиной кожи, (130)…»
Пусть снег белей ее мышиной кожи, (130)
и солнца пусть глаза ее тусклей,
пусть с проволокой черной кудри схожи,
и пусть кораллы губ ее алей,
прекрасных роз дамасских полыханьем
румянцу щек ее уж не расцвесть,
благоуханней, чем ее дыханье,
на свете много ароматов есть.
И голос, мне приятный и поныне,
пусть музыкой никак не назовешь,
и я не видел, как идут богини,
но шаг ее с их поступью не схож.
А все ж я перед ней гроша не дам
за падких на сравненья прочих дам.
«Thou art as tyrannous, so as thou art, (131)…»
Thou art as tyrannous, so as thou art, (131)
As those whose beauties proudly make them cruel;
For well thou know’st to my dear doting heart
Thou art the fairest and most precious jewel.
Yet in good faith some say that thee behold,
Thy face hath not the power to make love groan;
To say they err, I dare not be so bold,
Although I swear it to my self alone.
And to be sure that is not false I swear,
A thousand groans but thinking on thy face,
One on another’s neck do witness bear
Thy black is fairest in my judgment’s place.
In nothing art thou black save in thy deeds,
And thence this slander as I think proceeds.
«Спесь и жестокость — свойства красоты, (131)…»
Спесь и жестокость — свойства красоты, (131)
и мною помыкаешь как тиран ты,
смекнув, что мне, в безумстве страсти, ты
дороже, чем чистейшие бриллианты.
Что ты лицом не так уж хороша,
чтоб так страдать, глупцы внушают мне.
Лгать, что их ложь не стоит ни гроша,
рискну я лишь с собой наедине.
Чтоб в искренность поверить ты могла
моих, в ста стонах растворенных, слов,
что не черна лицом ты, а смугла
клянусь — и в этом присягнуть готов.
Всего-то лишь делами ты черна,
за что на клевету обречена.
«Thine eyes I love, and they as pitying me, (132)…»
Thine eyes I love, and they as pitying me, (132)
Knowing thy heart torment me with disdain,
Have put on black, and loving mourners be,
Looking with pretty ruth upon my pain.
And truly not the morning sun of heaven
Better becomes the grey cheeks of the east,
Nor that full star that ushers in the even
Doth half that glory to the sober west
As those two mourning eyes become thy face:
O let it then as well beseem thy heart
To mourn for me since mourning doth thee grace,
And suit thy pity like in every part.
Then will I swear beauty herself is black,
And all they foul that thy complexion lack.
«Хоть сердцем ты, я знаю, не со мной, (132)…»
Хоть сердцем ты, я знаю, не со мной, (132)
к моей любви я вижу состраданье
в глазах с иссиня-черной глубиной
как в траурном, во вдовьем одеянье.
И, верно, солнца первые лучи
не так живят востока облик серый
и запада угрюмый лик в ночи
не красит так холодный свет Венеры,
как в траурном обличье черных глаз
твое лицо столь несравненно мило
(о, если б сердце, в траур облачась
по мне, хотя б чуть-чуть меня любило!),
что я клянусь: быть черной красота
должна — и к черту прочие цвета!
«Beshrew that heart that makes my heart to groan (133)…»
Beshrew that heart that makes my heart to groan (133)
For that deep wound it gives my friend and me;
Is’t not enough to torture me alone,
But slave to slavery my sweet’st friend must be?
Me from my self thy cruel eye hath taken,
And my next self thou harder hast engrossed,
Of him, my self, and thee I am forsaken,
A torment thrice three-fold thus to be crossed:
Prison my heart in thy steel bosom’s ward,
But then my friend’s heart let my poor heart bail,
Whoe’er keeps me, let my heart be his guard,
Thou canst not then use rigour in my gaol.
And yet thou wilt, for I being pent in thee,
Perforce am thine and all that is in me.
«Проклятье сердцу, рвущему сердца (133)…»
Проклятье сердцу, рвущему сердца (133)
мое и друга, исторгая стон
из них. Что, мало мучить без конца
меня — пусть в узах корчится и он?
Уж я не я, дурным испорчен глазом,
уж alter ego отнято мое —
его, себя, тебя лишен я разом!
Тройная казнь — как пережить ее?
Раз в камере груди твоей стальной
томлюсь я, ты скости хоть другу срок
или пусть будет охраняем мной
он, чтобы не был наш режим столь строг!
Он — мой, но как противиться судьбе,
раз все мое принадлежит тебе?
«So now I have confessed that he is thine, (134)…»
So now I have confessed that he is thine, (134)
And I my self am mortgaged to thy will,
My self I’ll forfeit, so that other mine,
Thou wilt restore to be my comfort still:
But thou wilt not, nor he will not be free,
For thou art covetous, and he is kind,
He learned but surety-like to write for me,
Under that bond that him as fist doth bind.
The statute of thy beauty thou wilt take,
Thou usurer that put’st forth all to use,
And sue a friend, came debtor for my sake,
So him I lose through my unkind abuse.
Him have I lost, thou hast both him and me,
He pays the whole, and yet am I not free.
«Все ясно: как и я, он твой теперь (134) …»
Все ясно: как и я, он твой теперь (134) —
мое второе я, тот, кем я жил.
За отпускную на него, поверь,
тебе б навек я душу заложил.
Но ты лишь посмеешься надо мной —
ты алчна, он же щедр к обоим нам:
вот, подпись под моею закладной
свою поставил. И попался сам.
Ты в рост дала мне только красоту —
он за меня отдал себя в заклад,
но долг отнять собрался по суду
процентщик, что на всем нажиться рад.
Все — друга нет. Как я, теперь он твой.
Я в кабале. Он в яме долговой.
«Whoever hath her wish, thou hast thy will, (135)…»
Whoever hath her wish, thou hast thy will, (135)
And «Will’ to boot, and «Will’ in over-plus,
More than enough am I that vex thee still,
To thy sweet will making addition thus.
Wilt thou whose will is large and spacious,
Not once vouchsafe to hide my will in thine?
Shall will in others seem right gracious,
And in my will no fair acceptance shine?
The sea all water, yet receives rain still,
And in abundance addeth to his store,
So thou being rich in will add to thy will
One will of mine to make thy large will more.
Let no unkind, no fair beseechers kill,
Think all but one, and me in that one «Will.»
«Желанье — воля дам, но у тебя (135)…»
Желанье — воля дам, но у тебя (135)
свой Вил есть (даже два, а, может, три).
Твои желанья выполнять, любя,
готов он от зари и до зари.
Вольно ж тебе иметь так много воль!
Но отчего моей не внять хоть раз?
Желанной всеми хочешь быть — изволь,
но дай совпасть желаньям лишь у нас.
Сколь полон вод бы океан ни был,
он рад вобрать и дождика струю.
Пусть каждый Вил тебе свой дарит пыл,
вбери любовь обильную мою!
Пусть Вилов вал за мной растет втройне,
ты их желанья воплоти во мне.
«If thy soul check thee that I come so near, (136)…»
If thy soul check thee that I come so near, (136)
Swear to thy blind soul that I was thy «Will’,
And will thy soul knows is admitted there,
Thus far for love, my love-suit sweet fulfil.
«Will’, will fulfil the treasure of thy love,
Ay, fill it full with wills, and my will one,
In things of great receipt with case we prove,
Among a number one is reckoned none.
Then in the number let me pass untold,
Though in thy store’s account I one must be,
For nothing hold me, so it please thee hold,
That nothing me, a something sweet to thee.
Make but my name thy love, and love that still,
And then thou lov’st me for my name is Will.
«Своей душе, как сослепу отпрянет, (136)…»
Своей душе, как сослепу отпрянет, (136)
меня увидев, ты скажи, что я —
твой Вил по доброй воле, и пусть станет
покорной волям двух душа твоя.
Чтоб удовлетворить любовный пыл
и твой, и свой — один за многих воль,
фонд данников твоих наполнит Вил
за всех. Ну, что тебе один? Как ноль
в большом числе: неразличим почти.
Хоть он один достойный в списке воль,
ты в счете хоть за ноль его сочти,
но наибольший и желанный ноль!
И будешь ты тогда любить его —
из списка Вилов только одного.
«Thou blind fool Love, what dost thou to mine eyes, (137)…»
Thou blind fool Love, what dost thou to mine eyes, (137)
That they behold and see not what they see?
They know what beauty is, see where it lies,
Yet what the best is, take the worst to be.
If eyes corrupt by over-partial looks,
Be anchored in the bay where all men ride,
Why of eyes’ falsehood hast thou forged hooks,
Whereto the judgment of my heart is tied?
Why should my heart think that a several plot,
Which my heart knows the wide world’s common place?
Or mine eyes seeing this, say this is not
To put fair truth upon so foul a face?
In things right true my heart and eyes have erred,
And to this false plague are they now transferred.
«Как бельмами, слепая дура — ты, (137)…»
Как бельмами, слепая дура — ты, (137)
любовь, глаза закрыть сумела мне?
Уродство отличить от красоты,
когда-то зрячим, им стократ трудней.
Твои глаза, от похоти мужской
сомлев — раз встала ты на тот причал,
где все стоят, — как смели якорь свой
мне в сердце бросить, чтоб слепцом я стал?
Как сердце верит в собственный надел,
в общинные угодья угодив?
И как глаза не видят темных дел,
а ноги выбирают путь, что крив?
Глазам и сердцу страсть затмила свет,
и от чумы любви спасенья нет.
«When my love swears that she is made of truth, (138)…»
When my love swears that she is made of truth, (138)
I do believe her, though I know she lies,
That she might think me some untutored youth,
Unlearned in the world’s false subtleties.
Thus vainly thinking that she thinks me young,
Although she knows my days are past the best,
Simply I credit her false-speaking tongue,
On both sides thus is simple truth suppressed:
But wherefore says she not she is unjust?
And wherefore say not I that I am old?
O love’s best habit is in seeming trust,
And age in love, loves not to have years told.
Therefore I lie with her, and she with me,
And in our faults by lies we flattered be.
«Когда клянется мне любовь моя, (138)…»
Когда клянется мне любовь моя, (138)
в том, что она — правдивость во плоти,
пусть верит в то, что олух юный я.
Я вижу ложь и верю ей — почти.
В мои-то годы видеться юнцом,
признаться, мне приятно самому!
Да, я обманут лживым языком,
а правда нам обоим ни к чему.
Влюбленный старец хочет возраст свой
скрыть, точно как изменница — свой грех,
чтоб верностью украсить показной
любви покров, хоть в нем не счесть прорех.
Так я ей лгу, и так она лжет мне,
и оба рады этому вполне.
«O call not me to justify the wrong, (139)…»
O call not me to justify the wrong, (139)
That thy unkindness lays upon my heart,
Wound me not with thine eye but with thy tongue,
Use power with power, and slay me not by art,
Tell me thou lov’st elsewhere; but in my sight,
Dear heart forbear to glance thine eye aside,
What need’st thou wound with cunning when thy might
Is more than my o’erpressed defence can bide?
Let me excuse thee, ah my love well knows,
Her pretty looks have been mine enemies,
And therefore from my face she turns my foes,
That they elsewhere might dart their injuries:
Yet do not so, but since I am near slain,
Kill me outright with looks, and rid my pain.
«Не делай вид, что я терпим к твоей (139)…»
Не делай вид, что я терпим к твоей (139)
жестокости, что душу мне гнетет.
К чему лукавство? Уж наотмашь бей,
пусть не глаза — язык меня добьет.
Скажи мне прямо: люб тебе другой,
но лицемерить брось, любовь моя.
При мне хоть глазки ты другим не строй —
перед тобой ведь беззащитен я.
На оправданье! Глазки эти мне
наносят раны, и решила ты
моим врагам за то воздать втройне,
меча в сердца их стрелы красоты.
Мне этого не надо. Чуть живой,
приму, как дар, удар последний твой.
«Be wise as thou art cruel, do not press (140)…»
Be wise as thou art cruel, do not press (140)
My tongue-tied patience with too much disdain:
Lest sorrow lend me words and words express,
The manner of my pity-wanting pain.
If I might teach thee wit better it were,
Though not to love, yet love to tell me so,
As testy sick men when their deaths be near,
No news but health from their physicians know.
For if I should despair I should grow mad,
And in my madness might speak ill of thee,
Now this ill-wresting world is grown so bad,
Mad slanderers by mad ears believed be.
That I may not be so, nor thou belied,
Bear thine eyes straight, though thy proud heart go wide.
«Сколь ты жестока, столь же будь мудра, (140)…»
Сколь ты жестока, столь же будь мудра, (140)
терпенья не испытывай презреньем,
чтоб для покуда спящего пера
разлада боль не стала пробужденьем.
Тебе ж во благо я, тебя уча,
прошу мне слать хоть ложные признанья
(и полумертвый слышать от врача
готов лишь исцеленья обещанья).
Ведь если я в отчаянье впаду
и честь твою чернить бесстыдно стану,
безумный мир любую клевету
безумную начнет мусолить рьяно.
Чтоб твой позор не стал моей виной,
не прячь глаза, хоть сердце не со мной.
«In faith I do not love thee with mine eyes, (141)…»
In faith I do not love thee with mine eyes, (141)
For they in thee a thousand errors note,
But ’tis my heart that loves what they despise,
Who in despite of view is pleased to dote.
Nor are mine cars with thy tongue’s tune delighted,
Nor tender feeling to base touches prone,
Nor taste, nor smell, desire to be invited
To any sensual feast with thee alone:
But my five wits, nor my five senses can
Dissuade one foolish heart from serving thee,
Who leaves unswayed the likeness of a man,
Thy proud heart’s slave and vassal wretch to be:
Only my plague thus far I count my gain,
That she that makes me sin, awards me pain.
«Нет, не глазами я люблю тебя (141) …»
Нет, не глазами я люблю тебя (141) —
они в тебе изъянов видят тьму —
а сердцем, что боготворит, любя,
все, что противно взгляду моему;
не кожей — гадки мне твои касанья —
и не ушами — твой язык так груб!
Не радуешь ни вкус, ни обонянье,
и пресный плоти пир с тобой не люб.
Но ни пять чувств, ни пять ума даров
над глупым сердцем не имеют власть.
Тень жалкая мужчины, я готов
к твоим ногам, как верный раб, припасть.
Чума любви мила чертой одной —
плачу за грех той, что ему виной.
«Two loves I have of comfort and despair, (144)…»
Two loves I have of comfort and despair, (144)
Which like two spirits do suggest me still,
The better angel is a man right fair:
The worser spirit a woman coloured ill.
To win me soon to hell my female evil,
Tempteth my better angel from my side,
And would corrupt my saint to be a devil:
Wooing his purity with her foul pride.
And whether that my angel be turned fiend,
Suspect I may, yet not directly tell,
But being both from me both to each friend,
I guess one angel in another’s hell.
Yet this shall I ne’er know but live in doubt,
Till my bad angel fire my good one out.
«Две страсти, две любви есть у меня (144) …»
Две страсти, две любви есть у меня (144) —
мучение мое и утешенье:
он — светлый ангел, воплощенье дня,
она — злой демон, ночи воплощенье.
Чтоб в гроб она меня скорей свела,
переманить его к себе ей надо,
а ей неймется сделать духа зла
из ангела, врата разверзнув ада.
Свершилось ли, пока не знаю я,
паденья непотребное деянье —
ведь за моей спиной они — друзья,
и, о, как манит адское зиянье!
Я не узнаю, одолел ли бес,
пока и ангел ей не надоест.
«Those lips that Love’s own hand did make, (145)…»
Those lips that Love’s own hand did make, (145)
Breathed forth the sound that said «I hate’,
To me that languished for her sake:
But when she saw my woeful state,
Straight in her heart did mercy come,
Chiding that tongue that ever sweet,
Was used in giving gentle doom:
And taught it thus anew to greet:
«I hate’ she altered with an end,
That followed it as gentle day,
Doth follow night who like a fiend
From heaven to hell is flown away.
«I hate’, from hate away she threw,
And saved my life saying «not you’.
«С губ, что Венерой созданы (145)…»
С губ, что Венерой созданы (145)
самой, сорвалось «ненавижу»,
хоть, право, я иной вины,
кроме любви своей, не вижу.
Но встретив взгляд мой скорбный, вмиг
она на милость гнев сменила
и прикусила свой язык
(которым прежде мне сулила
блаженство), чтоб сменилась днем
ночь, улетучившись, как бес,
уместным словом, что огнем,
в ад низвергаемый с небес,
и жизнь мне, чуть не загубя,
спасла, добавив: «не тебя».
«Poor soul the centre of my sinful earth, (146)…»
Poor soul the centre of my sinful earth, (146)
My sinful earth these rebel powers array,
Why dost thou pine within and suffer dearth
Painting thy outward walls so costly gay?
Why so large cost having so short a lease,
Dost thou upon thy fading mansion spend?
Shall worms inheritors of this excess
Eat up thy charge? is this thy body’s end?
Then soul live thou upon thy servant’s loss,
And let that pine to aggravate thy store;
Buy terms divine in selling hours of dross;
Within be fed, without be rich no more,
So shall thou feed on death, that feeds on men,
And death once dead, there’s no more dying then.
«Душа, планеты грешной средостенье, (146)…»
Душа, планеты грешной средостенье, (146)
обложенная тьмой враждебных сил:
зачем ты терпишь, бедная, лишенья
и на убранство зданья тратишь пыл?
Аренды зная краткие пределы,
ты строишь на песке свой дом земной.
Чтоб черви догнивающее тело
сожрали — платишь ты такой ценой?
Ведь плоть дана нам духу в услуженье —
пусть чахнет плоть, за счет нее расти!
Продай за вечность суеты мгновенья,
души, не тела, прибыль в рост пусти.
Пожри же смерть — ту, что людьми питалась,
и смерть умрет, чтоб только жизнь осталась.
«My love is as a fever longing still, (147)…»
My love is as a fever longing still, (147)
For that which longer nurseth the disease,
Feeding on that which doth preserve the ill,
Th’ uncertain sickly appetite to please:
My reason the physician to my love,
Angry that his prescriptions are not kept
Hath left me, and I desperate now approve,
Desire is death, which physic did except.
Past cure I am, now reason is past care,
And frantic-mad with evermore unrest,
My thoughts and my discourse as mad men’s are,
At random from the truth vainly expressed.
For I have sworn thee fair, and thought thee bright,
Who art as black as hell, as dark as night.
«Любовь моя — снедающий недуг. (147)…»
Любовь моя — снедающий недуг. (147)
А чтоб совсем невмоготу мне стало,
питаясь от болезнетворных мук,
еще растет он, но ему все мало.
Мой лекарь — разум отказал мне, злясь,
что снадобий его не принимаю.
И что меня прикончит эта страсть,
ума лишив, я ясно понимаю.
Я без ума не в силах уберечь
сознанье от безумья и распада.
Бессвязны мысли, путается речь —
все это за любовь к тебе расплата.
Я клялся, что светла ты и верна,
а ты темна, как ночь — как ад, черна.
«O me! what eyes hath love put in my head, (148)…»
O me! what eyes hath love put in my head, (148)
Which have no correspondence with true sight,
Or if they have, where is my judgment fled,
That censures falsely what they see aright?
If that be fair whereon my false eyes dote,
What means the world to say it is not so?
If it be not, then love doth well denote,
Love’s eye is not so true as all men’s: no,
How can it? O how can love’s eye be true,
That is so vexed with watching and with tears?
No marvel then though I mistake my view,
The sun it self sees not, till heaven clears.
O cunning love, with tears thou keep’st me blind,
Lest eyes well-seeing thy foul faults should find.
«Что сделала с моею головой (148)…»
Что сделала с моею головой (148)
любовь? Глаз видит, да не то, что есть,
а если то, то здравый смысл свой
куда я дел? За страсть мне это месть.
А если в ней узрел я красоту,
с чего тогда ржет надо мной весь свет?
А если вижу я не то, не ту,
в глазах, слепых от страсти, проку нет.
Чему же удивляться тут? Хоть вой,
раз глаз мне застят ревность и тоска.
Ведь даже солнце лик не кажет свой,
пока не разойдутся облака.
Слезой мне застит взор любовь, что зла,
чтоб я не знал, как злы ее дела.
«Canst thou O cruel, say I love thee not, (149)…»
Canst thou O cruel, say I love thee not, (149)
When I against my self with thee partake?
Do I not think on thee when I forgot
Am of my self, all-tyrant, for thy sake?
Who hateth thee that I do call my friend,
On whom frown’st thou that I do fawn upon,
Nay if thou lour’st on me do I not spend
Revenge upon my self with present moan?
What merit do I in my self respect,
That is so proud thy service to despise,
When all my best doth worship thy defect,
Commanded by the motion of thine eyes?
But love hate on for now I know thy mind,
Those that can see thou lov’st, and I am blind.
«Сказала зло: не любишь ты меня! (149)…»
Сказала зло: не любишь ты меня! (149)
Как, не любя, я б мог, презревши совесть,
быть за тебя во всем, себя кляня,
со всеми, кто клянет тебя, рассорясь?
С кем, кто тебя не терпит, я дружу?
Льщу ли я тем, к кому ты нетерпима?
И не тебя виню, себя сужу,
когда глядишь не на меня, а мимо.
И разве я достоинства свои
ценю не ниже, чем твои изъяны?
Я — раб. Что хочешь, из меня крои,
моя любовь, мучитель мой желанный.
Ты любишь тех, кто видит твою суть.
А я — слепой. Ко мне жестокой будь.
«O from what power hast thou this powerful might, (150)…»
O from what power hast thou this powerful might, (150)
With insufficiency my heart to sway,
To make me give the lie to my true sight,
And swear that brightness doth not grace the day?
Whence hast thou this becoming of things ill,
That in the very refuse of thy deeds,
There is such strength and warrantise of skill,
That in my mind thy worst all best exceeds?
Who taught thee how to make me love thee more,
The more I hear and see just cause of hate?
O though I love what others do abhor,
With others thou shouldst not abhor my state.
If thy unworthiness raised love in me,
More worthy I to be beloved of thee.
«Какою высшей силой власть дана (150)…»
Какою высшей силой власть дана (150)
тебе, что мне велит твои изъяны
хвалить и ночь не отличать от дня,
и в истинном подозревать обманы?
Как мог твоей искусной ворожбе
и дару убеждать я, сердцем млея,
поддаться так, что худшее в тебе
мне лучшего в других в сто раз милее?
Кто научил тебя любовь внушать
к тому, что осуждения достойно?
Но ты хоть смой презрения печать
с меня — мне от других его довольно.
То, что люблю тебя я, не ценя,
должна ценить ты — и любить меня
«Love is too young to know what conscience is, (151)…»
Love is too young to know what conscience is, (151)
Yet who knows not conscience is born of love?
Then gentle cheater urge not my amiss,
Lest guilty of my faults thy sweet self prove.
For thou betraying me, I do betray
My nobler part to my gross body’s treason,
My soul doth tell my body that he may,
Triumph in love, flesh stays no farther reason,
But rising at thy name doth point out thee,
As his triumphant prize, proud of this pride,
He is contented thy poor drudge to be,
To stand in thy affairs, fall by thy side.
No want of conscience hold it that I call,
Her love, for whose dear love I rise and fall.
«Любви неведом стыд, пока юна, (151)…»
Любви неведом стыд, пока юна, (151)
хоть с возрастом она его плодит.
Но не тверди лукаво, что вина
моя, а не твоя внушает стыд.
Ты изменяешь мне, а я — себе,
сдавая душу низменному телу,
чей авангард, во внутренней борьбе
возобладав, вмиг приступает к делу
и, в стойку встав при имени твоем,
стрелять в мишень заветную готов,
и, гордый тем, что одолел подъем,
прилечь в ногах последним из рабов.
Я не стыжусь любви трофеем звать
то, для чего готов я пасть и встать.
«In loving thee thou know’st I am forsworn (152)…»
In loving thee thou know’st I am forsworn (152),
But thou art twice forsworn to me love swearing,
In act thy bed-vow broke and new faith torn,
In vowing new hate after new love bearing:
But why of two oaths’ breach do I accuse thee,
When I break twenty? I am perjured most,
For all my vows are oaths but to misuse thee:
And all my honest faith in thee is lost.
For I have sworn deep oaths of thy deep kindness:
Oaths of thy love, thy truth, thy constancy,
And to enlighten thee gave eyes to blindness,
Or made them swear against the thing they see.
For I have sworn thee fair: more perjured I,
To swear against the truth so foul a be.
«Клянясь в любви ко мне, ты дважды лжешь, (152)…»
Клянясь в любви ко мне, ты дважды лжешь, (152)
мне изменив и изменив другому —
лишь ненависть другую эта ложь
родит, раз новой страстью ты влекома.
Но мне ль во лжи двойной винить тебя?
Я сам обеты нарушал без меры,
раз клялся твоим именем, любя,
когда давно тебе уж нету веры.
Что любишь, клятвы страшные давал,
что ты верна мне, приносил обеты —
на ложь твою глаза я закрывал,
чтоб видеть то, чего в помине нету.
Я клялся, что добра ты и светла,
чтоб жалкой ложью правду сжечь дотла.
«The little Love-god lying once asleep, (154)…»
The little Love-god lying once asleep, (154)
Laid by his side his heart-inflaming brand,
Whilst many nymphs that vowed chaste life to keep,
Came tripping by, but in her maiden hand,
The fairest votary took up that fire,
Which many legions of true hearts had warmed,
And so the general of hot desire,
Was sleeping by a virgin hand disarmed.
This brand she quenched in a cool well by,
Which from Love’s fire took heat perpetual,
Growing a bath and healthful remedy,
For men discased, but I my mistress’ thrall,
Came there for cure and this by that I prove,
Love’s fire heats water, water cools not love.
«Амур раз спал, свой факел, что сердец (154)…»
Амур раз спал, свой факел, что сердец (154)
воспламеняет жар, зажав в руке,
а стайка нимф, невинности венец
носящих гордо, шла невдалеке.
Прелестнейшая из невинных жен
схватила факел девственной рукой,
и маршал страсти жезла был лишен,
что стольких поднимал в любовный бой.
Когда ж был факел погружен в ручей,
вода, вскипев, целебной стала вмиг.
Я, раб любви к тебе, бежав врачей,
там ванны брал, но лишь урок постиг:
Любовь, шутя, растопит глыбу льда,
но страсть не в силах погасить вода!
Переводы с неварского и непальского
63
Будда Саями
Ищу мать
Женщина: это всего лишь долг твой — дать ребенку родиться.
О, слепцы, не понявшие истинных тягот Земли!
Вам, которые в узкий мирок свой ушли,
я говорю: вам нечем гордиться.
В материнских объятьях дитя — как вода в колодце,
но, чем глубже пропасть колодца, тем она уже
и тем дальше от мира, который бушует снаружи,
а в глубокой воде отраженье одно остается.
Сердце матери — пропасть колодца.
Если это не так, то откуда взялось слово «мачеха» — страшное слово?
Почему мать своего дитя — мачеха для другого?
И почему отвратительно так слово «мачеха» — страшное слово?
Когда взгляд одного существа засияет во взгляде другого,
когда крик души одного отзовется в душе другого —
молоком корыстной любви материнская грудь полна.
Так рождается замкнутой крови круг.
Так родилась Кот Парба 64 .
Так может родиться последняя мировая война.
В Бхугол-парке Шанкара 65 — молчаливый свидетель тех дней,
когда женщин тащили за волосы в сумрак аллей,
а идущие мимо становились как статуи немы,
и, равнодушны к чужим матерям, каменели
их глаза, живые глаза людей.
Так как могу я забыть, что все это вскормлено молоком материнской корыстной любви?
Как могу я сказать, что вскормила меня моя мать?
Когда вскормила она только сгусток крови своей.
Кто на этой Земле приласкать способен чужих детей?
И грудью своей накормить, и родными назвать?
Я сегодня ищу среди множества лже-матерей
одну настоящую мать.
Шамсундар Соендзу
Неоконченная повесть о зиме
Зорко
клюю Настоящего зерна
день за днем.
Я утверждаю, что истина —
это всего лишь логика.
В этой часовой мастерской, где Настоящее
разобрано на части,
где в нем,
как в осколках разбитого зеркала,
отражаются судьбы людей,
меня душит апатия.
Я обречен жить без солнца,
ран на теле моем не счесть.
Диогены по принуждению
расставили бочки лачуг
в моем сердце.
Бесцельно плывя по реке горестей и забот,
я стал равнодушен
к высоким словам на древних пальмовых листьях
и к лучам надежды, пробивающимся сквозь туман
этих городов,
их жутких улиц и переулков.
Этот блеклый цвет неба — бесплоден.
Тучи — не в силах нести в себе дождь.
Ты можешь стереть весь этот хаос линий,
но тщетно
Искать здесь гармонии красок.
Но хватит воспоминаний —
Ведь я дорожу своей шкурой,
а память — опасная штука,
хорошая память — это почти преступление.
Безвозвратно потерян выход
из лабиринта Времени
непонимающими его.
Солнце еще не взошло,
дождь не выпал,
и, насколько хватает глаз,
печально плывут берега
и как будто уходят в себя — бесконечные желтые линии,
ползущие в тусклых зрачках людей
как безголовые духи звуков,
заселяющие каждый разрушенный дом,
и бледные лица стариков и детей, дрожащих от стужи,
подобны лицам девушек,
напуганных конским ржаньем.
Итак, давайте же сменим
естественность на притворство
и красоту на уродство.
Смерть может за нами прийти
в любой дом и в любой момент.
Зерно разрастается в заданном почвой пределе.
Небо, сойдясь с землей,
образует замкнутый круг.
Эй, садовник!
Подойди и медленно слушай меня.
Не сей здесь семян,
ибо эта земля бесплодна.
Ибо это — зима,
солнце еще не взошло,
дождь не выпал
и, насколько хватает глаз,
печально стоят берега.
Пурна Бахадур Байдия
Как увижу ноги свои,
вспоминаю,
что до цели еще далеко,
что путь мой долог.
Как увижу закрытую дверь,
сжимается сердце:
понимаю — надо идти,
когда-то толкнуть эту дверь
и выйти в сутолоку улиц, где выставлено напоказ
тщеславие нищих циновок.
Улица создана для встреч.
Без улицы мы разучились бы узнавать друг друга.
Я замкнут в себе,
А за дверью — мир нараспашку
Невыносимо сидеть взаперти.
Никак не найду покоя.
Я хочу в лицах толпы увидеть свое лицо,
Хочу найти свое «я»,
ибо мое лицо выставлено в витринах улиц
и где-то там затерялась моя судьба,
и моя жизнь уже просочилась из дома и течет
в переулках познания.
Что такое комната, где ты живешь?
Это лишь маленький репетиционный зал.
Мой путь начинается по ту сторону двери.
Потому-то мое лицо — где-то на улицах,
а лица других — во мне.
Так разве я не должен идти?
Пусть оборвется мой путь,
Пусть никто не станет убеждать меня, что этого не случится,
Никто в этой вечно спешащей толпе, занятой только собой,
Пусть — ведь может в машине сломаться один незаметный винтик?
Ведь может тихо погаснуть один
Из уличных фонарей?
Нир Викрам Пьяси
К…
Близко так вижу тебя — разглядеть тебя не могу.
Ясно так представляю тебя — описать тебя не могу.
Так во всем понимаю тебя — объяснить тебя не могу.
Так во мне ты растворена — ощутить тебя не могу.
Так ты в сердце моем слышна — воспеть тебя не могу.
В ста рожденьях и воплощеньях я любовь твою сберегу.
Ты — на сердце печать творенья, что вовек стереть не могу.
Образ твой вылит из слез — выплакать тебя не могу.
Ты — сиянье небес надо мной. Достать до тебя не могу.
Гопал Паре
Молния
Молния!
Вмиг исчезаешь ты.
Как жизнь прожить успеваешь ты?
На мгновенье на свет родясь,
Все взоры мира ты пускаешь в пляс.
Телом — силы и света заряд,
ты вся — один мимолетный взгляд.
Но счастье — жизнь так прожить суметь,
чтоб цели достигнуть
и умереть.
Молния,
вот слов моих суть:
перед человеком — похожий путь.
Только стало не хватать нам страсти…
Поделись огнем,
хотя б отчасти.
Лакшми Прасад Девкота
Вопросы и ответы
О, чем прекрасен так амрит 66 , богов отрада?
Работай честно, будет хлеб твой так же сладок.
В чем счастье? Ждем его всегда и ищем где-то…
Все, чем богат, другим отдай — все счастье в этом.
В каких краях искать душевного покоя?
Под древа мудрости раскидистой листвою.
Где веры храм, войдя в который, видишь Бога?
Светло плывущее в нирвану сердце йога.
Чтобы тайный смысл постичь жизни незнакомой,
что читать? куда идти? и к гуру какому?
В приоткрытом сердце розы мудрость расцветает;
в сад иди, где жизнь свое сердце раскрывает.
Что может человек? Все против нас на свете.
Взгляни на звезды в небе — сердце пусть ответит.
В чем смысл жизни? В чистой совести и поте.
Какую цель избрать? Луну обнять в полете.
Ромеш Чандра Маду
Голубиные перья в крови разметаны по земле.
По ночам мы терзаем его когтистой кошачьей лапой,
а днем держим его взаперти в темнице запертой клетки.
И вот — мы убили его без злого умысла —
голубя, с которым мой младший брат играл весь этот день.
В голубиных перьях мы убиваем себя
и корчимся в предсмертных судорогах на окровавленных перьях,
разметанных в наших душах.
Мы потеряли волю к жизни,
это мы пускаем голубя в небо,
и мы же его убиваем.
Мир стал таким, что голубь должен сам искать спасенье,
а мы вынюхиваем свое в одиночку как дикие звери.
Голубь, которого мы убили собственными руками, — в нас,
а мы продолжаем жить как мертвецы.
В кошмарных снах Леди Макбет мы исповедуем свои грехи и умираем,
и покупаем ружья для наших детей,
ружья — чтоб убивать или быть убитыми.
Наших детей мы вводим на пепелища наших сердец.
Мы закручиваем их в узел психологических комплексов,
мы, их отцы, которым они должны наследовать,
мы покупаем им ружья.
Мы, пытающиеся выжить любой ценой,
разметаны по земле
как эти голубиные перья в крови.
…И вот днем мы держим его взаперти
и убиваем его по ночам.
Мы заблудились в голубиных
забрызганных кровью перьях.
В голубиных окровавленных перьях
мы потеряли себя.
Дурга Лал Шрестха
Сегодня я тоже пришел сюда…
Сегодня я тоже пришел сюда,
чтобы до вас донести свою боль.
Не знаю, услышите ли вы ее голос.
Видите это горящее небо?
Так горит мое сердце.
Слова застревают в горле — читайте в моих глазах
отраженный пламень души.
Даже камень, когда его бьют, взвевает искры.
Вот и я бегу к вам, люди,
ибо плач моей Родины
вздувает мне жаркие вены,
и, чтоб меня разбудить,
маки цветут багрянцем.
Идемте исцеляться от ран
К счастливым селам грядущего!
Я пришел, чтоб собрать вас.