Скитальцы по краям чужим, вы помните: как облака плывет и тает словно дым по дальней родине тоска? Пусть солнце жарче в той стране и зеленее берега, но все щемяще, все сильней по дальней родине тоска.

OFT, in the stilly night, Ere slumber’s chain has bound me, Fond Memory brings the light Of other days around me: The smiles, the tears Of boyhood’s years, The words of love then spoken; The eyes that shone, Now dimm’d and gone, The cheerful hearts now broken! Thus, in the stilly night, Ere slumber’s chain has bound me, Sad Memory brings the light Of other days around me. When I remember all The friends, so link’d together, I’ve seen around me fall Like leaves in wintry weather, I feel like one Who treads alone Some banquet-hall deserted, Whose lights are fled, Thus, in the stilly night, Ere slumber’s chain has bound me. Sad Memory brings the light Of other days around me. Whose garlands dead, And all but he departed!

Когда погружена душа моя в молчанье, ко мне по волнам сна плывут воспоминанья… улыбок, слез, ребячьих грез, признаний вереница… свет этих глаз давно погас, он только смутно снится. Давно погружена душа моя в молчанье. Ко мне по волнам сна плывут воспоминанья. Плывут издалека друзей счастливых лица… Так ветер носит листья, когда зима близка. Я словно опоздал на бал. Давно окончен вечер… Уж все уйдут, а я все жду, пока истают свечи. И вновь погружена душа моя в молчанье. Ко мне по волнам сна плывут воспоминанья.

Толпа зевак, что мимо прет, тебя вовеки не поймет. И, право, где уж им связать коня реки и Нила гладь, твой луг, стремительный и яркий, с той мрачной ямой в зоопарке, где чавкает потомок твой под облупившейся стеной. Никто не видел из людей подводной грации твоей, когда, о, Нила гордый бог, ты в тайной отмели прилег, меж ароматных трав пасясь. Им представляется лишь грязь, солома, скользкий скат цемента и кислый запах экскремента. Средь гомона и суеты им не узнать, как легок ты, для них бессмыслица и вздор, что не короста, а убор из листьев, лепестков, стеблей когда-то шел к спине твоей. Бегущим мимо входа нет на мост в четыре тыщи лет. Но египтянин юный все же когда-то видел в день погожий, как под вскипающей волной в лазурь уходит конь речной, попавший в лотос как в капкан. Мы, что взираем свысока на тварь простую, на детей природы, мы, что в суете раздутой, мелочной игры живем, — настолько ль мы мудры и совершенны, чтоб на миг зверька, травинку и родник в безмерной простоте создать и жизнь как дар любви им дать? Свершеньям нашим ли сравниться с тем трепетом, что вечность длится?

За родину спустил курок я в друга, изменник пал с пробитой головой, и в честь меня гремел на всю округу оркестр школьный струнно-духовой. Стреляя в друга, был я весь — решимость и тяжкий долг исполнить был готов, разумною признав необходимость предотвратить брожение умов. Тогда не усомнился я ни разу в своем призваньи, горьком, но святом. Я видел в государстве высший разум — идею блага, как учил Платон. Умолк оркестр. Понуро шел я к тем, кто оказал мне высшее доверье. Нашел тот номер. Дом был пуст и нем, и наглухо забиты были двери. Искал я верный адрес, но куда там! Я исхудал и потерял покой. Меня гоняли по секретариатам. Все бестолку. И я махнул рукой. Как будет не хватать тебя, ах, Фред, друзьям, мальчишкам — ты был их кумиром. Я понял — поздно — государства нет. А есть любовь. Ей должно править миром.

Не сломило ничто их объятий ограду, жгучий куст поцелуев в палисаднике взгляда. Ураганы, зверея, рук сцепления рвали, злые лезвия молний сердца их пронзали, побледневшую землю исследили их руки, разметало их губы черным вихрем разлуки. В громе ширилась бездна, и землетрясенья разрушали все глубже их виски, их колени, за сердцами их гнались в беспамятном теле под зловещей луною ноябрей и апрелей. Но объятия их разомкнуть не сумели.