Умею мало, больше смею, а все же, в основном, молчу. Но я еще раскрою веер своих пристрастий и причуд.

Комната в дымном угаре, странная тень на стене. Чьи-то мечты пробегали мельком в утраченном сне. Сумерки длинно редели, свет подливая к окну. Двое сурово сидели, тени сближая в одну. Двое о чем-то молчали в дымной глухой тишине. Сумерки мерно качали тень на бесстрастной стене. Сумрачно ночь отступила, серую злость затаив. Солнце на стену наплыло, слитую тень раздвоив. В утренний грохот и хохот двое безмолвно ушли. Тайну застывшего вздоха в мутный поток унесли.

Что я могу тебе сказать, усталый грустный друг, чтоб напоследок привязать к унылому добру? Какой мечтою обмануть тебя, кто всех мудрей, чтобы безбольно дотянуть тягучесть тусклых дней? Какие диспуты вести о смысле этой мглы, какие истины плести, тайком слизав углы? И как понять мне самому, что так пьянит гроза, что в эту грозовую тьму гляжу, раскрыв глаза, что вижу в жизни, что хочу, смеясь, увидеть в ней, что все ожоги ей прощу за музыку огней, за то, что мчит, гудя, земля и бьют в лицо цветы, за то, что юн и бешен я, за то, что я — не ты…

Я выхожу из окон в июльский теплый дождь, иду к тебе дорогой, откуда ты не ждешь. Иду по гулким крышам, по струнам проводов, еще тобой не слышим за бульканьем ручьев, еще не уловимый за шелестом листвы, с дождем одной лавиной лечу туда, где ты. Мне тучи — тротуары и радуги — мосты, качусь июльским жаром по куполам Москвы. Лечу туда, где окна распахнуты в грозу, где ты насквозь промокла, где крутизна внизу, где дождь неумолимо смывает капли слез, где до поры незримо, весь высечен из гроз, стирая краски ночи и теплотой звеня, встает лучистый очерк подаренного дня.

Из окна, разбитого когда-то, с поезда, готового уйти, ты коснулась головы лохматой, чтоб хранить тепло ее в горсти. Поезд выползал из поля зренья медленно — помучить и продлить. У тебя железное терпенье — так махать рукой и так любить. Вот и все. Он стал един с кустами, с горизонтом, звездами в ночи… Вот теперь ты вспомнишь, что устала, те часы с наручными сличишь, сядешь в мой вагон, и как чужая… Мы — свои, случайный спутник мой: и меня сегодня, провожая, тронули горячею рукой.

Замирало. Как за каплей капля от стола к раскрытому окну. И застыло. Это было как бы смена тишины на тишину. И пока в ответ, как гроздья с ветви, распрямлялись и росли шаги, слушал я, как слушал песни в детстве, тишины теченье и изгиб… На мысках настраивались шумы, я кивнул — партер и дирижер — и опять свободно стало думать и продолжить тихий разговор.

В час, когда боюсь, что стал я взрослым — жестче и грубей, я свои пластинки старые поднимаю из глубей. Пыль щекою с них снимаю и гляжу на черный круг, и до боли понимаю, что поет мне детский друг. Черный, плоский друг старинный круговой вершит полёт… Только слишком уж глубинно, слишком тихо он поет.

Мы на пляже живем возле Моря Беды — о, любовь на горячем песке! Баттерфляй… волейбол… босиком у воды, и пиявкой прилив на мыске.

Как часто мы меняем ногу под чей-то шаг, под чей-то шаг и принимаем за дорогу лишь ветра свист, лишь свист в ушах. Так пусть не я. Пусть кто-то сотый, чей шаг замешан на камнях, за тем, за лобным поворотом перешагнет через меня.

Пусть дождь, прорвавшись в омута, в рябых кругах, как сыр, распродан: воды еще — и в рост не встать, а мы уже не ищем брода.

«Не по тому вызывают списку». Говорят, что это — игра случая. И живут никому не нужные люди, И сами это понимают. А вы говорите, что это — игра случая. Но когда Ахилл выбирал одно из двух, он знал, что делал, и надевал на правую и на левую ногу одинаковые сандалии. Кроме того, тогда жизнью и смертью человека заведовали боги.

Хоть с неба снег, как снедь, вершил все проводы и встречи, и безбилетный пассажир отмечен даром речи. И не глуши как колесом, как фарой ни расталкивай, вдруг переменится лицом гражданка до Останкино, когда взглянув — приняв причем по темноте за магию — вдруг рухнет взглядом за плечом в колодец с дном бумагою…

Переводятся драгоценные камни. Преподносят смущенные парни кольца с изумрудными цветами из зеленой бутылочной тары. Радуются стриженые женщины, не кривятся в усмешки желчные, надевают к браслетам из жести нежно-желтый фальшивый жемчуг… Наши строки — из той же области, и, насколько я в этом смыслю, слишком тесными стали скорости для неспешной огранки мысли. Но с годами неровности разные ювелирами объективными со смертельно острых алмазов огранятся в бриллианты и библии. Против времени все бездейственно, и поэтому без раздраженности я гляжу, как мы гордо и девственно носим дутые драгоценности.

Я сегодня думал о Верлене — что так мало я читал его. Думал, как истаивает время развеселым словом «ничего!». И представил в шутку, как на склоне этой жизни, странной и смешной, в той пивной Верлена грай вороний каменеет зорко надо мной. И ища в моей квартире рифмы, ту же скорость не всерьез кляня, помолчит небитый и небритый парень, не читающий меня.

Слышишь: отзвук сильней в гулких спинах камней — эхо взвитой крещендо тревоги? Это presto гремит обожженных копыт над разгневанным ритмом дороги. То тревожный закат бьет в багряный набат, разрастаясь в пожар поднебесный. Взвихри бег, торопись! Я сомну тебя, высь, и швырну в придорожные бездны.

Я помню ночь: от створен Рая шагов громада в темноту. Чем только не мостил ты, Каин, свою безмерную версту! Твое паденье не случайно — таков сценарий был Его. Ты шел пустыней, различая все зори тракта своего. Ты жег на жертвенниках падаль, как Авель, был ты прост и чист и отдыхать на трупы падал, как крови брызг на белый лист. Но ты был первенец и пахарь, знал цену поту и плодам. Со дня того пошел он прахом — еще не возведенный храм. О, вер краеугольный камень — спина шестиугольных звезд, ты, каинов немых руками веками паханный погост! Из пыльной были вед и библий, коранов и буддийских книг тебя с подножья подрубили мотыгой каинов твоих. …Век ртов раскрытых перелистан, и боги стендами стоят, стал Каин тихим атеистом и снова Авелю он брат. Но он еще по службе — пахарь, и пусть он прост, и пусть он тих, он с новых жертвенников падаль собьет и схватит хряский стих, и так рванет дубьем тяжелым по веткам, ветхим, как тряпье, что упадет на землю жёлудь и оплодотворит ее.

Мы вылезаем из пеленок, насквозь застиранных земных, от гроз и плесени зеленых, от глаз и крови голубых. Громада плеч взрывает небо, пушинка рвется в высоту… Тот, кто там был, и тот, кто не был, мы — тело сваи в том мосту. И ты, кто первый принял визу, ты, облученный гнилью фраз, ты — бог для тех, кто смотрит снизу. Неважно — кто. Не в первый раз. Но пусть, заплеванный стихами, где все — вранье, все не о том, не с первой добровольной казнью, открытый в ночь, укрытый днем, двойной орбитой опоясан, опять — тем чище, чем грязней, ты все же грозен и прекрасен наш первый бал в голубизне! Я знаю: утром — синей птицей, мажором, режущим грозу, начистоту мне будет сниться, что было Там, а не внизу.

О, старосты, которых назначают! до старости вам это не прощают. Вот первый день мы входим в институт — кого-то этим словом назовут? Как надо тонко по анкетам выверить, чтобы назначить тех, кого не выберут. Я знаю, командиров назначали из тех, что не успел наш Людоед угробить со своими палачами в то лихолетье предвоенных лет. Но явным и прямым голосованьем на скатерти из выжженной травы их выбирали тем, что в рост вставали, и не всегда по списку из живых. А мы живем, когда дракон, нажравшись, спит благостно, прищурив зоркий глаз, и бургомистр, в анкеты закопавшись, ген ланцелотов в страхе ищет в нас.