От постмодернистской оттяжки как бомж от кутюр далеки, замшелы как наши замашки, нечитаны наши стихи. Нам срока отпущено мало — его не хватает всегда, и еле видна из подвала мельчайшая наша звезда. Порой нам смешна наша вера в непознанный императив и в то, что взойдет ноосфера, вселенную смыслом снабдив. Но бельма нацеля слепые и цель без промашки разя, куражится мать энтропия, и брать отпускные нельзя. Не считано, сколько осталось в жидеющих наших рядах и сколько придет — эту малость восполнить в грядущих родах. Завидуя релятивистам, заведуя только собой, мы с тихим отчетливым свистом ведем свой расчетливый бой, рассчитанный на неудачу, заложенный на неуспех. А славы подкупим на сдачу с бессмертья. Там хватит на всех.

Написана масса на свете всего о страстях роковых, но чувства, что будят в нас дети, прочней и светлей половых. Я не о подросших — о детях, о малых, всамделишных, сих, о тех, за кого мы в ответе из-за беззащитности их. Любой романтической дури, любому оттенку страстей дань отдана в литературе, но мало в ней видно детей. Самца соразмерного поиск забот материнских первей. Ложатся под дрянь и под поезд дурехи всех стран и кровей. Любовь, с феромона балдея, делить норовят на двоих (одна проявила Медея заботу о детях своих). Как доблесть воспетая ревность — на деле сплошной эгоизм, ползущий в дремучую древность хвостатый такой атавизм. Эмоций возвышенных маску с той ревности снять — а под ней узришь скопидомскую тряску купца над кубышкой своей. А эти — мессиры да доны, кому что алтарь, что альков, сей орден Святого Гормона, что враз причаститься готов всей дамскою плотью наличной. А первым чтоб прыгнуть в кровать, привычно и даже прилично подельнику глотку порвать. И ладно махалось когда бы друг с дружкою это урло, но Трою урыть из-за бабы? А сколько народу легло! Но светел иною любовью кто ею живет или жил: с детьми мы повязаны кровью, что в жилах течет — не из жил. Пленительно женское тело (про душу молчу уже я), и слиться с ним — милое дело, а все же не смысл бытия. Но данного тела приметы у всех на слуху и виду — ваганты, гриоты, поэты в одну только дуют дуду. Подчас и тончайшим из этих жрецов Купидона и муз, уж если и вспомнят о детях, то лира изменит, то вкус. В безмерном Шекспира наследстве сюжета заметнее нет о чуде природы, о детстве, чем страсти с тринадцати лет. За знание женской натуры Толстому хвала и почет: скок, Анна, под поезд! Амуры закончились. Дети не в счет. А есть ли манерней у Блока стихи, где он смерть описал ребенка в бесчувственных строках про карлу, что вылез к часам? И в средневековом искусстве не сыщешь детей днем с огнем. Там все о младенце Иисусе, о детстве — так, значит, о нем. В смущеньи смотрю я на эти причуды великих людей — как будто бы нету на свете родительских чувств и детей. Без них, обрастая коростой, стать может культура сплошной игрою жестокою взрослой по правилам зоны блатной. Но, может, у предков безличен инстинкт этот был, как у рыб, и был он к малькам безразличен, наш вид, до недавней поры? Условны морали основы, и нечего душу томить, и легче родить было новых, чем этих, чумазых, отмыть. Отсев шел в процентах, и снова бах-трах! и рожали подряд. Детей, вон, сменили Иову, а он оклемался и рад! Во время, наверное, о́но и мать что кукушка была! Вон, та — на суде Соломона ребенка другой отдала. Детей, верно, меньше любили — обратно количеству их. …Но нет утешенья Рахили, что плачет о детях своих… (В наш век, правда, в обществе стала забота о детях расти, но это все — мир капитала: с тем миром нам не по пути. Особый наш путь. И родимых сироток, приютскую голь, мы ценим и не отдадим их во вражьих объятий юдоль. Осу́ждена нашим народом и думой клеймлена навек поганого Запада мода на детушек наших калек. Детей — наши фьючерсы — все мы, встав в строй, не дадим отнимать! Но я отклонился от темы, чуть вспомнилась родина-мать). Мир скроен не с детского сада, и нюни к чему разводить? Но лирою к детям бы надо чувств добрых побольше будить. Мне скажет сосед-культуролог: «Ты эти кунштюки забудь! Сам знаешь, извилист и долог прогресса культурного путь. У каждой науки свой метод, и в область специальную лезть с профанным подходом, как этот, тебе, брат, не делает честь». Напомнит про школы и стили, про смену и связь парадигм (ну, что-то и мы проходили, хоть это давно позади). Интертекстуальность отметит, к большим отошлет именам. «А смерть, там, любовь или дети, так это, прости уж, не к нам. И жизнью поверить культуру нельзя — там другой алгоритм, а тот, кто не верит в структуру, пусть пламенем синим горит. И дискурс твой контрпродуктивен, пусть даже как творческий ход». О Боже, зачем мне противен родимый научный подход? Когда ты на собственной шкуре проверишь, что жизни — в обрез, к вояжам, науке, культуре слабеет былой интерес. Любви разнополой терзанья (с другой я, пардон, не знаком) уходят — приходит сознанье, что главное в чем-то другом. Становятся брачные узы у многих с годами, увы, привычкой, рутиной, обузой и тянутся из головы. И только одно остается — смех детский и жалобный плач. От них только сердце забьется, а горечь былых неудач и мелких удач эйфория уйдут вместе с пеной страстей. И жизнь удалась бы, умри я без страха за судьбы детей.

Пьянят нас с детства миражи да глюки: Культуры Храм, Искусства Божество, художники — еродулы его 22 , поэты — его верные мамлюки 23 ! Коси́тся на природу мастерство, под роды ко́сят творческие муки. Художник добр. Он не обидит мухи (ну, разве малость брата своего). Но к старости трезвенья скоплен опыт, и лишние шумы слышны как шепот. Возделывай, художник, тихо куст свой, но не за счет живых, а вместо сна. Жизнь подлинна. Искусственно искусство. Поэзия, где твое место, знай.

Искусство — древнее занятие, наследье волшб и фетишей. Прозрачно, как его ни шей, любой монаршей голи платье. Работай, творческая братия! А пить, детей лишать грошей, дурить, себя лишать ушей — не дар свободы, а проклятье. И если человечьи жертвы искусству приносить в ответ за духа пир, успех, обет во славе воскресить из мертвых, то строим Молоху мы храм, чтоб в нем кадил грядущий хам.