Под новый год Колька получил из Юмы письмо.
Митя писал:
«Поздравляю тебя, Николай, твоих родителей, Катю, Герку и знакомых с Новогодним праздником! Желаю в новом году всем крепкого здоровья, счастья, исполнения желаний.Твой Митя».
Зима запеленала наше село белыми метелями, замела поземкой, завалила пышными снегами.
Поздний вечер сейчас. Улица поголубела от луны. Мороз такой, как в сказочном ледяном царстве, — захватывает дыхание.
В моем департаменте работа закончена. Дверь на крючке. Топится печка, потрескивают дрова.
Тебе, наверно, интересно узнать новое о юмском попе, его племяннице и наших отношениях. Готов говорить на эту тему, только слушай.
Осенью отец Клавдий денно и нощно пропадал на охоте. Возвращался обязательно раным-рано в субботу, увешанный зайцами, либо дичью, всклокоченный, обросший шерстью и неизменно веселый.
Нахлещется веником в баньке, отоспится и, приведя себя в благообразный вид, поспешает ко всенощной, а утром — обедня, кой-какие требы без мзды и опять — на волю вольную.
Случилось мне как-то прогуляться по берегу за наше село.
Не поверил я своим глазам, увидев за кустами у речки Валентину Ивановну. Отошел в сторонку и спрятался за дуплистую ветлу. Валентина Ивановна сидела одна-одинешенька у омутка, смотрела на острые ножи осоки, на плывущие мимо желтые листья. Плечи накрыты пестрым платком. Ни звука, ни шороха вокруг. О чем или, вернее, о ком думала, мечтала юмская Аленушка?
Я осторожно выбрался на тропинку и закурил. С речки повеяло прохладой. Нетерпение толкнуло меня к дереву, а моей красавицы и след простыл. Уныло пошел в село. К поповскому жилью подошел по огороду и, зная, что Клавдий на охоте, торкнул в дверь.
Слышу каблучки. Открывается дверь, и на меня, сжимая на груди концы цветного платка, удивленно смотрит Валентина Ивановна.
Я что-то промямлил и, не скрывая радости, попятился.
Улыбнулась она, и я почувствовал себя на седьмом небе от хлынувшей на меня теплой синевы ее взгляда.
С минуту мы молчали. Валентина Ивановна, как хозяйка перед нежданным гостем, первая спохватилась:
— Вы ведь к дяде за книжкой? Его нет. Входите, пожалуйста. Можете выбрать без него, что понравится.
И вот я, Коля, в поповских хоромах. Неуютно в большой горнице. В красном углу темная, видимо, старого письма икона с лампадкой. На стене географическая карта России и часы. Полдюжины стульев там и сям. У окна — круглый стол под холщовой скатертью. Между окном и дверью — шкаф, забитый книгами и журналами. Валентина Ивановна открыла дверцы: выбирай любую. Не рылся я. Вытащил наобум, что потолще. Попались «Крестоносцы» Сенкевича.
— Вот эту, — спрашиваю, — можно? — И тут, Коля, все ей, как на исповеди, рассказал и что, мол, нагрянул узнать, жива ли, а книжка — предлог.
Она внимательно посмотрела мне в лицо и громко расхохоталась. Потом спросила:
— Чаю вы не хотите? Мы с тетушкой стряпали сегодня. Я мигом.
Я отказался. Проводила она до дверей, сказала:
— Приходите. Дядя и тетушка у меня добрые, — улыбнулась уголками губ и добавила: — Можно и не за книжкой. На чашку чая.
Вышел я на крыльцо, огляделся и, прижав локтем «Крестоносцев», направился к своему агентству.
После этого происшествия я трижды был у попа. Заявлялся с визитом в те дни, когда знал, наверняка, что он дома. Добряк Клавдий угощал меня жареной зайчатиной, фаршированной уткой, карасями в сметане, попадья и Валентина Ивановна — пирожками, ватрушками, слойками. После рюмки самодельной настойки он интересно рассказывал о приключениях на охоте. Рот разинешь, слушая его. Без собаки ведь ходит по болотам, сам лазает в воду за подбитой дичью. Один у костра ночи коротает. Не думал я, что он хохотун и шутник.
Попадья и Валентина Ивановна смеялись, слушая россказни отца Клавдия.
А я смотрел, как смеется Валентина Ивановна. Если бы ты знал, Черный, как преображает смех ее лицо, какой она становится простой и милой.
Ой, ночь уже. Печка-то моя — одна зола осталась.
В тот же день, когда было получено письмо из Юмы, Колька уединился в маленькую комнату. Он сел писать Мите.
«Посылаю тебе, дорогой, запоздавшее по моей всегдашней неаккуратности новогоднее поздравление. Здоровья тебе, всяческого добра и счастья, счастья. Катерина и Федос с Аркашей мне дали право всегда приветствовать тебя от их имени.Твой Колька Черный».
Интересно ты пишешь.
Теперь я вижу, что юмская красавица глубоко запала в твою душу, на самое донышко. Но слава ли богу, что так? Вижу, что ты того… влип по уши.
Однажды показалась тебе милая в образе дочери опального Меншикова, потом — «неложной» и «невозможно красивой» девой (тут на тебя Блок повлиял! Кстати, я бегал в публичку, читал его стихи. Мистика). Теперь уже пригрезилась Аленушка. Не удивлюсь, если в следующем письме, которое я с нетерпением жду, ты нарисуешь Валентину Ивановну Ярославной. Ох, Митя! Преуспевай лучше в музыке. Пиши стихи. Штемпелюй скупые солдатские письма с войны. А лучше всего приезжай к нам — в свою старую комнатешку.
Мы здесь затеяли большое интересное дело: организуем молодежное общество. Назвали его латинским словом «Конкордия», что по-русски означает «Согласие».
В нашей новой организации будут секции: футбольная, гимнастическая, легкоатлетическая, литературно-драматическая и музыкально-вокальная.
Приезжай! Запишем в любую. В члены «Конкордии» принимаем учащихся старших классов, молодых рабочих, служащих, причем не только парней, но и девушек. Женя, Катя и даже Наташа — наши первые конкордистки. Устав общества строгий. Для пьянчужек, хулиганов, матерщинников и, вообще, грубиянов дверь «Конкордии» закрыта.
Временно наш штаб помещается в квартире Федоса.
Вятка в сугробах. Морозы до 30 градусов. Весь январь в «Колизее» показывали картины о разбойниках и жуликах: о Ваське Туркине, об атамане московских уголовников Сашке Семинаристе, о красавице-авантюристке Соньке Золотой ручке.
Вчера по Владимирской улице вели с вокзала под конвоем пленных австрияков в голубых длинных шинелях, наверное, с тысячу их было.
Между прочим, учусь я в шестом классе.
Итак, забирай свой сундучок, скрипку и приезжай, пока твое сердце не изрубили на куски «Крестоносцы». О жестокости их и коварстве я хорошо знаю. Не зря Бульонное рыло мне на переэкзаменовке пятерку поставил.