Дважды прочел Тихон Меркурьевич Санькино турецкое письмо. Нахлынули воспоминания о времени, когда они работали вместе, благодушествовали за рюмочкой воистину по-лукулловски. «Доброй души человек. Как уважительно обо мне написал. А почерк — влюбиться можно. Катеринка — нос в сторону, а он ей — турецкий платок!»

— Николай, письмо Бачельникова я возьму себе, — заявил Тихон Меркурьевич. — Оно тебе ни к чему. Я сам завтра же схожу на Кикиморку. Просьба бывшего сослуживца и ратника лично для меня — священная обязанность. А тебе туда таскаться нечего. Восьмой класс — не шутка. Пора об учебниках подумать.

Колька не возражал.

Письмо Тихон Меркурьевич положил в свой ящик. На другой день непредвиденные дела помешали выполнить Санькино поручение, на следующий — задержался на работе, устал, а на третий день — поленился, решил, что успеется — никуда его вещи не денутся, Минеевна — старуха надежная.

Прошло почти полгода.

Однажды воскресным утром, роясь в ящике, Тихон Меркурьевич среди бумаг обнаружил злосчастное письмо.

— Батюшки! — схватился он за больную с перепоя голову. — Что я наделал! Даже не ответил человеку. Его, голубчика, поди и в живых нет.

Тихон Меркурьевич засунул конверт в карман пиджака и — к вешалке.

За окнами вьюжило. На кухне вздрагивала заслонка. Но погода не пугала всполошившегося Тихона Меркурьевича. Он натянул ушанку на лоб, влез в тулуп, запахнулся.

— Что случилось? Ты куда? — встала на пороге Марина Сергеевна.

— Ай, не спрашивай! Наказал меня бог — окончательно прохудилась память. Помнишь, Бачельников просил в письме сходить на его квартиру — узнать о вещах — целы ли? Так вот я… Одним словом, пойду узнаю.

— Господи, какой ты! Через полгода вспомнил. Доверься такому, — укорила мужа Марина Сергеевна.

— Однако же ты доверилась. Замуж-то не за другого, а за папашу вышла, — заметила Катя.

— Так он молодой лучше был…

А на улице куролесила вьюга, сыпала снежной пылью с крыш, переметала дорогу, связывала ноги.

К двери Минеевны намело по колено снега. Тихон Меркурьевич постучался. Не вдруг отозвался женский голос.

— Откройте-ка. Ганцырев это. Мне бы Минеевну. По делу.

После некоторого молчания заскрежетал и звякнул крюк. В дверной щели показалась незнакомая личность, закутанная в серую вязаную шаль.

— Проходите, пожалуйста. Дверь я запру. Сейчас такое время, нельзя без опаски, — пожаловалась новая жиличка.

В темном коридорчике пахло жареным луком. Не сразу разглядели глаза, куда идти.

— Минеевна, к вам по делу! — крикнула квартирантка и растаяла в темноте.

Тотчас же сбоку скрипнула дверца. В коридоре посветлело.

— Царица небесная, кто пожаловал?! — воскликнула Минеевна. — Это каким же духом принесло тебя, батюшка, в такую непогодь?

— На ковре-самолете прилетел, — ответил шуткой Тихон Меркурьевич.

— Снимай шкуру-то да проходи в горницу. Ишь напустил холоду.

Тихон Меркурьевич вылез из тулупа, сел к столу, положил на скатерку Санькино письмо.

— Я к тебе на минутку, Минеевна, по делу, — разглаживая помятый конверт дрожащими пальцами, сказал Тихон Меркурьевич.

Старуха подсела к гостю:

— Ну, говори, какое дело у тебя ко мне?

— Письмо я от бывшего твоего квартиранта Сани Бачельникова получил. Вот оно.

— Где он теперь? Воюет? Жив ли?

— Жив. Посылает тебе поклон. Здоровья, благополучия желает. Хорошая, пишет, хозяйка у меня была, редкой доброты женщина.

Тихон Меркурьевич извлек из конверта письмо:

— Вот послушай. «…В часы смертельной опасности… как о матери родной — думаю о Минеевне. Ее молитвами — жив… и надеюсь ни одна турецкая пуля не заденет, и озверелый янычар не зарубит ятаганом…»

Минеевна швыркнула и кончиком платка утерла нос.

— Чувствительно написал. У меня, как ни крепок я, и то слезу вышибло, — слукавил, не без задней мысли, Тихон Меркурьевич. — Недаром жена-то в пример сыновьям Саню поставила.

Минеевна вздохнула, покрестилась на икону:

— Дай ему, владычица небесная, здоровья, убереги от пули. Тихий, неслышный был квартирант, не то что — эта… Целый-то день-деньской стучит на своем «зингере», придворная купецкая швея. Покоя нет.

Тихон Меркурьевич поежился, положил письмо в карман.

— Ты не домой ли? — встрепенулась Минеевна. — Доброго гостя необогретого я не пущу.

Она, звякнув ключами, открыла буфет и поставила на стол графинчик с желтоватой жидкостью.

— От позапрошлого рождества осталась настоенная на лимонной корке.

На закуску хозяйка принесла желтых огурчиков и квашеной капустки с клюквой. Налила стаканчик гостю и рюмочку себе.

— Кушай за здравие воина Александра, — старуха покрестилась на передний угол и, морщась, выпила из своего наперстка.

Тихон Меркурьевич уже хрустел капусткой:

— Да, славный Санька парень. Люблю, пишет, Минеевну, как мать родную. Ежели уцелею, отблагодарю за доброту.

Минеевна наполнила стопку гостя, а свою рюмочку убрала:

— Кушай, кушай. Огурчика попробуй. Не рыночные, своего засола.

Тихон Меркурьевич не заставил себя просить, выпил.

— Хороша настоечка, согрела косточки! — проговорил он, подцепив вилкой огурец. — Так вот, пишет Саня-то, турецкую, дескать, шаль купил у пленного турка, голова цела будет, подарю дорогому человеку.

— Так и написал? — дернулась с места Минеевна.

— Так и написал… черным по белому. Да вот читай, — и Тихон Меркурьевич полез в карман за письмом.

— Чего я прочитаю, неграмотная. Значит, написал — подарит?

Тихон Меркурьевич мотнул головой. Он согрелся, отяжелел, не возражал против следующей стопки, соображая, сколько еще в графине осталось и хватит ли силенок добраться до донышка.

А Минеевна говорила про свое:

— Вконец нарушилось мое производство. Не стало пикши. Пирогами с кислой капустой торгую. Не больно кидаются на капусту-то. И когда она кончится, война эта?

— Ничего не попишешь, Минеевна. Заварили кашу — не скоро расхлебаешь. У войны пасть широкая — только подавай — людей, продукты, одежду. Потому все и подорожало. Ну, за твое здоровье!

Гость начал зевать и уже рассеянно внимал жалобам Минеевны. И только, когда она упомянула имя местного архиерея, переспросил:

— Чего-чего?

— Не слыхал разве? Преосвященный-то Филарет на покой ушел. В кассе недостачу обнаружили.

Тихон Меркурьевич криво усмехнулся:

— Ловок старикашка. Тихонький был, голосишко жиденький, а сребреники и его, как Иуду, в грех ввели. Куда идем? Сахарок — с выдачи. Крупчатки не стало. Раньше у Ермолина в лавке мешок на мешке стоял, а сейчас горбун фунтами торгует. С маслом — перебои. Молоко — втридорога. Плохо с дровами. Цены растут, а на заводах жалование рабочим снизили. Ижевцы-то двенадцать дней бастовали — губернатор карателей посылал.

Гость отказался от последней стопки, тяжело поднялся:

— Спасибо за угощенье. Пора к дому.

Минеевна помогла гостю одеться, проводила за дверь:

— И как только ты, сердешный, поволокешься по такой заворошке? Упадешь — завалит тебя. Переждал бы.

— Не бойся, пробьюсь. Не в такие бураны попадал! — хвастливо выкрикнул из глухого воротника Тихон Меркурьевич. — Спасибо тебе, божья старушка, за угощенье. Не поминай лихом.

Тихона Меркурьевича толкнуло ветром в спину, подхватило, завертело, бросило ему на голову охапку снега, понесло под гору. На углу, где поворот, он не удержался на ногах и шмякнулся. Кто-то добрый поставил на ноги. И опять вихрь крутил его волчком, свистел над головой, залеплял глаза колючим сухим снегом.

Как ни мотало, ни качало человека, он благополучно пробился сквозь снежный шторм к своей гавани.

Дома, кроме Кати, никого не было. Она помогла отцу раздеться, подала крепкого горячего чаю.

Тихон Меркурьевич тяжело опустился на стул, взял озябшими пальцами стакан и отпил глоток. И тут вспомнил, что самого главного из Санькиной просьбы он, по забывчивости, не выполнил — не справился о вещах.

«Как же это так? Всю дорогу помнил, и когда порог переступал — помнил, и на!.. Из дырявой башки выскочило».

— О-о!.. — выкрикнул Тихон Меркурьевич и, снедаемый обидой на себя, схватился за голову, не замечая, что плачет горькими, злыми слезами.

Встревоженная Катя подбежала к отцу:

— Папа, что с тобой?

Отец обнял дочь и поведал о своем неутешном горе. Катя уговорила, успокоила отца:

— Ничего, ничего, жаль, что письмо пролежало долго без ответа. Я сама схожу к Минеевне и напишу Бачельникову.

У Тихона Меркурьевича отлегло от сердца. Он благодарно улыбнулся и, чего с ним никогда не бывало, стал целовать Катины руки.