Колчаковцы с боем вступили в Глазов и двинулись дальше. Белогвардейцев сдерживали авангардные красноармейские части. На помощь им командование армии экстренно направило бронепоезд. Он железным вихрем пролетел через станцию Яр, где разгружался прибывший из Вятки батальон. Красноармейцы помахали потным загорелым парням, высунувшимся из люков.

Бронепоезд исчез в облаке пыли, а земля все еще дрожала, и ныли стекла в окнах станционного здания.

Вскоре донесло отдаленные раскаты грома — бронепоезд вступил в бой.

Пока красноармейцы наскоро ужинали, строились на проселке за штабелями бревен, Николай с командиром и штабниками сидели в комнатушке дежурного по станции у аппарата морзе. Телеграфист, наматывая на тамбур ленту, читал приказ:

«…немедленно выступить и к утру укрепиться в 20 верстах северо-восточнее Яра на окраине деревни Н., расположенной вблизи дороги. Выслать разведчиков».

Через 10 минут батальон снялся с места. Проселок сначала вихлял по болоту, заросшему черноталом, потом повернул в лес.

По краям дороги слабо шелестел молодой осинник. Между мрачных молчаливых елей тускло светились тонкие стволы длинных берез.

Быстро стемнело. Попадались гати. Под ногами часто булькала вода.

Среди острых макушек деревьев волчьими огоньками загорелись звезды. Бесшумной тенью перелетел дорогу ночной хищник, и все услышали, как в черной чаще жалобно закричала жертва.

— Вот паразит! — выругался кто-то из красноармейцев. — Ненавижу…

На половине пути лес оборвался. На мутном горизонте вспыхивали розовые зарницы. Из темноты донеслось гавканье собаки.

Остановились на привал.

Через час батальон, уже с заставой и дозорами, продолжал путь по намеченному маршруту. Миновали сонную деревню с собакой, лающей из подворотни, поднялись на взгорок и на рассвете были в намеченном пункте. Деревня огородами упиралась в обрывистый берег речки. Избы прятались в рябинах и черемухах. У приземистой мельницы шумела под мостом вода. Телефонные столбы бежали отсюда через озимое поле к селу, черневшему на горизонте.

Пока красноармейцы окапывались на этом берегу по обе стороны дороги, командир разведки и его помощник Ганцырев беседовали с бедняками деревни. Мужики говорили, что белые заняли вчера село и, наверное, сегодня заявятся сюда.

Целый день стрелки держали дорогу на мушке. Из окна курной баньки смотрела тупая морда пулемета. В сторону села плыли редкие прозрачные облака. В деревне протяжно блеяли овцы. На старой ветвистой березе неокрепшими голосами кричали грачата.

Под вечер послали в село по окольным дорожкам двух разведчиков, переодетых в крестьянскую одежду. В сумерках они возвратились, сообщили, что видели на улицах солдат в погонах. На площади у церковной ограды стоят три пушки. В церкви служили всенощную. У кабатчика и в чайной — веселье.

— Вот бы ночью нагрянуть и огоньком опохмелить их! Жаль, приказа нет, — посетовал командир. — Приходится ждать.

В ожидании прошла ночь. В солнечное утро, точно в праздник, покатились от села во все концы волны колокольного звона.

Николай попросился в разведку. Надел мужицкую посконную рубаху, домотканные штаны, шляпу. Для правдоподобия повесил за спину кису с запасными лаптями.

— Хорош! Форменный вятский Ваня! — восхитился командир. — Еще бы паршивенькую бороденку тебе для полноты портрета… Изъясняться-то по-крестьянски сумеешь?

Николай захыхыкал:

— Я-то? Ванька-то Доронихин из починка Елескинцы Пасеговской волости Вячского уезда? Ошшо как умею!

Командир расхохотался, ткнул его под девятое ребро.

— Артист, ей-богу. Ну, давай партийный билет и пистолет. В случае чего, скажешь — пробираюсь, мол, на Пермь, ищу жизни повкусней.

— А как же без оружия, если догадаются?

— Иди, иди. Таких ловкачей поискать на белом свете — не скоро найдешь.

Николай разулся, прицепил лапти к кисе и пошел по краешку дороги. Пекло солнце. Над горбатым полем, захлебываясь, пели невидимые жаворонки.

У ворот села босяка остановил патруль.

— Эй, мужик, кто такой? Откуда? Куда идешь?

— Чево? Я‑то? Пасеговский. К крестной в Пермь пробираюсь.

Солдаты заржали.

— До Перми тебе, дураку, лаптей не хватит.

— Хы, дак босиком пойду. До зимы подале, чем до Перми.

— Кажи документы личности.

— Была бумага из волости — в Вятке отобрали, хотели в Красную Армию, да я того… сбег.

— Ишь ты, мать тебя в дурака! Оружье есть?

Николай осклабился, вывернул карманы, вытащил из штанов рубаху, почесался.

Солдаты пошарили в кисе, ничего подозрительного не нашли, отпустили.

Со свистом высморкавшись, он неторопливо зашагал по улице, смешался с толпой, выходящей из церкви.

Видел он и три пушечки, и откормленных распряженных лошадей возле батареи, видел солдат в нерусской форме, наверное, чехословаков. Узнал, что в двухэтажном доме школы разместился штаб полка. Хотелось узнать еще больше. Он зашел в избенку, что победней, утолить жажду. Не успел поднести медный ковш к губам, как в дверь пролез солдат и приказал следовать за ним.

Солдат привел Николая к двухэтажному дому. У высокого с кровелькой крыльца стоял часовой и материл привязанного к палисаднику неспокойного вороного жеребца.

Конвоир ввел парня в накуренную комнату, подтолкнул коленом под зад к столу, за которым сидел багроволицый усатый офицер, а сам встал у дверей.

Офицер уставился на арестованного воспаленными глазами.

— Сними шапку, вахлак! Подойди поближе. Фамилия, имя, отчество?

— Ну, Доронихин Иван. Тятю звали Петром. Мы пасеговские.

— Документы?

— Нету у меня. Была метрика с печатью, да лешие в Вятке отобрали. Вишь в Красную Армию хотели меня. Сбег я, ну их к ляду. От Вятки до Яра, где на платформе, где как придется, ехал. Теперь, значит, на Пермь к крестной пробираюсь. Бог даст, доберусь.

Он застегнул на вороте рубахи пуговицу и ухмыльнулся.

Офицер наморщил лоб.

— Что от красных ты сбежал, ты это хорошо сделал. Но как же без документов? Кто, тебе, лоботрясу, поверит, что ты не красный шпион, не большевик?

Николай прыснул:

— Я-то шпиен? Тоже скажешь, ваше благородие! Хы-хы-хы, большевик? Не‑е, я в бога верующий. Вот и крестик на шее у меня, — приложив ладонь к груди, солгал он, уверенный, что офицер не потребует расстегнуть ворот рубахи.

— Грамотный?

— Так мало-мало. Ползимы аз-буки-веди учил. Деньги считать умею.

— По мосту мимо мельницы шел? Красных в деревне видел?

Николай отрицательно покачал головой.

— Как же не видел? — нахмурился офицер. — Позови-ка поручика, — приказал он солдату.

В комнате зазвенели шпоры, раздался голос:

— Слушаю, господин капитан.

Николай вздрогнул, узнав голос Игоря Кошменского.

— Поручик, ваша разведка ни к черту. Панику разводите. Вот этот парень только что оттуда, говорит, что красными там не пахнет.

Игорь взглянул на Николая не очень внимательно, потом еще раз пристальнее, узнал, приподнял бровь. Ганцырев смотрел на него с ненавистью. А на матовобледном лице Игоря было только удивление. Его занимала какая-то мысль, вызвавшая легкую ироническую улыбку.

— Мы снова встретились, Ганцырев. Не ожидал, что даже в такой крутой каше, которая кипит сейчас в российском котле, мы встретимся. В этом есть что-то фатальное.

Игорь повернулся к капитану, кивнул на пленного, сказал скучным тоном, сухо, коротко:

— Старый знакомый. Идейный противник. Николай Ганцырев.

— Тэкс‑с, ловкач… — промычал капитан. — Ганцырев? Большевик?

— Кажется, да, — подтвердил Игорь. — Но скорее всего, стихийный большевик… — он повернулся и, уходя, пробормотал, вздохнув: — О, законы, неумолимые законы борьбы, когда джин выпущен из бутылки…

А Ганцырев молчал.

— Обыскать! — приказал капитан конвоиру. — Запереть в подвал!

В подвале, куда его пихнули, было темно, пахло плесенью, прошлогодней гнилой картошкой. Узкое квадратное окошечко, заслоненное крапивой, почти не пропускало света.

Николай нащупал в темноте угол ящика, сел на него и, поджав босые ноги, сунул лицо в колени.

«Позор, какой позор. Провалился в первой же серьезной операции. Вот тебе и вахлак из Пасеговской волости! Так хорошо начал, вошел в роль, и… Пусть расстреляют. Ни слова не вырвут».

На улице стихло, наверное, наступила ночь. Потом голосили петухи.

Николай съежился в комок. Веки отяжелели. Увидел белое платье Наташи и пальцы, прижатые к губам. «Нет, это не она, другая, похожая. Он же просил не приходить».

Разбудило его лязганье замка. Через окошечко сочился мутный свет. Неужели уже утро? Ему казалось, что он забылся всего на несколько минут.

Из открытой двери зычно крикнули:

— Эй, большевик, вылазь на волю!

Потягиваясь и не скрывая зевоты, Николай выбрался по ступенькам из потемок. Зажмурился от слепящего утреннего света.

Двое мордастых солдат связали ему за спиной руки, втолкнули в знакомую комнату. Капитан, как и вчера, сидел за столом. Он положил на стол волосатые руки:

— Ну‑с, Ганцырев, думал? Выкладывай — только ванькой не прикидывайся — какая часть в деревне? Сколько штыков, пулеметов? Какая тактическая задача? От правдивых ответов зависит твоя жизнь.

Николай усмехнулся:

— Мне нечего сказать. А жизнь, как однажды выразился Михаил Юрьевич Лермонтов…

— Ну, давай, Ганцырев, начистоту.

— Повторяю, господин капитан, мне нечего сказать. Ставьте к стенке.

— Ох и дурень. Напрасно бравируешь. Ты не на сцене, а в плену. Твоя жизнь на волоске. Молод. Окончил гимназию. Можешь дослужиться у нас до офицерского чина. Мы храбрость ценим.

— К чему вы это говорите? Я не изменю партии, Родине.

— Родине? Хм! Ты понимаешь, тупая твоя башка, Родина — это Россия! Это мы, — капитан ударил себя в грудь, — ее защитники! У большевиков нет родины!

Николай улыбнулся.

— Значит, будешь молчать?

Николай наклонил голову.

— И черт с тобой! Мы все знаем. Хотелось по-человечески помочь тебе, упрямому идиоту, сохранить жизнь. Часовой! — крикнул капитан. — Подпоручика Мейзлика сюда.

Тотчас же в комнату вошел стройный во френче с узкими погончиками офицер.

— Пан Мейзлик, все еще тоскуете? Хотите развлечься? Отведите этого большевистского разведчика в лес, и… — Он жестом досказал остальное. — Руки у него связаны. Надеюсь, справитесь один. Выполняйте приказание.

Офицер козырнул, достал из кобуры пистолет и показал пленнику на дверь.

Они перешли солнечную улицу, повернули в проулок, стиснутый плетнями, кое-где обвитыми диким хмелем. За околицей полыхало паровое поле. Тропа вела вдоль межи к темной зубчатой стене хвойного леса. Николай краешком глаза видел, как по бурым комьям земли ползли его тень и за ней другая, размахивающая револьвером. Удивительно, он не думал о смерти. На допросе держался спокойно, как большевик. Это немножко утешало. Жаль, что товарищи о его стойкости не узнают. И девушка в белом платье не узнает. Вспомнились почему-то строчки из горьковской «Легенды о Марко»:

— Скажи, есть у тебя девушка? — вдруг спросил чех.

— Странный вопрос вы задаете при этих обстоятельствах, ваше благородие, — усмехнулся Николай. — А впрочем, есть пан, есть. Наташа. Хорошая. В белом платье.

— Ты не подумай, что я издеваюсь. Просто так, вырвалось. У меня на родине… тоже есть хорошая девочка, Марта, — мечтательно произнес офицер. — А ты, кажется, сильный молодой человек. Занимался спортом?

— Занимался. У нас в гимназии замечательный учитель гимнастики был. Пан Томеш.

— Как ты сказал? Томеш?

Колька бросил через плечо:

— Да, Томеш. Из Праги. Ян Вецеславович.

— Постой, постой! Будешь курить? А‑а, руки?.. Ну‑ка!

— Я не курящий…

Чех торопливо развязал веревку. Они шли по лесной тропинке, иногда задевая плечом друг друга. Чех оживился.

— Ты понимаешь, Ян — мой лучший товарищ. Вместе учились в Праге. Где же он сейчас?

— В Вятке. Руководит спортивным обществом «Сокол».

— Ай, Ян! Какой молодец! И ты учился у Яна?

— Ага, учился, — подтвердил Николай, растирая натертые веревкой синие рубцы на запястьях.

— Присядем, — показал чех на обрубок дерева, лежащего возле дорожки. После минутной задумчивости проговорил: — Послушай, передай Яну привет от Мейзлика, Иржи Мейзлика.

— Передам, на том свете, — усмехнулся Ганцырев.

Чех заглянул в его глаза и твердо сказал:

— Не‑ет, ты есть свободный. Я не могу расстрелять ученика моего Яна. Понял?

Николая ошеломило поведение чешского офицера.

— Дайте закурить, — протянул он руку, стараясь не показать волнения.

Мейзлик открыл серебряный портсигар, набитый сигаретами, чиркнул спичкой.

Николай почмокал, поперхнулся затяжкой, закашлялся. Мейзлик рассмеялся:

— Большевик, разведчик, у смерти в зубах был, а курить не умеешь.

— Так ведь и пан Томеш не курит, а я его ученик.

— Эх, Ян, Ян, как хочется на родину, в Злату Прагу… — вздохнул чех. — Надоело все до тошноты. Впутались мы не в свое дело. На черта нам драться с большевиками?.. Прощай, как тебя? Николай? Прощай, Николай!

Он подал руку Николаю и пошел обратно. Над его головой пролетела сорока, закачалась на молодой елочке. Чех дважды, не целясь, выстрелил в птицу. Сорока расхохоталась и нырнула в кусты. Чех засунул револьвер в кобуру и, не оглядываясь, зашагал дальше. И пока он не скрылся за деревьями, Николай все стоял и смотрел вслед своему неожиданному избавителю.