Войска Третьей армии, пополненные свежими силами рабочих и комсомольцев, гнали Колчака к Перми. Южнее, на отдельных участках фронта, колчаковцы, цепляясь за каждую деревню, бешено оборонялись, иногда пытаясь наступать.

Белые с трех сторон сжали городок Урем. Полк красных под пулеметным огнем был вынужден спешно отойти на правый берег речки. Арьергардная рота, в которой командовал взводом Донька, оказалась отрезанной от своих. Переправиться под градом пуль не удалось. Красноармейцы заскочили в пустовавшую школу, забаррикадировались партами.

Бой продолжался. Звенело битое стекло рам, крошилась штукатурка.

— Черт бы побрал! Мы тут, как в мышеловке. Но держись, земляки! — орал Донька, заменивший убитого ротного. — Сколько же вас налицо?

Он насчитал два десятка человек и среди них троих раненых.

— Маловато осталось. Но держись, держись, бей в гада Колчака!

Красноармейцы отстреливались, прячась за оконными косяками.

Белые, понимая, что преимущество на их стороне, прекратили бесполезную стрельбу, держа на прицеле окна и двери школы.

Бессонная тихая ночь действовала угнетающе. Хотелось есть, мучила жажда после почти двадцативерстного отступления под палящим солнцем.

Утром на противоположной стороне улицы замаячил с чердака парламентерский белый лоскут.

— Эй, герои! Выходите на солнышко сдаваться! Просяной кашей накормим!

Красноармейцы ответили молчанием.

— Нервы щупают, — облизнулся белобрысый красноармеец, затягивая ремень на животе. — Пожалуй, не отказался бы. Желтая, крупиночка к крупиночке, маслянистая. — Он прищелкнул языком.

Донька сплюнул.

— За чем же дело стало? Оставь винтовку и полезай в окно. Угостись.

Красноармеец заморгал глазами:

— Пошутил я. Для смеху.

— Ладно, — отмахнулся Донька. — Сколько же у нас боевых патронов? Э‑э, по обойме на душу не приходится? Жидковато.

Длинный день тянулся бесконечно. Беляки не стреляли, очевидно, решили взять осажденных измором. Раненые стонали: глоточек бы водицы.

Новая ночь прислонилась к окнам. Где-то далеко с перерывами бухала артиллерия.

— Эй, Калимахин, подь сюда, что я тебе скажу… — позвал сиплый голос Доньку. — Понимаешь, не вояка больше я, обескровел. Пристрели ты меня.

— Держись! Из последних сил держись! Чуешь, как наши пушки колошматят! Слышишь?

Едва забрезжило — в окно внезапно влетела граната и оглушительно разорвалась, посыпались пули, кромсая стены.

— Смерть Колчаку! — заорал Донька и разрядил в окно обойму.

Красноармейцы, оставшиеся в живых, ударили по врагу из винтовок.

В ту же минуту дверь слетела с крючка, загрохотали парты. Белогвардейцы ворвались в помещение.

Шестерых раненых и обезоруженных, в том числе и Доньку, вытолкали прикладами на улицу и повели по пыльной дороге. Из окон, заставленных цветами и кое-где глиняными пучеглазыми кошками, выглядывали обитатели домишек. Донька с всклокоченной шевелюрой шагал впереди, на впалой щеке его запеклась кровь. Вышли на площадь, по бокам которой вытянулись торговые ряды с закрытыми железными дверями. Посредине стояла церковь, упираясь острым золотым шпилем в самое небо. В высоких окнах звонницы чернели молчаливые колокола.

Пленных поставили спиной к церковной ограде.

Гонористый офицер с белым черепом на рукаве френча построил шеренгу конвоя саженях в десяти от красноармейцев. Он торопился поскорей закончить свое дело.

— Рравняйсь! Смирно!

Солдаты вытянулись.

Донька поднял руку:

— Господин офицер, дозвольте перед смертью сплясать «барыню»?

Офицер приподнял брови:

— Повтори — что ты сказал?

— Дозвольте, говорю, сплясать «барыню».

Офицер сдержанно улыбнулся:

— Ну, что ж, дозволяю.

Он скомандовал солдатам стоять «вольно» и приказал правофланговому:

— Слетай за Щербатым и пусть прихватит гармошку.

Через несколько минут посланец появился с коренастым рябым солдатом, который держал гармошку, закутанную в цветастый плат. Гармонист выпучил глаза:

— По вашему приказанию…

Офицер перебил:

— «Барыню» играешь?

— Так точно, играю!

— Освободи свой инструмент от бабьей тряпки. Выходи! — кивнул он Доньке.

Донька попросил у товарища фуражку с красной звездой, надел на приглаженные волосы и стал в независимую позу подле гармониста.

Офицер закурил, покосился на Щербатого: давай!

Гармонист пробежал пятерней по клавиатуре, стиснул меха и, оскалясь, рванул плясовую.

Донька, выбросив в стороны руки, обошел на цыпочках круг, начал выкидывать замысловатые коленца:

Донька свистнул и пружинисто поплыл над землей вприсядку, легко выбрасывая ноги. Он подмигнул гармонисту, и удар подошвой оземь совпал с последним рывком гармошки.

Солдаты оскалились, одобрительно загудели. У красноармейцев влажно светились глаза.

Офицер протянул плясуну папиросу: угощаю, заработал.

Донька хмыкнул:

— Не‑е, белогвардейских не курю. Он быстро пошел к ограде, отдал фуражку и встал на свое место с краю.

Офицер щелкнул крышкой портсигара, процедил:

— Шлюхин сын…

Солдаты окаменели в ожидании команды.

Прижимаясь локтем к товарищу, Донька видел, как над площадью под розовыми облаками ширяли с тонким свистом стрижи, услышал резкое злое «пли!», винтовочный залп. Земля закачалась под ногами, Донька хотел ухватиться за товарища и не нашел опоры. Глаза захлестнула темень и придавила к земле.