Стали перепадать теплые дождички. Иногда за рекой вспыхивали в сумерках зарницы. Мягко гремело, как колеса по булыжнику дальней дороги. Ох, весна, весна! Как ты заполняешь волнением и душу и мысли Кольки. О занятиях, о близких экзаменах и думать не хочется.

В один из вечеров, в поздний час, Колька отправился на бережок. Постоял одиноко на откосе и торопливой походкой прошмыгнул мимо домика с мезонином.

В Наташином окне был свет. «Не спит. Может быть, читает. Вспоминает ли? Знает ли, что о ней думают?»

На следующий вечер его опять потянуло туда же. Наташино окно было черным. «Спит. А я, как неприкаянный, не найду для себя места».

Колька сел на противоположной стороне заулка на скамейку и уставился на Наташино оконце.

Кто-то звякнул щеколдой калитки. Колька вздрогнул, сжался, точно уличенный в плохом. Пошел домой. Из окон домишек смотрела на него пустота. В кустах палисадников возился невидимый дождь.

Грустный от своей бесприютности, Колька открыл дровяник. Не раздеваясь, сунулся лицом в подушку, под которой лежала «Белая перчатка» Майн Рида…

Генри Голстпер, черный всадник — это же он, Колька Черный. Не белокурая Марион улыбается ему, ждет, — Наташа, одетая в красивое платье мисс Уэд. Ах, если бы у него с Наташей все было хорошо на всю жизнь. Ни сомнений, ни тревог, ни страданий! Не угрожал их счастью пистолетом из-за угла завистливый негодяй, вроде капитана Скэрти. О…

Колька улыбнулся во сне.

Вскоре после Катиного дня рождения пришли Аркаша с Женей и с ними рослый, русый улыбающийся парень. Пожимая Колькину ладонь, он пробасил:

— Донька Калимахин, наборщик губернской типографии.

Принес он увесистый лом, Аркаша — железную лопату.

— Дай нам работу, хозяин! — сказала Женя. — Как тебе нравится мой фартук?

— Попроще бы надо. Не такой кокетливый. Но ты умница, догадливая. А мы с Геркой пилу достали, рубанок. Гвоздей наковыряли. Приволокли с реки бревно и пару жердей.

На ковырзинском пустыре закипела работа. Очистили от сорняка площадку, выровняли и утрамбовали землю, поставили турник, параллельные брусья, укрепили шест для лазанья.

Работа захватила Николая. О Наташе думалось с легкой грустью. Хотелось ей написать письмо: такое, чтоб затосковала. «Где она сейчас эта девушка, черноглазая смуглянка? На минуточку показалась бы. Только на минуточку!»

Встреча, о которой Колька мечтал, произошла неожиданно. Бродя однажды по городу, он около девяти часов вечера проходил мимо рыжего деревянного здания кинотеатра «Прогресс». Только что окончился сеанс. Колька увидел в толпе Наташу. Девушка была одна. Колька догнал и поздоровался. Они неторопливо пошли по Никитинской вниз. Наташа заговорила первая:

— Вот смотрела драму. Из современной жизни. «Солнце любви». С участием Евы Томсен и Гариссона…

— Ну и как? — полюбопытствовал Колька.

Наташа поморщилась:

— Скучно, Коля. Не как в жизни. Полюбили. Ловят счастье. Драма завершается торжеством любви. Выдумка. А Гариссон хорош. Он мне вообще симпатичен, как артист.

Колька молчал, изредка косил глаза на тонкий профиль спутницы, а когда пропускал Наташу вперед, давая дорогу прохожим, видел ее стройную фигуру. Ему нравился и ее голос, какой-то мягкий, ласковый.

Отвечая на вопрос, как он живет, что делает, Колька рассказал о спортивной площадке, о новом знакомом — Доньке Калимахине; смущаясь, обмолвился о ночных прогулках, о мучительной бессоннице.

Наташа слушала, наклонив голову. В уголках ее губ дрожала улыбка. И Колька от мысли, что девушка может сейчас рассмеяться, весь вспыхнул, нахохлился и умолк. Наташа подняла на него глаза и шепотом потребовала:

— Ну, говори, говори же!

Но Колька молчал, ему стало стыдно своего порыва: «Разоткровенничался, кавалер с Луковицкой. А Наташке просто приятно слушать. Самолюбие в ней одно».

Они не заметили, что небо позади все чаще вспыхивало бледно-оранжевым пламенем.

Сумерки наступали внезапно. В спину ударило ветром, на тротуар упали редкие капли и расплющились. Только тогда Колька и Наташа побежали. Спасаясь от ливня, они спрятались под кровельку ближнего крылечка. Пустую улицу вдруг залило мертвым голубым светом. Тотчас же над головой небо оглушительно треснуло.

Наташа вскрикнула и ткнулась лицом в Колькино плечо, касаясь мокрыми волосами его горячей щеки.

— Ужасно боюсь гроз, — прошептала она.

Колька, закрыв глаза, молчал, не смея пошевелиться. Обиды как не бывало. Теперь он слышал, как громко стучит его сердце и дрожат от непонятной сладкой тревоги руки.

На углу Морозовской и Царевской, в овраге, их остановило непредвиденное препятствие. Переходный мостик был залит бушующим ручьем.

Колька взглянул на ручей, на девушку, вдруг подхватил ее и осторожно перенес через кипень потока.

Наташу изумил этот неожиданный поступок. Она прошептала:

— Повторите, Коля, я не расслышала, вы что-то сказали.

— Я прошу вас не сердиться на меня. Не знаю сам, как у меня вдруг это получилось. Простите, пожалуйста.

«Он еще извиняется? — удивилась Наташа и улыбнулась: — А он приятный и, кажется, в самом деле романтик. И он, оказывается, действительно рыцарь, этот Колька Ганцырев — гроза Луковицкой улицы».

— Я же тяжелая… зачем вы. Спасибо. Посмотрите на свои ноги. Сейчас же снимите ботинки!

Босой, в закатанных до колен брюках, Колька проводил Наташу до дома. Прощаясь с девушкой, он только на лишнюю секунду задержал маленькую руку в своей. Пожелал доброй ночи и, не оглядываясь, быстро пошел на свою Луковицу.

Он повертывал за угол, когда услышал звяканье щеколды. Значит, Наташа не сразу открыла дверь и, наверное, смотрела, как он, не оглядываясь, уходил. Почему?