#img_3.jpeg

 

Во славу аллаха

#img_4.jpeg

Маленьким, но твердым, как зимняя груша, кулачком Турсуной стукнула по низкому столику.

— Если не отпустит к дяде, сбегу. Вот увидишь, сбегу. Напрасно я и сейчас приехала. Дядя не хотел отпускать…

— Куда сбежишь? — с ласковой укоризной в голосе возразила девушке, собеседница, — разве проберешься одна? Лучше попроси дядю Тургунбая: может, разрешит. Отец же он тебе.

— Не отпустит он… А я убегу… Вот увидишь, Ахрос, тайком убегу! — с мрачной решимостью, совершенно, казалось, не свойственной такому юному существу, ответила Турсуной.

— Куда одна побежишь? Разве проберешься, — ласково, но монотонно, как затверженный урок, повторила Ахрос.

— Не одна… Мне Тимур поможет, — горячо возразила Турсуной и вдруг осеклась. На нежных щеках ее проступил румянец.

Собеседница, видно, поняв причину смущения Турсуной, печально улыбнулась и, понизив голос, ответила:

— Ты напрасно замолчала. Тимур хороший. Он смелый и добрый. Меня никогда не обижает, а всегда заступается.

Турсуной раскраснелась еще больше. Она подняла голову и взглянула на подругу из-под длинных черных ресниц.

— Он поможет мне, — проговорила Турсуной чуть слышно.

— Хорошо, если поможет, — также тихо сказала Ахрос.

— Поможет. Я знаю, — уже с прежней энергией и упорством в голосе заверила подругу Турсуной.

Трудно было думать, что две столь различные между собою девушки, как Турсуной и Ахрос, могут сдружиться. Да во всем селении Ширин-Таш никто и не подозревал об их дружбе. Девушки свято хранили свою тайну и тщательно скрывали ее от посторонних глаз и ушей. Необычной была эта дружба.

Турсуной едва исполнилось шестнадцать лет. Среднего роста, стройная и гибкая, как тростинка, она была очень красива. Высокий чистый лоб, маленький, чуть вздернутый нос и тонкие, смелого росчерка брови делали лицо девушки жизнерадостным и задорным. Черные глаза с длинными, чуть изогнутыми ресницами, смотрели на мир с веселым любопытством. Шаловливая, немного лукавая улыбка, постоянно появлявшаяся на губах девушки, позволяла видеть белые, безукоризненно ровные зубы. Даже упрямый, выдвинувшийся вперед подбородок не портил красоты юного девичьего лица. В самой середине подбородка пряталась маленькая, веселая, как улыбка, ямочка.

Единственный ребенок в семье Турсуной с младенческого возраста подчинила себе весь дом. Сам глава дома — суровый Тургунбай, человек властного и жесткого характера, при виде прелестного лица дочери смягчался. Он хмуро улыбался ей, хотя всегда попрекал жену рождением дочери. Он ждал сына. Как ревностный мусульманин, Тургунбай считал отсутствие у него сына-наследника карой за грехи, а рождение дочери — знаком божьей немилости.

И все же Турсуной могла безбоязненно взбираться к нему на колени и непочтительно теребить длинную черную бороду Тургунбая.

Для ее нарядов Тургунбай не жалел денег. С самого раннего детства у Турсуной было все, что можно купить на бухарских и самаркандских базарах.

Постоянная суровая замкнутость Тургунбая, его жестокое отношение к Хасият-биби — матери Турсуной, бесчеловечное обращение его с батраками оттолкнули дочь от отца в самом раннем возрасте.

Охлаждение дочери к нему отец воспринимал, как вполне законное явление. «Дочь становится девушкой, — рассуждал Тургунбай. — Она уже не маленькая. Стыдится». Неспособный сам на ласку, он не ожидал никакого внешнего проявления любви и от дочери.

А Турсуной по-детски горячо привязалась к матери. Сама Хасият-биби души не чаяла в своей дочурке. Сломленная деспотическим характером мужа, эта тихая, забитая женщина сумела, однако, воспитать в своей ненаглядное Турсуной неудовлетворенность жизнью, стремление к лучшему, неуклонное желание достичь счастья, которого сама Хасият-биби была навеки лишена.

Но слабая от природы и забитая мужем, Хасият-биби прожила недолго. Она умерла, когда девочке едва исполнилось тринадцать лет.

Отчаяние Турсуной было настолько сильным, что, опасаясь за рассудок дочери и видя, что старания табибов — местных медиков, лечивших молитвами и наговорами, — ни к чему не приводят, Тургунбай совершил самый большой грех в своей жизни: он обратился к русскому врачу.

Правда, Тургунбай не показал врачу своей дочери. Он только рассказал, что происходит с его Турсуной. К счастью, Тургунбай встретил опытного, хорошо знающего местные условия человека. Врач прямо сказал, что никакие лекарства помочь не могут и посоветовал переменить условия жизни дочери, послать ее пожить где-нибудь у родственников, подальше от Ширин-Таша.

Тогда-то Тургунбай и вспомнил про своего младшего брата Ахмедбая. Правда, особой дружбы между братьями не было с самого детства, да и пути их далеко разошлись.

Давно уже, лет двадцать тому назад, Ахмедбай, отделившись после смерти отца, начал хозяйствовать самостоятельно. Вначале у него дело, пошло на лад. Конечно, не хватало денег, особенно весной. Но купцы охотно давали авансы под урожай хлопка, и Ахмедбай, старательный и бережливый хозяин, зажил неплохо. Но пришел неурожайный год. Хлопок не вызрел. Купцы потребовали возвращения взятых весной денег. Ахмедбай кинулся к брату: «Помоги!» Но Тургунбай только руками развел: «Откуда у меня деньги? Сам не знаю, как из беды выйти».

Хозяйство и землю Ахмедбая продали с торгов за долги, а сам он ушел работать на строительство железной дороги, да так и не вернулся обратно. С тех пор прошло почти двадцать лет. Ахмедбай так и не узнал, что тогда на торгах его землю и хозяйство, через подставных лиц, купил родной брат Тургунбай. Сейчас Ахмедбай работал в Ташкенте на одном из заводов.

Не хотелось старому правоверному мусульманину везти дочь в Ташкент.

Имел бы Ахмедбай в Ташкенте свое хозяйство, мастерскую или, на худой конец, бакалейную лавочку на каком-либо из ташкентских базаров, тогда было бы совсем другое дело. Но ведь Ахмедбай, судя по слухам, доходившим до Ширин-Таша, работал в каких-то железнодорожных мастерских. Нет, не хотелось Тургунбаю ехать в Ташкент к брату.

Но приговор врача не оставлял никакой надежды на то, что дочь выздоровеет, если ее оставить дома. И, скрепя сердце, Тургунбай повез в Ташкент свою Турсуной. Единственным утешением для него было то, что прежде Ахмедбай всегда был добрым мусульманином, хотя и не так уж ревностно выполнял предписания ислама.

Встреча братьев после многолетней разлуки была дружественной. Тургунбай с удовлетворением убедился, что его брат-рабочий — не грязный оборванец и не богохульник, каким представлял себе Тургунбай каждого рабочего. Правда, Ахмедбаю приходилось много работать на заводе чтобы прокормиться, хотя семья у него была небольшая: сам да жена. Ахмедбай почти не бывал дома. Даже к часу вечерней молитвы он не приходил домой. Неделю прожил Тургунбай в Ташкенте, но ни разу ему не пришлось помолиться вместе с братом в мечети. Когда же Тургунбай спросил брата, есть ли в железнодорожных мастерских мечеть, Ахмедбай со спокойной усмешкой ответил:

— А как же?! Когда наш азанчи кричит — на полгорода слышно. Каждый день молимся.

Тургунбай не понял иронии и уехал успокоенный. Он был уверен, что оставил дочь в правоверной мусульманской семье.

Около трех лет прожила Турсуной в Ташкенте. Но с полгода тому назад и до Ширин-Таша докатилась весть, что в России произошла революция и что русские рабочие и крестьяне прогнали своего ак-пашу — белого царя. Затем стало известно, что и в Ташкенте начались беспорядки, что рабочие бунтуют. Тургунбай забеспокоился и увез дочь в Ширин-Таш.

Ахрос была прямой противоположностью Турсуной. Старше ее всего на два или три года, Ахрос прожила тяжелую безрадостную юность. Она не знала своих родителей. Да и в Ширин-Таше мало кто помнил хромую Нурию, когда-то батрачившую у богачей Ширин-Таша.

Жизнь батрачки, полная лишений и унижений, для Ахрос с ранних лет стала беспросветной. Девушка ослепла. Ахрос не было и девяти лет, когда тонкая белая пленка, появившаяся на ее глазах еще в младенчестве, окончательно закрыла от девушки солнечный свет.

Беду можно было бы предотвратить, если б за дело взялся опытный врач. Но к какому врачу могла обратиться девушка-батрачка из глухого селения в Туркестане, сотрясаемом первыми, еще отдаленными ударами революции?

После смерти Хасият-биби большую часть черной женской работы в доме Тургунбая выполняла Ахрос. Турсуной и раньше, еще при жизни матери, была добра с Ахрос. Сейчас же, после возвращения Турсуной из Ташкента, девушки особенно сблизились. Ахрос могла часами слушать рассказы Турсуной об удивительной ташкентской жизни: о музыке, которая часто по вечерам играет в городском саду, о богатых ташкентских базарах, об огромном, по мнению Турсуной, заводе, на котором работал Ахмедбай, и даже о совсем уж необыкновенных вещах: о каких-то картинах, в которых люди ходят и действуют, как живые. Такие рассказы Турсуной обычно заканчивала сожалением, что ей пришлось вернуться в Ширин-Таш.

И сегодня, после рассказа о ташкентских чудесах, девушка начала сетовать на то, что интересная жизнь ее у дяди Ахмедбая так неожиданно закончилась.

— Мне у дяди очень хорошо было. Он совсем не такой, как здешние люди. Он добрый. Только в мечеть даже по пятницам не ходит и дома не молится. У дяди жена, тетя Магруфа, открытая ходит. Только если в город идет, на базар — паранджу надевает, — рассказывала Турсуной и, понизив голов, добавила. — И я там не закрывалась. Даже когда к дяде знакомые приходили, те, что с ним на заводе работают. И по двору открытая ходила. А двор большой. В том доме, где дядя живет, народу очень много.

— Интересно там жить, — грустно сказала Ахрос.

— Очень интересно. Один раз весной очень большой праздник был. Весь народ несколько дней по улицам гулял. Флаги носили красные. Пели, смеялись все, радовались. Дяди два дня дома не было. Мы с тетей ходили смотреть, как люди гуляют. Я никогда не думала, что красной материи так много наделать можно. А потом дядя меня и тетю Магруфу брал на этот… как его… ну, вот, забыла… Ну, такой большой праздник. Народу много там… Все стояли и слушали, а ученые люди один за другим говорили всему народу. Только я плохо поняла, о чем говорили… Да, вспомнила! Митинг — этот праздник называется.

— А дядюшка Тургунбай знает об этом? — полюбопытствовала Ахрос.

— Нет, что ты!.. — даже отодвинулась от подруги Турсуной. — Ничего не знает. Он потому меня и увез от дяди, что в Ташкенте началась эта… как ее… революция!

Ахрос невесело улыбнулась.

— Если бы дядя Тургунбай узнал об этом, он бы кричать начал. Ругался бы очень.

— А знаешь что, Ахрос, — шепотом заговорила Турсуной, пододвинувшись вплотную к подруге. — Отец теперь стал не такой, как всегда. Раньше он только по пятницам в мечеть ходил, а сейчас — каждый день. В Шахимардан часто ездит на могилу святого…

Турсуной замолчала. Слепая несколько мгновений не отвечала, словно ожидая, что Турсуной скажет еще что-нибудь. Но Турсуной, нетерпеливо положив руку на плечо подруги, потребовала:

— Говори. Ты, наверное, что-нибудь слышала?

Ахрос начала говорить тоже шепотом, медленно, словно обдумывая каждое слово.

— Дядюшка Тургунбай не один ездит в Шахимардан. Все ездят. И Абдусалямбек ездит, и старшина Данияр ездит… к ишану Исмаилу Сеидхану. Говорят, у русских война началась. Советоваться ездят, как быть. Говорят, мусульмане против русских будут. Наверно, и здесь война будет.

— Как ты это узнала?

— Баймурад как-то вместе с хозяином был в Шахимардане. Слышал там. Приехал и рассказал Джуре, а Джура — мне, — прошептала Ахрос.

В богатом хозяйстве Тургунбая летом работало по десять, а то и по пятнадцать сезонных работников. Баймурад и Джура были постоянными батраками, причем Баймурад считался любимцем хозяина. Турсуной передернула плечами.

— Не люблю Баймурада. Он на кошку похож. Ходит, словно подкрадывается, и говорит всегда сладеньким голосом.

— А что тебе до него, — равнодушно ответила Ахрос. — Ты хозяйская дочь, вот он тебе и улыбается.

— Зачем отец всегда с Баймурадом ездит? Ведь Джура лучше.

— Да, — нерешительно подтвердила Ахрос, — Джура хороший. Он честный и добрый. — И, заминая разговор о Джуре, Ахрос, подняв лицо и глядя на подругу незрячими глазами, спросила:

— Ты правда в Ташкент опять хочешь уехать?

— Тише ты, — остановила Турсуной подругу. — Говори тише. Услышит кто-нибудь.

— Кто может услышать? — усомнилась Ахрос. — Дядюшка Тургунбай — в отъезде, Джура — на поле, а Баймурад во дворе возится. Никого нет.

Но Ахрос ошиблась. Баймурад был совсем рядом, за полузакрытой дверью.

Работавший на дворе Баймурад незаметно прокрался к неплотно притворенной двери, ведущей на женскую половину дома. Его уже давно интересовало, о чем может дочь хозяина целыми часами толковать со слепой батрачкой. И это было не простое любопытство. За тридцать лет своей жизни Баймурад видел очень много плохого и совсем мало хорошего. А то, что выпало на его долю хорошего, было связано с хозяйской милостью. Поэтому Баймурад твердо усвоил себе привычку знать как можно больше о том, что может быть неизвестно самому хозяину. Ведь слуга, первым сообщивший то, что от хозяина хотели скрыть, всегда может рассчитывать на хозяйскую милость.

Первые же слова, которые удалось расслышать Баймураду, заставили его насторожиться. «Вон оно что, — размышлял про себя наперсник Тургунбая. — Дочка-то хозяйская в Ташкент удрать хочет. Не нравится ей в Ширин-Таше. С Тимуром каким-то сговорилась. С каким это Тимуром? А-а-а, сыном кузнеца. И эта слепая тварь ей во всем поддакивает. А сын-то кузнеца, смотри, что задумал…»

Но воспоминание о сыне кузнеца охладило Баймурада. «Хотя этому щенку всего лет семнадцать, но злости и силы у него, как у десятка верблюдов. А если еще кузнец ввяжется, тогда и сам аллах их не одолеет».

Неожиданный стук в ворота заставил Баймурада пулей вылететь во двор. Вернулся Тургунбай.

Через полминуты Баймурад, почтительно поддерживая хозяина за локоть, помог ему слезть с коня. Тургунбай, разминая отекшие ноги, направился к дому. Уже поднявшись на террасу, он крикнул Баймураду:

— Когда приберешь коня, приведи барашка пожирнее. Резать будешь. Вечером гости приедут.

Стук в ворота и голос Тургунбая прервали задушевный разговор девушек. Турсуной склонилась над вышивкой, а Ахрос медленной и осторожной походкой слепца вышла из комнаты. Она слышала слова Тургунбая о гостях. Значит, надо будет много воды. А обязанность носить воду лежала на Ахрос.

* * *

Ширин-Таш — самое обычное селение, каких много было в Туркестане в ту пору.

Всякий, въезжавший на его кривые, пыльные летом и грязные зимою улицы, долгое время видел только низенькие, ветхие, слепленные из земли лачуги. Выбравшись к центру селения, путник начинал замечать, что постройки становятся более добротными, а земляные стены — дувалы, огораживающие дворы, — не размыты дождями. Это были усадьбы относительно благополучных хозяев.

И только окинув взглядом с какого-нибудь возвышенного места все селение, можно было насчитать четыре-пять усадеб, бесцеремонно раздвинувших своими стенами сельскую мелкоту. Стены этих усадеб были высоки и прочны. Огромные ворота сделаны из добротного леса и покрыты затейливой резьбой. И любой встречный мог объяснить путнику, что огромная, чуть не в десятину усадьба принадлежит почтенному Миршарабу Алиханову; что резные ворота напротив его дома ведут во двор уважаемого Данияра Шамансура — старосты селения; что около главного арыка раскинулся окруженный садом дом широко известного богача Абдусалямбека; по правую сторону его облюбовал себе место достойнейший и богатейший из жителей селения, всеми уважаемый Тургунбай, а около мечети, под сенью столетнего карагача, находится дом высокочтимого муллы Сеида Гияса, человека святой жизни и высоких нравственных качеств. Все это была деревенская знать. Средних хозяев было не так уж много. Каждый из них всеми силами, правдой и неправдой старался разбогатеть, чтобы встать наравне с наиболее богатыми. Некоторым удавалось вскарабкаться на вершину, но это были только одиночки. Большинство не выдерживало, разорялось и скатывалось вниз, пополняя собой ряды сельской голи.

Селение Ширин-Таш в округе звали «селением ишана». Ишан Исмаил Сеидхан владел в Ширин-Таше большими участками земли и пользовался огромным влиянием на жителей. Он был одним из самых авторитетных ишанов среди мусульманского духовенства Ферганской долины, хранитель могилы Али Шахимардана, уже при жизни почитавшийся святым. Все богачи и среднее дехканство были мюридами — последователями Исмаила Сеидхана, покорными исполнителями его воли.

Наиболее многочисленная часть населения — издольщики и батраки. Все они были опутаны такой долговой кабалой, что, по существу, являлись рабами Исмаила Сеидхана и его мюридов. Из бедноты только с десяток семейств владели небольшими наделами земли и сохранили кое-какую самостоятельность.

Особенно тяжелым в кишлаке было положение женщин.

И если невыносимо тяжело было женщинам, обладающим всеми дарами природы, то на какую жизнь могла рассчитывать безродная девушка-батрачка, к тому же слепая?

Тяжела, бесконечно тяжела была жизнь Ахрос в родном селении. Даже каторжник, на всю жизнь приговоренный к подневольному труду в кандалах, был счастливее ее. Он видел. Его не окружала постоянная непроглядная тьма. У него всегда оставалась надежда на то, что, авось, стража зазевается и он сможет улизнуть, сможет разбить камнем кандалы и снова стать свободным.

У слепой же батрачки Ахрос впереди не было никакого светлого проблеска. С детства она не знала ни любви, ни ласки, а слепота сделала ее жизнь тяжелее каторжной. Те, кто хотели бы ей помочь, сами не имели ничего, а для состоятельных жителей селения она была только даровой рабочей силой, которую можно было нагружать работой, как любого осла, но кормить значительно хуже.

Сынки сельских толстосумов не давали ей прохода.

— Слепая! Слепая! — раздавались злорадные, хотя еще и пискливые голоса будущих правоверных мусульман, едва лишь слепая батрачка появлялась на улице. Удары палками, комьями земли, щипки и толчки сыпались на нее градом.

По всей вероятности, Ахрос так и погибла бы под чьим-нибудь забором, если бы не семья Саттара Мирсаидова — сельского кузнеца. Среди кучки еще не закабаленной Исмаилом Сеидханом и его мюридами бедноты выделялся кузнец Саттар Мирсаидов. Слава о золотых руках кузнеца Саттара разнеслась далеко за пределы селения. Окованные им брички и арбы колесили по всей Ферганской долине, а ножи, сработанные Саттаром-кузнецом, можно было встретить и за пиршественным столом у богачей и на поясе у чабанов, пасущих их отары. Правда, ножи богачей были отделаны золотом, зато ножи чабанов славились остротой и прочностью.

Слава лучшего мастера в округе не принесла Саттару богатства, но сделала его независимым от кучки мироедов. Сельские святоши не решались задевать кузнеца, зная его гордый и непримиримый характер. Те же, кто все-таки становились на пути Саттара, на собственном опыте убеждались, что кузнец не уступит никому и что язык у него острее тех ножей, которые он выковывал для чабанов в своей кузнице.

Сам кузнец, занятый с утра до ночи в насквозь прокопченной кузнице, мало обращал внимания на Ахрос. Только изредка, встречая ее по пути, он не забывал сказать ей пару ободряющих слов или разогнать толпу озорников, издевавшихся над слепой девушкой. Зато у жены Саттара-кузнеца Розии-биби находилось время позаботиться об Ахрос, починить, а то и сшить ей платье. Розия-биби относилась к Ахрос по-матерински.

У кузнеца был только один сын — семнадцатилетний Тимур, такой же, как и отец, смелый и непримиримый. Он-то и являлся постоянным защитником Ахрос от издевательства сельских мальчишек.

Благодаря ласкам и заботе Розии-биби Ахрос была одета, хотя и в очень старое, но всегда аккуратно заплатанное платье. В зимние месяцы, когда никому не была нужна даже даровая батрачка, Ахрос всегда находила в доме кузнеца теплый угол и кусок хлеба. Розия-биби не боялась отстаивать интересы Ахрос даже в таких делах, как плата за труд слепой батрачки. Когда какой-либо из толстосумов слишком уж бессовестно обманывал Ахрос, Розия-биби, разъяренная, отправлялась к дому обидчика и ни разу не возвращалась с пустыми руками. Благочестивые святоши боялись ее резкого языка не менее, чем языка самого Саттара.

Так и жила Ахрос. Ей шел уже двадцатый год. Это была высокая, худощавая девушка, обычно одетая в обноски. Ее густые черные волосы никогда не заплетались во множество тоненьких косичек, как это принято было у девушек, а стягивались старым, много раз стиранным, потерявшим всякий цвет платком.

Лицо Ахрос было довольно красиво, но черно от постоянного загара и хранило неизгладимый отпечаток какой-то притупленности и печали, свойственной большинству рано ослепших людей.

* * *

Сегодня воды требовалось много. Водоем находился в центре селения, и Ахрос раз десять пришлось сходить к нему. Наполнив последний раз бурдюк и перекинув лямку через плечо, девушка устало распрямилась и медленно зашагала через площадь к калитке дома Тургунбая.

Хотя лямка тяжелого бурдюка резала плечо, а раскаленная пыль обжигала босые ноги, девушка улыбалась. Сегодня все обошлось благополучно. Сельские озорники, видимо, попрятались от жары, и никто не обидел Ахрос во время многократных путешествий к водоему. Никто не ударил и не ущипнул ее, никто не столкнул ее с тропинки в придорожную колючку. А главное, никто не отбросил в сторону пустого бурдюка. Так трудно потом бывает на ощупь разыскать то место, куда брошен бурдюк. А эти мальчишки всегда стараются забросить его туда, где колючка погуще, а шипы ее суше и длиннее.

Вдруг Ахрос приостановилась. Изощренный слух ее сразу узнал тяжелые шаги рабочих волов Тургунбая.

«Значит, Джура возвращается с поля», — подумала Ахрос, осторожно сворачивая к краю тропинки.

Теперь Ахрос различила шаги самого Джуры, хотя батрак, так же как и девушка, был бос. Вот его рука легла на лямку, больно резавшую плечо, и тяжесть, пригибавшая Ахрос к земле, исчезла. Джура снял с плеча девушки бурдюк и вскинул его себе на спину.

— Почему с бурдюком за водой пошла? — негромко спросил он.

— Воды много надо. К хозяину гости приедут, — так же тихо ответила Ахрос.

— Что ж, не могли подождать? Я бы вернулся и наносил. Ведь гости-то вечером приедут.

— Вечером, — согласилась Ахрос.

— Возьми.

Джура взял ее руку и положил на ладонь пару груш.

— Возьми, кушай, — с грубоватой лаской в голосе проговорил он.

— Зачем ты? Увидят, — слабо запротестовала девушка.

— Я не с деревьев, с земли подобрал. Падалица. Не подберешь — все равно сгниют.

— Заругает хозяин, если увидит.

— Тогда спрячь, потом съешь. На еще!

Благодарная за непривычную ласку, девушка, смущенно улыбаясь, поспешно спрятала груши.

* * *

В комнате для гостей было полутемно и прохладно. Наружные ставни огромных стрельчатых окон, еще с утра плотно закрытые, не пропускали дневного зноя. Только через щели в ставнях лучи солнца могли заглянуть в помещение. От этого по всей комнате тянулись тонкие струйки света. Узкие золотистые полоски расчертили ковры, покрывавшие пол.

У стены, на разостланном поверх ковра стеганом одеяле, подложив под локоть подушку, лежал Тургунбай. Привалившись спиной к стене, он отдыхал после утомительной поездки. Сегодня Тургунбаю пришлось проехать немало, а солнце уже с утра жгло немилосердно.

Умиротворенный тишиной и прохладой, Тургунбай дремал, с удовольствием разрешая сну овладевать собою. Гости приедут только к закату, значит, можно часа три-четыре поспать. С подготовкой угощения справятся и без него.

Тургунбай в полусне стал припоминать, все ли нужные распоряжения им сделаны, не забыл ли он чего-нибудь. «Нет, ничего не забыл», — удовлетворенно подумал он и, вынув подушку из-под локтя, опустил на нее голову.

Ночью ему не пришлось поспать. Выехав с вечера в Шахимардан, он уже под утро, в самом конце пути, встретил пешего гонца, бежавшего из Шахимардана в Ширин-Таш. И не вообще в Ширин-Таш, а лично к нему, Тургунбаю. Гонец сообщил, что ишан Исмаил Сеидхан завтра к вечеру приедет в Ширин-Таш и остановится у него, у Тургунбая.

Ишан, в дни своих редких наездов в Ширин-Таш, всегда останавливался у кого-нибудь из своих мюридов. Любой из них считал за великую честь принять в своем доме святого наставника. Но ишан был разборчив. Многие даже из очень почтенных жителей селения годами не имели возможности выразить обильным угощением свою любовь и преданность ишану. У Исмаила Сеидхана были мюриды, которых он особенно любил и отличал. Тургунбай же всего два раза удостоился посещения ишана, хотя и был одним из самых ревностных его почитателей.

Получив весть, Тургунбай сразу заторопился обратно. Гонцу, нагловато смотревшему на запыленного после долгой дороги старика, Тургунбай сказал:

— Передайте высокочтимому ишану, что его недостойный слуга не пожалеет своего имущества и подобающим образом примет господина в своем скромном жилище.

Но гонец ответил тоном, в котором слышалось пренебрежение:

— Святой ишан повелел передать вам, что он не желает парадной встречи. Пусть все будет скромно и тихо. Но он повелел сказать, что был бы рад встретить в вашем доме самых достойных людей Ширин-Таша. — И гонец назвал несколько имен.

Щедро одарив сразу ставшего льстивым и почтительным гонца, Тургунбай повернул коня в обратный путь.

Вначале старик был недоволен тем, что ему не удастся встретить ишана так, как он рассчитывал. Но, поразмыслив, Тургунбай сообразил, что, пожалуй, выбор его дома и ограниченный круг мюридов, с которыми Исмаил Сеидхан пожелал встретиться при содействии Тургунбая, показывает особое доверие ишана к нему.

Смекнув это, Тургунбай повеселел и энергично погнал усталого коня, торопясь побыстрее вернуться в Ширин-Таш.

На лице засыпавшего Тургунбая появилась довольная улыбка. Через пять-шесть часов в этой комнате будут пировать сам ишан Исмаил Сеидхан, хранитель шахимарданского святилища, и наиболее уважаемые из богачей Ширин-Таша.

Но сладкие мечты Тургунбая были прерваны. Скрипнула дверь, в комнату сначала ворвался свет яркого дня, затем кто-то переступил порог и снова затворил дверь.

Тургунбай поднял голову и, рассмотрев в полумраке того, кто осмелился прервать его отдых, сердито спросил:

— Ну, что тебе еще надо, сын осла? Зачем ты притащился сюда без зова?

Но Баймурада ни капельки не огорчил сердитый голос хозяина. Плотно прикрыв дверь, он торопливо, на цыпочках, перебежал комнату и, опустившись на одно колено возле Тургунбая, прошептал:

— Хозяин! Я сегодня слышал разговор вашей дочери Турсуной с этой слепой падалью Ахрос.

Тургунбаю смертельно хотелось спать. Проворчав в ответ Баймураду, что он выгонит его, если ленивый батрак вместо работы будет слушать, о чем болтают глупые девчонки, Тургунбай опять опустил голову на подушку и закрыл глаза.

Но Баймурад не уходил. Он остался сидеть, лишь отодвинувшись настолько, чтобы Тургунбай не мог достать его, пожелав отвесить затрещину назойливому работнику.

С полминуты прошло в молчании. Затем Тургунбай медленно открыл глаза. Увидев, что батрак по-прежнему сидит неподалеку от него, Тургунбай смерил глазами расстояние и, убедившись, что ударить Баймурада кулаком, не вскочив с постели, нельзя, а вскакивать ему не хотелось, рассвирепел:

— Уходи, ленивая собака! Если к вечеру не будет готово все, что приказано, я с тебя шкуру спущу. Уходи!

Баймурад, видя, что хозяину лень вставать для расправы, даже не пошевелился. Он только тихо, почти шепотом, проговорил:

— Ваша дочь Турсуной собирается уехать обратно в Ташкент.

Сон моментально слетел с Тургунбая. Рывком подняв голову с подушки, он уселся на одеяле.

— Ты что, сын бела, лишился остатков ума? Зачем моя дочь поедет обратно в Ташкент?

— Потому что ей там нравится, — ответил Баймурад.

Тургунбай несколько мгновений сидел молча, обдумывая сообщение. Баймурад ожидал, что хозяин разразится яростным взрывом криков и брани, потребует дочь к себе и приступит к расправе.

Но взрыва не произошло. Тургунбай пренебрежительно усмехнулся и махнул рукой.

— Без моего разрешения она никуда не уедет. Я отец, — проговорил он. — Иди работай!

И Тургунбай снова начал укладывать свое тучное, но все еще могучее тело на одеяло.

— Она знает, что вы не разрешите. Она бежать хочет. Тимур, сын кузнеца Саттара, поможет ей добраться до Ташкента, — проговорил Баймурад безразличным голосом и поднялся, чтобы выйти из комнаты. Но едва лишь он сделал шаг к двери, как, пораженный последними словами наперсника, Тургунбай рявкнул:

— Садись! Рассказывай, шелудивая собака, все, что тебе известно.

Баймурад сам испугался бешеной ярости, прозвучавшей в окрике Тургунбая. Приниженно, скулящим от страха голосом, он передал Тургунбаю все, что слышал.

Тургунбай был ошеломлен. Он видел, что Баймурад не обманывает, — как бы и впрямь Турсуной не решилась бежать из родного дома, а уж от сына кузнеца всего ждать можно.

Впервые Тургунбай почувствовал себя растерянным. Что-то надо было предпринять, и предпринять немедленно, а что, он и сам не знал.

Чутьем он понимал, что криками и угрозами, пожалуй, только испортишь дело, что надо крепко обдумать все и действовать осмотрительно.

— Выйди, — угрюмо приказал он Баймураду, — подожди за дверью. Я позову.

Баймурад, почтительно согнувшись, вышел.

Тургунбай встал, несколько раз медленно прошелся по комнате. Мысли, как облако назойливой мошкары, роились в его мозгу.

«Баймурад не лжет, — думал Тургунбай. — Но если в селении узнают, что у Турсуной есть что-то с Тимуром, сыном этого богоотступника Саттара, то позор, который обрушится на мою голову, мне не избыть до самой могилы. Надо запретить Баймураду распускать язык, пригрозить ему. Пусть и дальше следит и обо всем мне рассказывает. Это первое. Потом надо убрать из кишлака этого кузнечонка; лучше даже, если он исчезнет вместе с отцом. Но как это сделать? Надо придумать! А затем поговорить с Турсуной. И если она не послушается, запереть ее. Запретить выходить из женских комнат даже в наружный двор. Надо рассказать обо всем святому ишану и спросить его совета. Но об этом потом. Сейчас самое главное — заставить молчать Баймурада и избавиться от кузнечонка».

Решив это, Тургунбай снова уселся на одеяло и негромко позвал:

— Баймурад!

Батрак боком проскользнул в дверь. У него был испуганный вид. Видимо, он уже раскаивался в том, что поторопился все рассказать хозяину.

— Садись! — коротко приказал ему Тургунбай.

Баймурад сел почти посредине комнаты, не решаясь подойти к хозяину ближе. С минуту оба молчали. Батрак настороженно следил за каждым движением Тургунбая, а тот, опершись локтями о колени подогнутых ног, сосредоточенно смотрел на ковер, застилавший пол комнаты.

Затем Тургунбай кивнул головой на плеть, висевшую на стене недалеко от того места, где он сидел. Плеть была свита из толстых воловьих жил. В конец ее были вплетены несколько металлических пластинок.

— Видишь? — мрачно спросил Тургунбай.

— Вижу, — испуганно ответил Баймурад.

— Знаешь, что будет с человеком, если его по голой спине ударить этой плетью, ну, скажем, хотя бы двадцать раз?

— Знаю, — совсем упавшим голосом, чуть слышно, проговорил Баймурад. — Человек умрет.

— Так вот, если ты, сын вонючего шакала, еще кому-нибудь расскажешь то, что рассказал сейчас мне, я сам буду бить тебя этой плетью, и не двадцать, а двести раз, пока от тебя не останется лепешка из мяса. Понял?

— Понял, — замирающим от страха голосом ответил Баймурад. — Я никому не скажу, хозяин.

— А за то, что ты все это узнал и первому рассказал мне, я тебя награжу. Хорошо награжу. Смотри и впредь, как следует. Все, что увидишь и услышишь днем, вечером, должен знать я. Понял?

— Понял, хозяин, понял! Все сделаю! Не беспокойтесь, — захлебывался от готовности услужить Баймурад.

— А теперь вот что, — приказал Тургунбай. — Сбегай-ка к Саттару-кузнецу и пригласи его сюда. Да побыстрее.

Баймурад со всех ног кинулся выполнять приказание, радуясь, что и на сей раз хозяйская плеть не погуляла по его спине.

Тургунбай больше не думал о сне.

Не взглянув на мягкое одеяло в прохладной полутемной комнате, он вышел вслед за работником на террасу, тянувшуюся вдоль выходившей во двор стены дома.

Несмотря на свои пятьдесят пять лет, Тургунбай был еще крепок и силен. В его окладистой черной бороде только кое-где серебрились первые вестники старости — седые нити. Невысокий и широкоплечий, он стоял, широко расставив толстые ноги, и из-под черных нависших бровей оглядывал двор. Излишняя тучность делала его тело массивным, неповоротливым, грубым, как изваяние какого-то неизвестного недоброго бога.

Оглядывая свои владения, Тургунбай обдумывал предлог для того, чтобы удалить кузнеца с сыном из Ширин-Таша хотя бы на время, пока он посоветуется со святым ишаном и решит, что делать с дочерью. Раздумье было недолгим. Тургунбай кивнул головой, словно соглашаясь с кем-то, и удовлетворенно потер руки. Предлог нашелся.

Джура, рубивший под навесом дрова для варки вечернего плова, не заметил хозяина, появившегося на террасе.

Неподалеку от Джуры возилась около очага Ахрос. Батрак и слепая работница о чем-то негромко переговаривались. Тургунбай прислушался, но не мог разобрать ни одного слова.

«О чем могут болтать эти незаконнорожденные?» — подумал он, с неудовольствием рассматривая крепкую и ладную фигуру батрака. Джура легко, казалось, совсем без всякого усилия, перерубал толстые, как оглобли, палки сухого тала.

Тургунбай презирал своих батраков, но Джуры он побаивался. Слишком уж независимо держался этот батрак. В его взгляде было что-то такое, что мешало Тургунбаю ударить или обругать Джуру, как любого из своих батраков. У Тургунбая Джура батрачил второй год. До этого он несколько лет пропадал из кишлака, работал на одном из ферганских хлопковых заводов. Тургунбай, считавший, что работа на заводе портит людей, давно бы прогнал неприятного ему батрака, но Джура был очень выгодный работник. Молодой, сильный, он один мог сделать то, на что надо было нанимать двух, а то и трех человек.

— Вот стрекочут, проклятые, — проворчал Тургунбай, разозленный тем, что не мог понять, о чем говорят его работники. — Рады, что языком нельзя работать на хозяина. — Он отвернулся от батраков, не в силах сдержать накопившегося раздражения.

Не заметила отца и Турсуной, когда, выскользнув из калитки внутреннего дворика, подошла к Джуре и тихо просила:

— Отец сердитый приехал?

— Я не видел его, Турсуной, — ответил Джура, прекратив на мгновение работу. — Он в комнате для гостей с Баймурадом разговаривает.

— Турсуной! — негромко окликнул девушку Тургунбай. — Подойди сюда.

Турсуной вздрогнула и, повернувшись, увидела стоящего на террасе отца. На лице девушки сразу же появилось выражение замкнутости и затаенного страха. Она медленно подошла к террасе.

Тургунбай из-под нахмуренных бровей внимательно следил за каждым шагом дочери.

«Красива, — подумал он, оглядывая стройную фигуру и прелестное лицо Турсуной. — Красива и совсем взрослая. Замуж пора. Замуж отдам — забудет о Ташкенте думать».

— Все ли в порядке, дочка? — спросил Тургунбай, стараясь придать своему голосу возможную ласковость.

— Все хорошо, отец. Благодарю.

— Не скучаешь?

В лице Турсуной что-то дрогнуло. Но тем же спокойным голосом девушка ответила:

— Не скучаю, отец. Вышиваю. Подруги приходят. Когда Ахрос свободна, с ней говорю.

— С Ахрос? — сделал удивленное лицо Тургунбай. — О чем можно говорить с этой слепой дурой? Что она понимает?

— Она все понимает, отец, — с неожиданной горячностью ответила Турсуной. — Ахрос только не видит, а так она умнее многих моих подруг.

— Умнее?! — развеселился Тургунбай. — Неужели умнее, чем даже дочка Абдусалямбека?

Турсуной знала, что отец рассчитывает жениться на Джамиле — дочке Абдусалямбека. Знала Турсуной и то, что Абдусалямбек не прочь породниться с Тургунбаем. Смущало Тургунбая только одно, что его будущая жена — сверстница и подружка его собственной дочери. Вот если бы Турсуной вышла замуж, тогда другое дело.

Турсуной догадывалась о колебаниях отца, и ей втайне доставляло удовольствие сознание того, что она является причиной, мешающей Тургунбаю ввести в дом новую жену. Девушку глубоко возмущала мысль, что вместо покойной матери в доме появится какая-то посторонняя женщина. Турсуной считала, что даже тайные намерения отца оскорбляют память покойной матери. Поэтому на насмешливый вопрос отца девушка ответила запальчиво:

— Конечно, Ахрос умнее Джамили. Эта толстуха Джамиля только и умеет есть да спать. А если начнет разговор, то обязательно о замужестве.

Глаза Тургунбая подернулись маслом.

— О замужестве мечтает, — начал он, намереваясь расспросить, что говорят девушки о замужестве, но вдруг, вспомнив, что перед ним родная дочь, круто оборвал:

— Делать вам нечего, вот вы и болтаете. С Ахрос ты поменьше разговаривай. Ишь тоже, ровню себе нашла! Слепую дуру! Джамиля, дочка Абдусалямбека, по слухам, — девушка скромная и воспитанная.

Турсуной, потупившись и прикусив нижнюю губу, молчала. Но своенравная, прямая, как стрела, морщинка появилась на переносице девушки.

Тургунбай смотрел на дочь и думал, что она совсем непохожа на ту плачущую, робкую девочку, которую он три года назад отвез погостить к Ахмедбаю.

«Испортил ее Ташкент. Совсем другая стала. От рук отбилась. Хорошо еще, что успели привезти ее до всей этой кутерьмы, которая сейчас там поднялась», — горестно подытожил свои размышления Тургунбай, а вслух строго проговорил:

— Неприлично молодой девушке выходить из женской половины с открытым лицом. Мимо ворот люди ходят. Увидят тебя гололицую — что говорить будут? Прослывешь нескромной, непорядочной девушкой. Ведь я купил тебе хорошую паранджу, даже не одну. Дорого заплатил. Почему не носишь?

— Что же, мне и во дворе паранджу одевать? — передернула девушка плечами. — Наношусь еще, успею.

— Выходить из женских комнат без паранджи запрещаю, — строго сказал Тургунбай. — Ты не какая-нибудь… Ты моя дочь. Запрещаю.

Турсуной подняла голову и умоляюще взглянула на отца. Но тот, делая вид, что не заметил взгляда дочери, так же строго проговорил:

— Сегодня у меня в доме праздник. Сам святой ишан Исмаил Сеидхан удостоил меня своим посещением. Одень на себя все самое лучшее. Может быть, святой ишан будет настолько милостив, что пожелает принять угощение из твоих рук.

— Я не пойду, отец! Я боюсь, — испуганно проговорила Турсуной.

— Нечего бояться, глупая. Ишан Исмаил Сеидхан — человек святой жизни, и услужить ему — это значит свершить благое дело, — нравоучительно произнес Тургунбай и вдруг воскликнул громким, подчеркнуто любезным голосом:

— А, дорогой Саттар! Простите, что я вас побеспокоил. Но дело-то уж очень срочное. Никаких отлагательств не терпит.

Турсуной удивленно оглянулась.

От ворот, в сопровождении Баймурада, шагал высокий, весь перемазанный в саже и угле кузнец Саттар. Видимо, посланец Тургунбая оторвал кузнеца от работы.

Саттар даже не снял грязного прожженного передника и не отмыл черных от угля и металла рук. Рядом с кузнецом шел его сын Тимур, коренастый и широкоплечий юноша.

Целое зарево вспыхнуло на лице Турсуной. Она окаменела от неожиданности и смущения. Но над головой прозвучал сердитый голос Тургунбая.

— Ну, чего уставилась, бесстыдница? Разве можно гололицей перед мужчинами стоять! Иди к себе!

Девушка опрометью бросилась на женскую половину дома.

— Зачем мы понадобились вам, Тургунбай? — низким хрипловатым голосом спросил Саттар после взаимных приветствий. Кузнец был удивлен тем, что, обычно хмурый и суровый, Тургунбай сегодня прямо-таки сиял от доброжелательности.

— Не здесь, не здесь, — распахивая дверь в комнату для гостей и приглашая кузнеца следовать за собой, проговорил Тургунбай. — Здесь прохладнее. Да и чай сейчас нам сюда принесут.

— За угощение спасибо, только некогда нам, — пробасил Саттар. — Работа не ждет.

— И много у вас сейчас работы? — полюбопытствовал Тургунбай.

— Не очень много, но все же есть. Без дела не сидим, — ответил Саттар, усаживаясь на ковер. Рядом с ним, только чуть-чуть позади, сел Тимур.

— Ай, яй, яй! — покачал головой Тургунбай. — Что же я-то делать буду?! Я как раз хотел попросить тебя, братец Саттар, об одной услуге. За ценой я бы не постоял.

— Какую же это услугу может оказать ничтожный кузнец Саттар почтенному Тургунбаю? — неторопливо спросил кузнец и невозможно было понять, серьезный или издевательский смысл вложил он в свои слова.

Тургунбай опасливо взглянул на собеседника. Кто знает, что на уме у этого кузнеца? Говорит как будто почтительно, а в словах все же есть что-то такое, что легко можно принять за насмешку. Но лицо Саттара было серьезно и выражало только спокойное внимание.

— Дело вот в чем, дорогой Саттар, — заговорил Тургунбай. — Я заказал в Турт-Агаче Усто-Байраму три арбы. Еще на той неделе Усто-Байрам известил меня, что арбы готовы. Но туртагачский кузнец умер нынешней весной и арбы оковать некому. Да и кто лучше тебя сделает эту работу! Ты мог бы поговорить со вдовой кузнеца из Турт-Агача и в его кузнице оковать мои арбы.

— Покойного Шамурада я знал хорошо, — задумчиво проговорил Саттар. — Думаю, что жена Шамурада даст мне ключ от кузницы. Да вот беда, работы у меня сейчас порядочно. Разве ночь поработать? — И кузнец вопросительно взглянул на сына. Тимур молча пожал плечами, выражая этим свое согласие с любым решением отца.

— Конечно, конечно, поработайте ночью, — начал уговаривать кузнеца Тургунбай. — Если у тебя нечем хорошо осветить кузницу, я прикажу дать один мой фонарь, их у меня три. Даже два дам, сам с одним обойдусь. Ночь поработаете, а утром поезжайте в Турт-Агач. Арбы мне позарез нужны. Вдвоем со своим сыном-молодцом вы быстро их окуете. За ценой я не постою.

Прельщенный большой ценой, а Тургунбай действительно не поскупился на деньги, Саттар согласился выехать на неделю в Турт-Агач. Тургунбай, заявив, что он целиком доверяет искусству и честности Саттара, немедленно оплатил всю работу вперед.

Шагая рядом с отцом из дома Тургунбая, Тимур после долгого молчания проговорил:

— Почему этот старый шакал вдруг стал таким ласковым и щедрым? Он, по-моему, что-то задумал, отец?

— Да, — раздумчиво протянул Саттар, — сегодня Тургунбай был совсем не похож на Тургунбая. Это неспроста.

— Отец, мне не хочется сейчас уезжать из дома, — нерешительно, весь зарумянившись, проговорил Тимур. — Не по душе мне ласковость Тургунбая.

— Эх, сынок, и мне не по душе. Да что поделаешь!? Жить-то надо! Матери обувь надо справить. Да и у тебя халата на зиму нет.

Тимур ничего не ответил отцу. Старый Саттар был прав. Юноша мрачно сплюнул и больше не заговаривал.

Отец с сыном молча дошли до кузницы и принялись за прерванную работу.

Кузница стояла на отлогом каменистом скате, тянувшемся к мелкой, но шумной речушке, сбегавшей с недалеких гор. Ни один из самых старых жителей Ширин-Таша уже не помнил, кто и когда задумал строиться на этом каменистом пустыре. От всей постройки уцелел только угол и две полуразвалившихся стены. Их-то и облюбовал Саттар, когда, еще в молодости поселившись в Ширин-Таше, задумал строить кузницу. К двум полуразвалившимся стенам он добавил еще две сплетенные из веток, старательно обмазав их глиной. Только дверь Саттар-кузнец сделал не сам. Широкая и крепкая, она была куплена им на базаре года через два после того, как он начал кузнечить. Первые два года кузнец вообще обходился без двери. Все это сооружение Саттар сначала покрыл тонкими жердочками, а затем слоем камыша, который также обмазал глиной.

Неказиста была у Саттара кузница. Большую половину ее занимали горн и огромный карагачевый чурбан с укрепленной на нем наковальней. В одном углу был свален различный железный хлам: старые лемеха, проржавленные лопаты, обломки топоров и кетменей. В другом — чуть не до крыши грудился хрусткий древесный уголь. И стены и потолок были обильно покрыты сажей, свисавшей с потолочных жердочек жирной бархатистой бахромой.

И все же, несмотря на внешнюю неказистость, кузница Саттара была, пожалуй, самым людным местом в Ширин-Таше. В этом отношении с ней могли поспорить только мечеть, и, может быть, чайхана.

К вечеру в кузнице у Саттара всегда собиралось много народу. Кто приходил для того, чтобы забрать отданный в починку серп или лемех, кто приносил что-нибудь исправить, но большинство заходило просто так, посидеть, поговорить, узнать новости и самому поделиться своей бедой или радостью. Всему кишлаку было известно, что Саттар-кузнец не откажет человеку в совете, а годы показали ширинташцам, что советы Саттара были всегда полезными и правильными.

Односельчане рассаживались возле стен, прямо на земле, примащивались на обломках старого железа, и беседа, то тихая, неслышная, то переходившая в яростный спор, тянулась часами под буханье тяжелого молота Саттара и надсадные вздохи старых дырявых мехов. Конечно, среди посетителей кузницы не было богатых людей. Они побоялись бы испачкать свои дорогие халаты в кузнечной саже. Да и о чем им было говорить со старым кузнецом? Не совета же просить! А послать в починку поломанный лемех или мотыгу они могли и с работником.

Сегодня у Саттара-кузнеца не было времени для беседы. Приходившие в кузницу дехкане, узнав, что он торопится закончить работу и утром уехать в Турт-Агач, желали ему благополучного пути и уходили по домам.

Под вечер в кузнице остался только весельчак и задира Юсуф, батрак Абдусалямбека. Как раз для Абдусалямбека Саттар должен был сегодня отковать новые кетмени. А кетменей надо было немало. Абдусалямбек держал много работников и не позволял им сидеть без дела.

Саттар торопился. Юсуф несколько времени молча наблюдал за кузнецом, а затем встал к мехам, освободив Тимура для работы у наковальни. Теперь дело пошло быстрее.

Начало темнеть. Работать в кузнице становилось все труднее. Саттар сердито крякал, нетерпеливо поглядывал на дверь. Но в тот момент, когда кузнец хотел было прекратить работу, в кузницу вошел Джура с двумя фонарями. Тургунбай не забыл своего обещания.

— Прислал-таки, — проворчал Саттар. — Расщедрился.

— Что-то не похоже на моего хозяина, — проговорил Джура, зажигая фонари. — Сам приказал долить в фонари керосина, а то, говорит, Саттару-кузнецу темно будет работать.

— Передохни, сынок, — улыбнулся Саттар сыну. — Теперь к полуночи управимся. Садись, дружище Джура, — пригласил он работника.

— Скажите все-таки, дядюшка Саттар, — не унимался Джура, — за что вам такая честь от Тургунбая?

Старый кузнец рассказал батракам о своем разговоре с Тургунбаем.

— Вот сейчас мы с Тимуром и спешим, — закончил он свой рассказ. — Ночью поработаем, а чуть свет отправимся в Турт-Агач. Дней на пять, на семь.

Скромно сидевший в сторонке Тимур не удержался и спросил Джуру:

— Скажите, зачем вашему хозяину срочно арбы понадобились?

— Не знаю, — подумав, ответил Джура. — До весны они ему не нужны.

— А может, он откочевать куда-нибудь хочет, — ввернул Юсуф. — Куда-нибудь, где поспокойнее.

— Такого места сейчас не найти, — усмехнулся Саттар. — Везде сейчас бедный народ голову поднял.

— Голову-то поднял, — не унимался Юсуф, — а на плечах все равно богатеи сидят.

— Бог поможет, так мы не только голову поднимем, а и в весь рост выпрямимся, — с глубоким убеждением в голосе ответил старый кузнец. — А коль выпрямимся во весь рост, так все почтенные слетят с наших плеч.

— Скорей бы, — вырвалось у Юсуфа.

— От нас самих зависит, дорогой. — Кузнец положил руку на плечи молодого батрака. — Если все, кто беден, будут заодно стоять, то — скоро, а если каждый врозь, — то долго не осилим. Надо всем беднякам и батракам в куче держаться. Мы великая сила. Вместе один раз вздохнем — ураган будет.

— Какие новости из города, дядюшка Саттар? — вмешался в разговор Джура. — Василия Ивановича не видели?

— Василий Иванович вчера заезжал. Он в город за новым ремнем ездил.

— Какой Василий Иванович? — насторожился Юсуф.

— Тут один хороший человек. — Кузнец поднял с земли какой-то кусочек металла и, вертя его в руках, словно удивляясь, почему он валяется под ногами, добавил: — Раньше он на железной дороге работал, да уволили за участие в забастовке.

— Теперь он механиком на хлопковом заводе, — объяснил Юсуфу Джура. — Я вместе с ним работал, — и, обращаясь к кузнецу, спросил: — Так что говорил Василий Иванович, расскажите?

— Все по-старому, — понизив голос, ответил кузнец. — В городах Советы за власть борются. И в самих Советах борьба идет. Поналезло в них разных скорпионов. Но скоро, говорят, прикончат скорпионов.

— В городе прижмут скорпионов — они к нам сюда переберутся, — снова ввернул словечко Юсуф.

— Правильно, — рассмеялся неизвестно отчего развеселившийся кузнец. — Вот тогда-то и начнется настоящий сабантуй. Когда в городе прижмут, кого следует, Советы сами править будут. Город и деревне дорогу укажет и помощь подаст. Нам главное — всем в куче заодно быть.

— К моему хозяину сегодня гости приезжают, — переменил тему разговора Джура. — Кто — не знаю, но похоже, что из Шахимардана. Хозяин днем оттуда вернулся.

— Тоже почуяли. Припекать их, видать, начинает, — мрачно проговорил кузнец. — Город нам правильную дорогу показывает, а шахимарданское гнездо обратно народ завернуть хочет.

На минуту установилось молчание.

— Смотрите, друзья, чтобы наши «почтенные» и «высокочтимые» народ обрабатывать не стали, — снова заговорил кузнец. — Василий Иванович говорит, что в Коканде они какую-то пакость готовят.

— Не вовремя мы, отец, в Турт-Агач собрались, — начал Тимур, но Саттар бросил на сына недовольный взгляд, и юноша замолк.

— Пора идти, — поднимаясь, проговорил Джура. — Наверное, хозяйские гости скоро приедут. А ты не беспокойся, — улыбнулся он Тимуру, — неделя — небольшой срок. Да и Турт-Агач — не на седьмом небе. Зашевелятся толстопузые, мутить начнут — известим.

Попрощавшись, Джура шагнул в темноту быстро наступившей ночи. Не успел он отойти и десятка шагов, как из кузницы понеслись звонкие удары молота. Старый кузнец снова начал ковать.

* * *

Нынешний приезд ишана Исмаила Сеидхана совсем не походил ни на одно из его предыдущих посещений Ширин-Таша. На этот раз не собирались десятки мюридов ишана, не выстилали дорогу к дому, в котором решил остановиться Исмаил Сеидхан, коврами и кошмами, улицы селения не чернели от народа.

Тихо и незаметно проехал знаменитый хранитель шахимарданской могилы по засыпающим улицам Ширин-Таша. Густая темнота южной ночи уже опустилась на притихшее селение. Только кое-где в дворах еще пылали под очагами небольшие костры, блестели слабые язычки светильников, скупо освещая торопливую трапезу смертельно усталых, торопившихся ко сну людей. Наступали часы, когда полными хозяевами пустынных улиц становились собаки. Только их разноголосый лай, особенно звонкий в ночном безмолвии, нарушал тишину. Целая свора этих собак с яростным лаем окружила ишана и его двух спутников, когда они, въехав в Ширин-Таш, пробирались к дому Тургунбая. Ишан ехал молча по середине улицы, безучастный ко всему окружающему. Зато двум его спутникам-телохранителям пришлось основательно поработать нагайками, отбиваясь от наседавших собак, не испытывавших никакого уважения к высокому званию святого ишана Сеидхана.

Наконец всадники достигли цели. Высокие резные ворота широко раскрылись и, пропустив гостей, сразу же захлопнулись. Джура повесил на них замок чуть ли не в целый пуд весом.

Долгожданных гостей встретили все, кто находился в этот вечер в доме. Сам Тургунбай еще в воротах вцепился в стремянной ремень седла Исмаила Сеидхана. Рысцой он протрусил рядом с лошадью к террасе, на которую выходили гости из комнаты. Абдусалямбек почтительно задержал лошадь высокочтимого всадника около конца ковровой дорожки, расстеленной по ступенькам террасы до самых дверей комнаты. Правда, Абдусалямбек только одно мгновение держал повод. Он сразу же передал его подскочившему Баймураду, а сам сломя голову кинулся к Тургунбаю, помогавшему ишану сходить с седла.

Почтительно поддерживаемый под локти Тургунбаем и Абдусалямбеком, Исмаил Сеидхан был введен на террасу, а затем в комнату. Трое остальных, приглашенных по выбору самого ишана, стояли, согнувшись в низком поклоне все время, пока Исмаил Сеидхан слезал с лошади и поднимался на террасу.

Подготовленная для встречи почтенного гостя комната была ярко освещена двумя лампами «молния». Лучшее место у стены, застланное новым алайским ковром, было приготовлено для ишана. Поверх ковра лежали одно на другом несколько толстых ватных одеял, сложенных вдвое. На этом удобном и мягком сидении были разбросаны пять-шесть подушек, чтобы гость мог опереться на них локтем, а то и прилечь.

Ишана подвели к ковру и почтительно усадили. Затем полукругом расселись остальные. Кроме Тургунбая и Абдусалямбека, удостоились чести встретить ишана Сеид Гияс — мулла ширинташской мечети, Данияр Шамансур — староста селения и Миршараб Алиханов — человек, скупавший весь хлопок, выращиваемый на полях Ширин-Таша. Все это были люди уже в годах и самые уважаемые, самые богатые из всех уважаемых жителей селения.

— Мир вам. Да пребудет на вас милость всемогущего аллаха, — громко произнес Исмаил Сеидхан, усевшись на приготовленное для него место.

— Велик аллах! — согласно ответили ишану его верные ученики. — Велик аллах, да будет его благодать над вами!

Исмаил Сеидхан был высокий, еще очень сильный, худощавый старик с красивым властным лицом. Особенно выразительно подчеркивали эту властность черные, почти сросшиеся у переносья прямые брови и крупный хрящеватый нос с небольшой горбинкой. Глубоко сидящие глаза ишана, казалось, могли не только разглядывать человека, но и читать все его самые сокровенные думы. Несмотря на преклонный возраст — Исмаилу Сеидхану было уже за шестьдесят, — он был в расцвете сил, и медлительность его движений происходила не от телесной немощи, а высокий духовный сан требовал от своего носителя важности, чинности, неторопливости. Властная манера обращения, аскетическая сухощавость лица, гулкий красивый голос резко выделяли Исмаила Сеидхана из среды его последователей и вызывали в них чувство невольного и глубокого почтения.

Усадив высокого гостя и усевшись сам, Тургунбай негромко хлопнул в ладоши. Распахнулись двери, и Баймурад, одетый в новый праздничный халат, внес угощение. На разостланной посредине ковра скатерти появилось все, что могла дать щедрая туркестанская осень. Тургунбай, зная, что ишан проделал большой путь от Шахимардана до Ширин-Таша без отдыха, не поскупился на угощение. Немалые подарки почетному гостю уже лежали в дальнем углу комнаты, завернутые в кусок бесценной, вытканной золотом бухарской парчи.

Ишан звучным голосом прочел молитву и, благословив расставленные перед ним яства, первым положил в рот крошечный кусочек сдобной лепешки. Сразу же, как по команде, к угощению протянулись руки всех остальных. Тургунбай, потея от желания услужить и из почтительности стараясь говорить умиленным тонким голоском, принялся изо всех сил угощать ишана.

Но Исмаил Сеидхан почти не обращал внимания на еду. Если бы мюриды, с торопливой жадностью поглощавшие выложенное на скатерть угощение, могли внимательно присмотреться к поведению своего учителя, они увидели бы, что Исмаил Сеидхан чем-то расстроен и даже встревожен.

Только раз или два он рассеянно взял маленькие кусочки лепешки и совершенно не притронулся ни к плову, ни к другим яствам.

Из почтения к ишану, мюриды насыщались молча, не смея первыми встревожить тишину, нарушавшуюся только чавканьем и вздохами. Первым должен заговорить ишан. И вот он заговорил.

Отхлебнув глоток терпкого чая, он опустил пиалу на скатерть и, не обращаясь к кому-либо в отдельности, произнес:

— Тяжелые времена надвигаются на правоверных. Прогневили мы, недостойные, всемогущего, и аллах отвратил от нас свое лицо.

Исмаил Сеидхан замолк. Как опытный актер, он умело выдержал трагическую паузу, бьющую по нервам сильнее, чем горячая речь. Лицо ишана побледнело. Его горящие мрачным огнем глаза были устремлены куда-то вдаль, словно он воочию видел все те ужасы и несчастья, которые надвигались на мусульман.

Мюриды, только что покончившие с пловом, окаменели.

— Ох, горе нам, недостойным, — не выдержал Тургунбай.

Исмаил Сеидхан, казалось, только и ждал этого возгласа. Его глаза оторвались от созерцания неведомого. Горькая усмешка чуть тронула тонкие губы, и он заговорил негромко, обращая лицо то к одному, то к другому мюриду. Каждому из присутствующих казалось, что ишан говорит только с ним и только для него.

— Давно уже, ох, давно прогневали мы аллаха. Из поколения в поколение гнев всевышнего лежит на нашем крае. Неоднократные знамения грозного гнева испытали мы в прошлом. Еще наши отцы и деды почувствовали карающую десницу аллаха. Это было тогда, когда в наш благословенный край пришли русские. Но ослепленные дьявольской прелестью противных корану новшеств, принесенных кяфирами, мусульмане не обрели в своем сердце достаточной храбрости, чтобы изгнать неверных из нашего благословенного всевышним края. Аллах давал нам время одуматься. Мы многие годы жили под властью белого падишаха. Русские цари притесняли правоверных, чинили препятствия к распространению светлой веры ислама. Но наши отцы не поняли, что русские пришли сюда не сами, а только исполняя волю всевышнего, наказующего нас за грехи. И язва неверия еще глубже стала разъедать ислам. Сейчас снова поднимается карающая десница разгневанного бога, и ужасы новых испытаний готовы обрушиться на правоверных.

Ишан замолк. Глубокое молчание воцарилось в комнате. И тогда стало слышно, что где-то далеко, может быть, на самой окраине Ширин-Таша скачет всадник. В тишине ночи цокот копыт был слышен отчетливо и вселял в сердца неясную тревогу. Казалось, это скачет гонец, который вот-вот должен осадить коня у ворот дома Тургунбая, спешиться, войти в комнату и поразить всех какой-то страшной вестью. Лица гостей Тургунбая невольно побледнели, глаза тревожно забегали. Но вот цокот копыт, удаляясь, замолк, и все незаметно, но с облегчением вздохнули.

Ишан, казалось, ничего не слышал. А может, и слышал, но знал, куда скачет ночной гонец, и поэтому не встревожился. Разве мало гонцов скачет сейчас во все концы Ферганской долины, извещая верных мюридов Исмаила Сеидхана о скором прибытии в их дом высокого учителя.

— Когда весной нынешнего года русские прогнали своего царя, — снова заговорил ишан после долгого молчания, — думалось нам, что занятые своими распрями, неверные забудут про нас. Думалось, что час освобождения настал. Но мы горько ошиблись. Безбожный пример русских, как зараза, проникает и в наш народ. Выродки, отвернувшиеся от шариата и веры отцов, хотят, чтобы Туркестан пошел по пути русских. В Ташкенте, в Самарканде и даже в Андижане и Коканде бушует смута. По примеру русских, создаются безбожные Советы, посягающие на самые священные устои мусульманства.

Ишан на миг прервал свою речь, и тогда наиболее богатый и самоуверенный, бывавший по торговым делам даже в Петрограде и Москве, Миршараб Алиханов решил вставить словечко.

— Но ведь в Советах есть наши люди, уважаемые и состоятельные мусульмане.

Исмаил Сеидхан бросил на него быстрый, как молния, взгляд и, словно не расслышав слов торговца, продолжал:

— С самых давних пор, со времен глубочайшей древности, существуют люди, особо избранные аллахом, любовь к которым аллах проявил тем, что передал им владение большой долей земных богатств. Сотни тысяч простых людей, не умудренных в богословии, в других науках, в умении владеть и распоряжаться, в умении торговать, работают на избранных аллахом, пашут их землю, взращивают их сады, водят их караваны. Все это делается согласно воле бога, все это освящено нашими вековыми обычаями. Адское порождение большевиков, Советы, требуют передать все наши богатства грязной бедноте, и, хотя в Советах и есть настоящие мусульмане, они будут бессильны. Десять дней тому назад в Ташкенте несколько тысяч голодранцев сошлись на безбожный митинг, созванный большевиками, сыновьями сатаны, да постигнет их грозная кара всемогущего. Они потребовали передачи всей власти в Туркестане Советам, потребовали передачи всей земли тем, кто ее пашет и засевает. И это совершится, если мы, избранные аллахом, не будем едины.

— Что же делать, учитель? Скажите! — не вытерпел Тургунбай.

Исмаил Сеидхан с минуту молчал. Все поняли, что сейчас ишан скажет что-то очень важное, может быть, то самое, из-за чего он так спешно приехал в Ширин-Таш.

— Люди, посвятившие всю жизнь изучению божественных откровений, давно предусмотрели надвигающуюся опасность, — снова заговорил ишан. — Наш духовный глава, человек праведной жизни, святой Миян Кудрат Хозрат благословил нас, своих учеников, на борьбу с надвигающейся опасностью. Недавно в Коканде самые ученые и уважаемые люди, люди, известные своими познаниями ко рана и шариата, решили создать общество для защиты нашей религии, для защиты веками освященных обычаев, установленных святым пророком по повелению бога. Святой Миян Кудрат Хозрат благословил назвать общество борцов за веру славным именем «Улема». Все глубоковерующие почтенные люди должны вступить в это общество и всеми силами содействовать его процветанию. Они должны использовать свое влияние на простой народ, чтобы, если будет нужно, поднять всех мусульман на джихад — священную войну против неверных и нечестивых отступников от корана, ибо пророк сказал: «Убивайте неверных всюду, где вы их ни встретите!» Священное общество «Улема» призовет правоверных и поведет их на битву за торжество ислама.

Ишан закончил свое обращение к мюридам. Несколько мгновений стояла тишина.

— Ахрос, хватит. Ложись отдыхай! — донесся со двора голос Турсуной. Тургунбай недовольно покосился на двери, но не двинулся с места.

— Значит, скоро будет война, — первым заговорил Миршараб. — А как же хозяйство? Как же с хлопком?

— На джихад уйдут все мужчины. За хлопком ходить будет некому. Надо сеять только пшеницу, — спокойным тоном проговорил мулла Сеид Гияс.

Тургунбай удивленно взглянул на муллу. Настоятель мечети был одним из самых крупных землевладельцев в селении. Его поля всегда засевались хлопком. «Как же это он так легко от дохода отказывается?» — пронеслось в голове Тургунбая. Но Сеида Гияса поддержал Исмаил Сеидхан.

— Конечно, хлопка засеем очень мало, — уже тоном делового человека заговорил он. — Но уважаемые хозяева посевов если и потеряют на этом, то незначительно. Пусть все они помнят святые слова корана: «Надо верить в бога и его пророка и вести священную войну на пути бога, отдавая на это свое имущество и себя самих». Да и потеряют-то они не так уж много. Во-первых, имущество кяфиров и наших отступников перейдет в их руки. Во-вторых, священная война с неверными потребует мало хлопка, но много зерна. Зерно подорожает. И, наконец, победа над Советами даст нам возможность быстро наверстать упущенное.

— А что будут делать те, кто не может сражаться? Ведь для посевов зерна надо вдесятеро меньше народа. Что будут делать наши батраки-издольщики? — допытывался Тургунбай.

— Путь каждого человека проистекает так, как угодно всевышнему. Создатель мира одинаково заботится о каждой живой твари. Не пропадут и те, кто лишен будет работы на полях, — вдохновенным голосом ответил Исмаил Сеидхан и, помолчав, закончил с оттенком злорадства. — Они пойдут в города. Пусть новая власть заботится о безработных. Пусть кормит их.

— А старые запасы хлопка надо быстро отгрузить, — радуясь, что предвосхитил мысль ишана, заговорил Миршараб. — Пусть в Туркестане ни одной коробочки не останется.

Но юркий торгаш не угадал. Ишан снова бросил на него острый взгляд, затем заговорил медленно, словно рассуждая сам с собой.

— Хлопок, который сейчас лежит на складах, найдет себе другого покупателя. В Россию его отгружать не надо. Новая власть не сможет купить за границей хлопок. Без нашего хлопка русские текстильные фабрики станут. Рабочие этих фабрик останутся без работы, будут голодать, будут недовольны новой властью, недовольны большевиками. Они не с такой охотой, как сейчас, будут поддерживать новую власть, а это помощь в нашей борьбе с нарушителями корана и шариата. Велик аллах!

— Велик аллах! — согласным хором ответили мюриды своему ишану. Они больше не задавали вопросов, убежденные в том, что все продумано и подготовлено людьми, значительно более умными и опытными, чем они, простые деревенские богатеи. А Исмаил Сеидхан поучал своих учеников, как действовать в ближайшие дни.

— Нужно, чтобы все почтенные и состоятельные люди объединились на борьбу с заразой, вступили в общество «Улема». В Ширин-Таше призывать к этому должны вы — пятеро. Рассказывайте всем о поругании правоверной религии большевиками, о том, что большевики осквернят мечети, заставят всех есть свинину, заставят сделать всех жен общими, а того, кто не согласится на это, подвергнут унижениям и притеснению. Надо всемерно разжигать священную ненависть правоверных мусульман к осквернителям нашей религии — к русским и нашим собственным отступникам от святого ислама.

— Истинно! Истинно! — согласно кивали головами мюриды.

— Особо обратите свое внимание на батраков и издольщиков, работающих у вас. В конечном счете, воевать с неверными придется им. Надо так раскалить в правоверных ненависть к новой власти, к большевикам, чтобы все мусульмане, начиная от самых бедных, поднялись на защиту корана и шариата. А вам, почтеннейший Сеид Гияс, — обратился Исмаил Сеидхан к мулле, — надо во время каждой вечерней молитвы обращаться к правоверным с проповедями, раздувая в них пламя желания пострадать за веру. Ежедневно напоминайте о том, что каждый погибший в битве с неверными в дни священной войны войдет в райские сады, и прекрасные гурии рая будут наградой храбрецу. Но мы с вами еще отдельно поговорим о тех мыслях, которые надлежит в эти дни преподать правоверным.

В эту ночь гости поздно покинули дом Тургунбая Уже далеко за полночь Баймурад запер ворота за Сеидом Гиясом. Мулла ушел самым последним, после обстоятельной беседы с Исмаилом Сеидханом с глазу на глаз.

Только оставшись наедине с ишаном, Тургунбай решился обратиться к нему с просьбой, которая целый вечер не давала ему покоя.

— Светоч веры, — заговорил он, когда дверь за Сеидом Гиясом закрылась, — позвольте недостойнейшему из ваших верных мюридов обеспокоить вас своей ничтожной заботой.

— Говори, — милостиво разрешил ишан. — Я тебя выслушаю и помогу. Говори.

Исмаила Сеидхана клонило ко сну. Усталое тело просило отдыха. Сказывался многоверстный путь верхом от Шахимардана до Ширин-Таша. Веки, будто смазанные клеем, неудержимо слипались, комната, казалось, плавала в тумане и даже голос Тургунбая звучал откуда-то издалека.

Но ишан Сеидхан хорошо знал, что собой представляет Тургунбай. Он не сразу остановил на нем свой выбор, когда думал, в чьем доме создать сегодняшнюю беседу с мюридами. Однако в конце концов избрал Тургунбая. И личные наблюдения, и отзывы людей, знавших Тургунбая, — все говорило о его фанатичной религиозности, суровой замкнутости и жестоком решительном характере. Такой человек всегда нужен, особенно в нынешнее неустойчивое время. И, с трудом раскрывая слипающиеся глаза, Исмаил Сеидхан повторил:

— Говори, что тебя печалит.

Присев на край ковра рядом с ишаном, Тургунбай рассказал ему все, что услышал сегодня от Баймурада. Узнав, что Тургунбай на три года отпускал дочь в Ташкент, Исмаил Сеидхан укоризненно покачал головой, но не прервал рассказа своего мюрида. Когда, закончив свою жалобу, Тургунбай горестно замолк, ишан спросил его:

— Значит, ты послал кузнеца с сыном в Турт-Агач? Долго они там пробудут?

— Не больше недели, светоч веры, а могут и дней за пять все сделать. Саттар-кузнец — вероотступник и смутьян, но работать умеет.

— То, что сыну кузнеца понравилась твоя дочь, случайность. Ее легко исправить. Опаснее всего то, что в Ширин-Таше живут такие люди, как Саттар-кузнец. Они, как язва, разъедают наш мусульманский мир. Они страшнее русских, страшнее всех неверных. Если русские бунтовщики и такие отступники от веры, как Саттар, соединятся, мир ислама погибнет. Вам надо избавиться от Саттара-кузнеца.

Тургунбай безнадежно махнул рукой.

— Он тут всей голью верховодит. Не он нас, а мы его боимся. Без вашей помощи, святой отец, мы бессильны.

Ишан с презрительным сожалением посмотрел на Тургунбая. Резкое слово готово было сорваться с губ Сеидхана, но, помолчав с минуту, он вместо укоризны спросил своего, уныло повесившего нос мюрида:

— В каком возрасте твоя дочь?

— Она уже взрослая девушка, учитель. Моя Турсуной была почти невеста, когда умерла ее мать, а тому уже минуло три года.

— Где она сейчас?

— Здесь, в доме. Удостоите взглянуть?

— Позови!

Тургунбай, несмотря на тучность и природную неповоротливость, быстро, как юноша, вскочил на ноги и выбежал во двор.

Глаза ишана засверкали от восхищения, едва лишь он взглянул на Турсуной. Взволнованная девушка стояла без паранджи с открытым лицом. На ее длинных ресницах дрожали капельки слез.

Только что впервые в жизни девушка не захотела подчиниться отцу. Тургунбай требовал, чтобы дочь пошла к ишану без паранджи, но Турсуной категорически отказалась. Вначале Тургунбай торопливым шепотом уговаривал ее, затем так же шепотом начал ругаться, но видя, что ничего не помогает, ударил дочь по щеке.

Девушка, напуганная яростью отца, готового в угоду ишану убить дочь, подчинилась требованию Тургунбая. Сейчас она стояла перед ишаном, раскрасневшаяся от волнения и перенесенного оскорбления, готовая каждую секунду расплакаться, и от этого еще более прекрасная.

Исмаил Сеидхан был поражен красотой девушки. Он бесцеремонно разглядывал Турсуной взглядом знатока, понимающего толк в женской красоте. Слезы на глазах девушки ишан приписал смущению и робости, которые, по его мнению, испытывала Турсуной при встрече с ним. Не спуская восхищенных глаз с девушки, он ласково проговорил:

— Не бойся меня. Я всего лишь скромный служитель бога. Подойди поближе. Ну, подойди.

Но девушка оставалась неподвижной.

Тургунбай злыми и одновременно испуганными глазами смотрел на дочь. Неподвижность девушки, ее смущение и испуг казались Тургунбаю оскорблением, наносимым неразумной девчонкой святому старцу. Не спуская глаз с дочери, он зло проговорил сквозь стиснутые зубы:

— Ты что, оглохла? Подойди ближе.

Турсуной вздрогнула, как от удара кнута, и, сделав нерешительно два крошечных шага, вновь остановилась почти на том же месте, где стояла вначале. Тургунбай побелел от ярости.

— Подойди ближе. Еще ближе! — рявкнул он. Но ишан охладил рвение своего мюрида.

— Не надо кричать, почтенный брат Тургунбай. Твоя дочь ничем не провинилась. Скромность и стыдливость — самые драгоценные украшения девушки, — снисходительно проговорил он и снова ласково спросил Турсуной:

— Говорят, ты хочешь уехать в Ташкент. Правда это?

Девушка ничего не ответила.

— Правда это? — повторил Исмаил Сеидхан.

В голосе его не было раздражения, хотя он не привык повторять свои вопросы.

Тургунбай не верил своим ушам. Святой ишан, сам Исмаил Сеидхан, хранитель могилы святого Али, назвал его братом. Он так был поражен и обрадован, что даже не расслышал, как, еле шевеля губами, Турсуной ответила на вопрос ишана:

— В Ташкенте лучше. Там веселее…

Исмаил Сеидхан снисходительно улыбнулся, но затем заговорил вдохновенным тоном пророка.

— Ташкент теперь — гнездовье дьявола. Дьявол раскинул в этом городе все свои богомерзкие прелести, чтобы совлечь с пути, предначертанного аллахом, души всех нестойких в вере мусульман. Бойся, девушка, смрадного дыхания дьявола, хотя с виду дьявол и его слуги обольстительны. Знаешь ли ты, что ожидает отступников от веры, нечестивцев, оскорбляющих словами или делами могущество аллаха?

— Знаю, — замирающим от страха голосом ответила Турсуной.

— Отступившие от веры понесут жестокое, но справедливое наказание уже в здешней жизни, но еще более страшные муки ожидают их за гробом. Языки нестерпимого адского пламени будут постоянно лизать их тела. Пищей отступников будут ядовитые плоды, наполненные горячей золой, питьем — горячие зловонные помои. Знаешь ли ты об этом, девушка?

— Знаю, — еле слышно прошептала Турсуной.

От ее былого упорства не осталось и следа. Гулкий голос ишана казался ей громом, грохотавшим под сводами обширной комнаты. Она только мельком видела горящий взгляд Исмаила Сеидхана и теперь не решалась поднять на него глаз. Ноги девушки подкашивались. Казалось, еще мгновение — и она без чувств упадет на ковер, застилающий пол.

Исмаил Сеидхан заметил впечатление, произведенное им на Турсуной, и был доволен тем, что довел девушку почти до обморока. Снова прежним добродушно-снисходительным тоном он закончил:

— Иди с миром и помни, что только смирение перед богом и его служителями приличествует мусульманке и спасет ее от загробных мук. Будь беспрекословна воле своего почтенного отца. Слабый женский ум бессилен перед кознями дьявола, а поступками убеленных сединой мужчин руководит промысел божий. Иди с миром и будь покорна.

Пошатываясь, почти без памяти, вышла Турсуной из комнаты. Войдя к себе, она рухнула на постель и залилась горькими слезами.

Тургунбай, закрыв за дочерью двери, снова опустился на край ковра неподалеку от ишана. Приложив правую руку к сердцу и склонившись до полу, он хрипловатым от волнения голосом произнес:

— Светоч веры! Я до последних дней своей жизни буду вспоминать великое благодеяние, оказанное вами. Моя дочь вошла сюда непокорной и дерзкой, а вышла усмиренной и плачущей. Поистине вы совершили чудо.

— Твоя дочь — чудесный драгоценный камень, брат Тургунбай, — заговорил Исмаил Сеидхан. Сейчас его голос звучал не совсем уверенно, словно, произнося лестные для Тургунбая слова, ишан думал о чем-то другом. — Этот драгоценный камень надо беречь. Он может украсить жизнь благородного и добродетельного человека, но может послужить и оружием величайшего соблазна. А что если твоя дочь действительно уедет в Ташкент, если, подпав под влияние отступников от корана и шариата, она встанет на путь разврата и греха? Что тогда будет с тобой? Что скажут о тебе все почтенные люди Ферганы?

Тургунбай даже почернел при одной мысли, что дочь способна так опозорить его седины. Закрыв лицо руками, он низко наклонился над ковром и сдавленным голосом проговорил:

— Убью! Своей рукой зарежу, если такое случится.

— Если зло случится, то смерть только покарает преступницу, но не исправит совершенного зла, — задумчиво проговорил Исмаил Сеидхан и затем, после недолгой паузы, добавил: — Твою дочь надо выдать замуж. Выдать за добродетельного и благородного человека.

— Первому нищему отдам. Пусть только посватает человек, твердый в вере, настоящий мусульманин.

— Я, пожалуй, знаю одного такого, который женится на твоей дочери. И за дочь тебе заплатит дорого и большого приданого от тебя не потребует, — понизив голос и даже наклонившись к Тургунбаю, проговорил Исмаил Сеидхан.

— Кто же это такой? — заинтересовался Тургунбай. — Если вы мне укажете мужа для моей дочери, то я его приму с благодарностью. Это, конечно, почтенный и твердый в вере мусульманин…

— Конечно, конечно, — с некоторым самодовольством подтвердил ишан, — он очень твердый в вере мусульманин. За это я могу ручаться. Ну, и почетом, — голос ишана зазвучал подчеркнуто смиренно, — и почетом он пользуется немалым, хотя, может быть, и не совсем заслуженно. Может, и не достоин он того почета, с которым относятся к нему правоверные.

— Кто же это, святой отец? — загорелся любопытством Тургунбай. В его практичном мозгу мелькнула догадка, что ишан сватает его дочь за какого-нибудь из своих родственников. Породниться с самим высокочтимым Исмаилом Сеидханом — о подобной удаче Тургунбай не мог и мечтать. Кто он такой? Рядовой богатей из маленького захолустного селения? Таких в любом селении целая дюжина найдется. И никто из них не может похвастаться родовитостью. А ведь Исмаил Сеидхан — из шахимарданских ходжей. Он ведет свой род от самого святого Али. Породниться с потомком святого… Тургунбай даже вспотел при одной мысли об этом.

— Кто же это такой? — нетерпеливо повторял он. — Скажите, светоч веры. Не таите.

— Есть в Шахимардане скромный слуга всемогущего, — с хитрой улыбкой глядя в взволнованное лицо Тургунбая, заговорил ишан, — недостойный хранитель святой могилы Али, ишан Исмаил Сеидхан. Разве плохим мужем был бы он для твоей дочери?..

* * *

Обрадованный неожиданным сватовством, Тургунбай так и не заснул в эту ночь.

После того, как все было решено, когда Исмаил Сеидхан назвал крупную сумму, которую он уплатит за Турсуной, причем подчеркнул, что уплатит золотом, Тургунбай сам уложил высокого гостя на ворох толстых стеганых одеял. Он с почтительной бережностью укрыл худое, поджарое тело ишана новым шелковым покрывалом и вышел во двор.

Стояла густая предрассветная темнота. Тишина была такая, что, казалось, кроме Тургунбая, нет кругом никого, что весь Ширин-Таш вымер, исчез с лица земли, растворился без остатка в душной темноте. Даже неугомонные охрипшие от лая собаки спали.

Тургунбай не мог спать. Неожиданная радость гнала от него сон. Первым делом он кинулся на женскую половину дома. Но двери в комнату Турсуной были заперты. Тургунбай несколько раз негромко постучал и вполголоса окликнул:

— Дочка, проснись. Открой дверь. Это я!

Но за дверью было тихо.

«Вот уснула — не добудишься. С испуга, наверное», — с неудовольствием подумал Тургунбай, но постучать или окликнуть громче не решился. Комната гостя была совсем рядом, и шум мог побеспокоить ишана.

Он прошел под навес, где хрустели клевером лошади Исмаила Сеидхана и его спутников. Боясь наткнуться на лошадь, Тургунбай остановился, пытаясь разглядеть что-либо в темноте. Но разглядеть ничего не мог. В глубине навеса кто-то заворочался и встал на ноги.

— Кто там? — шепотом спросил Тургунбай.

— Это я, хозяин, Баймурад, — раздался ответный шепот.

— А как люди гостя, накормлены ли? Довольны ли?

— Всем довольны, хозяин. Целый котел плова съели. Теперь храпят вон там в клевере.

— А где Джура?

— Домой спать ушел. Говорит, устал очень, целый день в поле работал. Я один лошадей кормлю. Всю ночь, только приляжешь, и опять вскакиваешь.

Ничего не ответив Баймураду, Тургунбай повернулся и направился к террасе. Он тихо поднялся по ступенькам сел, привалился спиной к столбу, поддерживающему кровлю, и задумался.

Радостны были мысли Тургунбая. Он видел себя тестем святого ишана Исмаила Сеидхана. И на него, на Тургунбая, падает отблеск сияния святости, которой окружен ишан. Он слывет первым человеком в Ширин-Таше, да и не только в Ширин-Таше… Теперь уж Абдусалямбек не будет особенно дорожиться, договариваясь насчет калыма за свою дочку. Пожалуй, и не заикнется. Каждому лестно породниться с тестем хранителя могилы святого Али.

Одно только неприятно было Тургунбаю. Исмаил Сеидхан категорически возражал против богатой шумной свадьбы. Он, наоборот, хотел все сделать скромно, без всякого шума, без всякого свадебного праздника. Тургунбай, конечно, даже в мыслях не посмел бы сомневаться в правильности поступков ишана. Однако ему было очень жаль, что не удастся утереть нос тем, кто раньше поглядывал на него свысока, и, в первую очередь, этому торгашу Миршарабу. Уж он, Тургунбай, не пожалел бы ничего для праздника. Много лет в Ширин-Таше говорили бы о свадебном пире, устроенном им, Тургунбаем, породнившимся с самим Исмаилом Сеидханом. «Ничего, — успокоил сам себя Тургунбай, — устрою пир, когда сам женюсь на дочке Абдусалямбека». И, завернувшись поплотнее в стеганый халат, так как утро наступало холодное, Тургунбай углубился в свои радужные мечты. Время от времени он взглядывал на двери, ведущие в женскую половину. «Спит дочка и не знает, какая радость ожидает ее утром», — усмехаясь в бороду, размышлял старик.

Однако Тургунбай ошибался. Турсуной тоже всю ночь не сомкнула своих заплаканных глаз.

Когда девушка, вернувшись к себе, с плачем упала на постель, Ахрос, спавшая в пустой развалившейся кладовушке на женском дворе, проскользнула вслед за Турсуной в комнату. Присев около постели подруги, она положила руку на ее вздрагивающее от рыданий плечо.

— Что случилось, Турсуной? — спросила она шепотом. — Тебя ругали? За что?

— Отец все знает… что я говорила о Ташкенте, — прерывающимся от рыданий голосом ответила Турсуной. Он все ишану рассказал, — и девушка заплакала еще горше.

— А что ишан, ругался? — скорее удивленная, чем испуганная словами Турсуной, спросила Ахрос.

— Нет… — сквозь слезы ответила Турсуной. — Он грозил… Он спросил меня… Знаю ли я, что бывает с отступниками, что с ними будет после смерти и… — вдруг сразу перестав плакать, Турсуной поднялась и села на постели. — Слушай, Ахрос. Как ты думаешь, от кого отец мог все узнать? Ты никому не говорила?

— Что ты?! — возмутилась Ахрос. — Кому же я могла сказать?!

— А от кого отец узнал? — не сдавалась Турсуной.

— Подожди, давай подумаем, — возбужденно заговорила Ахрос. — Хозяина не было дома, Джура был в поле, другие работники тоже. Во дворе шлялся только Баймурад. Но ведь он был на том дворе… Значит, он нарочно подкрался, чтобы подслушать.

— Правильно, — пристукнула кулачком по колену Турсуной. — Кроме Баймурада, некому. Ах, он грязная собака. Надо сказать Тимуру. Пусть Тимур с ним разделается.

Вскочив с постели, Турсуной крепко заперла двери в комнату, вернулась обратно на постель и заставила Ахрос улечься рядом с собою.

Подруги проговорили всю ночь.

Когда Тургунбай постучался в двери, девушки притихли, замирая от страха и крепко прижавшись друг к другу. Но Тургунбай, не решившись стучать громко, ушел. Подруги снова принялись горячо обсуждать взволновавшее их событие. Незаметно разговор зашел о Тимуре.

— Знаешь, Ахрос, — шепнула в самое ухо подруги Турсуной, — мы в детстве часто с Тимуром играли. Я его царапала и даже, кажется, била, а он все терпел. А ведь он тоже мог бы побить меня. Он вон какой сильный. Когда еще мама жива была, Розия-биби иногда к ней приходила. Они с мамой подругами были. Розия-биби и Тимура с собой приводила. Только они всегда приходили, когда отца дома не было. Я думала, что Тимур все забыл, пока я в Ташкенте была. А приехала — оказалось, помнит. Он еще сильнее стал и… лучше!

— Ты его после Ташкента много раз видела?

Турсуной вздохнула.

— Нет, только три раза. Один раз, когда от тети из гостей ехала, он откуда-то шел. Джура меня вез. Тимур почти до самого дома рядом с нашей повозкой шел. Потом я несколько раз к Розии-биби ходила. Отца дома не было, и я ходила. Только Тимур всего два раза дома был, а то всегда с дядюшкой Саттаром в кузнице. Ты знаешь, о чем он меня в первый раз спросил?

— О чем?

— Он спросил, можно ли в Ташкенте поступить на тот завод, где мой дядя работает. Я сказала: «Конечно, можно. У моего дяди на заводе много знакомых».

— А потом? — заинтересовалась Ахрос. — Потом еще что спрашивал?

— А мы первый раз мало говорили. Только смотрели друг на друга. Он еще сказал, что помнит, как я его колотила и царапала, когда мы маленькими были. Только он сказал, что это было совсем не больно и что теперь я стала совсем не такая.

— А ты поколоти его, он и увидит, что ты совсем не изменилась, — лукаво посоветовала Ахрос.

Турсуной негромко рассмеялась.

— Нет, он совсем про другое сказал. Он сказал, что я лучше, чем Ширин из сказки. А знаешь что, Ахрос. Завтра пятница. Ты днем сходи к кузнице, позови Тимура и попроси его что-нибудь сделать для нас, ну, хоть ножи поточить, а сама скажи, что вечером, когда отец в мечеть уйдет, я к Розии-биби зайду.

После минутного раздумья Ахрос согласилась:

— Ладно, схожу. У нас старый кувшин совсем прохудился. Пусть его Тимур починит.

— А если я в Ташкент поеду, ты мне поможешь уехать? — почти касаясь губами уха подруги, спросила Турсуной.

Ахрос без колебания ответила:

— Конечно, помогу.

Подруги замолкли. Каждая обдумывала только что высказанную мысль. Затем Ахрос печальным шепотом добавила:

— Только какая от меня помощь? Вот если бы я была зрячая…

Сходить в кузницу со старым медным кувшином Ахрос смогла только перед самым вечером. С утра Тургунбай разогнал всех батраков на работу и приказал Ахрос пищу для них приготовить пораньше.

— Бог простит нас за то, что мы сегодня, в пятницу, работаем, — обратился Тургунбай к своим батракам. — Время горячее. Хлопок ждать не может. Но, потрудившись днем, вечер надо отдать богу. Я вместе с вами в мечеть пойду.

Батраки переглянулись. В голове каждого пронеслась мысль: «Что сталось с хозяином? Раньше, бывало, не отпросишься, а сейчас сам в мечеть вести хочет?» Но никто не решился высказать свои мысли вслух. Только Джура, угрюмо потупившись, проговорил:

— Я не могу, хозяин. Я вечером должен дома работать.

Все ожидали, что Тургунбай обругает строптивого батрака, а может быть, и прибьет его. Но произошло небывалое. Тургунбай, даже не повысив голоса, ответил:

— Нельзя за земными делами забывать о душе. Для домашних забот найдем время. Я тебя завтра пораньше с поля отпущу.

Работники были поражены добротой хозяина.

А Тургунбай, глядя на выходивших в калитку батраков, думал, что если действительно начнется священная война, то простой народ, конечно, будет основной силой войска. Он глядел на костлявые жилистые тела батраков и соображал: «Воины из них будут хорошие, ко всяким невзгодам привычные. И на одной сухой лепешке воевать смогут, если захотят». Однако, окинув взглядом ладную фигуру Джуры, Тургунбай поморщился:

«Этот воевать за веру не захочет. Еще мешать будет. А ведь из него получился бы хороший сотник».

Проводив в поле всех, кроме Баймурада, Тургунбай хотел отправиться к дочери. Но в этот момент растворились двери комнаты, и ишан медленно, важной походкой спустился по ступенькам веранды. Тургунбай со всех ног бросился прислуживать знатному гостю.

Совершив омовение и помолившись, Исмаил Сеидхан после легкого завтрака уехал вместе со своими спутниками. Он очень торопился. Тургунбай догадался, что у ишана было назначено еще несколько свиданий с мюридами.

Внешне отношения между Исмаилом Сеидханом и Тургунбаем ни капельки не изменились. По-прежнему это были веками установленные отношения ишана, еще при жизни окруженного ореолом святости, и его покорного ученика. Лишь уезжая, ишан придержал коня в воротах, услужливо распахнутых самим хозяином, и, чуть склонясь к Тургунбаю, пробормотал:

— Через три дня жду вместе с дочерью.

Затем, выпрямившись в седле, он простер руку и своим громким, далеко слышным голосом произнес:

— Во имя бога милостивого, милосердного! Да будет мир и благодать над домом и всеми делами правоверного мусульманина.

Заперев за уехавшим гостем ворота, Тургунбай направился в женскую половину дома.

Однако, войдя в комнату дочери, Тургунбай не нашел там Турсуной. Недовольно поморщившись, он обошел помещение, придирчивым взглядом окидывая находящиеся вокруг предметы. Что искал Тургунбай? Он и сам не мог бы ответить на этот вопрос. Но с отъездом ишана старые сомнения ожили в его душе. Он чувствовал, что дочь живет какой-то особой, неизвестной ему жизнью, и сейчас искал что-либо, подтверждающее его подозрения. Но в комнате ничего подозрительного не было. Необычным было только то, что новая, недавно купленная Тургунбаем за большие деньги паранджа из голубого бархата лежала не в сундуке. Она раздражающе ярким пятном расплылась на кипе толстых ватных одеял, уложенных в нише стены. «К ишану в парандже идти хотела, глупая девчонка», — усмехнулся Тургунбай. Подойдя к нише, он провел рукою по тугому ворсу дорогого бархата и в этот момент вспомнил, что вчера, когда он приказал Турсуной идти к ишану, новая паранджа была спрятана. Вчера он ее не видел в этой нише. Значит, дочь только сегодня достала ее из сундука?! Значит, она хочет куда-то идти!.. Брови Тургунбая недовольно сдвинулись, и рука, лежавшая на парандже, сжалась в кулак.

— Турсуной! — рявкнул он.

— Что, отец? — донесся со двора голос дочери.

— Иди сюда! Я хочу с тобой говорить, — крикнул в ответ Тургунбай, с трудом подавляя поднимавшийся в груди гнев.

— Иду, отец!

Через секунду двери распахнулись, и Турсуной вбежала в комнату. Оживленная и румяная, с руками и даже носом, вымазанными в муке, она была очаровательна. Вся фигура девушки олицетворяла радость и ожидание счастья. Тургунбай невольно залюбовался дочерью, но, сделав недовольное лицо, проворчал:

— Зачем сама взялась стряпать? Разве Ахрос не справится?

— Мне скучно, отец! Стряпать интересно, — еще не остыв от радостного возбуждения, ответила девушка, оттирая руки от муки.

— Скучно — вышивай, — назидательно проговорил Тургунбай, усаживаясь на ковер в почетном углу комнаты. Турсуной подала ему несколько подушек, чтобы он мог опереться локтем.

— Садись, — ласково проговорил Тургунбай. Его гнев уже улегся, и он предвкушал радость, какую вызовет в дочери его сообщение о предстоящем ей замужестве.

— Садись, — повторил он. — У меня есть для тебя радостная новость. Садись, слушай.

Турсуной опустилась на краешек ковра: предписываемые обычаем правила уважения к старшим не позволяли ей сесть рядом с отцом. Она тотчас потухла, словно чувствуя, что радость старого отца не может быть радостью для нее.

— Я вас слушаю, отец, — негромко сказала Турсуной.

— Великая милость аллаха посетила наш скромный дом. Огромное, ни с чем не сравнимое счастье ожидает тебя. Сегодня ночью в разговоре со мной высокочтимый Исмаил Сеидхан, святой ишан и наш с тобой господин, изъявил желание сделать тебя своею женою. Он на тебе женится.

Только что румяное личико Турсуной стало белым, как мел. Глаза широко раскрылись и потемнели.

— Исмаил Сеидхан? — прошептала она. — Но ведь он старик… Он старше вас…

— Высокочтимый ишан Исмаил Сеидхан совсем не старик, — наставительно ответил Тургунбай. — Он мудр и свят… но он не старик. Так, пожалуй, ты и меня в старики запишешь, — в голосе Тургунбая послышалось раздражение. — Он всего лет на восемь старше меня. А какой же я старик? — облокотившись на подушки, Тургунбай с довольным видом оглядел свое тучное, массивное тело. — Да и разве можно спрашивать о годах такого человека, как святой ишан Исмаил Сеидхан? Молодой девушке неприлично говорить о возрасте человека, предназначенного ей в мужья. Я дал учителю свое согласие, — с важным видом, как будто он не сразу согласился, а мог и впрямь отказать Исмаилу Сеидхану, закончил Тургунбай.

— Отец! — вскрикнула Турсуной, вскочив на ноги. — Я не хочу быть женой Исмаила Сеидхана. Не хочу! Пожалейте меня! Я его боюсь!

Слезы неудержимым потоком хлынули из глаз девушки. В глубоком отчаянии она отбежала в угол комнаты, где была ниша, и уткнулась головою в голубой бархат паранджи.

— Ты будешь единственной женой ишана, — заговорил Тургунбай, все еще продолжая рассматривать себя и не обращая внимания на слезы Турсуной. — Он сказал, что разведется с двумя молодыми женами, а старшая Саида, совсем старая, все время болеет. Скоро умрет. Ты будешь единственной женой.

— Отец! Дорогой отец! — подняв голову, умоляюще заговорила Турсуной. — Не отдавайте меня… ишану. Он старый, страшный! Я боюсь!.. — Но, встретив непреклонный взгляд Тургунбая, девушка почуяла, что отец не отменит своего решения, и снова, залившись слезами, уткнулась в паранджу. — Ой, горе мне! Мамочка, милая, зачем ты не взяла меня с собою на небо? Мамочка, милая!!

— Твоя мать, хотя и женщина, но сумела вымолить у престола всевышнего счастье для своей дочери, — донесся до плачущей Турсуной голос отца. — Кто знает, может быть, благодаря ее молитвам аллах сподобил святого ишана обратить на тебя, недостойную, свой благосклонный взгляд. Покойница одобрила бы мое согласие на твой брак с ишаном. Я знаю.

Тургунбай старался говорить благочестивым тоном. Голос его, обычно грубый и отрывистый, стал тягучим и каким-то сладеньким. Слова отца, пренебрежительно говорившего о ее горячо любимой матери, показались Турсуной кощунственными. Это была грань, до которой простиралась отцовская власть.

— Не говорите так про маму! — закричала она таким высоким голосом, что Тургунбай вздрогнул. — Не говорите! Мама умерла потому, что вы злой, злой и несправедливый! Мама никогда не станет молиться за то, чтобы такой старик, как ишан, стал моим мужем… Он на козла похож. Да, да, на козла!

— Что! — заорал Тургунбай, вскакивая с ковра. — Да как ты смеешь, греховодница. Да я тебя… тебя в бараний рог согну. Дома, в комнате, в парандже сидеть заставлю.

Но Турсуной, от отчаяния потерявшую голову, уже невозможно было остановить.

— Не заставите! Нате вам вашу паранджу! Надевайте ее сами и женитесь на своем ишане.

Схватив паранджу, Турсуной скомкала ее и швырнула отцу.

Невозможно представить себе бо́льшего оскорбления для мужчины, чем пожелание надеть паранджу. Тургунбай кинулся к дочери с поднятыми кулаками.

Девушка, белее стены, около которой она стояла, глядела на отца широко открытыми глазами, полными, страха и холодной ненависти. Тонкие пальцы ее судорожно теребили ворот платья, словно что-то искали.

И Тургунбай струсил.

«Такая и убить себя не побоится, — пронеслось в его голове. — А ведь когда женой ишана станет, она мне все припомнит. Все выместит. Ишан в ее руках, как воск, станет. Ночная кукушка всех перекукует. Что я значу для Исмаила Сеидхана? Захочет дочь — и он меня в порошок сотрет. Выкормил змею».

Ярость Тургунбая смирилась, хотя руки еще сжимались в кулаки. Хриплым голосом, он вдруг спросил:

— Зачем новую паранджу достала?..

Наступило долгое молчание. Видя, что ярость отца выдохлась, Турсуной, с трудом разжав зубы проговорила:

— В гости пойду.

— К кому? — Тургунбай старался говорить спокойно, как будто ничего не произошло.

— К подругам.

— В гости к нашей ширинташской рвани и в старой парандже можно сходить. Новая пригодится к свадьбе, — снова повышая голос, сказал Тургунбай.

Девушка промолчала.

Не дождавшись ответа, Тургунбай, сутулясь, вышел из комнаты и громко захлопнул за собой дверь.

После разговора с дочерью старик долго не мог успокоиться. Неожиданное упрямство девушки напугало Тургунбая. «Подумать только, даже имя святого ишана оказалось бессильным перед упрямством этой девчонки». Тургунбай передернулся, вспомнив, что дочь назвала святого ишана старым козлом. Отплевываясь, он ворчал про себя: «Как язык-то повернулся? Святого человека сравнить с вонючей скотиной. За такое дело камнями побить, и то мало. Как собаку, камнями побить».

Размышляя над тем, как заставить Турсуной подчиниться, он механически повторил: «Старым козлом назвала… ох, греховодница!» И вдруг ему представилось, что Исмаил Сеидхан действительно чем-то похож на старого козла. Тургунбай даже улыбнулся такому неожиданному сходству, но тотчас же испугался своих мыслей и запричитал:

— Тьфу! Наваждение! И я… Туда же, старый дурак. Велик аллах! И как я мог такое подумать…

Боясь, что и его одолеют нечестивые мысли, мысли, оскорбительные для святого ишана, Тургунбай торопливо вышел из комнаты.

— Баймурад! — позвал он батрака.

Но никто не отозвался на его зов.

— Баймурад! — повысил голос Тургунбай. Но батрак не подбежал и на этот раз. Гнев закипел в груди Тургунбая. «Что они?! Сегодня нарочно взялись злить меня?! — пронеслось в его голове. — Сначала родная дочь, а теперь этот выродок».

— Баймурад! — заорал он так, что у самого зазвенело в ушах. — Где тебя шайтан носит, грязная шелудивая собака.

На женской половине двора стукнула дверь амбара, в которой хранились сласти.

«Слепая дура Ахрос возится там и ничего не слышит, а этот пес пользуется, — с яростью подумал Тургунбай. — Опять до сладостей дорвался».

С женской половины во двор торопливо вбежал Баймурад. Испуганно глядя на хозяина, он просеменил к террасе и остановился, по-собачьи уставившись на хозяина. В уголках губ Баймурада белели кусочки халвы.

Тургунбай не спеша спустился по ступенькам, молча приблизился к побелевшему от страха батраку, на мгновение задержался, словно примеряясь, а затем коротким, но сильным ударом стукнул его по зубам. Баймурад, как подкошенный, свалился на землю. Из разбитого носа и рта хлынула кровь.

— С-с-собака, — свистящим голосом проговорил Тургунбай, чувствуя, что после удара у него сразу стало легче на душе. — Собака! Только жрать!

Баймурад поднялся, сгребая ладонью кровь, заливавшую подбородок. Тургунбай снова сжал кулак. Баймурад закрыл глаза, но оставался на месте, покорно ожидая удара.

Но Тургунбай внимательно осмотрел свой сжатый кулак и опустил его.

— Пойдешь, собака, и пригласишь соседа Маткарима, Алимджана-байбачу и Хамракула-бобо. Скажешь, дело есть. А потом подашь чай. Живо!

* * *

К тому времени, когда азанчи затянул свой призыв к молитве, Тургунбай выполнил многое из того, что ему наказывал Исмаил Сеидхан. Трое почтенных односельчан недаром провели несколько часов у него в гостях. Недаром также была выпита дюжина чайников чая с халвой, изюмом и сдобными лепешками.

Проводив гостей, Тургунбай отправился в мечеть. За ним, оборванные и грязные, не сегодня накормленные почти досыта, потянулись его батраки. Баймурад остался дома. От удара хозяйского кулака лицо его так распухло, что Тургунбай, посмотрев на батрака с презрением, сказал:

— Следи за домом.

Тургунбай был доволен собой. Маткарим, Алимджан-байбача и Хамракул-бобо — кишлачные толстосумы, правда, менее значительные, чем Тургунбай, — с первых же фраз поняли, чего добивается Исмаил Сеидхан. Все трое изъявили желание вступить в «Улему» и сплоченно действовать против надвигающейся с севера грозы.

«Вчера, после разговора со святым ишаном, нас было в кишлаке только пятеро. Сегодня каждый из пятерых привлек к святому делу не меньше чем по три человека. Значит, двадцать самых уважаемых и состоятельных людей в кишлаке сговорились действовать заодно. А у этих двадцати весь кишлак вот где сидит, — в лад своим мыслям Тургунбай нежно похлопал себя по карману. — Сила! Во имя аллаха, святое дело корана и шариата не останется беззащитным. Мы всю голь за собой потянем. Пусть только тронут нас, наши земли, нашу воду. Священную войну объявим. В порошок сотрем неверных».

Мечеть была переполнена народом. Тургунбай, сняв обувь у входа в дом молитвы, неторопливой походкой знающего себе цену человека прошел в первый ряд молящихся и опустился на колени рядом с Абдусалямбеком. До начала молитвы будущие родственники успели обменяться несколькими фразами.

После обычных вопросов о здоровье и благополучии, Тургунбай как бы между делом сообщил собеседнику:

— Достопочтенный Исмаил Сеидхан оказал мне великую честь. Через четыре дня моя дочь Турсуной будет женой нашего любимого наставника.

Абдусалямбек удивленно взглянул на Тургунбая. Его глаза от изумления готовы были выскочить из орбит. Он что-то хотел спросить у Тургунбая, но в этот момент послышался голос муллы. Священнослужение началось, и Тургунбай углубился в молитву. Абдусалямбек все же успел сообщить удивительную новость своему соседу с левой стороны. У того на лице тоже отразилось неподдельное изумление, разбавленное изрядной долей недоверия. Но Абдусалямбек подтвердил, что новость самая достоверная. Он важно подчеркнул, что о женитьбе ишана на дочери Тургунбая ему сообщил лично сам Исмаил Сеидхан.

И новость пошла гулять по мечети. Передаваемая шепотом, она скоро стала известна всем, кто сидел в первых рядах молящихся. Многие с завистью смотрели на Тургунбая, а тот, не замечая ничего, погрузился в молитвы.

Но вот моление кончилось. Однако мулла не отпустил верующих. Он неторопливо подошел к мимбару — возвышению в передней части мечети, поднялся на две ступени и повернулся лицом к молящимся. Подняв обе руки вверх ладонями, Сеид Гияс на несколько мгновений застыл в этой молитвенной позе.

Верующие замерли. «Проповедь! Проповедь! Мулла Гияс скажет проповедь!» — пронеся по мечети шепот, точно шелест листвы, потревоженной порывом ветра.

— Во имя бога милостивого и милосердного! — раздался над толпой голос муллы. — Слушайте, правоверные, слова правды. — Слушайте, правоверные, ибо сказано: «Не закрывайте ушей ваших для слов истины, не отвращайте сердец ваших от служения богу, единственному и справедливому».

Мулла передохнул. В мечети стояла мертвая тишина. И, словно ободренный этой тишиной, мулла Гияс еще более высоким голосом завопил:

— Нет бога, кроме аллаха, и Магомет — пророк его. И сказал пророк спутникам своим: «Кто уклонится от пути заповедей и законов, тот будет ввергнут в пучину ада, и колючки ядовитого дерева Заккум прорастут сквозь тела отступников». Слова пророка сохранил и передал правоверным благочестивый Яхья ибн Хасан, чтобы все живущие знали их.

Мулла, входя в экстаз, с каждым словом повышал свой голос. Резкий фальцет его сверлил уши слушателей, слова проповеди будоражили сознание верующих, тянули их окунуться в пучину религиозного экстаза, в пучину религиозного неистовства.

— Что такое священный шариат? — снова, передохнув, завопил мулла. — Это забор, который отгораживает веру отцов наших от тлетворного дыхания дьявола. Тот, кто посягнет на шариат, кто посягнет на священные установления ислама, достоин еще при жизни быть низвергнутым в адское пламя и мучиться там вечные времена. А тот, кто равнодушно наблюдает, как руки отступников от святого ислама разрушают священную стену шариата, да будет проклят аллахом и да постигнут его великие беды и несчастья. Да исчезнет все достояние равнодушного в пламени пожаров. Да увидит он кровь, бьющую из распоротых ножами палача грудей сыновей своих. И да смешается эта кровь с пылью и навозом. Да разделят его жены ложе с насильниками и расхитителями достояния мужа своего.

Мулла остановился, поперхнувшись невообразимо высоким криком. Он с минуту откашливался, затем громогласно высморкался и с новой яростью кинулся в обличения.

— Рушились великие государства и обращались в прах, если их правители, а тем паче народ, становились равнодушными к святому исламу, если терпели они надругательства неверных над священными установлениями шариата.

— Великое испытание предстоит нам, о братья! Слуги дьявола — неверные — хотят разрушить преславное здание ислама, осквернить наши чистые святыни. Опояшемся мечом правды, закуем свои сердца в броню истинной веры и будем готовы встретить тех, кто посягает на шариат и ислам с неистребимой ненавистью. Еще раз говорю вам! Те, кто в эти грозные дни испытаний будет стоять в стороне от святого дела, будут превращены в прах, в червя… А что ждет такого червя?.. — Задав этот вопрос, мулла окинул испытывающим взглядом верующих. Увидев, что все внимание сосредоточено на нем, мулла медленно приподнял ногу и, со сладострастным выражением опустив ее на пятку, покрутил этой ногой из стороны в сторону. Всем верующим стало ясно, что отступник, как червяк, извивается под пятой муллы, растирающей его в порошок.

Впечатление от проповеди Сеида Гияса было велико. Большинство состоятельных жителей селения уже знало о ночном посещении Ширин-Таша ишаном, о его благословении на вступление в «Улему». Поэтому проповедь всколыхнула умы, поселила в сердцах людей тревогу за свою судьбу. Даже поразившее всех сообщение о женитьбе Ислама Сеидхана на дочери Тургунбая было на время забыто.

Наиболее благочестивые и почтенные остались в мечети и после проповеди. Они не торопились. Первыми повалили из мечети батраки и беднота. Многим не хотелось в этот мягкий осенний вечер расходиться по домам, и толпа, не сговариваясь, повернула к чайхане.

Небольшое помещение чайханы и деревянные помосты около ее входа заполнились народом. Стоял неумолкаемый говор. Все горячо обсуждали только что выслушанную проповедь.

На помосте перед чайханой уселись вокруг двух чайников чая с десяток людей, одетых в рваные халаты или в белые бязевые рубахи, пестревшие заплатами. С ними сел и Джура. По кругу заходили две маленьких, выщербленных с краев пиалы.

Юсуф, невысокий, но плотный и широкоплечий батрак Абдусалямбека, неторопливо отхлебывая чай из пиалы, заговорил первым:

— Сегодня наш мулла хорошую проповедь сказал. Все как есть объяснил. За какие дела и когда мы попадем в «адскую пучину».

Последние слова Юсуф проговорил фальцетом, подражая голосу Муллы Гияса.

— А что! — добродушно улыбаясь, сказал рябой батрак с бельмом на левом глазу, с детских лет работавший у Данияра Шамансура, старшины. — Мулла хорошо говорил. До сердца его слова доходили. Горячие слова говорил.

— Припечет — так заговоришь, — в тон ему ответил Карим, по прозвищу Узун-агач. Был Карим очень высокого роста и за это удостоился клички Узун-агач — длинное дерево. Одет Карим был чище других. На халате, хотя и поношенном, не было ни одной заплаты. Ему часто приходилось ездить вместе со своим хозяином Миршарабом по торговым делам. А Миршараб прекрасно учитывал, что оборванный слуга неприличен для солидного торгового человека.

— Как припечет? — удивился рябой. — Кто же осмелится муллу чем-нибудь обидеть?

Карим не ответил рябому. Повернувшись к Джуре, он спросил:

— А правда или только болтают, что ишан Исмаил Сеидхан вчера ночью приезжал из Шахимардана к твоему хозяину?

— Правда, — подтвердил Джура. — Ночевал у Тургунбая. Только утром уехал.

— Как припечет? — не унимался рябой. — Если ты что-нибудь знаешь, Каримджан, расскажи.

— Очень просто, Шукурджан, — ответил наконец Карим. — Весной русские своего падишаха прогнали. Там теперь ой-ой что творится. Как сало в котле кипит. Вот и наших почтенных припекает. Ведь русский пожар дошел уже и до Ташкента. Мы с хозяином ездили в Ташкент по делам, так я там всего насмотрелся и наслушался.

— Расскажи, что в Ташкенте делается, — попросил Юсуф, наполняя опорожненную пиалу чаем и подавая ее Кариму. — Расскажи.

— Многого я не понял, — с готовностью заговорил Карим. — Там все перепуталось. Появились большевики. Кто они такие — не знаю, говорят, рабочие с заводов.

— Русские? — перебил рассказчика Шукурджан.

— Ну, нет… Не только русские. Есть и узбеки. Я немного беседовал с одним… Они говорят, что народ сам всем распоряжаться должен: и землей, и водой, и заводами. Народ весь собирается в Совет и управляет. Большевики — за Советы. И еще они говорят, что землю и воду надо отдать только тому, кто своим трудом эту землю обрабатывает.

— Как отдать? Бесплатно? — выдохнул Юсуф.

— Говорят, бесплатно.

— Как же так? — удивился Шукурджан. — Разве мой хозяин Данияр отдаст мне свою землю?! Ведь земля-то его?!

— Большевики силой хотят отобрать землю у хозяев, — понизив голос, ответил Карим.

— Правильно, — горячо заговорил молчавший до сих пор Джура. — И Саттар-кузнец тоже говорит, что землю у народа богачи обманом взяли, что ее обратно забрать надо.

— Говорят, в России народ сам забирает землю у богатеев, — еще более понизив голос, заговорил Карим. — Уже забирают.

— Но ведь это против закона, — испугался Шукурджан. — Мулла и сегодня говорил…

— А, слушай ты муллу, — с досадой прервал Шукурджана Джура, — слушай больше, может, в рай попадешь. — Иль не знаешь, что в народе говорят? Бойся козла спереди, ишака — сзади, а муллу — со всех сторон. Я так считаю, что в России справедливые дела делаются. И нам надо брать пример с русских.

— Но мулла Гияс, — снова вступился Шукурджан, — говорит, что грех…

Но договорить Шукурджан не успел. Джура опять перебил его.

— Мулла Гияс обещает нам хорошую жизнь в раю. Слова муллы Гияса сладкие, да во рту от них горько. Ты вот, Шукурджан, попробуй кричать все время: «Халва, халва!» Будет ли от этого сладко во рту?! Кричи, пожалуйста, хоть целый год, сладости не будет.

Спор, разгоревшийся в кругу батраков, привлек внимание многих посетителей чайханы. На помосте становилось тесно.

— Джура правильно говорит, надо нам у русских поучиться, — говорил Юсуф. — Меня сегодня хозяин на базар посылал, там тоже все говорят про Советы. Наверное, правильная вещь эти Советы.

Но Шукурджан упорствовал:

— Нет, как хотите, а непривычно все это. Мулла сегодня кого проклинал?! Отступников и тех, кто шариат разрушает. Я так понимаю, что он про большевиков и про Советы говорил. А ты знаешь, что с отступниками сделают?

Всегда спокойный и уравновешенный, Джура вдруг вскипел.

— Еще неизвестно, кто отступник. Тот ли, кто хочет, чтобы народу лучше стало, или кто другой. Хуже нашей жизни не придумаешь. Отступники-то лучше живут. Вот Саттара-кузнеца мулла Гияс который год отступником называет, а дядюшка Саттар даже и не чихнул ни разу от этого.

— Он сам у муллы Гияса, как колючка ядовитого дерева Заккум под хвостом у ишака, — со смехом, подражая голосу муллы, перебил друга Юсуф.

В толпе, окружавшей помост, послышался одобрительный смех.

— Правильно, — поддержал Юсуфа чей-то голос — Саттар-кузнец нашим богатеям хуже колючки. Он их, как скорпион, жалит.

— Саттар-кузнец всегда говорит, что если бы все батраки и бедняки одновременно полной грудью вздохнули, то богачей бы ветром унесло. Я считаю, он правильно говорит, И Каримджан тоже прав, — горячо продолжал Джура, — Дошел русский пожар до Ташкента, вот наших толстозадых и припекло. Боятся, чтобы и мы по примеру русских за них не взялись. Вы думаете, Исмаил Сеидхан вчера случайно приезжал?.. Вы думаете, он со своими мюридами о коране разговаривал? Как бы не так. Будет он с Данияром-старшиной, с Миршарабом-купцом, с Гиясом-муллой, Абдусалямбеком и моим хозяином о коране разговаривать! Тоже о русских делах разговаривали. Недаром мулла сегодня так разошелся. Он ведь не любитель проповеди говорить. Ума особого нет, а у соседей занять не у кого. А сегодня, как по написанному, жарил. Видать, ему вчера шахимарданский ишан подсыпал под хвост красного перца, да, может быть, и проповедь готовую подсунул.

В этот момент чья-то рука схватила Джуру сзади за плечо и сильно встряхнула.

— Ты что же это, сын потаскушки, своим собачьим языком почтенных людей позоришь? Заразу разводишь, грязная собака!!

Джура стряхнул с плеча руку, обернулся и, опустив ноги с помоста, встал. Перед ним стояли братья-погодки Алим-байбача и Мансур-байбача — сыновья старшины Данияра. Это были известные всему селению забияки и головорезы. Одетые в одинаковые шелковые халаты, и одинаковых шитых золотыми нитками тюбетейках, оба жирные и розовые, они походили на откормленных боровов. Особенно это сходство усиливали глубоко запавшие переносицы, отчего носы их очень смахивали на поросячьи пятачки. От обоих основательно пахло спиртным.

— Уходи отсюда, шелудивая собака, пока цел, — заорал Алим-байбача, руку которого только что стряхнул со своего плеча Джура.

— Потише, — спокойно ответил Джура. — Я ведь говорю со своими друзьями, а не с вами, уличными гуляками. А то может получиться то, что уже получилось с вами в доме Абдусалямбека.

— Что ты там тявкаешь, грязный выродок? — взвизгнул Алим-байбача, однако, значительно снизив тон.

— Народ говорит… — начал Джура.

— Простите, дорогой друг, — перебил Джуру Юсуф, тоже вскочивший на ноги и стоявший на краю помоста. — Простите, что я вынужден прервать вас. Но поскольку это дело произошло при мне, то я и должен рассказать почтенным людям, стоящим здесь около помоста, что произошло вчера в доме моего хозяина, человека всем известного и уважаемого.

— Не верьте этому безродному. Все они из одной шайки, — завизжали оба брата, пытаясь ретироваться. Но, почувствовав развлечение, толпа, окружавшая помост, еще плотнее сгрудилась вокруг братьев.

А Юсуф нарочито сладеньким тоном продолжал:

— Вчера мой благочестивый хозяин, достойный всяческого уважения, почтенный Абдусалямбек с вечера отправился в дом своего не менее уважаемого друга Тургунбая. Там они имели счастье приветствовать праведного ишана Исмаила Сеидхана и принять от него святое благословение. Однако по возвращении домой почтенный и достойный всяческого уважения Абдусалямбек обнаружил в покоях своей третьей жены уважаемого Алима-байбачу, который пробрался туда, напялив на себя паранджу. Почтенный Абдусалямбек по старческой немощи не мог сам управиться с уважаемым гостем и приказал это сделать мне — его недостойному, но покорному слуге. Войдя в комнату третьей жены почтенного и достойного всяческого уважения Абдусалямбека, я отлупил не менее почтенного и не менее достойного всяческого уважения Алима-байбачу так, как указывает коран и шариат лупить прохвостов подобного рода. Это же самое я намерен повторить и сейчас в присутствии всех почтенных людей, которые удостоят означенное событие своим вниманием. — И Юсуф, спрыгнув с помоста, начал пробираться к стиснутым толпою братьям.

Окрестность вздрогнула от безудержного хохота, крика и свиста всех присутствовавших в чайхане. Братья, прикрыв головы полами шелковых халатов, кинулись на толпу, прорвались и исчезли в сгущавшейся темноте, провожаемые яростным свистом, хохотом и едкими насмешками.

* * *

Тургунбай возвращался из мечети, окруженный целой толпой старых и новоявленных друзей. После того, как достоинства проповеди были отмечены всеми почтенными людьми Ширин-Таша, новость о счастии, выпавшем на долю Тургунбая, снова заняла умы правоверных, бывших на молитве. Десятки людей поздравляли Тургунбая, желали ему всяческих успехов и просили не забывать о старой дружбе. Тургунбай оказался прав в своих предположениях. Отблеск святости ишана позолотил и его тучную фигуру.

Особенно ласков был с Тургунбаем Абдусалямбек. Он проводил будущего тестя, святого старца, до самых ворот и как будто вскользь намекнул о том, что сейчас отпадают всякие, даже совсем незначительные препятствия к тому, чтобы их старая дружба перешла в более крепкие родственные отношения.

Тургунбай сиял. Ублаготворенный всеобщим вниманием, он в самом лучшем расположении духа вошел во двор своего дома. Но встретивший хозяина Баймурад сразу же заставил потускнеть лицо Тургунбая одной короткой фразой.

— Хозяин, есть новости.

Приказав Баймураду зажечь свет в комнате для гостей, Тургунбай вошел следом за ним.

Он сразу же почувствовал себя очень утомленным. Радостного настроения как не бывало. Тяжело опустившись на ковер, на котором прошлую ночь сидел ишан, Тургунбай приказал Баймураду:

— Говори.

Баймурад начал рассказывать.

— Как только вы, хозяин, ушли в мечеть, эта слепая падаль Ахрос взяла старый медный кувшин и пошла со двора, Я решил посмотреть, куда это она так спешит. Ворота — на замок, а сам за нею. Смотрю, она направляется к кузнице. Подошла, постояла, послушала и так это негромко: «Братец Тимур, братец Тимур!» А кузница-то на замке. Подошла она к самой двери, пощупала замок. Слепая чертовка постояла, подумала и чуть не бегом, к дому Саттара-кузнеца. Ну, там она пробыла не меньше часа. Вернулась домой и сразу к вашей дочке. О чем они говорили — не знаю, только я слышал, что ваша дочь плакала. Разговора разобрать не сумел, а то, что плакала, ясно слышал.

Выслушав рассказ Баймурада, Тургунбай с минуту сидел в мрачной задумчивости, затем поднял голову и уставился на батрака.

— Слепая потаскушка спит в старой кладовке?

— Конечно, где же больше. Благодаря вашей милости…

— Позови…

Баймурад ринулся к двери.

— Только ты тихо. Смотри, чтобы Турсуной ничего не слыхала, — напутствовал Тургунбай батрака.

В ожидании Ахрос Тургунбай придумывал, какими напастями он будет угрожать слепой батрачке. Но Баймурад вернулся один.

— Хозяин, слепой дуры в кладовке нет.

— Где же она?

— Не знаю. Но за ворота она не выходила. Может быть, у вашей дочери в комнате?

Тургунбай сам догадывался, что Ахрос в комнате у Турсуной, но не хотел подтвердить это перед батраком. У Тургунбая уже зародилась другая мысль.

— Чепуху городишь, — раздраженно бросил он. Пристально глядя в глаза Баймурада, он сказал: — Как ты думаешь, не завела ли она с кем-нибудь шашни?

— Что вы, хозяин, — опешил Баймурад. — С кем же? Кто согласится? Ведь она слепая.

— Ду-рак! — раздельно произнес Тургунбай, и, продолжая все также пристально смотреть на батрака, спросил, медленно выговаривая каждое слово:

— А нет ли у нее чего-нибудь с Джурой?

— С Джурой? — изумленно проговорил Баймурад, изо всех сил стараясь понять, чего хочет от него хозяин. — С Джурой? — повторил он и вдруг выпалил: — А ведь вы правильно подумали, хозяин. Пожалуй, с Джурой у нее что-нибудь и есть.

— Вот, вот, — откровенно обрадовался Тургунбай. — Я тоже в последние дни замечать начинаю, что у них что-то неладно. Вчера они о чем-то шептались под навесом, сегодня она дома не ночует. А Джура вернулся из мечети?

— Нет, хозяин, не вернулся. Он ведь всегда в своей развалюшке ночует.

— Вот, вот. Никогда и Джуры по ночам здесь нет. А мы-то думали, что эта тихоня Ахрос в самом деле спит в старой кладовой. А тут вон что получается.

Помолчали. Баймурад тщетно старался понять, для чего хозяину понадобилась эта выдумка. Но Тургунбай не дал ему долго раздумывать. Бросив на батрака быстрый, как удар бича, взгляд, он спросил:

— Так, значит, ты говоришь, что эта самая потаскушка Ахрос путается с моим работником Джурой?..

— По-моему, путается, — уже более уверенно подтвердил Баймурад. — С кем же ей больше? Кто со слепой согласится…

— Ладно, иди, — устало проговорил Тургунбай. — Спать буду.

* * *

Известие, принесенное Ахрос, поразило Турсуной, как молния. Девушка сначала не поняла, а потом не поверила, что Тимура нет в Ширин-Таше. Только постепенно до ее сознания дошла страшная весть. Саттар-кузнец вместе с сыном ушли куда-то в отдаленное селение и вернутся дней через пять-шесть.

В первую минуту Турсуной подумала, что пять дней — не такой уж большой срок, что подготовка к свадьбе займет значительно больше и что не все еще потеряно. Но Ахрос, заканчивая свой рассказ, добавила:

— Розия-биби говорит, что их туда послал твой отец. Он там брички заказал и нанял дядюшку Саттара оковать их.

Эти слова заставили Турсуной вздрогнуть.

Она вспомнила свой разговор с отцом, стоявшем на террасе, приход Саттара-кузнеца с сыном и свое поспешное бегство. «Значит, отец знает и про Тимура, — холодея от ужаса, подумала Турсуной. — Он нарочно их услал, а сам ишану Исмаилу Сеидхану на меня и на них жаловался». Девушка поняла, что она пропала. Помощи ждать было неоткуда.

Безвыходность положения совершенно ошеломила Турсуной. Девушка залилась слезами. Ахрос, как могла, утешала подругу.

— Зачем так убиваться? — ласковым шепотом уговаривала она Турсуной. — Подожди, не плачь, мы что-нибудь придумаем.

Но Турсуной, заливаясь слезами, не слышала слов подруги. Однако Ахрос не теряла спокойствия. Она некоторое время что-то обдумывала, затем прошептала на ухо Турсуной:

— Слушай, а ты одна не сможешь до Ташкента доехать?! Если тебе помогут из кишлака выбраться?

— А кто поможет? Ты, что ли? — сквозь горькие слезы ответила Турсуной.

— Зачем я, другие помогут, — уверенно проговорила Ахрос. — Как по-твоему, а если мы попросим Джуру?

— А что Джура сможет сделать?! Ведь в Ташкент он ехать не собирался?

— Знаешь что, — все больше увлекаясь своей мыслью, снова заговорила Ахрос: — Джура достанет лошадь с седлом. На своей лошади тебе ехать нельзя. А Джура достанет. Ты доедешь до станции, а там сядешь на поезд. Лошадь можно просто бросить. Пока ее найдут и догадаются, куда ты уехала, поезд уже далеко будет.

Плач Турсуной начал затихать. Девушка, всхлипывая, обдумывала предложение подруги. Через минуту она безнадежно махнула рукой.

— Плохо придумала. Так ничего не получится. Я не умею верхом ездить. До станции сколько верст? Да и куда я одна поеду…

Ахрос молчала, чувствуя, что подруга права.

— Тогда надо сказать Джуре. Пусть он сходит в то селение, куда дядюшка Саттар ушел, и все расскажет Тимуру.

Турсуной, подумав, согласилась.

— Ты завтра же поговори с Джурой, прямо с утра, — попросила Турсуной.

— Конечно, с утра, — согласилась Ахрос — А мажет быть, тебе самой поговорить с ним?.. Правда, так даже будет лучше.

— Что ты, — решительно отказалась Турсуной. — Мне будет стыдно. За кого-нибудь другого попросить смогла бы, а за себя… стыдно. Да и отец мне запретил выходить.

— Ладно, я сама поговорю с Джурой, — решительно сказала Ахрос.

— Только ты всего не рассказывай. Скажи просто… ну, чтобы он просто передал Тимуру, что меня отдают шахимарданскому ишану. Ладно?

— Ладно, — успокоила подругу Ахрос — Скажу. Джура — очень хороший человек. Он все правильно поймет.

Турсуной еще долго наказывала Ахрос, что должна и что не должна она говорить Джуре. Подруги шептались чуть не до утра. Наконец сон сморил их. Турсуной уснула успокоенная. Впереди снова замаячил неясный луч надежды.

Однако утром Ахрос ничего не успела сделать. Каждый раз, когда она подходила к Джуре и уже собиралась начать разговор, ее чуткое ухо различало рядом крадущиеся шаги Баймурада. Только перед самым выходом батраков в поле она смогла негромко сказать, проходя мимо Джуры:

— Разговор есть. Баймурад мешает.

Джура внимательно посмотрел на крутившегося неподалеку Баймурада. Поняв, в чем дело, он неожиданно обрушился на него.

— Что ты тут вертишься, лизоблюд проклятый? Не слышишь, что ли, хозяин зовет.

Баймурад со всех ног бросился к террасе. Воспользовавшись этим, Джура подошел к Ахрос.

— Сейчас мы уходим. Но хозяин разрешил мне работать сегодня только до половины дня. Он еще вчера обещал. Я дома буду.

— Я приду, — пообещала Ахрос. — Сварю ужин для работников и приду. Надо так поговорить, чтобы другие ничего не слышали.

— Приходи, — согласился Джура, направляясь вслед за другими батраками к воротам.

А сплетня про Ахрос уже зазмеилась по Ширин-Ташу. Первый слушок Баймурад пустил среди работников Тургунбая. Когда Джура, умело спровадив Баймурада, подошел к Ахрос, остальные батраки переглянулись между собою. У каждого в голове мелькнуло: «Значит, не соврал Баймурад. Что-то у них есть». Еще никто не решался сказать об этом вслух, но у всех на губах появилась усмешка.

Однако на этом дело не остановилось. Баймурад действовал. Уже утром сплетня выбралась со двора Тургунбая, прошмыгнула в уши двум-трем одуревшим от скуки старухам и с их помощью пошла гулять из дома в дом. К полудню по всему Ширин-Ташу передавали как самую свежую и совершенно достоверную новость, что слепая Ахрос живет с батраком Джурой.

Среди жен наиболее уважаемых жителей селения нашлось немало таких, которые прямо заявляли, что они давно уже подозревали это, давно замечали, что с Ахрос творится неладное. Женщины состоятельных семейств, обреченные на безделье, изнывали от скуки и рады были возможности посудачить о таком интересном происшествии.

Обсуждая новость, женщины сначала между собой, а потом каждая со своим мужем возмущались глубиной падения Ахрос, кричали о том, что сейчас никому нельзя верить, что разврат разъедает души людей.

Мулла Гияс, услыхав от своей жены, что слепая батрачка Ахрос прелюбодействует с Джурой, задумался.

Ишан Исмаил Сеидхан, наставляя его в том, какие стороны жизни надо избрать для проповедей, чтобы воздействовать на верующих, несколько раз повторил: «Особенно ревностно следите за тем, чтобы не нарушались предписания корана и шариата. Клеймите всех отступников, поднимайте на них правоверных, требуйте именем аллаха примерного наказания для нечестивцев».

Старый мулла, уже получивший вести и о вчерашнем осмеянии в чайхане сыновей старшины Данияра, довольно покрутил своим длинным тонким носом и ухмыльнулся. «Случаи самые подходящие для наказания виновных. Надо будет поговорить с почтенным Тургунбаем, как там и что».

А Тургунбай в этот день встал позже, чем обычно. Проснулся он, как всегда, на рассвете, но не выходил из комнаты. Лежа в постели, Тургунбай слышал, как собирались на работу батраки, слышал визгливый голос торопившего их Баймурада и, усмехнувшись, подумал: «Молодец. Недаром хозяйский хлеб ест. Старается». Однако, когда Баймурад, обманутый Джурой, заглянул в комнату, Тургунбай с такой яростью рявкнул на него, что тот, как ошпаренный, кубарем скатился по ступенькам террасы.

Тургунбай снова погрузился в раздумье. Невеселые это были думы. «Как сломить упрямство Турсуной? — размышлял Тургунбай. — Через два дня Исмаил Сеидхан ожидает нас, а эта девчонка закусила удила и ни в какую. Завтра под вечер надо выезжать, а она… Что делать? Связать, что ли, ее?»

Тургунбай время от времени кидал взгляд на плеть, висевшую на стене. На эту плеть он недавно указал Баймураду. Конечно, Тургунбай, не задумываясь, испробовал бы ее и на дочери, но боялся, что этим только испортит дело. «Характер у сопливой девчонки мой, упрямый, — даже с некоторым самодовольством размышлял Тургунбай. — Станет женой ишана — все припомнит. Моя кровь. Не помилует».

Позднее, сидя за чаем, Тургунбай хмурился, слушая доклад Баймурада.

— Я глаз с них не спускал. А тут Джура крикнул мне: «Не слышишь, что ли, хозяин зовет?» Я и побежал сюда, а он сразу же — к слепой чертовке. Пока я бегал, они успели поговорить.

— Не наговорились за ночь-то, — сердито буркнул Тургунбай.

— Ночь-то, видать, им короткой показалась. Не до разговоров было, — подхихикнул Баймурад.

— А ты тоже хорош, — взбеленился Тургунбай. — Обманули тебя, дурака. Осла потяни за хвост назад — он вперед помчится. Так и ты.

Не допив чай, Тургунбай поднялся и вышел во двор. С полчаса он без всякой цели слонялся по двору, откатил зачем-то глубже под навес чурбан, на котором рубили хворост, а затем присел на него. Постепенно в душе у Тургунбая созревало решение. Дочь надо было сломить во что бы то ни стало. Старик понимал, что сломить ее он может только, лишив всякой надежды на помощь со стороны. «Надо сделать так, чтобы дочь осталась одна. Эта слепая кляча тоже в ее сторону смотрит, тоже помогать собирается. Каждую ночь, наверное, шепчутся до утра. Думают, как отца обмануть».

Старик поднялся, зашел к себе в комнату и, взяв с подоконника большой амбарный замок, направился к дочери. К его удивлению, Турсуной не сидела, как обычно, за вышиванием, а лежала в постели, с головой спрятавшись под одеяло.

— Ты что, дочка, все еще лежишь? — спросил Тургунбай, усаживаясь на ковер возле низенького столика, стоявшего среди комнаты. — Заболела, что ли?

— Заболела, — коротко ответила девушка, чуть приоткрыв лицо.

— Скоро ты болеть перестанешь, — делая вид, что не замечает холодного ответа дочери, весело заговорил Тургунбай. — Ишану Исмаилу Сеидхану стоит только помолиться около могилы святого Али Шахимардана, и всякую болезнь как рукой снимет.

Турсуной блестящими, как у загнанного в ловушку зверька, глазами молча следила за отцом.

— Святой ишан не допустит, чтобы его молодая жена болела, — все с тем же наигранным весельем добавил Тургунбай, обрывая затянувшуюся паузу.

— Я не пойду замуж за ишана, — звенящим от близких слез голосом ответила девушка.

— Пойдешь! — сразу потеряв самообладание, стукнул кулаком по столу Тургунбай.

Ничего не ответив отцу, Турсуной снова с головой накрылась одеялом. Плечи ее затряслись от беззвучных рыданий.

— Слушай, своенравная девчонка, — поднимаясь и подходя к постели дочери, грозно заговорил Тургунбай. — Нет у меня больше времени возиться с тобой. Тут люди к священной войне с неверными готовятся, не до тебя мне сейчас. Ты бы подумала, дура нечестивая, кем ты будешь, став женой ишана. Кем будет святой ишан после нашей победы над неверными!

Помолчав и не дождавшись ответа от дочери, Тургунбай яростно сорвал с нее одеяло и, брызгая слюной от душившего его бешенства, закричал:

— Слушай, упрямая девчонка! Завтра мы едем в Шахимардан! Послезавтра ты будешь женой ишана! Как я решил, так и будет. А чтобы кончились у вас здесь ночные разговоры, сейчас запру тебя на замок. Так у тебя скорее дурь-то из головы вылетит. Посидишь под замком — одумаешься. Не одумаешься — плети попробуешь.

И уже в дверях закончил:

— И кузнечонка своего ты больше не увидишь. Не вернется он в Ширин-Таш. А когда вернется, поздно будет. Со святым ишаном не поспорит. Голову-то сразу отвернут.

Тургунбай перешагнул через порог, плотно закрыл дверь, накинул щеколду и запер комнату дочери тяжелым амбарным замком.

Сунув ключ в карман, он с минуту постоял, чтобы успокоить клокотавшую в груди ярость, а затем, повернувшись, медленно зашагал прочь.

Навстречу ему со двора спешил Баймурад.

— Хозяин, к вам гость пришел. Вас ожидает уважаемый мулла Гияс, — сообщил он Тургунбаю.

Старик торопливо направился к террасе, приказав Баймураду подать чай и угощение.

В прохладной комнате, усевшись на застланном коврами полу, Тургунбай и мулла Сеид Гияс вначале пространно, по обычаю, расспрашивали друг друга о здоровье, о благополучии. Наконец, прочитав молитву и отправив в рот первый кусок белой чудесно выпеченной лепешки, мулла Гияс осторожно, исподволь приступил к интересовавшему его разговору.

— Когда же вы намерены отвезти свою прекрасную дочь к высокочтимому хранителю святилища Шахимардана, ишану Исмаилу Сеидхану, да продлит всемогущий аллах его благочестивую жизнь, — медовым голосом осведомился он.

— Завтра вечером думаю выехать, — самодовольно ответил Тургунбай. — По холодочку ехать приятнее. К утренней молитве как раз будем у святой могилы.

— Великое счастье выпало вам на долю, уважаемый братец Тургунбай, — почти пел от избытка высоких чувств мулла Гияс. Он даже, сладко улыбаясь, закрыл глаза и сделал головой и руками несколько плавных движений, показывая, какое это счастье быть родственником такого человека, как ишан Исмаил Сеидхан. — Конечно, ваша прекрасная дочь, я не сомневаюсь, является совершенством всех совершенств, но мало ли красивых девушек в Ферганской долине?! В том, что выбор святого пшена Исмаила пал именно на вашу дочь, я со всей очевидностью вижу указующий перст всевышнего.

Не в силах скрыть довольной улыбки, Тургунбай, не говоря ни слова, кивал головой. В то же время он соображал про себя: «Что-то этот петух бесхвостый очень сладко поет. Видимо, просить чего-нибудь собирается».

А мулла Гияс все заливался соловьем.

— И ведь как удивительно все происходит согласно божьему предначертанию, дорогой братец Тургунбай. Превеликая мудрость всевышнего, указав на скрывающийся в вашем доме цветок, достойный украсить жизнь святого, в то же время открыла нам очаг скверны, блуда и безверия. И все это в одном доме. Вот что поистине достойно удивления.

Тургунбай подскочил, как ужаленный. «Что говорит эта старая обезьяна? — подумал он. — Не анаши ли накурился наш мулла и теперь городит невесть что». И голосом, в котором уже слышались раскаты нарастающего гнева, Тургунбай спросил муллу Гияса:

— Что это вы, святой отец, наговорили. Какой это очаг безверия вы нашли в моем доме?

Но мулла не испугался грозного тона хозяина. Он улыбнулся еще слаще и, понизив голос, спросил, наклонившись к самому плечу Тургунбая:

— А разве вам, почтенный братец Тургунбай, неизвестно, что ваша работница, слепая Ахрос, находится в развратной и богопротивной связи с вашим же работником Джурой? Неизвестно? Да?!

Тургунбай даже опешил. Он совсем не ожидал, что придуманная им сплетня через несколько часов вернется обратно, как достоверная истина. А мулла, приняв молчание хозяина за растерянность, продолжал:

— И разве вам неизвестно, почтенный братец Тургунбай, что ваш батрак Джура вчера вечером в чайхане в кругу таких же, как он, оборванцев, вел дерзкие богопротивные речи и призывал народ брать пример с русских. Разве это вам неизвестно? А?!

Теперь Тургунбай испугался. В том, что селение поверило пущенной им сплетне, не было ничего страшного. Это даже к лучшему. Он может прогнать слепую Ахрос, не уплатив ей ни копейки. Но если Джура действительно говорил то, о чем поведал ему мулла Гияс, то это опасно. Дело может дойти до Исмаила Сеидхана и неизвестно, как посмотрит ишан на то, что в доме его будущего тестя живет крамольник. Надо действовать быстро и решительно. Тургунбай внимательно посмотрел на муллу Гияса. «Союзник или враг, — соображал он. — Да, конечно, союзник».

— Вы меня прямо поразили, святой отец, — начал он. — Клянусь всевышним, мне ничего об этом неизвестно. Да и откуда я мог знать?! Ведь это вас аллах наградил даром знать и предугадывать то, что скрыто в сердцах людей. Жду вашего совета, высокочтимый мулла, но если вы желаете выслушать мнение ничтожнейшего из ваших прихожан, я скажу: отступник и развратница должны быть примерно наказаны.

Польщенный словами Тургунбая, мулла расцвел.

— Да, да, вы совершенно правы, уважаемый братец Тургунбай, — торопливо заговорил он, кивая головой, обмотанной огромной не особенно чистой чалмой. — Отступники должны быть наказаны. Святой коран повелевает обращаться с отступниками без всякой жалости. Ведь даже захваченных в бою пленных отступников коран запрещает обращать в рабство. Они должны быть убиты связанными, как скот. Вы правы, почтенный братец Тургунбай: в этом деле мы должны запереть жалость и снисхождение крепким замком ненависти к отступникам.

Тургунбай успокоился. Мулла не считал его виновным в том, что под крышей его дома нашли себе приют нечестивцы, отступившие от шариата и корана. В то же время он уже и сам поверил, что Джура и Ахрос находятся в преступной связи и, как истинный мусульманин, готов был покарать их.

— Наше селение всегда отличалось своей приверженностью к религии. Слепая развратница и ее любовник, призывающий к нарушению основ шариата и дружбе с неверными — русскими, — позор для всего Ширин-Таша. Их надо примерно наказать.

— Да, да, — снова закивал мулла Гияс. — Высокочтимый ишан Исмаил Сеидхан, да продлит бог его дни на земле, указывал мне в проповедях призывать к очищению рядов правоверных. Деяния этих двух грязных нечестивцев — как раз то самое, о чем говорил святой ишан. Да и, кроме того, — здесь мулла понизил голос до шепота, — примерное наказание этих двух нечестивцев устрашит и тех, кто начал колебаться. Покажет им, как всевышний карает отступивших от его законов. Во имя аллаха мы должны быть твердыми. Сегодня я скажу об этом проповедь и призову правоверных побить нечестивцев камнями.

Тургунбай и Сеид Гияс просидели за угощением не один час. Солнце уже далеко перевалило за полдень, когда Тургунбай, проводив муллу, сам отнес пищу Турсуной. Девушка по-прежнему лежала в постели, с головой укрывшись одеялом, и ни одним движением не выдала, что заметила приход отца.

Уходя из комнаты дочери, Тургунбай подумал: «Спит. Наревелась и спит. Ничего, одумается и поймет, что отец ей счастья желает». И старик со спокойным сердцем запер двери на тяжелый замок.

Погруженный в глубокую задумчивость, Тургунбай несколько раз обошел двор. Он даже не замечал, что Баймурад, как собака, неотступно следовал за хозяином, готовый на лету подхватить любое его приказание. Сам не зная зачем, Тургунбай вышел за ворота и окинул взглядом улицу. Посредине пыльной дороги стояли Алим-байбача и Мансур-байбача — сыновья старшины Данияра. Заметив вышедшего из ворот Тургунбая, оба лоботряса отошли на несколько шагов и вновь остановились, поглядывая в сторону двора Тургунбая и о чем-то перешептываясь.

Тургунбай мрачно усмехнулся: «Уже узнали про Ахрос. Выслеживают», — сообразил он и спросил Баймурада, стоявшего у него за спиной:

— Где Ахрос?

— Вы ведь разрешили, хозяин, сегодня Джуре работать только до полудня, — громко, с явным расчетом на то, что его слова услышат и байбачи, ответил Баймурад. — Джура уже давно ушел с поля. А слепая кляча сразу же умчалась к нему.

До слуха Тургунбая долетел удаляющийся хохоток Алима и Мансура. Посмотрев им вслед, старик медленно вернулся во двор.

* * *

Турсуной не спала, но и не плакала, когда Тургунбай принес ей обед. Она несколько часов лежала на постели без движения и почти без мыслей. Гнетущее ощущение неотвратимой беды парализовало девушку. Ее воля к сопротивлению была сломлена деспотизмом отца. Утром, когда отец запер ее на замок, Турсуной показалось, что у нее оборвалось сердце. Чувство приближающейся страшной беды тупою болью сковало мозг. Несколько часов прошло в тяжелом, как кошмар, полузабытье.

Звук отпираемого замка вернул Турсуной к действительности. Она снова, как и утром, завернулась с головой в одеяло и замерла. Девушка слышала, как отец вошел в комнату, поставил что-то на столик и вышел медленными шагами. Затем снова лязгнул замок, затихли, удаляясь, шаги отца, и девушка опять осталась одна.

Турсуной выглянула из-под одеяла. На столе на большом подносе лежали дыня, лепешки, изюм и стоял чайник с чаем. Девушка поднялась с постели, подошла к столику и механически взяла в руки нож, чтобы разрезать дыню. Но при одной мысли о еде ей стало противно. Турсуной положила нож обратно на поднос и только тогда заметила, что это не обычный тонкий нож, которым всегда пользовались за столом, а тяжелый, с толстым обушком и остро отточенным узким клинком. «Отец свой нож принес. Ахрос дома нет и отец не нашел простого ножа». Тут же мелькнула мысль, что Ахрос, наверное, сейчас разговаривает с Джурой. Но даже это не оживило Турсуной: «Что может сделать Тимур, даже если и вернется. Раз отец так круто поступил, значит, сегодня или завтра меня уже увезут к ишану».

Турсуной всю передернуло мучительной нервной дрожью.

«Ах, зачем я согласилась уехать из Ташкента. Дядя не дал бы меня в обиду, — с тоской подумала девушка. — Сейчас везде началось что-то новое. Может быть, скоро и нам, девушкам, лучше жить будет».

Не имея больше сил выдерживать тоскливое одиночество, Турсуной повернулась к двери, чтобы позвать Ахрос, но, вспомнив, что снаружи висит замок, схватилась руками за голову. Пошатываясь, как пьяная, Турсуной, сделав несколько неверных шагов, рухнула снова на постель. Чувство обреченности и одиночества с новой силой охватило девушку.

А в это время Ахрос была у Джуры. Строптивый батрак действительно жил в развалюшке. В единственной комнате маленького домика ничем не прикрытая бедность смотрела из всех углов. Обстановка состояла из низенького столика. Тощая стопка рваных одеял, заменявших постель, лежала в нише стены. Украшением комнаты являлась только ее безупречная чистота. Стены комнаты были белее снега. Пол, выстланный старинными квадратными кирпичами, мылся каждый день и в белизне соперничал со стенами. Видно было, что чистота дома является основной заботой Нурии — старой матери Джуры.

В комнате были только Ахрос и Джура. Нурия не любила сидеть сложа руки и подрабатывала тем, что нянчила детей и мыла полы у соседей.

Джура говорил со слепой батрачкой обычным спокойным тоном. Но если б Ахрос могла видеть, она, безусловно, заметила бы, что батрак чем-то расстроен и даже встревожен. Он молча выслушал просьбу Ахрос и после минутного молчания ответил:

— Видишь ли, Ахрос, я и так собирался идти к Саттару. Сегодня… только хотел крышу поправить. Осень надвигается. Ну, да крыша не убежит. В нашем селении начинают твориться нехорошие дела. Вчера в мечети мулла выл, как бешеный. Хозяева толкуют между собой о священной войне. Надо, чтобы дядюшка Саттар скорее вернулся домой. Без него мы, как без головы.

— Значит, пойдешь? — обрадованно переспросила Ахрос. — Сегодня пойдешь?

— Сейчас пойду. Зайду, скажу матери, что ухожу на ночь, и отправлюсь. Знаешь что, Ахрос… — Джура явно был встревожен и одновременно смущен. Ахрос почувствовала это.

— Ты чего-то боишься, братец Джура? — забеспокоилась она. — Может, боязно ночью идти так далеко.

Джура невесело рассмеялся, но тотчас же смолк.

— Нет, Ахрос, дорогая, не этого я боюсь. Ты пошла бы сейчас к Розии-биби. Поживи у нее, пока мы не вернемся.

— А что мне будет? — беззаботно ответила Ахрос — Ну, побьет хозяин за то, что я против него иду, так что ж…

— Слушай меня, Ахрос, — решительно заявил Джура. — Я тебя очень прошу, иди в дом Саттара-кузнеца. Розия-биби не откажет.

— Ладно, — согласилась Ахрос. — Я у Тургунбая на сегодня уже все сделала. Ужин сварила. Пойду к Розии-биби, — и слепая девушка поднялась с пола, на котором они оба сидели.

— Подожди немного, — задержал ее Джура. — Я вперед выйду… Посмотрю.

— Ну, что ты… — запротестовала девушка.

Но Джуры уже не было в комнате. Быстрыми шагами он пересек дворик и вышел в пролом дувала — глинобитной стены, когда-то построенной его отцом вокруг крошечной батрацкой усадьбы. Вышел и сразу же остановился.

В бурьяне, росшем снаружи около дувала, кто-то прятался. Джура решительно шагнул в заросли и увидел двух братьев-байбачей, присевших за кустом курая.

Мгновение Джура смотрел на сидевших в засаде братьев. Смущенные и напуганные, они глядели на него, вытаращив глаза и растерянно ухмыляясь. Джура побелел от ярости. Увидев валявшийся в бурьяне увесистый камень, он схватил его и бросился на двух толстяков. Оба соглядатая кинулись наутек, ломая бурьян, спеша выскочить на дорогу. Тяжелый камень, пущенный сильной рукой Джуры, свистнул в воздухе и попал в спину Мансура-байбачи. Здоровенный парень со всего размаху ткнулся головой в землю, по тотчас вскочил и побежал дальше.

Проследив глазами за двумя фигурами, скрывающимися за деревьями шелковицы, Джура вышел из бурьяна и крикнул:

— Иди, Ахрос.

Девушка вышла.

— Что тут было? — встревоженно спросила она.

— Да ничего, — беззаботно ответил Джура. — Повадился чей-то осел ходить… Ну, я его… камнем. Ты, Ахрос, сейчас прямо к Розии-биби иди. Никуда не заходи. Прямо к ней. Ладно?

— Ладно, — согласилась девушка. — Иду.

Ахрос торопливо шагала по самой середине дороги, чутко прислушиваясь, не раздастся ли впереди стук копыт. Слабо зная этот край селения, девушка боялась свернуть на тропинку, идущую вдоль колеи. По ней пришлось бы идти значительно медленнее. А девушка спешила добраться до дома кузнеца. Тревога, звучавшая в голосе Джуры, передалась и Ахрос. Прислушиваясь, чтоб не наткнуться на какую-нибудь движущуюся ей навстречу упряжку, девушка вдруг услышала позади себя торопливые шаги. Кто-то ее догонял. «Наверное, Джура, — решила Ахрос, останавливаясь. — Забыл что-нибудь сказать». Но тут же сердце ее сжалось от страха. Это был не Джура. Теперь она ясно слышала, что за ней бежали двое.

Девушка, сама не зная чего, испугалась. Успокаивая себя тем, что днем почти в самом центре Ширин-Таша никто не посмеет сделать ей что-нибудь дурное, Ахрос продолжала идти. Она спешила выбраться на главную улицу.

— Эй ты, слепая развратница, постой, — донесся до нее задыхающийся мужской голос. — Стой, говорят тебе.

Ахрос вздрогнула, как будто кто-то ударил ее камнем в спину. «Почему они меня так называют, — испугалась девушка. — Что они делают? Это Мансур-байбача с кем-то. Что им от меня надо?»

Девушка побежала, спотыкаясь о выбоины дороги, чуть не падая, и в ужасе слышала, что шаги позади раздавались все ближе и ближе.

Наконец она свернула на главную улицу Ширин-Таша и сразу, точно с берега в воду, попала в шум и гам многих голосов.

Целая ватага ребятишек, увидев слепую батрачку, кинулись ей навстречу с криками: «Слепая! Слепая!! Ты куда ходила? Попляши, слепая дура, а то не выпустим!!!» На нее посыпались удары мелкими комками сухой земли. Маленькие мучители, дети ширинташских богатеев, наконец нашли свою жертву.

Дома с самого утра они слышали разговоры старших об Ахрос и Джуре и многое поняли.

Покрывая ребячий галдеж, на улице раздались крики запыхавшихся сынков старосты Данияра.

— А, развратница, убежать задумала!

— Чего ты сейчас делала со своим любовником?!

— Развратница!! Развратница!! — дико завопил хор мальчишек, подхвативших новое словечко. — Что ты делала, развратница!!

Кто-то больно ущипнул ее за плечо. Кто-то стукнул кулаком в бок. Большой комок сухой земли, брошенный Мансуром-байбачой, попал ей в голову. Девушка зашаталась и упала на четвереньки. На нее сразу же посыпались удары.

Ахрос, зная, что помощи ждать не от кого, решила, что это конец, что сейчас она будет убита.

— Господи! Аллах всемогущий!! Что они делают?! За что?! — испуганно, прерывающимся шепотом твердила она, пытаясь встать на ноги. Каким-то невероятным усилием воли ей это удалось, и она кинулась бежать, преследуемая криками, свистом, бранью.

К счастью, на дороге не нашлось ни одного камня, и на Ахрос сыпались только комки сухой глины.

В диком ужасе девушка кидалась из стороны в сторону. Ахрос бежала теперь без дороги, по зарослям бурьяна и репейникам. Сухие колючки впивались в босые ноги, но девушка не замечала этого. Спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, она под градом летящих на нее комьев сухой земли судорожно шептала:

— Аллах! Всемилостивый аллах! За что меня так мучают. Аллах! Ты добрый, пошли мне скорее смерть! Пошли смерть!

Вдруг девушка с размаху ударилась о какую-то стену. Поняв, что бежать больше некуда, она повернулась лицом к своим преследователям и замерла, ожидая новых ударов. Ее бледное лицо было обращено в ту сторону, откуда слышались крики. Девушка ждала смерти.

Но в этот момент кто-то рядом с Ахрос открыл калитку. Шум и улюлюканье сразу затихли. Слепая, перебирая по стене руками, медленно начала продвигаться к калитке.

«Где я? Куда попала? Чей это двор?» — метались мысли в голове Ахрос. Но вот руки ее нащупали широкое деревянное полотнище, покрытое затейливой резьбой, и у Ахрос подогнулись колени. В изнеможении девушка прижалась головой к воротам. Она узнала эти ворота. Потеряв направление, Ахрос прибежала не к Розии-биби, а к дому Тургунбая. Медленно прошла она в растворенную калитку и, сделав по двору два-три неверных шага, тяжело упала на сухую землю.

Тургунбай, заслышав вопли и улюлюканье на улице, сразу догадался об их причине.

«Началось, — подумал он. — Всемогущий аллах вершит свой праведный суд».

Тургунбаю живо представилось, как сейчас недалеко от его ворот толпа, охваченная праведным гневом, побивает камнями слепую батрачку и строптивого батрака. Но, отворив калитку, Тургунбай увидел не то, что ожидал. Толпы не было. Было всего десятка два сорванцов мальчишек и двое сыновей старшины Данияра. И преступников было не двое, а только одна Ахрос. «Нет, это еще не сам суд, — подумал Тургунбай. — Это еще только начало». Он посмотрел на Ахрос и дал ей войти в калитку.

Заперев ворота, Тургунбай приказал Баймураду:

— Оттащи ее в амбар, а потом сходи за Джурой. Скоро в мечеть пора. Пусть быстрее идет.

Однако Баймурад вернулся один.

— Хозяин, Джуры нет нигде. Мать его говорит, что он совсем ушел из Ширин-Таша. Будто бы не скоро вернется.

Тургунбай нахмурился. Исчезновение батрака испугало его. Куда и зачем ушел Джура? Разве батрак имел право вот так просто взять и уйти по каким-то своим делам, не спросив разрешения хозяина. Тургунбай понял, что уход батрака не случаен.

— Куда и зачем отправился этот сын греха? — встревоженно проговорил Тургунбай.

— Хозяин, — вкрадчиво подсказал Баймурад. — Ведь слепая развратница только что пришла от него. Она знает.

— Правильно, — одобрительно кивнул Тургунбай и направился к амбару. — А ты куда? — остановил он шагнувшего было за ним Баймурада. — Без тебя справлюсь.

Ахрос лежала в амбаре на полу в том положении, в каком упала, брошенная сюда Баймурадом. Тургунбай с минуту презрительно смотрел на нее, затем, подойдя к двери амбара, крикнул:

— Баймурад! Дай ей умыться.

Потрясение от пережитого было слишком тяжело. У Ахрос едва нашлось сил для того, чтобы подняться на ноги и отмыть от крови и грязи лицо. Затем она снова бессильно опустилась на пол. Отослав движением руки Баймурада, Тургунбай сел на кучу пустых мешков.

— Слушай, развратная тварь. Куда ушел Джура?

По плечам девушки пробежала судорога. Подняв с земли голову, она взглянула на Тургунбая невидящими глазами и тихо спросила:

— За что, хозяин? Разве я развратница?

Тургунбаю стало не по себе под взглядом ее незрячих глаз. Стараясь говорить твердым голосом, он ответил:

— Про твое развратное поведение весь Ширин-Таш знает. Даром, что ли, тебя сейчас чуть не до смерти забили. Где Джура? Куда он ушел?

Слова Тургунбая, как бичом, стегнули Ахрос. Она горько, беззвучно заплакала, боясь вслух даже рыдать. Но вопрос хозяина о Джуре заставил девушку всю внутренне сжаться и стиснуть зубы, чтобы как-нибудь, хотя бы случайно не сказать о Джуре. «Они за ним погонятся, если узнают, куда он ушел, — думала Ахрос, глотая рыдания. — Догонят и с ним то же будет… И Саттар-кузнец ничего не узнает. Ведь Джура не только из-за Турсуной к нему пошел. У него какое-то другое важное дело есть».

— Где Джура? — теряя терпение, закричал Тургунбай. — Смотри у меня, падаль. Не скажешь — плохо будет.

— Не знаю, хозяин, — вся сжимаясь в ожидании удара, заговорила Ахрос. — Он мне ничего не говорил. Я даже не знала, что он идти куда-то собрался.

Вытянув ногу, Тургунбай ударил Ахрос сапогом в грудь.

— Врешь, развратница! Знаешь! Заговоришь! Не сейчас — позднее заговоришь.

Собрав последние силы, Ахрос поднялась и села на полу.

— За что вы меня, хозяин?.. Что я вам сделала? Я не развратница. Богом клянусь, аллахом всемогущим клянусь, не развратница, я! Чистая я!

— Чиста, падаль, — заорал Тургунбай, вскочив на ноги. — Кто тебе поверит? Все знают, что ты, забыв предписанья святого корана, занималась блудом с отступником Джурой. Не только сама развратничала, но и мою Турсуной к разврату приучала. Бежать из отцовского дома подговаривала. У-у-у! Падаль… — Тургунбай еще раз ударил ее пинком и вышел из амбара.

В посвежевшем воздухе уже звенел с минарета высокий голос азанчи, сзывавшего правоверных на молитву.

Выйдя из амбара, Тургунбай остановился в раздумье. «Как же быть? — размышлял он. — Амбар сейчас не запирается. Этим замком заперта комната Турсуной. Оставить Баймурада караулить слепую чертовку? Но тогда весь остальной двор и вся женская половина останутся без присмотра». Тургунбаю очень не хотелось сейчас, когда исчез неизвестно куда Джура, доверять сохранность дочери простому замку. «Любой замок можно отпереть, а потом и окна там без решеток. Нет, Баймураду надо приказать, чтобы он сидел около женской комнаты. А как амбар?»

Еще не решив, как поступить, Тургунбай подошел к воротам. И тут вдруг его осенило.

— Баймурад! — крикнул он.

— Что изволите, хозяин? — подбежал Баймурад.

— Сбегай-ка быстро и разыщи сыновей Данияра. Скажи, что я их ожидаю.

Баймурад со всех ног кинулся к мечети. Где же еще искать правоверного мусульманина в часы вечерней молитвы!

Не прошло и десяти минут, как Баймурад вернулся. Алим и Мансур были очень польщены тем, что понадобились самому Тургунбаю, будущему тестю ишана Исмаила Сеидхана.

— Я хорошо знаю, что ваш почтенный отец, мой друг и брат Данияр, воспитал вас как истинно правоверных мусульман, — обратился к Мансуру и Алиму Тургунбай. — Близок день, в который вы немало потрудитесь для всемогущего бога в рядах славной армии ислама. Люди, в руки которых всевышний вложил великое я почетное дело собирания такой армии, уже имеют вас в виду. Вы, конечно, получите должности сообразно вашей преданности святой религии. Но ваше рвение необходимо уже и сейчас. Я прошу вас пожертвовать своим временем для святого дела.

Алим и Мансур наперебой начали уверять Тургунбая, что самым высшим наслаждением для них будет услужить ему, Тургунбаю.

— Не мне, а святому делу, — важно поправил Тургунбай. — Вам, джигиты, конечно, известно развратное поведение моей работницы, слепой Ахрос. Сегодня после вечерней молитвы правоверные решат, какую меру наказания заслуживает эта тварь, опозорившая весь Ширин-Таш. Сейчас она у меня в амбаре. Но нельзя доверять такое дело простому запору. Ведь ее полюбовник, отступник от законов шариата, этот подлый Джура еще не пойман. Мало ли что может быть. Надо, чтобы преступницу, нарушившую установления нашей веры, стерегли истинно правоверные мусульмане. Я прошу вас, джигиты, стеречь ее, пока не придет срок расплаты..

Алим и Мансур с восторгом согласились сторожить вероотступницу.

— Можете не беспокоиться, почтенный дядюшка Тургунбай: она от нас не уйдет, — пообещал Алим-байбача.

— И не пикнет, — коротко подтвердил Мансур.

Тургунбай, отправив Баймурада на женскую половину двора и указав Алиму и Мансуру амбар, где была заключена Ахрос, со спокойной душой зашагал к мечети.

Сегодня в мечети народу было значительно меньше, чем вчера, в пятницу. Зато правоверные, присутствовавшие на молитве, были все уважаемые люди. Батраков и издольщиков в мечети не было. Многие из них еще не вернулись с поля.

И все же, несмотря на то, что среди молящихся были только самые уважаемые люди, вечерняя молитва шла не так благопристойно, как обычно. Правоверные уже все знали об Ахрос и Джуре. Знали они, что после молитвы мулла Гияс скажет новую проповедь. Ожидание проповеди, тихие разговоры о происшествии, случившемся в Ширин-Таше, нарушали благопристойность молитвы.

Когда Тургунбай вошел в мечеть, проповедь была в самом разгаре. Ярость, с которой говорил мулла Гияс, возбуждала молящихся, зажигала их глаза ярким блеском фанатизма. Воздев кверху сжатые кулаки, мулла Гияс кричал:

— Правоверные! Истинно говорю вам! В святом коране сказано, что кровь мусульманина может быть законно пролита только в трех случаях: отступничество, прелюбодеяние и убийство без предшествовавшего убийства. Ядовитая зараза отступничества и разврата проникла и к нам. Нашлись люди, которые, забыв, что они правоверные мусульмане, и отступив от ислама — веры отцов наших, призывают к дружбе с русскими, к дружбе с неверными, к разделу земли и имущества на всех поровну, к разрушению самых священных основ шариата. Не забыли ли вы слов святого корана, который говорит: «Горе всякому нечестивому вольнодумцу!.. Порадуй его вестью о наказании!..» А в суре «Посылаемые» пророк, да светится имя его, сказал об отступниках: «Идите во тьму, извергающую три столба дыма, который ни тени не дает, ни от пламени не защитит: он будет извергать искры, величиной, как башни, цветом, как желтые верблюды». Не забыли ли вы, правоверные, святые слова пророка?!

Верующие ответили на вопрос своего пастыря яростным взрывом голосов:

— Казнить отступников!!

— Камнями побить, во славу всемогущего!

— Земли захотели!

— Сжечь на огне дьявольских выродков!

— Забить им глотки этой землей!

Мулла Гияс, окинув довольным взглядом раскалившуюся паству, переждал, пока стихнут крики, и снова заговорил:

— О горе, горе нам, правоверные! Дьявол избрал вместилищем соблазна и козней своих женщину-мусульманку. Отступник и отступница, попирая святые установления ислама, творили блуд и прелюбодеяние, распространяя заразу разврата среди правоверных. Преступница, слепая Ахрос, поймана на месте преступления, но ее сообщнику удалось избежать справедливого суда верных исламу. Развратница, запертая сейчас в доме почтенного и крепкого в вере мусульманина Тургунбая, ожидает решения своей участи. Да не будет среди правоверных ни одного, в сердце которого закрались бы жалость и снисхождение. Во имя аллаха милостивого, милосердного, очистите наш святой край от скверны отступничества и разврата. Во имя аллаха милостивого, милосердного, надо убивать, как собак, каждого, кто осмелится посягнуть на святой шариат, на законы и обычаи, установленные самим всемогущим через своего посланника и пророка.

Соскочив с возвышения и потрясая кулаками, мулла Гияс направился к выходу из мечети. Следом за ним ринулись все присутствовавшие на проповеди. Рыча от ярости и жажды крови, фанатичная толпа забурлила на улице. Неизвестно откуда в руках всех правоверных появились увесистые камни. Вспыхнули факелы. Кто-то заранее догадался намотать на длинные палки пропитанные маслом ватные лохмотья. Сейчас они ярко пылали, разгоняя сгущавшуюся темноту.

* * *

Оставшись сторожить Ахрос, Алим и Мансур долго сидели молча перед дверью амбара. Несколько раз они то вопросительно взглядывали друг на друга, то начинали настороженно вглядываться в дальний конец двора, где сидел Баймурад.

Но вот густые вечерние тени затопили двор. Все потонуло в синевато-серых сумерках. В селении стояла мертвая тишина. Только откуда-то издалека доносились человеческие голоса, веселые выкрики, обрывки песен. Это далеко за Ширин-Ташем, кончив работу, перекликались батраки, сзывая один другого, чтобы вместе идти но домам.

Отдаленные голоса возвращавшихся на отдых людей привлекли внимание Мансура. Он первый нарушил молчание.

— Обрадовались, что луна поздно всходит, домой торопятся. Лодыри, — проговорил он.

Алим промолчал. Он сидел нахохлившись, втянув в плечи жирную шею, похожий на филина.

Не дождавшись ответа, Мансур толкнул брата локтем в бок и спросил:

— Ты что молчишь?

— А что? — вяло отозвался Алим.

— Как что? Теперь самое время. Никто не узнает.

— Не хочу я, — по-прежнему вяло отозвался Алим. — Мне что-то… Слепая ведь…

— Осел, а где ты найдешь зрячую? Какая согласится?

— И Ахрос не согласится.

— А кто ее спрашивать будет?

— Иди ты, я покараулю, — наконец согласился Алим.

— И пойду, не струшу, как ты, — поднялся с места Мансур.

— А если она старикам расскажет? — остановил Алим-байбача брата.

— Ну, кто ей поверит, развратнице, — пренебрежительно бросил Мансур, закрывая за собой дверь амбара.

Алим-байбача на цыпочках подбежал к двери и прижался ухом к замочной скважине. Вначале он различал только умоляющий голос Ахрос и отрывистое бормотание брата. Вдруг Алим услышал, как Мансур громко вскрикнул и выругался. Байбача отскочил ог двери и насторожился.. «Не слышал ли Баймурад вскрика Мансура?» — тревожно подумал он. Но во дворе царила полная тишина. Зато со стороны мечети слышался постоянный, все нарастающий шум. Алим, сломя голову, кинулся к амбару.

— Мансур! Выходи! Идут! — испуганно зашептал он, приоткрыв дверь.

Мансур торопливо выскочил из амбара. Левой рукой он сжимал кисть правой руки.

— Ну, как? — не утерпел Алим-байбача.

— Чуть жива, сволочь, а не дается, — сердито ответил Мансур. — Руку до крови прокусила. Рубец будет.

— Значит, ты сейчас меченый, — съехидничал Алим-байбача. — На тебе тавро, как на жеребце.

— Из-за тебя, осел… — окрысился Мансур.

Но в это время с улицы донесся гул многих голосов. Мансур и Алим прислушались, затем оба бросились к воротам. Когда байбачи распахнули их, толпа самых уважаемых, самых состоятельных людей Ширин-Таша, с факелами, вооруженная палками и камнями, ринулась во двор Тургунбая. Впереди с кораном в руках шел мулла Гияс. Десятка два ярко пылавших факелов залили двор желтым, трепетно вспыхивающим светом.

Не дойдя до амбара несколько шагов, мулла остановился.

Высоко подняв книгу корана, он повернулся к толпе фанатиков и резким визгливым голосом закричал:

— Во имя бога милостивого, милосердного! Уничтожайте, правоверные, очаги заразы, пока они не распространились и не поколебали прекрасное дерево святого ислама.

Толпа ответила разноголосым восторженным воем. Несколько человек бросились в амбар, вытащили во двор почти бесчувственную девушку. Толпа разразилась сотнями негодующих возгласов.

— Вот она, развратница!

— Земли захотела!

— Кайся, падаль!

— С отступником путаешься!

— Во имя аллаха милостивого!

— Камнями ее, правоверные!

Но мулла, воздев над толпой коран, потушил на время ярость толпы. Ахрос поставили у высокой глинобитной стены, окружавшей двор. Судорожно цепляясь пальцами за выступы стены, девушка силилась устоять на ногах.

— Кайся, распутная отступница. Кайся! — снова прозвучал режущий голос муллы Гияса.

Вдруг толпа затихла. Затаив дыхание, раскрыв от напряжения рты, фанатики, готовые к убийству, жадно впились глазами в свою жертву.

— Люди! Что вы делаете? — не сказала, а простонала Ахрос. — За что? Что я вам сделала? Богом клянусь, не виновна я. Ни в чем не виновна. Аллахом всемогущим клянусь. Люди! За что вы меня…

— Куда ушел батрак Джура, с которым ты занималась развратом? Что он тебе говорил? Где он сейчас? — прервал девушку мулла.

— Ничего у нас с ним не было, — отчаявшись разжалобить толпу, устало ответила Ахрос. — Джура хороший, добрый человек. Он настоящий мусульманин. Никого не мучает, не бьет…

— Кайся! — взвизгнул мулла Гияс.

— Кайся, распутная отступница! Кайся! — завопил Абдусалямбек.

— Куда ушел Джура? Кто с ним заодно? Говори! — вторил ему старшина Данияр.

— Не в чем мне каяться, — неожиданно сильным, хотя и хриплым голосом сказала Ахрос. Девушка понимала, что минуты ее сочтены, но все же нашла силы, чтобы бросить в лицо своим палачам кипевшие в сердце слова. — Не в чем мне каяться, — повторила она. — Всю жизнь на вас работала, а вы со мною, как с собакой… Мусульмане! Не мусульмане вы, а звери. Вы хуже зверей! За что вы меня? Что я, не человек? Джура вам все припомнит. Его вы не побьете. Он не один. Он зрячий! И таких, как Джура, много. Не мусульмане вы, а звери. Не мулла ты, Сеид Гияс, а пес, хуже пса, свинья ты…

— Бейте ее, правоверные! Бейте нечестивую, клевещущую на слуг божьих, — завизжал, как ужаленный, мулла Гияс.

Тяжелый камень, брошенный Мансуром-байбачой, с глухим стуком ударился в грудь Ахрос. Девушка, замолкнув, взмахнула руками, словно хотела прижать к груди ударивший ее камень, и, согнувшись, головой вперед упала на землю.

Десятки камней полетели в нее, но Ахрос уже не чувствовала ударов.

Тургунбай не принимал участия в убийстве Ахрос. Войдя вместе с толпою во двор, он приказал Баймураду:

— Запрягай лошадей. В Шахимардан поеду. — И прошел на женский двор.

Турсуной, наплакавшись, постепенно забылась и задремала. Вопли толпы, ворвавшейся до двор, разбудили девушку. Отблески факелов, проникавшие на женскую половину, испугали Турсуной. Она поняла, что на переднем дворе происходит что-то страшное. Турсуной заметалась по комнате, не зная, что делать, и не решаясь позвать на помощь кого-нибудь.

Лязг отпираемого замка еще более напугал Турсуной. Догадавшись, что это идет отец, она снова забилась в постель.

Тургунбай, войдя в комнату, остановился, пытаясь рассмотреть что-либо при слабых отблесках света, проникавшего с переднего двора.

— Дочь, где ты? — окликнул он негромко.

Турсуной молчала, с трудом сдерживая нервную дрожь. Не дождавшись ответа, Тургунбай подошел к постели, нащупал плечи дочери И взял ее за руку.

— Пойдем. Я тебя покажу, как всемогущий аллах карает развратниц, осмелившихся противиться шариату.

Крепко сжимая руку дочери, он поволок ее из комнаты.

Вытащенная отцом на передний двор, Турсуной была поражена мрачной картиной, развернувшейся перед нею.

Освещенная красноватым, полыхающим светом факелов, окровавленная, в порванной одежде, у стены стояла Ахрос и, глядя на разъяренную толпу незрячими глазами, бросала своим мучителям слова презрения.

Турсуной показалось, что камень, ударивший в грудь Ахрос, ударил одновременно и ее. Вырвавшись из рук отца, она кинулась к Ахрос. Но в этот момент десятки камней засвистели в воздухе, и каждый камень с глухим стуком ударялся в тело слепой батрачки. Расширенными от ужаса глазами Турсуной смотрела на камень, который, ударившись о голову Ахрос, не отвалился, а так и остался в пробитом черепе.

— Видишь, дочь, как аллах карает противящихся его воле? — мрачно спросил Тургунбай.

Взглянув потухшими глазами на отца, Турсуной тихо, но с большой душевной силой сказала:

— И для меня это же готовите? Зверь!

С необычайной для нее силой Турсуной оттолкнула оторопевшего отца и стремглав бросилась в комнату.

Тургунбай хотел кинуться за Турсуной, но в этот момент во двор вбежал мальчишка, один из малолетних отпрысков Абдусалямбека. Он что-то горячо зашептал отцу. До Тургунбая донеслись только отдельные слова: «Юсуф… батраки с кетменями… идут…»

Абдусалямбек, до этого бушевавший больше всех, услыхав слова сына, сразу же стих. Воровато оглянувшись, он незаметно отошел от толпы в тень и, пройдя вдоль стены, торопливо юркнул в ворота. Бегство Абдусалямбека осталось незамеченным никем, кроме Тургунбая.

«Что еще там у них?» — встревоженно подумал Тургунбай и тоже вышел за ворота.

Над Ширин-Ташем плыла душная, по-осеннему темная ночь. Но на улицах селения не было обычной ночной тишины. Едва лишь Тургунбай вышел за ворота, как его сразу же насторожил несмолкающий гомон многих человеческих голосов, несшихся с окраин. Бедняцкие окраины Ширин-Таша не спали, как обычно, после трудового дня. И тогда Тургунбаю стал понятен смысл слов, переданных Абдусалямбеку сыном. Нет, не испугала батраков Ширин-Таша ни проповедь муллы, ни яростная злоба хозяев. Тургунбаю даже показалось, что он различает лязг стали кетменей, серпов и лопат — извечного оружия восставших батраков.

Тургунбай испугался. Он почувствовал себя бессильным перед тем, что произойдет, если толпы батраков придут сюда. Бегом, как мальчишка, он кинулся под навес, где Баймурад должен был запрягать лошадь.

— Ну, готово, запряг?! — подбежал он к дрожащему от страха Баймураду.

Но лошади еще не были запряжены. Баймурад, напуганный расправой с Ахрос, предчувствуя, что ему придется когда-нибудь отвечать за то, что сейчас произошло, сидел, скорчившись, за огромным колесом арбы, закрыв лицо руками.

Тургунбай яростно пнул его ногой.

— Собака! Так-то ты выполняешь мои приказания?!

Баймурад, скуля от ужаса, на четвереньках пополз к конюшне.

— Если сейчас же лошади не будут готовы, зарежу. Клянусь аллахом, зарежу, — прошипел Тургунбай и, едва удерживая дрожь в коленях, побежал к дочери.

* * *

Захлопнув за собой дверь, Турсуной крепко заперла ее на засов. Голова девушки горела. «Лучше сама… Лучше сама…» — лихорадочно шептали ее губы. Она металась по комнате, хватая руками все, что попадалось под руку. Но то, что ей попадалось, не годилось. «Даже голову о стену не разобьешь, — с отчаянием подумала Турсуной. — Стены глиняные, только измучаешься». И в эту минуту девушка вспомнила о ноже, принесенном отцом вместе с дыней.

В потемках на ощупь она нашла нож.

А в двери уже ломился Тургунбай.

— Дочь, отвори, — услышала она голос отца. — Открывай, тебе говорят! Все равно никуда не денешься! Сейчас в Шахимардан поедем. Открывай, а то двери вышибу!

Дверь затрещала под яростным нажимом. Это переполнило чашу. Судорожным рывком распахнув ворот платья, Турсуной ударила себя ножом в грудь. Страшная боль пронзила все ее тело. Голова девушки закружилась, она упала грудью вперед на рукоятку ножа. Потухающее сознание уловило последнее — торжествующий вопль муллы Гияса:

— Во славу аллаха милостивого, милосердного! Сегодня мы, правоверные, вырвали плевелы, посеянные дьяволом в прекрасном саду ислама. Мир с вами!

 

Бой у старого мазара

#img_5.jpeg

Отряд Лангового попал в ловушку. Путь на Фергану был отрезан. Ущелье, по которому Ланговой рассчитывал выйти из гор, захватила шайка курбаши Курширмата.

Басмачи неожиданно обстреляли головной дозор отряда. Потеряв двух человек, дозор спешился, залег и начал отстреливаться. Меткий огонь красноармейских винтовок и ручного пулемета охладил ярость кинувшихся было в атаку басмачей. Банда откатилась обратно в глубину ущелья. Но о продвижении отряда вперед нечего было и думать. Во всем отряде оставалось не более двадцати сабель.

Красноармеец Тимур Саттаров, коренастый и широкоплечий юноша, примчавшийся из головного дозора, подскакал к командиру отряда Ланговому и доложил:

— Ущелье занято, товарищ командир! Совсем занято! Прямо идти — ничего не выйдет. Везде басмачи… Обходить надо.

Саттаров был без фуражки. Его черные волосы рассыпались прядями, падали на лоб. Отбрасывая их со лба, Тимур недовольно подумал: «Чертов басмач, сбил фуражку. Совсем новая фуражка была. К командиру с голой головой ехать пришлось. Непорядок. Поругает, наверно».

Тимур Саттаров не более полугода тому назад стал конником в красной кавалерия, дравшейся с басмачами к Туркестане. Но эти полгода были для юноши хорошей школой.

Сын сельского кузнеца, добровольцем пришедший в Красную Армию, Тимур стал одним из лучших бойцов в отряде Лангового. Дисциплинированный и исполнительный, он был очень требователен к себе и сейчас, отдавая рапорт командиру одетым не по форме, без фуражки, болезненно переживал это. Потерю фуражки, сбитую пулей басмача всего пять минут тому назад, когда он уже скакал к Ланговому, Тимур считал собственным промахом, заслуживающим порицания.

Но Ланговой, не сделав замечания, молча выслушал донесение связного. «Обходить? По воздуху, что ли? — подумал командир, глядя на юношу, разгоряченного недавней стычкой с врагом. — Мало вероятности, чтобы, заперев выход из ущелья, басмачи и в верхней части не перерезали его». Но вслух Ланговой сказал совсем другое:

— Что ж, будем обходить. Поезжай обратно. Передай приказ: дозору удержать занятые позиции во что бы то ни стало. Вести наблюдение. Обо всем замеченном докладывать. Понял?

— Так точно, товарищ командир! Все понятно, — старательно выговаривая недавно ставшие понятными русские слова, ответил Саттаров и, круто повернув коня, ускакал.

— Козлова и Джуру ко мне!- — приказал Ланговой.

— Козлова и Джуру к командиру! Козлова и Джуру к командиру! — пронеслось по редкой цепочке всадников. Отряд растянулся на узком каменном карнизе, который в этом месте нависал над берегом шумной горной речки.

Ланговой соскочил с коня и, присев на камень, развернул карту.

Густо заштрихованный коричневыми линиями лист только в верхнем правом углу радовал глаз светлой зеленой краской. Там была долина, благословенная Ферганская долина!

Наискосок через лист карты бежали две извилистые голубые линии. Примерно около середины листа они соединялись и прихотливо извивающейся голубой полоской сбегали к правому краю карты в приветливую зелень долины. Карта рассказывала о двух небольших горных речках, сливающихся в шумную и бурную реку.

В том месте, где соединялись голубые линии, на карте была обозначена небольшая горная долина, по существу котловина, образовавшаяся от соединения двух нешироких ущелий, по которым текли речки. В котловине, как об этом говорила карта, было расположено небольшое горное селеньице. Ниже котловины ущелье снова становилось узким. И как раз в это место на карте внимательно вглядывался Ланговой, прищурив серые глаза с длинными, как у девушки, ресницами. И именно здесь, в самом узком месте, ущелье было перерезано бандой Курширмата.

Поредевший в боях, утомленный походами отряд Лангового находился сейчас недалеко от окраины горного селения, у самого входа в ущелье.

«Что предпринять для того, чтобы прорваться в Фергану? Ударом в лоб ничего не сделаешь. Сил мало, — размышлял Ланговой. — Попытаться пройти? Можно подняться вверх по ущелью левой речки и через распадок пройти в соседнее ущелье. Правда, по распадку дороги нет, но пробраться, чтобы выйти в тыл банды, все-таки можно. Только ведь и то ущелье, наверное, занято басмачами. Вот черт! Трудное положение получается!»

Из агентурных данных штаба группы Ланговому было известно, что, хотя официально бандой басмачей командует курбаши Курширмат, на самом деле за спиной Курширмата орудует какой-то другой, опытный в военных делах человек.

Людская молва многозначительно называла этого человека Иранбек. Но Ланговой готов был прозакладывать свою курчавую голову, что никакого иранского бека среди басмачей нет. Он был уверен, что командование басмачами находится или в руках посланца вездесущей «Интеллидженс Сервис» — английского офицера, действующего под видом иранца, — или, на худой конец, какого-нибудь белогвардейца. В те годы немало разных авантюристов, выброшенных революцией из России, продавалось любому, кто поднимал оружие против молодой страны Советов. Ведь в конечном итоге за все платили лондонские дельцы, причем платили неплохо.

Как бы то ни было, но в последних боях Ланговой почувствовал, что бандой Курширмата руководит опытный военный специалист.

Обо всем этом и думал командир, вглядываясь в лист карты, словно ожидая от него ответа на вопрос, как прорваться в долину.

Отряд, потеряв в боях три четверти своего состава, шел сейчас на отдых и переформирование. Ланговой рассчитывал, что уже сегодня вечером его бойцы разместятся в благоустроенных городских казармах. Переформирование отряда займет не менее двух недель. Можно будет отдохнуть, почитать книги, сходить в кино. «Черта лысого тебе, товарищ комэск, а не кино! — усмехнулся своим мыслям Ланговой. — Ишь, чего захотел! А с Курширматом еще раз посалямкаться не желаешь?»

Курширмат имел особый счет к отряду Лангового. Трижды банда курбаши была застигнута и изрублена конниками Лангового. Три раза сам Курширмат спасал шкуру от красноармейских клинков только благодаря чрезвычайным достоинствам своего скакуна да мудрой привычке в момент боя всегда держаться не ближе чем за полверсты от красноармейских сабель.

Трусливый бандит долго не решался на открытый бой с отрядом. Три разгрома, после которых Курширмат с трудом пополнял свою шайку, многому его научили. Но сейчас, видимо, узнав, что от грозного отряда осталась всего горсточка бойцов, он набрался храбрости и решил отомстить красным конникам за прошлые разгромы.

— Да-а, — подытожил свои размышления Ланговой, — открытого боя не получится. Придется садиться в оборону и ждать помощи из города. Отряд Сибирсова должен подойти не позднее, чем завтра.

Ланговой свернул карту, сунул ее в планшет и потянулся.

Командир отряда был еще совсем молод. Сын небогатого семиреченского казака, сложившего в четырнадцатом году свою голову где-то в Польше, он с детства узнал и тяжесть подневольного труда за кусок хлеба, и горечь обиды за растоптанное сапогом богатого одностаничника бесприютное детство.

Радостно встретив революцию, он шестнадцатилетним юношей летом восемнадцатого года заседлал лучшего хозяйского скакуна и уехал в отряд красных казаков, погрозив на прощанье кулаком истошно проклинавшему его хозяину. С тех пор судьба Лангового была связана с военными событиями революционных лет в Туркестане. Революция потребовала от Лангового: учись воевать! — и он послушно сел за парту военного училища, созданного командармом Фрунзе в Ташкенте. В первом выпуске училища фамилия курсанта Лангового стояла среди пятерки самых лучших.

Худощавый, невысокого роста, созданный только из костей и тугих, не знающих устали мускулов, бесстрашный воин и умный командир, Ланговой был кумиром своих конников и грозой басмачей.

От привычки постоянно пристально вглядываться вдаль он немного щурил глаза. Эта привычка вызывала у бойцов отряда уверенность, что их командир видит гораздо больше, чем могут увидеть другие, что он заранее предугадывает все козни врагов и знает, как на них ответить.

К задумавшемуся командиру неторопливой рысцой подъехал комиссар отряда Злобин. Так же неторопливо спешившись, он молча подошел к Ланговому.

Комиссар был полной противоположностью командиру. Старше Лангового всего лишь на четыре-пять лет, он выглядел пожилым. Громадный, около двух метров ростом, донецкий шахтер, участник ворошиловского похода с Донбасса на Царицын, Злобин был немногословен, но всегда умел сказать самое важное и в самый нужный момент. Неторопливый, он, однако, всегда поспевал туда, где его присутствие требовалось именно в эту минуту.

Хотя Ланговой и Злобин вместе воевали не более двух месяцев, между ними установилась крепкая дружба, немногословная, слегка грубоватая дружба людей, идущих одним опасным, никем не разведанным путем.

— Накрепко заперли нам выход в долину… — не то спросил, не то сообщил комиссар и, вынув из кармана кисет с махоркой, стал скручивать папироску.

Ланговой не успел ответить. Наметом, отжимая всадников с тропы к самой стене ущелья, подскакал командир отделения Козлов. Немного отстав от отделкома, мчался красноармеец Джура Салихов.

Осадив коня в двух шагах от командира. Козлов с лихостью кадрового кавалериста поднял правую руку к козырьку буденновки и сразу же резко опустил ее вниз.

Подражая Козлову, то же, правда, не с такой четкостью, проделал Салихов.

— Прибыли, товарищ командир отряда! — доложил Козлов.

Ланговой окинул удовлетворенным взглядом ладную фигуру своего любимца и приказал:

— Возьмите трех бойцов, поднимитесь вверх по левому ущелью и разведайте первый распадок налево. Если путь свободен, донесите, а сами двигайтесь дальше до выхода из распадка в соседнее ущелье. Там закрепитесь и ожидайте подхода отряда. Если в распадке басмачи, немедленно донесите и, закрепившись, ожидайте дальнейших распоряжений. Ясно?

— Ясно, товарищ командир. Разрешите выполнять? — громко ответил Козлов и кивнул Салихову, предлагая ему следовать за собой.

— Красноармеец Салихов получит особое задание, — заметив жест Козлова, ответил Ланговой. — Действуйте!

Круто развернув коня, Козлов умчался вверх по ущелью.

— Хороший парень, — глядя вслед Козлову, проговорил Злобин. — Пора посылать в школу. Поучится — лихой комэск будет. Как думаешь, командир?

— Давно пора. Вот выйдем из гор, подам рапорт командиру группы. Просить буду.

Помолчали. Горячий конь Джуры Салихова переступал тонкими сухими ногами и грыз удила, роняя на камни белую пену.

— Ну, что ж посоветуешь, комиссар? — негромко спросил Ланговой.

— Когда подойдет Сибирсов? — вопросом на вопрос ответил Злобин.

— Думаю, что завтра к вечеру. А вообще, кто его знает? Связи нет второй день.

— Надо занимать оборону и ждать. Такое мое мнение.

— Я хочу послать Джуру в город, к командиру группы. Думаю, что проберется.

— Надо послать.

— Как полагаешь, Джура? — обратился Ланговой к замершему в седле бойцу. — Пройдешь?

— Почему не пройду? Обязательно пройду. Халат одену, чалму одену, совсем хорошо пройду, — торопливо ответил Джура.

— А сможем мы здесь, — Ланговой кивнул на селеньице, расположенное в котловине, — достать тебе подходящую одежду?

— Сам достану, товарищ командир. В Шахимардане бедняков много, батраков много, басмачей не любят. Против басмача боятся идти, а Советской власти потихоньку всегда помогут.

— Так вот. Писать я ничего не буду. Добирайся до штаба группы и сообщи, что нас отрезали в этой котловине. Нужна срочная помощь. Понял? Срочная.

— Все понял, товарищ командир. Все правильно расскажу.

— Действуй. Коня передай, он тебе сейчас не нужен.

Салихов вскинул руку к козырьку буденновки и отъехал.

— Может быть, Козлов найдет свободный распадок. Пройдем! — словно про себя проговорил Злобин.

— На это я, по правде говоря, совсем не надеюсь, — ответил Ланговой. — Завел себе Курширмат какого-то военспеца и сразу поумнел. Раньше он не додумался бы да и смелости не хватило бы… а сейчас… придется в оборону садиться.

И оба, не сговариваясь, подняли глаза к верхнему концу котловины. Там, где в котловину вливались два ущелья, вздыбилась отвесная скала более чем стометровой высоты. Подняться на нее можно было лишь по узкой тропе из правого ущелья, откуда только что вышел отряд Лангового. Скала господствовала над всей котловиной и значительной частью всех трех ущелий… Осторожный Ланговой еще перед выходом в котловину послал на скалу отделкома Кучерявого и трех красноармейцев с ручным пулеметом.

На самой макушке скалы прилепилось какое-то строение с куполообразной крышей. Кирпич строения от горных ветров и дождей стал грязно-зеленого цвета. Казалось, что на верхушке скалы сидела огромная жаба. Задрав к небу губастую, полукруглую морду, она гордо взирала с высоты на горное селение, прилепившееся к подножью скалы.

— Что это за шиш там наверху торчит? — спросил Злобин.

Для него, недавно начавшего воевать в Средней Азии, многое было еще непонятным и новым.

— Это, дорогой мой комиссар, никакой не шиш, а совсем наоборот, — могила святого. И даже какого-то очень уважаемого святого, — ответил Ланговой. — Вот только имя я его забыл. А так, вообще, говорят, что святой по всем правилам.

— Эк его куда затащило помирать-то, — пошутил комиссар. — Я думаю…

Но отдаленный взрыв гранаты заставил комиссара остановиться на полуслове. А затем в ущелье, куда только что ускакал Козлов, поднялась яростная винтовочная стрельба.

Ланговой и Злобин вскочили с камня и через секунду были в седлах. Мгновение Ланговой прислушивался к разгоравшейся стрельбе. Но вот, наклонившись к комиссару, он негромко сказал:

— Жми, Ваня, к головному дозору. Если не пришлю нового приказа, то через десять минут снимай дозор и отходи на скалу. К самому «шишу» направляйся, — не упустил случая пошутить Ланговой.

Комиссар, не обратив внимания на «шпильку», помчался в ущелье.

Ланговой еще раз прислушался к звукам боя, кипевшего в верхней части ущелья. Там уже слышалось почти непрерывное уханье гранат.

«Жарко Козлову!» — подумал Ланговой. Привстав на стременах, он сверкнул на солнце вырванной из ножен шашкой и скомандовал:

— Шашки — вон! За мной! Галопом! Ма-а-арш!

Узкая каменная тропа загудела под ударами копыт брошенных в намет коней.

Пролетая по селению впереди отряда, Ланговой с тревогой думал: «Где-то Джура? Нашел ли подходящую одежду?»

Уже на выезде из селения над старым полуразвалившимся дувалом, окружавшим заросший сорняками двор, внезапно поднялись две головы в чалмах.

Как ни быстро проскакал Ланговой мимо дувала, он все же успел узнать под одной из чалм весело улыбающуюся физиономию Джуры. Рядом с Джурой стоял, видимо, хозяин дома. С надеждой смотрел он на проносившихся по улице бойцов. На его побелевшем от страха лице застыла жалкая, растерянная улыбка. Все же дехканин нашел в себе мужество по примеру Джуры приветственно помахать рукой промчавшемуся мимо двора отряду.

«Молодец Джура! — подумал Ланговой. — Проскочит!» — И пришпорил коня.

Но рубиться не пришлось. Едва лишь отряд вылетел к подножью скалы, как с ее вершины частыми очередями заработал пулемет Кучерявого. Он бил куда-то в глубь левого ущелья.

А оттуда навстречу мчались два всадника.

Впереди скакал здоровенный черноволосый и темнолицый красноармеец, которого за высокий рост и могучую силу в отряде звали Палваном — богатырем. Опустив правую руку с клинком вдоль ноги, Палван левой, сжимавшей поводья, придерживал перекинутое поперек седла тело Козлова.

Из уха красноармейца лилась кровь, окрашивая яркими полосами половину груди. На выгоревшей добела гимнастерке полосы крови алели, как кумач.

Ланговой придержал коня и услышал, как стихает сзади цокот копыт остановившегося отряда.

Красноармеец подскочил к Ланговому и, от поспешности путая русские и узбекские слова, доложил:

— Яман, товарищ командир! Басмачей жуда куп кельяпти! В ущелье совсем кругом басмачи. Сюда идут.

Подъехавший следом красноармеец дополнил доклад головного.

— Впустили они нас в распадок, а потом и ударили из-за камней. Комвзвода приказал залечь и отбиваться. Да куда там!.. Массой так и валят — не сдюжить. Окружать стали. Мы их гранатами, а потом ходу. Уж в самом конце командира ударило. Прямо в голову. Наповал. Хорошо, Палван подхватить успел.

Ланговой коротко приказал русому, широкоплечему красноармейцу, вооруженному ручным пулеметом:

— Горлов! Ложись с пулеметом вон за те камни. Будешь бить по ущелью до полного отхода отряда на скалу. Отойдешь вместе с головным дозором.

Пулемет с вершины скалы залился особенно яростной очередью.

— Кузнецов! — подозвал Ланговой одного из бойцов. — Скачи к комиссару. Пусть снимает дозор — и на скалу. Быстро! Остальные за мной!

Отряд умчался в правое ущелье, откуда поднималась тропа к старой гробнице.

* * *

Через четверть часа отряд Лангового полностью отошел на скалу.

Ланговой, оглядевшись, остался очень доволен выбранным для обороны местом. Площадка около старой гробницы как для пешей, так и для конной атаки была совершенно недоступна.

Атакующие могли подняться только по тропе, но здесь их ждал один из трех ручных пулеметов, имевшихся в отряде. Прикрывая тропу, пулемет, кроме того, простреливал и порядочный кусок правого ущелья. Вдоль обрыва над тропою залегли трое красноармейцев, которым было передано около половины всего наличия гранат отряда.

Площадка имела сажен пятьдесят в ширину и не менее полутораста в длину. Задний конец ее упирался в отвесный обрыв гранитного великана, взглянуть на вершину которого можно было, только далеко запрокинув голову. У самой подошвы великана, на площадке, росло с десяток абрикосовых деревьев, окружавших ветхое с виду строение. Около него сверкал в траве, как осколок зеркала, водоем небольшого родничка. К деревьям конники уже привязали лошадей. В самом живописном месте площадки, под старым развесистым деревом, красноармейцы рыли могилу Козлову.

Ланговой, расставив пулеметы и убедившись, что площадка действительно неприступна для дневного штурма, подошел к свободным от нарядов красноармейцам, стоявшим над телом Козлова.

Отделком лежал на потнике в нескольких шагах от холма свежей, только что выкопанной земли. Около убитого на камне сидел Злобин. Опустив голову, он, казалось, внимательно рассматривал землю у своих ног. За спиной комиссара молча стояли хмурые конники. Услышав шаги Лангового, Злобин поднял глаза.

— Вот и уехал Козлов в училище, — сказал он непривычно глухим голосом и, вдруг почувствовав, что лицо его начинает кривиться, махнул рукой и снова опустил голову.

Ланговой взглянул на тело отделкома. Козлов лежал с плотно прижатыми вдоль тела руками, словно и после смерти оставаясь в строю. Вглядываясь в непривычно белое, красивое даже после смерти лицо юноши, Ланговой увидел небольшое черное отверстие над левой бровью.

«Крови совсем нет. Наповал ударили, — пронеслось в голове Лангового. — Отвоевался! Эх! Козлов, Козлов…»

На войне не бывает бескровных боев. Падают, чтобы больше не подняться, верные присяге солдаты революции. Тужат о погибших друзья-товарищи, однополчане. Заливаются слезами дети и жены. Седеют от горя матери. Но немногие знают о том, какую страшную тяжесть и боль носит в своем сердце командир, тот, выполняя чей приказ погибли герои. Он один отвечает и перед тем, кто погиб, выполняя приказ, и перед теми, кто оплакивает погибших, и перед любимой Родиной, доверявшей ему судьбу людей и победы. Велика эта ответственность и нелегко нести ее, скрыв горе о погибших в сердце, сохранив глаза сухими, а голос твердым.

Ланговой несколько мгновений смотрел в мертвое лицо Козлова. Затем, чувствуя, что глаза застилаются слезами, сурово насупился и, подойдя к телу, опустился на одно колено.

Он расстегнул левый нагрудный карман гимнастерки и осторожно, словно боясь разбудить любимого отделкома достал партийный билет Козлова. Раскрыв небольшую красную книжечку, Ланговой зачем-то прочел про себя:

«Козлов Сергей Александрович, год рождения 1900, время вступления в партию октябрь 1921 года».

И, снова закрыв партбилет, протянул его комиссару.

После того, как над свежей могилой прозвучали залпы прощального салюта, Ланговой круто повернулся и, на ходу бросив приказание «Всем свободным от нарядов отдыхать», ушел за гробницу к обрыву.

Комиссар подошел к тропе, ведущей со скалы в ущелье. Он хмуро вглядывался в дальнюю часть котловины, откуда скоро должны были нахлынуть басмачи. Лежавший у ручного пулемета Горлов, широкоплечий сутулый тамбовец с аккуратно зачесанными назад мягкими белесыми волосами, по-своему понял взгляд Злобина.

— Вы не заботьтесь, товарищ комиссар. Усмотрим, не проспим. Я, к примеру, теперича не меньше дюжины этих бандитов уложить должен. За Козлова, значит, посчитаться.

Злобин посмотрел на пулеметчика и неодобрительно усмехнулся:

— Дюжины мало. Надо всех уложить, кто оружие на нас поднять посмеет. Всех, чтобы жить не мешали.

— Всех и уложим. Не сомневайтесь, сдюжим, — согласился Горлов.

Повернувшись спиной к ущелью, Злобин окинул взглядом площадку скалы, превратившуюся в осажденную крепость.

Собственно, голой бесплодной скалой являлся только передний, выходящий в котловину край площадки — «лоб», как сразу же окрестил это место Злобин.

На нем, всего в десяти-двенадцати шагах от обрыва, стояла гробница — мавзолей над могилой какого-то святого — приземистое строение, сложенное из жженого, позеленевшего от времени кирпича.

Неуклюжее, вроде ящика из-под мыла, здание, прикрытое сверху куполом, похожим на перевернутый котел, и украшенное по углам четырьмя миниатюрными башенками, с опаской посматривало на Злобина узкими стрельчатыми окнами.

Злобин неторопливо подошел к гробнице.

«А стены-то выложены, как в крепости, — подумал комиссар. — Чуть не в два аршина толщины».

Мрак, царивший внутри гробницы, мешал Злобину через окно рассмотреть в ней что-либо, и он, недовольно сплюнув, отправился разыскивать командира отряда.

Ланговой стоял над самым обрывом за мавзолеем и оглядывал в бинокль расстилавшуюся внизу котловину и дальнее ущелье.

— Ну, что ты вылез этаким фертом? — сердито проговорил комиссар, сам, однако, останавливаясь рядом с командиром. — Щелкнет какая-нибудь сволочь снизу — и будь здоров. Загремишь прямым сообщением.

Ланговой опустил бинокль, невесело улыбнулся, взглянув на недовольное лицо комиссара, и, отходя от обрыва, проговорил:

— Не щелкнут! За спиной стена святилища. Во-первых, маскирует, а во-вторых, кто же решится стрелять в гробницу? В святыню!

Усевшись на высокий цоколь фундамента гробницы, Ланговой снова поднес бинокль к глазам. Злобин сел рядом с командиром.

Вид со скалы был чудесный. Росшие по всей котловине деревья отсюда, с высоты, выглядели небольшими круглыми кустиками, а там, где отдельные деревья сбегались в небольшие рощицы, казалось, были раскиданы зеленые коврики с упругим прямостоящим ворсом.

Этому живописному виду не хватало одного — простора. Котловина была очень невелика, не более версты в самом широком месте. А вокруг громоздились горы. Темно-серые, почти черные, иссеченные ветром и дождями громады, покрытые трещинами и расселинами, казалось, готовы были каждую минуту обрушиться на маленький зеленый оазис, дерзко расположившийся в самом сердце горного хребта. Но пока они еще, словно в раздумье, стояли и хмуро смотрели на маленькое селение, такое беспомощное перед их грозным величием. У всякого, кто привык к широким стенным просторам или живому шуму лесов, эти безмолвные каменные великаны вызывали чувство тоски и тревоги.

Внизу, в селении, не видно было ни одного живого существа. Даже собаки не бегали по улицам. Все замерло, притаилось, молчало, точно в ожидании грозы. Только две горные речушки бушевали, торопясь убежать из ущелий.

Ланговой, усмехнувшись, подумал: «Не весело сейчас внизу, в селении. Беднота боится басмачей, а у богачей при виде нас поджилки трясутся. Все попрятались».

Комиссар, видимо, думал об этом же.

— Селение-то словно вымерло, — заговорил он и, помолчав, добавил: — Отсюда, сверху, вся политэкономия, как на ладони. В середке богатеи. Вишь, усадьбы-то у них. У каждого на дворе, хоть эскадрон на постой размещай. А кругом хибарки да развалюшки. И как в таких норах люди живут?!

— Живут, — мрачно подтвердил Ланговой. Опустив бинокль на колени, он повернулся к Злобину. — А знаешь, комиссар, что в богатых усадьбах живут не просто богачи, а святые.

— Святые? — удивился Злобин.

— Ну, святые не святые, а в общем потомки вот этого, который здесь похоронен. — И Ланговой похлопал ладонью по стене гробницы.

— Слушай, Сеня… Ты, часом не того… — Комиссар отложил цигарку, которую начал было скручивать, и выразительно покрутил пальцем около собственного лба.

— Да нет, не беспокойся. Я в полном сознании, товарищ комиссар.

— Товарищ командир! — окликнул Лангового неслышно подошедший Кучерявый. — В этой холабуде, — он указал на мавзолей, — люди сидят, как с ними быть?

— Какие люди? Откуда они здесь взялись?

— Обыкновенно какие. Узбеки. Даже не простые узбеки, а попы узбекские. Их там три человека. Когда мы по вашему приказу поднялись сюда с пулеметом, они уже там сидели. Я и приказал им не вылазить, сидеть до вашего прихода. А то, кто его знает…

Кучерявый умолк. Совсем еще юноша, почти мальчик, он никогда не терялся в опасности, был хладнокровен в бою, но всегда смущался и даже краснел, когда говорил с командиром.

Ланговой стал быстро укладывать бинокль. Комиссар неторопливо вынул папироску изо рта и ответил отделкому:

— Правильно сделали, товарищ Кучерявый, что задержали этих «узбекских попов». Нечего им тереться среди красноармейцев. — И, вставая вместе с Ланговым, добавил: — А ты, отделком, думал, что у могилы святого попов не бывает? Ошибаешься. Было бы болото, а черти найдутся. Сейчас посмотрим, что это за птицы. Оставлять их здесь ни в коем случае не следует.

Командир и комиссар, обойдя здание, подошли к выходу, находившемуся в противоположной от обрыва стене.

Низенькая двустворчатая дверь, вся покрытая сложнейшей паутиной резного узора, была не заперта. Ланговой толкнул ее, и обе половинки со скрипом отворились.

В переднем помещении гробницы не было ни души. В два очень узких окна света проникало совсем немного, и в комнате царил полумрак.

Ланговой и Злобин вошли во второе отделение. Здесь было значительно светлее. Чистые, хорошо побеленные стены комнаты отражали свет, лившийся снаружи сквозь шесть смахивавших на бойницы окон.

Всю середину комнаты занимал огромный камень надгробия, похожий на огромный утюг с обломанным носом и без ручки.

Сверху все надгробие покрывала тяжелая темно-красная ткань с неярким узором. Поверх ткани, на головной пасти надгробия, раскинулось зеленое шелковое знамя — знамя пророка, знамя священной войны мусульман.

Несмотря на то, что в комнате было достаточно светло, вошедшие не сразу заметили людей.

В левом, заднем, наиболее затемненном углу комнаты на расстеленном коврике расположились три человека.

В центре, опершись локтями на колени подогнутых ног и сосредоточенно глядя в собственные, сложенные в горсть ладони, казалось, погруженный в глубокие размышления, сидел сухощавый старик в белоснежной, искусно повязанной огромной чалме и халате из неяркого, но дорогого шелка.

Лицо старика, с хищным сухим, правильной формы носом, не очень длинной, совершенно белой бородой и черными, густыми, сросшимися у переносья бровями, было красиво. Нездоровая белизна кожи, впалые щеки и горящий взгляд из-под нависших бровей придавали ему аскетический вид.

Сидевший рядом с ним человек средних лет был одет в такого же шелка халат. Чалма его соперничала с чалмой старика своими размерами и белизной. И все же с первого взгляда можно было понять, что здесь, рядом, на ковре сидят господин и его слуга, сидит духовный наставник, обладающий большой властью над душами сотен религиозных людей, и его слабый ученик.

Даже в том, как он сидел, в его попытке изобразить углубленность в благочестивые размышления, этот второй подражал властному старику; однако на его широком, расплывшемся лице был виден страх перед вошедшими в гробницу красными командирами. Кидая вороватые взгляды на Лангового и Злобина, он не замечал, как дрожат его поднятые кверху ладони.

Третий, еще совсем молодой, в косо намотанной чалме, сидел в самом темном углу. Низко склонив голову, он прятал подбородок и губы в вырез стеганого халата. Казалось, этот третий борется с начинающимся приступом лихорадки и вот-вот ляжет тут же, на ковре, натянув на голову теплый халат.

С минуту командиры молча рассматривали людей, сидевших на ковре. Злобин, заметив, что в дверь заглянул Тимур Саттаров, поманил красноармейца.

— Переводить мне будешь, о чем здесь разговор пойдет, — шепотом приказал он.

— Почтенные! — по-узбекски обратился Ланговой к незнакомцам. — Кто вы такие и что вы здесь делаете?

Ни один из трех даже не пошевелился. Только глаза второго чалмоносца испуганно стрельнули взглядом в Лангового и сразу же спрятались под опущенными веками. Несколько секунд стояла тишина. Затем старик, словно до него только что дошел звук голоса командира, медленно поднял глаза, посмотрел на Лангового отсутствующим взглядом и снова уставился в ладони.

— Вы что, оглохли? — повысив голос, повторил свой вопрос Ланговой. — Кто вы такие?

Старик снова взглянул на Лангового.

— Служители бога, — ответил он сильным, немного скрипучим голосом. — Не мешайте нам, командир. Здесь, у могилы великого святого, все помыслы обращаются только к богу. Прошу вас, разрешите нам остаться на своем месте. Мы не воины. Наше дело — молитва. Я хранитель этой святой гробницы, а эти два человека — мои ученики.

Ланговой хорошо знал, что мусульманское духовенство, используя свой авторитет среди темного, почти поголовно неграмотного населения, всеми мерами поддерживает басмачей и активно борется против Советской власти. Он был уверен, что перед ним враги, причем враги, самые непримиримые, самые коварные. Но он так же хорошо знал и то, что в массах неграмотного узбекского крестьянства уважение к муллам и ишанам все еще очень велико. В голове пронеслась мысль: «Может быть, в самом деле оставить их здесь? К двери — охрану и никого не выпускать. Пусть сидят. А то выгонишь — они и поднимут вой об осквернении святой могилы большевиками».

Командир взглянул на Злобина. Комиссар еле заметным движением глаз дал понять, что надо действовать решительней. Тимур Саттаров, сурово сжав губы, смотрел на святош с откровенной ненавистью.

Размышляя, какое принять решение, Ланговой, забывшись, облокотился на покрытое тканью надгробие и вдруг почувствовал, что камни под локтем подались и значительно осели вниз. «Что это? — сразу насторожился командир отряда. — Надгробие всегда делается очень крепким. Тут что-то не так».

Перехватив тревожный взгляд, брошенный стариком на надгробие, и уже утвердившись в своих подозрениях, Ланговой не допускающим возражения тоном приказал:

— Здесь вам оставаться нельзя. Могилу вашего святого никто не тронет. Все будет цело. А вам придется немедленно уходить. Соберите свои вещи и спускайтесь вниз, в село.

Хранитель мазара испытующе посмотрел на Лангового. Взгляды этих двух людей из ненавидящих друг друга миров скрестились. Старик первый отвел глаза и с неожиданной, почти юношеской легкостью поднялся на ноги. Вслед за стариком встали и его ученики.

— Если таково желание русского командира, то мы ему безропотно подчиняемся, — преувеличенно почтительным тоном проговорил хранитель святилища. — Но у меня, смиренного служителя этого святого места, есть просьба к вам, командир красных воинов. Не оскверняйте нашей мирной святыни. Не разрушайте в пылу боя могилы святого. Каждый камень, каждая пылинка из стен этой гробницы священны для мусульман. Помни об этом, командир, и да будет твой путь блестящим, а смерть легкой, славный русский воин. — Прижав правую руку к груди, старик, поклонившись Ланговому, медленно пошел к выходу. Ученики потянулись вслед за ним.

— Собака, — еле слышно прошипел он в лицо Тимуру Саттарову, остановившись рядом с красноармейцем. — Народ свой продал, веру продал, к русским ушел! Грязная собака!

Саттаров отшатнулся от старика, с ласковой улыбкой на губах шептавшего ему яростные ругательства. Лицо красноармейца побледнело. Но это продолжалось всего одно мгновение. Едва хранитель гробницы отошел от Саттарова на два шага, как красноармеец торопливо обогнал старика и распахнул перед ним закрывшуюся было створку двери.

Когда же хранитель гробницы, польщенный и обманутый покаянным видом красноармейца, остановился у входа, Саттаров выпрямился и так же тихо, но с холодным бешенством прошептал:

— Если бы не приказ русского командира, я бы вас, старый козел, разделал, как на празднике козлодрания. Я бы вам напомнил Турсуной — девушку из селения Ширин-Таш. Да будет ваша смерть нелегкой, ишан Исмаил Сеидхан.

Теперь настала очередь побледнеть хранителю гробницы.

Вздрогнув, как от пощечины, он быстро шагнул за дверь.

— Светоч веры, — почтительно пропел за спиной старика его спутник с расплывшимся лицом. — Может быть, зайдем в наше жилище и возьмем наиболее необходимые вещи? Командир разрешил. — И толстяк торопливо засеменил к домику под абрикосовыми деревьями.

— Не надо, — резко бросил ему старик. — Русский командир обещал, что здесь никто ничего не тронет. Поверим на несколько часов русскому командиру.

Внимательно вглядываясь в расположение красноармейцев, все трое неторопливой походкой направились к тропе.

А внутри святилища произошло то, что никак не должно было бы происходить у могилы святого. Едва лишь трое святош вышли из гробницы, как Ланговой осторожно поднял край темно-красной ткани, закрывавшей могилу. Надгробие оказалось сделанным не из целого камня и даже не из каменных плит, а из самого обычного жженого кирпича.

Видимо, уверенные в безнаказанности, хранитель гробницы и его ученики даже не пытались замаскировать следы своей работы, Верхний ряд кирпичей, венчавших надгробие, был просто уложен и не закреплен никаким раствором.

Когда проводивший до дверей старика и его учеников Тимур Саттаров вошел обратно в помещение гробницы, Ланговой уже вытащил один из кирпичей. Открылось отверстие. Надгробие оказалось полым внутри. Вынув еще пару кирпичей, Ланговой наклонился над расширившимся отверстием и вдруг удивленно присвистнул.

— Оружие? — спокойно спросил Злобин, до этого момента невозмутимо наблюдавший за возней Лангового с кирпичами.

Ланговой, не отвечая ни слова, сунул внутрь надгробия руку. Раздался лязг металла, и вот из надгробия была вытащена первая винтовка.

— Английская, скорострельная? — удивленно протянул командир отряда.

— А чему ты удивляешься? — усмехнулся Злобин. — Ты что, мощи святого оттуда выудить думал?

— Да нет, какие там мощи… Но все же и не винтовку английской выработки.

— Где мощи да чудеса, там всегда контрреволюцией пахнет. В этом отношении, что наши попы, что мусульманские — один хрен. Все они одним миром мазаны. Я в наших монастырях немало раскопал таких мощей. А то, что винтовки английские, так откуда же басмачам снабжаться, как не из английского интендантства. Все правильно, так и должно быть, — подытожил Злобин.

Ланговой приказал трем бойцам разгрузить тайник.

— Напрасно мы не задержали этих святых бандитов, — в раздумье проговорил он, глядя, как красноармейцы вытаскивали из святой могилы одну за другой новенькие блестящие винтовки, ящики с патронами и целые связки маузеров в неуклюжих деревянных коробках.

— Правильно сделали, что не задержали, — успокоил командира Злобин. — Только масла бы в огонь подлили. Акт на обнаруженное оружие мы сейчас оформим, а этот горбоносый святоша никуда не денется. Разобьем Курширмата — ишан все равно сюда вернется. Вот тогда его и возьмем за шиворот.

— Товарищ командир, — заговорил Тимур Саттаров, — тот, что в самом углу сидел, не мулла. Он не здешний. Я его два раза видел еще до того, как в отряд пришел. Он из Ташкента. Там каким-то большим начальником работает, а в Фергану только по делам приезжает. Он совсем не мулла.

Командир и комиссар переглянулись.

— А вот этого напрасно отпустили, — недовольно проговорил Злобин. — Чего же ты раньше не сказал? Ну-ка, пойдемте, может быть, еще можно задержать.

Обычную неторопливость с комиссара как рукой сняло. Он быстро вышел из гробницы. Ланговой, знаком приказав Саттарову следовать за собой, пошел вслед за Злобиным.

Спуск со скалы по тропе был очень крут и не позволял двигаться быстро. Все же, когда комиссар, Ланговой и Саттаров подошли к тропе, хранитель гробницы и его спутники были у самого дна ущелья.

— Почтенные! — громко окрикнул их Ланговой.

Трое на тропе остановились и, задрав головы кверху, прислушались.

— Вы, почтенный, и ваш пожилой ученик можете следовать дальше, а вам, молодой человек, придется вернуться обратно, — приказал Ланговой. — А ну, быстро!

С минуту на тропе царило замешательство. Затем хранитель гробницы что-то приказал своему второму спутнику и, повернувшись, медленно продолжал спускаться в сопровождении только одного ученика.

Человек, оставшийся на тропе один, колебался, куда ему повернуть. Но на обрыве рядом с Ланговым стоял Саттаров с карабином, а ручной пулемет угрожающе уставился на стоящего на тропе человека черным глазом ствола. Человек втянул голову в плечи и, сильно наклонившись вперед, начал карабкаться обратно.

Пройдя с десяток шагов, он вдруг резко повернулся и прыгнул под не очень крутой здесь склон. Мелкая щебенка смягчила удар от прыжка, и человек заскользил вниз, как ящерица, торопясь добраться до крупных камней и утесов, торчавших из-под осыпи на десяток метров чиже. Здесь он был в безопасности от пулеметных очередей да и попасть из карабина в человека, быстро скользящего по осыпи, тоже мудрено. Еще минута — и он мог бы уйти совсем.

— Уйдет! — крикнул Ланговой. — Саттаров!

Саттаров по-своему понял окрик Лангового, недаром он был одним из лучших стрелков в отряде. Щелкнул выстрел карабина — скользившее по осыпи тело вздрогнуло и безвольно покатилось вниз.

Хранитель гробницы даже не оглянулся на выстрел. Зато его спутник по-заячьи подскочил на месте и вдруг, обогнав своего учителя, крупными прыжками кинулся вниз, рискуя на каждом шагу сломать себе шею.

— Надо достать его оттуда, товарищ Саттаров, — спокойно проговорил Ланговой. Он ни одним движением не показал, верно или неверно понял Саттаров его окрик. Да и сам-то командир не смог бы сказать сейчас, что он хотел приказать Саттарову полминуты назад.

На тропу вышли три красноармейца. Одним из них был Тимур Саттаров. Обвязав себя веревкой, он осторожно соскользнул на осыпь и начал спускаться вниз. Лежа на тропе, два его товарища постепенно опускали веревку. Стоявшим на площадке скалы было видно, как, добравшись до человека, лежащего на осыпи, Саттаров наклонился над ним и вдруг, быстро отпрянув в сторону, ударил противника кулаком по голове. Из ослабевших рук врага выпал небольшой никелированный пистолет и, поблескивая под солнцем, заскользил вниз.

Через пять минут красноармейцы, оставшиеся на тропе, уже тянули наверх раненого. Рядом с ним, придерживаясь за веревку и всем телом прижимаясь к скользящему щебню, осторожно полз Тимур Саттаров.

Поднятый на скалу раненый отказался назвать себя и на все вопросы Лангового и Злобина отвечал на правильном русском языке:

— Я ничего говорить не буду. Вы не имели права стрелять в меня. Не имеете права задерживать меня. Я требую, чтобы вы меня немедленно освободили.

— Освобождать вас сейчас бесполезно, — жестко ответил Ланговой. — С такой раной вы никуда не сможете уйти. Да и некуда вам идти. Ведь ущелье занято басмачами.

— Не ваше дело! — отрезал пленник. — Я не военный и не русский. Меня басмачи не тронут.

— Что вы здесь делали? — задал раненому вопрос Ланговой. — Зачем вообще вы приехали сюда, в горы, в такое время?

— Не ваше дело! — с холодной ненавистью ответил тот. — Я вам больше ничего не скажу. Идите вы… — и пленник цинично выругался.

Лицо Лангового побледнело от ярости. Рука сама собой поднялась к кобуре маузера. Но, заметив предостерегающий взгляд комиссара, Ланговой сдержался.

Не отвечая на брань, командир коротко приказал:

— Перевязать!

Пленного начали перевязывать. Ланговой видел, что рана смертельна. Тимур стрелял сверху, и пуля, пробив правое плечо, засела в груди. С каждым дыханием раненого из небольшой ранки вырывались кровавые пузыри. Перетянутого бинтами пленника внесли в гробницу и уложили на тот же самый коврик, с которого он поднялся четверть часа тому назад. Он сразу ослабел и потерял сознание.

В подкладке халата, снятого с пленного, было обнаружено несколько исписанных листков хорошей, плотной бумаги. Разбирая с помощью Тимура Саттарова содержание писем, Ланговой только удивленно пожимал плечами. В письмах, написанных тремя различными почерками, передавались какому-то другу, отсутствие которого «ранит сердце пишущего», приветы, поздравления, пожелания успехов и… больше ничего.

Ланговой возмутился.

— Стоило такую чепуху зашивать в халат. Порви ее, Тимур!

Но Злобин был другого мнения.

— Стой, Тимур! Не торопись, — остановил он Саттарова. — А ты уверен, командир, что мы все прочли, что тут написано?

— Конечно, все, — ответил Ланговой. — Узбекский язык я хорошо знаю. Арабский алфавит тоже разбираю. Да и Тимур хорошо читает. Разобрали все, что написано.

— Тогда пусть эти письма прочтут люди поопытнее нас с тобой, — заявил комиссар, складывая письма в свою полевую сумку. — Я убежден, что тут или шифр, или тайнопись, или еще что-нибудь. Пусть посмотрят в Особом отделе.

Ланговой недоверчиво взглянул на комиссара, но затем встал с камня, на котором они сидели, и отправился к пленному. Однако раненый был без памяти. Убежать он никуда не мог и даже надобность в часовом для наблюдения за ним отпадала.

Проходили часы. Солнце закатывалось за вершины гор, и внизу, у их подножия, уже разливались синеватые вечерние тени. По-прежнему в котловине и во всех трех ущельях было безлюдно. Только здесь, на площадке скалы, еще освещенной солнечными лучами, отряд Лангового, сделав все возможное для обороны, отдыхал по-красноармейски шумно.

Службу несли всего трое часовых и два красноармейца у пулемета на тропе. Остальные собрались под абрикосовыми деревьями в глубине площадки. Протяжно пела помятая и побитая гармонь, астмически дыша своими десятки раз залатанными мехами. Несколько бойцов-сибиряков требовали, чтобы гармонист сыграл «Глухой неведомой тайгою», а этот, с мечтательной улыбкой, не обращал внимания на требования друзей, тянул саратовское «Страдание».

Ланговой и Злобин осматривали жилище хранителя гробницы.

Ветхая снаружи постройка внутри оказалась очень благоустроенной и даже, по-восточному, роскошно оборудованной квартирой. Освещалась она не распространенным в то время в Средней Азии чираком — светильником, а тридцатилинейной лампой «Молния».

В помещении ничего предосудительного не обнаружили. Уже перед уходом Ланговой, посмотрев на лампу, с сожалением сказал:

— Жаль, что керосину маловато. Он бы сейчас нам очень пригодился.

— Почему маловато? — удивился помогавший командиру при осмотре Палван. — Керосин есть, очень много есть. Не одна банка. Много.

В самом деле, в прихожей, под старыми кошмами, стояло несколько металлических банок с керосином. Ланговой обрадовался:

— Замечательно! Знаешь что, комиссар? Басмачи на нас полезут ночью? Как ты думаешь?

— Думаю, что обязательно ночью. Днем они лоб разобьют, — согласился Злобин.

— Ну, а ночью стрелять плохо. Верно ведь?

— Верно. Так что ж ты хочешь?

— Иллюминацию хочу им устроить. Палван! Тащи самое толстое одеяло, в котором ваты побольше. Даже лучше два. Ишан не обеднеет. В крайнем случае, мы и уплатить сможем.

Два толстых ватных одеяла и несколько банок керосина были вынесены на лужайку перед домом.

По указанию Лангового, Палван сорвал подкладку с обоих одеял.

— Теперь давай поливай всю эту рвань керосином, — распоряжался Ланговой. — Лей! Лей! Жалеть не надо, а то гости обидеться могут. Так! Сколько банок керосина у нас осталось? Две? Очень хорошо. Срезай с них верхние крышки! Так! А сейчас мы запеленаем их в эти одеяльца. Да постой… Давай добавим сюда пару гранат. Вот-вот. Вместе с запалом и закладывай. Ну, пеленай. Готово? Хорошо. Теперь всю эту прелесть надо покрепче обвязать веревкой!

— Здорово! — одобрил замысел командира Злобин.

Через минуту на лужайке стоял крепко обвязанный веревкой безобразный, насквозь пропитанный керосином узел. Но и командир и комиссар смотрели на него с восхищением, как на величайшее произведение искусства.

— Теперь знаешь что? — обратился Ланговой к Палвану. — Эту красавицу надо будет по моей команде зажечь и бросить с обрыва вон туда. Видишь, где сухая трава? Поджечь и бросить. Понял? Добросишь?

Только теперь поняв мысль командира, Палван восхищенно закивал головой.

— Понял! Все понял, товарищ командир. Хорошо получится. Только я по-другому придумал. Зачем руками кидать? Там старая оглобля есть от арбы. С оглоблей совсем хорошо будет.

И Палван кинулся за хижину. Через минуту он появился с длинным обломком оглобли, принесенной сюда, видимо, в качестве топлива. Не говоря ни слова, он начал привязывать узел к толстому концу обломка.

— А… — одобрил Ланговой. — Молодец! Здорово будет. В самую середину сухой травы забросишь. Вот и хорошо. Воевать с огоньком будем, товарищ комиссар. Правильно?

— Верно. Хорошо придумал, командир. Иллюминация будет что надо, — кивнул головой Злобин.

Окончив работу, Палван отошел и, любуясь делом рук своих, удовлетворенно сказал:

— Зачем прямо руками кидать? Мы большую гранату сделали. Басмачу такой подарок совсем не понравится. — И потащил свою «гранату» к обрыву, с которого ему было приказано обрушить ее на головы врагов.

Ланговой и Злобин направились к группе красноармейцев, лежавших под деревьями. Подойдя ближе, командиры увидели, что бойцы внимательно слушают Тимура, изредка дополняя его речь солеными солдатскими шутками.

— …уснул мулла как раз на этом самом месте, где сейчас гробница стоит. Крепко уснул. И увидел во сне, что к нему пришел сам святой Али.

— Здорово, видать, мулла тяпнул водочки перед сном, — догадался кто-то из красноармейцев.

— Не знаю, — усмехнувшись, ответил на реплику Тимур. — Хотя ведь это все очень давно было. Водки тогда еще у нас не знали.

— Ну и с мусаласа, если бурдючок усидишь, так можно и наяву черт-те что увидать, — не сдавался догадливый слушатель.

— Наверно, можно, — согласился Тимур. — Мусалас тогда был, конечно. Так вот и говорит Али спящему мулле: «Ты, говорит, лег спать как раз на моей могиле».

— Ишь ты, обиделся, значит, — иронически рассмеялся Авдеенко, здоровенный рябой красноармеец, старательно накладывавший заплату на изрядно порванную гимнастерку.

— Да, обиделся, — подтвердил рассказчик. — Сильно обиделся и велел над своей могилой гробницу строить. Мулла проснулся и рассказал всем, что во сне видел. Народ темный был, всему верил. Поверил и этому мулле. Гробницу построили, а теперь молиться ходят, — закончил свой рассказ Тимур. — Из Андижана, из Ферганы, из Коканда, из Каршей, даже из Ташкента и Бухары приходят. Много денег приносят святому. А у святого родных много нашлось. Внизу, в селении, видели богатые дома? Это дома родственников святого, их ходжами зовут. И хранитель гробницы Исмаил Сеидхан — тоже ходжа, родич святого. Все доходы с гробницы ходжам идут.

— Да-а-а! — протянул Авдеенко, любуясь починенной гимнастеркой. — Таким манером любой сукин сын может спьяна черт знает что набрехать. А народ верит и кормит своею кровью разных паразитов. Эх-х! Темнота наша…

— А копать на этом месте не пробовали? Может быть, там и нет ничего?

— Что ты, что ты! — удивился Тимур. — Разве можно? — И, помолчав, добавил: — Да я думаю, что и копать не надо. Ничего там нет.

— Почему ты думаешь?

— Мне один знакомый человек рассказывал, что Али совсем здесь не бывал и умер где-то в другом месте, кажется, в Турции. А этот человек очень умный. Он шаир, поэт, хорошие стихи пишет. Много лет учился. Много старинных книг прочитал. Он и по-русски хорошо говорит. Книги русские тоже читает.

Ночная темнота, переполнив ущелье, затопила, наконец, площадку скалы, занятую отрядом. Один за другим уснули красноармейцы. Каждый лег там, где ему положено было быть в момент боя. Каждый перед сном еще раз осмотрел винтовку, достал патрон и поставил оружие на предохранитель, чтобы в любую минуту можно было встретить врага огнем. В ночной темноте еще некоторое время слышался приглушенный разговор укладывающихся спать бойцов, негромкий лязг проверяемого оружия, ласковые окрики дневальных у лошадей, но, наконец, замолкло все.

Ланговой и Злобин обошли выставленные посты и закурили, молча присев на землю около двери мазара. Теплая темнота ночи действовала успокаивающе. Клонило ко сну. Но спать было нельзя. Враги обязательно попытаются атаковать скалу ночью. Часовые не заснут и вовремя почувствуют приближение врага. И все же командиры спать не имеют права.

Покурили молча. Злобин, тщательно вдавив окурок в землю, поднялся и негромко сказал:

— Ну, я пошел к пулеметчикам на тропе. У них буду.

— Ладно. Смотри там в оба. Чтоб не заснули, — так же негромко ответил Ланговой, поднимаясь с земли.

Обойдя гробницу, он остановился над обрывом, постоял с минуту, затем сел на шершавый камень, еще хранивший теплоту солнечных лучей.

Рассмотреть что-либо внизу было невозможно. Чернота. Ни огонька, ни контура скал, ничего. Только густая, почти ощутимо плотная темень, из глубины которой доносился сейчас особенно сильный шум горных речек.

Ланговой с наслаждением вдыхал прохладный, чуть сыроватый ночной воздух. Впереди и под ногами чувствовалась непривычная пустота, ничем не заполненное беспросветное черное пространство. Где-то в подсознании змеилось предательское желание оттолкнуться от шершавой скалы и скользнуть вниз, ногами вперед, в эту темную теплую пустоту. Ланговой усмехнулся и невольно отодвинулся от обрыва.

— Ох, какой я умный, нашел место для отдыха! — проворчал он. — Тут, если вздремнешь, так действительно загремишь вниз прямым сообщением.

Вдруг ему показалось, что он слышит крик. Ланговой прислушался. Но грохот речек поглощал все остальные звуки. И все же Ланговой был уверен, что сквозь речной шум он различает крики и плач, доносившиеся снизу.

«Наверное, бедноту в селении грабят, сволочи, — подумал он. — Днем не решались: боялись наших пулеметов. А ночью чувствуют себя свободно. Пугануть их надо».

Но Ланговой не успел отдать приказания. Длинной очередью ударил пулемет, стоявший на гребне скалы, метрах в двадцати от гробницы. Видимо, и пулеметчик что-то расслышал сквозь ночной грохот речек.

— Молодец Кучерявый, — по «почерку» разобрал Ланговой. — Правильно поступил.

Пулемет после двух длинных очередей смолк, словно прислушиваясь.

Чутко слушал и Ланговой. По-прежнему мчались внизу речушки, наполняя всю котловину своим шумом, но Ланговой безошибочно определил, что, кроме них, ничто не нарушает тишину. Крики и плач в селении затихли.

Свернув папироску, командир прилег, чтобы свет спички не был виден в котловине. Но едва лишь он прикурил и втянул в себя первую струю крепкого махорочного дыма, как вдалеке негромко стукнул выстрел. Пуля прошла высоте над головой.

— Что такое? — удивился Ланговой. — Откуда бьют? Из котловины меня рассмотреть не могли.

Подумав, он несколько раз затянулся, не зажимая папироску в руке. Снова стукнул выстрел. Пуля, пролетев значительно ниже, чмокнулась за спиной в стену гробницы.

Теперь Ланговой заметил вспышку выстрела.

«Не из котловины, а с горы бьют, — подумал он. — Но ведь там почти отвес. Странно».

Между тем в дальнем конце ущелья, за котловиной, загорелись костры. Самих костров было не видно. Их скрывали скалы, громоздившиеся у входа в ущелье. Но зато четко вырисовывались сами эти скалы и края ущелья, освещенные снизу пламенем нескольких больших костров. Красные, то затухавшие, то ярко разгоравшиеся всполохи кровянили темно-серые склоны ущелья. Эти багровые отблески не оживляли картину ночи, а, напротив, делали ее еще более мрачной, еще более зловещей.

— Товарищ командир! Где вы? — раздался за спиной Лангового чей-то громкий шепот.

— Здесь я. В чем дело? — так же шепотом ответил Ланговой.

— Товарищ комиссар приказал доложить, что в ущелье и на тропе слышен шорох. Похоже, идут…

Ланговой вскочил и кинулся к пулемету на тропе. Опустившись на траву рядом с Злобиным, он настороженно вслушивался в ночные шорохи, доносившиеся со дна ущелья.

Было совершенно тихо, если не считать шума воды в речке. Ни человеческого голоса, ни лязга оружия. Рассмотреть что-либо на тропе из-за темноты было совершенно невозможно. Но вот еле слышно прошуршал по осыпи свалившийся с тропы камень. Вскоре сорвался второй. И снова тишина. Вот покатился еще один и, видимо, не маленький. Сомнений не было. На тропе враги.

— Ваня! — наклонившись к самому уху Злобина, прошептал Ланговой. — Давай к Палвану. Зажигайте. Кидать без команды, когда заработает пулемет. Действуй.

Злобин исчез. Ланговой лег рядом с пулеметчиком, чтобы не упустить момент, когда нужно будет открывать огонь.

Из ущелья за котловиной донеслось несколько выстрелов, а затем раздались резкие, ревущие звуки карная. Видимо, там начиналось пиршество.

Но Ланговой разгадал нехитрый замысел врага.

«Внимание отвлекают. Дураков ищут, — подумал он. — Просчитались бандиты… Сейчас мы вас угостим».

Теперь командиру отряда уже казалось, что он слышит тяжелое дыхание ползущих по крутой тропе басмачей. Он положил руку на плечо первого номера. Красноармеец не двинулся, казалось, застыл у пулемета, но Ланговой почувствовал, как сразу напряглось все тело пулеметчика.

Тяжелый камень сорвался с тропы шагах в десяти от гребня. Ланговой сжал плечо пулеметчика. Пулемет коротко прострекотал и сразу смолк. С тропы послышались стоны, яростная ругань, и пулеметчик, убедившись, что враг нащупан, ударил длинной очередью.

Одновременно над обрывом, недалеко от гробницы, вспыхнул клубок пламени, взлетел и стал описывать в воздухе огромные круги, с каждым кругом разгораясь все сильнее и сильнее.

Это Палван крутил над головой свою «гранату». Пламя уже охватило весь напитанный керосином узел, и от быстрого вращения огненный шар сливался в один ярко полыхающий круг.

До Лангового донесся крик Злобина:

— Кидай, чертушко! Сам взорвешься!

Описав дугу, огненный клубок упал у выхода из ущелья в котловину и сразу развернулся в пылающий костер, ярко осветивший ущелье. К костру кинулись басмачи и принялись затаптывать пламя. Но навстречу им из огня грохнули взрывы гранат, и басмачи свалились прямо в горящую траву.

А в ущелье царила паника. Рассчитывая неожиданным ночным налетом захватить осажденную гробницу, Курширмат собрал к подножью скалы все свои силы. По тропе басмачи поднялись почти до гребня, а остальные в ожидании своей очереди залегли в ущелье.

Сейчас все это воинство ислама сломя голову неслось вниз по ущелью к селению, падало от беспощадного огня красноармейских пулеметов и винтовок. Гранаты у подножья скалы уничтожали тех, кого из-за крутизны обрыва не могли достать пулеметы.

Короток, но страшен ночной бой. Через четверть часа последний из уцелевших басмачей скрылся среди дувалов селения. В ущелье и на тропе остались только убитые и раненые. Много их было. Всю ночь часовые на скале слышали стоны и причитания раненых. Молитвы перемешивались с яростными проклятиями, ласковые слова, призывающие дорогих и любимых, со словами самой грязной ругани.

Отпор, данный банде, воодушевил красноармейцев, тем более что в отряде не было потерь. Победа всегда вдохновляет. Однако Ланговой, после того как закончился бой, ушел в мазар и при свете принесенной из жилища хранителя мазара «молнии» осмотрел стены. Выстрелы со склона горы беспокоили командира.

Через полчаса после окончания боя, тщательно завесив окна гробницы, Тимур Саттаров и Палван с несколькими красноармейцами стали выламывать кирпичи из толстых стен передней комнаты мазара. Командир отряда распорядился приготовить к утру амбразуры для пулеметов. Одновременно Ланговой приказал Кучерявому собрать всю имеющуюся на площадке посуду, наполнить водой и снести в гробницу. Работа закипела.

Убедившись, что Злобин до утра намерен быть у пулеметов на тропе и, следовательно, единственный путь из ущелья на скалу для басмачей недоступен, Ланговой вернулся в помещение с надгробием. Хотя свет лампы, при котором работали Саттаров и Палван, едва проникал в эту комнату, все же и в ней окна были наглухо завешены.

Ланговой подошел к окну, выходящему в сторону котловины, и, осторожно отвернув край попоны, которой оно было завешено, попытался рассмотреть что-либо в глубине котловины. Но тотчас же грянул выстрел, и пуля ударилась в полуметре от головы командира. Он отскочил от окна.

— Вот черти, — вполголоса выругался Ланговой. — Здорово стреляют. Для ночного времени — прямо по-снайперски.

Сзади, из самого темного угла комнаты, раздался тихий, но полный ехидства смех пленного. Ланговой подошел к нему. Раненый лежал на спине, положив голову на свернутый в трубку войлочный потник. Изголовье получилось слишком высоким, и шея оказалась согнутой, отчего у Лангового вначале создалось впечатление, что раненый приподнял голову. Рядом с изголовьем стоял котелок с водой.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Ланговой.

— Что, метко стреляют воины ислама? — вместо ответа ехидно спросил раненый. — Еще немного и вы лежали бы рядом со мной.

— Не так уж метко, — стараясь говорить добродушно, ответил Ланговой. — Как видите, промахнулись, и рядом с вами я не лягу. Так все же, как вы себя чувствуете?

— Рана смертельна? — вопросом на вопрос ответил раненый.

— Безусловно, — помолчав, ответил командир отряда.

— Когда я умру?

Ланговой пожал плечами.

— Я не врач, — ответил он. — Мне кажется, что у вас очень крепкий организм, только поэтому вы до сих пор еще живы.

— Вот как, значит безнадежно, — тоскливо проговорил раненый и попытался отвернуться к стене. Но на это уже не хватило сил. Он медленно обвел глазами темное помещение, взглянул на Лангового и закрыл глаза.

— Скажите, кому адресованы письма, обнаруженные в вашем халате? — прервал Ланговой затянувшееся молчание.

Раненый вздрогнул. Приоткрыв глаза, он бросил на командира короткий тревожный взгляд, а затем снова сомкнул ресницы.

— Идите к черту, — свистящим шепотом ответил он.

— К черту вы попадете значительно раньше меня, — презрительно ответил Ланговой, а в голове мелькнула мысль: «Если рассердить, то, может быть, что-нибудь расскажет. А то так и умрет, не сказав ни слова». — И, пожалуй, для нас сейчас самое хорошее — убраться к черту, — продолжал он вслух. — Во-первых, не увидите, как мы разгромим ваших друзей — басмачей, во-вторых, сами не попадете в Ревтрибунал. А там вас по головке не погладили бы.

Пленный снова ядовито рассмеялся.

— Разгромить басмачей, как вы их называете, у вас не хватит силы. Я знаю, что сегодня вы отбили атаку воинов ислама, но завтра или послезавтра отбить не сможете: ведь у Курширмата очень много воинов и опытный помощник.

— Кто помогает Курширмату? — резко спросил Ланговой.

— Русский… — задыхаясь, но с прежним ехидством ответил пленный. — Офицер… капитан…

— Белогвардеец?

— Да!

— Значит, ваш уважаемый курбаши Курширмат может победно воевать только с мирными крестьянами, а для настоящей войны у него мозгов не хватает, — саркастически сказал Ланговой. — Вот он и купил в добавление к своей пустой башке голову какого-то прохвоста. Ничего. И ту и другую одинаково пробьет красноармейская пуля.

— Да, курбаши Курширмату помогает русский, капитан, дворянин, — заговорил раненый. Он начал спокойно, но это напускное спокойствие быстро исчезло, и он кончил раздраженно, бросая каждое слово, как ругательство. — И он не один. Нам многие помогут!.. Турция поможет! Афганистан поможет! Англия поможет! Вам не удержаться в Туркестане… Англия этого не потерпит! Вы… Вы…

— Дурак! — резко оборвал речь пленного Ланговой. — Слепой дурак! Народ Туркестана не оторвать от России, узбеков не оторвешь от русских, они поняли, где правда. Это вам да вашим дружкам-англичанам не удержаться в Туркестане. Вы красноармейцам Тимуру Саттарову, Палвану, Джуре Салихову расскажите про англичан да турок и послушайте, что они вам скажут, — уже совсем спокойно и насмешливо закончил он.

Это спокойствие окончательно вывело раненого из себя. Собрав последние силы, он рывком приподнял на локте свое уже умирающее тело и, брызгая слюной, опасливо поглядывал на дверь, за которой Саттаров и Палван долбили в стене бойницы, свистящим от ярости шепотом бросил в лицо Ланговому:

— Турки, англичане, американцы, кто угодно, только не вы!.. Мы заставим и своих… Смирим!.. Вам не справиться с Англией, ей Америка поможет!.. И мы… — храпя от бессилия и ярости, раненый откинулся на изголовье. Ланговой с настороженным интересом смотрел на него. Так смотрят на пойманную, но еще не обезвреженную ядовитую гадину.

— Готово, товарищ командир, — донесся из первой комнаты голос Тимура.

Ланговой поднялся.

— Ну, что ж, кончаем наш разговор. Благодарю за откровенность, хотя нового вы мне ничего не открыли. И так все ясно было. А письма, найденные в вашем халате, мы и без вас прочитаем, чтобы обезвредить и тех, кто вас послал сюда, — бросил он пленному и вышел из помещения.

* * *

В ущелье еще клубились косматые ночные тени, а на площадке у старого мазара уже наступило солнечное утро. Воспользовавшись ночной темнотой, несколько десятков басмачей вскарабкались на обрывы, залегли за камнями и с первым лучом солнца начали обстреливать вершину скалы. К полудню у Лангового два бойца было убито и несколько ранено.

Правда, басмачам не дешево достался этот успех. Красноармейцы на каждый выстрел бандитов отвечали градом пуль. Лучшие стрелки Курширмата навсегда остались лежать за острыми утесами или кувыркались вниз, чтобы расплющиться о валуны на дне котловины. Однако после полудня положение еще более изменилось к худшему. Басмачам удалось взобраться на вершину великана, господствовавшего над площадкой, занятой красноармейцами. Ланговой, в течение десяти минут потеряв еще двух бойцов, отвел оставшихся двенадцать красноармейцев в здание гробницы.

Отход прошел благополучно. Бойцы без суеты заняли места у окон, пулеметы настороженно выглядывали из пробитых за ночь амбразур, и старая гробница сразу превратилась в крепость. Сейчас отряду были не страшны ни ружейный, ни пулеметный огонь басмачей. Толстые стены гробницы, сложенные из жженого кирпича, могли быть разрушены только артиллерией, а ее у басмачей не было.

Определив каждому бойцу место и приказав стрелкам вооружиться трофейными английскими винтовками, патронов для которых было много, Ланговой все патроны русского образца передал пулеметчикам. Затем он обратился к красноармейцам:

— Товарищи! Нас всего двенадцать человек. Басмачей сейчас примерно раз в пятнадцать больше, но нас послал сюда рабочий класс не для того, чтобы считать врагов пролетарской революции, врагов трудового народа, а для того, чтобы безжалостно уничтожать их. Это наша задача, и мы ее выполним. Патронов у нас много, гранат тоже хватит, а к вечеру или по крайней мере завтра днем к нам на помощь придет отряд из города. Джура, наверное, уже добрался до штаба. Значит, будем бить врагов, сколько бы их ни было. Ясно? Вопросы есть?

— Все ясно.

— Вопросы мы басмачам зададим!

— Будем бить, — весело, хотя и не дружно, вразнобой ответили красноармейцы.

— Английскими пулями, из английских винтовок — по английским лакеям! — пришел в восхищение Кучерявый.

— А теперь остаться по одному бойцу у пулемета и по одному наблюдателю у каждой стены, а остальные могут отдыхать, — приказал Ланговой.

Командир отряда знал, что если басмачи сумеют прорваться на площадку, главный удар они нанесут по дверям мазара, так как проникнуть в гробницу через узкие окна мог бы только трехлетний ребенок.

Поэтому основные огневые средства отряда он сосредоточил в первой, меньшей комнате. Здесь в стенах были пробиты две амбразуры для пулеметов. В нижней филенке двери Кучерявый клинком вырезал длинную узкую щель для ствола третьего пулемета. Огонь трех ручных пулеметов в несколько минут мог смести с площадки все живое.

В большой комнате с надгробием амбразур совсем не пробивали. Да они здесь и не нужны. Огонь из окон вполне обеспечивал неуязвимость гробницы с этой стороны.

Свободные от нарядов люди расположились в этой комнате. В углу, отвернувшись к стене, лежал раненый. В суете на него не обращали внимания. Только сейчас подошедший к нему Тимур внимательно посмотрел в лицо лежащего и подбежал к командиру:

— Домулла совсем кончился. Мертвый лежит.

Труп был вынесен за стены мазара. Эту опасную обязанность взял на себя Палван. Пули басмачей, поднявших стрельбу с вершины утеса, не задели смельчака.

А бойцы горячо обсуждали создавшееся положение. Более всего их интересовало, как басмачи относятся к тому, что их святыня превратилась в красноармейскую крепость.

— Товарищ командир! — задал Ланговому вопрос Кучерявый. — Как по-вашему, будут басмачи стрелять по гробнице?

— По-моему, будут, — подумав, ответил Ланговой. — А впрочем, поживем — увидим.

— Нет, ни за что не будут, — горячо заговорил Тимур Саттаров. — Это место почти самое святое для узбеков. Курширмат побоится стрелять, а если и прикажет — джигиты откажутся. Ведь сюда все узбеки из Андижана, Бухары, Самарканда — все мусульмане молиться ходят. Очень святое место. Все муллы много лет учат народ: «Гробница великого Али — святое место». Я сам…

— Что? Не стал бы стрелять по гробнице? А если бы в ней засели басмачи? Как же, Тимур? — с любопытством и одновременно насмешливо спросил Кучерявый.

Тимур потупился. Все бойцы смотрели на него, ожидая ответа.

— Если бы командир приказал — стрелял бы… — медленно проговорил Тимур Саттаров. И все поняли, что не так уж легко было молодому узбеку выговорить эти слова. А он, подняв голову и поглядев в улыбающиеся лица друзей, вдруг оживленно закончил:

— Командир знает, что приказать…. Он отвечает!..

Злобин расхохотался.

— Молодец, нашел выход! — проговорил он, дружески потрепав по плечу смущенного красноармейца. — Значит, все-таки стрелял бы. Это самое главное. А религиозный дурман, привитый с детства, выветривается не сразу. Недаром говорят: «религия — опиум для народа». Но выветривается. Вот закончим войну с басмачами — объявим войну темноте народной. Всем народом за парты сядем. Учиться будем. Тогда и религия силу потеряет. Наука — она, брат, враг религии. Тебя вот, Тимур…

— Товарищ командир! Басмачи поднимаются по тропе! — доложил, заглянув в дверь, красноармеец.

Все без команды заняли свои места. Ланговой прилег у одной из амбразур рядом с пулеметчиком. Злобин остался в главном помещении гробницы.

Оглядывая через амбразуру опустевшую площадку, Ланговой с сожалением подумал: «Если настоящая драка начнется, много лошадей перебьем, не смогли всех за постройку спрятать». — Мысль промелькнула и исчезла, оттесненная более важными событиями.

Над обрывом у тропы появилась голова в серой грязной чалме. На сильно загоревшем, почти черном лице выделялись широко открытые испуганные глаза, со страхом озиравшие пустынную площадку. Видимо, это был разведчик.

С минуту басмач внимательно осматривал стену гробницы. Низко прорубленные амбразуры были скрыты от его глаз неровностями почвы, а бойцов, стоящих наготове у окон, он разглядеть не мог.

Видимо, удовлетворенный осмотром, басмач что-то сказал стоящим ниже его людям, и сразу же рядом с его головой показалось еще с полдесятка голов в таких же грязных чалмах.

Убедившись, что площадка безлюдна, разведчики вскарабкались сами и тотчас же стали помогать подниматься идущим за ними. Не прошло и пяти минут, как несколько десятков вооруженных басмачей стояло на площадке. А снизу все шли и шли новые чалмоносцы.

Бойцы с нетерпением поглядывали на Лангового, ожидая команды. А тот спокойно наблюдал, как увеличивалось количество врагов на площадке у тропы. И только тогда, когда число их дошло примерно до полусотни, Ланговой громко сказал:

— Стреляет только пулемет Горлова! Стрелкам вести огонь по одиночным басмачам, которые побегут к постройкам. А ну, — обратился он к рядом лежащему пулеметчику. — Дай им, Горлов, повестку. Огонь!!!

Всего с полминуты строчил пулемет, а на площадке и у тропы не оказалось ни одного живого человека. Только тела убитых напоминали о неудачной попытке басмачей.

Вторичная неудача, видимо, довела басмачей до крайней степени ярости. Пули одна за другой расплющивались о кирпичи, оставляя на стене светло-розовые щербины.

Стрельба басмачей по гробнице привела бойцов осажденного отряда в веселое настроение. Они, лукаво усмехаясь, посматривали на смущенного Тимура Саттарова.

Первым не выдержал Кучерявый.

— Слушай, Тимур, — окликнул он товарища. — Ты покричи басмачам в окно. Зачем они в гробницу стреляют? Святой Али обидеться может.

— Не кричи, Тимур, не надо, — с серьезным видом уговаривал Саттарова пулеметчик Горлов. — Басмачи-то, видать, бога перестали уважать. А вот когда они полезут опять в атаку, тогда этот ваш святой им покажет кузькину мать. Из моего пулемета всыплет по первое число. Покарает, одним словом. Святым кулаком по их окаянным шеям отвалтузит.

Тимур долго крепился, но когда рябоватый Авдеенко с невинным видом осведомился у него, как он думает, знает ли хранитель гробницы, что басмачи стреляют по святой могиле, — терпению Тимура пришел конец.

— Знает, конечно, знает, — побагровев, звенящим от ярости голосом ответил он. — Этот старый козел все знает. Если бы здесь сейчас сидел Курширмат, ишан Исмаил Сеидхан запрещал бы красноармейцам-мусульманам стрелять по гробнице. Он бы сказал: «Гробница святая. Аллах накажет всякого, кто выстрелит по гробнице». А теперь он разрешает, шакал вонючий.

— Так-то вот, друг, — подытожил Авдеенко. — Значит, и ваши попы бога против революции науськали нынче. Что русский поп, что узбекский мулла, — один черт. Правильно товарищ комиссар говорит: опиум!

Хотя внутрь мазара пули залетали редко, все же Ланговой, оставив у амбразур и окон только наблюдателей, разместил остальных бойцов в наиболее недоступных для пуль местах.

Потянулись томительно длинные часы осады. Солнце лениво ползло по небу, и так же медленно текло время для красноармейцев, лишенных возможности действовать. В небольшом помещении гробницы, приютившем двенадцать человек, было душно.

Томила жажда. Но Ланговой еще в самом начале осады приказал:

— По две кружки на бойца в сутки и ни капли больше. За раздачу ответственный Кучерявый.

Наконец день начал угасать. Сумерки уже ползли по дну ущелья, но вверху на скале все еще было светло.

Ланговой поставил бойцам задачу: как только стемнеет и басмачи не смогут вести сверху прицельного огня, всем занять на площадке старые места и быть готовыми к отражению нового ночного штурма.

Вдруг пулемет Горлова коротко прострекотал.

— В чем дело? — крикнул Ланговой, находившийся в этот момент в комнате с надгробием.

— Товарищ командир! Несколько басмачей вскочили с тропы на площадку и залегли за убитым, — доложил Горлов.

Ланговой нахмурился. Злобин пристально посмотрел на него и покачал головой.

— Недаром, Ваня, говорят, что Курширмат достал себе где-то опытного вояку в помощники. Просачиваться начинают. Что ж, — Ланговой посмотрел на быстро темневшее небо, — минут через пятнадцать контратакуем.

— Еще двое перемахнули! — встревоженно доложил пулеметчик.

Ланговой решил не ожидать полной темноты.

— Приготовиться к контратаке! — скомандовал он, вынул из коробки трофейный маузер и зарядил его.

Но контратака сорвалась. По дверям неожиданно ударил нестройный залп. С десяток пуль, пронизав ветхую дверь, с негромким хрустом ударилось во внутреннюю стену старого мазара. Красноармеец, подошедший к дверям, чтобы распахнуть их, свалился, как подкошенный.

Злобин кинулся к упавшему, Ланговой — к пулемету.

Раненый быстро терял силы. Злобин поднял его на руки и отнес во вторую комнату.

А бой уже начал разгораться.

Выглянув в амбразуру, Ланговой сразу же понял, что произошло.

Подобравшись к самому обрыву, басмачи под защитой огня первых пяти-шести человек, укрывшихся за трупами, лавиной ворвались на площадку и сразу начали бить из винтовок по дверям и окнам гробницы.

— Пулеметы! Огонь! — скомандовал Ланговой.

Темнота начала заливать и площадку. По вспышкам выстрелов Ланговой мог судить, что, несмотря на пулеметный огонь, число басмачей на площадке с каждой минутой увеличивается.

Правда, они не решались приближаться к мазару и, одолев подъем, сразу же кидались к абрикосовым деревьям. Быстро нахлынувшая темнота помогла басмачам.

Прекратив шквальный огонь, Ланговой приказал пулеметчикам бить по одному короткими очередями. Бойцы из окон стреляли по вспышкам вражеских выстрелов.

Сквозь редкие перерывы в пальбе с площадки стали доноситься вопли и крики раненых.

В темноте к Ланговому подполз Злобин.

— Сколько? — коротко спросил Ланговой.

— Убит один, ранено трое. Ранения легкие, бойцы остались в строю, — ответил комиссар.

— Перехитрила нас, Ваня, эта сволочь, — сказал, понизив голос, Ланговой — Поздно контратаковать. В темноте они нас своей численностью сломят.

— Контратаковать нельзя, — согласился Злобин. — А вылазку сделать надо.

— Только с гранатами и ползком.

— Правильно, с гранатами.

— Работать будет один правый пулемет, а мы зайдем слева.

— Правильно. Только почему мы зайдем? На вылазку поведу бойцов я. А ты, командир, останешься здесь с остальными силами.

— Ну, нет, Ваня! Командир должен идти с бойцами первым.

— Не спорь, дружище! В командных правах мы равны, а в партии я вдвое больше тебя нахожусь. Не спорь, я тебе как коммунисту говорю.

Препираясь, командир и комиссар кричали, по очереди прикладывая губы к уху друг друга. От винтовочной и пулеметной стрельбы в каменной коробке гробницы стоял беспрерывный, все заглушающий грохот.

Крикнув в ухо Ланговому:

— Ну, я пошел! Возьму с собой пять человек, на каждого по две гранаты! — Злобин отполз в сторону.

Отдав приказ пулеметчикам, Ланговой подполз к двери. Около нее уже возился Злобин с Кучерявым. Один за другим проскользнули ползком через чуть приоткрытую дверь пять человек. Последним, крепко пожав Ланговому руку, выполз Злобин.

Напрягая изо всех сил голос, Ланговой подал команду о прекращении винтовочного огня. Сейчас работал только один правый пулемет Горлова.

Потихоньку, словно уставая, стал затихать и огонь басмачей.

Приоткрыв двери, Ланговой оперся подбородком на шершавый, истоптанный тысячами ног порог и, напрягая зрение и слух, пытался определить, далеко ли находятся вышедшие на опасное дело товарищи.

Но рассмотреть или услышать что-либо было невозможно.

Медленно текли минуты. Ланговому уже начало казаться, что все гранатометчики угодили прямо в лапы басмачей.

«Вот подожду еще одну минуту и, если ничего не будет, тогда…» — подумал он, сам еще не зная, что он «тогда» предпримет.

Первая граната взорвалась как раз в тот момент, когда Ланговой уже окончательно поверил в гибель товарищей.

— Командная! — не удержался и крикнул он. — Комиссар кинул!

Тотчас же взорвались и пять остальных. Дикий вопль ужаса и боли заглушил грохот разрывов.

Вслед за первой очередью поднялась вторая из шести огненных столбов, и Ланговой, вскочив на ноги, крикнул:

— Горлов! Давай длинными!

Через четверть часа все участники вылазки вернулись обратно.

Последним, немного отстав от других, приполз Палван. Переваливаясь через порог, он тихо застонал.

— Что с тобой? — окликнул Злобин. — Ранен?!

— В ногу попали, — сдерживая стон, ответил красноармеец. — Еще когда вперед ползли.

— Почему же ты не вернулся? — рассердился комиссар.

— Зачем вернуться?! — искренне удивился Палван. — Пуля в ногу попала, а гранату я рукой бросаю. Руки у меня не ранило.

Авдеенко на ощупь начал бинтовать тихо стонавшего товарища.

Посоветовавшись с комиссаром, Ланговой выслал Кучерявого и Саттарова в секрет. Вооружившись гранатами и трофейными маузерами, бойцы уползли в темноту.

Ланговой приказал полностью прекратить стрельбу. Смолкли, словно по уговору, и винтовки басмачей.

В мазаре было темно и тихо. Умолк после перевязки и Палван. Не веря наступившей тишине, Ланговой выслал за двери еще двух дозорных.

Потекли медленные ночные часы. Вдруг лежавший у пулемета Горлов окликнул Лангового:

— Товарищ командир! Вас кричат!

Ланговой открыл дверь. Сквозь стоны валявшихся на площадке раненых доносилось:

— Командир Лангово-о-ой!!

«Вот сволочи. Даже фамилию узнали», — усмехнулся про себя Ланговой и крикнул в открытые двери:

— Что вам надо?

— К вам направляется парламентер! Не стреляйте. Согласны принять парламентера?

— Ну, как, комиссар, примем парламентера? Комиссар, где ты? — позвал Злобина Ланговой.

— Здесь я. Ладно, пусть присылают — будем время тянуть. Дипломатию разведем, — ответил из глубины гробницы Злобин.

— Парламентера примем! Присылайте! — крикнул Ланговой басмачам.

— Обещайте не стрелять по парламентеру и отпустить его обратно! — доносилось из темноты.

— Обещаем!

Неожиданно на дальнем конце площадки, под абрикосовыми деревьями, мелькнул электрический свет.

— Смотри-ка, — удивился Ланговой. — Парламентеры воинства ислама имеют возможность выполнять свои обязанности при электрическом свете. Интересно.

— Всяко бывает, — проворчал Злобин. — Не из своего интендантства снабжаются. Но этот стрекулист напрасно думает, что фонарик поможет ему рассмотреть у нас что-либо.

Парламентер шел медленно, осторожно обходя раненых и убитых.

Когда до дверей осталось не более десяти шагов, Ланговой громко приказал:

— Выключите свет. Дальше вас проведут в темноте наши люди.

Фонарик погас. Два красноармейца провели парламентера во внутреннее помещение и усадили около надгробия.

— Могу ли я зажечь свет? — по-русски спросил парламентер.

— Положите фонарик на пол вниз рефлектором и включите, — разрешил Ланговой.

Слабо щелкнул выключатель.

Освещенный жидким, приглушенным светом, около надгробия в привычной позе, опираясь локтями о колени подогнутых ног, сидел хранитель мазара ишан Исмаил Сеидхан.

Несколько минут все молчали. Ланговой и Злобин были поражены нахальством святоши, а старик пытался рассмотреть что-либо в полутьме. И в гробнице, и за ее стенами стояла тишина.

— Зачем вы пришли? — первым задал вопрос Ланговой.

— Главнокомандующий автономного правительства Туркестана… — начал старик.

— Такого мы не знаем, — резко оборвал старика Злобин. — Говорите прямо — главарь шайки головорезов-басмачей курбаши Курширмат послал вас…

Старик, помолчав, продолжал:

— Мне поручено передать вам предложение сложить оружие, прекратить кровопролитие и сдаться. Мы обещаем вам, после того как вы сложите оружие, беспрепятственно пропустить вас через ущелье в долину. Мы просим вас подумать об этом и не решать сгоряча. Вы окружены. Выхода у вас нет.

Хранитель гробницы говорил громко, на русском языке, стараясь, чтобы его слышали все красноармейцы отряда.

— Все? — холодно, с оттенком пренебрежения спросил Ланговой.

— Я сказал все. Выхода у вас нет. Сдавайтесь.

— Теперь слушайте наш ответ, — тоже громко заговорил Ланговой. — Наш отряд в этом районе гор является единственным полномочным представителем Советской власти. Я, как командир отряда, приказываю, слышите, не прошу, а приказываю курбаши Курширмату немедленно сложить оружие, распустить рядовых басмачей, а самому, вместе со своими приближенными, явиться ко мне для того, чтобы под конвоем отряда следовать в распоряжение Ревтрибунала. Добровольная сдача будет зачтена курбаши и всей его своре при определении Ревтрибуналом меры наказания. Ясно? Вы тоже должны будете явиться вместе с курбаши Курширматом.

— Я? — растерянно проговорил старик, пораженный неожиданностью и ультимативностью требования. — Я скромный слуга бога. Я потому и пришел к вам, что желаю избежать кровопролития. Война — не дело служителей святой могилы.

— И поэтому служители гробницы набивают могилу своего святого английскими скорострельными винтовками и тысячами патронов к ним? — саркастически спросил Злобин.

Старик вздрогнул, словно от удара. Он на несколько мгновений прикрыл глаза, должно быть, для того, чтобы скрыть их яростный блеск.

— Много лжи пытаются возвести иноверцы на святой мазар и его служителей, — смиренным тоном проговорил он после длительного молчания.

— При чем тут иноверцы? — отрезал Ланговой. — Снимал кирпичи с надгробия и вытаскивал оружие красноармеец Тимур Саттаров, узбек, мусульманин.

— Какой он мусульманин! — тоном величайшего презрения ответил хранитель мазара. — Он предал свой народ, связавшись с неверными. Он не узбек, — и старик ожесточенно сплюнул в сторону.

Красноармейцы, охранявшие окна, внимательно слушали разговор командира с парламентером. Стоявший у ближайшего окна Авдеенко возмущенно заговорил:

— Товарищ командир! Разрешите спросить? Зачем мы с этой бородатой сукой вежливые разговоры ведем? Он ведь хуже тех, которые с тропы под наши пулеметы лезли. Те, одураченные, не понимают, а этот умный гад. Стукнуть его, чтобы не вонял больше.

Старик опасливо покосился на стоявшего у окна красноармейца.

Ланговой весело рассмеялся.

— Стукнуть, говоришь, чтобы не вонял больше? Да, это, конечно, самое правильное, — громко заговорил он. — Но вот что плохо. Стукнем мы здесь эту мразь, а завтра его в мусульманского святого превратят, в мученика за веру, растерзанного большевиками. Где-нибудь над его могилой гробницу слепят не хуже этой. Даже если костей от святого пройдохи не найдут, не важно. Зароют какого-нибудь подохшего осла, и сойдет.

Несмотря на трагичность обстановки, бойцы расхохотались вместе с командиром. В темной коробке осажденной басмачами гробницы гудел смех веселых, жизнерадостных людей.

Тщетно пытаясь сохранить полную достоинства осанку, хранитель гробницы поднялся с места. Он весь трясся в бессильной ярости. От прежней властности в фигуре святоши не осталось и следа.

Свистящим от злости голосом старик проговорил:

— Видимо, голос мудрости не способен дойти до голов, отуманенных неверием.

— Да, ваша мудрость нам никак не подходит. А вот над нашим предложением советую подумать. Только, торопитесь. Подойдут другие наши отряды, и добровольной сдачи у вас не получится. Даем срок до завтра, до двенадцати часов дня. Всего, — и Ланговой козырнул парламентеру.

Но старик, видимо, не считал переговоры законченными. Сделав вид, что он не разглядел или не понял жеста Лангового, хранитель гробницы снова уселся на место. С минуту он сидел молча, а затем, справившись с клокотавшей в нем яростью, заговорил спокойно и даже заискивающе.

— Военные дела должны решать сами воины. Я полностью и очень точно передам ваши слова господину главнокомандующему и пусть все совершится так, как предопределила воля всевышнего. Но я обращаюсь к тебе, славный командир красных воинов, с просьбой. Не отвергай моей просьбы, уважь желание старика, годящегося тебе в деды. Вчера по твоему приказанию пуля твоего красноармейца пресекла жизненный путь одного из самых любимых моих учеников.

Старик закрыл лицо ладонями рук и некоторое время сидел в этой горестной позе. В помещении было совсем тихо. «Какой еще фортель задумал выкинуть этот старый сводник», — думал Ланговой, смотря на сидящего около надгробия басмаческого парламентера.

— Я не осуждаю тебя, командир, — снова заговорил хранитель мазара, — хотя убитый по твоему приказанию человек был всего лишь ищущий божественного знания и далек от тех кровавых дел, которые сейчас творятся в нашем мирном краю. Совершилось то, что должно было совершиться. Я прошу тебя. Отдай мне тело моего ученика, чтобы я мог похоронить его по законам и обрядам нашей религии. Ведь мертвый он тебе не нужен. Он уже ничего тебе не сможет рассказать, — закончил хранитель гробницы ехидным тоном, плохо вязавшимся с его положением просителя.

Ланговой, готовый удовлетворить просьбу парламентера басмачей, не мог представить себе, как старик выполнит свое желание. Хватит ли у него одного сил поднять и унести труп? «Неужели он рассчитывает, что я разрешу пригласить ему на помощь двух-трех басмачей?» — пронеслось в голове командира отряда. Молчание затягивалось.

— Командир, конечно, разрешит вам забрать тело вашего ученика, — ответил за Лангового Злобин. — Безусловно, разрешит. Но если вы думаете, что вместе с халатом покойного получите и письма, то ошибаетесь. Письма у нас.

Старик резко поднял голову и, насколько позволяла полутьма, вгляделся в лица командира и комиссара. Он явно пытался определить, прочтены ли эти письма, разгадан ли их тайный смысл.

— Но ведь это частные письма, — заговорил он, с трудом подавляя раздражение и испуг. — В них нет ничего, кроме слов дружбы и привета.

— А вот это все установят в Особом отделе. Там вы и выскажете все свои соображения, — спокойно ответил Злобин.

Хранитель гробницы, как ужаленный, вскочил на ноги.

— Особый отдел в Фергане, а вы здесь, в горах. Вам не добраться до Ферганы. Все вы здесь подохнете. Отдайте письма — и мы пропустим вас в долину.

— Переговоры считаю оконченными, — прервал старика Ланговой. — Писем не отдадим. Вы слышали наши условия: не позднее двенадцати часов дня бандит Курширмат должен сложить оружие. Ни минутой позже. Понятно?

— Постараемся к назначенному вами часу завершить ваше земное существование, — брызгая от ярости слюной, прошипел парламентер и с резвостью юноши выскочил из гробницы, оставив на полу электрический фонарик и забыв о теле своего ученика.

Остаток ночи прошел относительно спокойно.

Сменившиеся из секрета Кучерявый и Саттаров доложили, что над обрывом, в самом дальнем, непростреливаемом углу площадки, слышны шорох и треск сухих сучьев.

Ланговой сам, в сопровождении Авдеенко и неутомимого Тимура Саттарова, отправился на рекогносцировку. Шорох, треск и негромкие голоса басмачей слышались явственно. Однако попытка подползти ближе не удалась. Укрывшиеся за телами погибших секреты басмачей почувствовали приближение разведчиков и открыли огонь. Пришлось отползти, ничего точно не выяснив.

Наступал рассвет. В ущелье чуть посветлело. На восточной стороне зубчатые контуры горных вершин ярко вырисовывались на фоне неба, где глубокая синева отступающей ночи безнадежно боролась с бледно-желтыми полосами побеждающей зари.

В тот час, когда на площадке скалы еще царили предрассветные сумерки, басмачи пошли на штурм гробницы.

Начало штурма возвестила беспорядочная, частая стрельба из винтовок. Сотни пуль впивались в дверь, и так уже превращенную в решето. Ланговой понял, что наступила решительная минута.

В самом деле, под таким огнем всякая попытка выйти из помещения гробницы была обречена на неудачу. Любой, решившийся сделать это, упал бы на самом пороге, пронзенный десятками пуль!

По амбразурам и окнам также велся огонь, но не с такой силой, как по двери.

Ланговой стоял в простенке и прислушивался к тому, что творилось на площадке, Он не решался отдать приказ пулеметчикам открыть огонь: два красноармейца, уползшие в секрет, застигнутые неожиданным огнем басмачей, еще не вернулись в мазар.

Вдруг за стеной ухнули один за другим разрывы ручных гранат и в трескотне басмаческих винтовок послышался отрывистый лай маузеров.

«Наши! Отбиваются! — пронеслось в голове Лангового. — Они в центре», — определил он по звукам выстрелов из маузеров и скомандовал правому пулеметчику:

— Горлов! Огонь!

Вдруг из-за двери донесся крик одного из бойцов, посланных в секрет. Слабый голос почти заглушала трескотня выстрелов:

— Товарищ командир! Стреляйте из всех пулеметов! Басмачи вас сжечь хотят. Стреляйте из всех!.. Не бойтесь, что нас заденете. Мы…

— Спасибо за службу, герои! — дрогнувшим голосом громко сказал Злобин.

Ланговой только теперь рассмотрел в чуть поредевшей темноте гробницы, что, отодвинув в сторону тело убитого пулеметчика, стрелявшего через прорезанную в двери амбразуру, комиссар сам лежал на его месте.

Взглянув в окно, Ланговой не сразу понял, что в темени ночи подготовили басмачи. Лишь постепенно он не столько увидел, сколько разгадал затею врагов.

За ночь басмачи подняли на площадку большое количество горючего материала. Тут было все: и доски из разрушенных жилищ селения, и хворост, который жители заготовляли для топлива на зиму, но больше всего было соломы и сена.

«Так вот что они поднимали на веревках из ущелья, — подумал Ланговой. — Этот треск мы и слышали ночью».

Сено и хворост, связанные в огромные бунты, басмачи катили впереди себя, медленно приближаясь к гробнице. Пули из красноармейских пулеметов насквозь пронизывали бунты, а заодно и басмачей, но курбаши Курширмат, видимо, решил не считаться с потерями.

— У-у-р! У-у-р! — донесся дикий рев басмачей.

«В самом деле жечь хотят, — пронеслось в голове Лангового. — Неужели Джуре не удалось проскочить? Неужели Сибирсов опоздает?»

Наконец посветлело и в мазаре. И тогда Ланговой увидел, какой страшный урон понес отряд.

В течение всего утреннего боя Ланговой не слышал за своей спиной ни одного крика раненого. Он радовался, что несмотря на сотни пуль, решетивших двери и влетавших в окна, потери отряда незначительны.

Но сейчас он узнал страшную правду. Не меньше половины отряда было перебито. В ночной темноте без крика умирали красноармейцы, чтобы своими стонами не радовать врага, не показывать потерь отряда. Без стона падали раненые, молча сами перевязывали свои раны; цепляясь за стены, снова поднимались, чтобы занять свое место у окна или амбразуры и, пока еще есть силы, бить по врагу.

Около стены, в двух шагах от себя, командир увидел Авдеенко. Боец не выпускал оружия из рук до самой смерти. Уже получив смертельную рану, он нашел в себе силы отползти в сторону, освободив место у окна другому, и, крепко стиснув зубы, чтобы не застонать, умер, не отвлекая внимания товарищей от битвы с врагом. Он лежал в свежезаштопанной гимнастерке, из-под ворота которой виднелись синие полосы тельняшки. На груди, чуть повыше сердца, алело небольшое пятно крови.

Получив сразу две пули в голову, без крика свалился Палван. Раненный в момент вылазки, он в разгар боя подковылял к окну, прислонился плечом к косяку и стрелял, стараясь забыть, что все его могучее тело сводит от нечеловеческой боли. Сейчас он лежал, прикрыв оружие своим телом и отвернув лицо к стене, словно стесняясь, что в такую трудную для отряда минуту его нет в строю среди товарищей.

Трудно умирал Кучерявый. Он лежал на груди, опустив голову на согнутые руки. Борясь со смертью, хрипло дыша пробитой грудью, он время от времени тяжело поднимал голову, уже помутившимся взглядом окидывал место боя и, убедившись, что отряд борется, успокоенный затихал на несколько минут.

В строю осталось всего шесть человек. Ланговой чувствовал, как им овладевает желание немедленно кинуться в рукопашную схватку с врагом. Бить в упор по орущим, перекошенным от ярости мордам басмачей, мстить без пощады, мстить за всех своих, за Кучерявого, за Палвана — за всех, кто еще час тому назад был молод, весел, а сейчас лежал умолкший и неподвижный. Стиснув зубы так, что они заскрипели, командир отвернулся к амбразуре.

А за стенами все ближе и яростнее раздавались вопли басмачей, и вот первый бунт сена вплотную прижался к амбразуре правого крыла гробницы.

Пулемет замолк. Пулеметчик вопросительно взглянул на Лангового. Тот невесело улыбнулся.

— Снимай пулемет, Горлов, — приказал он. — Переходи в то помещение. Здесь сейчас жарко будет.

Замолк и второй пулемет. Только Злобин, плотно припав плечом к прикладу ручного пулемета, бил короткими, но частыми очередями.

— Переходим, Ваня, в то отделение, — тронул за плечо комиссара Ланговой. — Одолевают, сволочи. Неужели опоздает Сибирсов?

Подняв кверху окровавленное, покрытое копотью лицо, Злобин сердито посмотрел на Лангового и вдруг, улыбнувшись, прокричал:

— Не одолеют! Не бойся! Сибирсов вот-вот подойдет. Все равно не уйдут гады!

— Давай, двигаем, — забирая запасные диски, поторопил друга Ланговой.

Злобин приподнялся на локти, потянул на себя пулемет, но, неожиданно вздрогнув всем телом, опустил голову на раскаленную сталь оружия.

— Ваня, ты что? — испуганно кинулся к комиссару Ланговой.

Но комиссар не ответил.

Перевернув Злобина на спину, Ланговой расстегнул его гимнастерку и, увидев рану, беспомощно, по-детски сказал:

— Ваня, друг! Как же ты!?

Пуля, пробив левую ключицу, глубоко ушла в грудь комиссара.

В комнате с надгробием было почти безопасно. Пули, решетившие дверь, не залетали сюда. Пятеро измученных боем людей — все, что осталось от отряда Лангового — в горестном молчании обнажили головы над телом любимого комиссара. Ланговой, сняв полевую сумку комиссара, надел ее на себя.

Басмачи прекратили обстрел. Вся выходящая на площадку стена была обложена горючим материалом.

* * *

Старая гробница походила на огромный костер. Дьявольская затея басмачей удалась. Кирпичным стенам гробницы огонь был не страшен, но пламя врывалось и внутрь. Утренний ветерок, тянувший из ущелья в долину, чувствовался и здесь, наверху площадки. Он раздувал огромный костер. Языки пламени, врываясь в окно гробницы, лизали чисто побеленные стены. Пылала дверь. Дым тяжелой пеленой тянулся от двери, клубился над куполом гробницы и, не задерживаясь, стекал через окна вниз, в ущелье. Вместе с дымом в гробницу врывался нестерпимый жар. Только лежа на полу еще можно было дышать.

По гробнице не стреляли. Видимо, убежденные в неизбежной гибели красноармейцев, басмачи решили не тратить зря патронов.

Горячий воздух обжигал легкие. Ланговой чувствовал, что еще минута, и ничто не спасет их от гибели. Решение нужно было принимать немедленно.

С жалобным треском развалилась дверь, и в первое помещение гробницы упали горящие головни и пучки пылающего сена. А за дверью стояла огненная стена. Эту стену необходимо было пробить, и Ланговой решился:

— Две гранаты мне! — крикнул он Саттарову. — Приготовиться к атаке!

Прячась от языков пламени за внутренней стеной, он швырнул в пламя одну за другой две гранаты. Взрывом раскидало горящее сено и в сплошной стене огня образовался узкий перехватываемый языками пламени проход. Ланговой, еще не веря в удачу, повернулся к сгрудившимся за его спиной бойцам и прохрипел, задыхаясь от дыма и жара:

— За мной! В атаку! За Ленина! За революцию! Вперед!

Обожженные, с опаленными волосами и в тлеющей одежде, вырвались из пламени пятеро непобежденных, готовые сразиться с любым врагом и дорого продать свою жизнь.

Но вместо пуль басмачей их встретил прохладный утренний ветерок. Над горами вставало солнце. Около гробницы не было ни души. Только трупы басмачей устилали землю. А в центре площадки кружился, рыча от бешенства, пестрый клубок людей, одетых в яркие ферганские халаты.

Несколько мгновений Ланговой вглядывался в схватку, пытаясь разобраться, в чем дело. И вдруг, увидев среди дерущихся Джуру, понял: это пришла помощь. Не из города, не отряд Сибирсова, а крестьяне из маленького селения в котловине.

Численный перевес был на стороне крестьян. Басмачей оставалось не больше полусотни.

«Дорого обошлись Курширмату эти два дня», — подумал Ланговой и, повернувшись к остаткам своего отряда, крикнул:

— Вперед! Добивай басмачей!

Крестьяне были вооружены чем попало: кетменями, топорами и просто дубинами. Но басмачи не могли использовать преимущество в вооружении. Разобщенные на отдельные кучки, окруженные разъяренными жителями кишлака, они не имели возможности стрелять. Английские десятизарядки из смертоносного огнестрельного оружия превратились в обычные дубины, и нужно сказать, что басмачи орудовали ими значительно менее искусно, чем крестьяне — своими кетменями и дубинами.

Только около жилища хранителя гробницы раздавались редкие выстрелы. В нем успел укрыться курбаши со своими приближенными. Крестьяне, не решаясь проникнуть внутрь помещения, обкладывали жилище святоши остатками сена и сухим хворостом.

Помощь вооруженных маузерами красноармейцев решила схватку дехкан с басмачами. Рядовые басмачи побросали оружие, наиболее упорных уложили пули красноармейцев, топоры и дубины дехкан.

Увлеченный схваткой с врагом, Джура в первые мгновения не замечал вырвавшихся из огня друзей. Но когда в крики, стоны и ругань рукопашной схватки вмешались гулкие выстрелы маузеров, Джура удивленно огляделся вокруг и, увидев Лангового, подбежал к нему.

— Товарищ командир… живы! — по-узбекски, радостно закричал он и, забыв о субординации, крепко обнял Лангового.

— Жив, Джура, жив, — радостно отвечал Ланговой. — А где Сибирсов? Добрался ты до него?

Джура смутился.

— Два раза ходил, ничего не вышло, — виновато заговорил он, переходя на русский язык. — Басмачи кругом, никого не пропускают. Ашурбай тоже ходил. Совсем дороги нет. Басмачи не пускают. Тогда маленький Ашурбай пошел, сын большого Ашурбая. Его, наверно, пропустили. Он все тропинки лучше отца знает. Он совсем без тропинок, прямо через горы пройдет. Он пастух. Маленький Ашурбай дойдет до Ферганы. Я ему все рассказал. Он обязательно найдет командира Сибирсова. — И, помолчав, добавил: — Может быть, я не правильно сделал?

— А крестьян кто поднял? — вопросом на вопрос ответил Ланговой.

— Большой Ашурбай поднял. Я ему помогал. Они вначале боялись. Потом увидели: басмачей много убито, живых меньше осталось — смелей стали. Потом, видим, гробница гореть начала. Видим, совсем плохо вам стало. Дехкане поднялись. Басмачи думали, мы им помогать пришли. Мы совсем неожиданно на басмачей кинулись. Правильно мы сделали?

— Правильно, Джура, все правильно, дорогой! Герой ты… — снова обнял бойца за плечи Ланговой. — А это зачем подожгли? — вскричал он, увидев пылающее жилище хранителя гробницы.

— Там курбаши спрятался! — доложил Джура. — Он сразу же убежал, как только мы на басмачей кинулись.

Тем временем уцелевшие басмачи были связаны и согнаны на край площадки. Их окружили крестьяне, готовые при первой попытке басмачей к сопротивлению уничтожить последние остатки банды.

Ланговой, приказав Горлову с двумя красноармейцами охранять пленных, подошел к новому пожарищу. Сено, сложенное вдоль стены постройки, уже догорало. Зато веселым огнем полыхали оконные переплеты, косяки и сухая камышовая крыша. Из помещения не доносилось ни звука. Около крепко запертой изнутри двери стояли крестьяне, вооружившиеся винтовками басмачей.

— Спасибо за выручку, товарищи! — по-узбекски обратился к ним Ланговой. — Без вашей помощи нам бы несдобровать.

Обрадованные тем, что красный командир заговорил с ними на их родном языке, крестьяне наперебой стали приглашать Лангового отдохнуть в их селении, дождаться подхода свежего отряда.

— Скоро придет очень много красных воинов, — убежденно сказал Ланговому пожилой худощавый узбек в старом, сильно заплатанном халате. Крестьянин показался Ланговому знакомым. «Где же я его встречал?» — подумал командир, и вдруг в его памяти возникла картина: две головы в чалмах, выглядывающие из-за дувала и мчавшийся через кишлак отряд. «Да ведь это тот самый, который помог Джуре! Значит, это и есть большой Ашурбай», — вспомнил Ланговой и, благодарно улыбнувшись, пожал руку растерявшемуся крестьянину: — Спасибо за помощь, друг. Большое спасибо.

Пылавшая крыша жилища грозила каждую минуту обрушиться. Пора было подумать о закрывшихся внутри бандитах.

Пройдя через толпу с готовностью перед ним расступившихся крестьян, Ланговой рукояткой маузера постучал в дверь дома.

— Эй! — крикнул он что было силы. — Слушайте меня, курбаши Курширмат! Предлагаю вам и вашим единомышленникам сложить оружие и сдаться. На раздумье даю три минуты, — и, взглянув на пылающую кровлю, добавил: — Хотя крыша, пожалуй, и трех минут не выдержит. Торопитесь.

Ответ неожиданно раздался совсем рядом. Видимо, огонь выгнал главарей шайки из комнат, и они сейчас столпились около самой двери, ведущей из прихожей наружу.

— Мы согласны сдаться, но требуем… — заговорил из-за двери чей-то хриплый голос.

— Ничего требовать я вам не позволяю. Складывайте оружие и выходите поодиночке с поднятыми кверху руками. У вас осталось две минуты.

Из-за двери донеслись приглушенные голоса… Там, очевидно, спорили. Затем вдруг кто-то раздраженно крикнул: «Ну, и уходите к черту, трусливые…» — И сразу же глухо стукнул пистолетный выстрел.

С полминуты за дверью царило молчание. Затем снова хриплый голос сказал:

— Мы сдаемся, командир! Пусть эти псы из ущелья отойдут от дверей. Мы сдаемся Красной Армии. Крестьяне не имеют права стрелять в нас. Мы пленные.

Из открывшихся дверей вначале повалили клубы дыма, затем один за другим вышли пять человек. Впереди шел хранитель гробницы Исмаил Сеидхан, за ним Курширмат — невысокий толстый человек в дорогом парчовом халате. Лицо его было красным. Маленькие, слезящиеся, почти лишенные век глаза смотрели зло, как у затравленного хорька. Последними вышли ученик Исмаила Сеидхана и двое молодых, богато одетых басмачей, — видимо, личная охрана курбаши.

Глазами, полными неистребимой ненависти, смотрели дехкане на главарей воинства ислама. Только авторитет Красной Армии удерживал дехкан от немедленной расправы с пойманными грабителями. Взглянув на своих, еще вчера покорных прихожан, хранитель гробницы, как в ознобе, передернул плечами и торопливо зашагал к охраняемой Горловым группе басмачей.

— Стой! — приказал Ланговой. — Саттаров и Салихов! Снимите с них чалмы и свяжите им руки. Да покрепче!

Под одобрительные возгласы крестьян Саттаров с Салиховым стали стягивать покорно протянутые им руки врагов.

— А где ваш помощник? — спросил Ланговой Курширмата. — Где Иранбек?

Курширмат, не разжимая губ, мотнул головой в сторону догоравшей постройки. Встретив недоумевающий взгляд командира, ученик хранителя гробницы торопливо пролепетал, угодливо кланяясь:

— Уважаемый помощник достойного курбаши не захотел сдаваться и застрелился. Клянусь святой могилой великого Али, он застрелился сам.

А святая могила, грязная и закопченная, со стенами, исщербленными пулями, мрачно чернела на фоне безоблачного синего неба.

Снизу из ущелья донесся цокот сотен копыт и громкие голоса командиров. Подошел отряд Сибирсова.

 

Последний день паранджи в кишлаке Ширин-Таш

#img_6.jpeg

Широкая каменистая дорога звенела под копытами коней. Полого спускаясь от последних привалков горного хребта к селению Ширин-Таш, она, казалось, самой природой была предназначена для скачек и джигитовки.

Сейчас по этой дороге, пустив коней во весь опор, стремительно мчалось несколько сот конников.

Первыми, яростно нахлестывая загнанных лошадей, летели всадники, одетые в пестрые халаты. Их было немного. Почти лежа на спинах распластавшихся в галопе скакунов, они, не помышляя о сопротивлении, всеми силами стремились уйти от настигающей их погони.

Но уйти было трудно. Погоня была за спиной. Полусотня запыленных и усталых, но опьяненных победой и скачкой людей, одетых в защитную военную форму, обнажив клинки, неслась вслед за отступавшими.

За полусотней ускоренной рысью двигались построенные в колонну боевые подразделения кавполка.

Яркое полуденное солнце весело поблескивало на медяшках сбруи, горело на обнаженных клинках конников.

Впереди удиравших басмачей на чистокровном ахалтекинце скакал человек, одетый в дорогой парчовый халат. На широком наборном ремне, стягивавшем сухощавый стан всадника, висела старинная кривая сабля. Эфес и ножны ее были отделаны золотом и драгоценными камнями. Золотом была выложена и полированная коробка маузера, висевшая на узком перекинутом через левое плечо ремне.

Из-под белой, сильно запыленной чалмы, почти совсем закрывавшей узкий, скошенный лоб, всадник озирался по сторонам желтоватыми рысьими глазами. Лицо с обвисшими щеками и крупным шишковатым носом покрывала синеватая бледность, вызванная ожиданием неизбежной гибели под красноармейскими клинками. Длинная черная, как сажа, борода, поблескивавшая кое-где нитями седины, казалась неестественной, приклеенной к бледному лицу всадника.

Прикусив от ярости нижнюю губу и беспощадно шпоря своего запаленного ахалтекинца, всадник измерял взглядом расстояние, отделявшее его от садов Ширин-Таша.

До них было далеко, гораздо больше того пути, который еще мог проскакать хрипевший конь курбаши Кара-Сакала, а шум погони слышался уже за спиной.

Еще сегодня утром курбаши Кара-Сакал гарцевал во главе пятисот отчаянных головорезов и считал себя полновластным хозяином обширного района гор.

Население десятков окрестных сел трепетало при одном упоминании имени курбаши Кара-Сакала — курбаши Черная Борода. Никто точно не знал, откуда он родом и как его настоящее имя. Известно было только одно, что Кара-Сакал долгое время орудовал в шайке курбаши Курширмата, но затем решил действовать самостоятельно. Уже много месяцев Кара-Сакал со своей шайкой бесчинствовал в этом районе, дотла сжигал целые поселки, поголовно вырезая жителей горных селений, не желавших признавать его власть.

Видимо, хорошо зная все тропы и перевалы в окрестных горах, курбаши Кара-Сакал умело уклонялся от схваток с частями Красной Армии и до сих пор среди басмачей Ферганской долины славится как удачливый и неуловимый главарь шайки. Однако постепенно он настолько уверился в своих силах и способностях, что перестал бегать от преследовавшего его кавалерийского полка буденновцев и решил дать бой.

Курбаши не случайно стал таким храбрым. Полк, которым командовал аральский рыбак Данило Кольчугин, имел в своем составе всего три неполных эскадрона, в общей сложности около двухсот сабель.

Двести и пятьсот!

Кара-Сакал был уверен в своей победе, тем более что Кольчугин сам шел в ловушку, расставленную для него курбаши, и дал окружить себя на широком каменистом плато у подножия гор.

Но когда сегодня утром воины ислама кинулись с четырех сторон на полк Кольчугина, произошло то, чего курбаши Кара-Сакал никак не предвидел.

Навстречу атакующим басмачам вылетели пулеметные тачанки, и яростная атака сникла под ураганным огнем, так и не докатившись до спешенных и построенных в каре буденновцев.

А затем красные конники сами кинулись в сабельную атаку, и вот теперь он, знаменитый курбаши Кара-Сакал, тот, кого сам эмир священной Бухары в письмах из Афганистана называл «братом», бежит, спасая шкуру.

Следом за курбаши, как волки за вожаком, мчались жалкие остатки его стаи.

Басмачей оставалось всего десятка два, но и тем не суждено было добраться до Ширин-Таша. Вплотную за басмачами на отборных конях летела разведка полка и рубила бандитов.

Ежеминутно курбаши слышал за своей спиной свист сабли, дикий вопль басмача и глухой звук удара свалившегося на дорогу тела. Испуганно втягивая в плечи узкую, как у змеи, голову, Кара-Сакал вонзал шпоры в окровавленные бока коня.

«Не стреляют! — пронеслось в голове курбаши. — Живым захватить думают».

Сады с каждой минутой становились все ближе. Собрав всю свою волю, курбаши заставил себя оглянуться.

Всего в полусотне шагов от него невысокий, но, видимо, очень ловкий и сильный конник с чубом, лихо выбившимся из-под буденновки, привстав на стремена, обрушил свой клинок на голову настигнутого басмача.

Увидев, что курбаши оглянулся, красноармеец с веселой злостью в голосе крикнул ему:

— Стой, дура! Не уйдешь! Бросай оружие, помилуем!

Кара-Сакал понял, что ему крикнул красноармеец. Передернув от страха плечами, он вырвал из ложен драгоценную саблю и концом ее уколол круп коня.

Веселый, привставший на стременах красноармеец с высоко занесенным клинком показался Кара-Сакалу страшным, как сама смерть.

Курбаши не знал, что этот парень — командир взвода разведки полка Семен Буранов — еще в начале погони приказал своим разведчикам:

— Заруби себе на носу, братва: хоть лопни, а вон того шакала в золотом халате надо живьем взять. Это курбаши. С ним разговор особый будет.

Ахалтекинец сделал еще несколько судорожных скачков и вдруг, почти по-человечески застонав, тяжело рухнул на дорогу.

Натыкаясь на упавшего скакуна, один за другим повалились на землю мчавшиеся следом кони. На дороге сразу образовалась куча из хрипящих лошадей, стонущих, разбившихся при падении или раздавленных конскими копытами людей.

Но курбаши уцелел. Когда конь повалился, Кара-Сакал не упал. Успев освободиться от стремян, он соскочил на землю, отбросил саблю и кинулся к ближайшему саду, на бегу отстегивая пояс с золотыми ножнами. Тяжело перевалившись через невысокий в этом месте дувал, он услышал позади встревоженный окрик:

— Ох, гад! Ловок! За мной, ребята! Курбаши упускать нельзя.

И все-таки Кара-Сакал ушел. Буранов и с полдесятка конников, кинувшихся вслед за курбаши, прямо с седел прыгнули на стену, потом в сад.

Семен бросился в глубину сада, на ходу срывая из-за спины карабин. Широко раскинувшиеся ветви плодовых деревьев и густые кусты, между которыми петлял удиравший курбаши, затрудняли преследование бандита.

Выбежав на длинную прогалину между двумя рядами яблонь, Буранов увидел впереди себя в сотне шагов Кара-Сакала, пробиравшегося через ягодные кусты к следующей стене, за которой начинались дворы дехкан.

Забыв о том, что он сам запрещал своим конникам стрелять в Курбаши, Семен на бегу вскинул карабин и выстрелил. Кара-Сакал на мгновение остановился и схватился за левое плечо, но тотчас же еще быстрее бросился к стене.

А до Семена донеслись перепуганные крики женщин.

— Черт! — вырвалось у Буранова. — Не стреляйте, хлопцы, — остановил он догнавших его разведчиков. — Не стреляйте. Там женщины. Одним словом, гражданское население. Курбаши по дворам искать придется. Ничего, найдем. Морда приметная, не скроется.

* * *

Командир полка Данило Кольчугин подъехал к кишлачной чайхане злой на весь свет. День, начавшийся так хорошо, грозил закончиться неудачей.

Банда Кара-Сакала перестала существовать. Человек тридцать басмачей сумели ускакать еще в привалках; более ста, обезоруженные и перепуганные, стояли сейчас в окружении красноармейского конвоя на площади около мечети, недалеко от чайханы, а остальные полегли под пулями и златоустовскими клинками красных конников на плато, в привалках и по дороге к Ширин-Ташу.

Но самый опасный из басмачей — курбаши Кара-Сакал сумел убежать и затаиться в этом испуганно притихшем селении.

Кольчугин спешился, отдал коня коноводу и, присев на застланный ковром помост, расстегнул воротник гимнастерки. Горбатый, с огромным зобом чайханщик испуганно выглянул из дверей чайханы и хотел уже юркнуть обратно, но, увидев, что командир смотрит на него, затоптался на месте.

Кольчугин, думая о том, что сейчас надо вызвать кого-нибудь из представителей сельской власти, с интересом разглядывал чайханщика, пораженный его на редкость безобразным видом.

— Господину угодно что-нибудь приказать? Может быть, приготовить плов? — пробормотал урод, склоняясь в низком поклоне. Тонкие синеватые губы до самых ушей растянулись в угодливой улыбке.

Кольчугин рассмеялся. Неожиданное обращение чайханщика к нему со словом «таксыр» — «господин» развеселило комполка. Он ответил чайханщику по-узбекски, но высокопарно, говоря о себе в третьем лице.

— Господину не угодно затруднять достопочтенного хозяина изготовлением плова. Он хотел бы только утолить жажду чайником душистого чая.

Чайханщик удивленно взглянул на командира. Он никак не ожидал, что этот русский так хорошо владеет узбекским языком.

Но Кольчугин, уже перестав шутить, тоном приказа добавил:

— Кроме того, мне нужно видеть председателя Совета. Пошлите за ним кого-нибудь.

— Хорошо! Все будет исполнено, — снова согнулся в поклоне чайханщик.

Через полминуты из двери чайханы выскочил заплаканный чумазый мальчишка в изорванном халатике, надетом прямо на голое тело, и побежал в глубь сельской улицы.

К чайхане подъехал помощник Кольчугина Нияз Кадыров. Он неторопливо спешился, взобрался на помост и сел, привычно подогнув под себя ноги и аккуратно уложив на ковер саблю.

Черноволосый, слегка курчавый, с тонкими красивыми чертами смуглого лица и широкими вразлет бровями, из-под которых смотрели внимательные, широко расставленные глаза, Нияз Кадыров представлял ярко выраженный тип самаркандского узбека — прямого потомка древних согдийцев.

— Все в порядке, — коротко доложил он и, сняв выгоревшую, пропыленную буденновку, вытер ладонью высокий вспотевший лоб.

Зная немногословность своего помощника, Кольчугин был вполне удовлетворен его коротким рапортом. В данном случае слова: «Все в порядке!» означали, что селение Ширин-Таш полностью окружено и что не только человек, но даже кошка или курица не смогут незаметно скрыться из села.

К помосту степенно подходила группа седобородых стариков.

Впереди важно вышагивал пожилой и толстый, словно весь налитый жиром, человек. На полном румяном лице с пухлыми красными губами зло и пренебрежительно поблескивали глаза. Несмотря на жару, толстяк был в стеганом ватном халате из полосатого ферганского шелка. Из-под распахнутого халата виднелась белая шелковая рубаха с глубоко вырезанным воротом и широкие штаны, заправленные в мягкие ичиги. На ичигах блестели новые остроносые калоши. В поясе рубаху перехватывал ярко-зеленый вышитый платок.

На голове этого человека красовалась небольшая, туго повязанная чалма из белого шелка. Видимо, из щегольства он заложил под нее стебелек огромной ярко-красной розы.

— Председатель нашего Совета, уважаемый Абдусалямбек, — негромко проговорил зобатый чайханщик, ставя перед командиром поднос с двумя чайниками чая, пиалами и небольшой горкой стекловидного местного сахара.

Следом за председателем, как гуси за вожаком, так же неторопливо шагали три старика.

«Видимо, члены Совета», — подумал Кольчугин, разглядывая стариков, шествовавших за председателем.

Подошедшие вежливо, с достоинством поздоровались. Кольчугин и Нияз Кадыров каждому из них по очереди протягивали руку, которую представители местной власти, по обычаю, пожимали обеими руками, придавая лицу своему выражение дружелюбия и чрезвычайного расположения.

Кольчугин, прекрасно знавший не только язык, но и обычаи узбеков, во всем придерживался принятой формы восточной вежливости. Пожимая руки председателю и членам Совета, он осведомлялся о здоровье самого приветствуемого, его жены, детей, дальних и ближних родственников и, наконец, справлялся о благополучии всего хозяйства.

Кадыров, предоставив командиру полка выполнять все предписываемые обычаем любезности, молча, испытующе разглядывал прибывших.

Наконец все расселись на ковре, и Кольчугин протянул председателю пиалу, налитую до половины зеленым чаем.

Считая, что необходимые процедуры традиционной восточной вежливости выполнены, Кольчугин прямо перешел к интересующему его делу.

— Могу вам сообщить, почтенные, — начал он по-узбекски, неторопливо отхлебывая из пиалы горячий чай: — сегодня утром мы полностью уничтожили шайку курбаши Кара-Сакала. Этот бандит больше не опасен для мирных жителей.

Слушатели выразили свое удовольствие восторженными кивками и одобрительным почмокиванием.

— Однако, — продолжал Кольчугин, — сам Кара-Сакал сумел скрыться. Мы преследовали его до садов вашего селения, но бандит успел забежать в чей-то двор.

Председатель горестно покачал головой и, вытащив из-под чалмы розу, стал пристально ее разглядывать. Его три спутника всем своим видом выражали сочувствие командиру полка в постигшей его неудаче.

— Кстати, ведь вы, товарищ председатель, местный житель. Всю жизнь живете в этом крае. Скажите, откуда родом Кара-Сакал?

— Откуда нам знать? — пожал плечами председатель. — Кара-Сакал совсем не из Ферганской долины родом. Разве красный командир не знает, что Кара-Сакал пришел с Курширматом из Каратегина?

— Слышал я и эту сказку, — усмехнулся Кольчугин. — А может быть, Кара-Сакал, как и Курширмат, происходит из ходжей шахимарданского святилища, из потомков Али Шахимардана?

— Откуда нам знать об этом, товарищ красный командир? — снова пожал плечами Абдусалямбек. — Мы, мирные крестьяне, во всем согласные с Советской властью, а война — это дело воинов ислама и ваше.

Данило Кольчугин искоса, не поворачивая головы, взглянул на своего помощника. Нияз Кадыров с недоброй усмешкой внимательно наблюдал за Абдусалямбеком, невозмутимо рассматривавшим цветок.

— Вы должны помочь нам поймать этого бандита, — сказал Кольчугин. — Он скрывается у кого-то из ваших соседей.

Несколько минут тянулось молчание. Наконец председатель Совета положил розу на ковер и, посмотрев прямо в лицо Кольчугина холодным, безучастным взглядом, ответил:

— Как мы его можем поймать, храбрый русский командир? Он один, но хорошо вооружен и притом закаленный воин. А мы? Мы мирные жители, и хотя в нашем селении много мужчин, но они безоружны и трусливы. Мы ничего не можем…

Тут Абдусалямбек услышал шум шагов, покосился на подходившую к чайхане новую группу людей, нахмурился и умолк, не окончив фразы.

Так же, как и в первом случае, впереди шагал вожак, а за ним шли остальные.

Вожаком был пожилой узбек, высокий и костлявый. Несмотря на чрезвычайную худобу, он не походил на хворого или малосильного: шагал широко, ноги ставил твердо. Из-под косматых, нависших бровей на командиров оценивающе смотрели глаза уверенного в себе человека.

Оборванные рукава серой бязевой рубахи открывали длинные руки с набухшими жилами и тугими желваками мускулов. Широкие штаны из мешковины, покрытые множеством заплат, довершали его костюм.

Человек был бос, но равнодушно ставил ноги в раскаленную солнцем пыль.

Спутники его были одеты не лучше, и кожа их была так же черна от загара, а тела худы.

— Кто это? — негромко, почти не разжимая губ, спросил Кольчугин у Абдусалямбека.

Тот поднял голову, посмотрел на подходивших к чайхане людей и в его безучастных глазах сразу же зажглись огоньки ненависти. Ничего не ответив, Абдусалямбек пренебрежительно махнул рукой.

— Здравствуй, командир! — с трудом выговаривая непривычные русские слова, заговорил подошедший, и первый протянул руку сначала Кольчугину, а затем Ниязу Кадырову. На Абдусалямбека и членов Совета он не обратил никакого внимания.

— Я председатель Союза бедноты, — продолжал незнакомец, видимо, сам чрезвычайно довольный тем, что он имеет возможность говорить с русским командиром по-русски, без переводчика. — А это все наша беднота, — кивнул он на своих спутников.

— А, голова Союза бедноты! — оживленно заговорил Кольчугин. — Очень хорошо. Ну, что у вас нового? Хорошо живете?

— Живем не очень хорошо. Делаем все так, чтобы скорее начать хорошо жить. За этим и пришли к тебе, командир. Кара-Сакал убежал? У нас в Ширин-Таше спрятался? Правда?

— Правда! — подтвердил Кольчугин.

Но, видимо, запас русских слов у вожака ширинташской бедноты окончательно исчерпался и он, переходя на узбекский язык, заговорил, обращаясь к Кадырову.

— Товарищ командир! Кара-Сакал уйти никуда не может. Сейчас бедняки нашего села везде сторожат. За каждой кибиткой смотрят. Он у кого-нибудь из наших богачей спрятался, — и председатель Союза бедноты кивнул головой в сторону сидевших на помосте стариков. — Сделай обыск по всему селу, товарищ командир! Очень тебя просим. Кара-Сакала надо обязательно поймать.

При этих словах старики из Совета подскочили, словно ужаленные. Однако Абдусалямбек, сохраняя наружное спокойствие, заговорил:

— Не слушай, командир, что говорит этот полоумный. Он самый презренный человек у нас в Ширин-Таше. В его доме ни разу не было достаточно пищи, чтобы он мог дважды в течение дня накормить досыта свою семью. Всю жизнь он злобствует и клевещет на самых почтенных наших односельчан. Сейчас он хочет поссорить народ Ширин-Таша с Советской властью и поэтому предлагает сделать обыск. Обыск делать нельзя.

— Это я-то хочу поссорить народ с Советской властью! — вскипел председатель Союза бедноты и, сразу же усилием воли потушив свое раздражение, обратился к Кольчугину:

— Командир, меня зовут Саттар Мирсаидов. Я всегда стою за Советскую власть. Я кузнец. Мой сын Тимур тоже с вами. Знаешь командира Лангового? Мой Тимур давно воюет в его отряде. Хорошо воюет. Мне сам Ланговой говорил. Басмачей хорошо бьет. Народ нашего села не хочет помогать басмачам. Им помогают богачи, которым не нужна Советская власть. Наш народ, бедняки нашего села просят тебя, командир: поймай Кара-Сакала, и пусть советский суд прикажет расстрелять его. Он друг только баям, но он враг узбекскому народу, который хочет, чтобы везде была Советская власть. Поймай Кара-Сакала, командир! Прикажи сделать обыск.

— Обыск делать нельзя! — упрямо повторил Абдусалямбек. Он старался сохранить спокойный вид, но его руки, державшие цветок розы, дрожали от ярости. — Обыска делать нельзя, — еще раз повторил он.

— Почему? — негромко спросил молчавший до сих пор Кадыров.

В его негромком вопросе и в строгом прищуре глаз, смотревших на председателя Совета, Абдусалямбек уловил что-то такое, что заставило его вздрогнуть. Отбросив в сторону измятый цветок и приложив правую руку к сердцу, он заговорил, отвешивая после каждой фразы низкие поклоны.

— Ведь вы же узбек, уважаемый красный командир. Вам хорошо известны наши старинные обычаи. Какой узбек пустит постороннего мужчину в женскую половину своего дома? А ведь вы не согласитесь обыскать только мужскую половину?!

— Нет, не согласимся, — кивнул головой Кадыров. — Все дома надо обыскать полностью.

На лице Саттара и его друзей отразилось замешательство. В самом деле: пустить постороннего мужчину в женскую половину дома — это значит нарушить веками установленный обычай. Никто из жителей Ширин-Таша не смог бы решиться на это. Абдусалямбек торжествовал, злорадно поглядывая на своих противников.

Между тем Кадыров прошептал что-то на ухо Кольчугину. Комполка рассмеялся и тихо ответил:

— Согласен.

— Горю легко помочь, — по-прежнему негромко заговорил Кадыров, обращаясь к Абдусалямбеку. — Командование предлагает вам собрать всех женщин вашего селения, понимаете, всех до единой, сюда, в эту чайхану. Через час здесь для женщин будет устроен митинг. А пока все женщины будут на митинге, понимаете, все, — и вы, как председатель Совета, за это отвечаете, — дома будут обысканы и Кара-Сакал пойман. Поняли?

Теперь настала очередь смутиться Абдусалямбеку. Он растерянно взглянул на своих седобородых помощников, словно прося у них совета, но те были растеряны не меньше своего главаря.

— Ну, что ж вы сидите, почтенные? Митинг начнется через час. Надо торопиться, — подстегнул их Кадыров.

Глядя на помкомполка сузившимися от злости глазами, Абдусалямбек нашел в себе силы льстиво улыбнуться и сожалеющим тоном проговорить:

— Всех женщин, дорогой красный командир, собрать невозможно. Многие сейчас находятся в поле. А на митинге захочется побывать всем. На закате солнца все женщины вернутся по домам и тогда…

— Не валяйте дурака! — резко оборвал излияния председателя Кольчугин. — Митинг в чайхане начнется ровно через час, и одновременно по просьбе бедноты вашего села красноармейцы начнут обыск. Если наше указание не будет выполнено, то вам, вы понимаете, лично вам, придется отвечать по закону военного времени. Ясно?

Резкий тон Кольчугина убедил Абдусалямбека, что никакие увертки не помогут. Он еще раз вопрошающе посмотрел на двух своих спутников и, кряхтя, начал сползать с помоста.

— Хоп! — испуганно проговорил Абдусалямбек, уже стоя на земле, приложив правую руку к сердцу. — Разве я против того, что хочет Советская власть?! Я просто советовал, как это сделать лучше. Не сердитесь, командир, через час все женщины Ширин-Таша будут здесь.

Повернувшись, он зашагал прочь от чайханы. За ним торопливой трусцой засеменили его седобородые спутники.

— Послушай меня, командир, — заговорил кузнец, когда председатель Совета отошел достаточно далеко. — Не доверяй нашему Абдусалямбеку. Ты думаешь, командир, он настоящий председатель Совета? Нет, не настоящий. Его народ не выбирал. Его богачи сделали председателем. Мы его все равно скоро прогоним. Не доверяй ему, командир.

— Понятно, — ответил Кольчугин. — Ну, а женщин на собрание он соберет? Не выкинет ли он какой-нибудь трюк?

— Соберет, — уверенно ответил Саттар. — У нас ведь таких собраний не бывает. Женщинам интересно будет вас послушать. Мы сейчас тоже пойдем по селу. Председатель Совета может «забыть», — подчеркнул кузнец, — позвать некоторых женщин. Наш актив, — кузнец с гордостью произнес это новое для узбекского языка слово, — наш актив сделает так, что женщины все придут на собрание.

И Саттар со своими спутниками торопливо направился в глубь Ширин-Таша, вслед за председателем Совета. Они шли, оживленно разговаривая между собою. Кольчугин и Кадыров переглянулись.

— Молодец! — сказал с улыбкой Кадыров.

— А как же иначе? Ведь он почти рабочий, — ответил, поднимая пиалу с чаем, Кольчугин. — Это, дружище, классовая борьба.

* * *

Не прошло и получаса после того, как ушли Абдусалямбек и Саттар Мирсаидов, а к чайхане одна за другой уже потянулись женщины.

Они шли поодиночке, изредка маленькими группами. Шли молча. Ни смеха, ни веселого женского голоса, ни звонкой девичьей песни. Фигуры, скрытые под паранджой, были у всех одинаково бесформенны. Вместо лиц — черная волосяная сетка. Даже те, кто в обычной обстановке ходили открытыми, сейчас, идя на собрание, надели паранджу.

Был яркий солнечный полдень. Затопленная буйной зеленью садов, которую не могли удержать никакие стены, устланная изумрудной травой улица Ширин-Таша, казалось, смеялась и радовалась: до того все кругом было красиво, молодо, жизнерадостно.

Только женские глаза, закрытые черной паутиной чачвана, были лишены возможности видеть мир таким, как он есть, радоваться его неувядаемой красоте.

Женщины даже не шли по середине улицы. Они робко, как бы крадучись, пробирались около стен, и только у чайханы выходили на солнечный свет.

Боязливо прошуршав паранджой около помоста, на котором сидели командиры, они, как вспугнутые большие птицы, торопливо ныряли в двери чайханы.

— Все женщины Ширин-Таша собрались в чайхане по вашему приказанию, высокий командир, — почтительно доложил Кольчугину Абдусалямбек, склонившись перед комполка в низком поклоне.

— Все, говоришь? Все до одной? — переспросил Кольчугин. — Смотри, ты отвечать будешь, если при осмотре домов будут какие-нибудь осложнения.

— Все будет хорошо, — заверил Кольчугина Абдусалямбек. — Дома сидят одни мужчины. Они покажут красным воинам все без утайки. — И, помолчав, добавил: — Кара-Сакалу не укрыться от красных воинов в нашем селении.

В последних словах председателя Совета Кольчугин почувствовал затаенное злорадство, но, не обращая на это внимания, наклонился к Кадырову и что-то прошептал ему на ухо.

Кадыров удивленно вскинул голову и несколько секунд рассматривал Кольчугина широко раскрытыми глазами.

— А как же ты будешь?.. — начал он, и, вдруг поняв что-то, громко захохотал. — Ай! Как хорошо получится!

— А ты что думал? — с трудом сдерживая улыбку, ответил Кольчугин. — Действуй.

Кадыров быстро соскочил с помоста, сел на коня и умчался. Довольный, что все идет хорошо и что русский командир, видимо, удовлетворен его распорядительностью, Абдусалямбек удобно расположился на помосте и занялся поданным ему новым чайником чая.

— Товарищ Мирсаидов, — обратился Кольчугин к возвратившемуся вслед за Абдусалямбеком председателю Союза бедноты, — вы говорили, что ваши люди настороже. Они увидят, если Кара-Сакал появится на улицах Ширин-Таша, и известят нас? Правда это? Можем мы на них надеяться?

— Можете надеяться, командир, — уверенно ответил старый кузнец. — Если этот шакал появится где-либо в селении, нас сразу же известят.

Между тем у самой чайханы спешилась приведенная Кадыровым полусотня. Бойцы небольшими группами расположились на отдых. К ним стали подсаживаться завернувшие в чайхану узбеки-крестьяне. Чайханщик забегал с чайниками, обслуживая неожиданных гостей. На первый взгляд бойцы просто отдыхали около чайханы. Однако всякий, кто попытался бы выйти через дверь или выскочить в окно чайханы, неминуемо попадал прямо в руки красных конников.

Увидев, что вместо обыска домов красноармейцы спокойно расположились на отдых вокруг чайханы, Абдусалямбек так и застыл на месте с пиалой, не донесенной до рта. На его лице отразилось полное замешательство и страшный испуг.

— Все в порядке! — снова коротко доложил Кадыров Кольчугину. — Пошли.

— А как же обыск?! — забеспокоился Абдусалямбек. — Ведь в каждом доме мужчины ожидают тех, кто придет осматривать дома.

— Ничего. Пусть подождут, — беззаботно отмахнулся Кольчугин. — Мы пока с женщинами поговорим, а потом уж и по домам пойдем. Ну, пора начинать, — кивнув головой Кадырову, поднялся с ковра Кольчугин и, многозначительно посмотрев на Мирсаидова, указал ему глазами на Абдусалямбека.

Поняв молчаливый приказ комполка, старый кузнец утвердительно кивнул головой. Отойдя на несколько шагов от помоста, он пошептался о чем-то со своими товарищами. В довершение всего кузнец крепко сжал кулак и изобразил жестом, как будто держит кого-то за шиворот. Уверенный в том, что беднота не выпустит Абдусалямбека, кузнец двинулся вслед за командирами.

Кольчугин и Кадыров в сопровождении Саттара вошли в чайхану.

Это была огромная продолговатая очень высокая комната шагов на сорок в длину и около двадцати в ширину. С трех сторон вдоль стен чайханы тянулись широкие дощатые помосты, застланные коврами. С левой от входа стороны помоста не было. Здесь тускло поблескивали желтыми тушами два огромных самовара, ведер по десять-пятнадцать каждый. На узком длинном столе стояли несколько десятков чайников и стопки пиал.

Женщины, несмотря на то, что их было не менее трехсот, занимали незначительную часть чайханы. Они вплотную одна к другой сидели на двух помостах, повернувшись к входу спиной. Только некоторые из них решились приподнять чачван — волосяную сетку паранджи. Остальные же и здесь остались сидеть с черными жесткими забралами на лицах.

Около самоваров стоял зобатый чайханщик, неодобрительно посматривая на женщин.

Едва лишь Кольчугин и Кадыров вошли в двери, как негромкий женский шепот, наполнявший чайхану, мгновенно стих. Женщины, приподнявшие волосяные сетки, снова торопились опустить их на лица.

— Здравствуйте, дорогие сестры, — громко поздоровался Кольчугин с женщинами.

Ему никто не ответил. И все же Кольчугин чутьем понял, что женщины молчат лишь потому, что растерялись. Не угрозу, а робкое доброжелательство почувствовал командир в молчании женщин, повернувшихся к нему черными панцирями чачванов.

— Ведь, наверное, добрая половина из них могла бы быть комсомолками, — по-русски проговорил он, обращаясь к Кадырову.

— Будут, — коротко ответил тот.

— Скоро будут, — уточнил Саттар. — Вот увидишь, командир, скоро будут!

— Ну, что ж, — улыбнулся Кольчугин, — открывай митинг, бедняцкий вожак.

Саттар на мгновение заколебался, но, быстро подавив в себе минутную робость, поднялся на свободную часть помоста и обратился к женщинам.

— Сестры! — начал он негромко, срывающимся, как у всякого, впервые выступающего с речью, голосом. — Сегодня у нас праздник. Красная Армия разбила Кара-Сакала. Сейчас, сестры, будет говорить красный командир, русский командир. Он скажет правильные слова. Послушаем его, сестры! Я сказал все!

И, окончательно смутившись, Саттар быстро соскочил с помоста. Кольчугин занял его место.

Сухощавая коренастая фигура, затянутая в ремни и от этого особенно четкая и энергичная, привлекла к себе внимание всех пришедших на митинг женщин. Кольчугин знал, что сквозь сетки паранджи на него устремлены сотни глаз. По-разному смотрели на краскома эти глаза. Большинство с надеждой и одобрением, многие недоверчиво, а некоторые с ненавистью. Но никто не смотрел на русского командира равнодушно.

Кольчугин одернул гимнастерку и, глубоко вздохнув, набрал в грудь воздуха. Он чувствовал, что волнуется.

«Это, пожалуй, потруднее, чем в сабельную атаку ходить, — пронеслось в голове комполка. — Удастся ли мне их убедить? Помогут ли они мне? Вдруг побоятся! Откажутся!» Подавив противное чувство робости, Кольчугин подумал: «От меня самого зависит. Сумею убедить — помогут. Значит, надо суметь убедить».

— Дорогие сестры! Разрешите передать вам горячий привет от красноармейцев-буденновцев! — заговорил он по узбекски.

После робкого выступления Саттара голос привыкшего к громким командам Кольчугина гремел в чайхане. Передав привет, Кольчугин на мгновение остановился. Легкий шелест доброжелательного шепота пробежал по толпе.

— Дорогие сестры! — продолжал комполка. — Сегодня мы уничтожили банду курбаши Кара-Сакала. Вы не раз слышали про Кара-Сакала. Это он в селе Дархан приказал убить камнями двух женщин, снявших паранджу. Это он замучил русскую девушку-врача, приехавшую в селение Бустон, чтобы лечить таких же, как вы, женщин и детей. Это он разграбил кооператив в Кара-Агаче. Это он вырезал и сжег поселки Тахтапуль и Чары. На его совести — сотни замученных и ограбленных крестьян. Сегодня он понес справедливую кару. Его басмачи частью изрублены, частью взяты в плен. Но сам Кара-Сакал трусливо бежал, бросив своих соучастников. Мы преследовали этого шакала до самых садов вашего селения. Он спрятался в доме у кого-то из ваших односельчан. Мы окружили Ширин-Таш, Кара-Сакалу из него не уйти. Но он трусливо спрятался и дрожит за свою грязную шкуру. Тогда мы решили обыскать Ширин-Таш и все-таки найти этого бандита. А затем мы подумали, что нехорошо нарушать обычай, от которого вы еще не отказались. Нехорошо, если посторонний мужчина войдет в женскую половину дома и будет смотреть, нет ли среди вас Кара-Сакала. Тогда мы решили, прежде чем начинать обыск, созвать всех женщин в чайхану, а дома пускай останутся одни мужчины. При мужчинах красноармейцы осмотрят ваши дома и поймают спрятавшегося курбаши. Правильно ли мы поступили, дорогие сестры?

Кольчугин помолчал.

— Правильно! Правильно! — раздались в ответ десятки голосов. Когда шум ответов замолк, чей-то голос, видимо, пожилой женщины, убежденно подтвердил:

— Хорошо сделали, братец! Очень правильно сделали!

Улыбаясь, Кольчугин стал продолжать речь.

— Но потом, когда вы пришли сюда на собрание, мы подумали: «А что будет делать Кара-Сакал, когда увидит, что все женщины уходят из дома?» Ведь он сразу же поймет, что, как только женщины уйдут, в дома войдут красноармейцы. И тогда этому потомку осла наступит конец. Как вы думаете, сестры, что будет делать тогда Кара-Сакал?

Кольчугин снова замолчал, ожидая ответа. Среди женщин начался оживленный разговор. Уже никто не говорил шепотом. Слова звучали громко, слышался веселый смех, шутки.

— Мы догадались, что сделает Кара-Сакал, — перебивая веселый гул голосов, продолжал, не дождавшись ответа, Кольчугин. — Кара-Сакал подумает так: «Красноармейцы будут обыскивать дома, но все женщины будут в это время на митинге. Значит, и мне надо быть в чайхане, среди женщин». И тогда это отродье сатаны наденет на себя паранджу, закроет свое звериное лицо чачваном и, сгорбившись, как старуха, засеменит вместе с вами на митинг.

Гул протестующих голосов прервал речь комполка. Женщины возмущенно переговаривались между собой. Вдруг в этом хоре негодующих голосов звонко, как серебряный колокольчик, зазвенел веселый девичий смех. Видимо, слишком комичной показалась кому-то фигура грозного курбаши, трусливо спрятавшегося под паранджу. Смех заразителен, через полминуты огромное здание чайханы наполнилось веселым женским смехом.

Вместе со всеми рассмеялся и Кольчугин. Сдержанно улыбался Кадыров, и громко, от всей души хохотал Саттар.

С минуту говорить было невозможно. Но вот постепенно смех стал затихать, переходя в оживленный разговор.

— Это, конечно, очень смешно, дорогие сестры, — снова загремел в чайхане голос Кольчугина, — но подумайте вот о чем. Быть может, басмач Кара-Сакал, одев женское платье, вместе с вами уже пришел на митинг?! Мы думаем, что он здесь, сестры. Быть может, он сидит среди вас!

Теперь слова Кольчугина прозвучали, как грозное предупреждение. Ветер тревоги пробежал по рядам сидевших на помостах женщин. Каждая, поняв, что, может быть, кровавый бандит сидит рядом с нею, пугливо оглянулась и подвинулась к той из соседок, в которой была уверена.

Кольчугин с высоты помоста видел это движение тревоги. Он внимательно вглядывался в сидящих, пытаясь различить у какой-либо из фигур движение растерянности. «Если бы заметить, — пронеслось в голове комполка, — прямо бы указал и заставил поднять паранджу».

Но заметить ничего не удалось. Все фигуры были одинаково безлики, и Кольчугин не видел никакой разницы в их поведении.

— Так вот, сестры! — снова заговорил комполка. — Я все вам рассказал. А теперь давайте вместе подумаем, как нужно сделать, чтобы Кара-Сакал не ушел из наших рук. Я обращаюсь к вам, сестры! Помогите нам найти трусливого осла курбаши Кара-Сакала. Если он вместе с вами пришел в чайхану, то отсюда уйти он не должен. Сами видите, везде стоят наши красноармейцы, — и Кольчугин широким жестом показал на двери и окна. — Но как нам угадать, под которой паранджой скрывается убийца женщин и детей басмач Кара-Сакал?!

Кольчугин замолчал. Женщины внимательно огляделись вокруг. В самом деле, у всех окон и у двери стояли группы красноармейцев, а за ними толпились Жителя Ширин-Таша. Каждая женщина видела в каком либо из окон лицо мужа, брата или отца.

— Так что же вы посоветуете, сестры? — прервал затянувшееся молчание Кольчугин.

Женщины тревожно перешептывались. Кольчугин внимательным взглядом следил за ними. «Неужели все этим и закончится, — думал комполка. — Поднимутся и уйдут, а вместе с ними уйдет и Кара-Сакал. Ускользнет от нас».

Кадыров, до сих пор молча следивший за происходящим, шепнул Кольчугину: — Теперь я им скажу! — и вскочил на помост.

— Что же, сестры! — заговорил он негромко, но голосом, в котором звучала большая обида. — Надо кончать. Мы не можем долго задерживаться здесь. Ведь Кара-Сакал — не единственный главарь басмачей в Туркестане. Мы должны идти дальше, чтобы выполнить волю народа и уничтожить всех басмачей — этих скорпионов, которые мешают нам спокойно жить и работать. Сейчас вы разойдетесь по домам, и вместе с вами уйдет кровавый курбаши Кара-Сакал. Он уйдет, задыхаясь от ядовитого смеха, он будет смеяться над Красной Армией, которая, уважая обычаи народа, не стала осматривать жилища крестьян. Он будет смеяться над вами, сестры! Над тем, что благодаря вам, ему, басмачу Кара-Сакалу, удалось уйти от смерти. Он уйдет, наберет новую шайку, вырежет еще пять-шесть таких же селений, как Ширин-Таш, и уж не сейчас, а позднее попадет в наши руки. А в тех селах, которые сожжет Кара-Сакал, люди, умирая под ножами его басмачей, будут проклинать вас, женщин Ширин-Таша, за то, что вы дали Кара-Сакалу возможность укрыться среди вас и помогли ему бежать от Красной Армии! Я сказал все! Сейчас мы уходим!

Кадыров соскочил с помоста. Неожиданно среди женщин поднялась закутанная в паранджу фигура. Рука поднявшейся сделала движение, чтобы откинуть сетку с лица, но, видимо, вспомнив, где она находится, женщина спрятала руку в складах одежды.

— Так нельзя! Это несправедливо! Кара-Сакал не должен уйти с нами, — прозвучал робкий, но протестующий голос этой женщины. — Он должен остаться здесь вместе с командирами, и пусть они уведут его на суд Советской власти.

— Мукаррам-апа это! — заметил Саттар на ухо Кольчугину. — Жена моего брата Тохтасына. Она из Коканда в гости приехала, брат там на заводе работает. Мукаррам-апа в городе совсем без паранджи ходит.

— Мы должны помочь Советской власти, — говорила между тем женщина. — Я призываю вас, сестры, поднять чачваны и с открытыми лицами выйти из чайханы. Я прошу вас, сестры, сделать так! Мы должны помочь Советской власти!

Женское собрание всполошилось, как курятник, в который неожиданно забежала собака. Негодующие восклицания выделялись среди общего шума, однако Кольчугин сразу же заметил, что большинство женщин поддерживает Мукаррам-апа.

Только небольшая группа человек в десять, сидевших в самой середине, набросилась с яростной бранью на выступившую. Оскорбления посыпались, как крупные грецкие орехи из порвавшегося мешка.

— Распутница!

— Да как у ней язык повернулся сказать такое!

— Мужу не на что купить паранджу, а она и рада голое лицо показывать!

— Собака неверная!

— Нет, она хуже собаки!

— Ну! Завопили! Одна Саодат-ханум за пять минут наорет столько, что никакому ослу за всю жизнь не накричать, — покрыл поднявшийся шум пронзительный женский голос.

— Ой! Розия-биби начала! Ну, теперь будет… — радостно и в то же время с какой-то робостью в голосе проговорил Саттар.

— А кто она? — поинтересовались Кольчугин и Кадыров.

— Моя жена! Сейчас такое скажет…

Между тем начавшая говорить женщина медленно поднялась и степенно прошла на тот край помоста, откуда говорили мужчины. Насколько позволяла рассмотреть паранджа, это была крепкая, сильная женщина. На ее парандже почти не осталось материала, из которого она была сшита первоначально. Вместо него паранджу покрывали многочисленные заплаты всех цветов и оттенков. И все же женщина не казалась оборванной. Заботливая рука рачительной хозяйки чувствовалась в ее одежде. Заплаты, хотя и из грубого материала, были положены прочно и умело.

— Я вот говорю, — продолжала Розия-биби, встав на облюбованное ею место, — что одна Саодат-ханум, жена Абдусалямбека, переорет любого осла. Ей, конечно, паранджу снимать нельзя. Вон на ней паранджа парчовая, дорогая, красивая. А лицо? Я ведь ее еще в девушках знала. Тогда она все же покрасивей была. Немного, правда, похуже, чем вон Пулат-ака, — указала Розия-биби на зобатого чайханщика.

Женщины захохотали. Одобрительные возгласы показывали, что толпа разделяет ненависть Розии-биби к богатой ханже. А Розия-биби продолжала:

— Я хочу вам сказать, сестры, что Мукаррам-апа говорила правильно. Она сказала нам, что надо сделать, чтобы помочь Красной Армии. Сейчас русский красный командир сам говорил с нами. Он говорил правильно. За ним выступил узбекский красный командир. И он тоже говорил правильно. Почему два красных командира, двое уважаемых мужчин, говорят с нами с уважением и как с равными? Потому, что через них с нами говорила Советская власть. Я так думаю, сестры. Закон запрещает нам открывать лицо перед посторонними мужчинами. Это плохой закон, но он пока еще жив. Но к нам обратилась Советская власть, и я думаю, что, когда мы откроем свои лица перед русским красным командиром, это значит, что мы их откроем перед Советской властью и перед Красной Армией. А об этом в старом законе ничего не сказано. Я так думаю, сестры. Пусть сейчас все мужчины выйдут из чайханы. Пусть останется один красный командир. Мы все отойдем вон туда, в дальний конец чайханы, а русский командир пусть станет у дверей. Мы по одной будем выходить из чайханы и против русского командира поднимем чачван. Так все женщины уйдут, и в чайхане останется один Кара-Сакал, потому что ему перед Советской властью нельзя открыть лица. Я сказала все. Сделаем так, сестры!

Женщины, среди которых находилась Саодат-ханум, снова закричали, пытаясь осмеять предложение Розии-биби, по, увидев, что их никто не поддерживает, растерянно умолкли. А все остальные почти одновременно поднялись с мест и стали сходиться в самый отдаленный от входа конец чайханы.

Так молча, но согласно и энергично женщины своими действиями проголосовали за предложение Розии-биби.

Командиры и Саттар направились к дверям. Но у выхода Кадыров вдруг забеспокоился.

— Как же ты один останешься здесь? — негромко сказал он Кольчугину. В глазах этого всегда спокойного и хладнокровного человека отразилась такая тревога, что Кольчугину захотелось обнять своего молчаливого помощника. А Кадыров продолжал взволнованно шептать на ухо:

— Лучше ты иди, а я останусь. Ведь когда Кара-Сакал почувствует, что действительно попал в ловушку, он драться будет. А ты командир полка, тебе нельзя рисковать.

— Ничего, ничего, Нияз, — успокоил друга Кольчугин. — Остаться должен я. Так захотели женщины. А ты иди, предупреди бойцов, чтобы в случае чего… Ну, да ты сам знаешь. В общем, иди, все будет хорошо.

Остальное произошло почти с молниеносной быстротой. Едва лишь Кадыров и Саттар вышли из чайханы, как Розия-биби, все еще стоявшая на помосте, соскочила на пол, подошла к сгрудившимся в углу женщинам, пошепталась о чем-то с двумя-тремя из них, а затем, обращаясь ко всем, крикнула:

— Ну, сестры! Я пойду первая, а вы за мною. Не будет Кара-Сакал смеяться над женщинами Ширин-Таша, и не будут жены и дети бедняков гибнуть под ножами его басмачей. Я пошла! Делайте, как я! Смелее, сестры!

Круто повернувшись, Розия-биби пересекла помещение чайханы по направлению к двери, у которой стоял Кольчугин. Поравнявшись с командиром, она резким движением откинула с лица чачван. На Кольчугина строго и в то же время ласково взглянули глаза пожилой женщины, прожившей нелегкую жизнь.

В тот же момент по чайхане гулко раскатился выстрел. Розия-биби, без крика, схватившись за грудь, повалилась на пол. Кольчугин едва успел подхватить ее.

«Из-под паранджи, сволочь, стреляет, — пронеслось в голове комполка. — Вон из-под той зеленой, обшитой тесьмой! Но почему не по мне? Женщин терроризировать думает».

Многоголосым воплем ответили женщины на неожиданный выстрел. Через раскрытые окна вскочили в чайхану красноармейцы с карабинами наперевес, но, остановленные окриком Кольчугина: «Назад!», замерли у стен. К лежавшей на полу Розии-биби подбежал Саттар, не говоря ни слова, поднял ее на руки и вынес из чайханы. По худому лицу старого кузнеца катились крупные слезы.

«Нельзя сейчас брать. Отстреливаться будет. Женщин переранит, — быстро пронеслось в голове Кольчугина. — Пусть все по очереди выходят, не поднимая чачванов. Я с ним здесь у дверей схвачусь!»

Кольчугин окинул взглядом заметавшихся в ужасе женщин. «Перехитрил нас, гадина! — подумал он. — Какую женщину успел застрелить».

— Сестры! — заговорил он и вдруг почувствовал, что и у него на глаза навернулись слезы. — Вы видите, что змея перед самой смертью становится особенно злой, Розия-биби кровью, а может быть, и жизнью заплатила за свой благородный поступок. — Кольчугин широко распахнул дверь чайханы. — Идите, сестры! Ваши жизни дороже, чем жизнь бандита Кара-Сакала! Поэтому идите спокойно по домам. Пусть вместе с вами уйдет и Кара-Сакал. Он далеко не убежит. Не сегодня, так завтра его найдет наша пуля. Идите, сестры, по домам, не открывая лиц. Сегодня Кара-Сакал последний раз уйдет не пойманным.

Но женщины не тронулись с места. Сотни глаз из-под сетки чачванов смотрели на красное пятно крови, оставшееся на том месте, где упала Розия-биби.

Вдруг в напряженной тишине раздался высокий, звенящий от слез голос Мукаррам-апы.

— Что же это такое, сестры? Этот шакал хочет нас напугать! Хочет оторвать нас от Советской власти! Не выйдет! Снимайте, сестры, паранджи! Все снимайте! Всех нас не перестреляет! Красная Армия здесь, она за нас заступится. Снимайте, сестры! Хватит быть рабынями!

Одно мгновение толпа колебалась. Затем в воздухе замелькали срываемые паранджи. Казалось, стая птиц, готовясь взлететь, замахала крыльями.

Послышались вопли нескольких несогласных и яростная брань Кара-Сакала, а от окон к небольшой группе не снявших паранджи женщин уже бежали красноармейцы. Тогда и последние женщины открыли лица, подняв чачваны. Лишь одна закутанная в паранджу фигура метнулась очертя голову к окну, но на нее сразу же навалились красноармейцы. Из-под сорванного в борьбе чачвана выглянула черная борода, бледное лицо и горящие от злобы рысьи глаза Кара-Сакала.

— Тургунбай!! — раздалось из окон сразу несколько голосов. Крестьяне Ширин-Таша, испуганно толпившиеся возле окон чайханы, узнали в пойманном бандите своего односельчанина.

— Тургунбай!! Зять Абдусалямбека!! А говорили, что он в Афганистан ушел.

Увидев, что он опознан своими бывшими соседями и знакомыми, Кара-Сакал перестал сопротивляться. Он покорно позволил красноармейцам связать себе руки и был удовлетворен тем, что для его охраны и конвоирования Кольчугин сразу же назначил пятерых конников. Скрученный крепкими волосяными веревками, Кара-Сакал стоял посередине чайханы, глядя на всех злыми глазами попавшего в западню зверя. Мимо него тихо прошелестела паранджами небольшая группа женщин. Впереди торопливо убегала Саодат-ханум, закутанная в роскошную бархатную паранджу, а за нею семенили две ее подружки. Только они не решились в этот день открыть свои лица перед народом.

Женщины Ширин-Таша выходили из чайханы с открытыми, хотя еще испуганными, но уже улыбающимися лицами. На полу в чайхане валялась целая груда тряпья. Женщины не захотели взять с собой только что сброшенные паранджи.

Наиболее решительные из женщин разрывали свои паранджи и, проходя мимо Кара-Сакала, кидали клочья их в лицо бандиту.

— На, подавись нашей тюрьмой!! Возьми с собой в могилу остатки нашего позора, убийца женщин!! — звучали гневные голоса.

Чайхана опустела. Только зобатый чайханщик, кряхтя и шепча молитвы, собирал с пола клочья рваного тряпья и сносил их к очагу.

Первым, кого увидел Кольчугин, выйдя вслед за женщинами из чайханы, был Саттар. Старый кузнец стоял с еще красными от слез глазами, но лицо его было спокойно. На вопрос Кольчугина о Розии-биби он радостно ответил:

— Сто лет жить вашему доктору, товарищ командир. Он говорит, что моя старушка скоро поправится. Пуля совсем неглубоко попала. Только поверху прошла. Спасибо доктору. Очень хороший советский доктор. И, помолчав немного, просительным тоном продолжал: — Товарищ командир! Народ просит вас отдохнуть в Ширин-Таше. Уже на весь ваш полк плов варить начали. — Понизив голос, кузнец добавил: — И кто бы мог подумать, что курбаши Кара-Сакал — это наш Тургунбай, зять Абдусалямбека. Он ведь уже больше четырех лет, как из Ширин-Таша убежал. Говорили, что в Афганистан ушел. Самый богатый, самый правоверный мусульманин был. Дочь родную в могилу загнал: женой ишана не соглашалась быть. Когда он на дочери Абдусалямбека женился, со всей Ферганской долины богатеи на свадьбу приезжали. Он и сейчас с женами Абдусалямбека в чайхану пришел.

Кузнец помолчал, словно боясь договорить что-то, затем, решившись, скороговоркой закончил: — Абдусалямбека мы тоже связали. Вы его, пожалуйста, с собой заберите. Пусть его советский суд вместе с Кара-Сакалом судит. Ладно?

— Ладно! Возьмем, — пообещал Кольчугин. — Все?

— Нет, еще не все! Еще одно дело есть, — уже громко заговорил Саттар. — Дехкане хотят новый Совет сами выбрать. Вечером собрание будет. Народ просит вас доклад сделать. — И вопросительно взглянул на комполка.

Кольчугин рассмеялся.

— Ну, дипломат! Вначале про плов, затем про Абдусалямбека, а потом уже про собрание. Ладно. Проведем дневку в Ширин-Таше. Собирай вечером народ, доклад сделаю. И женщин зови. Пусть без паранджи приходят. Ладно?

— Конечно, без паранджи, — торопливо согласился Саттар, но, подумав, добавил: — не все, конечно… Саодат-ханум, например… А наши женщины паранджу больше никогда не наденут!

 

На трассе

#img_7.jpeg

— Вставай, Ардо! Пора! Ребята, наверное, перемерзли. Вставай!

— М-м-м! Рано! Еще немного поспим и пойдем.

— Вставай, вставай, нечего тут… Ребятам тоже поспать надо! Сейчас половина второго. Как раз время. Вставай.

— Ладно, встаю, — недовольно проворчал Ардо Мальян, черноволосый курчавый юноша, протирая глаза. Из-под одеяла он, однако, не вылез. В сарае, приспособленном под жилье для студентов, приехавших на стройку канала, было холодно, почти так же, как и на улице. А на дворе стоял февраль.

Убедившись, что Ардо проснулся, будивший его студент, забрав из-под своей подушки полотенце и мыльницу, вышел из сарая. Стояла темная холодная ночь. На черном бархате неба горели яркие крупные звезды. Хотя в Ферганской долине зима мягкая и почти бесснежная, все же февральские ночи даже здесь остаются холодными.

Юноша, выйдя из сарая, подошел к звеневшему в темноте арыку, оббил каблуком сапога ледяную кромку около берега и, наклонившись, начал умываться.

Студеная вода обжигала кожу, но он старательно вымыл лицо и шею, крепко вытер их жестким холщовым полотенцем и почувствовал, что последние остатки сна бесследно улетучились. Ночь не казалась уже такой холодной, да и темнота была не очень густой. Студент отчетливо различал контуры строений селения, расположенного в полукилометре от сарая, темные купы деревьев, беловатую полосу песчаной дороги, ведущей к трассе канала. По этой дороге сейчас они с Ардо пойдут на смену товарищам.

Вспомнив про Ардо, юноша недовольно поморщился. «Не выходит умываться. Видимо, опять заснул», — подумал он.

— Вот соня. Ну, я тебе сейчас устрою… — проворчал он и, зачерпнув в крышку целлулоидной мыльницы немного воды из арыка, быстро вошел в сарай.

Ардо и в самом деле не думал вставать. Закутавшись с головой в одеяло, он сладко похрапывал, не чувствуя надвигающейся грозы.

Вошедший с улицы быстро шагнул к спящему товарищу, сдернул с него одеяло и безжалостно вылил за ворот другу ледяную воду.

Ардо вскочил, как ужаленный.

— Ой, черт Алешка! Самый настоящий черт!

— Ладно, ладно! Одевайся! Потом доругаешься, — добродушно посмеивался Алексей.

— Нет, это настоящее свинство, — ругался Мальян, поспешно одеваясь. — С такими, как ты, у нас на Кавказе знаешь, что делают?

— Что? — заинтересовался Алексей.

— Рэжут! — свирепо буркнул Ардо и, натянув сапоги, отправился умываться.

Через четверть часа оба студента уже шли по песчаной, крепко укатанной дороге. Коренастый, широкоплечий Мальян был, как всегда, весел и, засунув руки в карманы, шагал, что-то насвистывая. Большой поклонник музыки, он был совершенно лишен музыкального слуха. Это, однако, не мешало ему постоянно что-нибудь напевать или насвистывать, доводя до отчаяния всех, кто имел несчастье слушать его вокальные упражнения.

Высокий и худощавый Алексей Смирнов шел рядом с другом неторопливой, но спорой походкой человека, привыкшего много ходить.

Они были ровесники и пришли в университет не со школьной скамьи. Ардо Мальян — с одной из восточных железных дорог, где он считался неплохим машинистом, а Смирнов — из Красной Армии.

Друзья уже прошли с километр.

Дорога, до сих пор пролегавшая через пустые, по-зимнему неуютные поля, дошла до места работ и здесь, упершись в новую, высотой метров в двенадцать, дамбу, сразу разбежалась десятком слабо укатанных дорожек-времянок. Каждая такая времянка вела на участок какого-либо из работавших здесь колхозов.

К ночной свежести воздуха примешивался острый сыроватый запах свежевырытой земли.

Друзья поднялись на дамбу и пошли по ней вдоль русла будущего канала.

Из-за горизонта выкатилась огромная и красная, как бухарский медный таз, луна. Медленно всползая по небосводу, она через четверть часа залила всю округу ярким светом.

При свете луны намечавшееся ложе канала казалось совсем не похожим на то, которое студенты привыкли видеть днем во время работы.

Русло канала было выбрано уже почти на проектную глубину. Только кое-где на дне уступами чернели еще не раскопанные слои земли. Словно остатки древних колонн, возвышались «попы» — столбы почвы, оставленные для замера. Алексею отсюда, с дамбы, казалось, что он видит не результат недавней работы огромного коллектива людей, частичкой которого был он сам, а руины какого-то древнего сказочного города. Резкая светотень от луны еще более усиливала это впечатление нереальности.

Студенты шли по участку Северного Ферганского канала, на котором земляные работы начались раньше, чем в других местах трассы.

Однако с каждым десятком метров дамба делалась все ниже и вскоре почти совсем исчезла. В этом месте канал, проходя через возвышенность, врезался в землю. Здесь уже не лопата, а кирка, лом и аммонал прокладывали дорогу каналу, так как под тонким слоем почвы строители наткнулись на сплошной массив гранита.

Еще несколько шагов — и последние кучи раскопанной земли остались позади. Мальян и Смирнов оказались у подножия довольно высокого отлогого холма. Чуть справа от намеченного пути канала, на самой макушке холма, чернело какое-то приземистое массивное строение. Друзья остановились и с минуту вглядывались в раскинувшийся перед ними каменистый пустырь.

— Где вы, братцы-кролики? Не слопал ли вас дядюшка-волк? — негромко, но нарочито встревоженным голосом спросил Мальян.

— Здесь. Идите сюда, — так же негромко отозвались сзади.

Пришедшие оглянулись на зов. Около последнего замерного столбика на куске старой кошмы лежали то двое, на смену которым пришли Мальян и Смирнов. Место было выбрано очень удачно. Самый зоркий человек мог бы десятки раз пройти мимо невысокого земляного столбика и не заметить, что около него несут вахту часовые трассы.

Чернышев и Мухамедов не встали с кошмы, а подождали, когда Мальян и Смирнов подошли к ним.

— Что нового? — спросил Мальян, усаживаясь на кошму около Чернышева. Он сразу же подвинул к себе тульскую двустволку, лежавшую под рукой у товарища.

— Все спокойно, — негромко ответил Чернышев. Худощавый, с виду почти мальчик, он очень серьезно относился к обязанностям часового и старался отвечать по-военному коротко. Ночное дежурство на трассе казалось ему романтичным приключением.

— Замерзли? — спросил Алексей, присев на замерный столбик.

— Ну, с чего нам мерзнуть, — ответил Чернышев. — У меня меховая куртка, а у Саида фуфайка на вате. Да ты что уселся на столбик? — забеспокоился он. — Садись на кошму. Демаскируешь.

Смирнов послушно пересел.

Чернышев не мог лежать молча. Его распирало or мальчишеского желания рассказать все, что случилось в часы дежурства.

— Понимаете, товарищи? — горячо заговорил он. — Мы все время следили. Ни минутки не спали. На трассу никто не выходил. Только в мечети кто-то плакал. Я хотел сходить посмотреть, но Саид не пустил.

— Что такое, Саид? — сразу насторожился Алексей. — Кто плакал?

Молчавший до сих пор Мухамедов ответил не сразу, и Алексей почувствовал, что тот чем-то встревожен. Некоторое время Саид вглядывался в черневшую на холме мечеть, словно ожидая чего-то, и затем уже заговорил:

— В мечети не плакали. В мечети стонали и, по-моему, ругались, нет, не ругались… грозили, нет и не грозили, а как это… — Саид замялся, подыскивая подходящее по смыслу русское слово.

— Ну, ну, — торопил Мальян. — Угрожали? Запрещали?.. — подсказал он товарищу.

— Нет, не то, — отмахнулся Саид. — Вот-вот, вспомнил… Проклинали.

— Кого? — в один голос спросили все трое.

— Плохо разобрал, — сконфуженно признался Саид. — Далеко, да и кричали-то не сюда, а в ту сторону. — Он махнул рукой в направлении селения, расположенного за холмом.

— Ты считаешь, что это тоже провокация? — спросил Мальян.

— Да, — без раздумья ответил Саид. — Вчера колышки вытащили, сегодня кричали. Это все одна работа.

— А что ты мне сразу не сказал? — обиженно заговорил Чернышев. — Я предлагал: «Пойдем!», а ты ответил, что это просто так и уходить с трассы нам нельзя.

— Не сердись, Ваня, — обнял товарища за плечи Саид, — Ходить туда было не надо. Мы бы спугнули тех, кто там кричал. Их по-другому ловить нужно.

Но в разговор горячо вмешался Мальян.

— Сейчас надо сходить в это гнездо и посмотреть, что там за крикуны развелись. Ждать нечего. Двое могут остаться на трассе, а двое пойдут…

— Не горячитесь, Ардо. Сегодня, по-моему, ничего делать не следует, — перебил друга Алексей. — Кругом местность открытая, к мечети незаметно не подойдешь — увидят. Да и те, что там голосили, наверное, уже убрались восвояси. Давно они кричали? — спросил Алексей Саида.

— Часа два тому назад, — подумав, ответил Саид.

— Ну вот видишь, — продолжал Алексей. — Завтра мы узнаем, о чем кричал новоявленный «диктор» из мечети, и решим, что делать. Пусть Саид и Ваня идут спать, а днем мы обо всем сговоримся. Согласны?

Студенты-историки привыкли считаться с мнением Алексея. Каждый чувствовал в характере Алексея Смирнова что-то такое, что заставляло подчиняться этому всегда спокойному юноше. Недаром до университета Алексей прослужил несколько лет в армии, в пограничных частях. С первых дней поступления в университет к этому высокому светловолосому не по годам серьезному юноше хорошо подошло неизвестно кем придуманное прозвище «Чекист». Прозвище прижилось. На смежных факультетах мало кто знал Алексея Смирнова, но всем студентам хорошо был известен Алеша-чекист — парторг истфака. С первых же дней учебы в университете Алексей стал бессменным парторгом факультета.

И сейчас все трое согласились с его мнением. Мухамедов и Чернышев ушли, а Мальян и Смирнов остались охранять трассу.

Ночное дежурство на трассе никогда и никем не предусматривалось. Строительство мощных оросительных каналов в Узбекистане было окружено такой любовью всего народа, что только самый отчаянный негодяй из затаившихся еще кое-где вражеских последышей осмелился бы нанести вред народной стройке.

Северный Ферганский канал, начатый в феврале 1940 года, был одной из народных строек. Сто тысяч колхозников вышло на трассу, чтобы за тридцать штурмовых дней прорыть многоводный канал длиною в сто сорок четыре километра. Низший и средний технический персонал народной стройки целиком состоял из студентов различных вузов республики. Десятниками на смежных участках работали и четверо знакомых друзей.

До вчерашнего дня работа шла нормально. Но вчера утром Алексей обнаружил, что ночью на трассе орудовали враги.

Глубоко вбитые в землю колышки, которыми размечалась на местности трасса будущего канала, были кем-то вытащены и вбиты в другие места.

Вредительство провел умный и опытный враг. Первые колышки были смещены всего на несколько сантиметров, но если бы это смещение оказалось не замеченным, то через полкилометра линия канала отошла бы от правильного пути на десятки метров.

Расчет врагов был прост. В народной стройке принимают участие сотни колхозов. Не все они начали работу в один и тот же день. Если на участках передовиков работа уже давно развернулась, то бригады замешкавшихся колхозов только начали выброску первых кубометров грунта, и у них трасса канала была обозначена лишь мало заметными колышками. Удайся врагу подлый замысел, и вместо стройной линии канала по Ферганской долине протянулась бы рваная цепь глубоких рвов с расходящимися в разные стороны концами.

Алексей сразу же заметил неточность. Чутье подсказало, что это не случайная ошибка, допущенная при разметке трассы канала. Без лишнего шума были вызваны возглавляющие стройку инженеры, трассу выровняли, и затея врага сорвалась. Колхозники, работавшие на стройке, даже не заметили нависшей было над каналом опасности.

Но студенты-десятники по инициативе Алексея решили взять неразработанные участки трассы под строгий надзор.

Лежа на кошме рядом с Мальяном, Алексей смотрел на залитый белым лунным светом каменистый отлогий склон холма и на черневшую вдали мечеть. Через несколько дней этот холм будет прорезан глубоким руслом капала. Сейчас трасса пролегла почти через вершину холма, всего на два десятка метров левее мечети. Но так ли пройдет канал? Алексей знал, что, возможно, будет принят другой вариант.

Мечеть не представляла собой никакой исторической ценности. Вокруг нее по всей обширной вершине холма раскинулось старое, давно заброшенное кладбище. Правительство республики предложило жителям селения Бустон, лежащего по ту сторону холма, перенести кладбище на другое место и брало на себя все расходы. Бустонцы согласились, но перед самым началом работы неожиданно обратились к правительству с просьбой не трогать кладбище, а канал провести у подножия холма.

Алексей знал, что через два дня в Бустон приедет один из руководителей республики и здесь, на месте, разрешит возникший конфликт. Алексея возмущала мысль о том, что из-за старого кладбища безукоризненно прямая линия канала, быть может, будет здесь изогнута в отлогую дугу, и левую дамбу придется делать целиком насыпной. А насыпная дамба, и как раз левая дамба, на которую в изгибе дуги напор воды будет особенно силен, всегда таит в себе опасность прорыва. «Не пролезли ли в Бустон враги? Не они ли используют отсталые настроения отдельных людей? Что-то очень уж подозрительна любовь колхозников к старому, заброшенному кладбищу», — подытожил свои размышления Алексей.

— А все же я никак понять не могу, зачем понадобилось какому-то негодяю переставлять колья на трассе, — прервал молчание Ардо. — Прежде всего, с какой целью? Ведь все равно канала они бы не загубили. Пусть бы даже мы и не сразу заметили вредительство.

— Вот чудак, — усмехнулся Алексей. — Ты что же, маленький? Приема буржуазных националистов разгадать не можешь?! Недосмотри мы — они бы хотя и шепотком, а пустили слух, что, мол, русские инженеры плохо работали. Для буржуазных националистов дружба узбеков с русскими хуже смерти. Удайся им замысел на канале — уж они бы постарались очернить русскую науку. И не только здесь, а и за рубежом.

— Ты думаешь, что они еще попытаются чем-нибудь вредить? — спросил Мальян.

— Кто их знает, — уклончиво ответил Алексей. — Во всяком случае, хозяевам наших соседей за Пянджем строительство социализма в советской Средней Азии явно не по душе. Значит, мы всегда должны быть бдительными.

— Может быть, и… тс-с-с! Смотри.

Мальян вскинул на руку двустволку, но сверху на ствол легла рука Алексея, и Ардо опустил оружие.

Справа, вдоль подножия холма, в полусотне метров от студентов, пробирался человек. Откуда и куда он шел? Алексей внутренне был убежден, что ночной путник имеет прямое отношение и к перестановке кольев на трассе и к воплям в мечети. Но чем это докажешь? Вот если он и сейчас начнет орудовать на трассе и попадется с поличным, тогда другое дело.

Некоторое время человек внимательно оглядывал землю у себя под ногами, как будто разыскивая что-то. Затем он сделал несколько шагов вдоль трассы, волоча ноги по земле.

— Колышки ищет, — прошептал Алексей.

— Сослепу-то рассмотреть не может. Ногами щупает, — так же тихо сообщил другу Мальян.

Человек на трассе, вдруг споткнувшись о что-то, остановился.

— Нашел! — весь рванулся вперед Мальян. — Сейчас вытаскивать будет.

Но любитель ночных путешествий стоял неподвижно, видимо, прислушиваясь. Вдруг он испуганно оглянулся, и, втянув голову в плечи, торопливо зашагал с трассы в обход холма по направлению к Бустону.

— Ах, гад! — выдохнул сквозь зубы Мальян. — Ушел.

— Не уйдет! — уверенно ответил другу Алексей.

* * *

Едва лишь утренняя синева начала примешиваться к блеску стоявшей в зените луны, как на трассе канала загомонил народ. Из селений, лежащих вблизи строительства, из палаток и шалашей, расположенных в еще по-зимнему безмолвных садах, одна за другой потянулись колхозные бригады на рабочие участки.

Шли землекопы, вскинув на плечи свои до блеска отполированные землей кетмени, шагали земленосы с носилками и мешками, грохотали брички и арбы, и среди толп народа сердито гудели и фыркали мощные тракторы ЧТЗ, словно недовольные тем, что неугомонные люди заставили их проснуться слишком рано.

К восходу солнца никто уже не работал в халате или куртке, а у большинства белые бязевые рубахи с широкими вырезами на груди потемнели от пота.

Запевалами в этом стотысячном трудовом хоре были кетменщики. Выстроившись цепью, они высоко взмахивали тускло поблескивавшими кетменями и, с силой опуская их вниз, вырубали из дна канала пласты твердого, как камень, веками никем не тревожимого грунта. Вырытая почва насыпалась в конные арбы и брички, а более всего на носилки и в мешки земленосов, и поднималась из русла на дамбу.

На дамбе десятки колхозников, вооружившись тяжелыми «шибба» — деревянными колотушками, трамбовали поднесенный носильщиками грунт. Дамба должна быть очень плотной, чтобы ни одна струнка воды не могла найти в ней лазейку. Поэтому каждые десять-пятнадцать сантиметров насыпанного на дамбу свежего грунта тщательно утрамбовывались. То и дело слышались окрики бригадиров и звеньевых:

— Эй, шиббачи! Трамбуй плотнее! Крепче бей!

На самых ответственных участках дамбы, лязгая гусеницами, ползали взад и вперед грузные ЧТЗ, заменяя десятки трамбовщиков.

Обязанности десятников на строительстве канала были несложны. Убедившись, что все бригады закрепленного за ним участка вышли на работы, что трамбовщики добросовестно орудуют на дамбе и дело везде идет полным ходом, Алексей решил отойти к вершине холма и еще раз проверить, все ли колья, размечавшие трассу, стоят на месте. Поднявшись почти до половины склона и убедившись, что ни один из кольев не потревожен, Алексей остановился и, повернувшись лицом к участку, на котором шла работа, застыл на месте.

Горячее горделивое чувство волной колыхнулось в его груди, когда он окинул взглядом картину, развернувшуюся у его ног.

Только каменистый участок у холма оставался еще не тронутым. А дальше, в ста метрах от того места, где стоял Алексей, уже начиналась выемка грунта. Хотя работы шли всего лишь восьмой день, но сделано было очень много. Далеко-далеко, насколько хватал глаз, протянулась лента будущего канала. Прямая, как стрела, она сливалась с далекой линией горизонта. И на всем ее протяжении дно и берега канала были усыпаны десятками тысяч строителей. Белые рубахи мужчин и пестрые платья женщин казались яркими цветами на фоне коричневой земли. Весело и задорно вспыхивали солнечные зайчики на стали кетменей. Даже в самой далекой дали, там, где трасса сливалась с горизонтом и невозможно было различить фигуры людей, беспрерывно и радостно блистала под солнцем высветленная трудом сталь.

— Любуетесь? — раздалось за спиной Алексея. — И в самом деле, очень красиво.

Алексей оглянулся. Перед ним стоял, видимо, только что спустившийся с холма человек в сером прорезиненном макинтоше и кожаной фуражке. Коренастый и плотный, с молодым лицом и внимательными серыми глазами, незнакомец пристально взглянул на Алексея, добродушно улыбнулся, снял фуражку и вытер пот с высокого лба. Алексей отметил про себя, что, несмотря на моложавость незнакомца, в его черных прямых волосах серебрилась седина.

— Жарко, — сказал незнакомец и снова улыбнулся. — А вы, наверное, Алексей Смирнов?

— Да, я Смирнов, — удивленный осведомленностью незнакомца, подтвердил Алексей.

— Очень удачно получилось, что вы подошли сюда. Очень удачно. Давайте познакомимся. Моя фамилия Саттаров, лейтенант Саттаров. — И, помолчав, добавил: — А зовут Тимур. Одним словом, Тимур Саттаров.

Саттаров очень чисто, без всякого акцента говорил по-русски.

— Зачем я вам понадобился, товарищ Саттаров? — спросил Алексей.

— Знаете что, товарищ Смирнов, давайте отойдем подальше и потолкуем, — предложил Саттаров. — Да вон пойдемте хоть к мечети. Там тень, а днем в мечети никого нет. Вы можете на полчаса уйти с участка?

— Конечно, могу. Пойдемте, — согласился Алексей. Саттаров заинтересовал его. Алексею показалось, что его собеседник не случайно обронил слова о том, что днем в мечети никого не бывает. Он пристально оглядел Саттарова, пытаясь во внешнем виде незнакомца найти подтверждение уже возникшей в мозгу догадке.

— Вы с этим зданием уже ознакомились? Внутри побывали? — спросил Саттаров Алексея, когда они, подойдя к мечети, уселись на камень в тени ее облупленной стены.

— Два раза заглядывал. Она ведь давно заброшена. Понемногу начинает разрушаться.

— Ну, еще постоит не один десяток лет. Кирпич-то в ней хороший. Надумают вот бустонцы электростанцию строить и разберут ее, чтобы материал даром не пропадал.

Закурили.

— Расскажите-ка мне, Алексей Степанович, что у вас произошло на трассе за последние дни, — попросил Саттаров после первой затяжки.

«Вот дотошный какой, даже отчество знает», — подумал Алексей, забывая, что сам в своей прошлой чекистской практике знание всего, что относилось к интересующим его людям, считал самым необходимым.

Немного подумав и собравшись с мыслями, он подробно рассказал о вражеской попытке затормозить строительство канала и о вчерашних стонах и проклятиях, раздававшихся в мечети. Саттаров выслушал рассказ Алексея с глубоким вниманием, ни разу не прервав его. Только в тот момент, когда Алексей заговорил о решении молодежи нести охрану трассы, он пристально посмотрел на студента и одобрительно кивнул головой.

— Как вы думаете, кто мог переместить отметки на трассе? У вас ни на кого нет подозрения? — спросил он, когда Алексей замолк.

— Нет. Я ведь знаю только колхозников из закрепленных за мною бригад. И хотя я их впервые увидел всего семь-восемь дней назад, но уверен, что никто из них на такое дело не пойдет.

— А не бывает на трассе посторонних? Тех, что ни в одной бригаде не работают, а вертятся кругом да около.

— Посторонних? — переспросил Алексей. — Нет. На трассе бывают только строители. Правда, сейчас уже начинают приезжать к ним гости из родных колхозов. Приезжают жены или колхозное начальство. Но это не то.

— Конечно, речь идет не о них, — согласился Саттаров. — И все же отметки переставил человек, знакомый с ходом работ на канале.

— Только не из тех, кто сам роет канал. Не из строителей, — упорно отстаивал свое мнение Алексей.

— Да-а! — протянул в раздумье Саттаров. — Жаль, что я здесь еще никого не знаю. Я ведь сюда на время приехал, специально на эту часть канала, где работают колхозники моего района. Многое мне непонятно. Ну, что ж, разберемся, где тут собака зарыта.

Помолчали, думая каждый о своем и не спеша докуривая папиросы.

— А почему бы вам не выяснить, кто тут по ночам занимается стенаниями и проклятиями, — снова заговорил Саттаров. — Только не в одиночку, а вместе с колхозниками. А как вы думаете? Насколько мне известно, опыт в таких делах у вас есть, и немалый. — Саттаров вдруг лукаво подмигнул и широко, по-мальчишески весело улыбнулся.

— Сделаем, товарищ Саттаров, — обещал Алексей, — сегодня же сделаем.

— Конечно, сегодня. Чего же тянуть, — согласился Саттаров, поднимаясь с места и протягивая Алексею руку.

Уже прощаясь, он с улыбкой взглянул в глаза студенту и спросил:

— А что же вы не полюбопытствуете, кто я такой, почему всем этим интересуюсь и даже вроде как бы задание вам даю?

Алексей рассмеялся.

— А что же любопытствовать? И так ясно. Не беспокойтесь. Все будет сделано. Задание выполним.

Простившись с Алексеем, Саттаров пересек кладбище и, спустившись с холма, направился в сторону селения Бустон.

Алексей проводил взглядом нового знакомого, закурил и снова уселся на камень, чтобы подумать над тем, как быть дальше. Конечно, попытка вредительства на трассе и ночные стоны в мечети — дело одних и тех же людей.

Достаточно зацепить только за одну какую-нибудь ниточку, чтобы размотать весь клубок.

Алексей стал припоминать людей, которые, сами не работая на строительстве, почему-либо бывают на его участке. Это, прежде всего, старик, продающий местный табак насвай, который кладут под язык, затем продавец сельпо, часто проезжавший по трассе на бричке, переполненной ходовыми товарами, потом артисты областного театра, уже дважды выступавшие на его участке, и… мысли Алексея снова вернулись к старику, торгующему табаком. Да, он последнее время чаще всего бывал на трассе, и Алексей даже не знал — приехал ли старик с какой-либо из бригад или является местным жителем.

Алексей постарался припомнить все, что ему было известно об этом человеке.

На строительстве старик появился с самых первых дней работы. Он по нескольку раз вдень проходил по всему участку, сгорбленный, в сильно изношенном халате, когда-то синей, теперь почти добела выгоревшей на солнце чалме и опорках на босу ногу. Ворча что-то себе под нос, он медленно пробирался среди работающих с зеленоватой полулитровой бутылкой в руках. В бутылку была насыпана пригоршня табаку.

Встречаясь со стариком, Алексей всегда испытывал чувство жалости к нему. Весь «товар» старика не стоил и пяти рублей, но и эту жалкую сумму он никак не мог выручить. Алексей редко видел, чтобы кто-нибудь из колхозников покупал у старика одну-две щепотки его товара. Когда незадачливый торговец под вечер уходил с трассы, темно-зеленого порошка в бутылке оставалось почти столько же, сколько его было утром. Не раз Алексей хотел подать ему несколько рублей, да все не решался, боясь обидеть старика милостыней.

Но сейчас вопрос Саттарова заставил студента посмотреть на старого торговца по-другому. Алексей вспомнил, что продавец табака только ходил и ворчал, держа в старческих костлявых руках бутылку с насом, но, казалось, не особенно интересовался продажей своего товара. Вспомнилось Алексею и то, что старик иногда подходил к работающим колхозникам, что-то негромко, но сердито говорил им и сразу отправлялся дальше. Но всегда после этих нескольких слов колхозники смотрели на старика удивленными и даже, как теперь показалось Алексею, испуганными глазами. Затем большая часть колхозников, махнув рукой на старикашку, с прежним азартом принималась за работу, а некоторые даже кричали ему вслед ругательства. Но теперь Алексей припомнил, что находились и такие, которые, проводив испуганным взглядом ворчуна, задумывались и работали с неохотой, с прохладцей, а иногда даже и уходили, не выполнив дневного задания.

Алексею припомнился властный профиль старика с резко очерченным носом и подбородком. Припомнился взгляд из-под нависших бровей, который старик кидал на работающих колхозников, проходя по трассе.

До сих пор Алексей не связывал все эти факты воедино. Только вопрос Саттарова заставил его насторожиться. Бывшему чекисту казалось, что в этом вопросе он что-то «прошляпил», был недостаточно бдителен.

«Да-а! — подытожил он свои размышления. — Подозрительно. Надо будет присмотреться… Как это я раньше ничего не замечал? Прежде всего надо еще раз осмотреть мечеть», — решил он и по старым полусгнившим ступеням поднялся на террасу, с трех сторон окружавшую заброшенное, но еще крепкое здание.

Высокие резные двери мечети не запирались. Одна створка была приоткрыта как раз настолько, чтобы человек боком мог проскользнуть внутрь помещения. Алексей так и сделал, стараясь ничем не нарушать обычный для этого места распорядок.

Большая с виду мечеть внутри была совсем невелика. Не больше чем по пятнадцать шагов в длину и в ширину. Алексей сразу же отметил про себя огромную толщину стен. «Да, кирпича для строительства отсюда можно взять немало», — подумал он, вспомнив слова Саттарова.

В стене, выходящей на восток, были прорезаны два высоких узких окна. В окна вставлены покрытые ржавчиной железные решетки.

Между окнами темнела ниша. На задней стене ниши, закрашенной в синий цвет, выделялись написанные белыми арабскими буквами слова молитвы.

Пол мечети, выложенный квадратными кирпичами, был густо покрыт птичьим пометом. Высоко в полутьме, под самым куполом, слышался шелест птичьих крыльев.

«Голуби!» — подумал Алексей, осторожно шагая по перепачканному полу к одному из окон.

Здесь, в мечети, было темно и холодно, а там, за окном, сиял солнечный, совсем не февральский, жаркий день.

Прямо перед окном лежало кладбище, затем — отлогий спуск с холма, а еще дальше — долина селения Бустон. «А от мечети до Бустона совсем близко, — подумал Алексей. — Если по прямой — метров сто пятьдесят, не больше. А по тропинке через поле — чуть не километр».

Трассу канала из окна не было видно. Ее закрывали боковые стены мечети, и трудно было представить себе, что рядом с этим сонным пейзажем кипит напряженная работа огромного человеческого коллектива. Не верилось, что в сотне метров от холма десятки тысяч людей прокладывают дорогу воде, создают огромный канал.

Над головой Алексея осторожно шуршали крыльями голуби. Алексей в детстве был страстным голубятником. Любил, послав в воздух своих пернатых друзей, часами следить за их то плавным, то стремительным полетом.

И сейчас ему захотелось нарушить могильную тишину мечети живым шелестом распахнутых в полете крыльев. Засунув в рот два пальца, он засвистел резким и заливистым мальчишеским посвистом.

Под куполом поднялся птичий переполох. Но Алексей уже не обратил на него внимания. Другое поразило его. Ехавший верхом на осле по тропинке вдоль подножия холма узбек-крестьянин замолотил толстой палкой по крупу животного. Но осел, видимо, не разделяя испуга хозяина, заупрямился и совсем остановился посреди тропинки, высоко взлягивая задними ногами после каждого удара палкой. Единоборство упрямого животного со своим хозяином было настолько комично, что Алексей громко захохотал.

Седобородый крестьянин, как ужаленный, скатился с осла, и, толкая его сзади, нещадно лупя палкой по бокам, заставил, наконец, упрямца пуститься рысью. Так они и удалились по тропинке в Бустон: впереди, недовольно потряхивая ушами, трусил осел, за ним, все время со страхом оглядываясь на мечеть, спешил хозяин.

«Чего он так испугался?» — все еще смеясь, подумал Алексей и вдруг сразу посерьезнел от поразившей его мысли. — «Значит, народ Бустона и в самом деле напуган ночными воплями из мечети. Этот бедняга мой свист и хохот тоже принял за загробные голоса», — догадался Алексей. Веселость его как рукой сняло.

Видимо, пустая мечеть служила хорошим резонатором, и голос человека, кричавшего в окно, мог быть слышен далеко, а главное, звучал необычно, не по-человечески.

Хмурый, сразу посуровевший, вышел Алексей из мечети, пересек кладбище, спустился с холма и кружной тропинкой, с которой только что убежал перепуганный крестьянин, вернулся к себе на участок.

Работы шли, как обычно. Но Алексею сейчас казалось все не таким, как вчера. Ему казалось, что колхозники работают без огонька, что у людей какой-то смущенный вид, что меньше, чем обыкновенно, смеха и шуток, что кое-кто перешептывается между собой, стараясь это сделать так, чтобы он, десятник, уже успевший подружиться со всеми колхозниками своего участка, ничего не заметил.

Во всем этом Алексей винил прежде всего самого себя. «Прошляпил, — огорченно думал он. — Не сумел вовремя разобраться… Чутье потерял. Решил, что все хорошо и бдительность по боку. Шляпа!»

Спустившись в ложе будущего канала, он шел хмурый, недовольный самим собою.

— Эй, товарищ десятник! Зачем печальный ходишь? От своей девушки писем не получаешь? Иди сюда, говорить будем, веселее будет! — раздался позади Алексея дружеский голос.

Алексей оглянулся. Алим Мусатов, веселый двадцатилетний крепыш, комсорг из колхоза имени Кирова, встав на одно колено, прилаживал к своему кетменю новую рукоятку.

Кировцы приехали на стройку из района, лежащего в противоположном конце Ферганской долины, как, впрочем, и все другие колхозники, работавшие на участке Алексея. Эти колхозы не получали для себя никакой непосредственной пользы от строительства. До их полей не дойдет вода нового канала, да они и не нуждались в этой воде. Земли колхоза кировцев и всех соседних с ним колхозов лежали в полосе давно орошенной земли. Колхозы там были богаче — редкий не миллионер. Но на борьбу за обводнение засушливых районов поднялся весь народ республики, прислали своих людей и колхозы, никогда не страдавшие от безводья. Их бригады были снаряжены лучше других, более организованны, чем бригады маломощных колхозов, страдавших от недостатка воды. Алексею особенно нравилась дружная, крепко сколоченная бригада кировцев. Увидев Алима, он широко улыбнулся и подошел к нему.

— Что сидишь? Устал? — осведомился он, нарочно делая вид, что не замечает, чем занят Мусатов.

— Зачем устал? — обиженно заговорил Алим. — Разве не видишь, кетмень сломался. Тут такая земля… второй раз кетмень ломается. Совсем как камень, земля…

Взглянув в лицо Алексею, Алим догадался, что десятник шутит, и снова весело заговорил:

— А я думал, ты серьезно говоришь, что Алим устал. Обидно очень стало. Подожди пять минут — увидишь, как я устал. Сам увидишь, — и Алим снова склонился над кетменем.

Алексей сел на землю рядом с кетменщиком.

— Послушай, Алим, — заговорил он, понизив голос, хотя их никто не подслушивал, — все кругом были заняты своим делом. — Ты видел старика, который ходит и табак продает? Оборванный такой старик и всегда ворчит.

Алим поднял голову и внимательно посмотрел на Алексея.

— Старик? Видел! Это плохой старик, сумасшедший.

— Почему сумасшедший? — удивился Алексей. — Он, по-моему, нормальный. Только старый и, кажется, бедный. А чем он плохой?

— Ругается все. Канал не любит. Пугает, — отрывисто проговорил Алим. — Сумасшедший потому, что вперед ничего не видит. Все назад смотрит.

— Почему же ты, Алим, ничего мне не сказал про этого старика? Про то, что он пугает, — недовольным тоном попенял Алиму Алексей.

— Не сердись, пожалуйста, — примирительно ответил Алим. — Зачем тебе говорить? У тебя другие дела есть. Мы тоже не дураки. Сами сказали, что надо.

— А что вы ему сказали?

— Мы ему сказали… вон дядюшка Аширмат сказал, — поправился Алим, кивнув в сторону бригадира, — что если старый шакал опять придет, мы его в землю закопаем. В дамбу закопаем. Он сильно рассердился, плеваться стал, — рассмеялся, припомнив этот разговор, Алим. — Однако испугался. Больше не придет.

— Не придет? — переспросил Алексей.

— Не придет, — уверенно подтвердил Алим.

— А ты его откуда знаешь? — полюбопытствовал Алексей.

— Я? — удивился Алим. — Совсем не знаю. Дядюшка Аширмат говорил, что раньше старик большим человеком был, святым считался. Потом в тюрьме сидел долго. Теперь так живет, не работает.

— У кого же он живет? У родных?

— Нет, родных, наверное, нет. Он не здешний. Наверное, его еще святым считают… кто-нибудь. Они и кормят.

Помолчали.

— Алим, ты в Бустоне бывал? — спросил Алексей, еще более понизив голос.

— Нет, ни разу не был. В Бустоне живут бригады из колхозов «Красный Октябрь», имени Ворошилова, тоже из нашего района. А нам места не хватило. Бустон — совсем небольшое селение. Мы себе землянки вырыли.

— Ты слышал ночью крики из мечети на кладбище? — в упор задал Алексей вопрос.

Алим весело рассмеялся.

— Слышал, конечно, слышал. Ты не думай, Алексей Степанович, что кировцы каждому ослиному крику поверят.

— А бустонцы?

— Там сейчас народу мало. Одни женщины да старики, — уклончиво ответил Алим. — Бригада бустонского колхоза далеко отсюда работает. Где-то за Наманганом.

— Ну, вот. Старики да женщины, наверное, поверили. Как ты думаешь, Алим?

— Наверное, поверили, — согласился комсомолец.

— Плохо это.

— Конечно, плохо.

— Знаешь что, Алим? Нам это дело так оставить нельзя. Ты приходи сегодня после ужина сюда, сходим в мечеть, посмотрим, кто там таким делом занимается, ну и… понимаешь?..

— Понимаю, — ответил Алим, откладывая исправленный кетмень и поднимаясь с колен. — Мы двое придем. Я и дядя Аширмат. Только после ужина поздно будет. Как стемнеет, мы и придем. Ты правильно сказал, Алексей Степанович. Это дело кончать скорей надо.

Дойдя до конца своего участка, Алексей окликнул Мальяна и попросил его проследить за подозрительным стариком, если он появится на его участке.

— Ты по-узбекски хорошо понимаешь. Надо узнать, что этот святоша проповедует.

Ардо горячо пообещал:

— Хорошо, пусть только появится. Знаешь, что я с ним сделаю?

— Знаю, — рассмеялся Алексей.

— Как знаешь? Чего знаешь? Ну, как по-твоему, что?

— Зарэжешь, так, как у вас на Кавказе рэжут, — трагическим тоном сообщил другу Алексей.

— Иди ты… знаешь куда… — отмахнулся Ардо.

Алексей уже направился к себе, когда Ардо окликнул его.

— Погоди, Алеша! Совсем забыл! Саид приходил. Велел передать тебе, что в обеденный перерыв он обязательно придет на твой участок. Ты его подожди. Ладно?

— Ладно. Только ты смотри, не забудь передать и ему мою просьбу насчет старика, а он пусть передаст Чернышеву. Смотри, Ардо, не забудь!

Чтобы не тратить время и силы на хождение с места работы в табор, каждая бригада готовила себе обед около трассы. Уже с раннего утра вдоль всей дамбы горели костры. Колхозные повара кипятили чай. Густо заваренный и терпкий зеленый чай в остуженном виде прекрасно утоляет жажду. К полудню над строительством начинали носиться ароматы острой восточной кухни. Повара готовили обед для строителей.

Ровно в час дня (часы у всех десятников сверялись на вечерних летучках) каждый десятник на своем участке кричал:

— Перерыв! Кончай работу!

— Перерыв! — радостно подхватывали колхозники и, вытирая пот с лица, направлялись к котлам своей бригады. Около каждого котла было создано подобие летнего полевого стана. В большинстве случаев это были просто четыре крепко вбитые в землю кола, покрытые легкой камышовой крышей, прекрасно защищавшей от солнечных лучей.

Обычно каждая бригада звала Алексея обедать. Так было и сегодня. Но Алексей, отклонив все приглашения, остался ждать Саида.

Саид не заставил долго дожидаться. Едва лишь колхозники ушли обедать, как появился и он. Не поднимаясь на дамбу, он прошел прямо по руслу, то вспрыгивая на уступы, то спускаясь в глубокие котловины неравномерно выбранного дна канала.

Подойдя к высокому земляному столбу, в тени которого устроился Алексей, он сел рядом с ним, вынул из кармана лачку папирос «Пушки», угостил Алексея и закурил сам.

По молчанию Саида, по тому, как он, прикурив, глубоко затянулся и затем тщательно засыпал песком догоревшую почти до конца спичку, Алексей видел, что Саид встревожен еще сильнее, чем во время ночного разговора. Но Алексей молчал, предоставляя товарищу собраться с мыслями и самому начать разговор.

— Знаешь, Алеша, — наконец заговорил Саид. — В Бустоне нехорошее дело получается. У меня работают ворошиловцы. Они как раз в Бустоне квартируют. Там знаешь, что получается? Почти все мужчины колхоза уехали на канал. Коммунисты, комсомольцы — все уехали. Сейчас в Бустоне вся власть — полевод колхоза. Старый и, кажется, совсем дурак. Остальные все старики да женщины. А старики в Бустоне знаешь, какие? Ой, ой, очень нехорошие старики. Хороших стариков дома мало осталось, тоже на канал уехали. Не хотят дома сидеть, когда сыновья канал роют. А женщины в Бустоне совсем отсталые. Многие еще в парандже ходят. Мулла есть. Мечеть есть. Мулла говорит, что сюда ишан, очень святой ишан приехал и запрещает кладбище трогать. Всех совсем запугал. Потому и заявление написали, чтобы канал через кладбище не проводить. Я знаешь, что думаю, Алеша, — Саид в волнении положил руку на колено Алексею. — Я думаю, что здесь очень плохое дело могут сделать. Если мы обведем канал вокруг холма, то ведь левая дамба вся будет насыпная. Это ничего. Дамбу мы сделаем такую, что ее никакая вода не прорвет. Только уж если воде люди помогут. А такие найдутся. Вроде этого ишана. Тогда знаешь, что будет? Вода в канале ведь на восемь-десять метров поднимется, а поля с левой стороны все ниже лежат. Понимаешь, тут какой-нибудь мерзавец такого наделать может, что…

— А где бустонцы сейчас работают? На каком участке канала? — прервал товарища Алексей.

— Далеко, — махнул рукой Саид. — Где-то за Наманганом. Километров тридцать будет.

— А все же их надо известить.

— Уже известили. Сегодня утром туда ушел человек.

— А полевод — коммунист?

— Нет. Какой там коммунист! Совсем отсталый человек. Говорят, правление его убирать хочет. Весной заменят.

— А что говорят насчет стонов из мечети?

— В Бустоне все напуганы. Многие верят, что это стонут души тех людей, которые на холме похоронены.

— А ворошиловцы и краснооктябрьцы верят?

— Понимаешь, Алеша… Они бы, конечно, не поверили, если бы и услышали, но дело в том, что они ничего не слыхали.

— Как не слыхали?!

— Совсем не слыхали. Спали. Они ведь спят по бригадам. Одна бригада — в старой байской усадьбе, а другая — в двух домах, отведенных сельсоветом.

— Ну, и что же?

— Так они спали и ничего не слыхали. Их никто не разбудил.

— А других разве будили?

— Выходит, что разбудили. Постучали в калитки и покричали, что всех вызывают в правление колхоза. Очень многим стучали. Весь Бустон проснулся. А через пять минут в мечети на кладбище стоны начались.

— Да-а-а!! — протянул задумчиво Алексей. — Картина получается интересная. Очень интересная.

— Ну, чего делать будем? — горячо, в спешке начиная говорить ломаным русским языком, спросил Саид. — Совсем плохо дело получается. Завтра приедет депутат Верховного Совета, член правительства, спросит, почему у нас тут покойники стонут, живым жить мешают? Позор. На строительстве сотни коммунистов, а какие-то мерзавцы отсталых колхозников мертвецами пугают. Ворошиловцы сказали, что сегодня в Бустоне никто спать не будет, слушать будут. Говори, что надо делать?

— Кто там у них верховодит?

— Трудно понять. Говорят, что в Бустоне живет одни бывший мулла, да теперешний мулла, да совсем старый отец нынешнего полевода. Да еще один старик недавно из тюрьмы вернулся. С тридцать второго года сидел. Букет получается.

Алексей встал и несколько раз прошелся поперек раскопанного русла. Думая над чем-нибудь, он привык ходить и был искренне убежден, что это помогает правильно решить любую задачу. Саид внимательно следил за товарищем. Несколько минут прошло в молчании.

— Сделаем так, — заговорил Алексей, снова садясь рядом с Мухамедовым. — Ты пойдешь в Бустон, а я в мечеть. Ты будешь говорить с народом, а я возьму несколько человек колхозников и посмотрю, кто это с того света агитацию ведет.

— Ты с кем пойдешь?

— У меня в бригаде есть хорошие ребята. Я уже говорил с одним из них. Как ты думаешь?

— Ладно. Так и сделаем.

— А про старика тебе Ардо говорил?

— Говорил. Старика у меня ни вчера, ни сегодня не было.

* * *

Стемнело. Вечер выдался пасмурный. После полудня с гор понеслись быстрые облачка, а за ними, как армия за передовыми дозорами, потянулись тяжелые сизые тучи, и к закату на небе не осталось ни одного голубого просвета. Без сумерек, сразу, опустилась ночь. Черно стало на небе, темно, хоть глаз коли, на земле.

Сидя на том же месте, где в прошлую ночь студенты сторожили трассу, Алексей поджидал Алима и Аширмата. Рядом прикорнул Ардо. Неунывающий студент чувствовал себя не в своей тарелке. Несколько раз он с трудом подавлял в себе желание замурлыкать песенку или засвистеть, но вовремя спохватывался. Ни свистеть, ни петь было нельзя. Очень хотелось курить, но курить тоже не разрешалось. Ардо недовольно хмурился. Хоть бы скорей пришли Алим и Аширмат. Интересно, что Аширмат, пожилой и, кажется, нелюдимый, дружит с Алимом.

Мальяну живо представился бригадир кировцев. Аширмату давно уже перевалило за сорок. Высокий и широкоплечий с длинными узловатыми руками, он обладал почти нечеловеческой силой. Как все очень сильные люди, он был молчалив и, по мнению Ардо, добродушен.

Ему вспомнилось, как в день приезда кировцев на канал арба, тяжело нагруженная имуществом бригады, засела в дорожной выбоине. Лошадь, которой помогала вся бригада, выбилась из сил, пытаясь вывезти арбу на торную дорогу. Но все старания оказались напрасными. Арба засела прочно. Аширмат, ушедший вперед, чтобы выбрать место для стана, увидел заминку и поспешил на помощь.

Положив на плечи сложенный в несколько раз стеганый халат, он полез под арбу, упираясь руками в колени, поднял ее на плечи и, тяжело шагнув вправо, поставил на ровную дорогу.

Присутствовавший при этом Мальян только присвистнул от удивления и сразу же сделал вывод: «Да-а! У такого бригадира лодырей не будет! Его рассердить опасно!»

И в самом деле, в бригаде кировцев люди были как на подбор, коллектив дружен, и авторитет бригадира необычайно высок. Но лишь позднее Мальян понял, что дело тут совсем не в физической силе.

Дня три тому назад Алим в присутствии Мальяна рассказывал Алексею об Аширмате.

Оказалось, до революции Аширмат работал издольщиком у сельского богатея. Была у Аширмата смирная, работящая жена и пятилетний карапуз, сынишка Алим. Аширмат любил свою тихую жену, обожал маленького Алима и всей душой был предан своему богатею, искренне считая его отцом и благодетелем.

Осенью восемнадцатого года он, не раздумывая, по приказу хозяина взял английскую десятизарядную винтовку, сел на коня и стал воином ислама — так называли себя басмачи.

Год пробыл Аширмат в басмачах, и этот год научил его многому. Бедняк-издольщик понял, что дерется не в том лагере. А однажды до Аширмата дошла черная весть, что и в его селении побывали воины ислама, только из другой шайки. Пока курбаши пьянствовал в доме приветливо встретившего его хозяина Аширмата, басмачи накинулись на беззащитных женщин. Земляки передавали Аширмату, что у него больше нет ни жены, ни сына. Алима застрелили басмачи, когда шестилетний мальчик кинулся на защиту матери, а жена повесилась, не найдя сил пережить смерть сына и собственный позор.

Что перечувствовал Аширмат, получив эту весть, неизвестно. Курбаши, заметив перемену, происшедшую с одним из его басмачей, приказал отобрать у него оружие и коня, но опоздал.

Осенним днем девятнадцатого года в расположение эскадрона, расквартированного в одном из кишлаков Ферганы, приехал вооруженный до зубов человек в старом халате, но верхом на ахалтекинце чистых кровей. Это был Аширмат. Он потребовал, чтобы его провели к командиру. Комэск, услышав про необычайного посетителя, сам вышел к нему навстречу.

Убедившись, что перед ним красный командир, Аширмат молча снял с плеча английскую десятизарядку и положил ее к ногам комэска. Рядом с винтовкой одно за другим были положены маузер и оправленная в золото сабля курбаши. Затем Аширмат снял с седла переметную суму и молча выкатил из нее к ногам комэска две человеческих головы: курбаши и своего хозяина-богача. По дороге из шайки Аширмат завернул на одну ночь в родной кишлак.

Времена были суровые, Аширмата посадили под замок, и два красноармейца с досланными патронами в винтовках встали на пост, чтобы пристрелить сдавшегося басмача при первой же попытке к бегству.

Вечером комэск сам допросил Аширмата, а затем долго разговаривал по телефону с командиром полка. Утром из полка специально за сдавшимся басмачом приехал чуть не целый взвод. Аширмату вернули клинок и винтовку, правда, пока еще без патронов.

А вскоре басмачи почувствовали, что отрядам Красной Армии стали известны и доступны самые тайные, самые надежные их берлоги. Новый проводник всегда безошибочно приводил красноармейцев туда, куда нужно. И когда красные конники кидались в сабельную атаку, одним из первых мчался, высоко вскинув клинок, человек в поношенном халате, сидевший верхом на чистокровном ахалтекинце.

В Красной Армии Аширмат вступил в партию.

Сейчас бывший проводник красных отрядов и бесстрашный боец мирно жил в родном кишлаке, был женат, но детей не имел. Одним из первых вступил в колхоз. Односельчане не раз хотели избрать Аширмата председателем колхоза, но он всегда отказывался, уверяя колхозников, что для него наиболее подходящими являются обязанности колхозного бригадира. Зато бригадиром он был отличным. Уже несколько лет по урожаю хлопка его бригада занимала первое место в районе. В праздничные дни на груди Аширмата рядом с боевым орденом Красного Знамени, полученным за борьбу с басмачами, сияло несколько трудовых орденов и медалей.

— Идут, — прервал размышления Мальяна шепот Алексея.

В самом деле, с дамбы послышались звуки осторожных шагов, затем шорох осыпающейся по откосу земли, и вот из темноты выплыли фигуры Алима и Аширмата.

— Сюда, — шепотом позвал Алексей.

Пришедшие уселись на землю рядом с Алексеем. Весь дальнейший разговор велся вполголоса.

— Не опоздали? — спросил Алим.

— Нет. Вовремя, как раз. Сейчас еще и десяти нет, — ответил Алексей. — Меня беспокоит, не будет ли дождя или снега?

Аширмат поднял голову, внимательно поглядел на небо, глубоко потянул носом ночной воздух и, хотя на черном небе не было ни одного просвета, а в воздухе ни малейшего дуновения, уверенно ответил:

— Нет. Дождя не будет, — и потом, помолчав, добавил: — снега тоже не будет. Так пройдет.

— Друзья! Я думаю, что нам надо разделиться на две группы, — начал Алексей. — Одна заляжет прямо против дверей мечети, а вторая — среди могил на кладбище, недалеко от тропинки. В мечеть будем пропускать всех. Наша первая задача — установить, не оставят ли бандиты на холме или у входа в мечеть своих часовых. Затем, как только в мечети начнутся стоны и крики, мы снимаем, если будут, часовых, входим в мечеть и забираем всех участников концерта. Ясно?

— Ясно, — ответил Алим.

— Оружие? — спросил Алексей.

— У нас таловые палки. Сырые, крепкие… И ножи.

— Палки, очень хорошо, — одобрил Алексей. Он знал, что крепкая палка в умелых руках бывает опасным оружием. — А вот ножей не надо. У нас с Ардо ружья. Но стрелять будем только в крайнем случае, если бандиты поднимут стрельбу. У меня и Ардо электрофонарики.

Алим указал на сверток, который он, садясь, отложил в сторону.

— Тряпки мазутные. У трактористов с ЧТЗ выпросил. Факелы сделаем.

— Порядок, — одобрил Алексей. — Я думаю, мы разделимся так: я и Аширмат пойдем к дверям мечети, а ты, Алим и Ардо — к тропе на кладбище. Вы присоединитесь к нам, как только в мечети застонут. Мы вас будем ожидать у самых дверей. Ясно?

— Ясно.

— Пошли, — скомандовал Алексей и вдруг повернулся на раздавшийся позади шорох. — Стой! Кто это?

— Это я, Алеша, — раздался из темноты несмелый голос Чернышева. — Я давно здесь. Еще раньше вас пришел.

— Но ведь мы договорились, что ты останешься дома… — сердитым шепотом начал Ардо.

— Это вы между собой договорились, — так же сердито зашептал Чернышев. — Договорились и решили большинством. А я все равно не согласен. Я тоже с вами пойду.

— Ну, знаешь, за это…

— Ладно, ладно, — потушил разгоравшуюся ссору Алексей. — Не оставлять же его здесь. Значит, Алим и ты, Ардо, — на тропу, на кладбище, а я, Аширмат и Ваня — к мечети. Пошли!

Пять темных фигур подошли к подножию холма и расстались. Двое пошли налево, к могилам, трое — направо, к мечети. Рядом с Алексеем шагал торжествующий Чернышев, сжимая в руке увесистую ручку от кетменя.

* * *

Когда Саид Мухамедов вошел в Бустон, было уже более десяти часов вечера. Студент, не торопясь, прошел по улицам притихшего, затаившегося, но не спящего селения, вышел на центральную площадь перед правлением колхоза и повернул направо, к чайхане.

Необычен был вид чайханы в этот вечер. Не слышно было веселого смеха, не звенел дутар, не звучали песни, не стучали косточки домино, никто не склонялся над шахматной доской. В небольшом помещении чайханы, переполненном народом, стояла тишина. Лица людей были сумрачны. Необычным было и то, что, несмотря на холодную ночь, одно из окон в стене, выходившей в сторону кладбища, было широко открыто.

Мухамедов окинул взглядом помещение.

В самой дальней от выхода части чайханы сидели на высоком помосте, застланном ковром, ворошиловцы и краснооктябрьцы — строители канала.

Как раз около ворошиловцев помещалось открытое окно, а за ним невидимый в темноте холм с кладбищем и мечетью. Мухамедов сразу же отметил, что только приезжие строители канала сидели на этом помосте. Местные жители, в основном старики и женщины, старались держаться подальше от окна. Они заполнили все остальные помосты.

Левую половину чайханы целиком заняли женщины. Мухамедов заметил, что все они были в паранджах. Правда, у большинства волосяные сетки были закинуты на голову.

«И то хорошо, что хоть в чайхану пришли, а не в мечеть со страху побежали», — усмехнулся про себя Саид, но тут же сообразил, что, собственно, радоваться-то нечему. Старики и женщины, наверное, первым делом кинулись бы в мечеть, но она была расположена в середине селения, окружена густыми зарослями карагача и до нее крики с кладбища не донеслись бы.

«Значит, кто-то посоветовал людям собраться именно здесь», — подумал Мухамедов и внимательно присмотрелся к группе стариков, сидевших на самом удобном месте в центре помоста, расположенного около правой стены чайханы. Рядом с одним из них лежала большая книга в темном кожаном переплете. «Мулла кишлачный, наверное, — подумал Саид. — Коран притащил с собой. Читать хочет. Ну, это мы еще посмотрим».

— Пожалуйста, пожалуйста, товарищ десятник! — окликнули Мухамедова с помоста, где сидели ворошиловцы. — Проходите сюда!

— К нам, товарищ Мухамедов!

— Подсаживайтесь, товарищ десятник!

— Братец Саид! — громче всех кричал кетменщик Мирсаид из ворошиловской бригады. — Сюда прошу. Чай хороший, горячий, заварен крепко, густой, как шурпа, сладкий, как халва! Садитесь!

Мухамедов уселся рядом с Мирсаидом, пожимая десятки протянутых ему рук. А Мирсаид уже подавал пиалу, налитую до половины терпким и горячим зеленым чаем.

Взяв пиалу, Саид, не торопясь, отхлебнул из нее два глотка и, поставив на ковер около себя, весело и громко спросил, обращаясь к ворошиловцам.

— Ну, что, товарищи, сидите, словно на похоронах? Почему нет ни песен, ни шуток? Что случилось?

— У нас ничего не случилось, — ответил так же громко Мирсаид. — Мы целый день честно трудились на канале, выполнили дневную норму, вы это сами видели и назвали нас ударниками. А к ударникам никакая беда подступиться не смеет. Сейчас сидим, отдыхаем, потом послушаем могильное радио и спать пойдем.

— Не богохульствуй, сумасшедший! — донесся из кучки стариков сердитый возглас. — Не богохульствуй.

Мухамедов был уверен, что это крикнул старик, который пришел в чайхану с кораном. Однако студент сделал вид, что ничего не слышит и, обращаясь к Мирсаиду, с улыбкой отвечал:

— Ну, пожалуй, с могил мы не дождемся умной радиопередачи. Лучше послушаем передачу из Москвы или, в крайнем случае, из Ташкента.

Поднявшись, Саид, осторожно ступая между сидящими на помосте колхозниками, прошел в угол, где на небольшом столе весело поблескивал полированным корпусом новый приемник.

Включив работавший от сухих батарей приемник, Саид осторожно повернул регулятор настройки. В репродукторе раздался сухой треск, затем звонко запела морзянка, но была заглушена целой серией глухих раскатов. Саид езде немного повернул регулятор, и глуховатый голос диктора объявил, продолжая, видимо, давно начатую передачу:

— Песня из кинофильма «Веселые ребята».

Через мгновение сильный женский голос заполнил чайхану. И сразу же лица людей посветлели. Многие с теплой улыбкой смотрели на Саида, который так же осторожно пробирался на свое место.

— Молодец! Хорошо сделал, — прошептал Мухамедову Мирсаид. — Мы тоже хотели включить, да побоялись. Стариков побоялись.

А из радиоприемника свободно лился чистый и звонкий, как струя горного потока, голос:

В чайхане послышался разговор, и еще несмело, но уже весело прозвучал женский смех.

Вдруг высокий сухощавый старик резко поднялся с места, быстро подошел к радиоприемнику и выключил его. Песня оборвалась на полуслове.

— Не время сейчас музыку слушать, — яростно завопил старик. — Страшное знамение дано нам вчера. Скорбью и ужасом должны быть наполнены наши души, и словам священной книги должны внимать мы, а не греховным напевам чужой песни.

Некоторые из находящихся в чайхане седобородых жителей Бустона вскочили на ноги, словно готовясь прийти на помощь разъяренному старику, но на него никто не думал нападать. Выкрикнув свою тираду, он умолк, и тогда в напряженной тишине раздался насмешливый голос Саида:

— За что это вы так обозлены на русскую музыку и русские песни, отец? Мне лично, да и всем, кого я считаю честными советскими людьми, все русское очень нравится. От русских к нам, узбекам, идет и культура и братская помощь. А ненавидят их только враги узбекского народа — буржуазные националисты. Это они говорят, что русские люди и их музыка и песни — чужие нам. Не так ли, отец?

Спокойно-насмешливый голос студента обезоружил воинственного старика. Он растерялся. А Мухамедов не дал ему собраться с мыслями. Все тем же спокойным, но нестерпимо насмешливым тоном, он спросил старика:

— Что же вы, уважаемый отец, можете предложить нам более интересное, чем передача по радио? Просветите нас.

— Души праведников стенают и обращаются к нам, — уже более спокойным тоном заговорил старик. — Их праху грозит позор и поношение. Не песни, а святые книги надо слушать нам, недостойным слугам всевышнего. Надо просить нашего достопочтенного муллу Муслима-Ходжу почитать нам великие слова пророка.

Никто из присутствующих не успел даже сообразить, о каких словах пророка ведет речь старик, как из кучки седобородых раздался гнусавый голос чтеца:

— Во имя бога милостивого, милосердного! Хвала богу, создателю земли и неба, делателю света и тьмы. Свидетельствую, что нет бога, кроме бога. Он един…

— Послушайте, — невежливо прервал чтеца Саид. — Вы, кажется, начали читать коран? Так ведь?

Чтец замолк, но на вопрос Саида никто не ответил. Да он и не ждал ответа. Повернувшись лицом к одобрительно смотревшим на него ворошиловцам, юноша продолжал, словно обращаясь только к ним, но настолько громко, что голос его раздавался по всей чайхане.

— А я и не знал, что в Бустоне старики не хотят исполнять законы Советской власти.

В кучке стариков послышались злые, но растерянные выкрики.

— Что болтает этот безусый?

— О каких законах он говорит?

— Разве Советская власть запрещает молиться?

— Нет! — ответил громко Саид. — Советская власть не запрещает молиться. Но это нужно делать или дома или в мечети. Заниматься же религиозной пропагандой в общественных местах запрещено. А ведь здесь не мечеть. Здесь чайхана. Так зачем же достопочтенный домулла путает? Коран надо читать в мечети, а здесь лучше всего пить чай, есть плов, петь песни и веселиться.

Почувствовав, что в стане противников царит замешательство, Саид перешел в открытое наступление. Его часы показывали уже половину двенадцатого.

Вскочив на ноги, он посмотрел в глубь чайханы и, чувствуя, как ворошиловцы и краснооктябрьцы сразу же подвинулись ближе к нему, заговорил:

— Товарищи! Вы стали жертвой самой подлой провокации. Видимо, кому-то не нравится строительство канала, кому-то не нравится, что вместе с каналом на ваши поля придет вода и изобилие, а в ваши дома электричество. Те, кому это не нравится, — наши враги. Враги всего узбекского народа.

Саид говорил горячо и видел, что его внимательно слушают и женщины и большая часть стариков, находящихся в чайхане. Сам не зная почему, Саид почувствовал себя увереннее от того, что на помосте около самой двери сидел человек, до сих пор им не замеченный. Незнакомец был одет в прорезиненный макинтош и черную кожаную фуражку. Он, как показалось Саиду, внимательно и с одобрением слушал его слова.

— Эти мерзавцы пробовали помешать строительству канала и начали путать отметки на трассе. Не вышло. Теперь они устраивают балаган в пустой мечети на кладбище. Какой-то негодяй беснуется в старой мечети, а вы думаете, что там и в самом деле души ваших умерших предков мучаются. Преступники будут пойманы и не уйдут от суда, но как вы могли поверить этой глупой сказке, этой… — Саид замялся, подбирая слова. В чайхане стояла полная тишина. Даже агрессивно настроенная кучка стариков молчала, напуганная упоминанием о нарушении советских законов.

И в этой тишине особенно неожиданно и страшно прозвучал мучительный, полный тоски, и безысходности стон. Хотя от чайханы до мечети на кладбище было не менее ста пятидесяти метров, стон был слышен отчетливо, будто он раздался недалеко от распахнутого окна чайханы.

Люди оцепенели от страха. Даже на лицах ворошиловцев отразилось замешательство, а кое у кого и откровенный страх.

Саид растерялся. А с кладбища снова послышался стон. Зародившись, как и первый, низким, словно сквозь стиснутые зубы издаваемым, звуком, он поднимался все выше и выше, пока не закончился диким, полным мучительной боли воплем.

Стенания и крики послышались и в чайхане. Люди не разбежались только потому, что были скованы ужасом. Сидевший у дверей человек в кожаной фуражке встал и спокойно направился к раскрытому окну, около которого уже стоял растерявшийся Саид.

А стоны и вопли, доносившиеся из мечети, прорезал звонкий от ярости голос, изрыгавший проклятия.

— О нечестивцы, осмелившиеся поднять руку на могилы своих предков!.. О внуки Иблиса!.. Пусть вам не будет отрады в обоих мирах. Да будете вы, проклятые, без конца наполнять свое чрево кипящей вонючей водой, как верблюды, одолеваемые жаждой. Да послужит пищей вам пропахший горьким дымом горящий кизяк…

В чайхане никто не решался шелохнуться. Люди, закрыв лица руками, лежали ниц, пораженные ужасом. Незнакомец, подойдя к помосту, на котором стоял у раскрытого окна Саид, остановился и с нетерпением уставился в ночную тьму.

Из темноты продолжало греметь:

— Да прорастут через тела тех, кто осмелился осквернить наши могилы, колючие шипы ядовитого дерева Заккум. Да распухнут от гниющих заноз их языки и да покроются смрадным гноем губы их… — Яростное проклятие неожиданно закончилось обычным криком перепуганного человека: — Ой-бой! Вай-до-о-о-д!

Несколько мгновений в чайхане царила тишина. Кое-кто из бустонцев поднял голову. Затем, ободренные примером первых смельчаков, поднялись и остальные.

А с кладбища вдруг донеслось:

— Алешка! Я на этом артисте крепко сижу, а ты двинь вон того, пузатого. Он удрать собирается!

Мечеть на кладбище ярко осветилась изнутри. Видимо, там зажгли факелы.

— Товарищи, жители Бустона! — снова зазвучало из мечети. — Святоши, проклинавшие вас, пойманы. Конечно, среди них нет ни одного покойника, а тем более вашего предка. Мы уверены, что ваши отцы и деды не захотели бы быть в компании тех подлецов, которых мы сейчас приведем к вам в Бустон.

Люди в чайхане перевели дыхание. Вначале лица их отразили полное недоумение, затем на бледных губах появились робкие улыбки.

Воспользовавшись всеобщим замешательством, первым поднялся чтец корана и засеменил к выходу. За ним заторопились еще три-четыре человека и в числе их старик, призывавший к покаянию. Они уже вышли за двери, но были остановлены окриком:

— Граждане! Подождите минуточку!

Уходившие остановились. К ним подошел человек, только что стоявший рядом с Мухамедовым у окна в чайхане.

— Мне надо поговорить с вами. Я вас прошу немного задержаться. Петров!

Из темноты ночи вынырнул человек в военной форме.

— Слушаю вас, товарищ Саттаров!

— Проводите граждан пока в правление колхоза. Я скоро приду.

— Слушаюсь. А ну, пошли, граждане.

В чайхане старики и женщины понемногу освобождались от пережитого страха. Они уже с интересом следили через окно чайханы за тем, как два ярко пылающих факела освещают спускающуюся с холма группу людей.

— Что ж мы сидим здесь, граждане? — ободряюще заговорил Мухамедов. — Пойдемте навстречу вашим «покойным предкам».

Он первым вышел из чайханы. За ним дружной гурьбой шли ворошиловцы и краснооктябрьцы, а следом потянулись и бустонцы. Выйдя на площадь, толпа остановилась, ожидая пойманных провокаторов.

И вот, освещенные светом факелов, «покойники» под конвоем Смирнова и Мальяна вступили на площадь. Их было четверо.

Впереди, свесив голову, шагал пожилой толстый человек, за ним — старик, продававший табак строителям канала. Шествие замыкали двое здоровенных верзил.

— Наш полевод! Святой ишан! Сыновья Ашурбая! — зашелестело в толпе.

Только сейчас колхозники рассмотрели, что руки всех четырех были связаны. Вместо веревок были использованы чалмы задержанных.

— Товарищ Саттаров! Ваше задание выполнено, — доложил Смирнов подошедшему к нему Саттарову.

— Вижу. Справились отлично. Благодарю, — пожал руку Смирнову и его товарищам Саттаров и вдруг, приглядевшись к старому продавцу табака, удивленно заговорил:

— А-а! Старый знакомый! Исмаил Сеидхан… Хранитель могилы Али Шахимардана. Значит, первые «десять лет» ничему вас не научили. Вы снова показали свои ядовитые зубы. Ну, это уже в последний раз. — И, повернувшись к крыльцу здания правления колхоза, крикнул:

— Товарищ Петров! Примите и этих четверых.

* * *

С утра на трассе все разговоры только и вертелись вокруг ночного происшествия на кладбище и предстоящего приезда в Бустон члена правительства.

Героями дня была пятерка смельчаков. Каждому хотелось поговорить с ними, узнать подробности поимки «покойников».

Алексей на все вопросы отвечал, улыбаясь:

— Ничего особенного. Пошли, выследили и взяли. Обычное дело.

Алим вначале рассказывал подробно, отвечая и за себя и за молчаливого Аширмата, но потом, видя, что поток любопытных не сбывает и вопросам не видно конца, а на помощь Аширмата рассчитывать не приходится, начал с таким проворством орудовать кетменем, что посетителям стало неловко отрывать его от дела.

Мальян, втайне очень довольный всеобщим вниманием и одобрением, с виду не придавал никакого значения случившемуся.

— Ерунда! — отмахивался он от желавших узнать подробности. — У нас на Кавказе не то бывало!.. — И замолкал, давая этим понять, что ловля «покойников» на Кавказе — обычное дело.

Зато Ваня Чернышев был на верху блаженства. Захлебываясь, он рассказывал всем желающим, как они сумели незаметно войти в мечеть, как Аширмат сразу же подмял под себя полевода, готовившегося «выступить» вслед за ишаном, как Мальян прыгнул на ишана, изрыгавшего проклятия, как Алим и Алексей схватились с двумя здоровенными парнями, являвшимися, видимо, охраной ишана и полевода.

К чести Вани надо сказать, он откровенно признавал, что его участие в происшествии выразилось только в том, что он двумя переданными ему электрофонариками освещал поле боя и переживал за товарищей.

Строители канала от души радовались, что «загробный конфликт» был ликвидирован до приезда в Бустон члена правительства.

* * *

На ближайших к Бустону участках трассы царили оживление и трудовой подъем. Каждому колхознику хотелось послушать, что скажет бустонцам депутат Верховного Совета, бывший кузнец из селения Ширин-Таш. Саттар Мирсаидов.

Собрание в Бустоне было назначено на вечер, но еще задолго до заката солнца строители выполнили и перевыполнили свое дневное задание.

Перед сумерками в Бустон потянулись одна за другой группы строителей канала. Они уже успели умыться, поужинать и приодеться для встречи со своим депутатом. Улички небольшого селения переполнились народом.

Собрание намечали провести в чайхане, но сразу же стало ясно, что небольшое помещение не вместит и десятой доли пришедших. Поэтому собрание, несмотря на ночной холод, было решено перенести на центральную площадь селения. Стол президиума, застланный кумачом, поставили на летний помост перед чайханой.

Уже в густых сумерках, разрезая темноту лучами яркого света, на переполненную народом площадь мягко вкатилась легковая автомашина и остановилась около чайханы. Из машины вылез очень высокий, могучего сложения человек.

Здороваясь с окружившими его бустонцами и приезжими, строителями канала, депутат, лукаво прищуриваясь, проговорил:

— Никогда не думал, что в маленьком Бустоне живет столько народа. Ведь у вас тут целая армия.

Седобородый, почтенного вида бустонец, здороваясь с депутатом, дипломатично поддержал:

— Да, дорогой братец Саттар, народа в Бустоне много… Время настало такое… Народа много.

— И вся эта армия испугалась крика четырех ослов, забравшихся в старую мечеть. Не верится даже. Неужели и в самом деле испугались?

Почтенного вида бустонец смущенно потоптался на месте и, не ответив, замешался в толпе. Зато строители отвечали депутату весело и дружно:

— Испуга не было, товарищ Мирсаидов!

— Мы их уже прихлопнули, этих ослов-то!

— Сами справились!

— Напрасно только вас от дел оторвали, товарищ депутат!

Секретарь райкома, приехавший вместе с депутатом, открыл собрание. Огласили заявление бустонцев, в котором они просили не трогать кладбище. Председатель собрания предложил колхозникам, подписавшим заявление, выступить и рассказать, почему они возражают против переноса кладбища. Но тут произошла неожиданная заминка. Никто из людей, поставивших свою подпись под заявлением, не захотел говорить. Красные от смущения, сидели они среди своих односельчан, не смея поднять потупленные глаза.

— Так что же получается, товарищи, — недовольно заговорил председатель собрания. — Заявление подписали, шум вокруг этого заявления подняли, а теперь в кусты?

— Дай мне слово, сынок! — раздался голос из отдаленных рядов.

— Пожалуйста, отец! — разрешил председатель, пытаясь рассмотреть в темноте, кто просил слово. — Да вы выходите сюда, на свет.

К столу подходил невысокий худощавый старик, одетый в поношенный ватный халат, низко подпоясанный серым вылинявшим платком. На голове старика, несмотря на холодную погоду, была только тюбетейка.

Он легко взошел на помост, встал у левого конца стола, оперся на него одной рукой и долго рассматривал бустонцев, сидевших ближе всех, в полосе света, падавшей от стола президиума. Теперь стало видно, что он очень стар годами, но крепок и силен и обещает прожить еще не один десяток лет.

— Дядюшка Мамарасул! — зашептали между собой бустонцы. — С канала приехал! Наверное, председатель и парторг прислали!

А старик несколько минут внимательно всматривался в темноту, узнавая, кто где сидит из знакомых, и никакого внимания не обращал на нетерпеливые взгляды председателя собрания, удивленного его молчанием.

— Товарищи односельчане! Меня прислали наши колхозники, работающие на канале, — наконец заговорил он звучным, еще молодо звучащим голосом. — Ваши братья и сыновья велели передать вам такие слова: «Нам стыдно за вас, седобородые, почтенные отцы, живущие на покое, всем обеспеченные за счет колхоза и, видимо, от безделья вспомнившие старые сказки про мертвецов, про чудеса и про разные другие глупые вещи, в которые никто, кроме вас, давно уже не верит. Нам стыдно за всех тех, кто остался в колхозе и дал себя обмануть, как грудных младенцев. Нам стыдно за вас потому, что вы своим необдуманным заявлением нашему правительству о сохранении старого кладбища высказали не желание народа, а пошли, как верблюды, на поводу у наших недобитых врагов — врагов Советской власти, врагов народного счастья. Этим вы опозорили всех нас. Весь наш колхоз. Чтобы смыть с колхоза грязное пятно позора, нанесенное вами, мы обязались выполнить на канале две нормы работы в такой срок, в который должны были бы сделать одну норму. К вам мы посылаем старого дядюшку Мамарасула, чтобы он передал вам эти наши слова». Я сейчас сказал то, что велели передать вам ваши сыновья и дочери, ваши сестры и братья, смотрящие прямо вперед, а не назад, как вы, почтенные односельчане. Поняли ли вы эти слова?

Старик замолчал, ожидая ответа.

— Поняли… — мрачно ответил кто-то из бустонцев.

— «Поняли…» — передразнил старик ответившего и вдруг словно взорвался. — Ничего вы не поняли, уважаемый дед Хаким. И никогда ничего не понимали. Я ведь помню. Еще мальчишкой вы были согласны за кусок лепешки облизать богача Ашурбая с головы до пят. Вам бы только сидеть да слушать, как какой-нибудь святоша коран читает. И вы ничего не поняли, достопочтенный братец Карим. Ведь и для вас этот проходимец из Шахимардана, старый пес Исмаил Сеидхан — самый почтенный, самый святой человек. А то, что этот святоша все время пытается гадить Советской власти, той самой Советской власти, которая сделала вас, уважаемый и белобородый братец Карим, богатым и счастливым, — этого вы никак не видите… не хотите видеть.

— Вот это отчитывает… почище проклятий Исмаила Сеидхана! — прозвенел в наступившей тишине чей-то восторженный молодой голос.

А старик, распаляясь, продолжал:

— «Просим не тревожить прах наших предков, похороненных на кладбище на холме», — процитировал он слова из только что прочитанного заявления. — А чьи это там предки похоронены? Может быть, ваши, достопочтенный дед Хаким? Так ведь я помню, что ваш отец переселился сюда из Джизака и умер от голода в худой год в Намангане. Там его и зарыли, неизвестно где. И ваша мамаша померла одновременно с ним. Может быть, ваш отец или дед там похоронены, дорогой братец Карим? Нет, не там они похоронены. Отец вашего отца Тохтасын утонул, когда вода прорвала дамбы Иски-арыка, лет пятьдесят тому назад, а отец погиб на тыловых работах в большую войну. Может быть, ваши, Караматой? Так ведь вы приехали в Бустон из селения Ширин-Таш. Чьи же там предки похоронены?

Старик на мгновение замолк, словно припоминая всех, кто умер в кишлаке на его памяти. А затем с новой силой продолжал:

— Наших предков там нет. Их даже после смерти не пускали на почетные места около мечети. Все места там уже давно захватили наши бустонские богачи. А уже лет двадцать на этом кладбище вообще никого не хоронят. На кладбище у мечети лежат предки Курбан Пансата — басмача, изрубленного красноармейцами под Шахимарданом. Там похоронены все предки Шарифа-ходжи, расстрелянного Советской властью в 1921 году за контрреволюцию; там лежат предки Султанбая, Ашурбая и Имамназара, высланных по нашему же постановлению в 1931 году. А какое нам дело до предков этих шакалов? Почему из-за них наш канал, наше счастье должно сворачивать в сторону? Кто вам позволил своим глупым заявлением беспокоить правительство, отнимать у него время, нужное для важных дел? Товарищ Мирсаидов! — повернулся старик к депутату. — Весь бустонский колхоз сейчас на канале. Там большинство нашего народа, и мы решили единогласно: канал просим вести прямо через холм. И еще колхозники велели мне передать вам просьбу: не рыть холм вручную, а разрешить взорвать его, чтобы разметать шакалье логово, которое завелось на холме, и открыть каналу широкую дорогу. Я кончил.

Депутат пожал руку старика и усадил его рядом с собою. Площадь гудела от аплодисментов и возгласов. А под этот шум к столу пробирался еще один старик. Он то нерешительно останавливался, то вдруг, набравшись смелости, делал несколько быстрых шагов и снова останавливался.

Депутат, увидев колебания старика, пригласил его:

— Смелее, отец! Поднимайтесь сюда и говорите, что вы хотели сказать.

Старик взобрался на помост и, подметая доски полами незапахнутого халата, прошлепал надетыми на босу ногу калошами по краю помоста и остановился. Площадь выжидательно примолкла.

Покачивая совершенно белой, торчащей клинышком бородой, старик заговорил негромко и медленно, с трудом выбирая слова. Его чалма развязалась и длинной белой полосой упала на плечо, но он не замечал этого.

— Сейчас говорил мой сосед и ровесник, братец Мамарасул, — начал старик. — Очень правильные, хотя и горькие, как полынь, слова сказал нам Мамарасул. Как верблюжья колючка, били его слова по нашим сердцам. Мы ошиблись, и он правильно нас ругал. Я, Карим Ходжаев, я тоже подписал эту бумагу, а сейчас прошу нашего депутата Саттара Мирсаидова, пусть он ее порвет и скажет в Ташкенте другим депутатам, что старики Бустона просят извинить их. Эту нашу ошибку можно исправить. Я скажу о другом. Я всю жизнь верил в бога. Я всю жизнь верил, что Исмаил Сеидхан — святой человек. Когда его первый раз посадили на десять лет, я думал, что он пострадал за веру и считал его очень святым человеком. Только теперь я понял, что Исмаил Сеидхан всегда был обманщиком. Жуликом был. Он еще вчера говорил нам, что мертвецы на холме встают из могил и стонут в ужасе перед осквернением их праха. Теперь мы знаем, что это был обман! А ведь Исмаил Сеидхан клялся именем аллаха, что в старой мечети происходит чудо. Он всегда клялся именем аллаха и каждый раз обманывал нас. Я всю свою жизнь, все свои семьдесят лег прожил обманутым. Бог, в которого я верил всю жизнь, был нужен Исмаилу Сеидхану только для того, чтобы обманывать меня. Вот эту ошибку исправить невозможно. Мне теперь очень горько и очень больно. Гораздо больнее, чем от справедливых упреков Мамарасула.

Сорвав с головы полуразмотавшуюся чалму, старик закрыл ею облитое слезами лицо и медленно пошел обратно, покачивая головой, как от приступа острой боли.

Площадь сочувственно молчала. Впервые молодежь посмотрела на стариков, обманутых святым пройдохой, не насмешливо, а с сожалением.

— Да, отец, — заговорил депутат после нескольких минут тишины, последовавших за выступлением Карима. — Вы правы. Наша беда в том, что еще многие советские люди верят в религиозные сказки и доверяют разным святошам. А эти чалмоносные проходимцы используют вашу веру в своих грязных целях. Так и получилось у вас в Бустоне.

Я очень сожалею вместе с дядюшкой Каримом, что ему нельзя заново прожить те семьдесят лет, которые у него отравили ядом религии разные святые жулики, вроде Исмаила Сеидхана.

— Но ведь я-то, друзья, приехал сюда, главным образом, не из-за кладбища, которое мешало каналу. С этим вы тут еще до моего приезда разобрались и разобрались правильно. Я приехал, чтобы поздравить вас и обсудить с вами другой, действительно важный вопрос. В вашем районе решено построить мощную гидростанцию. Вот об этом…

Но слова депутата потонули в грохоте оваций. Вся площадь шумно ликовала.

Алексей, стоявший в первом ряду строителей, пришедших на собрание, почувствовал, как на его плечо легла чья-то рука. Юноша оглянулся. Это был Тимур Саттаров. Он посмотрел на Алексея сияющими глазами и, стесняясь сам своей взволнованности, сказал:

— А что, хорош мой старик? Из сельских кузнецов — в члены правительства. И, честное слово, член правительства — хоть куда. Вот оно как бывает.